Глава XVII

НАЧАЛО БОРЬБЫ

Честолюбие — самое ужасное и самое обманчивое из всех человеческих страстей, в том смысле, что оно совершенно сушит сердце и никогда не может насытиться.

Генерал дон Себастьян Герреро не принадлежал к числу людей холодно-жестоких, которыми управляет только инстинкт зла, которых влечет запах крови; но с неумолимой логикой честолюбцев он шел прямо к своей цели, уничтожая без сожалений и без угрызений совести, все препятствия на пути между собой и той целью, которой он поклялся достичь. Он считал людей пешками в той великой партии, которую он разыгрывал, стараясь оправдаться и заглушить свою совесть фразой, которую говорят честолюбцы всех времен и всех стран: Цель оправдывает средства.

Его тайным честолюбием, которое в день притворной откровенности он выказал в разговоре с графом де Пребуа-Крансе в Гермозильо, было не сделаться независимым, а просто заставить избрать себя президентом Мексиканской республики.

Генерал Герреро не из ненависти погубил графа. Честолюбцы, всегда готовые жертвовать своими чувствами во имя своих целей, не знают ни ненависти, ни любви — нет, надо искать другую причину юридического убийства графа, убийства столь неумолимо совершенного; генерал опасался графа как противника, которого он должен был встречать в Соноре, где завязались первые петли, которыми он опутывал Мексику.

Но едва граф упал, окровавленный, на гваймасском берегу, как генерал Герреро увидел ошибочность своего расчета и ошибку, которую он сделал, пожертвовав графом. В самом деле, не говоря о смерти дочери — единственного существа, к которому он сохранял в глубине своего сердца тот огонь, который Господь зажигает в душе всех отцов, — он променял честного противника на ожесточенного врага, тем более опасного, что, не дорожа ничем и не имея никакого честолюбия, тот готов был без малейшей нерешительности и без расчета пожертвовать всем для интересов мщения, которое он поклялся совершить, над телом друга, еще трепещущим в последних конвульсиях.

Этот неумолимый враг, которого нельзя было остановить ни обольщением, ни страхом, был Валентин Гиллуа.

Генерал сделал ошибку еще важнее и серьезнее, которая должна была иметь для него непредсказуемые последствия.

Он мало знал Валентина Гиллуа, ему была неизвестна неумолимая энергия его воли. Сравнивая его мысленно с теми лесными наездниками, которые способны в минуту отчаяния выстрелить из-за куста, он пренебрег им.

Валентин остерегся каким-нибудь неблагоразумным поступком рассеять заблуждение своего врага или даже возбудить его подозрения.

Во время первой экспедиции графа де Пребуа-Крансэ, когда ему сопутствовал успех и его партизаны были близки к успешному осуществлению задуманной графом операции, на Валентина была возложена важная миссия — установить контакт с состоятельными гражданами провинции. Валентин с честью выполнил свою миссию и был по достоинству оценен людьми, с которыми свел его случай. Завязавшиеся тогда отношения получили впоследствии развитие, и эти люди не раз свидетельствовали ему чувство искренней дружбы после смерти графа.

Валентину ничего не стоило сделаться богатейшим в Мексике человеком, потому что он знал, где находятся, по существу, неисчерпаемые запасы золота. И ради того, чтобы отомстить за своего друга, он решился сделать то, чего никогда бы не сделал ради себя.

Вместе с тремя соратниками он смог сделать то, что было бы не под силу двумстам пятидесяти золотоискателям. Со своими верными друзьями он отправился на Дальний Запад. Миновав Апачерию и труднодоступную песчаную пустыню, усеянную выбеленными солнцем костями соратников графа де Лорайля, преодолев усталость и невероятные опасности, друзья добрались наконец до приисков. На этот раз Валентин не ограничился, как обычно, незначительным запасом золота, ему нужно было несметное количество. Для этой цели он привел с собой десять лошаков.

Он возвращался с десятью же лошаками, нагруженными золотом до предела. Он знал, что ему предстоит борьба с человеком, обладающим несметными богатствами, и в этом смысле должен был сравняться с ним. И в Новом Свете, так же как и в Старом, успех войны и вообще борьбы решает золото. Поэтому Валентин решил обезопасить себя на этот счет.

В Гуаймас Валентин вернулся, по всей видимости, самым богатым человеком Мексики, где даже человек, обладающий поистине несметными богатствами, считается лишь заурядным богачом.

Таким образом, золото этих богатейших приисков, в свое время позволившее графу де Пребуа-Крансэ предпринять его героическую экспедицию, сейчас должно было помочь отомстить за него.

Валентин начал скрытую, не прекращающуюся ни на один день, борьбу с генералом. Генерал терпел удар за ударом; неутолимый противник преследовал его по пятам.

Этот человек, которому без труда удавалось осуществить самый дерзкий задуманный им план и беспрепятственно подниматься все выше и выше на политический Олимп, заставляя удивляться своих противников если не ловкости его и холодному расчету, то по крайней мере необычайному везению, вдруг почувствовал, что фортуна изменила ему, причем так внезапно и так решительно, что уже через шесть недель после казни графа он вынужден был отказаться от должности военного губернатора и фактически бежать из Соноры, где он уже очень давно правил железной рукой.

Это был первый удар по его честолюбивым устремлениям, к тому же нанесенный в момент, когда он только-только начал приходить в себя после трагической смерти дочери, и тем более страшный, что он не знал, откуда он исходит.

Однако он не долго пребывал в неведении, потому что буквально через час после его отъезда из Гермосильи каким-то таинственным образом ему было доставлено письмо, в котором. слово в слово излагалась клятва, произнесенная над телом несчастного графа, и в заключение уведомлявшее, что отставка генерала — начало обещанного возмездия. Письмо было подписано Валентином Гиллуа.

Таким образом, Валентин приподнял завесу таинственности, тяготившей генерала, и честно предупредил его о своих намерениях.

Получив открытый вызов, генерал пришел в неописуемую ярость, тем более что он был абсолютно бессилен противостоять ему. Потом, когда он успокоился, им овладел страх. Человек, открыто бросавший ему вызов, должно быть, достаточно силен и уверен в своей победе.

Отъезд генерала из Соноры был, в сущности, постыдным бегством, рассчитанным на то, чтобы ввести Валентина в заблуждение относительно своего местонахождения, однако встреча в Чичимеке со всей неотвратимостью доказала ему его полное бессилие перед лицом противника.

Презрение, проявленное Валентином, а главное — то, что он отпустил его, повергли генерала в ужас. Что встреча, давно приготовляемая охотником, доказала ему, что и на этот раз он был побежден своим врагом.

Презрение, с каким Валентин отослал его после своего бурного с ним объяснения, внутренне наполнило его ужасом: какие зловещие планы замышлял этот человек? Какое ужасное мщение готовил он, если, держа его в своих руках, он с пренебрежением выпустил его, отказавшись убить, когда это был так легко? Какую муку, ужаснее смерти, придумал он для него?

Остаток его путешествия по Скалистым горам до Мехико был одной продолжительной агонией, во время которой, при постоянном опасении и при чрезвычайном нервном раздражении, его больное воображение налагало на него нравственную пытку, вместо которой была бы приятна всякая физическая боль.

В особенности похищение тела его дочери и смерть старого товарища по оружию его отца, единственного человека, которому генерал верил, сломили его энергию, и несколько дней генерал Герреро был до того уничтожен этим двойным несчастьем, что внутренне начал желать смерти.

Наказание его начиналось. Но дон Себастьян Герреро был один из тех могущественных атлетов, которые не дают побеждать себя таким образом; они могут пошатнуться в борьбе, упасть на песок арены, но всегда встают еще ужаснее, еще страшнее; его возмутившаяся гордость возвратила ему оставлявшее его мужество; и так как ему была объявлена неумолимая война, он поклялся поддерживать ее, несмотря ни на какие последствия.

Притом два месяца уже прошло после его приезда в Мехико, а его враг не обнаруживал своего присутствия теми страшными ударами, которые, как громовая туча, вдруг разражались над его головой.

Дон Себастьян мало-помалу начал полагать, что охотнику хотелось только принудить его оставить Сонору, что, не имея надежды выгодно продолжать свои планы в таком городе, как Мехико, он осторожно держался в стороне, и что если не совсем отказался от своего мщения, то по крайней мере обстоятельства, независимые от его воли, принудили его отложить мщение.

Генерал, поселившись в столице Мексики, собрал многочисленную шайку шпионов, которым дорого платил и которым поручено было предупредить его о присутствии Валентина в городе; потом, успокоенный донесениями своих агентов, он с лихорадочным жаром принялся за исполнение своих планов, убежденный, что, если ему удастся достигнуть своей цели, то ненависть преследующего его человека не будет уже опасна для него, тем более что, как только власть перейдет к нему в руки, он легко сможет отделаться от врага, который, по своему иностранному происхождению, не мог быть популярен в Мексике.

Генерал жил в обширном отеле на улице Такуба.

Этот отель был выстроен одним из предков генерала и слыл одним из прекраснейших отелей в столице Мексики.

Мы скажем о нем несколько слов, для того чтобы читатель мог судить об испано-мексиканской архитектуре; притом почти все дома выстроены по одному образцу, и узнав один, легко составить себе довольно верное понятие о том, каковы должны быть другие.

Мексиканская архитектура близка к арабской; но после провозглашения независимости, иностранные архитекторы успели в больших городах, посредством дверей, кстати помещенных, устроить удобные комнаты, тогда как прежде иногда приходилось проходить в столовую через спальню или в гостиную через кухню.

Отель генерала Герреро состоял из четырех корпусов с этажом над антресолями и был опоясан террасами.

Два двора разделяли эти два здания. Широкая каменная лестница вела на первый этаж.

Наверху этой лестницы прекрасная крытая галерея, украшенная вазами с цветами и тропическими растениями, вела в обширную переднюю, которая выходила в большую приемную залу, потом шло множество комнат, великолепно убранных и меблированных по-европейски, с роскошью и изящным вкусом.

Генерал жил в верхнем этаже своего отеля. Хотя почти все улицы ныне вымощены и, кроме нижних кварталов, каналы исчезли, однако в нескольких домах под землей встречается вода, что создает такую сырость, что на нижнем этаже жить нельзя, и он почти во всех домах отдается под лавки и магазины.

Корпус здания, выходившего на улицу Такуба, был занят роскошными лавками, вид которых украшал фасад отеля.

Живопись и резные украшения на стенах, по испанскому обычаю, придавали отелю отпечаток странности, который был не без прелести и дополнялся множеством кустов всякого рода, которыми была украшена терраса отеля, делая из него сад, вроде садов вавилонских, висящий почти на двадцать метров от земли.

Эти висячие сады, из середины которых высятся купола церквей, придают городу истинно волшебный вид, когда вечером при чудном закате солнца смотришь на него с вершины соборных башен.

Прошло семь или восемь дней после происшествий, рассказанных нами в предыдущей главе, генерал Герреро, вследствие продолжительного разговора с полковником доном Хайме Лупе, доном Сирвеном и двумя-тремя другими из самых верных его сообщников, разговора, в котором были сделаны последние распоряжения, выслушал донесения своих шпионов, уверивших его, что человек, за которым им поручено было наблюдать, еще не приехал в Мехико. Потом, так как приближался час спектакля, дон Себастьян Герреро, освободившись на время от всякого беспокойства, приготовился присутствовать при одном особенном представлении, которое в тот вечер давалось в театре Санта-Анна; в ту минуту, когда он отдавал приказание подавать карету, дверь гостиной, в которой он находился, отворилась и на пороге явился слуга, почтительно поклонившись.

— Чего ты хочешь? — спросил генерал.

— Какой-то кабальеро желает поговорить несколько минут с вашим превосходительством.

— Теперь невозможно, — отвечал генерал, взглянув на часы. — Ты знаешь этого человека, Изидро?

— Нет, ваше превосходительство, этого кабальеро я еще не имел чести видеть в вашем отеле.

— Гм! — сказал дон Себастьян, качая головой с задумчивым видом. — Это человек порядочный?

— В этом я могу уверить ваше превосходительство. Он мне сказал, что должен сообщить вашему превосходительству нечто очень важное.

В том положении, в каком находился дон Себастьян Герреро, глава готовившегося политического переворота, он не мог пренебрегать никаким известием, и, после некоторого размышления, он сказал:

— Ты должен был отвечать этому человеку, что я не могу принять его так поздно — пусть придет завтра.

— Я ему говорил.

— А он настаивал?

— Несколько раз.

— Знаешь ли ты его имя по крайней мере?

— Когда я его спросил, он ответил, что вы его не знаете, но если вы пожелаете узнать, как его зовут, он сам скажет вашему превосходительству.

— Какой странный человек! — подумал генерал. — Хорошо, — прибавил он вслух. — Проводи этого человека в зеркальную гостиную, я сейчас туда иду.

Слуга почтительно поклонился.

«Кто может быть этот человек и какие важные вещи имеет он сообщить мне? — прошептал генерал, оставшись один. — Гм! Вероятно, какой-нибудь бедняга из наших, которому нужны деньги. Пусть остерегается я не позволю безнаказанно обирать себя и сумею растолковать ему это, если его известие будет не важно».

Бросив на стул шляпу с перьями, которую он держал в руке, дон Себастьян отправился в зеркальную гостиную.

Глава XVIII

ВИЗИТ

Зеркальная гостиная была огромная комната, отделенная от большой галереи двумя передними, и меблированная с необыкновенной роскошью. В этой гостиной генерал давал пышные пиры, изысканность которых еще доныне, после стольких лет, осталась знаменитой в памяти высшего мексиканского общества.

Комната эта, освещенная только двумя лампами, была в эту минуту погружена в полумрак другие комнаты отеля начали уже освещать и они блистали огнями.

Человек, одетый по-европейски, в костюме совершенно черном, на котором, как бы кровавым знаком, виднелась лента Почетного легиона, небрежно красовавшаяся в петлице, стоял с шляпой в руке, прислонившись к той самой консоли, на которой стояли лампы, и, склонив голову на грудь, по-видимому, задумался так глубоко, что когда дон Себастьян вошел в гостиную, шум шагов, заглушаемый коврами, не достиг слуха этого человека, и он не поднял голову, чтобы встретить генерала.

Дон Себастьян опустил портьеру, подошел к своему гостю, стараясь узнать его, что, впрочем, пока было невозможно из-за позы незнакомца.

Когда дон Себастьян подошел совсем близко, и незнакомец поднял голову, генерал, несмотря на всю власть над собой, задрожал и сделал два шага назад.

— Дон Валентин! — вскричал он задыхающимся голосом. — Вы здесь?

— Я самый, генерал, — отвечал тот с неприметной улыбкой, низко кланяясь ему, — разве вы не ожидали моего визита?

Искатель Следов, по своему обыкновению, прямо задал вопрос.

Горькая улыбка сжала бледные губы генерала, преодолев свое волнение, он отвечал насмешливым тоном:

— Конечно, кабальеро, я надеялся принять вас, но не здесь и не при подобных обстоятельствах; я должен вам признаться, что не смел льстить себя мыслью о подобной милости.

— Я очень рад, генерал, — отвечал Валентин, снова поклонившись, — что предупредил ваше желание.

— Я вам докажу, сеньор, — возразил дон Себастьян, сжав зубы, — какую цену приписываю вашему визиту.

Говоря таким образом, дон Себастьян протянул руку к колокольчику.

— Извините, генерал, — сказал француз с невозмутимым хладнокровием, — кажется, вы имеете намерение позвать кого-нибудь из ваших слуг?

— А если бы я действительно имел это намерение, сеньор? — надменно сказал дон Себастьян.

— Если бы так, — проговорил Валентин с ледяной вежливостью, — было бы лучше, если бы вы этого не делали.

— А по какой причине, позвольте вас спросить?

— По самой простой, генерал. Имея честь знать вас коротко, я не был так глуп, чтоб предать себя в ваши руки — вот и все. Моя карета в эту минуту стоит перед перистилем большой лестницы вашего отеля; в этой карете сидят двое моих друзей, и по всей вероятности, если я не выйду отсюда через полчаса, они сами придут осведомиться, что происходило между нами и что сделалось со мной.

Генерал закусил губы.

— Вы ошиблись относительно моих намерений, сеньор, — сказал он, — я вас не боюсь, точно так же, как вы не боитесь меня. Я дворянин, и если бы вы в десять раз более были моим врагом, я и тогда не старался бы освободиться от вас убийством.

— Пусть так, генерал, я желаю, чтобы я ошибся, и в таком случае примите мои извинения; притом, приехав к вам таким образом, я, кажется, выказал к вам доверие…

— За которое я благодарю вас, сеньор; но так как я полагаю, что только причины необыкновенно важные могли побудить вас явиться ко мне и что разговор, который вы хотите иметь со мной, должен быть продолжителен, я хотел дать моим людям приказание отложить карету и не допускать, чтобы нам помешали.

Валентин поклонился молча, но с неприметной улыбкой и, облокотившись снова о консоль, начал крутить свои длинные и тонкие светло-русые усы, между тем как генерал звонил.

Вошел слуга.

— Вели отложить карету, — сказал генерал, — и не принимать никого. Ступай!

Слуга поклонился и сделал шаг, чтобы уйти.

— А! — сказал дон Себастьян, остановив слугу рукой. — Попроси от имени этого кабальеро особ, сидящих в его карете, сделать мне честь войти, здесь им будет удобнее ждать конца разговора, который, может быть, продлится довольно долго. Подай закуску этим господам в голубую гостиную, в ту, — прибавил дон Себастьян с намерением, пристально смотря на француза, — которая возле этой комнаты. Ступай.

Слуга ушел.

— Будете ли вы еще опасаться засады, сеньор? — обратился дон Себастьян к французу. — Ваши друзья будут теперь, если понадобится, возле вас, чтобы оказать вам помощь.

— Я знал, что вы храбры до отважности, — любезно ответил француз, — я рад видеть, что вы не менее благородны.

— Теперь, сеньор, не угодно ли вам сесть, — сказал дон Себастьян, указывая ему на кресло, — смею ли предложить вам закусить что-нибудь.

— Генерал, — сказал Валентин, садясь, — позвольте мне отказаться. Я в молодости участвовал в американской войне; в той стране имеют обыкновение закусывать только с друзьями, а так как мы, по крайней мере теперь, враги, прошу вас оставить меня в том положении, в каком я нахожусь в отношении к вам.

— Этот обычай, на который вы намекаете, сеньор, существует также и у нас, — отвечал генерал, — однако ему изменяют иногда. Впрочем, действуйте, как хотите; я жду, чтобы вы объяснили мне цель этого визита, который для меня удивителен.

— Не стану долее употреблять во зло ваше терпение, генерал, — ответил Валентин, поклонившись, — я просто пришел предложить вам сделку.

— Сделку! — вскричал дон Себастьян с удивлением. — Я вас не понимаю.

— Я буду иметь честь объясниться, сеньор.

Генерал поклонился.

— Я жду, — сказал он.

— Вы дипломат, генерал, — продолжал Валентин, — и, без сомнения, вам известно, что плохой мир лучше хорошей войны.

— В некоторых случаях, конечно; только я позволю себе заметить, что в настоящих обстоятельствах, кабальеро, я должен ждать ваших предложений, а не делать их вам, так как война — употребляя ваше выражение — начата вами, а не мной.

— Я думаю, что гораздо лучше не рассуждать об этом предмете, в котором мы с трудом согласимся с вами, только для того, чтобы снять всякую двусмысленность и прямо поставить вопрос. Я напомню вам в нескольких словах, какие причины возбудили разделяющую нас ненависть.

— Свои доводы, сеньор, вы уже изложили мне однажды во всех подробностях в крепости Чичимек. Я не стану спорить о степени их справедливости, скажу только, что чувство дружелюбия и ненависти, симпатии и антипатии не подвластны рассудку. Поэтому лучше просто констатировать симпатию или ненависть, не пытаясь выяснять природу чувств, что, повторяю, не подвластно нашей воле.

— Вы вольны рассуждать подобным образом, сеньор, хотя я придерживаюсь иной точки зрения. Но я не намерен с вами спорить, а потому констатирую: ненависть, испытываемая нами друг к другу, неискоренима и ничто не способно ее погасить.

— Но вы только что предлагали мне сделку.

— Конечно, но заключение сделки не означает прекращения вражды. Я могу, скажем, приостановить враждебные действия против вас, но это отнюдь не означает, что сделались друзьями.

— Я согласен с вами. Приступим же к делу. Благоволите объяснить, в чем суть предлагаемой сделки.

— Позвольте сначала, в соответствии с моим неизменным принципом поступать честно, обозначить, так сказать, наши исходные позиции.

— Вы все время говорите загадками, сеньор, совершенно недоступными моему пониманию.

— Постараюсь выражаться более ясно. Когда я объясню вам ваши намерения и средства, которыми вы собираетесь добиваться их осуществления, вы поймете, что мне удалось помешать вам.

— Слушаю вас, сеньор, — отвечал генерал, хмуря брови.

— В двух словах ваш план сводится к тому, чтобы свергнуть генерала К. и провозгласить себя президентом республики.

— Вот оно что! — воскликнул генерал, разражаясь деланным смехом. — Знаете, сеньор, в нашей благословенной стране это честолюбивое намерение приписываю всем высшим офицерам, которые в силу своего богатства или по какой-то иной причине оказались на виду у общества. Так что это обвинение лишено всякого смысла.

— В самом деле, если бы с вашей стороны дело ограничивалось одним лишь желанием, то можно было бы и впрямь все отнести на счет специфики страны. Но в действительности дело обстоит иначе.

— Что вы хотите этим сказать?

— Боже мой, генерал! Я хочу сказать, что вы возглавили заговор, что заговор, не удавшийся в Соноре, вы теперь затеяли в Мехико и, несомненно, с теми же самыми шансами на успех. Возможно, вы и преуспели бы в осуществлении своего замысла, если бы я не пожелал расстроить ваши планы.

Далее. Я хочу вам сказать, что несколько дней назад в гостинице Лусачо состоялось собрание ваших сообщников, на которое вы явились с двумя мешками золота. Я хочу сказать, что после раздачи золота вам были даны последние указания и фактически обозначен день решающих действий. Ну, что, генерал, может быть, я не прав? Мои шпионы гораздо проворнее и смышленей ваших, которые даже не способны были уведомить вас о моем появлении в Мехико, между тем как я нахожусь здесь уже более недели.

— Я отвечу откровенностью на вашу откровенность, сеньор. Нет смысла таиться от врага, которому все так хорошо известно. В отношении моих планов вы осведомлены совершенно верно. Как видите, я не считаю нужным притворяться.

— Тем более что вы отлично сознаете, что это бессмысленно, не правда ли, сеньор?

— Возможно. Но хотя вам известно довольно многое, однако не все.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверен.

— Чего же я, по-вашему, не знаю?

— Того, что вы не выйдете отсюда и что я прострелю вам голову! — вскричал дон Себастьян, вскочив и заряжая пистолет.

Француз не сделал ни малейшего движения, а только пристально посмотрел на мексиканца и сказал ледяным тоном:

— Вы не сделаете этого.

Дон Себастьян остался неподвижен, потупив глаза, с бледным лицом и трепещущей рукой; потом через несколько секунд, он разрядил пистолет и с унынием опустился на кресло.

— Вы зашли слишком или не довольно далеко, кабальеро, — холодно продолжал Валентин. — Всякая угроза должна быть исполнена во что бы то ни стало, как только она сделана. Вы размыслили; перестанем говорить об этом и вернемся к нашему разговору.

В рассуждениях подобного рода все выгоды бывают на стороне того противника, который сохраняет хладнокровие. Дон Себастьян, стыдясь гнева, которому он позволил увлечь себя, и, в особенности, разбитый насмешливо-презрительным ответом своего врага, остался безмолвен и неподвижен; он сознался, наконец, что с таким человеком, как тот, который находился перед ним, всякая борьба, кроме засады, которая была противна его гордости, должна была непременно окончиться неудачей.

— Но оставим пока, — продолжал Валентин, спокойный и холодный, — этот заговор, к которому мы вернемся после, и перейдем к предмету, не менее интересному. Вы опекун донны Аниты Торрес, дон Себастьян Герреро, не так ли?

Генерал вздрогнул, но промолчал.

— Вследствие одной ужасной катастрофы, — продолжал Валентин, — эта молодая девушка сошла с ума, что не мешает вам иметь намерение жениться на ней — пренебрегая всеми божественными и человеческими законами — по той простой причине, что она колоссально богата и что вам нужно ее состояние для исполнения ваших честолюбивых планов. Правда, что молодая девушка вас не любит; правда также, что отец назначал ее другому и что этого другого вы упорно выдаете за мертвого, несмотря на то, что он жив; но какое вам дело до этого! К несчастью, один из моих искренних друзей, о котором вы, вероятно, никогда не слыхали, дон Серапио де-ла-Ронда, услыхал об этом деле. Я скажу вам по секрету, что дон Серапио пользуется большим уважением некоторых особ и очень обширным влиянием. Не знаю, почему дон Серапио принял участие в донне Аните и забрал себе в голову выдать ее — нравится вам это или нет — за того, кого она любит и кому предназначал ее отец.

— Но этот негодяй умер! — вскричал генерал с гневом.

— Вы знаете, что он жив, сеньор, — отвечал Валентин, — и для уничтожения всех ваших сомнений, если еще они остались у вас, я дам вам доказательство. Дон Марсьяль, — сказал он, возвысив голос, — войдите, прошу вас, и скажите сами генералу Герреро, что вы никогда не были убиты.

— О! — прошептал генерал с бешенством. — Этот человек — демон!

В эту минуту портьера приподнялась и новое лицо вошло в гостиную.

Глава XIX

ПОМОЩЬ

Человек, вошедший в зеркальную гостиную, был в костюме всадников, прогуливающихся по Букарели верхом возле каретных дверец — то есть в панталонах, застегнутых сверху донизу, в шелковом поясе, в шляпе с широкими полями, украшенной в два ряда золотым позументом.

Он непринужденно приблизился к дону Себастьяну, держа шляпу в правой руке, поклонился ему с той изящной вежливостью, которая свойственна только одним мексиканцам, и, выпрямившись с гордостью, сказал насмешливым тоном:

— Вы узнаете меня, дон Себастьян? И верите, что я жив — или тень Марсьяла Тигреро вышла из могилы, чтобы с вами говорить?

Из-за приподнятой портьеры виднелось насмешливое и лукавое лицо Весельчака, глаза которого, пристально устремленные на генерала, как будто с нетерпением ждали ответа. Но дон Себастьян, раздираемый противоречивыми чувствами, медлил с ответом. Однако надо было решиться на что-нибудь. Дон Себастьян встал и, посмотрев Тигреро в лицо, сказал твердым голосом:

— Кто вы, сеньор, и по какому праву спрашиваете меня?