Десятая глава. ИНДИАНКА

Теперь мы возвратимся к двум лицам нашего рассказа, которых мы давно уже упустили из виду.

После разговора с доном Тадео Валентин, простясь с молодым графом, отправился в поиск в сопровождении Трантоиль Ланека и неразлучного своего спутника Цезаря.

…Оставляя Францию для Алжира, Валентин начертал себе план действий. Он посвятил свою жизнь священной цели и шел к ней до сих пор, не заботясь ни о прошедшем, ни о будущем. Будущность для него состояла в надежде после долгих трудов, если только арабы не подстрелят его, дослужиться до эполетов поручика или, пожалуй, капитана. Этим ограничивалось все его честолюбие, и ему даже казалось, что и этого слишком много. Ведь что он за важная птица? Ни больше, ни меньше, как парижский уличный мальчишка. Когда его молочный брат известил его о своем разорении и позвал в Париж, тут только Валентин в первый раз серьезно призадумался. На смертном одре полковник Пребуа-Крансе поручил ему своего сына. Валентин понял, что настало время сдержать клятву, данную старому графу, и он не замедлил поехать.

Хотя с раннего детства он потерял из виду молочного брата, который, благодаря своему положению и богатству, вращался в высшем парижском обществе и виделся с бедным солдатом только урывками, Валентин не переставал чувствовать нежной привязанности к молодому графу. Он понял, что этот юноша, привыкший полагаться только на деньги, погибнет, если он не поддержит его в минуту испытаний. Подобно многим молодым людям, выросшим в богатой семье, Луи не понимал ничего в жизни. Он думал, что все двери отворятся перед его золотым ключом, и, когда ключ этот исчез, Луи впал в отчаяние.

Валентин, напротив, с раннего детства привык жить своим трудом и надеяться только на самого себя. Он чувствовал, что воспитание Луи никуда не годится, решил перевоспитать его по-своему и надеялся успеть в этом. Он желал, по его собственному выражению, сделать из Луи человека. С тех пор цель его жизни: жертвовать всем для счастья своего брата и, несмотря ни на что, сделать его счастливым. Имея эту мысль, он посоветовал Луи бросить прежнюю жизнь и оставить Францию. Мы знаем, что это ему удалось. Таков был этот, с виду веселый и беззаботный, Валентин. Как многие вышедшие из среды народа, он любил делать свое дело молча и пренебрежительно отзывался о своих поступках, только бы не прослыть хвастуном.

…Утром того дня, когда происходила битва в canondelnoseco, Валентин и Трантоиль Ланек шли друг подле друга, сопровождаемые Цезарем. Они разговаривали между собою, пожевывая маисовый хлеб, смачивая его по временам водкой, которую Трантоиль Ланек нес в мехе, привязанном к поясу. День обещал

быть чудесным, небо было ярко-синего цвета, и лучи теплого осеннего солнца блестели в гранях камней, валявшихся на дороге. Тысячи птиц, скрытых в изумрудной зелени деревьев, весело щебетали. Вдали виднелись хижины, разбросанные в беспорядке направо и налево от дороги.

— Послушайте, предводитель, — сказал, смеясь, Валентин. — Вы меня просто приводите в отчаяние своей холодностью и равнодушием.

— Что хочет сказать мой брат? — возразил удивленный индеец.

— Боже мой! Да поглядите же вокруг. Что за чудный край! Что за дивная сторона! А вы смотрите на все это так же холодно, как те гранитные скалы, что на горизонте.

— Мой брат молод, — отвечал с тихой улыбкой Трантоиль Ланек, — а меня охладили годы.

— Но разве можно глядеть хладнокровно на эти чудеса? — спросил молодой человек.

— Пиллиан велик, — сказал глубокомысленно предводитель, — все это его создание.

— То есть, вы хотите сказать, Божье, — уточнил Валентин. — Но все равно, мысль у нас одна, и не станем спорить о словах. О, — прибавил он со вздохом сожаления, — на моей родине дорого бы заплатили, чтобы взглянуть только на то, чем я любуюсь целые дни.

— Разве на острове моего брата, — с любопытством спросил индеец, — нет таких гор и растений, как здесь?

— Я уже говорил вам, предводитель, что моя родина не остров, но такая же обширная страна, как эта. Благодаря Богу в ней довольно деревьев и других растений и есть горы, довольно большие, например Монмартр18.

— Гм, — сказал индеец, не понявший своего собеседника.

— Да, — продолжал Валентин, — у нас есть горы, но в сравнении с этими они простые холмы.

— Моя страна самая лучшая на свете, — с гордостью отвечал индеец. — Пиллиан создал ее для своих детей. Потому-то бледнолицые и хотят отнять ее у нас.

— Есть правда в ваших словах, предводитель. Я не стану спорить с вами, это завело бы нас далеко, а у нас есть другие важные дела.

— Ладно, — снисходительно отвечал индеец, — все люди не могли родиться в моей стране.

— Правда, и вот почему я родился в другом месте.

Цезарь, который истинным философом шел подле двух Друзей, уплетая бросаемые ему куски, вдруг зарычал.

— Что с тобой, старина? — дружески спросил Валентин своего пса, лаская его. — Иль ты заметил что-нибудь подозрительное?

— Нет, — спокойно отвечал Трантоиль Ланек. — Мы подходим к тольдерии. Пес почуял аукаса вблизи.

В самом деле, едва он сказал это, как на повороте дороги показался индейский всадник. Он рысью приближался к нашим друзьям. Проезжая мимо, он приветствовал их священным марри-марри и поехал дальше.

— А знаете ли, предводитель, — сказал Валентин, отдавая поклон всаднику, — не худо ли мы делаем, что идем так открыто по дороге?

— Что ж из этого?

— Гм, мне кажется, что довольно есть людей, которые охотно помешали бы нашему делу.

— Кто знает про наше дело? Кто знает, кто мы таковы?

— Правда, никто.

— Так не лучше ли действовать открыто? Мы просто путешественники — вот и все. Если б мы были в пустыне, тогда другое дело. Но здесь, в этой полуиспанской тольдерии, излишняя осторожность может только повредить нам.

— Я сказал это просто так. Действуйте по-вашему усмотрению, вы лучше меня знаете, как следует поступать.

В продолжение всего этого разговора оба собеседника продолжали идти легким гимнастическим шагом,

обычным для хороших пешеходов, который, по знаменательному выражению солдат, съедает дорогу. Они сами почти не заметили, как дошли до деревни.

— Итак, мы в Сант-Мигуэле? — спросил Валентин.

— Да, — ответил его спутник.

— И вы думаете, что доньи Розарио уже здесь нет? Индеец покачал головою.

— Ее здесь нет, — сказал он.

— Почему вы так думаете?

— Я не могу объяснить моему брату.

— Отчего?

— Так, я чувствую, что ее нет.

— Но все-таки у вас есть же какая-нибудь причина думать так?

— Пусть мой брат посмотрит.

— Ну? — сказал молодой человек, глядя во все стороны. — Я ничего не вижу.

— Вот почему я так думаю. В деревне все спокойно, гуилихские женщины на работе, воины на охоте, только старики остались дома. Если б пленница была здесь, то мой брат видел бы воинов, лошадей. Тогда бы в деревне было все живо, теперь же все мертво.

«Черт возьми, — подумал Валентин, — эти дикари претонкие штуки, они все видят, все знают, и мы, со всей нашей цивилизацией, перед ними просто дети».

— Предводитель, — сказал он громко, — вы мудрец. Скажите мне, пожалуйста, кто научил вас всем этим вещам?

Индеец остановился, величественным движением указал молодому человеку на горизонт и торжественно сказал:

— Брат, мой учитель — пустыня.

«Да, правда, — убежденно подумал француз, — только там человек видит лицом к лицу Бога. О, никогда мне не узнать того, что знает этот индеец!»

Они вошли в деревню. Слова Трантоиль Ланека оправдались: в ней не было ни души. По индейскому обычаю, двери были отворены, и путешественники, не входя в них, легко могли убедиться в отсутствии жителей. Только в некоторых они заметили больных, которые лежали на овечьих шкурах и жалобно стонали. Вдруг Цезарь с воем бросился вперед и, остановившись перед уединенно стоявшей хижиной, стал грести лапами землю.

— В этой хижине, — сказал Трантоиль Ланек, — мы, может быть, кое-что узнаем о бледонолицей девушке.

— Так поспешим войти в нее! — нетерпеливо вскричал Валентин.

Оба бегом бросились к хижине. Цезарь не переставал выть. Когда Трантоиль Ланек и Валентин остановились у хижины, на пороге показалась женщина.

Этой женщине казалось на вид около сорока лет, хотя в сущности было не больше двадцати пяти. Но жизнь, какую ведут индианки, тяжкие работы, исполняемые ими, быстро старят их. Выражение лица этой женщины было исполнено кротости и печальной задумчивости, она, казалось, была страдалицей. Ее одежда, из темно-синей шерстяной ткани, состояла из длинной, но узкой туники, отчего индианки могут делать только маленькие шажки. На плечах была маленькая мантилька, называемая ичелла. Она скрещивалась на груди и была стянута серебряной пряжкой, поддерживавшей также пояс ее туники. Длинные черные, как вороново крыло, волосы, заплетенные в восемь кос, ниспадали на плечи и были украшены множеством лианка, или ложных изумрудов. У нее были ожерелья и браслеты из бус. На пальцах было множество серебряных колец, а в ушах — четырехугольные серебряные серьги. Все эти вещи делаются в Араукании самими же индейцами. В этой стране женщины весьма любят всякие украшения. Даже у самых бедных есть драгоценные вещи.

Как только эта женщина отворила дверь, Цезарь так быстро бросился в хижину, что чуть не опрокинул индианку. Она пошатнулась и должна была опереться о стену. Путешественники вежливо поклонились ей и извинились за грубость собаки, которая, несмотря на то что хозяин звал ее свистом, не хотела возвращаться.

— Я знаю, что так обеспокоило собаку, — тихо сказала женщина. — Мои братья — путешественники, пусть они войдут в эту бедную тольдо. Пусть они считают ее своей, их раба станет прислуживать им.

— Мы принимаем чистосердечное приглашение нашей сестры, — отвечал Трантоиль Ланек. — Солнце печет, а так как она позволяет, то мы отдохнем и освежимся немного.

— Мои братья — дорогие гости, они останутся под моей кровлей сколько им потребуется.

Сказав это, хозяйка отступила в сторону, чтоб дать пройти незнакомцам в хижину. Путешественники вошли. Цезарь растянулся посреди комнаты, уткнув морду в землю. Он нюхал и рыл лапами с глухим завыванием. Заметив своего хозяина, он подбежал к нему, помахивая хвостом, поласкался и тотчас же принял прежнее положение.

— Господи! — прошептал с беспокойством Валентин. — Что тут случилось?

Не говоря ни слова, Трантоиль Ланек поместился подле собаки, растянулся и стал внимательно рассматривать пол. Женщина, впустив их в хижину, оставила одних, чтобы приготовить им освежиться. Через минуту предводитель встал и молча сел подле Валентина. Тот, видя, что его товарищ не намерен говорить, спросил его:

— Ну, предводитель? Что нового?

— Ничего, — отвечал ульмен. — Это старые следы, им по меньшей мере четыре дня.

— О каких следах вы говорите?

— О следах крови, которые на полу.

— Крови? — вскричал молодой человек. — Как, вы думаете, что донья Розарио убита?

— Нет, — отвечал предводитель, — если эта кровь принадлежит ей, то она только ранена.

— Почему вы так предполагаете?

— Я не предполагаю, я уверен.

— Но доказательства?

— Ей делали перевязку.

— Перевязку! Это слишком, позвольте усомниться в этом. Как вы могли узнать, что раненной здесь особе, кто бы она ни была, делали перевязку?

— Мой брат слишком скор, он не хочет рассуждать.

— Гм, если б я рассуждал до завтра, то и тогда бы ничего не узнал.

— Может быть, пусть мой брат поглядит на это. Говоря это, предводитель открыл сжатую правую руку и показал, что было в ней.

— Ну! — вскричал Валентин. — Это сухой лист. Какого черта вы хотите, чтоб я узнал из него?

— Все, — отвечал индеец.

— В самом деле? Если вам удастся это, то я буду считать вас первым махи в целой Араукании. Объясните!

— Очень просто, — сказал предводитель, — это орегановый лист. Орегано — драгоценное средство, когда надо остановить кровь и залечить раны. Моему брату это известно. Вот следы крови, вот лист, он не мог зайти сюда сам, стало быть, кому-нибудь делали перевязку.

— Ясно, как на ладони! — сказал Валентин, удивленный разумностью объяснения и негодуя на свою недогадливость.

— Мой брат мало рассуждает.

— Правда ваша, предводитель, но со временем я приучусь.

В это время вошла женщина; она принесла два бычьих рога поджаренной муки. Путешественники, скудно закусившие поутру, с удовольствием принялись за угощение. Каждый съел по рогу муки и выпил по чашке хихи. Когда они кончили закусывать, индианка принесла им мате, род чаю, который они выпили с истинным удовольствием.

— Мои братья не желают ли чего еще? — спросила индианка.

— Моя сестра добра, — отвечал Трантоиль Ланек, — она поговорит с нами немного?

— Я сделаю все, что угодно моим братьям. Валентин, который уже несколько познакомился с арауканскими нравами, встал и, вынув из кармана два пиастра19, поднес их индианке, сказав:

— Моя сестра позволит мне подарить это ей на серьги?

При этом подарке глаза бедной женщины заблестели от радости.

— Благодарю моего брата, — сказала она. — Мой брат мурух, быть может, он родственник бледнолицей девушки, которая была здесь? Он хочет знать, что с ней случилось? Я расскажу ему.

Валентин внутренне подивился догадливости этой женщины, которая сразу поняла его мысли.

— Я не родственник ей, — сказал он, — но друг и принимаю в ней большое участие. Если моя сестра может рассказать о ней, то она осчастливит меня.

— Я расскажу моему брату все, что знаю.

И, склонив голову на грудь, она с минуту сидела задумчиво: припоминала. Путешественники ожидали с нетерпением. Наконец она подняла голову и, обращаясь к Валентину, начала:

— Несколько дней тому назад прибыл сюда отряд аукасов. Я больна, а потому вот уже около месяца не хожу работать в поле. Предводитель индейцев просил меня дозволить ему переночевать в хижине. Нельзя отказать в гостеприимстве, и я сказала ему, что он у себя дома. Около полуночи в деревне послышался сильный топот. Несколько всадников приехали и привезли бледнолицую девушку с кротким взором. Я не знаю, каким образом это случилось, но пока Антинагуэль — он-то и был предводителем индейцев — говорил с одним из своих мозотонов, девушка бежала. Токи бросился со своими людьми на поиск, и скоро они снова вернулись с бледнолицей девушкой. Она была привязана к лошади, и голова у нее была поранена. Кровь сильно текла из ее головки, так что жалко было смотреть. Мозотоны сделали ей перевязку из орегановых листьев и весьма заботились о ней.

При этих словах Трантоиль Ланек и Валентин обменялись взглядом. Индианка продолжала:

— Скоро Антинагуэль уехал, оставив девушку в моей хижине со стражей из двенадцати мозотонов. Один из них сказал мне, что эта девушка принадлежит токи и что он хочет на ней жениться. Так как мне доверяли, то тот же мозотон рассказал, что девушку похитили по приказанию токи. Когда она оправится и будет в силах выносить дорогу, ее повезут далеко, на ту сторону гор, в землю пуэльхов, чтобы семья не могла найти ее.

— Ну? — спросил Валентин, видя, что индианка замолчала.

— Вчера, — продолжала она, — девушке стало гораздо лучше. Тогда мозотоны оседлали лошадей и поехали с нею в третьем часу дня.

— И молодая девушка, — спросил Трантоиль Ланек, — ничего не говорила моей сестре?

— Ничего, — печально сказала индианка. — Девушка плакала, не хотела ехать, но они насильно посадили ее на лошадь, угрожая привязать, если она не будет слушаться.

— Бедняжка! Они мучили ее, да? — спросил Валентин.

— Нет, они обходились с ней почтительно. Я сама слышала, как токи, уезжая, приказал обходиться с нею кротко.

— Итак, — спросил Трантоиль Ланек, — она уехала вчера?

— Вчера.

— В какую сторону?

— Мозотоны говорили между собою о племени Рыжего Стервятника, но не знаю, туда ли поехали они.

— Спасибо, — отвечал ульмен, — моя сестра добра. Пиллиан наградит ее. Она может удалиться; мужчины станут держать совет.

Индианка, ни слова не говоря, встала и вышла из хижины.

— Каковы теперь намерения моего брата? — спросил предводитель Валентина.

— Гм, мне кажется, наша дорога ясна — идти по следам похитителей, пока не удастся освободить пленницу.

— Хорошо, я думаю так же. Но вдвоем мы не сможем сделать этого.

— Правда. Что же нам остается?

— Побудем здесь до вечера. Курумила и, может быть, еще кто-нибудь из наших друзей присоединятся к нам.

— Вы уверены в этом, предводитель?

— Уверен.

— Итак, подождем до вечера.

Валентин, зная, что придется долго пробыть в деревне, улегся на полу, положил камень под голову и заснул. Цезарь растянулся у его ног. Трантоиль Ланек не спал. Куском веревки, который он отыскал в углу, принялся он намерять все отпечатки на полу, затем позвал индианку и, показав разные следы, спросил: может ли она указать ему след бледнолицей девушки?

— Вот этот, — отвечала та, указывая на самый маленький.

— Хорошо, — сказал Трантоиль Ланек, замечая его. Затем, старательно спрятав кусок веревки за пояс, он улегся на полу подле Валентина и скоро заснул.

Одиннадцатая глава. ВЕРШИНА СКАЛЫ

Курумила и его два спутника стали как можно быстрее спускаться с крутой вершины Горба. Если подъем был труден, то спуск был чуть ли не труднее. На каждом шагу путники останавливались то перед каким-нибудь скалистым обломком, подымавшимся прямо перед ними, то густые кусты загораживали им дорогу. Часто, когда они думали, что становятся на твердую почву, нога вдруг проваливалась и они с ужасом обнаруживали, что то, что они принимали за землю, просто сетка перепутавшихся растений, скрывающих глубокую трещину. Повсюду отвратительные гады попадались им под ноги. Порой они видели, как змея развивала свои страшные кольца под сухими листьями. Почва была усеяна остатками гниющих веществ. Им то приходилось ползти на коленях, то перескакивать с ветки на ветку, то с топором в руках пролагать себе дорогу. Этот мучительный и утомительный путь продолжался около двух часов. Им беспрестанно приходилось делать повороты и обходы. Наконец они достигли пещеры, где оставили лошадей.

Оба белых путника были буквально изнурены, особенно граф, воспитанный в аристократической семье и никогда не испытывавший своих сил в таких обстоятельствах. Его руки и ноги были покрыты водяными пузырями, лицо исцарапано. Необходимость идти поддерживала его до сих пор, но, добравшись до площадки, он упал, задыхаясь, и бессмысленно глядел вокруг, как человек, ослабевший вследствие продолжительного и сильного напряжения сил. Дон Тадео хотя был далеко не так утомлен, но и он дышал тяжело. Темные пятна выступили на его щеках, и пот градом катился по лицу, — все это показывало, что он чувствует сильную усталость. Курумила же был свеж, словно сидел все время на одном месте. Усталость, казалось, никак не сказывалась на его железном сложении.

— Моим братьям надобно отдохнуть, — сказал он, — мы помедлим здесь немного.

Ни дон Тадео, ни граф не произнесли ни слова. Они стыдились обнаружить свою слабость. Курумила удалился. Белые пролежали более получаса, не говоря ни слова.

— Отдохнули? — спросил предводитель, возвратясь.

— Еще несколько минут, — отвечал граф. Индеец покачал головою и сказал:

— Время не терпит.

Тогда он вынул из-за пояса небольшой ящик и подал его дону Тадео. Этот ящичек был разделен на четыре отделения: в первом помещались сухие листья белого цвета; во втором — негашеная известь; в третьем — куски камня величиною в крупный лесной орех и видом похожие на него; в четвертом — четыре небольшие лопаточки из железного дерева.

— О, — радостно вскричал дон Тадео, — кока!

— Да, — сказал индеец, — мой отец может отведать.

Дон Тадео живо взял одну из лопаточек в руку, в другую сухой лист, посыпал на него негашеной извести, завернул камешек в этот листок и сделал таким образом пульку, которую положил в рот. Граф с величайшим любопытством следил за движениями дона Тадео. Когда он окончил, граф спросил:

— Что это такое?

— Кока, — отвечал дон Тадео.

— Прекрасно, но это еще ничего не объясняет.

— Мой друг, — сказал дон Тадео, — Америка благословенная страна, здесь все растет: подобно тому, как у нас есть парагвайская трава, заменяющая чаи, у них есть кока, заменяющая бетель, — и я советую вам попробовать.

— Я попробую. Вероятно, это отличное лекарство, раз вы так обрадовались, увидев его.

— Судите сами, — отвечал дон Тадео, приготавливая вторую пилюлю. — Кока восстанавливает силы, прогоняет сон, голод и ободряет всего человека.

— Что ж для этого надо делать?

— Жевать коку, как моряки табак, а ламайцы бетель. — О, да это такое лекарство, что если оно даже вполовину такое благотворное, как вы говорите…

— Оно во всяком случае, не повредит вам, — улыбаясь, перебил дон Тадео, поднося графу приготовленную пилюлю.

Граф тотчас же принялся жевать. Курумила, заботливо уложив ящик за пояс, принялся седлать лошадей. Вдруг невдалеке послышалась сильная ружейная перестрелка, сопровождаемая страшными криками.

— Что это такое? — вскричал Луи, быстро вскакивая.

— Началась битва, — холодно отвечал Курумила.

— Что мы станем делать? — спросил дон Тадео.

— Скорей, на помощь нашим друзьям! — горячо вскричал молодой человек.

Дон Тадео вопросительно поглядел на ульмена.

— А молодая девушка? — спросил индеец.

— Наши товарищи отыщут ее, — отвечал он. — Здесь наши злейшие враги, надо всеми силами постараться отсечь им когти.

В это время крики удвоились, треск перестрелки сделался сильнее.

— Надо решиться, — живо продолжал молодой человек.

— Едем, — сказал дон Тадео. — Часом раньше или позже будет свободна моя дочь — не так уж важно.

— Итак, на коней! — сказал предводитель.

Все трое сели на коней. По мере того как они приближались, шум ожесточенной битвы, происходившей в ущелье, становился явственнее. Они могли различать военные клики чилийцев, смешивавшиеся с завываниями арауканцев. Порой пули попадали в деревья вокруг них. Если бы не густая листва, они видели бы битву. Не обращая внимания на различные препятствия, всадники неслись по краю стремнины, рискуя свалиться каждую минуту.

— Стой! — вдруг закричал ульмен.

Всадники остановили опененных лошадей. Курумила провел своих друзей к месту, которое господствовало над выходом из ущелья со стороны Сант-Яго. Это был род небольшой естественной крепости, состоявшей из лежавших друг на друге гранитных груд, — плод какого-нибудь земного переворота, может быть землетрясения. Эти скалы издали совершенно походили на башню. Высота их была около тридцати футов. Крепость эта стояла как раз у крутого склона горы, и взобраться на вершину ее можно было только с большим трудом, помогая себе руками. Находясь на вершине, можно было выдержать длительную осаду.

— Какая выгодная позиция! — заметил дон Тадео.

— Поспешим занять ее, — отвечал граф.

Они спешились. Курумила расседлал лошадей и загнал их в лес, будучи уверен, что умные животные не зайдут далеко вглубь и он в случае нужды легко отыщет их. Луи и дон Тадео полезли на скалу. Курумила хотел было последовать их примеру, как в кустах послышался шум, ветви зашевелились и показался человек. Ульмен встал за дерево и взвел курок. У человека, столь неосторожно подвигавшегося вперед, ружье было отброшено назад, в руках он держал шпагу, до рукоятки покрытую кровью, — знак, что он храбро дрался. Он бежал, оглядываясь на все стороны, не как беглец с поля битвы, а как человек, кого-то искавший. Курумила вскрикнул от изумления, вышел из своей засады и пошел вперед. Услыхав крик предводителя, индеец остановился. Выражение радости показалось на его лице.

— Я искал моего отца, — сказал он.

— Хорошо, — отвечал Курумила, — вот и я.

Шум битвы увеличивался более и более и, казалось, приближался.

— Пусть мой сын следует за мною, — сказал Курумила, — нам здесь оставаться нельзя.

Оба индейца стали взбираться на скалу, вершины которой уже достигли граф и дон Тадео. На вершине этой скалистой груды, имевшей около двадцати квадратных футов, на самом краю площадки было много камней, за которыми легко было укрыться. Оба белых были удивлены, увидав новоприбывшего, который был не кто иной, как Жоан. Но некогда было пускаться в объяснения, и все четверо поспешили устроить ограду из камней. Окончив эту работу, они стали отдыхать. Теперь их было четверо, решительных мужей, вооруженных ружьями и обеспеченных пулями и порохом. Съестных припасов также хватало. Словом, положение их было отличное. Они, по крайней мере, неделю могли держаться в случае осады против многочисленных врагов. Усевшись на камнях, они стали расспрашивать Жоана, тщательно следя за тем, что происходит в долине, где все было еще тихо и пусто, хотя крики и выстрелы продолжались. Не будем приводить всего рассказа Жоана, ибо читатели знают уже, как происходила битва. Начнем с того места, когда Жоан оставил поле сражения.

— Когда я увидел, — сказал он, — что пленнику удалось бежать, несмотря на все усилия чилийцев, я подумал, что вам, может быть, будет полезно узнать это я постарался пробраться между сражающимися, бросился в лес и пустился в поиски. Я уже отчаялся найти вас, как вдруг случай помог.

— Как? — вскричал изумленный дон Тадео. — Как? Ему удалось бежать? О, Боже, теперь все погибло!

Крики удвоились, раздалась оглушительная перестрелка, и толпа индейцев с воем выбежала из ущелья. Одни пустились куда глаза глядят, другие отбивались от врагов, еще невидимых. Курумила и его товарищи встали в засаде, держа ружья наготове. Число беглецов увеличивалось с каждым мгновением. Равнина, до того спокойная, оживилась. Одни неслись, как безумные, другие собирались в небольшие кучки и возвращались к месту сражения. Время от времени одни падали, чтобы никогда уж не встать, другие, раненные, падали, с невыразимыми усилиями снова подымались и продолжали бегство. Показалось несколько чилийских всадников. Они гнали арауканцев, но те еще кое-как держались. В нескольких десятках метров от чилийского отряда на вороной лошади несся, как стрела, всадник. Он все больше и больше убегал от солдат, которые наконец отказались от преследования и воротились в ущелье.

— Это он! Он! — задыхаясь, вскричал дон Тадео. — Это Бустаменте!

— Дуло моего ружья смотрит прямо на него, — холодно сказал граф, спуская курок.

Одновременно выстрелил Курумила, два выстрела раздались сразу. Лошадь вдруг споткнулась, встала на дыбы, начала бить передними ногами в воздухе, потом пошатнулась и грохнулась, увлекая в своем падении всадника.

— Убит? — с замиранием спросил дон Тадео.

— Еще бы! — отвечал Луи.

— Лишняя пуля не повредит, — рассудительно заметил Жоан и тоже выстрелил.

Индейцы, испуганные этим внезапным нападением, удвоили скорость и пустились, как стая испуганных ворон, не думая драться и заботясь только о жизни.

— Вниз! Скорее вниз! — вскричал граф, быстро вставая. — Воспользуемся страхом арауканцев и прикончим генерала, если он только ранен.

— Рано еще! — флегматично сказал Курумила, останавливая его. — Бой будет не равен. Пусть мой брат посмотрит.

В самом деле толпа индейцев показалась из ущелья. Но эти не бежали. Напротив, плотной массой отступали они, не как презренные трусы, но как воины, гордо оставляющие поле сражения, единственно потому, что не могут дольше держаться. Отступление поддерживал задний отряд, составленный из сотни отборных воинов. Два предводителя, верхом на горячих скакунах, скакали от одного отряда к другому, распоряжаясь отступлением. Неприятеля еще не было видно.

Вдруг раздался страшный свист выстрелов и показались чилийцы, стреляя почти в упор. Индейцы не дрогнули и бросились на них с копьями. Большая часть беглецов, рассеянных по равнине, примкнула к своим храбрым товарищам. Белые замешкались на несколько минут. Дон Тадео с товарищами увидел, что пора действовать. Со скалы раздался залп, и вершина ее покрылась облаком дыма.