ГЛАВА XVI. Где дон Кандидо Родригес появляется, как всегда

Против зала депутатов в 1840 году находилась хонда — небольшая комната, — служившая местом сбора всех интеллигентных людей того времени, где они собирались от восьми до одиннадцати часов утра и от девяти часов вечера до часу ночи. Было десять часов утра.

Около дверей зала депутатов хотел пройти человек еще не старый, серьезный, прямо державшийся, с палкой в руке. Он шел гордой и смелой походкой, хотя его лицо шафранного цвета выражало какое-то смутное беспокойство, почти страх, что можно было заметить, несмотря на его высоко поднятую голову, так как его растерянные черты представляли собой полную противоположность горделивой осанке. Это был дон Кандидо Родригес. Он подходил к дверям зала депутатов в то время, когда из хонды выходило человек двенадцать федералистов, производивших страшный шум своими огромными шпорами.

Дон Кандидо не посмотрел на них, но он их чувствовал и так сказать, угадывал. Не поворачивая головы, не ускоряя шага, он вошел со спокойным видом в зал депутатов и стал подниматься по лестнице, ведущей к архивам.

У него не было никакого дела ни в зале депутатов, ни в архивах. Шум шпор федералистов невольно сообщил новое направление его шагам, не дав времени его голове принять какое-либо решение. Поэтому, когда он очутился лицом к лицу с одним из чиновников архива, то, не зная, что ему сказать, и в неведении того, что следует остановиться, он прошел мимо него вперед с высоко поднятой головой.

— Что вам угодно, сеньор? — спросил чиновник.

— Мне?

— Да, вы идете прямо.

— Послушайте, молодой человек, это результат весьма древних и неясных дел, которые время, этот друг старости, учитель юности… время, если вы знаете что такое время…

— Сеньор, я желаю знать, чего вы ищите! — отвечал чиновник, начинавший думать, что дон Кандидо сумасшедший и что весьма неприятно находиться в таком опасном обществе.

— Послушайте, откровенно говоря, я не ищу ничего. К какой семье принадлежите вы, мой уважаемый сеньор?

— Сеньор, мне надо запереть дверь, сделайте одолжение, уйдите! — произнес молодой человек, отбегая к выходной двери и опираясь о нее плечом.

— Я читаю на вашем лице талант, усидчивость, работу. Каким родом литературы вы занимаетесь?

— Сеньор, доставьте мне удовольствие, уйдите отсюда!

— Из всех моих учеников, а надо вам знать, что я был профессором чистописания всего Буэнос-Айреса — о, и каких людей я воспитал! — одни теперь депутаты, другие коммерсанты, неутомимые асиендадо. Знаете ли вы торговый дом…

Дон Кандидо поднял свою палку и показал ею направление, где помещался торговый дом, о котором он завел речь, но молодой человек, вообразив, что он хочет его убить, выбежал в переднюю, чтобы позвать привратника, которого, к несчастью, там не оказалось.

— Что делаете, вы, неблагоразумный, неосмотрительный молодой человек, легкомысленный, как все молодые люди?

— Сеньор, если вы не уйдете, я позову на помощь.

— Хорошо, я ухожу, неопытный и мнительный молодой человек!

Но вместо того, чтобы направиться к дверям, дон Кандидо подошел к балкону, откуда была видна хонда, и, заметив, что там уже никого более не было, он почувствовал, что его мужество вновь возродилось.

Повернувшись, он протянул руку, чтобы проститься с чиновником, но последний, убежденный в том, что дон Кандидо убежал из Ресиденсии28, остерегался пожать руку посетителя.

— Прощайте, ветреный молодой человек, новичок в школе жизни! Пусть Бог воздаст вам и вашей почтенной семье за ту услугу, которую вы оказали мне.

Дон Кандидо важно спустился с лестницы, в то время как чиновник смеялся, смотря ему вслед.

Но едва почтенный учитель чистописания прошел один квартал, как новая толпа федералистов, обогнув колледж, направилась туда и очутилась лицом к лицу с ним.

Дон Кандидо одним прыжком соскочил с тротуара и, взяв шляпу в руку, стал отвешивать им глубокие поклоны.

Федералисты, у которых было, правда, более желания завтракать, нежели заниматься учтивостью, продолжали свою дорогу, предоставив дону Кандидо приветствовать их, сколько его душе угодно.

Почтенный профессор, чувствуя головокружение и усиленное биение в висках, с крупными каплями пота на лице повернул наконец на улицу Виктории и остановился у той самой двери, где наши читатели встретили его первый раз, то есть у дверей дома Мигеля.

Минуту спустя наш несчастный секретарь входил в кабинет своего прежнего ученика, которого он застал удобно развалившимся в кресле и спокойно читавшим знаменитую «Торговую газету».

— Мигель!

— Сеньор!

— Мигель! Мигель!

— Сеньор! Сеньор!

— Мы погибаем.

— Я это знаю.

— Ты знаешь это и не спасаешь нас?

— Я стараюсь.

— Нет, Мигель, нет, у нас нет времени.

— Тем лучше!

— Как тем лучше! — вскричал широко раскрыв глаза дон Кандидо, и упал на софу.

— Я вам говорю, сеньор, что в трудные минуты лучше кончить все скорей.

— Но кончить хорошо, ты хочешь сказать?

— Или дурно.

— Дурно?

— Ну, да! Худо или хорошо — окончить сразу все же лучше, чем проводить свою жизнь, подавая одну руку добру, а другую — злу.

— И это зло будет состоять в том…

— В том, что нам, например, снесут голову.

— Пусть ее сносят у тебя и твоих заговорщиков, очень хорошо, но у меня, человека спокойного, невинного, смирного, не способного причинять зло преднамеренно, предумышленно, с…

— Сядьте, мой дорогой учитель! — произнес молодой человек, прерывая дона Кандидо, который встал во время разговора.

— Что я сделал? Что такого, чтобы очутиться в том положении, в котором я нахожусь, подобно хрупкой лодке, разбиваемой бурными волнами океана?

— Что сделали, вы?

— Да, я!

— Тота! Вы в самом деле ничего не сделали?

— Нет, я ничего не сделал, сеньор дон Мигель; настанет время, когда моя связь с тобой разрушится, порвется: я преданнейший защитник самого знаменитого из всех ресторадоров света. Я люблю всю высокоуважаемую семью его превосходительства, как люблю и уважаю другого сеньора губернатора, доктора дона Фелипе, его предков и всех его детей. Я хотел…

— Вы хотели эмигрировать, сеньор дон Кандидо.

— Я!

— Вы! Это преступление против федерации, за которое расплачиваются головой.

— Доказательства?

— Сеньор дон Кандидо, вы решительно стремитесь быть повешенным кем-либо.

— Я?

— Я жду только, чтобы вы мне сказали кем: Росасом или Лавалем. Если первым, то для того, чтобы быть вам приятным, я сейчас же отправлюсь к полковнику Соломону, если же вторым, то подождите два или три дня, когда генерал Лаваль вступит в Буэнос-Айрес, тогда, как только представится случай, я поговорю с ним о секретаре сеньора дона Фелипе.

— Итак, я человек, попавший в воду?

— Нет, сеньор, вы будете человеком на воздухе, если будете продолжать говорить глупости так, как вы делаете это постоянно.

— Но, Мигель, сын мой, разве ты не видишь моего лица?

— Вижу, сеньор.

— Что же ты видишь на нем?

— Страх.

— Нет, не страх, нет, а недоверие, вследствие странных впечатлений, господствующих надо мной в настоящую минуту.

— Что такое?

— Идя сюда от губернатора, я встретился с людьми, которые показались…

— Кем?

— Дьяволами в образе человеческом.

— Или людьми с видом дьяволов, не правда ли?

— Что за вид у них был, Мигель! Что за вид! И при этом у них были длинные ножи. Способен ли кто-нибудь из этих людей убить меня? Как ты думаешь, Мигель?

— Не думаю, что вы им сделали!

— Ничего, ничего! Но предположи, что они спутают меня с другим и…

— Ба-а! Оставим это, дорогой учитель, вы сказали, что пришли ко мне прямо от Араны, не так ли?

— Да, да, Мигель.

— Ну, тогда у вас была причина прийти сюда.

— Да.

— Какая же она, друг мой?

— Я не знаю, не хочу этого говорить. Я не хочу более ни политики, ни сообщений!

— Так вы пришли сделать мне сообщение о политике?

— Я не говорил этого!

— Держу пари, что в кармане вашего сюртука находится важная бумага.

— У меня ничего нет.

— Я тем более готов держать пари, что, на выходе отсюда, вас может обыскать какой-нибудь федералист, чтобы посмотреть, нет ли при вас спрятанного оружия, найдя эту бумагу, он убьет вас немедленно!

— Мигель!

— Сеньор, дадите ли вы мне или нет те бумаги, которые принесли с собой?

— С одним условием.

— Посмотрим, что за условие.

— Чтобы ты более не требовал от меня нарушения моего служебного долга.

— Тем хуже для вас, потому что Лаваль будет здесь раньше, чем через четыре дня!

— Как! Ты откажешься признать те громадные услуги, которые я оказал делу свободы?

— Да, если вы остановитесь на половине дороги.

— Ты думаешь, что Лаваль вступит в город?

— Он для того и пришел.

— Ну, между нами говоря, я также думаю; вот почему я и пришел к тебе. Есть кое-какая перемена.

— В чем? — быстро спросил молодой человек.

— Возьми и прочти.

Дон Мигель, развернув бумагу, поданную ему доном Кандидо, начал читать:

Сан-Педро, 1-го сентября. Два дня тому назад Маскарилья двинулся вперед с тысячью человек, чтобы овладеть пуэбло29, но жители выказали необычайную решительность, и он был отброшен; у него было одно орудие, полтораста пехотинцев и около шестисот пятидесяти кавалеристов. Атаку он произвел сразу с двух сторон. В одно мгновение он уже достиг площади, но был отброшен нашим огнем. Потеря была в сто человек.

Прилагаю к этому списку копию депеши, полученной мною от генерала.

Завтра я вам напишу более подробно.

Хуан Камелино Сеньору Д…

— Посмотрим теперь документ, на который он ссылается! — сказал Мигель после минутного молчания.

— Вот он! — отвечал дон Кандидо. — Эти два важных документа были найдены в шлюпке, захваченной сегодня ночью; я снял с них копию наскоро, чтобы показать тебе.

Дон Мигель, не слушая дона Кандидо, взял из его рук и начал читать с величайшим вниманием следующее письмо:

Освободительная армия, главная квартира на походе.

29 августа 1840 г.

Сеньору дону Хуану Камелино, военному коменданту Сан-Педро.

Главнокомандующий имеет удовольствие сообщить Вам для объявления по вверенным Вам войскам, что из перехваченных депеш дона Феликса Альдао к тирану Росасу видно, что общественное мнение внутри страны как нельзя более благоприятно для дела свободы. Провинции Кордова, Сан Луис и Сан Хуан отказали Альдао в требуемой им помощи. Провинция Ла-Риоха восстала против тирании Росаса и вооружила многочисленную кавалерийскую колонну и восемьсот пехотинцев. ГенералЛа Мадрид вступил на территорию Кордовы во главе своих храбрых солдат, вскоре он поддержит операции освободительной армии.

Дивизион Вега совершенно рассеял в Наварро отряды милиции, собранные Чирино. Один эскадрон из числа этих милиционеров перешел в ряды нашей армии.

Главнокомандующий узнал, что милиционеры Магдалены восстали и покинули своих вождей, когда последние хотели присоединить их к армии Росаса.

Дело свободы одерживает быстрые успехи, и главнокомандующий надеется, что вскоре усилия солдат отечества, в особенности же храбрых защитников Сан-Педро, будут вознаграждены.

Объявите по вверенным Вам войскам те новости, которые я Вам сообщаю, прибавив к этому, что освободительная армия не подражает той системе лжи, которой тиран тщетно пытается скрыть свое критическое положение.

Копию с этой депеши пошлите мировому судье в Барадеро.

Бог да хранит вас.

ХуанЛаваль

— Как тебе это кажется, Мигель? — спросил дон Кандидо, когда дон Мигель окончил чтение этой важной бумаги.

Молодой человек молчал.

— Они идут, Мигель, они идут!

— Нет, сеньор, они уходят, наоборот! — отвечал молодой человек, комкая в руках бумагу.

И, встав со своего места, он начал взволнованно ходить по кабинету.

— Ты с ума сошел, Мигель?

— Другие сошли с ума, а не я!

— Но они обошли Лопес той дорогой, уважаемый Мигель.

— Это ничего не значит.

— Разве ты не видишь в них горячего, стремительного, страшного энтузиазма?

— Это ничего не значит.

— В здравом ли ты уме, Мигель?

— Да, сеньор, в здравом. Те, кто думает теперь о провинциях, — вот кто не в здравом уме, кто не доверяет своим собственным силам и не видит счастья, находящегося в двух шагах от него. Что за странный рок преследует эту партию и вместе с нею отечество! — вскричал дон Мигель, продолжая расхаживать большими шагами по комнате, в то время как дон Кандидо с изумлением смотрел на него.

— Хорошо. Тогда мы, федералисты, скажем…

— Что унитарии ни черта не стоят! Вы правы, сеньор дон Кандидо!

В это время в парадную дверь дважды сильно ударили молотком.

ГЛАВА XVII. Где Пилад сердится

Дон Кандидо вздрогнул.

Дон Мигель, наоборот, из печального и мрачного, каким он был минутой раньше, стал вновь спокойным и почти веселым. Вошедший слуга доложил о приходе дамы. Молодой человек приказал просить ее.

— Не надо ли мне удалиться, друг мой?

— В этом нет необходимости, сеньор.

— По правде говоря, я предпочел бы дождаться тебя, чтобы выйти вместе.

Дон Мигель улыбнулся.

В эту минуту в кабинет вошла женщина, ее движения сопровождались таким шумом, как будто она была одета в платье из проклеенной бумаги. У нее на голове был федеральный шиньон в полфута высотой, а толстое, широкое смуглое лицо было обрамлено английскими черными буклями.

— О! — вскричал дон Кандидо.

— Войдите, мисеа30 Марселина! — произнес дон Мигель.

— А, вы оба здесь!

— Мы самые!

— Пилад и Орест!

— Вот именно!

— Это Пилад! — сказала донья Марселина, протягивая руку дону Кандидо.

— Сеньора, вы роковая женщина! — отвечал он, живо отбегая от нее.

— Неужели в тебе не сохранилось ни любви к отечеству, ни дружбы, бронзовое сердце?

— Дай Бог, чтобы я был из бронзы с головы до ног! — пробормотал, вздыхая, дон Кандидо.

— В особенности шея, не правда ли, мой друг? — вставил дон Мигель.

— Che! Разве голова Пилада обречена в жертву?

— Нет, сеньора, не повторяйте таких нелепостей. Я не унитарии и никогда им не был, слышите вы?

— Эх, что за важность голова!

— Ваша голова ничего не значит, она… но моя…

— Чего стоит ваша голова в сравнении с теми жертвами, которые видел свет? Разве головы Антония и Цицерона не были отрублены в Капитолии, как пел бессмертный Хуан Крус? Потомство вознесет вас на своих крыльях!

— Пусть вознесет вас дьявол на своих рогах!

— Разве Цезарь не был убит двадцатью тремя ударами кинжала?

— Мигель, должно быть, эта женщина — посланница сатаны! Это роковая женщина, колдунья и дочь колдуньи. Каждый раз как только мы приближались к ней или ее дому, с нами случалось несчастье. Как твой старый учитель, твой друг, питающий к тебе уважение, нежность, симпатию, я прошу тебя, приказываю тебе отослать прочь эту женщину, которая ходит так, как будто ее дьявол носит.

— Удержи свой язык, что смешно так шумя Пол прекрасный позорит, негодный! — возразила донья Марселина, постоянно имевшая наготове цитаты из древних стихов.