Глава XXII

БЛАНКЕТ

На следующее утро в Мехико был праздник, в этом нет ничего необыкновенного в стране, где целый год беспрерывный праздник.

На этот раз дело было серьезнее: отмечалась годовщина провозглашения мексиканской независимости.

На восходе солнца по улицам, по всем перекресткам города разъезжал отряд солдат, объявлявший, при звуках труб и барабанов, что на другой день будет бой быков, благодарственные обедни во всех церквах, бесплатные спектакли, смотр гарнизона, фейерверк, иллюминация и бал на чистом воздухе.

Правительство устраивало все великолепно: народ с утра бегал по улицам, смеясь, крича, пуская ракеты, воспевая похвалы президенту республики и заранее празднуя завтрашнее торжество.

Дон Марсьяль, чтобы сбить с толку шпионов, без сомнения, расставленных около дома Валентина, оставил своего друга ночью и воротился к себе домой, а за несколько минут до рассвета отправился к Ралье.

Хотя было еще очень рано, однако француз уже встал и разговаривал с своим братом Эдуардом, в ожидании Тигреро.

Эдуард был готов к отъезду, брат давал ему последние распоряжения.

— Добро пожаловать, — дружелюбно сказал француз, дону Марсьялю, — я занимался нашим делом: брат мой Эдуард едет в нашу виллу, куда вчера уже уехали моя мать и брат Огюст, чтобы мы нашли там все в порядке по приезде.

Хотя Тигреро не совсем понял, что говорил ему банкир, он не стал переспрашивать, и молча поклонился.

— Итак, это решено, — продолжал Ралье, обращаясь к брату, — приготовь все, потому что мы, вероятно, приедем до полудня, то есть к завтраку.

— Ваш загородный дом недалеко от города? — спросил Тигреро, чтобы сказать что-нибудь.

— Только две мили, в Сан-Анджело, но в превосходно расположен на случай нападения. Вы знаете, что Сан-Анджело выстроен на склоне потухшего вулкана, окружен лавой и зубчатыми окалинами, которые делают очень трудным доступ к нему.

— Признаюсь, я этого не знал.

— В такой стране, как эта, надо принимать меры предосторожности и постоянно остерегаться. Поезжай же, любезный Эдуард, твое оружие в порядке, тебя провожают два решительных пеона, притом настал день, и ты совершишь просто прогулку. До свидания!

Братья пожали друг другу руки, и молодой человек, поклонившись дону Марсьялю, вышел из дома в сопровождении двух слуг, так же хорошо вооруженных, как он, и на прекрасных лошадях.

Во время этого разговора пеоны заложили карету.

— Прошу вас, — сказал Ралье.

— Как? — спросил дон Марсьяль. — В карету?

— Неужели вы думали, что я решусь поехать в монастырь верхом? Нас сейчас узнали бы.

— Но эта карета выдаст вас.

— Согласен; но не будут знать, кто в ней сидит, когда шторы будут опущены, а я это сделаю, прежде чем уеду из дома.

Тигреро сел возле француза, тот опустил шторы, и карета рванулась по направлению диаметрально противоположному тому, по которому должна была бы ехать в монастырь.

— Куда же мы едем? — спросил Тигреро через минуту.

— В монастырь бернардинок.

— Мне кажется, мы едем не по той дороге.

— Может быть, но эта дорога безопаснее.

— Смиренно признаюсь, что я ничего не понимаю.

Ралье расхохотался.

— Друг мой, — отвечал он, — вы поймете, когда придет время. Будьте спокойны! Знайте только, что, действуя таким образом, я буквально исполняю инструкции Валентина, моего и вашего друга. Не даром прозвали его уже давно Искателем Следов. Притом, вы знаете поговорку лугов, всегда казавшуюся мне чрезвычайно справедливой: «Самая краткая дорога от одного пункта до другого идет изгибом». Мы едем изгибом — вот и все. Притом во всем, что будет происходить, вы должны остаться зрителем, а не действующим лицом, и повиноваться мне во всем, что я прикажу. Эта роль вам не нравится?

Француз говорил все это тем веселым тоном и с тем очаровательным добродушием, которые составляли основу его характера и завоевывали ему любовь всех, с кем сводил его случай.

— Я буду охотно повиноваться, вам, сеньор дон Антонио, — отвечал Тигреро. — Доверие нашего общего друга к вам служит мне ручательством ваших намерений. Располагайте же мной, как хотите, не опасаясь ни малейшего возражения с моей стороны.

— Прекрасно сказано! — заметил, смеясь, банкир. — Прежде всего, любезный сеньор, вы сделаете мне удовольствие — перемените костюм.

— Переменить костюм! — вскричал Тигреро. — Но вам надо было сказать мне заранее!

— Ни к чему, любезный сеньор: у меня здесь есть все, что вам нужно.

— Здесь?

— Посмотрите-ка, — сказал банкир, вынимая из одного кармана кареты платье францисканца, а из другого сандалии и веревку, — вы уже надевали этот костюм.

— Точно.

— Наденьте же его опять, вот зачем: в монастыре бернардинок вас считают францисканцем; те, которым не известна наша тайна, должны думать будто я приехал с францисканцем.

— Я повинуюсь вам. Но ваш кучер не будет удивлен, когда из кареты, в которую сел кабальеро, выйдет францисканец?

— Мой кучер? Вы верно на него не посмотрели?

— Нет! Все индейцы похожи один на другого и все отвратительны.

— Это правда! Однако, посмотрите на него.

Дон Марсьяль наклонился вперед и немного раздвинул штору.

— Курумилла! — закричал он с удивлением. — Как он удачно переодет!

— Думаете ли вы, что он удивится?

— Я ошибся.

— Вы не дали себе труда подумать.

— Я переоденусь; однако, если вы позволите, я спрячу оружие под одежду.

— Если позволю! В случае надобности, пожалуй, прикажу. Но какое у вас оружие?

— Кинжал, нож и пара пистолетов.

— Прекрасно! Если понадобится, я могу вам найти винтовку.

Разговаривая таким образом, Тигреро переменил костюм, то есть просто надел рясу поверх платья, обвязался веревкой вместо пояса, заменил обувь сандалиями.

— Вот вы теперь францисканец вполне, — сказал француз, смеясь.

— Нет, мне еще недостает одной необходимой вещи.

— Чего же?

— Шляпы!

— Это правда.

— Я не знаю даже, как мы достанем эту часть моего костюма.

— Неверующий человек! — сказал француз с улыбкой. — Смотрите!

Он поднял подушку с передней скамейки и вынул из ящика шляпу францисканца, которую подал Тигреро.

— Теперь все ли у вас есть? — спросил он с насмешкой.

— Кажется. Но ваша карета настоящий походный магазин.

— Да, в ней есть всего понемногу. Но вот мы приехали, — прибавил он, увидев, что карета остановилась. — Помните, что вы не должны сами начинать, а делать только то, что я вам скажу. Это решено, не правда ли?

Француз отворил дверцу — карета действительно остановилась перед монастырем бернардинок. Два или три человека зловещей наружности бродили около монастырского здания, несмотря на их притворное равнодушие, в них легко можно было узнать шпионов. Француз и его товарищ догадались об этом, они вышли из кареты с равнодушием, так же хорошо разыгранным, как и равнодушие шпионов, и подошли к двери, которая отворилась и затворилась за ними с поспешностью доказывавшей, как мало доверяла привратница людям, оставшимся на улице.

— Чего вы желаете, сеньоры? — вежливо спросила привратница, поклонившись им, как знакомым.

— Любезная сестра, — отвечал француз, — будьте так добры, доложите настоятельнице о нас и попросите ее удостоить нас разговором на несколько минут.

— Еще очень рано, брат мой, — отвечала привратница, — я не знаю, может ли наша матушка принять вас в эту пору.

— Скажите ей только мое имя, сестра моя, я убежден, что она без всякого затруднения примет нас.

— Сомневаюсь, брат мой, повторяю вам: еще очень рано; однако я ей доложу, чтобы услужить вам.

— Я глубоко признателен вам за эту доброту, сестра моя.

Привратница вышла из гостиной и просила подождать ее.

Во время ее отсутствия, француз и его товарищ не обменялись ни одним словом; впрочем, это отсутствие продолжалось не более нескольких минут.

Не говоря ни слова, привратница сделала знак посетителям следовать за ней и провела их в ту комнату, куда мы уже вводили читателя и где настоятельница их ждала.

Она была бледна и казалась озабочена; она движением руки пригласила посетителей садиться и молча ждала, чтобы они заговорили; они, со своей стороны, как будто ждали, чтоб она осведомилась о причине их посещения: но так как она медлила, это молчание угрожало продолжаться долее. Ралье решился прервать его.

— Я имел честь, — сказал он, почтительно поклонившись, — послать вам вчера с моим слугой письмо, в котором предупреждал вас о моем посещении.

— Да, кабальеро, — отвечала она тотчас, — я действительно получила это письмо, и ваша сестра Елена готова ехать с вами тотчас, как вы изъявите желание; однако позвольте мне обратиться к вам с просьбой.

— Говорите, если я могу сделать вам угодное, поверьте, я с удовольствием воспользуюсь этим случаем.

— Я не знаю, кабальеро, как мне объясниться; то, что я желаю сказать вам, так странно, что я, право, боюсь заставить вас улыбнуться. Хотя донна Елена только несколько месяцев в нашем монастыре, она так сумела заслужить любовь всех окружающих своим очаровательным характером, что ее отъезд огорчает всех нас.

— Вы меня делаете очень счастливым и очень гордым, говоря таким образом о моей сестре.

— Эти похвалы служат выражением самой строгой истины, кабальеро; мы все очень огорчены, что ваша сестра оставляет нас. Однако я не решилась бы передавать вам наши сожаления, если бы очень серьезная причина не заставила меня считать обязанностью сказать вам об этом.

— Я слушаю вас, хотя заранее угадываю, что вы скажете мне.

Настоятельница взглянула на него с удивлением.

— Вы угадываете? О, это невозможно, сеньор!

Француз улыбнулся.

— Сестра моя Елена — как это обыкновенно случается в монастырях — выбрала одну из своих подруг, которую она любит больше других, в свои наперсницы — так ли это?

— Как, вы это знаете?

Ралье продолжал, улыбаясь:

— Эта молодая девушка, столь любимая не только Еленой, но и вами, и всей вашей общиной, девушка восхитительная, кроткая, робкая, любящая, вследствие большого несчастья, помешалась; но ваши попечения возвратили ей рассудок. Вы старательно сохраняете эту тайну, в особенности от ее опекуна, который, мало того что присвоил ее состояние, хочет еще похитить ее счастье, принудить ее выйти за него замуж.

— Сеньор! Сеньор! — вскричала настоятельница, вставая с удивлением, смешанным с испугом. — Кто вы? Вы знаете то, что я считала скрытым от всех.

— Кто я? Брат Елены, то есть человек, которому вы должны верить вполне. Успокойтесь же и позвольте мне кончить.

Настоятельница в сильном волнении села на свое место.

— Продолжайте, кабальеро, — сказала она.

— Опекун донны Аниты — так, кажется, зовут молодую девушку — или по подозрению, или по какой-нибудь другой причине написал вам вчера, чтобы вы приготовили ее обвенчаться с ним в самом непродолжительном времени, то есть через двадцать четыре часа; после получения этого рокового письма донна Анита погружена у глубокое отчаяние, которое еще увеличивает внезапный отъезд моей сестры, единственного друга, перед которым она может свободно изливать свое сердце; но вы, сударыня, так праведны и так добры, вам известно, что Господь может, по своему желанию, расстраивать злые планы и заменять горесть радостью. Не был ли у вас вчера дон Серапио де-ла-Ронда.

— Точно, этот сеньор посещал меня за несколько минут до того, как я получила роковое письмо, о котором вы упоминаете.

— Не сказал ли вам дон Серапио, оставляя вас, фразу: сообщите донне Аните, что о ней печется друг, что этот друг дал ей уже доказательство, какое участие он принимает в ее судьбе, и что в тот день, когда снова она увидит того францисканца, который у нее уже был, в тот день ее несчастья кончатся.

— Да, сеньор, дон Серапио произнес эти слова.

— Я прислан к вам не только им, но еще и другою особою — словом, ни более ни менее как президентом республики, не только увезти мою сестру, но и просить отпустить со мной донну Аниту, которая должна ехать с моей сестрой.

— Бог свидетель, сеньор, что я была бы рада исполнить ваше желание; к несчастью, это зависит не от меня. Донна Анита была мне поручена ее единственным родственником, который в то же время ей и опекун; и хотя он недостоин этого звания, и хотя мое сердце обливается кровью, отказывая вам, я должна и могу вручить донну Аниту только одному ему.

— Это возражение с вашей стороны, справедливость которого я сознаю, предвидели те особы, которые послали меня, и они придумали средство снять с вас всю ответственность. Отец мой, вручите госпоже настоятельнице ту бумагу, которую вы привезли.

Не говоря ни слова, дон Марсьяль вынул из кармана бланкет, отданный ему Валентином, и подал его настоятельнице.

— Это что такое? — спросила она.

— Это бумага, — отвечал француз, — бланкет президента республики: он приказывает вам передать донну Аниту мне.

— Я это вижу, — отвечала настоятельница печально, — к несчастью, этот бланкет, который везде имел бы силу закона, здесь бессилен: мы подчинены власти духовной и должны получать приказания от нее.

Тигреро украдкой бросил отчаянный взгляд на своего спутника, который все улыбался.

— Что же вам нужно? — спросил француз. — Для того, чтобы вы согласились отдать нам эту несчастную девушку?

— Увы, сеньор, не я отказываю вам, Бог мне свидетель, что я горячо желаю, чтобы она избавилась от своего гонителя.

— Я в этом убежден. Вот почему я и прошу вас сказать мне: чье позволение нужно вам для того, чтобы отдать ее мне?

— Я не могу позволить донне Аните оставить этот монастырь без приказания, подписанного мексиканским архиепископом, который один имеет право приказывать здесь и которому я обязана повиноваться.

— А если б у меня было это приказание, все ваши опасения прекратились бы?

— Все, сеньор.

— Вы без затруднения отпустили бы донну Аниту?

— Я сейчас передала бы ее вам, сеньор.

— Если так, передайте же ее, потому что я привез вам это приказание.

— Вы привезли его? — вскричала настоятельница, не скрывая своей радости.

— Вот оно, — отвечал банкир, вынимая из своего портфеля бумагу и подавая ее настоятельнице.

Она тотчас развернула и быстро пробежала ее глазами.

— О! Теперь, — сказала она, — донна Анита свободна, и я сейчас…

— Позвольте, — перебил Ралье, — вы все прочли в бумаге, которую я имел честь вам передать?

— Все.

— Когда так, прикажите молодым девушкам снять одежду послушниц и надеть светское платье. А так как их отъезд должен быть сохранен в тайне, прикажите, чтобы моя карета въехала в первый двор монастыря: я видел, что здесь недалеко бродят люди зловещей наружности, очень похожие на шпионов.

— Но что же я буду отвечать опекуну молодой девушки? Я должна его видеть сегодня же.

— Я это знаю. Выиграйте время, скажите, что донна Анита нездорова, что вам удалось заставить ее согласиться на этот брак, но с условием, что он будет отложен на сутки. Я вам советую говорить неправду, но она необходима, и я уверен, что Бог вас простит.

— О! Я с радостью беру на себя ответственность за эту ложь. Опекун донны Аниты не посмеет противиться такой короткой отсрочке… Но, когда пройдет это время, то есть через сорок восемь часов?

— Через сорок восемь часов? — вскричал француз мрачным голосом. -… Генерал Герреро не придет требовать руки донны Аниты.

Глава ХХIII

НА ДОРОГЕ

Все опасения настоятельницы были таким образом уничтожены одно за другим банкиром Ралье посредством двойных предписаний, которые он позаботился достать; надо было немедленно заняться отъездом пансионерок.

Настоятельница, понимавшая, как важно кончить все это поскорее, оставила гостей в приемной и сама пошла предупредить молодых девушек, отдав прежде приказание, чтобы карета въехала на первый двор монастыря.

В женской общине — мы это говорим без всякого сатирического намерения — ничто не может долго оставаться в секрете; и как только двое мужчин вошли в приемную настоятельницы, так слух об отъезде донны Елены и донны Аниты распространился между всеми с чрезвычайной быстротой. Кто распространил это известие — никто не мог бы этого сказать точно, однако все говорили об этом.

Молодые девушки, конечно, узнали первыми; сначала беспокойство их было велико, в особенности дрожала донна Анита, думая, что за ней приехали по приказанию ее опекуна и что францисканец, с которым разговаривала настоятельница, был выбран для того, чтобы обвенчать ее без отлагательства. Когда настоятельница, оставив гостей, вошла в келью донны Елены, она нашла обеих девушек в объятиях друг друга, заливавшихся слезами.

К счастью, недоразумение скоро разъяснилось, горе перешло в радость, когда настоятельница, расплакавшаяся вместе со своими пансионерками, объяснила им, что из этих двух незнакомцев, которых они так опасались, один был брат донны Елены, другой — тот францисканец, которого донна Анита уже имела случай видеть один раз, и что они приехали не для того, чтобы увеличить огорчение молодой девушки, а для того, чтобы избавить ее от тиранства, тяготевшего над ней.

Елена, узнав, что брат ее Антуан в монастыре, запрыгала от радости и развеяла последние опасения своей приятельницы, которая, как все несчастные, с жадностью ухватилась за эту новую надежду на спасение, которую вкладывали в ее сердце, когда она думала, что не имеет уже возможности избегнуть своей злой участи.

Настоятельница торопила их с приготовлениями к отъезду, помогла переменить костюм и, поцеловав несколько раз, проводила в приемную.

Чтобы избегнуть шума, когда молодые девушки будут оставлять монастырь, где все их обожали, настоятельнице пришла в голову хорошая мысль: запретить всем бернардинкам выходить из келий. Эта мера была очень благоразумна: не допустив прощания, она не допускала также криков и слез, шум которых мог быть услышан врагами.

Прощание было коротко, нельзя было терять ни минуты, молодые девушки опустили покрывала и вместе с настоятельницей сошли на монастырский двор.

Карета подъехала как можно ближе к монастырю, двор был совершенно пуст, только настоятельница и сестра-привратница с другой доверенной бернардинкой присутствовали при отъезде.

Француз открыл дверцу — записка, лежавшая на скамейке, бросилась ему в глаза, он схватил ее и сжал в руке. Поцеловав в последний раз добрую настоятельницу, молодые девушки сели в карету, дон Марсьяль с Антоаном Ралье поместились на передней скамейке, но банкир прежде сказал кучеру, то есть Курумилле, два индейских слова, на которые тот отвечал мрачной улыбкой. Потом, по знаку настоятельницы, ворота монастыря отворились, и карета, запряженная шестью лошаками, поскакала во весь опор.

Толпа молча расступилась, ворота немедленно затворились, и карета исчезла почти тотчас за углом ближайшей улицы.

Было около семи часов утра.

Беглецы — их нельзя назвать иначе — молча скакали в продолжение десяти первых минут, потом француз слегка дотронулся до плеча своего спутника и подал ему записку, которую он нашел в карете.

— Прочтите, — сказал он.

На этой бумаге было написано только одно слово наскоро и карандашом: «Остерегайтесь!»

— О-о! — вскричал Тигреро, побледнев. — Это что значит?

— Это значит, — беззаботно отвечал француз, — что, несмотря на наши предосторожности, а может быть, и по милости их — потому что в этих дьявольских делах никогда не знаешь, как действовать, чтобы обмануть тех, кого опасаешься — наш след открыли и, вероятно, за нами гонятся.

— Что же будет с этими бедными молодыми девушками в случае схватки?

— В случае битвы, хотите вы сказать, потому что битва будет, и битва ожесточенная, я предсказываю вам! Мы будем их защищать.

— Я это знаю. Но если нас убьют?

— Зачем об этом думать заранее?

— Ах, Боже мой! — прошептала донна Анита, спрятав голову на груди своей приятельницы.

— Успокойтесь, сеньорита, — сказал француз, — и молчите: звук вашего голоса могут узнать и увериться в том, что, может быть, подозревают; притом успокойтесь: если у нас есть враги, то у нас есть также и друзья. Если позаботились нас предупредить, то по всей вероятности этот неизвестный советчик не остановится на этом и придумает средство помочь нам более действенным образом.

Между тем карета все мчались со страшной быстротой и скоро должна была выехать из города.