ГЛАВА XXIII. Где оказалось, что дон Кандидо приходился родственником Китиньо

Было около восьми часов утра. Старый учитель чистописания дона Мигеля огромными глотками поглощал горячий шоколад из вместительной чашки, в то время как его ученик складывал и запечатывал штук двадцать писем, написанных, вероятно, за истекшую ночь, которую, по-видимому, оба они провели без сна.

— Мигель, сын мой, — сказал дон Кандидо с полным ртом, — не отдохнуть ли нам немного, минутку, четверть часа?

— После, сеньор, после, вы еще нужны мне на несколько минут!

— Но пусть это будет в последний раз, Мигель, потому что я сегодня же отправлюсь в консульство Соединенных Штатов. Знаешь ли ты, что прошло уже пять дней, с тех пор как я дал слово этому уважаемому консулу поселиться на его территории?

— Вы не знаете, что там такое? — сказал дон Мигель, запечатывая письмо.

— Что там такое?

— Точнее что может быть на этой территории?

— Нет, ты меня не обманешь, сегодня ночью, пока ты писал, я прочел пять трактатов международного права и два учебника дипломатии, где разбираются вопросы о привилегиях, которыми пользуются дипломатические агенты, и положение о неприкосновенности их жилищ. Представь себе, Мигель, даже их кареты неприкосновенны. Из этого я делаю вывод, что я могу прогуливаться в карете консула без страха, безопасно, спокойно!

— Ну, мой дорогой учитель, слушайте то, что я буду читать, и следите внимательно за оригиналом, который вы мне принесли!

— Вот моя бумага! — сказал дон Кандидо.

— Или, вернее, бумага дона Фелипе…

— Конечно! Но она принадлежит мне, как частному секретарю.

— Хорошо, — ответил дон Мигель и прочел список, в котором значилось двадцать восемь лиц наиболее уважаемых в Буэнос-Айресе имен, в том числе и имя дона Альваро Нуньеса со следующей мрачной припиской:

Попался восемнадцатого, в половине первого ночи, в руки Николаса Мариньо. По устному приказу расстрелян час спустя в казарме неизвестно по какой причине.

Прочтя имя этого старого и верного друга его отца, дон Мигель вздрогнул и вытер слезу.

— Увы! Мигель, — пробормотал дон Кандидо, — сам дон Фелипе плакал, узнав об этой горестной потере!

— Об этом ужасном убийстве, хотите вы сказать! Но будем продолжать. Теперь, вот мертвые! — прибавил он, складывая бумагу, которую держал, и беря другую.

— Подожди, остановись, мой дорогой и любимый Мигель, оставим мертвых в покое!

— Я хочу посмотреть только цифру.

— Цифра вот, Мигель: пятьдесят восемь за двадцать два дня.

— Так, — отвечал дон Мигель, записывая, — пятьдесят восемь в двадцать два дня.

Он сложил и запечатал эту бумагу.

— Остаются еще марши армии в провинции Санта-Фе.

— Вот что я с ними сделаю! — сказал молодой человек.

С этими словами он хладнокровно поднес бумагу к пламени свечи и сжег ее, затем запер все эти депеши в секретный ящик своего бюро.

Дон Мигель написал письмо дону Луису, в котором, рассказал о кровавых подвигах Масорки, о том, что эти убийства должны принять вскоре еще более ужасающие размеры; затем он сообщил что предполагается новый обыск на вилле дель-Барракас, и, хотя это еще не решено окончательно, следует удвоить свое благоразумие; что донья Эрмоса хотела назначить свою свадьбу с ним на первое октября, так как она не хочет покидать города иначе как его женой, но что это невозможно, потому что мистер Дуглас, перевозящий эмигрантов, не вернется из Монтевидео раньше пятого, надо подождать до тех пор. Письмо оканчивалось так:

Все кончено, мой дорогой друг, результатом переговоров с адмиралом де Макко будет мир. Однако я буду ждать до последнего момента, затем отведу к тебе Эрмосу, как это было условлено.

Мои дела в полном порядке, я с минуты на минуту ожидаю приезда моего горячо любимого отца.

Я увижусь с тобой послезавтра.

Наш старый учитель доставит тебе это письмо. Он решил не выходить более из консульства. Позаботься о нем.

— Вы заснули, сеньор дон Кандидо? — сказал он, запечатывая письмо.

— Нет, я размышлял, дорогой Мигель.

— А, вы размышляли!

— Да, я говорил себе, что если бы мать нашего главного сеньора губернатора не вышла замуж за своего достойного супруга, то, вероятно, не имела бы своего знаменитого сына, а сегодня мы не страдали бы из-за супружеской любви этой зловещей дамы.

— Клянусь вам, я никогда не думал об этом! — отвечал с величайшей серьезностью молодой человек, запечатав письмо и подавая его своему учителю.

— Это письмо без адреса?

— Все равно, оно к Луису, спрячьте его!

— Я отнесу его сейчас.

— Когда хотите, но вы должны взять мою карету, а онаеще не заложена.

— Я предпочитаю не ходить пешком, спасибо!

Дон Мигель хотел позвонить, но в дверь на улицу постучали, и почти тотчас же шедший в кабинет слуга тревожным голосом доложил о приходе подполковника Китиньо.

Дон Кандидо откинулся на спинку своего стула и закрыл глаза.

— Пусть он войдет, — сказал молодой человек и прибавил, обращаясь к своему старому учителю: успокойтесь, ничего страшного!

— Я мертв, дорогой Мигель! — ответил тот, не открывая глаз.

— Войдите, подполковник! — сказал, вставая, Мигель. Дон Кандидо, услыхав, что Китиньо вошел в кабинет, сразу машинально встал, растянул губы в конвульсивной улыбке и протянул обе руки подполковнику, севшему около того самого стола, за которым учитель и ученик провели всю ночь.

— Когда вы получили мою записку, подполковник?

— Около шести часов утра, сеньор дон Мигель!

— Разве вы больны, что так опоздали?

— Нет, сеньор, я был в отъезде.

— Вот я и говорил: дай Бог, если бы все были такими, как вы, когда речь идет о службе! Именно так я и говорил вчера президенту, потому что если мы желаем ходить размеренными шагами, как начальник полиции, то уж лучше признаемся в этом Ресторадору вместо того, чтобы его обманывать. Что касается меня, подполковник, то я забыл, что такое сон: я провел всю ночь с этим сеньором, запечатывая газеты, которые я рассылаю по всем направлениям. Ресторадор хочет, чтобы везде знали о доблести федералистов, и вот, несколько минут назад, этот сеньор, — прибавил он, поворачиваясь к дону Кандидо, который, узнав, что Китиньо пришел по приглашению дона Мигеля, начал приходить в себя, — обратил мое внимание на одну вещь, которую вы, должно быть, уже заметили, подполковник!

— Что такое, дон Мигель?

— Наша газета ни слова не говорит о вас и тех федералистах, которые каждую минуту рискуют своей жизнью ради нашего общего дела.

— В ней ничего не сообщается и о депешах.

— Кому вы их адресуете, подполковник?

— Теперь, когда Ресторадор в лагере, я адресую их в полицию. Я тоже обратил внимание на то, о чем вы говорили. Этот человек совершенно прав.

— О, сеньор подполковник! — воскликнул дон Кандидо. — Кто не удивится молчанию о человеке, который имеет такие прекрасные качества, как вы?

— Да, и чей род столь древен!

— Конечно, — отвечал дон Кандидо, — уже до вашего рождения вы снискали благосклонность общества, потому что сеньор Китиньо, ваш отец, принадлежит к одной из древнейших ветвей нашей благородной фамилии. Один из ваших знаменитых дядей, уважаемый сеньор подполковник, женился на одной из кузин моей матери, так что я всегда имел к вам симпатию доброго родственника, тем более что мы связаны еще тесными узами нашего общего федерального дела.

— Так вы мой родственник? — спросил Китиньо.

— Родственник очень близкий, — отвечал дон Кандидо, — одна и та же кровь течет в наших жилах, и мы обязаны относиться друг к другу с дружелюбием, покровительством и уважением для сохранения этой драгоценной крови.

— Хорошо! Если я могу быть вам чем-либо полезным…

— Итак, подполковник, — прервал его дон Мигель, чтобы помешать дону Кандидо распространяться дальше, — даже не публикуют ваших депеш?

— Нет, сеньор! Я только что отправил депешу о диком унитарии Халасе — они не опубликуют ее.

— Халас?

— Ну, да, старый Халас, мы его только что умертвили. Дон Кандидо закрыл глаза.

— Он слег, — продолжал Китиньо, — но мы его выбросили на улицу, где он и был убит перед своими дверями. В другой день мы таким же образом покончили с Тукуманом Ламадридом. В прошлый четверг мы умертвили Саньюдо и семерых других, но об этом ничего не сообщалось в газете. В том, что касается меня, мой кузен прав… Как его зовут?

— Кандидо! — отвечал дон Мигель, видя, что обладатель этого имени совсем не владеет собой.

—Я сказал, что мой кузен Кандидо прав, и что теперь, когда начнется большое дело, я более никому не скажу ни слова.

— Как! Разве это скоро начнется? — спросил дон Кандидо голосом, прерывавшимся от ужаса.

— Ну да! Теперь начнется хорошее дело, мы уже получили приказ.

— Вы сами получили его, сеньор подполковник?

— Да, сеньор дон Мигель. Я веду переписку непосредственно с Ресторадором. Я не хочу иметь ничего общего с доньей Марией-Хосефой.

— Она клеветала на вас.

— Теперь она прицепилась к Гаэтеену, к Бадиа и Тронкосо и все время думает о Барракасе и о том диком унитарии, который ускользнул, как будто он уже давно не находится с Лавалем.

— Эта дама и меня ненавидит!

— Нет, она ничего не говорила мне про вас, но вашу кузину она ненавидит.

— На днях я скажу вам, почему, подполковник.

— Сегодня она заперлась с Тронкосо и негритянкой где-то там, в окрестностях виллы.

— Вот вы, подполковник, занимаетесь настоящими делами федерации! А чем занята донья Мария-Хосефа…

— Che! Она шпионит за женщинами.

— Очевидно, негритянка — шпионка. Не хотите ли чего закусить, подполковник?

— Ничего, дон Мигель, я только что завтракал.

— Вы ничего не узнали?

— О чем?

— Вы еще не получили приказа?

— Какого.

— О дель-Ретиро.

— О дель-Ретиро?

— Ну да, большой дом.

— Дом консула?

— Да.

— Нет, у нас еще нет приказа, но мы уже знаем.

— Так? — спросил дон Мигель.

При этом вопросе он, сложив вместе пальцы правой руки, поднял их на высоту глаз Китиньо; дон Кандидо, с волосами чуть не ставшими дыбом, с глазами, готовыми выскочить из орбит, подумал, что сам Иуда воплотился в дона Мигеля.

— Я знаю! — отвечал Китиньо.

— Но приказа нет?

— Нет.

— Тем лучше, подполковник!

— Как тем лучше?

— Да, я знаю, что говорю, поэтому и спросил у вас об этом. Ваш кузен уверен, он знает все эти секреты.

— Что же такое?

— Еще не время!

— А!

— Их еще слишком мало, но как только доброе дело начнется, дом будет полон и около восьми или девяти… Вы меня понимаете?

— Да, дон Мигель! — вскричал Китиньо с свирепой радостью.

— Всех вместе, одной сетью.

Дон Кандидо думал, что он сходит с ума: он не мог поверить тому, что слышал.

— Верно! — промолвил Китиньо. — Так будет лучше, но у нас нет приказа, дон Мигель.

— Черт возьми! Без приказа… Гм… я понимаю это.

— И Санта-Калома?

— Я знаю.

— Он сильно смахивает на гринго!

— Это правда, подполковник.

— Они вместе могут что-нибудь напутать.

— Правда, так что если я получу приказ…

— Со всем моим отрядом, дон Мигель.

— Но если Санта-Калома получит его, вы меня известите?

— Конечно!

— Вот зачем это надо: мне необходимо быть с вами, чтобы увлеченные федеральным энтузиазмом не трогали бумаг консула.

— Ага!

— Ресторадор был бы очень раздражен теми осложнениями, которые могут произойти вследствие захвата консульских бумаг, вы понимаете?

— Да, дон Мигель.

— Однако, если и Санта-Калома получит приказ, то я считаю, что нам надо подождать, чтобы их собралось больше, восемь или девять человек.

— Правда, так лучше.

— Какой удар, подполковник!

— Мы все его желаем!

— Вы все об этом знаете?

— Все, но мы не смеем ничего делать, пока не получим приказ.

— Вы правы, вот это называется быть федералистом!

— Но знаете, о чем я подумал?

— Скажите, подполковник.

— Начиная с этой ночи мы расставим вокруг дома посты.

— Хорошо придумано, но остерегайтесь одной вещи.

— Какой?

— Не арестовывайте экипажей, а только пешеходов.

— Почему же нельзя арестовывать экипажей?

— Потому что они могут принадлежать консулу, а вы не должны касаться их!

— Почему же?

— Потому что они принадлежат ему, а все, что относится к консульству, находится под покровительством губернатора.

— Ага!

— Так что коснуться экипажа — значит нарушить неприкосновенность консула.

— Я и не знал этого!

— Вот видите, как полезно было поговорить! Каков был бы гнев Ресторадора, если бы какая-нибудь неловкость привела к новым войнам!

— Я пойду сейчас же предупредить своих товарищей.

— Не теряйте ни секунды, это очень деликатный вопрос!

— Действительно.

— Итак, ничего без приказа!

— Боже сохрани, сеньор дон Мигель!

— Когда будет получен приказ, мы подождем, чтобы их набралось больше.

— Так. Хорошо, дон Мигель. Я ухожу — боюсь, как бы они не арестовали экипаж.

— Да, скажите об этом всем.

— Итак, Кандидо, если я могу тебе услужить, то ты знаешь, что я твой кузен!

— Благодарю, мой дорогой и уважаемый кузен! — отвечал похожий более на мертвеца, чем на живого человека дон Кандидо, вставая и пожимая руку, протянутую ему Китиньо.

— Где ты живешь?

— Дорогой друг, я живу… я живу здесь!

— Хорошо, я навещу тебя.

— Благодарю, благодарю!

— Прощай же!

Китиньо вышел в сопровождении Мигеля, который, прощаясь с ним в передней, порылся у себя в кармане и произнес:

— Подполковник, это для вас, тут пять тысяч пиастров, присланных моим отцом для раздачи бедным федералистам. Будьте добры принять на себя эту заботу!

— Давайте, дон Мигель. Когда приезжает сеньор дон Антонио?

— Я жду его с минуты на минуту!

— Известите меня немедленно о его приезде.

— Непременно, подполковник. До свидания и служите делу!

Дон Мигель вернулся в свой кабинет и, не обращая никакого внимания на дона Кандидо, осматривавшего его с головы до ног взглядом, в котором был заметен гнев, смешанный с крайним изумлением, сел за стол и написал следующую записку:

Дорогой Луис, речь шла о нападении на дом сеньора Слейда; я хорошо знаю, что еще нет никакого приказа на этот счет, но важно, чтобы консул уведомил всех лиц, скрывающихся у него, что они никоим образом не должны выходить из дома пешком, так как за домом будет установлен надзор. Но зато они могут вполне безопасно выезжать в экипаже и, если возможно, лучше в консульском.

Прощай!

— Теперь, мой дорогой учитель, вместо одного письма вы отнесете два! — и дон Мигель протянул дону Кандидо записку.

Но последний ответил.

— Нет! Не хочешь ли ты и меня впутать в черную измену? Adios mi plata!36

— Вы с ума сошли, почтенный кузен Китиньо!

— Кузеном Вельзевула из преисподней должен быть этот разбойник!

— Но вы сами же его так называли?

— Разве я сознаю сам, что говорю! Мне кажется, что я схожу с ума в этом лабиринте преступлений, измен и лжи! Кто ты такой, скажи мне! За кого ты, почему ты говорил в моем присутствии о нападении на дом, где я хочу искать убежища, где находится молодой человек, которого ты называешь своим другом, где…

— Ради Бога, сеньор дон Кандидо! Я вам объясню все это.

— Какое объяснение может быть тому, что я слышал собственными ушами?

— Вот какое! — сказал дон Мигель, развертывая и подавая действительно испуганному дону Кандидо, написанную им записку.

— А! — вскричал тот, прочтя ее два раза.

— Вот что значит, сеньор дон Кандидо, извлекать выгоды из сношений с иностранцами, опутывать людей их же собственными сетями и заставлять своих врагов служить себе — это наука Ришелье, прилагаемая, правда, к мелочам, потому что перед ними нет ни Ла-Рошели, ни Англии, но если бы они были, мы бы действовали так же. Теперь ступайте с миром и отдыхайте спокойно на североамериканской территории!

— Приди в мои объятия, удивительный молодой человек, облегчивший самую ужасную минуту в моей жизни!

— Обнимемся и садитесь в мою карету, знаменитый кузен Китиньо!

— Не смейся надо мной, Мигель!

— Хорошо, до завтра, нет до послезавтра, карета у дверей!

— Прощай, Мигель!

Бедный дон Кандидо обнял в последний раз своего ученика, который, полчаса спустя пытался заснуть, в то время как почтенный профессор каллиграфии с высоко поднятой головой прогуливался по территории Соединенных Штатов, как он выражался, пока дон Луис читал обе записки своего друга.

ГЛАВА XXIV. Где эта длинная история обещает кончиться, подобно водевилю

Пятого октября, — день, назначенный для свадьбы доньи Эрмосы и дона Луиса, — при наступлении ночи, перед домом попечительства о бедных улицы Корриентес остановилась карета. В ту же минуту дверь дома открылась, и из нее вышел священник с белыми волосами, сел в карету, где его ждали, и лошади тотчас же помчались, повернув на улицу Суйпача. Внезапно они вынуждены были замедлить свой бег, чтобы не врезаться в середину группы кавалеристов, состоящей из двенадцати человек, в костюмах гаучо, их неподкованные лошади, по-видимому, совершили большой переезд. Один из этих всадников, человек лет пятидесяти с резкими чертами волевого лица, казалось, был начальником или хозяином остальных, о чем можно было судить как по тому почтительному отдалению, в котором держались от него другие кавалеристы, так и по богатой сбруе его лошади.

Заметив этого всадника, кучер кареты удивленно вскрикнул, сделав движение, чтобы остановить карету, но солдаты исчезли, и карета беспрепятственно продолжала свой путь.

Несколько минут спустя она остановилась у дверей дачи Барракас, и из нее вышли три человека.

Это были дон Луис Бельграно, дон Мигель и священник, о котором мы говорили.

Тонильо, соскочив с козел, почтительно приблизился к своему господину и, когда тот хотел войти в дом, слегка тронул его за руку.

— Чего ты хочешь? — спросил дон Мигель.

— Вы не видели, mi amo37, всадников, которые пересекли нам дорогу на улице Федерации?

— Я едва заметил их.

— Того, кто ехал во главе их?

— Ну?

— Это был ваш отец, mi amo!

Молодой человек вздрогнул, и луч радости блеснул в его взоре.

— Ты не ошибаешься?

— О, mi amo!

— Хорошо! Садись снова на козлы и будь наготове, а главное — молчи!

Тонильо поклонился.

— Отец, — прошептал про себя дон Мигель, — сам Бог посылает его в эту минуту!

И он вошел в дом, дверь которого молча заперли за ним. Хотя снаружи дача и казалась совершенно темной, но внутри донья Эрмоса устроила настоящий храм. Она заканчивала свой туалет новобрачной. Часы пробили восемь раз, молодая женщина вздрогнула.

— Вы побледнели, сеньора, — улыбаясь сказала Лиза, — как раз в ту минуту, когда пробило восемь часов!

— Да, этот бой испугал меня! — отвечала донья Эрмоса, проводя рукой по лбу и садясь в кресла.

— Потому что пробило восемь часов!

— Да, я не понимаю сама, что со мной происходит, но с шести часов вечера каждый раз, когда я слышу бой часов, я испытываю страшное страдание.

— Действительно, и я заметила это! — проговорила девушка. — Знаете, что я сделаю?

— Что, Лиза?

— Я остановлю часы, чтобы, когда пробьет девять часов, вы не бледнели и не страдали более.

— Нет, Лиза. В девять часов они будут здесь и все будет кончено, впрочем это пустяки, я уже успокоилась.

Она встала и прошла в гостиную, блиставшую огнями.

— Правда, правда! — вскричала радостно Лиза. — Вы стали еще прекраснее, чем я когда-либо, сеньора!

— Молчи, сумасшедшая! Поди и позови ко мне Хосе. Лиза повиновалась и почти тотчас же вернулась со старым

солдатом.

— Хосе, — сказала ему донья Эрмоса с прелестной улыбкой, — вы один из самых старых и преданных помощников моего отца, вы видели меня ребенком, я почти ваше дитя, и я хочу просить вас об одной услуге.

— Да, сеньора? — отвечал с удивлением ветеран. — О, говорите!

— Я хочу, чтобы вы были свидетелем на моей свадьбе, никого другого не будет, кроме вас и дона Мигеля.

Вместо ответа старый солдат, приблизившись к своей госпоже, почтительно поцеловал ей руку.

— Благодарю! — сказала, улыбаясь, молодая женщина. — Вы рассчитали слуг?

— Как вы приказали, сеньора, я отпустил их еще с вечерни.

— Значит, вы один?

— Один.

— Хорошо. Завтра вы раздадите им эти деньги, не говоря за что. — И взяв сверток с банковыми билетами, она вложила его в руку Хосе.

— Сеньора, — сказала Лиза, — мне кажется, слышен шум на улице.

— Все заперто, Хосе?

— Да, сеньора, только решетка дачи, — я не знаю, что это значит, я уже второй раз докладываю вам об этом, сеньора, — была открыта сегодня утром, хотя я сам запер ее вчера вечером и взял с собой ключ.

— Не будем думать об этом в эту ночь!

— Сеньора, — сказала снова Лиза, — я слышу шум, это, кажется, карета.

— Мне тоже так кажется.

— Она остановилась.

— Это правда: это они! Идите, Хосе, но не открывайте, пока не удостоверитесь.

— Будьте спокойны, сеньора, я один, но… будьте спокойны!

Донья Эрмоса не ошиблась — это действительно были те, кого она ждала с таким беспокойством.

Она открыла дверь из своей уборной в гостиную и узнала шаги Мигеля, шедшего через кабинет и ее спальню.

— О, сеньора, — произнес молодой человек, с восхищением останавливаясь на пороге, — я надеялся иметь удовольствие встретить здесь прелестную женщину, а вижу богиню!

— Правда? — спросила она с восхитительной улыбкой.

— Правда! — произнес он, подходя ближе. — Такая правда, что, мне кажется, я в первый раз восхищаюсь женщиной так, как я восхищался другой, которой…

— Которой я передам эти слова сегодня же ночью.

— Хорошо! А я… я… я вам вот что сделаю, — и обхватив свою кузину за талию, он поцеловал ее в обе щеки, затем отскочил в сторону, смеясь, как ребенок. — Поговорим теперь серьезно! — сказал он.

— Пора, негодный! — отвечала она с улыбкой.

— Луис там!

— А я здесь!

— Ия также, мне остается только взяться за вас.

— Не за меня только! — улыбнулась донья Эрмоса.

— Хорошо. Священник здесь, ему можно остаться не более десяти минут.

— Почему?

— Потому что пока он остается, карета должна стоять у дверей.

— Ну так что же?

— Ну, может пройти какой-нибудь патруль, карета привлечет его внимание, он станет следить и…

— Ах, да, да, я все понимаю… Идем, Мигель, но… — прибавила она, опираясь на спинку кресла.

— Но что!

— Я не знаю… Я хотела бы посмеяться над собой, но не могу. Я не понимаю, что чувствую в своем сердце, но…

— Идем, Эрмоса!

— Идем, Мигель!

Молодой человек подал руку своей кузине и повел ее в гостиную, где их ждали дон Луис, одетый во все черное, и священник.

Дон Луис был бледен и встревожен: его сердце также сжималось в предчувствии какой-то беды. Священник, предупрежденный доном Мигелем о необходимости как можно скорее кончить церемонию, для которой все было приготовлено заранее, тотчас же приступил к самому важному акту своей священной службы.

В гостиной находилось только шесть человек: священник, новобрачные, дон Мигель, Хосе и Лиза.

В эту эпоху убийств и измен надо было обладать большим мужеством тем священникам, которые остались незапятнанными и, следовательно, были внесены в списки осужденных и вынуждены были скрываться, чтобы рискуя своей жизнью тайно исполнять обязанности их сана.

Святой отец, приведенный доном Мигелем, давно знавшим его, отвечал на предложение молодого человека одним словом:

— Идем!

Когда молодой человек хотел вложить ему в руку кошелек, полный золота, он тихонько оттолкнул его и сказал Мигелю с кроткой и печальной улыбкой:

— Таких вещей не делают за деньги, брат мой, я солдат Христа и исполню свой долг, что бы ни случилось со мной потом.