Глава VIII

ПРОДОЛЖЕНИЕ ОБЪЯСНЕНИЙ

Генерал пожал плечами с презрительной улыбкой.

— Вы с ума сошли, — сказал он, — я теперь знаю кто вы, ваша ненависть ко мне открыла это. Снимите маску, которая теперь вам ни к чему. Я знаю вас — известно, что ненависть ясновидяща: вы тот французский охотник, которого я встречал повсюду, который расстраивал мои планы и мешал моим намерениям…

— Прибавьте, — перебил охотник, — которого вы будете встречать всегда.

— Хорошо, пусть будет так, если только я не раздавлю вас ногой.

— Вы все так же горды и так же неукротимы! Неужели вы не боитесь, что выведете меня из терпения вашими оскорблениями и я забуду клятву, которую дал себе, и пожертвую вами для моего мщения?

— Полноте, — перебил Герреро, презрительно пожимая плечами, — вы меня не убьете, это невозможно; вы хотите наслаждаться своим мщением и не заколете меня кинжалом в сердце.

— На этот раз вы правы, дон Себастьян, я вас не убью, потому что, как вы ни виновны, я не признаю за собою права сделать это; кровь не смывает крови, а только увеличивает ее пятно; я намерен мстить вам продолжительнее того мщения, которое доставил бы мне удар ножом или пистолетный выстрел, притом это мщение уже началось.

— А! — воскликнул генерал с насмешливым видом.

— Но так как это мщение должно быть честно, — продолжал охотник с волнением, — я хочу дать вам при всех доказательства, что не боюсь вас; эта маска, в которой вы упрекаете меня, спадет с лица моего не потому, что вы меня узнали, но потому, что я считаю недостойным скрывать себя долее от вас. Братья! — прибавил он обернувшись к своим молчаливым товарищам. — Одна моя маска должна быть снята, вы своих масок не снимайте: для пользы моего мщения вы должны оставаться не известными.

Пятеро мужчин молча подали знак согласия.

Охотник снял маску, скрывавшую его лицо, и далеко отбросил ее от себя.

— Валентин Гиллуа! — вскричал генерал. — Я был в этом уверен.

При этом знаменитом имени, охотники второго каравана сделали движение, чтобы броситься вперед или из любопытства, или по какой-либо другой причине.

— Остановитесь! — сказал француз, удерживая их быстрым движением. — Дайте мне кончить с этим человеком.

Охотники поклонились и отступили.

— Теперь, — продолжал Валентин, — мы находимся лицом к лицу. Выслушайте же терпеливо то, что мне остается вам сказать, может быть, скоро бесстрастие, разлитое по вашим чертам, растает от моих слов, как снег от первых лучей солнца.

— Я буду вас слушать, потому что я не могу поступить иначе; но если вы льстите себя надеждой, что можете тронуть меня каким бы то ни было образом, я должен предупредить, что это вам не удастся; ненависть, которую я чувствую к вам, слишком перевешивается презрением, которое вы мне внушаете, так что никакие ваши поступки и слова не могут меня тронуть.

— Слушайте же! — холодно продолжал охотник. — Когда мой несчастный друг пал на гваймасском берегу, в пароксизме горести, я имел намерение вас убить, но скоро я обдумал, и понял, что лучше оставить вас в живых. Моими страданиями, через неделю после смерти графа, мексиканское правительство не только публично осудило ваш поступок, но даже лишило вашего места, не Удостоив объяснить вам причины этого решения.

— А! — сказал генерал, шипящим, но сдержанным голосом. — Это вам я обязан моей отставкой?

— Да, генерал, мне одному.

— Я очень рад это узнать.

— Вы остались тогда в Соноре, не имея ни власти, ни влияния, ненавидимый и презираемый всеми, с тем неизгладимым клеймом на лбу, которое Господь запечатлел на Каине, первом убийце; но Мексика страна блаженная, там честолюбцы легко ловят рыбу в мутной воде, когда, как вас, их не удерживают никакие узы чести, часто связывающие честных людей. Вы не могли долго оставаться в таком положении, ваше намерение было принято в несколько дней. Вы решились оставить Сонору, отправиться в Мехико и, при помощи вашего колоссального богатства и влияния, осуществлять свои честолюбивые планы, переменив место действия; вы намеревались заставить забыть преступные деяния, в которых оказались виновны. Ваши приготовления были скоро сделаны; теперь слушайте хорошенько, генерал, я дохожу до самого интересного места в моем рассказе, клянусь вам!

— Продолжайте, продолжайте, сеньор! — отвечал Герреро небрежно. — Я слушаю вас с вниманием, не надейтесь, чтобы я забыл хоть одно ваше слово.

— Несмотря на равнодушие, которое вы выказываете, сеньор, я знаю, что вы будете слушать с вниманием, и продолжаю: так как вы опасались по некоторым причинам, которые будет бесполезно объяснять подробно, что ваши враги постараются помешать вашему отъезду, или устроят вам засаду в том продолжительном путешествии, которое вам пришлось бы совершить из Гермозильо в Мехико — вы приняли меры предосторожности, которые оказались напрасны, как вы сами должны теперь сознаться. Чтобы обмануть ваших врагов, вы, переодевшись, с небольшим числом людей оправились по дороге в Калифорнию, чтобы возвратиться в Мехико по Скалистым горам, а человек, которому вы доверяли более всего, капитан дон Изидро Варгас, ветеран войн за независимость, знавший вас ребенком и которого вы сумели расположить к себе, поехал по кратчайшей дороге, и, следовательно, по самой прямой, в столицу и взял с собой не только двенадцать лошаков, навьюченных серебром и золотом, плоды вашего грабежа во время вашего губернтаторства, но и тело вашей дочери, которое вы приказали забальзамировать и похоронить рядом с ее предками в вашей асиенде дель-Пальмар, которую вы оставили уже давно, и куда, вероятно, никогда не загляните. Цель ваша состояла не только в том, чтобы отвлечь внимание от ваших неправедно приобретенных богатств, но и увлечь врагов за вами и сбить их с пути; но, к несчастью или к счастью — это зависит, как вы взглянете на этот вопрос, — я старый охотник, которого трудно обмануть, мои товарищи давно дали мне знаменитое прозвище Искателя Следов; между тем как все терялись в предположениях на ваш счет, я один не ошибался и угадал ваш план.

— Однако ваше присутствие здесь опровергает это уверение, сеньор, — перебил иронически генерал.

— Вы думаете, сеньор? Это доказывает, что вы еще плохо меня знаете; но имейте терпение, я еще надеюсь, что вы лучше меня оцените; кроме того, вы не подумали сколько времени прошло после вашего отъезда из Гермозильо.

— Что это значит? — спросил генерал с тайным предчувствием.

— Это значит, что прежде чем я напал на вас, я хотел покончить с капитаном.

— А!

— Да, генерал, с сожалением сообщаю вам, что через четыре дня по выезде из Питека, храбрый дон Изидро, хотя был старый, опытный солдат и бывший партизан, сведущий в военных хитростях, попал в такую же засаду, в какую сегодня попали вы; только…

— Только… — перебил генерал, более заинтересовавшись, чем хотел показать, и начинавший опасаться катастрофы.

— Капитану дали возможность защищаться, — иронически продолжал охотник, — он употребил ее во зло и храбро дал себя убить, чтобы спасти золото, которое вы ему поручили, а в особенности гроб с телом вашей дочери.

Темное облако пробежало по лицу генерала, холодный пот выступил на висках его, он сжал лоб рукою, но тотчас преодолел себя и возвратил все свое хладнокровие.

— Ну что ж, вы ограбили мой караван? Вы похитили золото и серебро? — сказал он с презрением.

— Вероятно, вы поступили бы таким образом, дон Себастьян, в подобных обстоятельствах, — ответил охотник, платя ему оскорблением за оскорбление, — а я счел обязанностью поступить иначе; что же делать, я грубый и невоспитанный охотник, я грабить не умею, не научился этому в то время, когда имел честь служить моей родине, а в Мексике никогда не служил под вашим начальством. Вот что я сделал. Как только капитан и пеоны были убиты — и надо отдать им должное, бедняги отчаянно защищались, — я сам проводил, слышите ли вы, генерал? Я сам проводил ваши сокровища до вашей асиенды дель-Пальмар, где они находятся в эту минуту в безопасности; вам легко будет удостовериться в этом, если когда-нибудь вы будете в Пальмаре.

Генерал вздохнул свободнее и улыбнулся иронически.

— Но вместо того, чтобы порицать вас, сеньор, — сказал он, — я должен, напротив, благодарить вас за такой рыцарский поступок, в особенности против врага.

— Не спешите благодарить меня, кабальеро, — возразил охотник, — я еще не все сказал вам.

Эти слова были произнесены такой ненавистью, что и сам генерал, и присутствующие невольно затрепетали, поняв, что охотник сообщит какое-нибудь страшное известие, и что спокойствие выказываемое им, скрывает бурю.

— А! — прошептал дон Себастьян. — Говорите, сеньор, мне хочется скорее знать все, чем я вам обязан.

— Капитан Изидро Варгас провожал не одни богатства, которые я отвез в Пальмар, — сказал охотник резко и отрывисто, — в фургоне был еще гроб. Что же, генерал, вы не спрашиваете меня: куда девался этот гроб?

Электрический трепет пробежал по рядам присутствующих при этом ироническом вопросе, сделанном холодно охотником, глаза которого, неумолимо устремленные на генерала, метали молнии.

— Что вы хотите сказать? — вскричал дон Себастьян. — Я полагаю, вы не совершили святотатства?

Валентин захохотал хриплым и отрывистым смехом.

— Ваши предположения всегда переступают за границы, генерал, — сказал он. — Чтобы я совершил святотатство! О нет! Я слишком любил бедную девушку в живых для того, чтобы оскорбить ее мертвую. Нет, нет! Невеста моего друга священна для меня; но так как, по моему мнению, убийца не должен иметь никакого права на тело своей жертвы, а так как вы нравственно убийца вашей дочери, что я похитил у вас ее тело, которое вы недостойны сохранять и которое должно лежать возле того, ради которого она умерла.

Наступило минутное молчание.

Лицо генерала, уже и без того бледное, приняло зеленоватый оттенок, глаза его налились кровью, все тело судорожно трепетало; два или три раза он делал сверхъестественное усилие для того, чтобы заговорить, но не мог; наконец он вскричал хриплым голосом:

— Это неправда, вы этого не сделали, вы не осмелились, не правда ли, похитить у отца тело его дочери?

— Я это сделал, говорю вам, — холодно отвечал охотник, — я похитил у вас вашу жертву — и никогда, никогда — слышите ли вы? — вы не узнаете в каком месте покоится это бедное тело. Это только начало моего мщения; я хочу убить в вас не тело, а душу. Теперь поезжайте, забудьте в Мехико, посреди ваших честолюбивых интриг сцену, происходившую между нами; но помните, что везде и всегда вы найдете меня на вашем пути. Прощайте или, лучше сказать, до свидания!

— Одно слово, еще одно слово! — вскричал генерал в глубоком отчаянии. — Отдайте мне прах дочери. Увы — то единственное существо на земле, которое я любил.

Охотник смотрел на него с минуту с неизъяснимым выражением, потом голосом жестким и холодно-насмешливым произнес:

— Никогда!

Он вошел в грот со своими замаскированными товарищами.

Генерал хотел броситься за ним, но его удержали индейцы и, несмотря на его сопротивление, принудили остановиться.

Дон Себастьян, тем более пораженный этим последним ударом, что он был неожидан, оставался с минуту, опустив руки и понурив голову, наконец рыдание вырвалось из груди его, две жгучие слезы брызнули из глаз и он, как мертвый, повалился на землю.

Даже индейцы, эти грубые воины, которым жалость неизвестна, растрогались этим ужасным отчаянием; многие отвернулись, чтобы не быть свидетелями.

Между тем Насмешник велел пеонам седлать лошадей и навьючивать лошаков. Генерала посадили на лошадь между двумя слугами; через несколько минут караван тронулся со всей своей поклажей из крепости Чичимек, мимо безмолвных рядов индейских воинов кланявшихся, когда он проезжал.

Когда мексиканцы исчезли в извилинах дороги, Валентин вышел из грота и почтительно подошел к охотникам второго каравана.

— Извините меня, — сказал он им, — за задержку, за невольный испуг; я должен был действовать таким образом. Вы едете в Мехико, я сам скоро там буду, и как знать, может быть, когда-нибудь мне понадобится ваше свидетельство.

— Оно будет вам дано, любезный соотечественник, — вежливо отвечал тот самый охотник, который говорил до сих пор.

— Как! — вскричал Валентин с удивлением. — Вы француз?

— Да и все мои товарищи также. Мы едем из Сан-Франциско, где, слава Богу, накопили довольно хорошее состояние, которое надеемся удвоить в Мехико. Меня зовут Антуан Ралье — вот мои братья, Эдуард и Огюст; две дамы, сопровождающие нас, моя мать и сестра. Если вы никого не знаете в Мехико, приехав туда, прямо пожалуйте ко мне, вы будете приняты не только как друг, но даже как брат.

Охотник пожал руку, которую протягивал ему соотечественник.

— Если так, я не отпущу вас одних, — сказал он, — эти горы кишат разбойниками всякого рода, от которых, может быть, вы не спасетесь; под моей защитой вы проедете везде.

— Принимаю ваше предложение весьма охотно, но отчего вы сами не поедете с нами до Мехико?

— Это невозможно, — отвечал охотник задумчиво, — но, будьте спокойны, я скоро приеду к вам и потребую исполнения вашего обещания.

— Милости просим, друг, мы давно вас знаем, нам известно, что вы всегда возвышали в Америке звание француза.

Через два часа крепость Чичимек опустела, и белые, и индейцы оставили ее навсегда.

Глава IX

МЕХИКО

Теперь мы пропустим около двух месяцев и, оставив Скалистые горы, просим читателя последовать за нами в центр Мексики.

Испанские завоеватели выбирали с удивительной точностью местоположение, где основывали города, которым было назначено упрочить их могущество и сделаться впоследствии центрами их огромной торговли и средоточием их бесчисленных богатств.

Еще и теперь, эти полуразрушенные города, из которых ушла жизнь, составляют предмет удивления для путешественника, привыкшего к тесноте старых европейских городов, и который задумчиво смотрит на эти обширные площади, окруженные аркадами, на широкие улицы, в которых беспрерывно течет родниковая вода, на эти тенистые сады, где щебечут тысячи птиц в ярком оперении, на эти смелые мосты, на эти здания, отличающиеся величественной простотой, внутри которых находятся неисчислимые богатства, однако повторяем, эти города более ничего, как тень их самих; они кажутся мертвы, и пробуждаются только при бешенном вое толпы, чтобы существовать несколько дней лихорадочной жизнью под влиянием политических страстей; потом, когда трупы уберут, вода омоет кровь, улицы впадают в прежнее уединение, жители прячутся в дома, старательно закрытые — и все опять становится угрюмо, печально, безмолвно.

Если исключить Лиму, город великолепный, Мехико, может быть, самый большой и самый прекрасный из всех городов, бывшей Испанской Америки.

С какой стороны ни рассматривать его, — Мехико представляет великолепные виды; но, если хочешь насладиться истинно волшебным зрелищем, надо на закате солнца войти на одну из соборных башен, тогда внизу предстанет самая странная и самая привлекательная панорама, какую только можно вообразить.

Мехико существовал задолго до открытия Америки.

Вот каким образом основание этого города рассказывается старинными авторами; без сомнения, читатель простит нам это отступление.

В самый год смерти Гуэцина, короля Тэцкуко, то есть места, где останавливаются — потому что в этом самом месте кончилась миграция чичимеков, мексиканцы ворвались в страну и в начале 1040 нашей эры достигли того места, где теперь находится Мехико; это место составляло тогда часть владений Окульхуа, владельца Ацкапуцалко.

По описаниям древних историков, эти индейцы пришли к границе провинции Ксалиско; кажется, они были одного рода с толкетами и из фамилии благородного Гуэцина, который со своим семейством и своими слугами спасся во время истребления толтеков и остался в Чапультепеке, который после был разрушен.

Рассказывают, что он прошел с ними страну Мичоакан и укрылся в провинции Ацтланд, где и умер; преемниками его были Оцалопан, его сын, и Ацплан его внук, наследником которого был Оцалопан Второй. Тот, помня страну своих предков, решился воротиться туда со всем своим народом, которого уже называли мецетин; он повелевал им так же, как и Ицкагуй, Куэкспал, Иопи и другие вожди, между которыми первое место занимают Ацтлал и Акатл; после многих приключений и битв, они добрались до берегов большого озера, усыпанного множеством островов; воспоминание о местоположении их страны по преданию сохранилось между ними, поэтому они тотчас ее узнали, хотя никто из них никогда ее не видал. Слишком слабые для того, чтобы сопротивляться окружающим их народам, они не могли поселиться в чистом поле; они основали на самом озере, на нескольких островах, которые соединили между собой, город, названный ими Мехико, по их имени, который должен был впоследствии сделаться столицей могущественной империи.

Хотя мексиканцы пришли к озеру в 1040-м только в 1042-м американская Венеция начала выходить из недр вод.

Мы распространились об этих подробностях, для того чтобы исправить ошибку, сделанную одним современным автором, который приписывает ацтекам основание этого города и называет его Теноктитлан, вместо Темикститлан.

Для того чтобы защитить себя от несчастий, которые уже их постигли, мексиканцы отдали себя под покровительство короля Ацкапуцалко, на землях которого они поселились. Этот государь дал им в правители двух своих сыновей; первым был Акамапиктли; он был вождем тенуккас; прибыв в Анахуак эти индейцы нашли наверху скалы смоковницу, на которой орел терзал змею. Акамапиктли выбрал эту эмблему для той нации, которой он предводительствовал. Во время войны за независимость, инсургенты снова приняли этот герб, в память древнего и знаменитого происхождения, которое он им напоминал.

Как и Венеция, его европейская сестра, Мехико был составлен сначала из хижин, служивших убежищем прибрежным рыбакам, бывшим беспрерывно настороже от нападений их соседей. Мексиканцы, сначала рассеявшиеся на бесчисленном множестве маленьких островов, почувствовали потребность соединиться, чтобы иметь возможность защищаться посредством терпения и мужества; они успели выстроить высокие дома на сваях, наполненных землей, и устроили род плавучих садов, самых любопытных в свете, в которых посеяли огородные растения, сарачинское пшено, индейский перец, и таким образом сумели, еще и охотясь за водяными птицами на озере, совершенно обойтись без своих соседей.

Мехико был почти разрушен вследствие ожесточенных битв между мексиканцами и испанцами, и через четыре года после завоевания отстроен вновь Эрнаном Кортесом; но новый город вовсе не походил на старый: множество каналов было засыпано и заменено мощеными улицами; великолепные палаццо, величественные монастыри были воздвигнуты, как бы чудом, и город сделался совершенно испанским.

Мехико часто описывали писатели опытнее нас, и мы сами во многих наших сочинениях так часто имели случай говорить о нем, что не будем теперь его описывать, и начнем опять наш рассказ.

Два месяца прошло с того времени, как несчастный граф де Пребуа-Крансе, жертва неправедного суда, геройски пал в Гваймасе под мексиканскими пулями 3. Было 12 октября 1854 года, густой туман целый день носился над городом, иногда шел мелкий дождь, который после заката солнца сделался сильнее, к восьми часам вечера, однако, дождь перестал.

Улицы и площади были пусты, хотя было еще не поздно; гуляющие, прогнанные дождем, поспешили укрыться в дома; глубокая тишина царствовала в городе, огни погасали один за другим, и на скользкой мостовой в длинных промежутках слышались только шаги ночных сторожей, исполнявших свою меланхолическую прогулку с самым равнодушным видом; город как будто спал.

Половина десятого пробило на соборных часах в ту минуту, как на гигантском шоссе, соединяющем город с твердой землей, послышался топот лошадей, и силуэты двух всадников, закутанных в толстые плащи, обрисовались в мрачных лучах луны.

Эти всадники, по-видимому, проделали продолжительный путь: лошади их, покрытые грязью, подвигались с большим трудом.

Они доехали наконец до низкого дома, сквозь грязные стекла которого виднелся огонь, показывавший, что обитатели этого дома еще не спали.

Всадники остановились перед этим домом — это была гостиница — и, не сходя с лошади, один из них раза три ударил ногой в дверь, призывая хозяина громким и отрывистым голосом.

Хозяин не торопился отвечать и, вероятно, еще долго заставил приезжих зябнуть перед дверью своей гостиницы, если бы тот, который стучался, утомившись, без сомнения, от этого продолжительного ожидания, не придумал верного средства получить наконец ответ.

— Если эта собака не хочет отвечать, — сказал он, вынимая пистолет и заряжая его, — я пошлю ему пулю в окно.

Едва эта угроза была произнесена, дверь отворилась, как бы по волшебству, и трактирщик появился на пороге.

Человек этот походил на трактирщиков всех стран: у него была хитрая кошачья физиономия, но в эту минуту его улыбка плохо скрывала глубокий ужас на смертельно бледном лице.

— Имейте терпение, кабальеро! — сказал он, почтительно поклонившись. — Видно, что вы иностранец и не знаете обычаев нашей страны.

— Все равно, кто бы я ни был, — резко отвечал незнакомец. — Вы трактирщик или нет?

— Имею эту честь, кабальеро, — отвечал трактирщик с новым поклоном, еще ниже первого.

— А если так, негодяй, — с гневом закричал незнакомец, — по какому праву позволяете вы себе заставлять меня дожидаться у ваших дверей, когда обязанность ваша угождать посетителям!

Трактирщику очень хотелось рассердиться, но решительный вид человека, который говорил с ним, а в особенности пистолет в руке, принуждали его воздержаться, он отвечал с глубоким смирением:

— Поверьте, сеньор, что если бы я знал, какой знаменитый кабальеро оказал мне честь остановиться у моей бедной гостиницы, я поспешил бы отворить.

— Перестаньте болтать дерзости и отворяйте дверь!

Трактирщик поклонился, ничего не отвечая на этот раз, и свистнул слугу, который пришел помочь ему держать лошадей путешественников; те пошли в гостиницу, между тем как их усталых лошадей отводил слуга в конюшню.

Зала, в которую вошли путешественники, была низка и черна, меблирована грязными столами и скамейками, из которых многие были сломаны, глиняный пол был негладок и грязен.

Словом, в той гостинице не было ничего ни привлекательного, ни комфортабельного, по-видимому, ее посещал самый жалкий класс мексиканского населения.

Одного взгляда было достаточно для путешественников, чтобы узнать в какое место привел их случай. Но они не выказали того, что вид этого разбойничьего притона внушил им. Они поместились, как могли лучше, за одним столом, и тот, кто говорил до сих пор, обратился к трактирщику, между тем как безмолвный его товарищ прислонился спиной к стене и приподнял к лицу складки своего плаща.

— Мы буквально умираем с голода, хозяин, — сказал путешественник, — не можете ли вы дать нам закусить чего-нибудь?

— Гм! — отвечал трактирщик с замешательством. — Уже поздно, кабальеро, я не знаю, найдется ли во всем доме лепешка из сарачинского пшена.

— Ба-ба! — возразил путешественник. — Я знаю, что это значит: приступим прямо к делу. Дайте мне ужинать, я не посмотрю на цену.

— Если бы вы мне заплатили по пиастру за каждую лепешку, я не знаю мог ли бы я подать вам две, — отвечал трактирщик все с большим и большим принуждением.

Путешественник смотрел на него пристально минуты две, потом, тяжело положил руку на плечо его и, принудив его наклониться к себе, сказал:

— Я хочу провести два часа в вашей гостинице, я знаю, что через несколько минут вы ждете многочисленное общество и что у вас все готово для его приема.

Трактирщик хотел возразить, но путешественник остановил его.

— Молчите! — продолжал он. — Я хочу присутствовать при разговоре тех кто приедет, разумеется, так, чтобы меня не видели и не слышали, но так, чтобы я не только их видел, но и слышал все, что они будут говорить. Поместите меня, где хотите, — это ваше дело. Впрочем, так как всякий труд заслуживает вознаграждения — вот вам десять унций; я дам вам столько же, когда ваши гости уедут. Спешу вас уверить, что мое требование ни в чем вас не компрометирует и что никто никогда не узнает нашего условия. Вы меня поняли, не правда ли? Теперь я прибавлю, что если вы мне откажете в том, что я вам предлагаю…

— Если я откажу?

— Я прострелю вам голову, — прямо отвечал путешественник. — Друг мой, которого вы видите, взвалит вас на плечи, бросит в воду, и все будет кончено. Что вы думаете о моем предложении?

— Я думаю, — отвечал бедный трактирщик с гримасой, имевшей притязание походить на улыбку, и дрожа всем телом, — что мне не остается выбора и что я должен согласиться.

— Хорошо! Вы становитесь рассудительны. Возьмите же эти унции в виде утешения.

Трактирщик положил деньги в карман и со вздохом поднял глаза к небу.

— Не бойтесь ничего! — продолжал путешественник. — Все произойдет лучше, чем вы предполагаете. В котором часу ожидаете вы ваших гостей?

— В половине одиннадцатого.

— Хорошо! Теперь половина десятого: у нас есть время. Где вы намерены нас спрятать?

— За прилавком. Никто не подумает искать вас там, тем более что я сам буду служить вам прикрытием.

— Стало быть, вы будете присутствовать на этом собрании?

— О! — отвечал трактирщик с улыбкой. — Меня нечего им опасаться, тем более что, если я разболтаю, то мой трактир погибнет.

— Справедливо. Итак, это решено; когда настанет время, вы поместите меня за прилавком; но не может ли поместиться там и мой товарищ?

— О! Очень удобно.

— Я думаю, что с вами это случается не в первый раз?

Трактирщик улыбнулся и ничего не отвечал.

Путешественник подумал с минуту.

— Все-таки дайте нам закусить, — сказал он наконец, — вот вам еще два пиастра за то, что вы подадите нам.

Трактирщик взял оба пиастра и, забыв, что уверял будто у него ничего нет, в одно мгновение уставил стол кушаньями, которые, не будучи деликатесами, были, однако, довольно вкусны, особенно для людей, аппетит которых сильно возбужден.

Оба путешественника рьяно принялись за ужин, и около двадцати минут слышалась только работа их челюстей.

Когда голод был наконец утолен, тот из путешественников, который, по-видимому, присвоил себе право говорить за себя и за товарища, отодвинул свой прибор и, обратившись к трактирщику, скромно стоявшему позади со шляпой в руке, сказал:

— Теперь поговорим о другом. Сколько у вас слуг?

— Двое: тот, что отвел ваших лошадей в конюшню, и еще другой.

— Очень хорошо; вам, верно, не нужны они сегодня, чтобы принять ваших гостей?

— Конечно, нет, тем более что для большей верности я один буду им служить.

— Тем лучше, стало быть, вы можете послать одного, разумеется, с тем, что за это будет заплачено?

— Могу! Куда же надо его послать?

— Просто отнести вот это письмо, — он вынул запечатанную бумагу, спрятанную на его груди, — на улицу Монтерилло, сеньору дону Антонио Ралье, и принести мне ответ сюда же, скорее.

— Это легко. Пожалуйте мне письмо.

— Вот оно, и вот четыре пиастра за труды.

Трактирщик почтительно поклонился и немедленно вышел из залы.

— Я думаю, Курумилла, — сказал тогда путешественник своему товарищу, — что наши дела идут неплохо.

Тот отвечал безмолвным знаком согласия. Через минуту трактирщик воротился.

— Ну что? — спросил путешественник.

— Ваш посланец отправился, только, верно, он воротится нескоро.

— Это почему?

— Потому что ночью запрещено ездить верхом по городу без особого позволения, так что он принужден идти и воротиться пешком.

— Это все равно, только бы он воротился до восхода солнца.

— О! Задолго до того.