ГЛАВА I. В которой автор доказывает, что случай — это проявление промысла Божьего

Полуостров Южная Калифорния простирается от залива Тодос-Сантос до мыса Сан-Лукас, занимая в ширину пространство местами в пятьдесят, местами в сто тридцать километров. Довольно высокая, изобилующая вулканами Кордильера делит этот полуостров по длине на две равные части. С юго-восточной стороны его омывает Тихий океан, а с западной — Калифорнийский залив.

Хотя местами здесь и наблюдается самая роскошная растительность, но в общем эта страна скорее бесплодная, бедная и малонаселенная. В то время, когда начинается наш рассказ, она была еще мало известна и не имела никаких торговых сношений ни с одной из соседних стран. Население ее, за очень небольшим исключением, состояло из бродячих, то есть кочевых племен индейцев, совершенно независимых от мексиканского правительства, не признававших ни мексиканских законов, ни мексиканских нравов и обычаев.

В эпоху своего владычества испанцы имели большие виды на эту прекрасную страну: они основали здесь несколько городов весьма значительных, мало того, ко времени начала войны за независимость, испанцы успели провести прекрасную широкую дорогу через весь Калифорнийский полуостров, предполагая соединить ее впоследствии с Верхней Калифорнией и Новой Мексикой.

Девятнадцатого июня 1833 года, перед закатом солнца, то есть часов около шести вечера, из-за поворота той самой большой дороги, о которой мы упомянули выше, выехал всадник. Он только что спустился с крутых и далеко не безопасных гор Кордильер, немного повыше Ностра-Сеньора-де-Гваделупа, и, по-видимому, направлялся в Санто-Диего-дель-Рио, первый, то есть ближайший, большой город Верхней Калифорнии, лежащий по ту сторону залива Тодос-Сантос.

Дорога на всем протяжении, насколько мог видеть глаз, была совершенно бесплодна. Как видно, путник проскакал уже порядочно: богатая одежда его была так густо покрыта тонкой, белой пылью, что становилось трудно распознать настоящий ее цвет. Конь его — великолепнейший степной мустанг, выносливое, сильное животное на тонких, точно выточенных, ногах, с красивой нервной головой и умными глазами, казался измученным, он как-то неохотно переступал, часто приостанавливаясь, несмотря на ободрения и ласковые понукания своего господина. Господин этот был красивый молодой человек лет двадцати семи, не более, стройный, статный, с европейским типом лица, без малейших признаков примеси другой крови. Тонкие, правильные черты, большие умные глаза, красивый, немного надменный, но отнюдь не злой рот и открытый взгляд дышали прямодушием и недюжинной энергией. Ростом выше среднего, он был сложен удивительно пропорционально и обладал необычайной гибкостью и грацией; его движения были мягки и плавны, и все в нем было как-то особенно изящно. Но, несмотря на его, быть может, немного женственную мягкость манер, с первого взгляда становилось ясно, что под этим изяществом и аристократической небрежностью таится сила, необычайная ловкость и проворство. Густые пряди черных с синеватым отливом вьющихся кольцами волос красиво обрамляли матово-бледное лицо; крутой волной ложились на плечи из-под широкополой поярковой шляпы. Изящно подкрученные усы, не скрывающие даже верхней губы, придавали ему какую-то своеобразную привлекательность, невольно останавливающую на нем внимание каждого, кто его видел.

Несмотря на явное утомление, молодой человек держался прямо и твердо в седле, и смелый открытый взгляд его беззаботно блуждал по сторонам. Доехав до того места, где против поворота на узенькую лесную тропинку возвышался у самой дороги на высоком каменном пьедестале крест, молодой человек с минуту призадумался, затем смело свернул в сторону с большой дороги и поехал по тропинке, бежавшей между апельсинными, лимонными и кокосовыми деревьями. Спускаясь по едва приметному скату, этот лесок принимал с каждым шагом характер дремучего девственного леса. Путник начинал ощущать некоторое беспокойство, тем более что вот уже несколько времени, как до его слуха стал доноситься какой-то странный шум, заметно усиливавшийся по мере того, как он подвигался вперед.

Вдруг лес широко расступился на обе стороны, и то, что представилось удивленным глазам молодого путника, невольно вызвало у него крик восторга и удивления. Разом осадив коня, он невольно залюбовался открывшимся перед ним дивным видом.

Он очутился на половине ската довольно высокой горы, отлого спускавшейся к песчаному прибрежью, за которым широко раскинулось во все стороны необъятное синее море. Яркий, искрящийся на солнце золотистый песок простирался на сотни метров, широкой каймой обрамляя с трех сторон неспокойное, волнующееся море. Беспорядочные косматые волны, увенчанные, точно сединами, серебристо-белой пеной, с шумом и ревом разбивались о прибрежные скалы или же с глухим ропотом набегали на берег и журча рассыпались мелкими струйками и брызгами по плоским камушкам отмели.

Глубоко врезавшееся в сушу море образовало здесь естественную гавань, доступ в которую был, однако, весьма затруднителен. При самом входе в залив лежал небольшой поросший лесом островок, оставляющий по обе стороны по весьма узкому проливу, где могли проходить суда лишь с очень незначительной вместимостью — не более трехсот тонн. По обе стороны бухты, точно вырастая из моря, торчали на самом краю берега громадные, темные скалы, точно сторожевые великаны, преграждающие путь неугомонным волнам. На берегу толпилось множество народа — мужчин, женщин и детей; все спешили с громкими криками, целым градом ругательств и бранных слов, пущенных на ветер, укрыть в надежное место свои лодки и челны — единственное достояние этого бедного люда. Там, в уголку, на берегу залива приютились, прячась от любопытных взглядов за громадными скалами прибрежья и последними группами Развесистых деревьев леса, из которого только что выехал молодой путник, раскинувшиеся в живописном беспорядке жалкие хижинки рыбацкого селения. Сейчас все эти хижинки были пусты, потому что обитатели их, от мала до велика, хлопотали на берегу около своих лодок и челнов.

Весь этот пейзаж, залитый последними лучами заходящего солнца, был поистине художествен, полон жизни и красок, — и молодой человек невольно залюбовался им. Несмотря на усталость, на крупный дождь и резкий ветер, хлеставший ему в лицо, он, вероятно, долго простоял бы так, предавшись созерцанию, если бы его не вывел из задумчивости быстрый галоп лошади, чуть не наскочившей на круп его коня. Он оглянулся, но здесь на опушке леса было уже темно и различить что-либо было очень трудно.

— Кто здесь? — окликнул он.

— Господи, Боже мой! Это вы, дон Торрибио? — весело отозвался чей-то голос.

— А-а, Пепе Ортис! — проговорил молодой человек. — Поздно же ты приехал!

— Лучше поздно, чем никогда, брат! Поверите ли, с той самой минуты, как мы расстались, я не останавливался ни на минуту!

— Убил ли ты хоть одного из этих ягуаров?

— Полно! Они ведь не так просты, чтобы поддаться сразу! Но это не беда! Я шел все время по их следу, с самого полудня, и теперь знаю, где их найти. На этот раз уж больно ловки будут они, если уйдут из моих рук!

— Хм! — усмехнулся дон Торрибио. — Вот уже трое суток, как они водят нас за нос!

— Ну, это вина ваша, брат!

— Моя?

— А как же! Вы вздумали и путешествовать, и охотиться в одно и то же время! А это возможно?

— Но сами ягуары внушили мне эту мысль: они следовали все время как раз по тому направлению.

— Оно как будто и так, а стоит только им довериться, так они, пожалуй, приведут нас в Орегон.

— Ну, в таком случае, желаю им приятного пути: уж я, конечно, не последую туда за ними.

— О, мы еще увидим их! Ведь эти ягуары всегда любили возвращаться на те места, где были раньше!

— Прекрасно, но что мы будем делать теперь? Погода портится, все предвещает бурю, — и оставаться здесь нет никакой возможности!

— Здесь не более мили до форта Сан-Мигель! Стоит только подняться опять в гору и ехать по большой дороге, с которой мы свернули сюда.

— Наши кони сильно утомлены; ведь эти черти, ягуары, трое суток гоняют их!

— Да, это правда! В таком случае спустимся вниз: там, на берегу, на расстоянии нескольких ружейных выстрелов, должна быть рыбацкая деревенька.

— Знаю, я ее видел за несколько минут до заката солнца, когда ночь не успела еще окутать весь берег. Но я теперь не помню, в каком именно направлении находится это пуэбло1.

— Я тоже ничего не знаю об этом, — сказал Пепе Ортис, — а потому самое разумное будет, если мы вернемся в чащу леса и там построим хакаль2.

— Хм! Эта мысль мне совсем не нравится! — с усмешкой сказал дон Торрибио.

— Эх, черт возьми, брат! Ведь уж в лесу, конечно, не то, что дома на печи! Но однако ночь не целый век; и не увидишь, как пройдет!

— Что делать! — сказал молодой человек, по-видимому, весьма недовольный перспективой провести ночь в лесу в такую непогоду. — Проклятые ягуары! — пробормотал он и уже повернул коня, когда к ним неожиданно подскакал третий всадник.

Остановившись подле них, он вгляделся в их лица при свете своей сигары, затем почтительно раскланялся с доном Торрибио и сказал:

— Сеньор, mi amo3, зачем вам трудиться строить хакаль, который не в состоянии укрыть вас от непогоды, когда всего в нескольких шагах отсюда есть пуэбло, где в каждой хижине, начиная с моей, вы найдете и теплый ужин, и надежный кров?! Смотрите, с этой погодой шутить нельзя! Верьте слову Педро Гутьерреса, — так зовут меня, — это не простая буря, а настоящий ураган; уж я не ошибусь, не бойтесь!

— Я нимало не сомневаюсь в том, что вы правы, сеньор Педро Гутьеррес! — отвечал дон Торрибио. — Но до пуэбло еще далеко, а наши кони совсем устали!

— Далеко?! — воскликнул с удивлением вновь прибывший. — Да здесь не больше десяти минут езды!

— Неужели?! Разве это так близко?

— Да, и если вашей милости будет угодно, я провожу вас туда!

— К черту этот хакаль, вперед!

Гутьеррес не обманул; действительно, менее десяти минут спустя наши путники въезжали в селение и как раз вовремя успели укрыться от непогоды в хижине гостеприимного человека, которого послала им судьба.

Немногочисленное население этой забытой и заброшенной деревеньки занималось исключительно рыболовством, или, если сказать правду, то главным образом контрабандой. Это столь незаметное и жалкое местечко вело таким путем торговлю с Францией, Англией и Соединенными штатами на громадные суммы. Все обороты производились здесь через посредство береговых судов вместимостью от ста до двухсот тонн. Только такие суда могут без особого риска подходить к этому берегу, далеко небезопасному вследствие многочисленных мелей, рифов и сыпучих песков, преграждающих путь судам и гонимых различными течениями то в ту, то в другую сторону. Случалось, что иногда и бриги с немалым риском приставали к этому берегу, но чаще их против воли прибивало сюда ветрами или сильным морским течением.

Семья Педро Гутьерреса радушно приняла дона Торрибио и его спутника. Обсушившись и поужинав отварной рыбой и тортильями — лепешками из маиса, — и запив все это пульке4 и мескалем5, молодой человек плотно завернулся в свой сарапе6 и, протянув ноги к огню, заснул крепким сном, убаюканный воем и свистом ветра, свирепствовавшего с неистовой силой на дворе и потрясавшего до основания убогую хижину Гутьерреса.

С восходом солнца он был внезапно пробужден ужасными криками, раздававшимися как будто над самым его ухом. Проворно вскочив на ноги, он огляделся; но в хижине, кроме него, не было никого; тогда он торопливо вышел за порог и очутился на обширной площади взморья.

Взорам его представилось прекрасное, величественное и вместе душераздирающее зрелище. Небо было сплошь цвета индиго, ослепительно яркое солнце разливало кругом свои лучи, и в то же время страшнейший ураган вырывал с корнем деревья и мчал их с такой быстротой, как будто это были жалкие соломинки; по пути он вздымал целые тучи песку и мелких камешков и крутил их в воздухе с каким-то зловещим свистом.

Жители деревеньки то с громкими воплями метались по берегу, то, распростершись на земле, рыдали и молили Бога смилостивиться. Обезумевший от страха скот в загонах так же тревожно метался из стороны в сторону, из угла в угол, отыскивая выход и издавая жалобные крики.

Море представляло собой страшную картину хаоса: взбаламученная стихия, точно голодный зверь, разверзала свою пасть, готовая ежеминутно поглотить все, что попадет. Громадные волны, увенчанные сверкающей белой пеной, с ревом набегали на берег и с глухим раскатом, подобным отдаленному грому, разбивались о прибрежные скалы или дробились на песке, увлекая за собой, кружа, как песчинку, и менее чем в минуту превращая в мелкие щепки злополучную лодку или челн, оставленную на берегу.

А там, всего на расстоянии выстрела от берега, погибал большой, прекрасный бриг, выброшенный на скалу, носившую название Монах. Несчастное судно засело в расщелине, и волны беспощадно раскачивали его из стороны в сторону, грозя ему ежеминутной гибелью. Были минуты, когда громадный вал приподымал судно на невероятную вышину и затем с треском бросал о ту же грозную скалу, между тем как налетевшая вслед волна на мгновение совершенно поглощала его, а затем, перескочив через палубу, продолжала катиться дальше, все с той же неугомонную поспешностью и злобой.

С берега можно было ясно различать фигуры мужчин, женщин и детей, с отчаянием простиравших руки, моля о помощи, которую никакая человеческая сила не могла оказать им. По временам крики и вопли этих несчастных доносились вместе со свистом ветра и наполняли души молящихся скорбью и бесплодным сожалением.

У хижины, из которой только что вышел дон Торрибио, собралось человек пятнадцать рыбаков. Все это были старые, опытные моряки, бывшие матросы, лоцманы, отважные контрабандисты, исколесившие все океаны, жизнь которых прошла в постоянной борьбе с бурной стихией. Они угрюмо и печально следили за гибелью судна, свершавшейся на их глазах. Отдельные части брига одна за другой отрывались свирепыми ударами разбушевавшихся волн и уносились в даль или тотчас же превращались в щепки; с минуты на минуту надо было ожидать, что и самое судно, разбитое и совершенно беспомощное, пойдет ко дну и будет поглощено алчной бездной, раскрывшей под ним свою ненасытную пасть и с ревом призывавшей свою жертву. По мере того, как солнце подымалось выше, ветер стихал; буря, достигшая своего крайнего предела, по-видимому, собиралась мало-помалу стихнуть; но тем не менее ураган все еще продолжал свирепствовать, и на море волнение было страшное.

Дон Торрибио подошел к группе рыбаков и, обращаясь к Педро Гутьерресу, сказал:

— Что же?

— Да что?! Вы сами видите, ваша милость! — ответил он, указывая на бриг, который беспощадно било и заливало волнами.

— Да, я вижу, что человек двадцать наших братьев погибают у нас на глазах. Там есть и женщины, и дети! Неужели мы ничего не сделаем для их спасения, не шевельнем и пальцем, чтобы избавить их от страшной смерти?

Рыбаки посмотрели на молодого человека с самым простосердечным выражением не то удивления, не то недоумения.

— Посмотрите только, что делается на море, ваша милость! — сказал старший из группы. — Вы видите, они должны погибнуть, для них спасения нет: не пройдет часа, как от этого брига не останется ни одной доски!

— За час можно многое сделать! — горячо возразил дон Торрибио. — Отчего не попытаться спасти этих несчастных?

— Но это значило бы искушать Господа Бога! — убежденно ответил старый рыбак.

— Нет! — воскликнул молодой человек. — Нет, сеньоры, Господь, Который есть высшее милосердие и благость, радуется, когда видит, что люди жертвуют собой для других!

Пытаясь спасти этих несчастных, мы будем бороться против злого духа, вызвавшего эту ужаснейшую бурю, — и Бог поможет нам в добром деле!

— Прекрасно сказано! Это — слово истинного христианина! — сказал священник деревеньки, незаметно приблизившись к группе. — Слова Писания гласят: «Кто сам трудится, тому и Бог помогает!» Но, — увы! — добавил он, вздыхая, — море действительно ужасно бурное!

— Потому-то эта попытка и может быть названа добрым делом, самоотверженным поступком, иначе это было бы дело обыкновенное! — воскликнул с большим воодушевлением молодой человек.

— Аминь! — вымолвил священник, осеняя себя крестом. Это был совсем еще молодой человек из хорошей, богатой семьи, каких, к сожалению, очень мало в мексиканском духовенстве; он принял сан священника по призванию и мог бы без труда получить один из богатейших приходов, но, из смирения и любви к ближним, сам избрал это забытое селение, в глухом углу, вдали от людных, шумных центров.

Пожав руку священнику, дон Торрибио заглянул под навес, где была убрана прекраснейшая китобойная шлюпка со всеми необходимыми принадлежностями промысла, и, обращаясь к рыбакам, спросил:

— Чья эта лодка?

— Моя, ваша милость! — отозвался Педро Гутьеррес. — Как видите, она совершенна готова и может быть спущена на воду в любой момент! Вот если бы только погода была более благоприятная…

— Благоприятная или неблагоприятная — все равно, эта шлюпка сейчас выйдет в море! — решительно и громко проговорил молодой человек. — Вытащите ее из-под навеса, я даю вам за нее пятьсот пиастров.

С этими словами он достал из кармана брюк длинный вязаный кошелек с червонцами.

— Пятьсот пиастров! — с недоумением воскликнул Гутьеррес. — Она не стоит и половины этих денег!

— Мне дела нет до того, сколько она стоит! Я предлагаю эту цену; надо только, не тратя даром времени, вытащить ее на берег и спустить на воду!

— Я — человек семейный и бедный! Как же могу отказаться от такой суммы, раз вы сами добровольно предлагаете мне?! И, хотя я боюсь греха…

— Греха тут нет! — прервал его дон Торрибио. — Скорее готовьте шлюпку, я хочу испробовать ее сейчас же.

— Не делайте этого, ваша милость! Видите сами, что там делается! Зачем идти на верную смерть, когда от этого никому пользы не будет?!

— Я убежден в противном! — горячо возразил дон Торрибио, вручая Педро Гутьерресу тридцать три золотых унции. — Я убежден, что Бог, внушивший мне мысль сделать что можно для спасения этих несчастных, не даст мне погибнуть. Ну, торопитесь же, друзья, я попытаюсь достигнуть судна, хотя бы мне пришлось отправиться одному!

— Нас будет двое, ваша милость, — сказал Пепе Ортис, — неужели вы думали, что я вас отпущу одного?!

— Если позволите, сеньор, я также отправлюсь с вами, — произнес молодой священник.

Тут вдруг произошло нечто совсем невероятное: рыбаки, так упорно отказывавшиеся сопровождать отважного молодого человека и считавшие непозволительным безумием эту попытку, теперь наперебой спешили изъявить желание ехать с ним, лишь бы только не допустить возлюбленного пастыря подвергать опасности свою жизнь.

— Хорошо, друзья мои! — говорил со слезами на глазах растроганный священник. — Но ведь все вы отцы, мужья, у каждого из вас есть семья, а я — человек совершенно одинокий и никому не нужный! Отпустите же вы меня туда, куда призывает мой долг!

— Нет, нет, падре! — восставали все в один голос. — Не ездите с ними, мы не допустим этого! Что будет с нами, если мы вдруг лишимся вас?! Кто станет учить и наставлять наших ребят, ухаживать за нашими больными, лечить их, кто будет утешать наших жен и вдов? Нет, падре, лучше пусть гибнет кто-нибудь из нас, только не вы!

Между тем старый рыбак, Педро Гутьеррес и несколько других проворно готовили шлюпку; так как все было в полном порядке, то задержки не было ни в чем.

— Сеньор падре, вы нам необходимы здесь, чтобы организовать надлежащим образом дело спасения! — сказал дон Торрибио. — Мы попытаемся установить беспрерывное сообщение между гибнущим судном и деревней. Оставшись на берегу, вы сумеете поддержать здесь порядок.

— Хорошо! — согласился священник. — Я останусь здесь и постараюсь делать все, что могу.

— Благодарю, я очень рассчитываю на ваше содействие, сеньор падре, — сказал дон Торрибио, пожимая его руку.

Затем молодой человек вскочил вслед за Пепе Ортисом, Гутьерресом, Тио Перрико (так звали старого моряка) и двумя другими рыбаками в шлюпку, ожидавшую первого большого вала, который поднял бы ее и вынес в открытое море.

Ожидать пришлось недолго: набежавшая сбоку громадная волна, ударившись о камни шагах в десяти позади шлюпки, подхватила ее и со стремительной быстротой помчала в море.

— Господи благослови! — воскликнул дон Торрибио.

— Да хранит вас Бог, чада мои! — сказал священник, стоя на самом краю берега и рискуя ежеминутно быть унесенным волной. — Да хранит вас Бог, — повторил он и, набожно сложив руки и возведя глаза к небу, произнес громким звучным голосом: — Боже! Спаси и сохрани их!

То были последние слова, донесшиеся до слуха отважных мореходов.

Несколько мгновений шлюпка металась в ужасном хаосе, которому нет ни имени, ни названия: гигантские волны, как разъяренные звери, с диким ревом вздымались со всех сторон, мчались навстречу и обступали злополучную шлюпку, грозя ежеминутно залить и поглотить ее или разбить в щепки.

Кругом не было видно ничего, кроме грозного бушующего моря, злобно и упорно трудившегося над погибелью этой горсти отважных смельчаков. Дон Торрибио с большим трудом управлялся с рулевым веслом, стараясь направлять лодку таким образом, чтобы она лишь вскользь касалась волн, которые, нагоняя друг друга, высоко громоздились стеной и беспрерывно преграждали ей путь. Но экипаж маленькой шлюпки был опытный, смелый и отважный: все эти люди издавна привыкли к трудной борьбе с разъяренной стихией, и потому ничто не устрашало и не смущало их. Садясь в шлюпку, все они заранее просто и наивно жертвовали собой и были готовы расстаться жизнью во всякий данный момент без ропота и малодушных сожалений. После тяжелой, получасовой борьбы со злобной стихией, шлюпка наконец, выбилась из водоворота ревущих волн прибоя и очутилась достаточно далеко от берега, где была в сравнительной безопасности. У каждого из рыбаков вырвался вздох облегчения; шлюпка приблизилась к гибнущему судну. По расчету дона Торрибио, они должны были не позже, как через каких-нибудь полчаса, быть достаточно близко к бригу, чтобы вступить в переговоры с экипажем, хотя подойти к нему вплотную из-за бесчисленных рифов и подводных камней, между которыми он засел, не было никакой возможности.

С брига также заметили шлюпку: призывные крики и мольбы о помощи стали раздаваться с удвоенной силой. Ветер продолжал слабеть; буря стихала, но море все еще сильно волновалось, и, по-видимому, должно было пройти еще немало времени, прежде чем страшные волны улягутся, и стихия упокоится… Дон Торрибио и все рыбаки прекрасно понимали это, но делать было нечего.

— Эй! Китобойная шлюпка! — раздался с брига оклик на французском языке.

— Hola!7 — отозвался со шлюпки дон Торрибио на том же языке. — Какое это судно?

— «Лафайет» из Бордо, капитан Пеллегрин, идет теперь от северо-западных берегов. Вы не можете подойти к нам: мы засели на риф!

— Я знаю, — отвечал дон Торрибио, — но мы можем установить сообщение.

— Имеете вы при себе канат?

— Да, и конец его укреплен на берегу!

— Я прикажу выкинуть вам буйки!

— Нет, погодите, лучше я попытаюсь достигнуть судна вплавь!

— Не делайте этого! В такой шторм это немыслимо!

— С Божьей помощью все возможно! — ответил молодой человек.

Вдруг он почувствовал, что шлюпка получила легкий толчок; он обернулся и увидел, что один из его людей кинулся в море и поплыл по направлению к судну. Это был Пепе Ортис. Пока дон Торрибио переговаривался с командиром брига, этот славный парень проворно разделся и, обмотав вокруг себя конец каната, кинулся в море, желая избавить своего господина от необходимости подвергать свою жизнь опасности.

Дон Торрибио горестно вскрикнул, но тотчас же овладел собой, произнес спокойным, решительным тоном:

— Вдвоем-то нам, конечно, удастся добраться до брига! — И, не теряя ни минуты, он передал рулевое весло Тио Перрико, который принял его без слова и, сбросив с себя в один момент лишнее платье, в свою очередь кинулся в море.

Едва только молодой человек очутился среди волн, как понял, насколько необходимо было ему кинуться вслед за верным слугой. Жертвуя собой ради своего господина, Пепе Ортис, конечно, спас ему этим жизнь, так как в одиночку дон Торрибио, при всей своей силе и замечательном искусстве плавать, не мог бы доплыть до брига.

Канат, обмотанный вокруг тела великодушного Пепе Ортиса, до того стеснял его движения, что он с большим трудом продвигался вперед. В тот момент, когда молодой господин поравнялся с ним, он уже едва переводил дух: намокший канат стал до того тяжел, что камнем тянул его ко дну.

— Ухватись руками за мои плечи и повисни на мне, пусть только одна голова у тебя остается над водой, отдохни! — крикнул дон Торрибио. Но добрый парень не соглашался.

— Ну хорошо же, — сказал дон Торрибио, — если так, то умрем вместе, и ты будешь виновником моей смерти!

Тогда напуганный Пепе Ортис повиновался. Дон Торрибио плыл в продолжении нескольких минут с Пепе Ортисом за спиной; когда силы Пепе вернулись, он снова принялся плыть, а дон Торрибио помогал тащить канат, который они мало-помалу разматывали и спускали на шлюпку.

Так продолжалось около получаса, показавшегося целой вечностью для измученных пловцов, изнемогавших под тяжестью каната. Наконец они подплыли к самому бригу.

— Эй! — крикнул капитан.

— Hola! — отозвался дон Торрибио.

— Вот причал!

— Погодите! — отвечал молодой человек и, обратившись к Пепе Ортису, спросил: — Можешь ты всего пять минут продержать один этот канат?

— Да, но только поторапливайтесь, брат! Действительно, несмотря на всю свою силу, он едва мог держаться на воде. Господин его не терял ни минуты.

— Давайте! — крикнул он. — Нас двое, и мы тащим канат!

— Знаем! — ответил командир. — Принимайте!

С этими словами он сам бросил им причал так ловко, что дон Торрибио поймал его почти на лету. На конце причала было двойное сиденье.

Молодой человек поспешил посадить Пепе Ортиса, который положительно изнемогал; промешкай он еще одну минуту, бедный парень пошел бы ко дну. Он не желал сесть первым, но дон Торрибио не слушал его возражений. Лишь только ему удалось надежно привязать Пепе Ортиса к одному сиденью, а на другом уместиться самому, как Бог помог, он весело крикнул: «Тащите!»

Минуту спустя отважные пловцы были уже на бриге.

Первой заботой капитана после того, как он горячо обнял и расцеловал вновь прибывших, было освободить бедного Пепе Ортиса от страшной тяжести обмотанного вокруг его тела каната и затем налить каждому пловцу по большой чарке старой французской водки, которую выпили залпом. Это давно испытанное средство сразу вернуло им силы и совершенно оживило и подбодрило их.

Пассажиры и пассажирки, дети и матросы толпились около своих спасителей, призывая на них благословение неба, что немало удивляло обоих мексиканцев, которые считали свое поведение весьма естественным.

— Вы лоцман? — осведомился командир.

— Да, — не задумываясь отвечал дон Торрибио, — каково ваше положение в данную минуту? — спросил он в свою очередь.

— Как видите, положение наше отчаянное, но корпус остался невредим! Если бы мне удалось выбраться отсюда и хотя бы сесть на мель, то судно бы, без сомнения, погибло, но мне удалось бы спасти не только всех людей, но и мой груз, который представляет собой большую ценность.

— Как вы засели? Каким местом?

— Только кормовой частью, на последнем рифе; надежный причал, прочно укрепленный на берегу, пожалуй, мог бы спасти меня.

— Отлично! Мы стащим вас отсюда! — сказал молодой человек. — Представьте только все дело мне.

— Сделайте одолжение, я буду очень рад, приказывайте; с этой минуты вы один полновластный хозяин здесь.

— Так решено! Слушайте же меня внимательно: этот канат, который я привез вам, идет не из шлюпки, он укреплен на берегу.

— В самом деле?! — радостно воскликнул командир брига.

— К чему мне лгать?!

— Действительно! Простите ради Бога!

— Вы должны укрепить за канат надежный кабельтов и постепенно спустить его в море! Поняли вы меня?

— Понял ли я? Конечно! Вот вы увидите. — И капитан тотчас же принялся за работу вместе с матросами.

С берега следили за каждым движением на бриге: как только дон Торрибио подал сигнал, там стали тянуть канат; менее чем через час к немалой радости всех присутствующих канат натянулся, как струна. Между тем командир брига распорядился облегчить кормовую часть судна от груза и снести его на нос; благодаря этому, а также с помощью прибоя, бриг стал приподниматься; тогда весь экипаж бросился поворачивать брашпиль, и вот почувствовалось едва заметное движение вперед. Бриг подался и вслед за тем плавно пошел, слегка покачиваясь на волнах, оставив за собой страшные рифы.

Однако на все эти сложные маневры потребовалось немало времени; прошло уже более семи часов с того момента, как смельчаки расстались с берегом. За то время буря заметно стала стихать, ветер, дувший с моря, не внушал уже серьезных опасений; даже волнение на море немного улеглось. Тио Перрико со своими товарищами подошел к бригу, и все четверо рыбаков взошли на судно.

— Ну, теперь следует позаботиться о том, чтобы спасти не только людей и груз, но также и самый бриг! — сказал дон Торрибио командиру.

— Хм! — печально отозвался он. — Это, к несчастью, невозможно.

— Нет, если корпус не поврежден и притом прочен, то это вовсе не так трудно!

— Как я уже говорил вам, корпус нисколько не пострадал!

— Прекрасно! В таком случае, ставьте четырехугольные паруса и пользуйтесь благоприятным для вас ветром! Ваша большая шлюпка и моя пирога будут буксировать вас; я берусь довести вас до хорошего якорного места.