ГЛАВА XLIV

Отец

Дон Тадео провел большую часть ночи, отдавая приказания уничтожить следы сражения. Он назначил чиновников смотреть за городской полицией. Обеспечив насколько было возможно спокойствие и безопасность граждан, отправив несколько депеш в Сантьяго и в другие центры известие о том, что случилось, разбитый усталостью, он бросился одетый на походную постель, чтобы отдохнуть.

Он спал около часа беспокойным сном, когда дверь комнаты его с шумом растворилась; яркий свет ударил ему в лицо, вошло несколько человек. Дон Тадео вдруг проснулся.

– Кто там? – закричал он, стараясь, не смотря на свет, ослепивший ему глаза, рассмотреть тех, которые разбудили его так некстати.

– Это я, – отвечал дон Грегорио.

– Но вы не один, мне кажется?

– Нет, со мною дон Валентин.

– Дон Валентин! – вскричал дон Тадео, проводя рукою по лбу, как бы затем, чтобы прогнать последние тучи, затемнявшие его мысли. – Но я ждал дона Валентина утром; что заставило его ехать ночью?

– Причина серьезная, дон Тадео, – отвечал молодой человек мрачным голосом.

– Ради Бога, говорите! – вскричал дон Тадео.

– Будьте тверды! Соберитесь с мужеством, чтобы перенести удар.

Дон Тадео раза прошелся по комнате., потупив голову, нахмурив брови, потом остановился перед Валентином с бледным, но бесстрастным лицом. Этот железный человек преодолел себя, предчувствуя тяжесть удара, он приказал своему сердцу не разрываться от горя, своим мускулам не трепетать.

– Говорите, – сказал он, – я готов вас слушать. Когда он произносил эти слова, голос его был тверд, черты лица спокойны, Валентин, сам человек мужестве-ственный, был поражен.

– Несчастие, которое вы пришли объявить мне, не касается ли меня одного? – спросил дон Тадео.

– Да, – сказал молодой человек трепещущим голосом.

– Слава Богу! Говорите, я вас слушаю. Валентин понял, что не следовало подвергать душу этого человека более жестокому испытанию и решился сказать:

– Донна Розарио исчезла: ее похитили во время нашего отсутствия. Луи, мой молочный брат, желая защитить ее, упал пораженный двумя ударами кинжала.

Король Мрака походил на мраморную статую; никакое волнение не обнаруживалось на его суровом лице.

– Дон Луи умер? – спросил он.

– Нет, – ответил Валентин, все более и более удивляясь, – я надеюсь даже, что через несколько дней он выздоровеет.

– Тем лучше! – сказал с чувством дон Тадео. – Это для меня приятное известие.

И скрестив руки на своей широкой груди, он начал ходить по комнате большими шагами. Трое человек смотрели на него, удивляясь его высокому стоицизму, которого они не понимали.

– Неужели вы оставите донну Розарию у ее похитителей? – спросил его дон Грегорио тоном упрека.

Дон Тадео бросил на него взор, исполненный такой горькой иронии, что дон Грегорио невольно потупил глаза.

– Если бы ее похитители укрылись в недрах земли, я и тогда отыскал бы их, кто бы они ни были, – отвечал дон Тадео.

К нему подошел Трангуаль Ланек.

– Их преследует Курумилла, – сказал он, – он их найдет.

Молния радости осветила на секунду черные глаза Короля Мрака.

– О! – прошептал он. – Берегитесь, донна Мария!

Дон Тадео тотчас угадал, кто был виновником похищения.

– Что намерены вы делать? – спросил дон Грегорио.

– Ничего, – отвечал он холодно, – пока наш лазутчик не вернется; друг, – обратился он к Валентину, – не имеете ли вы еще чего-нибудь сказать мне?

– Почему вы предполагаете, что я не все сказал вам? – спросил молодой человек.

– А! – возразил дон Тадео с меланхолической улыбкой. – Вы еще не знаете, друг, что мы испано-американцы как ни стараемся выказаться цивилизованными, но все-таки остаемся еще полуварварами... мы ужасно суеверны...

– Так что ж?

– Между другими глупостями в таком же роде, мы верим пословицам, а не говорит ли одна из них, что «несчастие никогда не приходит одно»?

– Вы правы: да, действительно, я привез вам еще одно известие, хорошее ли, дурное ли, вы одни можете судить о том...

– Ну вот видите, я знал, что есть еще что-то, – сказал дон Тадео с печальной улыбкой, – сообщите же мне это известие, друг мой; я вас слушаю.

– Вы конечно знаете, что вчера Бустаменте возобновил мирный договор с ароканским вождем.

– Точно.

– Не знаю, какой лазутчик или перебежчик уведомил их о том, что произошло здесь; дело в том, что к вечеру они узнали о поражении и взятии в плен генерала Бустаменте.

– Что ж далее?

– Тогда ими овладело какое-то неистовое безумие, они держали большой совет.

– Словом, они нарушили договор, не так ли, друг мой?

– Да.

– И вероятно решились вести с нами борьбу?

– Я полагаю; четыре токи вырыли топор войны; вместо них был выбран один верховный токи.

– А! – сказал дон Тадео. – А знаете ли вы, как зовут этого верховного токи?

– Знаю.

– Кто же это?

– Антинагюэль.

– Я это подозревал! – вскричал дон Тадео с гневом. – Этот человек обманул нас; это лицемер, живущий только хитростью; безграничное честолюбие заставляет его при случае жертвовать самыми важными интересами и нарушать самые священные клятвы. Этот человек играл в двойную игру: он притворно выказывал себя союзником Бустаменте и нашим, основывая на нашей взаимной вражде свое будущее возвышение; но он слишком поторопился сбросить маску, и клянусь, я накажу его так, что его соотечественники будут это помнить и через столетие еще будут трепетать от ужаса.

– Берегитесь ушей, слушающих вас, – сказал дон Грегорио, указывая ему взором на ульмена, который бесстрастно стоял против него.

– Какое мне дело, – возразил дон Тадео запальчиво, – если я говорю таким образом, я хочу, чтобы меня слышали; я благородный испанец, язык мой произносит то, что я думаю. Ульмен может, если хочет, передать мои слова своему вождю.

– Великий Орел белых несправедлив к своему сыну, – отвечал Трангуаль Ланек печальным голосом, – не у всех арокан одинаковое сердце; Антинагюэль один отвечает за свои поступки; Трангуаль Ланек ульмен в своем племени; он знает как он должен присутствовать при советах вождей; что глаза его видят, что уши его слышат, сердце забывает, а язык не повторяет: зачем отец мой говорит мне эти оскорбительные слова, когда я готов употребить все свои силы, чтобы возвратить ему ту, которую он потерял?

– Это правда! Я несправедлив, вождь; напрасно говорил я таким образом; сердце у вас прямое, а язык не знает лжи; простите меня и позвольте мне пожать вашу благородную руку.

Трангуаль Ланек горячо пожал руку, искренно протянутую ему доном Тадео.

– Отец мой добр, – сказал он, – сердце его помрачено в эту минуту великим несчастием, поразившим его; пусть отец мой утешится: Трангуаль Ланек возвратит ему молодую девушку с лазоревыми глазами.

– Благодарю, вождь, я принимаю ваше предложение; можете положиться на мою признательность.

– Трангуаль Ланек не продает своих услуг; он вознагражден, когда друзья его счастливы.

– Вы достойный человек, Трангуаль Ланек! – вскричал Валентин, пожимая руку вождя. – Я счастлив быть вашим другом. Я расстанусь с вами на некоторое время, – прибавил он, обращаясь к дону Тадео, – поручаю вам моего брата Луи.

– Вы меня оставляете? – с живостью спросил дон Тадео.

– Да, так надо; я вижу, что ваше сердце страдает, несмотря на неслыханные усилия, которые вы делаете, чтобы выглядеть бесстрастным; я не знаю, какие узы связывают вас с несчастным ребенком, который сделался жертвою такого гнусного покушения; но чувствую, что потеря его вас убивает; о клянусь Богом, я возвращу ее вам, дон Тадео, или умру.

– Дон Валентин! – вскричал дон Тадео с волнением. – Что хотите вы делать? Ваше намерение безумно; никогда не приму я такой преданности.

– Позвольте мне действовать как я считаю нужным. Я парижанин, то есть упрям как лошак, и когда мне засела в голову мысль, дурная или хорошая, она уже не выйдет оттуда, клянусь вам; я только обниму моего бедного брата и тотчас уеду; вождь, отправимся отыскивать похитителей.

– Поедем, – сказал ульмен.

Дон Тадео оставался с минуту неподвижен: он глядел на молодого человека со странным выражением; в нем происходила сильная борьба; наконец человек одержал верх над государственным деятелем, он зарыдал и упал в объятия француза, произнеся голосом, полным горя:

– Валентин! Валентин! Возвратите мне мою дочь!..

Наконец высказался отец. Стоицизм разбился навсегда об отцовскую любовь. Но человеческая натура имеет границы, за которые не может переступить; нравственное потрясение, полученное доном Тадео, неимоверные усилия, какие он делал, чтобы скрывать его, совершенно лишили его сил; он упал на плиты залы, как горделивый дуб, пораженный молнией. Он был без чувств. Валентин с минуту смотрел на него с выражением горести и сострадания, потом сказал:

– Бедный отец, вооружись мужеством; твоя дочь будет возвращена тебе!

И он вышел большими шагами вместе с Трангуалем Ланеком, между тем как дон Грегорио, став на колени возле своего друга, хлопотал над ним.

ГЛАВА XLV

Курумилла

Чтобы объяснить читателям удивительное исчезновение донны Розарио, мы вынуждены вернуться к Курумилле в ту минуту, когда он, после разговора с Трангуалем Ланеком, отправился по следам похитителей молодой девушки.

Курумилла был воин столь же известный своей мудростью и осторожностью в советах, как и своим мужеством в битвах. Переехав реку, он оставил в руках слуги, сопровождавшего его, свою лошадь, которая теперь становилась ему не только бесполезной, но еще могла и повредить, обнаружив стуком своих копыт его присутствие.

Индейцы отличные наездники, но и прекрасные ходоки. Природа одарила их необыкновенной силою в ногах; они обладают в высшей степени искусством того гимнастического размеренного шага, который несколько лет назад ввели в Европе, и особенно во Франции для подготовки войск. С невероятной быстротою совершают они переходы, которые едва могут сделать всадники, скачущие во весь опор; они идут всегда прямо, не обращая внимания на бесчисленные препятствия, встречающиеся им на пути; ничто не может остановить их.

Это качество, которым обладают они одни, делает их в особенности опасными для испано-американцев, которые не могут достигнуть такой легкости в переходах. Таким образом во время войны они постоянно находят индейцев перед собою именно в ту минуту, когда наименее этого ждали, и почти всегда на значительном расстоянии от тех мест, где дикари должны были находиться.

Старательно изучив следы, оставленные похитителями, Курумилла угадал с первого раза дорогу, по которой они отправились, и место, куда они ехали. Он не поехал за ними: это заставило бы его потерять много времени; напротив, он решился перерезать им путь и ждать их в одном месте, которое он знал и где легко было сосчитать их и, может быть, спасти молодую девушку.

Приняв это намерение, ульмен шел несколько часов без отдыха, держа глаза и уши настороже, проникая во мрак, терпеливо прислушиваясь к шуму пустыни. Этот шум для нас белых совершенно непонятен, но для индейцев каждый отголосок в воздухе имеет особенное значение, в котором они никогда не ошибаются; они анализируют их, разлагают и часто узнают этим способом вещи, которые их враги более всего желают скрыть.

Как ни необъясним подобный факт с первого взгляда, но в сущности дело очень просто. В пустыне не существует шума без причины. Полет птиц, бег хищного зверя, шелест листьев, падение камня в овраг, качание высокой травы – все для индейца служит драгоценным признаком.

В одном месте, которое Курумилла знал, он лег ничком на землю позади груды камней и как будто слился с травой и кустарником, которые окружали дорогу.

Он оставался в таком положении более часа, не делая ни малейшего движения. Если бы кто-нибудь и приметил его, то конечно принял бы за мертвеца. Изощренный слух индейца уловил наконец вдали глухой шум лошадиных копыт. Этот шум приближался, скоро на расстоянии двух копий от места, где затаился ульмен, он приметил двадцать всадников, медленно ехавших во мраке.

Похитители, вероятно надеясь на свою многочисленность и потому считая себя вне всякой опасности, ехали совершенно спокойно. Индеец медленно поднял голову, подперся руками и, жадно следуя взором за всадниками, ждал. Они проехали, не приметив его.

В нескольких шагах позади группы беззаботно ехал один всадник. Голова его склонялась иногда на грудь, рука слабо держала поводья. Очевидно было, что этот человек дремал на лошади.

Внезапная мысль пришла в голову Курумиллы. Он приподнялся на своих железных ногах и, прыгнув как тигр, вскочил на лошадь всадника. Прежде чем тот, застигнутый врасплох этим неожиданным нападением, успел вскрикнуть, Курумилла сжал ему горло так, что тому решительно было невозможно звать на помощь. В один миг Курумилла связал всадника, заткнул ему рот и сбросил на землю; потом, схватив его лошадь, он привязал ее к кусту и возвратился к своему пленнику.

Тот со стоическим мужеством, свойственным туземцам Америки, видя себя побежденным, и не пытался оказать бесполезное сопротивление; он взглянул на своего победителя с презрительной улыбкой и ждал, чтобы он заговорил с ним.

– О! – сказал Курумилла, который, наклонившись к нему, узнал его. – Жоан!

– Курумилла! – отвечал тот.

– Гм! – пробормотал ульмен про себя. – Я предпочел бы, чтобы это был не он. Что делает брат мой на этой дороге? – спросил он вслух.

– Какое дело до этого моему брату? – сказал индеец, отвечая на вопрос тоже вопросом.

– Не будем терять драгоценного времени, – возразил ульмен, обнажая свой нож, – пусть брат мой говорит.

Жоан вздрогнул, трепет ужаса пробежал по его членам при синеватом блеске длинного и острого ножа.

– Пусть вождь спрашивает! – сказал он задыхающимся голосом.

– Куда едет мой брат?

– В деревню Сан-Мигуэль.

– Хорошо! А зачем брат мой едет туда?

– Чтобы передать сестре великого токи женщину, которую утром мы захватили.

– Кто вам велел захватить ее?

– Та, к которой мы едем.

– Кто распоряжался похищением?

– Я.

– Хорошо! Где эта женщина ожидает пленницу?

– Я уже сказал вождю: в деревне Сан-Мигуэль.

– В которой хижине?

– В последней, в той, которая стоит немножко поодаль от других.

– Хорошо! Пусть мой брат поменяется со мною шляпой и плащом.

Индеец повиновался без возражений. Когда обмен был сделан, Курумилла продолжал:

– Я мог бы убить моего брата; благоразумие даже требовало бы, чтобы я сделал это, но сострадание вошло в мое сердце; у Жоана есть жены и дети; это один из храбрых воинов его племени; но если оставлю ему жизнь, будет ли он мне признателен?

Индеец думал, что он умрет. Эти слова возвратили ему надежду. Жоан был не злой человек, ульмен знал это хорошо; он знал также, что может положиться на его обещание.

– Отец мой держит мою жизнь в своих руках, – отвечал Жоан, – если он не возьмет ее сегодня, я останусь должником его и позволю убить себя по одному его знаку.

– Очень хорошо! – сказал Курумилла, воткнув нож за пояс. – Брат мой может встать; вождь взял с него слово.

Индеец вскочил на ноги и горячо поцеловал руку человека, пощадившего его жизнь.

– Что приказывает отец мой? – спросил он.

– Пусть брат мой как можно скорее поедет в большую деревню, которую инки называют Вальдивией. Он найдет там дона Тадео, Великого Орла белых, и перескажет ему что произошло между нами, прибавив, что я спасу пленницу или умру.

– Это все?

– Да; если Великий Орел будет иметь нужду в услугах моего брата, он не колеблясь должен послушаться его распоряжений. Прощай! Пусть Пиллиан руководит моим братом и пусть брат мой помнит, что я не хотел взять его жизни, которая принадлежала мне!

– Жоан будет помнить! – отвечал индеец.

По знаку Курумиллы он спрятался в высокую траву, пополз как змея и исчез по направлению к Вальдивии.

Ульмен, не теряя ни минуты, сел в седло, пришпорил лошадь и скоро догнал похитителей, которые продолжали спокойно ехать, не подозревая совершившейся подмены.

Это Курумилла, перенося девушку в хижину, прошептал ей на ухо:

– Надежда и мужество!

Эти два слова, предупредив донну Розарио о том, что друг бодрствует над ней, придали ей необходимые силы. После неожиданного приезда Антинагюэля, когда донна Розарио приказала Курумилле вывести пленницу, он вместо того, чтобы отвести ее в комнату, где она ждала прежде, набросил ей на плечи плащ, чтобы ее нельзя было рассмотреть, и сказал ей тихим голосом:

– Ступайте за мной, идите смело: я постараюсь спасти вас.

Молодая девушка колебалась. Она боялась засады. Ульмен понял ее.

– Я Курумилла, – продолжал он быстро, – один из ульменов, преданных двум французам, друзьям дона Тадео.

Донна Розарио вздрогнула.

– Ступайте! – отвечала она твердым голосом. – Что бы ни случилось, я последую за вами!

Они вышли из хижины. Индейцы разговаривали между собою о событиях этого дня и не приметили их. Беглецы шли минут десять, не перекинувшись ни одним словом. Скоро деревня растворилась во мраке. Курумилла остановился. Две оседланные и взнузданные лошади были привязаны за кустом кактуса.

– Сестра моя чувствует ли себя в силах сесть на лошадь и проехать большое пространство? – сказал он.

– Чтобы избавиться от моих гонителей, – отвечала она прерывающимся голосом, – я способны на все.

– Хорошо! – отвечал Курумилла. – Сестра моя мужественна. Ее Бог поможет ей!

– На Него одного возлагаю я мою надежду, – воскликнула молодая девушка с печальным вздохом.

– Сядем же на лошадей и поедем! Каждая минута дорога для нас!

Они сели на седла и поскакали с чрезвычайной быстротой; стук копыт слышно не было, потому что Курумилла обернул ноги лошадей бараньей кожей.

Донна Розарио вздохнула с облегчением, почувствовав себя свободной и под покровительством преданного друга. Беглецы скакали по направлению, диаметрально противоположному тому, по которому им надлежало бы следовать, чтобы возвратиться в Вальдивию. Благоразумие требовало, чтобы они не ехали по той дороге, на которой, по всей вероятности, их будут отыскивать прежде всего.

ГЛАВА XLVI

Во дворце

После отъезда Валентина и Трангуаля Ланека, дон Грегорио Перальта окружил своего друга всеми возможными попечениями. Дон Тадео был человек характера чрезвычайно твердого, и потому побежденный на минуту ужасным волнением, выше всех человеческих сил, он скоро опомнился.

Раскрыв глаза, он бросил вокруг себя отчаянный взгляд, и воспоминания прояснились в голове его; он с унынием опустил голову на руки и предался горести на несколько минут. Как только дон Грегорио увидел, что заботы его не были уже необходимы, с тактом, присущим всем избранным натурам, он понял, что другу его необходимо полное уединение, и удалился так тихо, что тот не приметил его ухода.

Говорят и повторяют до бесконечности, что слезы облегчают, что они полезны; это может быть справедливо в отношении женщин, натур нервных и впечатлительных, горесть которых чаще всего изливается слезами и которые, когда слезы иссякнут, сами удивляются тому, что утешились. Но если мы соглашаемся, что слезы полезны женщинам, зато мы утверждаем, что они заставляют глубоко страдать мужчин. Слезы у мужчин выражение бессилия.

Мужчина сильный, доведенный до слез, признает себя побежденным; он изнемогает под тяжестью несчастия: борьба становится для него более невозможной; поэтому слезы, которые он проливает, падают, капля за каплей, на его сердце и обжигают его как раскаленное железо. Плакать – самая ужасная мука, на какую только может быть осужден мужчина с сердцем и умом!

Дон Тадео плакал. Дон Тадео, Король Мрака, который улыбаясь глядел в лицо смерти, который остался жив по какому-то чуду, железная воля которого разбивала все, что противилось исполнению его намерений; он, который одним словом, одним движением управлял тысячами людей, склонявшихся перед его прихотью, он плакал.

Этот человек плакал! Слабый, растерянный, он плакал как ребенок! Испуская подобно хищному зверю страшный рев, от которого грудь его готова была разорваться, он был принужден сознаться наконец, что существует только одна высшая воля на свете, одна единственная сила, сила Божия!

Но дон Тадео не принадлежал к числу людей, которых долго может приводить в уныние горесть, как бы велика ни была она; с яростью в глазах, сжигаемых горячкой, он встал гордый и ужасный.

– О! Еще не все кончено! – закричал он. Проводя рукою по лбу, орошенному холодным потом, он прибавил:

– Надо собраться с мужеством! Я должен спасать народ, прежде чем думать о моей дочери! Семейные привязанности должны идти после обязанностей государственного человека; будем продолжать наше дело.

Он позвонил, явился дон Грегорио. С одного взгляда он увидел опустошение, которое горесть произвела в душе его друга, но он заметил также, что Король Мрака победил в себе чувства отца.

Было около семи часов утра. Просители наполняли уже все залы дворца.

– Каковы ваши намерения на счет генерала Бустаменте? – спросил дон Грегорио.

Дон Тадео был спокоен, холоден, бесстрашен; всякий след волнений исчез с его лица, которое имело в эту минуту белизну и твердость мрамора. Сидя за столом, по которому он небрежно стучал костяным ножом, дон Тадео выслушал этот вопрос с озабоченным видом человека, погруженного в серьезные размышления.

– Друг мой, – отвечал он, – вчера мы свалили дона Панчо Бустаменте и развеяли его честолюбивые иллюзии; к несчастью, мы достигли этого такими средствами, о которых я сожалею, потому что победа наша стоила жизни многим. Поверьте мне, что я сделал это не затем, чтобы захватить место дона Панчо. Если бы я покусился на это, я был бы в свою очередь изменником, и страна, избегнув одной опасности, только попала бы в другую, не менее важную.

– Но вы единственный человек, который...

– Не говорите этого, – перебил дон Тадео, – я не признаю за собою права заставлять моих сограждан разделять со мною идеи и планы, которые могут быть очень хороши, по крайней мере я считаю их такими, но с которыми, может быть, они не согласны. Дон Панчо, хотевший поработить нас, уничтожен; стало быть, моя миссия завершена. Я должен предоставить народу право свободно избрать человека, который отныне будет заботиться об его интересах и управлять им.

– Но кто же говорит вам, друг мой, что этот человек не вы?

– Я! – отвечал дон Тадео твердым голосом. Дон Грегорио сделал движение удивления.

– Это вас удивляет, не правда ли, друг мой? Но как вы хотите, а это так... Вчера я разослал нарочных по всем направлениям, чтобы никто не обманулся на счет моих намерений; я забочусь только о том, чтобы сложить с себя власть, эту ношу, слишком тяжелую для моих плеч; я хочу сделаться честным человеком и снова начать жизнь, из которой, – прибавил он с улыбкой сожаления, – я, может быть, не должен был бы выходить.

– О! Не говорите таким образом, дон Тадео! – с живостью вскричал дон Грегорио. – Вы навсегда заслужили признательность народа.

– Все это дым, друг мой, – отвечал дон Тадео с иронией, – почему вы знаете, доволен ли народ тем, что я сделал? Кто нам докажет, что он не предпочитает рабства? Народ – взрослый ребенок, который требует, чтобы его всегда водили на помочах... Не восхвалял ли он своих притеснителей, не воздвигал ли памятников своим тиранам?.. Но кончим этот разговор, мое решение принято, ничто не может поколебать его.

– Но... – хотел прибавить дон Грегорио. Дон Тадео остановил его жестом.

– Еще одно слово, – сказал он, – для того, чтобы быть государственным человеком, надо идти по предпринятому пути одному, не иметь ни детей, ни родных, ни друзей, считать людей пешками шахматной игры, – словом, не чувствовать порывов своего сердца; иначе может прийти такая минута, когда, или из усталости, или по другой причине, властитель против воли поддается эмоциям и тогда погибнет; тот, кто имеет власть, должен походить на человека только по наружности.

– Что же хотите вы делать?

– Прежде всего я намерен отослать Бустаменте в Сантьяго. Хотя этот человек и заслужил смерть, но я не хочу взять на себя ответственность за его осуждение: довольно крови было пролито по моим приказаниям... Бустаменте поедет завтра с генералом Корнейо и сенатором Сандиасом; эти два человека не выпустят его; их выгоды требуют, чтобы он молчал; впрочем, у него будет довольно многочисленный конвой на тот случай, чтобы, чего я впрочем не ожидаю, сообщники преступника не вздумали освободить его.

– Ваши приказания будут в точности исполнены.

– Это последние, которые вы получите от меня, друг мой.

– Отчего же?

– Оттого, что сегодня же я передам вам власть.

– Но... друг мой...

– Ни слова, прошу вас, я так решил; теперь проводите меня к этому бедному французу, который так благородно, с опасностью для жизни, защищал мою несчастную дочь.

Дон Грегорио безмолвно пошел провожать своего друга.

По приказанию дона Грегорио, граф де Пребуа-Крансэ был помещен в удобной комнате, где его окружили самым заботливым уходом. Состояние его здоровья было весьма удовлетворительно; он чувствовал себя гораздо лучше.

Посещение дона Тадео принесло Луи большое удовольствие. Трангуаль Ланек не ошибся; по счастливой случайности, кинжалы только скользнули по телу; лишь потеря крови причинила слабость, которую чувствовал молодой человек; раны его начали уже затягиваться, и через два-три дня он снова мог начать свой прежний образ жизни.