ГЛАВА I

Просека

Во время моего последнего пребывания в Америке, случай или, лучше сказать, моя счастливая звезда заставила меня познакомиться с одним из тех охотников или лесных обитателей, которых обессмертил Купер в своем романтическом персонаже: Кожаный Чулок.

Вот при каких странных обстоятельствах Господь свел нас друг с другом.

В конце июля 1855 года я уехал из Гэльвестона, из-за боязни лихорадок, смертельных для европейцев, с намерением осмотреть северо-западную часть Техаса, которая была еще мне незнакома. Есть одна испанская пословица, которая говорит: mas vale andarsoloque mal acompanado – «лучше ехать одному, нежели с дурным товарищем». Как во всех пословицах, и в этой есть доля истины особенно если применить ее к Америке, где каждую минуту подвергаешься встрече с плутами всех мастей, которые, благодаря своей обольстительной наружности, очаровывают вас, овладевают вашим доверием и пользуются им без угрызений совести при первом случае, чтобы ограбить и убить вас.

Я воспользовался советом пословицы и, не видя около себя ни одного человека, который внушал бы мне настолько доверия, чтобы я мог выбрать его в мои спутники, храбро пустился в путь один. Я был в живописном костюме туземцев, вооружен с ног до головы и ехал на превосходной полудикой лошади, которую купил за двадцать пять пиастров; цена огромная для той страны, где лошади стоят безделицу.

Я ехал беззаботно и вообще вел кочующую жизнь, столь исполненную привлекательности; по временам я останавливался в tolderia, иногда ночевал в степи, стрелял по дороге бакланов и все более и более углублялся в неизвестные мне области; таким образом я проехал беспрепятственно Фредериксбург, Лагано, Браунфельс и выехал из Кастровиля в Киги.

Подобно всем испано-американским селениям, Кастровиль представляет собой жалкую кучу разоренных хижин, перерезанную несколькими улицами, заросшими негодной травой и населенными бесчисленным множеством муравьев, разных пресмыкающихся и даже кроликов, очень мелких, которые нередко выскакивают из-под ног малочисленных прохожих. Пуэбло граничит к западу с Мединой, узкой речкой, почти совершенно пересыхающей в сильную жару, а к востоку с лесистыми холмами, темная зелень которых резко, но приятно отделяется на горизонте от бледной синевы небес.

Я взял в Гэльвестоне письмо к одному кастровильскому жителю. Достойный человек жил в этом селении как мышь Лафонтена в голландском сыре. Обрадованный приездом иностранца, который, без сомнения, мог сообщить ему несколько новостей, редко получаемых в таких уединенных местах, он принял меня самым дружеским образом, не зная что придумать, чтобы удержать меня. К несчастью, того немногого, что я видел в Кастровиле, было совершенно достаточно для того, чтобы внушить мне полное отвращение к этому селению, и я торопился только уехать как можно скорее. Хозяин мой приходил в отчаяние, видя, что вся его предупредительность нисколько не помогает и, наконец, согласился отпустить меня продолжать путь.

– Прощайте, если уж вы так хотите ехать, – сказал он, пожимая мне руку со вздохом сожаления, – да поможет вам Бог! Напрасно вы едете так поздно; дорога опасна: индейцы поднялись, и они безжалостно убивают белых, которые попадаются им в руки; берегитесь!..

Я улыбнулся этому предостережению, которое принял за последнее усилие доброго человека удержать меня.

– Ба! – отвечал я весело. – С индейцами я так давно знаком, что мне нечего их опасаться.

Хозяин мой печально покачал головой и возвратился в свою хижину, сделав мне рукой последний прощальный знак. Я уехал.

Действительно было очень поздно. Я пустил свою лошадь галопом, желая проехать до наступления ночи, просеку, которая простиралась в длину более чем на два километра и которой особенно предупреждал меня остерегаться мой хозяин. Это место, пользовавшееся дурной славой, имело зловещий вид. Мескиты, акации и кактусы составляли его скудную растительность. Повсюду побелевшие кости и кресты, воткнутые в землю, обозначали места, на которых совершены были убийства. За просекой расстилался обширный луг, называемый Львицей и населенный животными всякого рода; на этом лугу, поросшем травой, по крайней мере в два фута вышины, изредка росли группы деревьев, на которых щебетали тысячи скворцов с золотистым горлом, кардиналы и голубые птицы.

Я торопился добраться до Львицы, которую уже усматривал издали: но прежде мне надо было проехать просеку. Осмотрев свое оружие, бросив кругом внимательный взгляд и не приметив ничего подозрительного в окрестностях, я пришпорил лошадь, решившись, если встретится опасность, продать мою жизнь как можно дороже. Между тем солнце быстро опускалось за горизонт; красноватое пламя окрашивало своими изменчивыми переливами вершины лесистых холмов: свежий ветерок колебал ветви деревьев с таинственным шелестом. В этой стране, где нет сумерек, ночь скоро должна была окружить меня своим густым мраком. Я проехал почти две трети просеки и уже надеялся достигнуть целым и невредимым Львицы, как вдруг лошадь моя отпрыгнула в сторону, подняв уши и сильно фыркая. Внезапный толчок чуть было не выбил меня из седла. Только с величайшим трудом удалось мне наконец управиться с моей лошадью. Как всегда случается в подобных обстоятельствах, я инстинктивно отыскивал вокруг себя причину панического страха животного.

Скоро мне открылась истина. Холодный пот выступил на моем лице и трепет ужаса пробежал по всему телу при страшном зрелище, представившемся моему взору. В десяти шагах от меня, под деревьями, лежали пять трупов. В числе их находились женщина и молодая девушка лет четырнадцати. Эти пять человек принадлежали к белой расе. По-видимому, они долго и упорно сражались, прежде чем пали. Тела их были в буквальном смысле слова покрыты ранами: длинные стрелы, с извилистыми выемками, выкрашенные красной краской, торчали в убитых. Жертвы были скальпированы. Из груди молодой девушки, разрезанной накрест, было вырвано сердце. Это было дело индейцев, их кровавого бешенства, их закоренелой ненависти к белым. Форма и цвет стрел показывали, что это были апачи, самые жестокие грабители пустыни. Около трупов я заметил обломки повозок и мебели. Несчастные, убитые с этой ужасной утонченностью варварства, без сомнения, были бедные эмигранты, ехавшие в Кастровиль.

При виде этого раздирающего душу зрелища, сердце мое наполнилось состраданием и горестью. Ястребы и коршуны, привлеченные запахом крови, медленно кружили в воздухе над трупами со зловещим криком радости, а в глубине просеки начинали глухо рычать волки и ягуары.

Я осмотрелся. Все было спокойно. По всей вероятности, апачи напали на эмигрантов во время их отдыха. Распоротые тюки лежали еще в некотором порядке, а огонь, возле которого находилась груда сухих сучьев, еще догорал поодаль.

«Нет, – сказал я сам себе, – чтобы ни случилось, я не оставлю христиан без погребения; не дам им сделаться в этой пустыне добычей диких зверей!»

Приняв это решение, я немедленно принялся за дело. Спрыгнув на землю, я спутал ноги моей лошади, дал ей корма и бросил охапку сучьев в костер, который скоро запылал так, что пламя столбом поднялось к небу.

Между вещами, оставленными индейцами, как не имеющими для них никакой цены, находились лопатки, заступы и другие земледельческие инструменты. Я схватил заступ и старательно осмотрев окрестности, чтобы удостовериться, не угрожает ли мне какая-нибудь опасность, начал рыть могилу. Настала ночь, ночь американская, спокойная, безмолвная, исполненная упоительных благоуханий и таинственных мелодий пустыни.

Странное дело! Все мои опасения исчезли разом, как бы по волшебству. Я не боялся ничего, хотя был совершенно один в этом зловещем месте, возле этих обезображенных трупов и не думал о том, что, без сомнения, невидимые глаза диких зверей и индейцев подстерегали меня во мраке. Не знаю сам, но какое-то непонятное чувство поддерживало меня и придавало мне силы исполнить священную обязанность, которую я наложил на себя. Вместо того, чтобы думать об опасностях, угрожавших мне со всех сторон, я был погружен в мечтательную меланхолию. Я думал об этих бедных людях, ехавших издалека, с полной надеждой найти в Новом Свете то благосостояние, в котором им отказывала родина и павших в неизвестном уголке пустыни под ударами свирепых врагов. Без сомнения, они оставили в своем отечестве друзей, может статься, родственников, для которых их участь останется навсегда неизвестной и которые долго, с унылым беспокойством, будут считать часы, ожидая невозможного возвращения!

Раза два или три ветер, шумевший в листьях деревьев, заставлял меня останавливаться, но, кроме этого, ничто не мешало мне. Менее чем в три четверти часа я вырыл могилу, довольно глубокую для того, чтобы в ней могли уместиться пять трупов. Вынув стрелы, пронзившие убитых, я отнес их одного за другим и положил рядом на дне могилы. Потом я поспешно закопал могилу и наложил на нее самых больших каменьев, какие только мог найти. Таким образом я надеялся не допустить диких зверей осквернить мертвых.

Исполнив свой долг христианина, я свободно вздохнул и обратился мысленно с молитвой к Тому, Кто может сделать все, за несчастных, которых я похоронил! Когда я поднял голову, я вскрикнул от изумления и испуга и поспешно схватился за револьвер. В четырех шагах от меня стоял человек, опираясь на винтовку, хотя ни малейший шорох не заставил меня подозревать его неожиданного прихода. Две великолепные ньюфаундлендские собаки спокойно лежали у его ног. Увидев мое движение, незнакомец улыбнулся и, протянув мне руку, сказал:

– Не бойтесь ничего: я друг. Вы похоронили этих бедных людей, а я отомстил за них. Убийцы их уже мертвы!

Я молча пожал руку, так доверчиво мне протянутую. Знакомство началось; мы скоро сделались друзьями и друзья до сих пор!

Через несколько минут, усевшись у огня, мы с аппетитом ужинали, между тем, как собаки охраняли нашу безопасность. Товарищ, которого я встретил таким странным образом, был человек лет сорока пяти, хотя на вид ему казалось не более тридцати двух. Его стройный стан, широкие плечи, развитые мускулы рук, все показывало силу и проворство. На нем был живописный костюм охотника: широкий плащ или, скорее, нечто вроде одеяла, стянутого вокруг шеи и падавшего длинными складками сзади, полосатая бумажная фуфайка, широкие кожаные штаны, сшитые волосами, мокасины, украшенные бусами и иглами дикобраза, наконец пестрый шерстяной пояс, на котором висели нож, табачный кисет, пороховница, пистолеты и мешочек с лекарствами. На голове у него была шапка из бобровой шкуры с длинным хвостом. Этот человек напоминал мне тех смелых искателей приключений, которые проходят Америку вдоль и поперек. Это натуры первобытные, ищущие свободы, враждебные нашим понятиям о цивилизации, и по тому самому долженствующие исчезнуть перед водворением трудолюбивых поселенцев, которые обладают такими могущественными средствами завоевания, каковы пар и механические изобретения всякого сорта.

Охотник этот был француз. Его благородное лицо, образная речь, открытое и располагающее обращение, все, несмотря на его продолжительное пребывание в Америке, сохраняло еще отблеск родины, возбуждавший сочувствие и участие. Все страны Нового Света были ему знакомы: он провел более двадцати лет в глубине лесов, в опасных и продолжительных странствованиях посреди лесов индейских племен. Поэтому-то, хотя я сам был неплохо знаком с обычаями краснокожих и хотя большая часть моей жизни протекла в пустыне, я много раз невольно трепетал, слушая рассказы о его приключениях. Во время поездки, предпринятой нами, мы часто сидели на берегу Рио-Джила, и тогда он нередко увлекался своими воспоминаниями, куря индейскую трубку и пересказывал мне увлекательную историю первых лет своего пребывания в Новом Свете.

Один из этих рассказов я передаю ныне. Не смею надеяться, чтобы читатель заинтересовался этим рассказом так же, как я, но пусть помнит он, что я слушал этот рассказ в пустыне, среди грандиозной и могучей природы, неизвестной жителям Старой Европы, и притом от того самого человека, который был его героем.

ГЛАВА II

Молочные братья

31 декабря 1834 года, в одиннадцать часов вечера, человек лет двадцати пяти, с тонкими и благородными чертами, с аристократическими манерами, сидел или, скорее, полулежал в мягком кресле, стоявшем у камина, в котором трещал огонь, необходимый в это время года. Человек этот был граф Максим-Эдуард-Луи де Пребуа-Крансэ.

Лицо его, покрытое смертельной бледностью, резко отделялось от матовой черноты кудрявых волос, падавших в беспорядке на плечи, покрытые шелковым шлафроком с большими цветами. Брови его были нахмурены, а глаза устремлялись с лихорадочным нетерпением на великолепные стенные часы во вкусе Людовика XV, между тем как левая рука небрежно гладила шелковистые уши великолепной ньюфаундлендской собаки, лежавшей возле него.

Кабинет, в котором находился граф, был меблирован со всей возможной роскошью. Стоявший на столе канделябр с четырьмя подсвечниками, в которых горели розовые восковые свечи, проливал печальный и неясный свет. Дождь бил в стекла, ветер стонал, с таинственным ропотом, располагая душу к меланхолии.

Послышался негромкий звук: часы пробили половину. Граф выпрямился, как будто внезапно пробудился ото сна, провел белой и тонкой рукой по своему влажному лбу и сказал глухим голосом:

– Он не придет!..

Но вдруг собака, до сих пор остававшаяся неподвижной, вскочила и бросилась к двери, радостно махая хвостом. Дверь отворилась, и показался человек.

– Наконец-то! – вскричал граф, подходя к пришедшему. – О! Я боялся, что и ты также забыл меня!

– Я не понимаю тебя, брат; но я надеюсь, что ты объяснишься, – отвечал пришедший. – Полно! Полно! – прибавил он, обращаясь к собаке. – Ложись, Цезарь! Я знаю, что ты добрая собака... ложись же, ложись!

И пододвинув кресло к огню, он сел по другую сторону камина, напротив графа, который между тем уже вернулся на свое место. Собака улеглась между ними.

Человек этот, так нетерпеливо ожидаемый графом, представлял резкий контраст ему. Подобно тому, как граф де Пребуа-Крансэ сосредоточивал в себе все качества, отличающие физическое благородство породы, так гость его соединял в себе все живые и энергические силы простолюдина.

Это был человек лет двадцати шести, высокого роста, худощавый и стройный. Его лицо, загоревшее под солнцем, с резкими чертами, голубыми глазами, сверкавшими умом, имело выражение самой симпатичной храбрости, добродушия и благородства. На нем был щегольской костюм квартирмейстера спагов; крест Почетного Легиона блистал у него на груди.

Опершись на правую руку, он задумчиво и внимательно смотрел на своего друга, поглаживая левой свои длинные и шелковистые светло-русые усы. Граф вдруг прервал молчание:

– Как ты долго не являлся на мое приглашение, – сказал он.

– Вот уже два раза ты делаешь мне этот упрек, Луи! – отвечал унтер-офицер, вынимая из-за пазухи бумагу. – Ты, верно, забыл, что написано в записке, которую твой грум принес мне вчера.

И он приготовился читать.

– Не нужно, – сказал граф, печально улыбаясь, – сознаюсь, что я виноват.

– Что ж это за важное дело, для которого я тебе так нужен? – весело спросил спаг. – Объяснись: женщину что ли надо похитить, или дуэль? Говори...

– Ты ни за что не угадаешь, – перебил граф с горечью, – а потому лучше избавь себя от бесполезных догадок.

– Что же это такое?

– Я хочу застрелиться.

Молодой человек произнес эту фразу с таким твердым и решительным выражением в голосе, что солдат невольно вздрогнул, устремив на него беспокойный взор.

– Ты думаешь, что я сошел с ума, не правда ли? – продолжал граф, угадавший мысль своего друга. – Нет, Валентин! Я еще не сошел с ума, а только упал на дно бездны, из которой могу выйти не иначе как посредством смерти или бесчестия. Я предпочитаю смерть!

Солдат не отвечал. Резким движением отодвинул он свое кресло и начал ходить большими шагами по кабинету. Граф опустил голову на грудь. Наступило продолжительное молчание. Буря неистовствовала за окнами. Наконец Валентин опять сел.

– Вероятно, очень важная причина заставила тебя принять такое решение, – сказал он холодно, – я не буду отговаривать тебя, однако требую, чтобы ты рассказал мне со всеми подробностями обстоятельства, принуждающие тебя посягать на жизнь. Я твой молочный брат, Луи; мы выросли вместе. Наша дружба слишком сильна и слишком искренна для того, чтобы ты отказался исполнить мое желание!

– К чему? – вскричал граф. – Мои горести из числа таких, которые могут быть понятны только тому, кто их испытывает.

– Плохая отговорка, брат, – возразил Валентин суровым голосом, – горести, в которых не смеют признаться, обыкновенно принадлежат к числу таких, которые принуждают краснеть.

– Валентин! – сказал граф с молнией во взоре. – Не хорошо, что ты так говоришь со мной!

– Напротив, очень хорошо! – с живостью возразил молодой человек. – Я люблю тебя и потому обязан говорить тебе правду. Зачем мне тебя обманывать? Ты знаешь мою откровенность, а потому и не надейся, чтобы я оправдал тебя, не зная, в чем дело. Если ты хочешь, чтобы тебе льстили при твоих последних минутах, зачем же ты призвал меня? Не затем ли, чтобы я одобрял тебя в принятом намерении? Если так, то прощай, брат! Я ухожу... мне нечего здесь делать. Вам, знатным вельможам, стоило только родиться; вы вкушаете в жизни только радости, и при первой же тени, который случай набросит на ваше счастье, вы считаете себя погибшими и обращаетесь к этой высочайшей низости, самоубийству!

– Валентин! – вскричал граф с гневом.

– Да! – с энергией продолжал молодой человек. – Это именно высочайшая низость! Человек точно так же не имеет власти оставить жизнь когда ему вздумается, как солдат бежать со своего поста перед неприятелем! Я знаю твои горести!

– Знаешь?.. – спросил граф с удивлением.

– Да!.. Выслушай меня хорошенько, и потом, когда я выскажу тебе все, что думаю, убивай себя, если хочешь. Черт побери! Неужели ты думаешь, будто я не знал, зачем ты зовешь меня? Слишком слабый, чтобы поддерживать борьбу, ты не обороняясь, предался диким зверям того страшного цирка, который называется Парижем, и пал; это должно было случиться! Но подумай, – смерть, в которой ты ищешь избавление, окончательно обесславит тебя в глазах всех, вместо того, чтобы восстановить твою честь и окружить тебя ореолом той ложной славы, которой ты так добиваешься!

– Валентин! Валентин! – вскричал граф, с гневом ударив кулаком. – Кто дал тебе право говорить таким образом?

– Моя дружба, – энергически отвечал солдат, – и положение, в которое ты сам меня поставил, призвав меня к себе. Две причины приводят тебя в отчаяние. Во-первых, любовь твоя к кокетке, к креолке, которая играла твоим сердцем, как пантера ее лесов играет с жертвами, которых приготовляется растерзать... правда ли это?

Молодой человек не отвечал. Опираясь локтями на стол, поддерживая голову руками, он оставался неподвижен и по-видисомти нечувствителен к упрекам своего молочного брата. Валентин продолжал:

– Потом, когда ты, желая блистать в ее глазах, промотал все состояние, которое оставил тебе отец, эта женщина уехала, радуясь злу, которое наделала, и жертвам, павшим на ее пути. Она уехала, оставив тебе и стольким другим отчаяние и стыд. Ты хочешь убить себя не из сожаления о потере твоего состояния, а потому что не имеешь возможности следовать за этой женщиной, единственной причиной всех твоих несчастий. Осмелишься ты утверждать противное?

– Ну, да! Ты прав! Это единственная причина. Какое мне дело до моего состояния... я люблю эту женщину!... я люблю ее до того, что готов перевернуть весь мир, чтобы обладать ей, – вскричал молодой человек. – О! Если бы я мог надеяться!., но надежда бессмысленное слово, выдуманное малодушными!.. Ты видишь, мне остается только умереть!

Валентин посмотрел на него, вдруг взгляд его сверкнул как молния; он положил руку на плечо графа и спросил:

– Стало быть, ты действительно очень любишь эту женщину?

– Да!

– Что ж! – продолжал Валентин, пристально на него глядя. – Я могу возвратить тебе эту женщину!

– Ты?

– Да.

– О! Ты сошел с ума! Она уехала. Кто знает, в какую часть Америки она удалилась!

– Что за беда.

– Я разорен!

– Тем лучше!

– Валентин, остерегайся своих слов! – вскричал молодой человек с горестным выражением в голосе. – Невольно я начинаю тебе верить!

– Надейся, говорю я тебе.

– О! Нет! Нет! Это невозможно!

– Нет ничего невозможного. Это слово выдумано слабаками и трусами. Повторяю тебе, что не только я возвращу тебе эту женщину, но еще она сама, слышишь ли ты, она сама будет бояться, чтобы ты не отверг ее любви!

– О!

– Кто знает, может быть, ты ее отвергнешь!..

– Валентин!

– Чтобы сделать это, я прошу у тебя только два года!

– Так долго?

– А, вот каковы люди! – вскричал солдат с иронической усмешкой. – Минуту назад, ты хотел умереть, потому что слово никогда стояло перед тобою, а теперь ты не чувствуешь себя в силах подождать два года! Что такое два года? Несколько минут человеческой жизни!..

– Но...

– Будь спокоен, брат! Будь спокоен! Если через два года я не исполню обещания, я сам отдам тебе пистолет и тогда...

– Тогда?

– Ты убьешь себя не один, – сказал Валентин с холодностью.

Граф взглянул на него. Валентин преобразился, лицо его имело выражение неукротимой энергии, которой граф до сих пор еще никогда в нем не замечал. Молодой человек признал себя побежденным, взял руку своего молочного брата и крепко пожав ее, сказал:

– Согласен.

– Теперь ты принадлежишь мне?

– И телом и душою...

– Хорошо!

– Но что же ты намерен делать?

– Выслушай меня внимательно, – отвечал солдат, опускаясь на кресло и знаком приглашая своего друга сесть.

В эту минуту часы пробили полночь. Оба выслушали молча и задумчиво двенадцать ударов, раздавшихся в ровных промежутках. Когда отголосок последнего удара замолк, Валентин закурил сигару и обернувшись к Луи, который устремил на него тревожный взор, сказал, выпуская из рта синеватый дым, спиралью поднявшийся к потолку:

– Я начинаю.

ГЛАВА III

Решимость

– Я слушаю! – проговорил Луи. Валентин печально улыбнулся:

– Сегодня 1 января 1835 года, – начал он, – с последним ударом полночи твоя безоблачная жизнь кончилась. С нынешнего дня ты начнешь жизнь испытаний и борьбы, словом, ты сделаешься человеком!

Граф бросил на него вопросительный взгляд.

– Я объяснюсь, – продолжал Валентин, – но для этого ты должен позволить мне рассказать тебе в нескольких словах мою собственную историю.

– Но я ее знаю, – перебил граф с нетерпением.

– Может быть! Во всяком случае, позволь мне говорить; если я ошибусь, ты меня поправишь.

– Делай как хочешь, – отвечал Луи, откидываясь на спинку кресла как человек, которого приличия принуждают выслушать скучный рассказ.

Валентин сделал вид, будто не заметил этого. Он снова закурил погасшую сигару, погладил собаку, огромная голова которой лежала на его коленях, и начал так как будто был убежден, что Луи слушает его с самым серьезным вниманием.

– Твоя история похожа на историю всех людей твоей касты. Твои предки, первое упоминание о которых восходит к временам Крестовых Походов, завещали тебе, когда ты родился, прекрасный титул и сорок тысяч ливров годового дохода. Богатый, не имея нужды употреблять свои способности на приобретение состояния, следовательно, не зная настоящей цены золоту, ты должен был тратить его не считая, в уверенности, что оно неисчерпаемо. Так и случилось; только в один день, в ту минуту, когда ты всего менее ожидал этого, отвратительный призрак разорения явился вдруг перед тобою; ты увидел бедность, то есть труд, и отступил с испугом, отыскивая прибежище в смерти.

– Все это правда, – перебил граф, – но ты забываешь сказать, что прежде чем я принял это намерение, я позаботился заплатить всем моим кредиторам. Стало быть, я имел право располагать своею жизнью.

– Нет! И вот этого-то твое дворянское воспитание никак не могло заставить тебя понять. Твоя жизнь не принадлежит тебе; это капитал, данный тебе Богом взаймы. Следовательно, она только ожидание, переход и по этой-то причине она коротка; но она все-таки должна принести пользу человечеству. Всякий человек, который в оргиях и разврате тратит способности, полученные им от Бога, обкрадывает великую человеческую семью. Вспомни, что мы все должники один другого и обязаны употребить наши способности на пользу общую.

– Пожалуйста, без нравоучений, брат! Эти теории, более или менее оригинальные, могут иметь успех только в известном кругу, но...

– Брат! – перебил Валентин. – Не говори таким образом. Против своей воли гордость твоего происхождения внушает тебе слова, о которых ты скоро пожалеешь. В известном кругу!.. Вот произнесено великое слово! Луи! Как многому должен ты еще научиться!.. Но перестанем говорить об этом... Скажи мне лучше, когда собрал ты свои средства, сколько у тебя осталось?

– Пустяки!.. Сущая безделица...

– Но все-таки?

– Э, Боже мой, тысяч сорок, не более, которые могут дойти до шестидесяти, если продать все эти безделицы, – небрежно сказал граф.

Валентин подпрыгнул на своем кресле.

– Шестьдесят тысяч франков! – вскричал он. – И ты еще отчаивался! И ты решился умереть! Но, несчастный безумец, эти шестьдесят тысяч франков, употребленные благоразумно, настоящее богатство! Они отыщут тебе ту, которую ты любишь. Как много есть бедняков, которые считали бы себя счастливцами, если бы имели такую сумму!..

– Что же ты намерен делать?

– Узнаешь. Как зовут женщину, в которую ты влюблен?

– Дона Розарио дель-Валле.

– Очень хорошо! Ты говоришь, что она уехала в Америку?

– Десять дней тому назад... но я должен тебе признаться, что дона Розарио, которую ты не знаешь, девушка благородная и кроткая, никогда не обращавшая внимания на мою любезность, никогда не замечавшая разорительной роскоши, которую я выказывал, чтобы понравиться ей.

– Это может быть; притом, зачем стараться отнять у тебя твою сладостную мечту? Только я не понимаю, как при таких условиях, ты мог растратить твое состояние, которое было значительно?

– Вот прочти эту записку моего маклера.

– О! – вскричал Валентин, отталкивая записку. – Ты играл на бирже! Теперь все стало мне понятно... бедный голубок, тебя ощипали закулисные коршуны! Ну, брат, тебе надо отыграться.

– О! Я только этого-то и желаю, – сказал молодой человек, нахмурив брови.

– Мы одних лет; моя мать кормила нас обоих: перед Богом мы братья! Я сделаю из тебя человека! Я помогу тебе облечься в ту броню, которая сделает тебя непобедимым. В то время, как под защитою твоего имени и богатства, ты жил беззаботно, срывая в жизни только одни цветы, я, жалкий бедняк, заблудившийся в Париже, вел борьбу, борьбу ежечасную, ежесекундную, в которой победа была для меня куском хлеба и опытностью, дорого купленною, клянусь тебе; потому что, очень часто, когда я открывал дверцы экипажей, продавал контрамарки или служил паяцем в труппе акробатов, наконец когда исполнял тысячу невозможных ремесел бродяги, уныние и отчаяние душили меня; очень часто я чувствовал, как сжимают меня тиски нищеты. Но я сопротивлялся, я боролся с бедствиями и никогда не был побежден. Мужайся, Луи! Теперь мы будем сражаться вместе; ты будешь головой, которая придумывает, а я рукой, которая исполняет! Ты разум, я сила! Теперь борьба будет более эффективной, потому что мы будем поддерживать друг друга. Поверь мне, брат, наступит день, когда успех увенчает наши усилия!

– Я понимаю твою преданность и принимаю ее. Разве я теперь не вещь, принадлежащая тебе? Не бойся, чтобы я стал перечить. Но сказать ли тебе? Я боюсь, что все попытки наши будут напрасны и что рано или поздно мы принуждены будем вернуться к последнему средству, которое ты не позволил мне употребить.

– Маловерный! – вскричал Валентин восторженно. – На том пути, по которому мы пойдем, фортуна будет нашей рабою!

Луи не мог удержаться от улыбки.

– Сначала надо еще иметь удачу в том, что предпринимаешь, – сказал он.

– Удача – утешение глупцов; человек сильный действует наверняка.

– Но что же ты хочешь делать?

– Женщина, которую ты любишь, в Америке, не правда ли?

– Я уж говорил тебе об этом несколько раз.

– Ну! В таком случае нам надо ехать туда...

– Но я не знаю даже, в какой части Америки живет она.

– Что за нужда! Новый Свет – страна золота, обитель искателей приключений! Мы составим себе состояние, отыскивая ее. Разве это так неприятно? Скажи мне... ведь эта женщина родилась же где-нибудь?

– Она родом из Чили.

– Хорошо! Стало быть, она возвратилась в Чили; там-то мы и найдем ее.

Луи взглянул на своего молочного брата с почтительным восторгом.

– Как! Ты серьезно сделаешь это, брат? – сказал он взволнованным голосом.

– Не колеблясь.

– Ты бросишь военную карьеру? Я знаю, что через полгода ты будешь произведен в офицеры...

– Я уже не солдат с нынешнего утра; я нашел человека, который заменит меня.

– О! Это невозможно!

– Однако это так.

– Но твоя старая мать, моя кормилица, которой ты единственная опора?

– Из того, что осталось у тебя, мы дадим ей несколько тысяч франков; в соединении с той пенсией, на которую дает мне право крест, этих денег ей будет достаточно на пропитание во время нашего отсутствия.

– О! – вскричал молодой человек. – Я не могу принять такой жертвы, честь запрещает мне это!

– К несчастию, брат, – возразил Валентин тоном, заставившим графа замолчать, – ты не вправе отказать: действуя таким образом, я исполняю священный долг.

– Я тебя не понимаю...