ГЛАВА I. Пролог драмы

День двадцать седьмого июля 1840 года выдался мрачный и холодный. Теплота и блеск солнечных лучей задерживались массами желтоватых облаков, насыщенных водяными парами и гонимых ветром с головокружительной быстротой. Жители Буэнос-Айреса, дрожа от холода и закутываясь по самые глаза в свои плащи, спрашивали друг друга, уж не вернулась ли опять зима, бывшая весьма суровой и окончившаяся всего несколько недель тому назад.

Около пяти часов вечера в гостиной богатой кинты в Барракасе находились двое — молодой человек и молодая женщина. Женщина, прекрасная и мечтательная, сидя на софе возле камина, слушала молодого человека, который, почти склонившись к ее ногам, переводил ей одну из самых прекрасных страниц «Собора Парижской Богоматери», этого образцового произведения Виктора Гюго.

Временами прелестная мечтательница склонялась вперед, слегка опираясь своей рукой о плечо молодого человека, тогда его щек нежно касались шелковистые пряди ее роскошных волос, а она, застыв в этом грациозном положении, отдавалась своим мыслям, убаюкиваемая мелодичным голосом человека, которого она любила.

Молодой человек и молодая женщина питали друг к другу чистую, святую любовь. Его звали дон Луис Бельграно, ее — донья Эрмоса Сайенс де Салаберри.

Уединение молодых людей вскоре было прервано — послышался стук подъехавшего к дверям кинты экипажа, и минуту спустя в гостиную вошли мадам Барроль и ее дочь, их хорошие знакомые.

Донья Эрмоса и дон Луис еще сквозь жалюзи увидели приехавших, но так как у молодых людей не было тайн от них, то дон Луис просто бросил книгу на подоконник и сел в кресло.

В то же самое время вошел, или лучше сказать, вбежал в гостиную, по своему обыкновению, дон Мигель, кузен Эрмосы, живой, ласковый и веселый юноша. Этот бравый молодой человек, находился ли он в обществе своей кузины или доньи Авроры Барроль, к которой питал глубокую любовь, забывал все свои дневные заботы, не думал более о своих честолюбивых планах и вполне давал волю своему веселому характеру.

— Кофе, кузина, кофе! — вскричал он. — Мы умираем от холода, мы нарочно встали из-за стола, чтобы прийти сюда пить кофе, впрочем, это благое намерение принадлежит мне всецело, и нашим визитом, кузина, ты не обязана ни мадам, ни ее дочери, а лишь одному мне!

— Ты просишь слишком мало за ту услугу, которую оказал мне, — весело отвечала донья Эрмоса, обняв обеих дам, — и поэтому рискуешь не получить просимого!

— Не верьте ни одному его слову, дорогая Эрмоса! Мне одной пришла мысль об этом визите, а этот лентяй сидел бы до завтрашнего утра у камина, — проговорила, смеясь, мадам Барроль француженка чистой крови, парижанка с головы до ног, которая несмотря на свои сорок два года все еще была прелестна.

— Хорошо, допустим, что я говорил не так убедительно, как мадам Барроль; но все же никакая человеческая логика не может из этого вывести заключения, что я должен пить кофе только по пятницам.

— Дорогая Эрмоса, умоляю вас, — проговорила мадам Барроль, — прикажите скорее подать ему кофе, а то он весь вечер только и будет говорить, что об этом противном напитке!

— Да, Эрмоса, дай ему кофе, дай ему все, что он у тебя попросит, мы увидим, по крайней мере, заставит ли это его

немного помолчать; сегодня он положительно несносен! — сказала, повернув слегка голову к Мигелю, донья Аврора, которой дон Луис показывал альбом, недавно выписанный из Франции.

Слуга дона Луиса по приказанию доньи Эрмосы отправился сервировать кофе.

— Какую книгу вы там перелистываете? Она вас интересует, по-видимому? — спросил дон Мигель.

— Лорда Байрона, — сумасшедший ты человек! — отвечал дон Луис, показывая молодой девушке портрет дочери поэта.

— А, Байрон! — проговорил, смеясь Мигель. — Он не пил кофе под предлогом, что это был любимый напиток Наполеона, поэт не ненавидел Наполеона, наоборот, он им восторгался, но был ревнив: слава великого завоевателя беспокоила его, а он не признавал другой славы, кроме своей собственной. Надеюсь, что теперь я говорю разумно?

— Да, впервые за весь вечер! — отвечала донья Аврора.

— Что не всегда случалось с великим поэтом, — если бы он всегда поступал разумно, то, вместо того чтобы только сильно любить свою жену, которая считала его сумасшедшим, он удержал бы ее и не влачил бы того жалкого существования, в котором он находился с тех пор как она его покинула.

— Я этого не понимаю! — сказала донья Аврора.

— Да и никто не понимает! — прибавила донья Эрмоса.

— Я хочу сказать, — отвечал Мигель, что если бы моя жена сочла меня сумасшедшим по той простой причине, что я в упоении поэтическим творчеством бросил свои часы в огонь, и под этим предлогом убежала бы от меня, как это сделала жена Байрона, то я, вместо того чтобы писать ей кучу писем…

— Что бы вы сделали? — живо спросила донья Аврора.

— Я сделал бы то, что испробовал бы всякий добрый испанец в подобном случае… Но прежде скажи мне, Луис, что сделал бы ты?

— Я?!

— Да, ты, если бы любимая тобою жена убежала от тебя.

— У кого же искать лучшего примера, как не у Байрона, — писать ей, пытаться вернуть ее на добрый путь, покинуть который ее заставила минута заблуждения.

— Ба-а! Плохое средство!

— А что же сделал бы ты?

— Я? Я сел бы в экипаж, если б экипажа не было, — на коня, если б не нашлось коня, пошел бы пешком к тому дому, где скрылась беглянка, взял бы ее тихонько за руку, сказав людям, находившимся там: «Дайте дорогу, сеньоры, это моя жена, и я увожу ее с собой».

— Но если бы она отказалась уйти, кабальеро? — спросила донья Аврора.

— Тогда… ясно, что я остался бы возле нее, даже если б хозяева выпроводили меня из своего дома, я бы не вышел оттуда один. Но… где же кофе, сеньоры?

В это время вошел слуга и доложил, что кофе сервирован в смежном кабинете. Все переместились туда, и, когда расселись, разговор возобновился.

— Как жаль, — воскликнула мадам Барроль, — что дон Мигель не был в Константинополе!

— Правда, сеньоры — отвечал, смеясь, молодой человек, — там кофе пьют дюжинами чашек, но я дал себе слово более не путешествовать.

— В особенности, если для путешествия в Константинополь придется плыть в лодке! — сказала значительно донья Эрмоса.

— И, возвращаясь к себе, провести половину ночи в воде по самую шею! — прибавила донья Аврора тоном упрека.

— И рисковать быть принятым каким-нибудь усердным таможенником за контрабандиста! — заключил дон Луис.

— Ого! И ты туда же, мой друг! Правда, что ты самый благоразумный из путешественников, которых я только знаю, и никто лучше тебя не умеет пуститься в дорогу, рискуя столь малым!

— Тогда от рассчитывал на тебя! — живо ответила донья Эрмоса.

— Да, провидение меня тогда надоумило.

— Ты прав, Мигель! — проговорила мадам Барроль.

— Твоя своевременная помощь другу в ту страшную ночь, Мигель, была всегда тайной для нас! — проговорила донья Эрмоса, содрогаясь при воспоминании о затронутом ею событии.

— Ну, я в хорошем настроении и могу тебе все рассказать, дорогая кузина, все было очень просто! — отвечал молодой человек. — Дело было так.

Четвертого мая, в пять часов вечера, я получил от этого кабальеро письмо, в котором он извещал меня, что в ту же ночь покидает Буэнос-Айрес. Он следует моде, — сказал я сам себе. Но в то же время меня охватило предчувствие какого-то несчастья, я отправился к нему — двери заперты. Я посетил с десяток наших общих друзей, — никто не видал его. Наконец в половине десятого я не выдержал и ушел от мадам Барроль, первый раз в своей жизни погрешив против галантности. Я ушел под предлогом… под предлогом… донья Аврора закончит мою фразу. Я пошел прямо к барранкам Ресиденсии, где живет один шотландец, расположенный ко мне, который, кажется, согласился вместе с Росасом увозить людей из Буэнос-Айреса, он — в Монтевидео, а Росас — в кое-какое другое место. Но мой шотландец спал, как убитый, и я не смог его добудиться. Тогда я подумал: все ведь садятся на суда с берега, а поэтому, следуя по берегу, я имею шансы встретиться с Луисом. Рассуждая столь здраво, что мне позавидовал бы и сеньор Гарригос, который слывет самым логичным среди нас человеком, я спустился в барранку и пошел вдоль берега реки.

— Один? — вскричала, бледнея, донья Аврора.

— Ну, если меня прерывают, то я умолкаю! — проговорил молодой человек.

— Нет, нет, продолжайте! — отвечала девушка, стараясь улыбнуться.

— В добрый час! Итак, я направился к Эль-Ретиро. Пройдя таким образом несколько куадр1, я уже начал ощущать скуку от окружавшего меня пустынного безмолвия, как вдруг мне послышался звон оружия. Я направился в ту сторону и вскоре узнал голос того, кого я искал. Затем… затем… рассказ кончен, — сказал вдруг дон Мигель, заметив что дамы были страшно бледны.

Дон Луис хотел перевести разговор на другую тему, когда в дверях салона послышался легкий шум. Все обернулись и через стеклянную дверь, отделявшую кабинет от гостиной, увидели вошедших. Это были донья Августина Росас Мансилья и донья Мария-Хосефа Эскурра, стука колес экипажа которых они не слышали: так их заинтересовал рассказ дона Мигеля.

У Дона Луиса не было времени удалиться во внутренние комнаты, что он делал всегда, когда донья Эрмоса принимала своих светских знакомых.

Из присутствующих только молодая вдова не была знакома с доньей Марией-Хосефой Эскурра, но, заметив ее, Эрмоса вдруг почувствовала какую-то тоску на сердце и невольную неприязнь к ней, так что ей стоило большого труда пожать концами пальцев протянутую руку страшной старухи.

Когда донья Августина сказала ей: «Честь имею представить вам сеньору донью Марию-Хосефу Эскурра, родственницу Ресторадора», нервная дрожь охватила молодую женщину и ее глаза инстинктивно стали искать глаза дона Луиса.

— Вы не ожидали меня в такую дурную погоду, не правда ли? — проговорила донья Августина, опускаясь в кресло около камина.

Между тем донья Мария-Хосефа, случайно или нарочно, села против дона Луиса.

Донья Эрмоса не могла представить ей молодого человека, а все остальные лица были знакомы друг с другом.

— Это действительно приятный сюрприз! — отвечала она на слова доньи Августины.

— Мария-Хосефа непременно хотела поехать к кому-нибудь и, зная с каким удовольствием я бываю у вас, сама приказала кучеру везти сюда.

Дон Мигель насторожился, хотя внешне казался совершенно поглощенным созерцанием огня в камине.

— Впрочем, я вижу, — продолжала донья Августина, — что не мы одни вспомнили о вас: вот я вижу мадам Барроль, которая, кажется, уж с год не была у меня, неблагодарная Аврора! А сеньор дон Мигель дель Кампо! Наконец-то я имею удовольствие встретить сеньора Бельграно, которого целый век нигде не видно!

Между тем донья Мария-Хосефа рассматривала молодого человека с головы до ног.

— Это вышло случайно, — ответила молодая вдова, — мои друзья редко приезжают сюда.

— Если я редко имею удовольствие вас видеть, Августина, — сказала мадам Барроль, — то согласитесь, что моя дочь часто бывает у вас.

— Со времени бала я видела ее только два раза.

— Но вы, сеньора, ведете такой прелестный образ жизни, — проговорила донья Мария, обращаясь к донье Эрмосе, — что приходится почти завидовать вашему уединению.

— Я живу очень спокойно, сеньора.

— О, Барракас очаровательное место, в особенности для здоровья, — проговорила старуха и, указывая на дона Луиса, спросила: — Этот кабальеро выздоравливающий, без сомнения?

Донья Эрмоса покраснела.

— Я совершенно здоров, сеньора, — отвечал молодой человек.

— А, извините меня, сеньор, но вы выглядите таким бледным…

— Я всегда такой.

— Тем более, — продолжала она, — что вы не носите девиза, и ваш галстук в столь холодное время едва завязан. Поэтому я предполагала, сеньор, что вы живете в этом доме.

— Однако, сеньора, — поспешил вмешаться в разговор дон Мигель, чтобы избежать ответа со стороны дона Луиса, который мог быть или ложью или слишком откровенным объяснением, — я обращу ваше внимание на то, что шотландцы, живущие в очень холодной стране, ходят наполовину обнажая колени. Все дело в привычке к холоду, вот и все!

— Шотландцы — гринго, а мы живем в Буэнос-Айресе! — возразила донья Мария-Хосефа.

— Но в Буэнос-Айресе зимы страшно суровы! — сказала мадам Барроль.

— Вы поставили у себя камины, дорогая Мария-Хосефа? — спросила донья Аврора, которая, как и все остальные, старалась отвлечь внимание старухи от дона Луиса.

— У меня слишком много дел, дорогая, чтобы заниматься такими мелочами. Когда унитарии причиняют нам столько хлопот, есть ли время думать о своих удобствах?

— Что касается меня, то я не поставлю камина, потому что Мансилья, покинув теплый уголок, может простудиться! — сказала Августина.

— Мансилье в этот момент довольно жарко! — сказала донья Мария-Хосефа.

— Как? Разве сеньор генерал болен? — спросила донья Эрмоса.

— Он никогда не чувствует себя особенно хорошо, но сегодня я не слыхала, чтобы он жаловался на что-нибудь, — отвечала Августина.

— Нет, его жар не от болезни, — сказала старуха, — а от энтузиазма. Разве вы не знаете, что вот уже третий день празднуется отступление нечестивых унитариев? Все федералисты знают об этом.

— Мы как раз говорили об этом, когда вы вошли, — сказал дон Мигель, — это была страшная битва.

— Да, их попотчевали так, как они того заслуживали.

— О, да, я вам скажу!

— И, — прибавил дон Луис, — если бы ночь не была так темна…

— Что вы говорите о ночи, сеньор Бельграно, вскричала старуха, — сражение произошло средь белого дня!

— Это правда, — ответил дон Мигель, — битва была днем, но мой друг хочет сказать, что если бы не наступила такая темная ночь, то ни один из врагов не ускользнул бы.

— А, конечно! А вы присутствовали на торжествах, сеньор Бельграно?

— Мы ходили вместе осматривать разукрашенные улицы и площади! — поспешил ответить дон Мигель, боясь, чтобы дон Луис не проговорился.

— Какие великолепные знамена! — вскричала донья Аврора. — Где их можно столько достать, сеньора?

— Их можно купить, нинья, кроме того, их делают добрые федералистки. Вы украшали свой дом, сеньора?

— Нет, сеньора, он так удален…

— Я не нахожу этого! — возразила донья Мария-Хосефа.

— А театр более не украшен, нинья Мария-Хосефа? Вы были в нем?

— Нет, Аврора, я не ходила в театр, хотя знаю, что там много веселья. А вы, сеньор Бельграно, были там?

— Если так, — сказала Аврора, — то когда я пойду в театр, я захвачу вас. Согласны?

— Не беспокойся из-за меня, нинья, я не пойду в театр, — отвечала с раздражением старуха, понявшая, что ее хотят увести от разговора с доном Луисом.

— Театр — самое лучшее место, где можно наблюдать ликование народа! — заметил дон Мигель.

— Да, — сказала донья Августина, — но его крики мешают слушать музыку.

— Эти крики — самая прекрасная музыка нашего святого дела! — холодно возразил молодой человек.

— Хорошо сказано! — прибавила старуха.

— Аврора, почему бы вам не сыграть немного на фортепьяно?

— Ваша мысль прелестна, Эрмоса! Сядь за фортепьяно, Аврора.

— Хорошо, мама. Что вы желаете послушать, донья Мария-Хосефа?

— Мне все равно.

— Хорошо, подойдите сюда, я пою очень плохо, но чтобы быть вам приятной, постараюсь и спою свой любимый романс El Natalicio del Restaurador2, сядьте у фортепьяно.

— Но, дорогая, мне так трудно встать, когда я уже села!

— Хорошо, но все-таки подойдите.

— Какое ты несносное дитя! Однако приходится повиноваться, — отвечала старуха с демонической улыбкой, — простите меня, сеньор Бельграно. Вы видите, что меня заставляют.

С этими словами старуха, как бы ища опоры, положила свою руку на левое бедро дона Луиса и навалилась на него всей тяжестью своего тела как раз на место еще плохо зарубцевавшуюся рану и при том с такой силой, что боль была страшная. Дон Луис, несмотря на все свое мужество, откинулся назад, вскрикнув задыхающимся голосом:

— Ах, сеньора!

И почти потеряв сознание, бледный как труп, застыл без движения в своем кресле.

Дон Мигель с болью в душе отвернулся.

Все присутствовавшие, за исключением доньи Августины, поняли тотчас, что поступок Марии-Хосефы был следствием коварного расчета. Они были возмущены.

— Разве я причинила вам боль? Извините меня, кабальеро, — проговорила старуха, лицо которой светилось удовлетворенной злобой. — Если бы я знала, что вы так чувствительны на левое бедро, то я попросила бы у вас руку, чтобы подняться. О старость! Если бы я была молода, то не причинила бы вам такой неприятности. Извините же меня, мой милый молодой человек, — прибавила она с иронией и затем преспокойно села у фортепьяно, где уже стояла донья Аврора.

Под влиянием естественного чувства жалости донья Эрмоса забыла всякий страх, всякое благоразумие даже относительно родственников Росаса, находившихся тут: она встала, намочила свой носовой платок в одеколоне и приложила его к лицу дона Луиса, который начинал приходить в себя. При этом она, оттолкнув вдруг кресло, занимаемое ранее доньей Марией-Хосефой, взяла другое и храбро села возле того, кого любила, не заботясь о том, что она повернулась спиной к невестке и другу тирана.

Донья Августина ничего не заметила, она по своему обыкновению болтала с мадам Барроль о различных пустяках. Донья Аврора пела и играла машинально, не сознавая того, что делала.

Донья Мария-Хосефа наблюдала за доном Луисом и доньей Эрмосой, со злой улыбкой подняв голову.

Дон Мигель, опершись о камин, предавался глубоким размышлениям.

— Ничего, все уже прошло! — сказал дон Луис на ухо молодой вдове, когда почувствовал себя немного лучше.

— О, эта женщина демон, — также шепотом отвечала ему Эрмоса, — с первой же минуты, как она появилась здесь, она заставила нас страдать.

— Гм… — произнес дон Мигель, бросив суровый взгляд на своего друга и свою кузину, — у огня очень приятно.

— Да, — отвечала мадам Барроль, — но…

— Но, — прервал ее дон Мигель, бросив на понятливую даму быстрый взгляд, значение которого она тотчас поняла, — мы насладимся им только до десяти или одиннадцати часов самое позднее, к несчастью.

— Вот об этом я и думала, — отвечала мадам Барроль, — поэтому я воспользуюсь как можно дольше моим сегодняшним приятным визитом, тем более что редко могу доставлять себе это удовольствие.

— Мерси, сеньора! — отвечала донья Эрмоса.

— Вы правы, — прибавила донья Августина, — и я бы осталась, если бы не была вынуждена отправиться в другое место.

— Ну что, довольны вы? — спросила донья Аврора у доньи Марии-Хосефы, отходя от фортепьяно.

— О, совершенно! Вы чувствуете себя лучше, сеньор

Бельграно?

— Да, сеньора! — отвечала молодая вдова, даже не обернувшись.

— Надеюсь, вы не сердитесь на меня, а?

— О, сеньора, это пустяки! — с усилием ответил дон Луис.

— Тогда я обещаю вам не говорить никому, что у вас такое чувствительное левое бедро, по крайней мере, молодым девушкам, а то они все пришли бы посмотреть, как вы лишаетесь чувств.

— Не желаете ли присесть, сеньора? — спросила ее молодая вдова.

— Нет, нет, — воскликнула донья Августина, — мы отправляемся. Мне нужно сделать еще один визит, и я хочу быть дома до девяти часов.

Прелестная жена генерала Мансильи встала и приготовилась уходить. Ее примеру последовала дона Мария-Хосефа. Прощание с обеих сторон было очень холодно.

Дон Мигель вышел проводить дам до их экипажа.

В дверях гостиной донья Мария-Хосефа обернулась и, бросив взгляд тигрицы на дона Луиса, произнесла:

— Итак, не сердитесь на меня. Советую вам не лить слишком много одеколону на ваше бедро, а то оно будет сильно болеть.

И она удалилась, язвительно улыбаясь. После ухода обеих дам в гостиной воцарилось долгое и тягостное молчание.

Донья Эрмоса нарушила его.

— Боже мой, — проговорила она, — что это за женщина?

— Она похожа только на самое себя! — отвечала мадам Барроль.

— Но что же мы ей сделали? Зачем она пришла сюда, если хотела причинить нам зло, не зная ни меня, ни дона Луиса?

— Увы, кузина, все наши труды пропали даром, все наши предосторожности не привели ни к чему! Эта женщина нарочно пришла сюда. Она, без сомнения, получила от кого-нибудь донос на Луиса и, к несчастью, все открыла.

— Как, что она открыла?

— Все, Эрмоса, неужели ты предполагаешь, что она случайно оперлась так страшно на левое бедро Луиса?

— Да, да! — вскричала донья Аврора. — Она знала, что. один человек был ранен в бедро!

Присутствующие обменялись печальным взглядом. Дон Мигель продолжал спокойно и значительно:

— Действительно, это единственная примета человека, успевшего скрыться ночью четвертого мая. Она пришла сюда именно с этим коварным намерением, внушенным ей, без сомнения, только демоном.

— Но кто сказал ей об этом?

— Не будем говорить об этом, моя бедная Эрмоса. Только знайте, что все мы на краю пропасти. Прежде всего надо сделать вот что.

— Что? — вскричали все в один голос.

— Необходимо, чтобы Луис немедленно покинул этот дом и отправился со мной.

— О, нет! — гордо вскричал молодой человек, — нет! Я понимаю теперь злобный умысел этой женщины, угадываю ее цель, но именно потому, что считаю себя обнаруженным, я и хочу остаться здесь.

— Ни одной секунды! — сухо отвечал ему дон Мигель.

— Но она, дружище? — вскричал дон Луис с тоской.

— Она не может тебя спасти.

— Это правда, но я буду защищать ее.

— Тем, что погубишь себя и ее?

— Нет, я погибну один.

— Я позабочусь о ней.

— Но разве они придут сюда? — спросила донья Эрмоса с беспокойством.

— Часа через два или, может быть, через час!

— О, Боже мой! Отправляйтесь, Луис, умоляю вас! — вскричала молодая вдова.

—Да, идемте с нами, дон Луис: моя дочь говорила от моего имени! — прибавила мадам Барроль.

— Во имя неба, сеньоры, нет, тысячу раз нет! Честь велит мне остаться.

— Я не могу решительно утверждать, — сказал дон Мигель, — что сегодня ночью что-нибудь случится, но опасаюсь что Эрмоса не останется одна: не более чем через час я вернусь и буду подле нее.

— Но Эрмоса может отправиться вместе с нами! — сказала донья Аврора.

— Нет, она должна остаться здесь, а с ней — и я, — возразил молодой человек. — Если ночь будет спокойна, ну, тогда я завтра поработаю, так как сегодня много работала сеньора Мария-Хосефа. Во всяком случае нам надо спешить. Ну, Луис, бери свою шляпу, плащ и следуй за мной.

— Нет! — вскричал тот.

Тогда донья Эрмоса с глазами, полными слез подошла к нему и заговорила умоляющим голосом, подавляя душившие ее рыдания.

— Луис, вот первая просьба, с которой я обращаюсь к вам: умоляю вас, на сегодняшнюю ночь отдайтесь вполне в распоряжение Мигеля, а завтра… завтра мы увидимся, что бы ни случилось.

— Хорошо, — проговорил молодой человек глухим голосом, — я повинуюсь вам, сеньора!

— Домой, домой к нам, дон Луис! — вскричала радостно донья Аврора.

— Нет, ангел доброты, — сказал ей дон Мигель с ласковой улыбкой нежным голосом, — ни к вам, ни ко мне, ни к нему, так как в этих трех домах его могут найти, но в другой дом… какой… это мое дело.

— Итак, — проговорил дон Луис, — через час ты будешь около своей кузины?

— Да, через час.

— До скорого свидания, Эрмоса. Вы требуете моего отъезда, я вам повинуюсь! — сказал он печально.

— Спасибо, спасибо, Луис! — отвечала она, заливаясь слезами.

Несколько минут спустя двери дома молодой вдовы были крепко заперты.

Старый Хосе, которому дон Мигель дал перед своим уходом некоторые инструкции, прохаживался от передней до ворот. Возле окна лежали двуствольное ружье дона Луиса и его длинная рапира, кроме того, старый ветеран войны за независимость засунул за пояс широкий кинжал.

Слуга дона Луиса, также вооруженный с головы до ног, сидел на пороге и был готов в любую минуту исполнить приказание старого солдата, которому дон Мигель велел никому не открывать дверь до своего возвращения.

ГЛАВА II. Una noche toledana3

Дон Мигель, несмотря на свое старание, не мог, как обещал, вернуться через час в Барракас. Ему надо было сопровождать мадам Барроль и ее дочь до их квартиры, затем проводить пешком, чтобы не посвящать кучера в тайну, дона Луиса очень далеко от улицы Завоевателей, потом пойти к себе, чтобы дать некоторые приказания своему слуге, велеть оседлать лошадь и только тогда отправиться в Барракас. Было ровно половина десятого, то есть прошло полтора часа с тех пор, как он покинул свою кузину, и тронулся в путь, размышляя о том, что произошло во время визита невестки Ресторадора и представляя себе возможные последствия этих событий, подготовленных злобой доньи Марии-Хосефы.

— Гм… — пробормотал он. — Росас заинтересован в гибели Луиса, так как он был первым, кто стал на пути исполнения одного из его планов и тем вызвал его неудачу. Китиньо, а следовательно и Масорка также заинтересованы в Луисе, поскольку его голова может служить доказательством их усердия, которое, благодаря храбрости Луиса, предстало в неблаговидном свете. И донья Мария-Хосефа хочет погубить Луиса, главным образом из-за своего дьявольского характера, воодушевляющего ее на всевозможное зло. Итак, для всех этих лиц Луис — преступник, лишенный покровительства закона. Но у этого преступника есть сообщники: донья Эрмоса, он сам, Мигель, а, может быть, кто знает, мадам Барроль с дочерью. Что делать, Боже мой, как предотвратить эти страшные опасности? — с отчаянием думал \ дон Мигель.

Молодой человек боялся вовсе не за себя: он никогда не думал о себе и сейчас беспокоился только о других.

— Ба! — воскликнул вдруг молодой человек. — Предоставим событиям идти своим чередом, а я высеку огонь под их ударами: если они из стали, то я стану кремнем. — Покончив таким образом со своими сомнениями, он продолжал путь к кинте.

Но, достигнув дороги, ведущей из де-ла-Бока в Санта-Люсию, он заметил близ улицы Ларга шесть человек, ехавших верхом с такой быстротой, какую только допускали силы лошадей..

Предчувствие подсказало молодому человеку, что эти неизвестные каким-то образом связаны с событиями сегодняшнего вечера. Инстинктивно он, задержав свою лошадь в момент встречи с ними, пропустил их вперед и, когда они отъехали от него на пять-десять шагов, издали последовал за ними.

Было что-то героическое в отважных действиях молодого человека, который, рассчитывая только на себя и свое оружие, глубокой ночью, освещаемой только несколькими беглыми огоньками, храбро направлялся, быть может, оспаривать жертву у могущественного убийцы, ставшего главой федерации.

— Ага! Я не ошибся, — пробормотал он, видя, что шесть солдат остановились перед домом доньи Эрмосы, соскочили со своих коней и принялись грубо стучать в двери молотком и рукоятками своих бичей.

Они не успели времени возобновить свой стук, так как появился дон Мигель и спросил их решительным голосом:

— Что такое, сеньоры?

— А вы кто такой?

— Я человек, имеющий право обратиться к вам с таким вопросом. Вы явились сюда по приказанию, не так ли?

— Да, сеньор, по приказанию! — отвечал один из этих людей, приближаясь и вглядываясь в дона Мигеля.

Последний спокойно соскочил с коня.

— Отвори, Хосе! — крикнул он.

Шесть неизвестных окружили дона Мигеля, не зная, что думать о нем.

Каждый полагался в этом случае на своего товарища, уступая ему инициативу.

Дверь отворилась. Дон Мигель, отстранив двух слуг, вышедших навстречу к нему, вошел твердым шагом, сказав неизвестным:

— Войдите, сеньоры!

Они устремились вслед за ним.

Дон Мигель открыв дверь, вошел в гостиную, сопровождаемый незнакомцами, волочившими свои сабли по коврам, раздираемым их шпорами.

Побледневшая донья Эрмоса стояла у стола, когда дверь открылась. Она вспыхнула, увидев, что эти люди вошли в шляпах, с дерзким видом и грубыми жестами, но дон Мигель взглядом призвал ее соблюдать благоразумие.

Молодой человек, скинул свое пончо, бросил его на ближайшее кресло и, продемонстрировав таким образом свой пунцовый жилет, какой в эту эпоху начали носить наиболее ярые федералисты, и широкий девиз на груди, обратился к незнакомцам, которые все еще не могли понять, как им поступить.

— Кто командует вашим отрядом?

— Я! — отвечал один их них, выступая вперед.

— Офицер?

— Ординарец подполковника Китиньо.

— Вы пришли в этот дом, чтобы арестовать одного человека?

— Да, сеньор!

— Хорошо! Читайте! — проговорил дон Мигель, вынув из кармана какую-то бумагу и подавая ее начальнику отряда.

Солдат взял бумагу, развернул ее, посмотрел на нее, повертел во все стороны, увидел, что на ней была печать и наконец передал ее одному из своих спутников со словами:

— Возьми, ты умеешь читать!

Тот приблизился к лампе и, разбирая слова по слогам, прочел то, что в ней было написано:

Да здравствует федерация! Да здравствует Ресторадор наших законов! Смерть нечистым и скверным унитариям! Смерть изменнику Ривере и нечестивым французам! Податель сего, дон Мигель дель Кампо находится на службе Народного общества Ресторадора. Все, что он делает, служит для пользы святого дела Федерации, одним из лучших слуг которой он является.

Буэнос-Айрес, 10-го июля 1840 г.

Президент Хулио Гонсалес Соломон

Секретарь Бонео

— Теперь, — проговорил дон Мигель, смотря на солдат Китиньо более решительно, чем прежде, — кто же тот человек, которого вы ищете в этом доме, где я свой человек и где никогда не скрывался дикий унитарий?

Ординарец Китиньо хотел отвечать, но в это время послышался шум, заставивший всех обернуться. Оказалось, что во двор въехали галопом пять или шесть всадников, производя адский шум конскими подковами, и в гостиную в беспорядке вошло пять солдат, звеня шпорами и стуча саблями. Донья Эрмоса машинально встала рядом с доном Мигелем, а маленькая Лиза схватилась за руку своей госпожи.

— Живой или мертвый! — входя, вскричал тот, кто находился во главе прибывших.

— Ни живой, ни мертвый, — подполковник Китиньо, — отвечал дон Мигель.

— Он убежал?

— Нет, убегают, сеньор подполковник, — возразил молодой человек, — унитарий, которые, не осмеливаясь встречаться с нами, стараются восстановить нас друг против друга. От их лукавства и безумия, которым они выучились у гринго, не защищен и дом федералиста. Следуя этой мысли, мы можем предположить, что завтра Ресторадора известят о пребывании какого-нибудь дикого унитария и в доме самого подполковника Китиньо, лучшей шпаги федерации! Этот дом — мой, подполковник, эта дама — моя кузина. Я провожу здесь большую часть своего времени. Мне нет нужды клясться в том, что там, где я нахожусь, нет скрывающихся унитариев. Хосе, проводи этих кабальеро осмотреть дом.

— Никому не трогаться с места! — вскричал Китиньо, обращаясь к солдатам, которые собирались последовать за Хосе, — дом федералиста не подлежит обыску. Вы такой же добрый федералист, как и я, сеньор дон Мигель. Но скажите, почему же донья Мария-Хосефа так обманула меня?

— Донья Мария-Хосефа! — вскричал дон Мигель с прекрасно разыгранным удивлением.

— Да, она самая!

— Что же она вам сказала, подполковник?

— Она велела передать мне, что унитарий, ускользнувший от нас ночью четвертого мая, скрывается в этом доме, что она сама видела его здесь сегодня вечером и что его зовут Бельграно.

— Бельграно?

— Да, Луис Бельграно!

— Действительно, дон Луис Бельграно приходил сюда сегодня, так как он имеет обыкновение навещать мою кузину, но этот молодой человек, капитан, между прочим, на-

сколько мне известно, совершенно здоров: я его видел таким в городе все эти дни, а человек, о котором вы говорите, — прибавил он с значительной улыбкой, — едва ли может свободно прогуливаться.

— Тогда черт возьми, что все это значит? Я не такой человек, которым можно играть, caray!

— Это унитарии, подполковник — они хотят обмануть нас и посеять вражду между нами, федералистами. Вероятно, они сочинили что-нибудь донье Марии-Хосефе, которая как женщина не знает их так хорошо, как мы, ежедневно борющиеся с ними. Но это неважно, все-таки отыщите этого молодого человека, он живет на улице дель-Кабильдо. Если он действительно тот человек, которого вы ищите, то вы его легко узнаете. А я сам навещу донью Марию-Хосефу и если потребуется самого дона Хуана Мануэля, чтобы узнать, неужели мы дошли до того, что подобным образом должны посещать друг друга.

— Нет, дон Мигель, не делайте ничего, если все это проделки унитариев, как вы говорите, — проговорил Китиньо, предполагавший, что молодой человек имеет большое влияние.

— Что я могу предложить вам, подполковник?

— Ничего, дон Мигель. Я желаю только, чтобы эта сеньора не сердилась на меня за то, что мы сделали, мы не знали, в чей дом входили.

Донье Эрмосе стоило большого труда слегка поклониться подполковнику, она была совершенно поражена не только внезапным приходом Китиньо, но и присутствием духа и спокойствием дона Мигеля.

— Итак, вы уходите, подполковник?

— Да, дон Мигель, и не сообщу ни о чем донье Марии-Хосефе, ручаюсь вам.

— Вы правы: все это женская болтовня и ничего больше.

— Сеньора, еще раз приношу вам свои извинения и желаю вам спокойной ночи, — сказал Китиньо, кланяясь молодой вдове.

После этого он удалился со своими подчиненными, сопровождаемый доном Мигелем, который хотел посмотреть, как подполковник будет садиться на коня.

Донья Эрмоса все еще неподвижно стояла около стола, когда дон Мигель, проводив подполковника, вернулся в гостиную, хохоча как сумасшедший, и обнял ее.

— Прости мне, дорогая Эрмоса, ту политическую ересь, которую я вынужден произносить на каждом шагу в этой всеобщей комедии, где я играю одну из самых незаурядных ролей. Бедные люди, они владеют грубой силой, а я умом, которым и пользуюсь! Вот они и одурачены и находятся почти в состоянии анархии, так как Китиньо не будет больше придавать значения сообщениям доньи Марии-Хосефы, а старая злодейка, в свою очередь, будет злиться на него.

— Где находится Луис?

— В безопасности.

— Но они пойдут к нему?

— Вероятно, пойдут.

— У него есть необходимые бумаги?

— Нет.

— Ну, а мы с тобой в каком положении?

— В плохом.

— В плохом?

— В очень плохом с этого вечера. К несчастью, мы ничего не можем сделать. Надо выжидать событий и в них самих искать средств избежать угрожающих нам опасностей.

— Когда же, наконец, я увижу Луиса?

— Через несколько дней!

— Как через несколько дней! Ведь было условлено, что мы увидимся завтра утром.

— Это правда, но в условие не входило то, что Китиньо посетит нас сегодня ночью.

— Ну, если он не приедет сюда, то я отправлюсь к нему!

— Великолепно. Я не могу тебе ничего обещать и не могу отказать ни в чем. Все будет зависеть от дальнейших действий женщины-демона, навестившей тебя сегодня. Неужели ты полагаешь, что эта страшная сивилла будет довольна тем, что здесь случилось с Китиньо? Она будет разъярена и станет изыскивать всевозможные средства вредить нам. Впрочем, во всем этом есть одно обстоятельство, которое меня успокаивает.

— Какое, Мигель?

— То, что в этот момент у Росаса и его друзей много дел.

— Что такое? Договаривай, ради Бога!

— Ничего, ерунда, дорогая Эрмоса, — отвечал он, улыбаясь.

— Да говори же, ты, право, невыносим.

— Спасибо!

— Ты заслуживаешь этого своей вечной улыбкой.

— Это потому, что я доволен.

— Доволен?

— Да.

— У тебя хватает смелости говорить мне это?

— Конечно.

— Но чем же ты доволен? Тем, что мы находимся на краю вулкана?

— Нет, я доволен… слушай хорошенько, что я тебе скажу.

— Я тебя слушаю.

— Хорошо! Но прежде, Лиза, доставь мне удовольствие и скажи слуге дона Луиса, что так как его господина нет, то я вместо него выпью чашку чаю.

— Повторяю тебе, что ты невыносим, — вскричала донья Эрмоса, когда Лиза вышла из гостиной.

— Я это знаю. Итак, я тебе сказал, что я доволен и хотел объяснить причину этого, когда остановился, не правда ли?

— Не знаю! — отвечала молодая вдова с прелестной гримасой.

— Очень хорошо. Я доволен прежде всего тем, что Луис скрыт в надежном убежище, еще тем, что Лаваль, как известно всем и каждому, находится теперь в прелестном городке Сан-Педро.

— Уже! — вскричала донья Эрмоса, сжимая в своих руках руки кузена, и глаза ее засветились радостью.

— Да, уже! Освободительная армия наконец вступила в провинцию Буэнос-Айрес. Она находится теперь не более чем в тридцати лье от тирана, и мне кажется, что это событие довольно важно для того, чтобы привлечь внимание нашего Ресторадора.

— Ах! Так мы будем свободны?

— Кто знает, дорогое дитя? Это будет зависеть от хода дел.

— О Боже мой! Когда я подумаю о том, что через несколько дней Луису уже нечего будет опасаться!.. Лаваль может быть в Буэнос-Айресе дня через три, не так ли Мигель?

— Не будем спешить, Эрмоса, он может прибыть через восемь дней, даже через шесть, но он может также и никогда не прибыть.

— О! Это невозможно!

— Возможно, Эрмоса, возможно. Он прибудет, если воспользуется моментом, чтобы овладеть городом, не дав Росасу времени войти и стать во главе сил, которые еще остались у него, или если город будет атакован и Росас покинет его, обратившись в бегство. Но если генерал Лаваль будет упорно заниматься маневрами в окрестностях, то удача может оказаться не на его стороне. Хочешь я тебе прочитаю некоторые отрывки из его дневного приказа по армии?

— Да, да! — воскликнула с восторгом донья Эрмоса. Дон Мигель достал из портфеля одну из бумаг, развернул и прочел следующее:

Главная квартира в Сан-Педро.

Черезнесколько дней армия решит участь всех жителей республики, она разрешит великую задачу свободы двадцати народов, беспокойные взгляды которых устремлены на пики ее храбрых солдат.

Главнокомандующий просит всех офицеров, унтер-офицеров и солдат армии глубоко проникнуться этой важной и славной миссией, которую они призваны исполнить в своем отечестве…

Сеньоры генералы, офицеры и солдаты освободительной армии! Вскоре участь республики будет решена, вскоре нам предстоит или быть покрытыми славой и благословениями шестисот тысяч аргентинцев, или умереть в тюрьмах тирана и влачить жалкую жизнь в иностранных государствах, между тем как ярость тирана обрушится на наших отцов, жен и детей. Выбирайте, мои храбрые товарищи, полчаса храбрости достаточны для славы и счастья республики!

Враг в будущем сражении, вероятно противопоставит нам, многочисленную армию. Но ничто не должно нас смущать. Если главнокомандующий отдаст приказ к атаке, победа будет за нами. Все будет зависеть от храбрости освободителей. Пусть кавалерия стремительно бросится на центр неприятельской армии — она не выдержит. Важно, чтобы одни легионы, назначенные главнокомандующим, соединили свои усилия для того, чтобы обратить неприятеля в бегство, а другие должны преследовать его.

Главнокомандующий верит в свою армию!

Хуан Лаваль

— О, как это возвышенно! — восторженно вскричала молодая женщина, когда Мигель закончил свое чтение.

— Да, дорогая Эрмоса, я всегда находил, что все прокламации и дневные приказы армиям очень похожи друг на друга и что все они возвышенны, но хотелось бы увидеть возвышенность в действиях. Предприятие генерала Лаваля

будет великолепно, если он бросит свои эскадроны на улицы Буэнос-Айреса.

— Он придет.

— Дай Бог!

— Но скажи мне, почему ты так неосмотрительно носишь при себе такую важную бумагу?

— Я ее получил в том доме, куда отвел Луиса.

— Какой же этот дом?

— Просто дом одного служащего.

— Боже мой! Ты спрятал Луиса в доме служащего Росаса?

— Нет, сеньора, в доме моего служащего.

— Твоего?

— Да, но тише!.. У ворот на улице остановилась лошадь.

— Хосе! — крикнул он, выходя во двор.

— Сеньор? — отвечал ветеран.

— Кто-то находится за воротами?

— Нужно открыть, сеньор?

— Да, открой, уже стучат.

Дон Мигель вернулся в гостиную и сел рядом с кузиной. Донья Эрмоса побледнела, а молодой человек был так же спокоен и уверен в себе, как и всегда: он ожидал нового события, которое, без сомнения, должно было усложнить положение как его собственное, так и его друзей. Уже минула полночь. Кто мог прийти в такой поздний час, как не посланный тех, против кого была начата борьба?

В этот момент вошел Хосе с письмом в руке.

— Какой-то солдат принес это письмо сеньоре! — проговорил он.

— Он один? — спросил дон Мигель.

— Один.

— Ты осмотрел дорогу?

— Там нет никого.

— Хорошо, иди и смотри в оба.

— Вскрой это письмо! — сказала донья Эрмоса, протягивая письмо своему кузену.

— Ага! — вскричал дон Мигель, быстро пробежав глазами письмо. — Взгляни на подпись: она принадлежит важной особе, которую ты знаешь.

— Мариньо! — пробормотала она, краснея.

— Да, Мариньо! Что же, прочтем его вместе?

— Да, прочтем, прочтем!

Дон Мигель прочел следующее:

Сеньора!

Я сейчас узнал, что Вы замешаны в одно очень неприятное и даже до известной степени опасное для Вашего спокойствия дело. Власти получили из надежного источника сведение, что Вы в течение довольно продолжительного времени скрывали у себя врага правительства, преследуемого правосудием. Известно, что в настоящее время это лицо не находится более у Вас, но так как, вероятно, вам известно место, где скрылся беглец, то я имею основание предполагать, что Вы будете предметом самых серьезных выслеживаний со стороны полиции.

Находясь в таком затруднительном положении, Вы нуждаетесь в немедленной помощи друга, и так как, вследствие занимаемого мною положения, я имею постоянные сношения со многими весьма влиятельными лицами, то я и решаюсь предложить Вам свои услуги, будучи убежден, что с того дня, как Вы примете их, Вы будете находиться вне всякой опасности.

Для этого достаточно будет, если Вы, доверившись мне, соблаговолите сказать мне, в котором часу завтра Вы сделаете честь принять меня, чтобы вместе обсудить те меры, которых надо придерживаться при настоящих обстоятельствах, я обещаю Вам, что Ваше письмо, мой визит и те визиты, которые в будущем я буду иметь честь Вам делать, будут покрыты самой глубокой тайной…

— Довольно! Довольно! — вскричала донья Эрмоса, пытаясь овладеть письмом.

— Нет, подожди, там еще что-то написано. И он продолжал:

Давно уже Ваш утонченный ум понял без сомнения, что по причинам высшей важности, я тщетно искал случая, представившегося мне сегодня, предложить Вам свои услуги с величайшим почтением, преданностью и дружбой, с которыми кланяется преданный Вам

S.Q.B.S.P4 Николас Мариньо

— Вот и все! — сказал дон Мигель, смотря на свою кузину с самым комичным видом, какой только может принимать человеческая физиономия.

— Да, достаточно для того, чтобы назвать того человека несносным! — вскричала она.

— Пусть так, но так как каждое письмо требует ответа, то интересно знать, что ты ему ответишь?

— Что я ему отвечу? Дай мне письмо!

— Нет!

— Дай, я тебя прошу!

— Зачем?

— Чтобы отослать этому человеку клочки его отвратительного послания.

— Вот как!

— О Боже мой! — вскричала она, заливаясь слезами и закрыв лицо руками. — Быть так очерненной! Осмелиться просить меня писать ему и назначать тайные свидания!

Дон Мигель молча встал и прошел в смежный с гостиной кабинет. Через несколько минут он вернулся оттуда с бумагой в руке.

— Вот, что мы должны сделать. Послушай! — сказал он донье Эрмосе и стал читать принесенную им бумагу:

Сеньор!

Уполномоченный моей кузиной, сеньорой доньей Эрмосой Сайенс де Салаберри, ответить на Ваше письмо, я имею удовольствие сообщить Вам, что все ваши опасения относительно безопасности моей кузины не имеют основания: моя кузина чужда тому, что ей приписывают, и совершенно полагается на правосудие его превосходительства сеньора губернатора, которому я и буду иметь честь доложить завтра утром о том, что произошло этой ночью, ничего не скрывая от него в случае, если это неприятное дело затянется долее ожидаемого.

Имею честь и пр…

— Но это письмо…

— Это письмо помешает ему спать сегодня ночью: он будет бояться того, что завтра я расскажу обо всем Росасу, и то есть чтобы избежать этого, он с раннего утра постарается совсем замять это дело. Вот так наиболее ожесточенных наших врагов я заставляю быть нашими лучшими слугами.

— Хорошо, я понимаю; отошли твое письмо.

Дон Мигель запечатал письмо и приказал отдать его солдату, дожидавшемуся у дверей. Затем молодой человек, не раздеваясь, бросился на постель дона Луиса, а донья Эрмоса, оставшись одна, обратилась с горячей молитвой к небу о здоровье человека, которого она любила, и о свободе родины.

ГЛАВА III. Где можно читать о таких вещах, о которых не пишут

Несколько часов спустя после только что описанных нами событий, те есть утром восьмого августа, в доме диктатора сновала масса курьеров, прибывших из окрестностей города и беспрерывно следовавших один за другим. Ни один из этих курьеров не останавливался в канцелярии, генерал Корвалан приказывал сразу провожать их в кабинет Росаса.

Начальник штаба его превосходительства с девизом посреди живота, с эполетами, сползшими на спину и с маленькой шпагой, болтавшейся между ногами, ходил взад и вперед по большому двору дома, подобно лунатику, чуть не падая от усталости и бессонной ночи.

Лицо диктатора было мрачно: он читал донесения своих агентов, извещавших его о высадке Лаваля, о числе владельцев асиенд, вышедших навстречу генералу унитариев со своими лошадьми и слугами и т.п. Он отдавал распоряжения, которые необходимо исполнить как в главной своей квартире в Сантос-Луаресе, так и в городе. Но подозрительность — эта змея, постоянно грызущая сердца тиранов, — рождала в нем беспокойство, страх и была причиной неуверенности в его распоряжениях. Так, он отправил генералу Пачеко приказ направиться со своими войсками к югу, а полчаса спустя им был послан новый курьер с приказанием, противоположным первому.

Полковнику Масе он отдал приказ идти с батальоном на подкрепление Пачеко, а десять минут спустя он приказал тому же Масе быть готовым двинуться со всей артиллерией на Сантос-Луарес; назначения же второстепенных начальников он менял двадцать раз в течение двадцати секунд.

Все остальное шло таким же образом: тиран, очевидно, терял голову.

Несчастная его дочь, не спавшая всю ночь, время от времени появлялась в дверях кабинета, стараясь прочесть на лице своего отца какое-нибудь утешительное известие, которое вернуло бы ему, хотя бы отчасти, хорошее настроение.

Вигуа также несколько раз высовывал свою безобразную голову в дверь приемной, выходившей в коридор, но по сумрачным лицам секретарей шут его превосходительства догадывался, что сегодня шутить с его господином нельзя, поэтому он, беззаботно усевшись на полу коридора, ел зерна маиса, вылетавшие из ступки, в которой мулатка, кухарка диктатора толкла их для приготовления масаморры, блюда, которое имело свойство время от времени удовлетворять прожорливый аппетит ее господина.

Росас писал письмо, и каждый из секретарей был занят этим же делом, когда генерал Корвалан, войдя, доложил:

— Его превосходительству угодно принять сеньора Спринга?

— Да, пусть он войдет.

Вслед затем английский министр вошел в кабинет, отвешивая глубокие поклоны диктатору Буэнос-Айреса, который, не давая себе труда отвечать на них, сказал ему только:

— Пройдите сюда!

И он прошел из кабинета в свою спальню.

Росас сел на кровать, а посол в кресло слева от него.

— Ваше превосходительство находитесь в добром здравии? — спросил министр.

— Дело не в моем здоровье, сеньор Спринг!

— Оно, однако, очень важно.

— Нет, сеньор, самое важное то, чтобы правительства и их министры исполняли то, что они обещают.

— Без сомнения.

— Без сомнения? Однако ваше правительство и вы делали только то, что лгали мне и компрометировали мое дело.

— О, высокочтимый сеньор, это чересчур!

— Вы этого заслуживаете, сеньор Спринг.

— Я!

— Да, сеньор, вы! Вот уже полтора года вы обещаете от имени вашего правительства служить посредником или вмешаться в этот скверный вопрос, поднятый французами. Кто меня обманывает, вы или ваше правительство?

— Высокочтимый сеньор, я уже показывал вашему превосходительству подлинные депеши моего правительства.

— Тогда, значит, ваше правительство лгало мне; ведь совершенно очевидно, что вы ни дьявола не сделали для моего дела и что по милости французов Лаваль находится в двадцати лье отсюда, и вся республика подняла оружие против моего правительства.

— О! Поведение французов — вероломно!

— Не говорите же глупостей: французы действуют так, как они должны, потому что они воюют со мной, но вы, англичане, вы меня предали. Ведь вы — враги французов? Почему же вы, обладая многочисленным флотом и громадными богатствами, почувствовали страх, когда настала минута оказать помощь другу?

— Страх? Нет, высокочтимый сеньор, но европейский мир, континентальное равновесие…

— Какое равновесие! И кой черт! Вы и ваши соотечественники в мелочах нарушаете это равновесие, и никто не говорит вам ничего, предательство есть предательство, вы думаете так же, как французы, да, может быть, вы и ваши соотечественники такие же унитарии, как и они!

— О, нет, высокочтимый сеньор! Я преданный друг вашего превосходительства и вашего дела. Ваше превосходительство имеет доказательство моей преданности в моем поведении.

— Какое поведение, сеньор Спринг?

— Мое сегодняшнее поведение.

— Чем же оно замечательно?

— Тем, что я пришел к вам просить соблаговолить принять мои личные услуги в том, что вы сочтете приличным потребовать от меня.

— Что же вы могли бы сделать в том случае, когда я сочту свое дело проигранным?

— Я призвал бы для защиты вашего превосходительства, вас и вашей семьи, команды с судов ее величества.

— Ба! И вы думаете, что тридцать или сорок англичан могут заставить народ относиться к ним с уважением, если он восстанет против меня?

— Если к ним не отнесутся с уважением, последствия будут ужасны.

— Да, но какая польза для меня в том, что англичане будут бомбардировать город после того, как я буду расстрелян? Разве так защищают своих друзей, сеньор Спринг? Однако…

— Однако…

— Однако, если бы я был английским послом сэром Уолтером Спринтом, а вы были Хуаном Мануэлем Росасом, то я бы вот что сделал: я бы всегда держал наготове на берегу за своим домом шлюпку, чтобы мой друг Росас при необходимости смог ею воспользоваться.

— О, хорошо, хорошо, я это сделаю.

— Я не прошу вас это делать, я вовсе не нуждаюсь в вас. Я просто говорю о том, что бы я сделал на вашем месте.

— Хорошо, высокочтимый сеньор! Друзья вашего превосходительства будут заботиться о вашей безопасности в то время, как гений и отвага вашего превосходительства будут посвящены судьбе этой прекрасной страны. Ваше превосходительство получили известие из внутренних провинций?

— Какое значение имеют для меня внутренние провинции, сеньор Спринг?

— Однако события, происходящие там…

— События, происходящие там, ни дьявола меня не интересуют? Неужели вы полагаете, что если я разобью Лаваля и отброшу его в провинции, то мне следует серьезно опасаться тех, которые там восстали?

— Не опасаться, нет, но… война затянется.

— Это-то и доставит мне победу, сеньор Спринг. Согласно моей теории, враги — те, которые находятся вблизи меня, а те, которые далеко и продолжают упорствовать в своем восстании, не только не вредят мне, но скорее даже помогают.

— Ваше превосходительство — гениальный человек!

— По крайней мере я значу побольше ваших европейских дипломатов. Я пожалел бы федерацию, если бы ее защищали такие люди, как вы. Знаете ли вы, почему дьявол ослепляет этих унитариев?

— Я полагаю, что да, высокочтимый сеньор.

— Нет, сеньор, вы этого не знаете.

— Я могу ошибаться.

— Да, сеньор, вы ошибаетесь. Дьявол их ослепляет потому, что они сделались французами и англичанами.

— А! Внутренние войны!

— Наши войны, вы хотите сказать.

— Американские войны.

— Нет, аргентинские войны.

— Пусть будет так, аргентинские войны.

— Эти войны требуют людей, подобных мне.

— Без сомнения.

— Если я разобью Лаваля здесь, то мне будут смешны выступления всех остальных в республике.

— Ваше превосходительство знает, что генерал Пас выступил на Корриентес?

— Вы увидите, будут ли унитарии настолько глупы…

— Конечно, генерал Пас не сделает ничего.

— Нет, не то что генерал Пас ничего не сделает. Он может сделать очень много. Они глупы по другой причине: один наступает в одном направлении, другой в другом, и все действуют разрозненно и нерешительно, вместо того чтобы всем соединиться и обрушиться на меня, как это сделал Лаваль.

— Это дело провидения, высокочтимый сеньор!

— Или дьявола! Но вы хотели мне что-то сказать о провинциях?

— Это правда.

— В чем же дело?

— Ваше превосходительство не можете терять время на эти глупости.

— Какие глупости, сеньор Спринг?

— Ваше превосходительство не получали известий ни о Ла Мадриде, ни о Брисуэле?

— Нет, уже давно.

— Я их получил из Монтевидео.

— Когда?

— Сегодня ночью.

— И вы приходите ко мне сообщить об этом в полдень?

— Нет, сеньор, теперь десять часов.

— Пусть так, десять часов!

— Я не люблю передавать дурных известий вашему превосходительству.

— Так они дурные?

— Выходки унитариев.

— Но что же это такое? Договаривайте! — вскричал Росас с беспокойством, которое он тщетно пытался скрыть.

— Вот что мне сообщают в моей частной переписке, — отвечал посол, вынимая несколько бумаг из своего кармана. — Вашему превосходительству угодно, чтобы я прочел?

— Да, прочтите.

Сэр Уолтер Спринг прочел следующее:

В первых числах июля генерал Ла Мадрид вступил на территорию Кордовы.

Письмо, помеченное 9 июля в Кордове, излагает таким образом сущность операций армий унитариев:

Ла Мадрид стоит во главе трех тысяч человек с десятью орудиями.

Полковник Ача и его девятьсот солдат разбили лагерь в Лима Бланка, по соседству с Катамаркой.

Полковник Касанова поднял милицию Рио-Секо и Эль-Чаньяр.

ПолковникCocaс кирасирами сделал в Санта-Каталине то же самое.

— Вот, что пишут мне о провинциях.

— Гм… Это важно, но они далеко! — отвечал Росас, который в действительности мало был обеспокоен восстанием в провинциях, так как более серьезная опасность угрожала ему у стен Буэнос-Айреса.

— О, они очень далеко! — подтвердил консул.

— Больше ничего нет?

— Ничего, кроме прокламации Брисуэлы.

— Ага, посмотрим, прочтите ее.

Сэр Уолтер Спринг прочел эту длинную прокламацию, в которой Росас был охарактеризован самым ужасным образом и где все его преступления были раскрыты без всякого стеснения.

Диктатор холодно слушал это чтение.

— Ба! — промолвил он, когда консул кончил чтение. — Благословенная водица унитариев!

— Ничто другое! — отвечал послушный министр Великобритании.

— Не знаете ли вы еще чего-нибудь?

— Разногласия между Риверой и аргентинскими эмигрантами, между Лавалем и Риверой, между друзьями временного правительства и Риверой.

— Хорошо, а в Европе?

— В Европе?

— Да, я говорю не по-гречески.

— Я полагаю, высокочтимый сеньор, что восточный вопрос усложняется все более и более и что правительство моей государыни в скором времени разрешит несправедливый вопрос, поднятый французами перед правительством вашего превосходительства.

— Вы говорили мне то же самое год тому назад.

— Да, но в настоящее время я имею серьезные причины.

— Всегда одни и те же.

— Восточный вопрос…

— Не говорите мне больше об этом, сеньор Спринг.

— Хорошо, высокочтимый сеньор.

— Чтобы черт всех побрал — вот мое единственное желание!

— Дела страшно усложняются.

— Хорошо, вы больше ничего не знаете?

— В настоящую минуту, нет, я ожидаю пакетбота.

— Тогда вы меня извините, у меня много дел, — сказал, поднимаясь со своего места, Росас.

— Я был бы в отчаянии, если бы служил причиной потери минуты драгоценного времени вашего превосходительства.

— Да, да, сеньор Спринг, у меня много дел, потому что мои друзья не умеют мне помогать ни в чем.

Росас вышел в сопровождении посла, который выглядел более приниженным и покорным, чем последний лакей федерации.

Было ли то следствием рассеянности или учтивости, но Росас провожал посла до дверей своей приемной, которые вели в коридор, где донья Мануэла отдавала приказания мулатке кухарке, всегда занятой измельчением маиса.

Сэр Уолтер Спринг рассыпался в приветствиях и любезностях перед дочерью Ресторадора, как вдруг Росас, следуя внезапному побуждению своего характера, похожего на характер и тигра и лисицы, характера полутрагического и полукомического, сделал глазами и руками какие-то знаки своей дочери, которая с трудом могла понять энергичную пантомиму своего отца.

Поняв наконец желание своего отца, девушка была не только удивлена, но и смущена, не зная, что ей отвечать послу и следует ли ей повиноваться полученному приказу или нет, однако страшный взгляд деспота положил конец ее нерешительности. Эта первая жертва своего отца взяла из рук мулатки пестик, которым та толкла маис, краснея от стыда, дрожащими руками она продолжила работу служанки.

— Вы знаете, на что пойдет маис, который толчет теперь моя дочь, сеньор Спринг?

— Нет, высокочтимый сеньор! — отвечал консул, взгляды которого блуждали от доньи Мануэлы к ее отцу и от служанки к Вигуа.

— Он пойдет на приготовление масаморры! — произнес Росас.

— А!

— Вы никогда не пробовали масаморры?

— Нет, высокочтимый сеньор.

— У этого ребенка нет сил: она с утра здесь, а маис еще не весь истолчен, посмотрите, она уже не может более работать: так она устала. Ну, падре Вигуа, пусть ваша реверенсия5 поднимется и поможет немного Мануэлите, а то у сеньора Спринга слишком нежные руки, да к тому же он министр.

— Нет, нет, сеньор губернатор! Я с величайшим удовольствием помогу сеньорите Мануэлите! — вскричал генеральный консул.

Подойдя к девушке, он попросил у нее пестик, который та, по знаку своего отца, немедленно отдала ему, догадавшись теперь о намерении своего родителя и с трудом удерживаясь от улыбки.

Тогда генеральный консул ее британского величества сэр Уолтер Спринг откинул свои батистовые манжеты и принялся с силой толочь маис.

— Хорошо, теперь его никто бы не принял за англичанина, скорее за креола! Вот как надо толочь, смотри Мануэла, и учись! — проговорил Росас, в душе смеявшийся над консулом.

— О, это слишком тяжелое занятие для сеньориты, — сказал сеньор Спринг, продолжавший свою работу так энергично, что целый дождь маисовых зерен вылетал из ступки на падре Вигуа, который подбирал их с величайшим удовольствием.

— Сильнее, сеньор Спринг, сильнее, если маис не хорошо истолчен, то масаморра будет слишком густа!

И генеральный консул, полномочный министр и чрезвычайный посланник ее величества королевы соединенного королевства Великобритании и Ирландии с еще большим усердием стал толочь маис, предназначенный для масаморры диктатора Аргентинской республики.

— Татита! — Росас дернул свою дочь за платье и продолжал:

— Если это вас утомляет, то оставьте.

— О нет, сеньор губернатор! — отвечал посол, работая все энергичнее и энергичнее и начиная обливаться потом.

— Ну, остановитесь, довольно, — сказал Росас, наклонившись над ступкой и взяв в руку немного перемолотого маиса, — очень хорошо, вот что значит понимать толк в деле.

При последних словах диктатора в коридор вошла донья Мария-Хосефа Эскурра.

— Ваше превосходительство находите, что так хорошо? — спросил посол, приводя в порядок свои манжеты и раскланиваясь с невесткой Росаса.

— Вполне, сеньор министр! Мануэла, проводи сеньора Спринга, если он желает, в гостиную. Итак, мой друг, я очень занят, как вы видите, но я всегда ваш друг!

— Я чрезвычайно польщен этим, высокочтимый сеньор, и не забуду того, что ваше превосходительство сделали бы на моем месте, если бы я был на месте вашего превосходительства, — отвечал консул, значительно подчеркивая свои слова и тем давая понять Росасу, что он помнит о его проекте относительно шлюпки.

— Делайте, что вы хотите, прощайте!

Росас пошел в свой кабинет в сопровождении невестки, а посол, предложив свою руку донье Мануэле, прошел с ней в большую гостиную.

— Хорошие известия! — проговорила донья Мария-Хосе-фа, обращаясь к диктатору.

— О ком?

— О том демоне, который ускользнул от нас четвертого мая!

— Он пойман? — вскричал Росас, и глаза его засверкали.

— Нет.

— Нет?

— Но его поймают, Китиньо — малый не промах.

— Где он?

— Сядем сначала! — отвечала старушонка, проходя из кабинета в спальню.

ГЛАВА IV. Где доказывается, что дон Кандидо Родригес походит на дона Хуана Мануэля де Росаса

В то же самое утро, когда полномочный министр ее британского величества ревностно толок маис, предназначенный для масаморры Росаса, наш старый друг дон Кандидо Родригес в сюртуке цвета коринфского винограда, в надвинутом до самых ушей белом колпаке с двумя большими апельсиновыми корками, приклеенными к вискам, в старых суконных туфлях прогуливался под навесом своего дома, находившегося вблизи площади Пласа-Нуэва, засунув руки в карманы.

Его нервная походка, покрасневшие веки, беспорядочные жесты свидетельствовали не только о продолжительной бессоннице, но и о том беспокойстве, которое его удручало.

Стук в дверь заставил дона Родригеса остановиться. Не говоря ни слова, он осторожно подошел к двери и приставил глаз к замочной скважине. Не разглядев ничего, кроме груди какого-то человека, он решился наконец заговорить.

— Кто тут? — спросил он дрожащим голосом.

— Это я, мой дорогой учитель!

— Мигель?

— Да, Мигель, отворите.

— Отворить?

— Да, да, ради всех святых! Это именно я говорю.

— Это действительно ты, Мигель?

— Думаю, что так, доставьте мне удовольствие, откройте дверь — и вы сами увидите это.

— Послушай, отойди на несколько дюймов от замочной скважины, чтобы я мог разглядеть тебя.

Мигель готов был разнести дверь ударом ноги, но сдержался и исполнил желание своего учителя.

— Да, это действительно ты! — произнес дон Кандидо, открывая дверь.

— Да, сеньор, это я и, как видите, довольно терпелив с вами.

— Подожди, остановись, Мигель, не ходи дальше! — вскричал дон Кандидо, хватая за руку своего воспитанника.

— Черт возьми, что все это значит, сеньор дон Кандидо? Почему мне не надо идти дальше?

— Потому что я желаю, чтобы ты вошел сюда, в комнату Николасы.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего, но войди в куарто6 Николасы!

— Но с вами ли я должен буду беседовать там?

— Да, со мной.

— Скверно.

— О вещах, очень серьезных.

— Еще хуже.

— Иди, Мигель.

— С одним условием.

— Говори, приказывай!

— Разговор не должен продолжаться более двух или трех минут.

— Иди, Мигель.

— Вы согласны?

— Согласен, иди.

— Тогда идем!

Дон Мигель вошел и сел в кресло, его старый учитель расположился около него.

— Пощупай мне пульс, Мигель.

— Я?

— Да, ты.

— Что я должен сделать?

— Ты поймешь, что у меня лихорадка, которая пожирает, сжигает, мучает меня с этой ночи! Что ты хочешь сделать со мной, Мигель? Что это за человек, которого ты привел ко мне?

— А, вас терзают сомнения? Разве вы его не знаете?

— Я его знал ребенком, как и тебя и других, когда он был маленьким, нежным, наивным и невинным, как все дети. Но теперь разве я знаю его взгляды, его настоящую жизнь, его знакомства? Разве я могу предполагать в нем невиновного человека, если ты приводишь его ко мне среди ночного мрака, если ты приказываешь мне прятать его от всех и если ничего не говоришь об этом деле? Разве я могу предполагать в нем друга правительства, если я не вижу девиза федерации и когда он носит белый с лиловыми крапинками галстук? Из всего этого не вправе ли я логично вывести заключение, что тут кроется политическая интрига, заговор, умысел, революция, в которой, быть может, я бессознательно и помимо своей воли принимаю участие, я — человек мирный, спокойный; я, который вследствие своего важного положения в качестве доверенного секретаря его превосходительства сеньора министра Араны, очень хорошего человека, каковы и его сеньора, и вся его почтенная семья, кончая слугами, должен в силу необходимости быть благоразумным и осмотрительным, лояльным при исполнении своих служебных обязанностей? Тебе кажется…

— Мне кажется, что вы потеряли способность рассуждать, сеньор дон Кандидо, и так я не хочу подвергнуться тому же и тратить даром свое время, то окончу этот разговор, а вы мне позволите пойти к Луису.

— Но сколько же времени он останется у меня?

— До тех пор, пока Богу будет угодно.

— Но это невозможно!

— Однако, это будет так.

— Мигель!

— Сеньор дон Кандидо, мой высокоуважаемый учитель, рассмотрим в двух словах наши взаимные отношения.

— Рассмотрим!

— Слушайте! Чтобы уберечь вас от тех опасностей, которым вы в наше время могли бы подвергнуться со стороны федерации, я заставил назначить вас частным секретарем сеньора Араны, правда это?

— Совершенно верно.

— Очень хорошо! Но сеньор Арана и все его секретари со дня на день могут быть повешены не по приказанию властей, а по воле народа, который может восстать против Росаса с минуты на минуту.

— О! — вскричал дон Кандидо, широко раскрыв глаза.

— Повешены, да, сеньор! — повторил Мигель.

— И секретари также?

— Да, и они также.

— Без пощады?

— Да!

— Это ужасно, — проговорил, задрожав от страха, дон Кандидо. — Так что, если я оставлю мою службу, я погибну от Масорки, если останусь, народ повесит меня: и в том, и в другом случае меня ждет смерть.

— Конечно, вот это логично.

— Адская логика, Мигель, причиной моей смерти будет твоя ошибка.

— Нет, сеньор, вы нисколько не пострадаете, если будете делать то, что я хочу.

— Что же я должен делать? Говори!

— Дело в том, что страна переживает теперь кризис: или Росас победит Лаваля или Л аваль Росаса, не так ли?

— Конечно, да.

— Хорошо. В первом случае вы будете иметь поддержку в лице Фелипе Араны, во втором — Луис послужит вам лучшими ножницами, которыми вы сможете разрезать народную веревку.

— Луис?

— Да, бесполезно говорить об этом и повторять еще раз.

— Так что…

— Так что вы должны держать у себя Луиса до тех пор, пока я не решу иначе.

— Но…

— Человек, менее великодушный чем я, купил бы вашу сговорчивость следующими словами; сеньор дон Кандидо, дневной приказ Лаваля, который вы отдали мне сегодня в копии, сделанной вами, весьма важен. При малейшей вашей нескромности этот ценный документ попадет в руки Росасу, сеньор дон Кандидо!

— Довольно, довольно, Мигель.

— Хорошо, довольно. Итак, мы согласны друг с другом?

— Согласны! О Боже, я таков же, как Росас, моя натура совершенно такая же, как у него, это ясно! — вскричал дон Кандидо, ходя по комнате и сжимая свои виски.

— У вас такая же натура, как у Росаса?

— Да, совершенно такая же.

— Черт возьми! Сделайте милость, объясните мне это, дон Кандидо, потому что если это так, то Луис и я могли бы сейчас оказать большую услугу человечеству.

— Да, Мигель, совершенно тождественная, совершенно! — отвечал дон Кандидо, не замечая, что Мигель потешается над ним.

— В чем же тождественная?

— В том, что я боюсь, Мигель, боюсь всего, что меня окружает.

— Ого! А вы знаете, что и сеньор губернатор боится?

— Знаю ли я! Вчера в канцелярии, когда я писал, вернее переписывал те бумаги, которые я тебе показывал, сеньор министр тихо разговаривал с сеньором Гарригосом, знаешь, что он сказал?

— Если вы мне это не скажете, то думаю, что мне невозможно будет отгадать это.

— Он сообщил сеньору Гарригосу, что сеньор губернатор приказал отнести на борт «Актеона» четыре шкатулки с унциями и что он предвидит момент, когда его превосходительство сядет на судно, потому что он боится всего, что его окружает.

— Ого!

— Это буквальные слова сеньора министра.

— Черт возьми!

— И вот я испытываю то же самое: боюсь всего, что меня окружает.

— И вы также, а?

— Да, и я, я и сказал тебе, что я похожу на его превосходительство, потому что к этому заключению приводит, это доказывает, красноречиво свидетельствует об этом то обстоятельство, что мы оба в одно время испытали одинаковые ощущения.

— Конечно! — произнес Мигель, размышляя о словах дона Кандидо.

— И это явление не могло бы произойти, если бы он и я не имел ли тождественной натуры, одинаково впечатлительной.

— Вы сказали, что четыре шкатулки с унциями отправлены на борт «Актеона».

— Четыре шкатулки, да.

— И что он боится?

— Да, боится.

— А сеньор Арана ничего не сказал по этому поводу?

— Ясно, что он сказал. Сеньор министр обладает логикой такой же верной, как моя: «Мы должны хорошенько подумать и о себе, друг Гарригос! — произнес он. — Мы не причинили зла никому, напротив, мы делали столько добра, сколько могли, однако будет благоразумнее и нам уехать, как только это сделает сеньор губернатор». — И вполне логично, Мигель, и мне уехать после отъезда министра, хотя бы через Риачуэло и скрыться на острове Касахем.

— А Гарригос ответил что-нибудь?

— Его мнение было иное.

— А! Он хочет остаться?

— Нет, он пытался доказать дону Фелипе, сеньору министру, хотел я сказать, что благоразумнее не дожидаться отъезда губернатора, когда положение будет слишком опасным. Но затем они стали говорить так тихо, что я уже ничего более не мог слышать.

— Однако, в другой раз вы постарайтесь навострить ваши уши.

— Ты сердишься на меня, мой дорогой и уважаемый Мигель?

— Нет, сеньор, но раз я даю вам известные гарантии для настоящего и будущего, то хочу, чтобы вы служили разумно и с большей пользой.

— По мере возможности я буду это делать, Мигель! Ты уверен, что я не подвергаюсь теперь никакой опасности?

— Да, уверен.

— Луис долго останется здесь?

— Уверены ли вы в Николасе?

— Как в самом себе: она ненавидит всех этих людей с тех пор, как они убили ее сына, ее доброго, нежного, любящего сына, как только она догадалась, что Луис скрывается, она стала служить ему с еще большей заботой, внимательностью, пунктуальностью, с еще большей…

— Пойдем к Луису, сеньор дон Кандидо!

— Идем, мой дорогой и уважаемый Мигель. Он в моем кабинете.

— Да, но вы проводите меня только до дверей. Я врач души моего друга, а вы знаете, что врачи обыкновенно говорят наедине с пациентами.

— Ах, Мигель!

— Что такое, сеньор?

— Ничего, входи. Пройди вперед. Я пойду в гостиную! — отвечал дон Кандидо, оставляя Мигеля.

— Здравствуй, мой дорогой Луис, — проговорил молодой человек, входя в комнату своего друга, который лениво сидел в старом кресле, опираясь локтями на стол.

— Я думал, что не увижу тебя в этой скверной тюрьме, где не имею известий ни о ком! — отвечал дон Луис недовольным тоном.

— Хорошо, мы начинаем с упреков?

— Я думаю, что прав: теперь десять часов утра.

— Правда, десять часов.

— Эрмоса?

— Она совершенно здорова, благодаря Богу, но не тебе, который делает все, чтобы причинить ей неприятности.

— Я?

— Вот доказательство этого! — сказал дон Мигель, указывая ему на разбросанные листы бумаги, на которых имя доньи Эрмосы было написано более сотни раз вдоль, вкось и поперек.

— Ах! — сказал, краснея, дон Луис и попытался спрятать бумаги.

— Нет, — возразил молодой человек, беря у дона Луиса из рук бумаги и бросая их в огонь. — Вот что следует сделать с ними!

— Я согласен с тобой, — произнес дон Луис, — но теперь я немедленно хочу вернуться в Барракас.

— Я понимаю это желание.

— Я исполню его.

— На этот раз, нет.

— Кто же мне помешает?

— Я!

— О, кабальеро, это значит слишком злоупотреблять дружбой!

— Если вы так думаете, сеньор Бельграно, то ничего нет проще…

— Что?

— Вы можете, когда вам угодно вернуться в Барракас, только я должен вас предупредить, что, когда вы прибудете туда, моей кузины там уже не будет.

— Мигель, ради Бога, не делай меня еще более несчастным, чем я уже есть на самом деле, я не знаю, что говорю!

— Хорошо, теперь, когда ты становишься благоразумным, будем продолжать. Послушай, что произошло.

Дон Мигель рассказал своему другу о событиях предшествующей ночи, не забывая и вторжение генерала Л аваля.

— Правда, я не могу вернуться в Барракас, не компрометируя ее! — проговорил с отчаянием дон Луис.

— Ты говоришь как разумный человек, Луис. Сейчас единственное средство спасти Эрмосу — это держаться тебе подальше от Росаса, так как, предполагая даже, что я смогу освободить ее от доносов масоркерос или от жестоких мер тирана, от нее самой я не смогу ее спасти, если она будет знать, что ты подвергаешься опасности.

— Что же делать, Мигель, что делать?

Отказаться видеть ее в течение нескольких дней.

— Невозможно!

— Иначе ты погубишь ее.

— Я?

— Ты!

— О! Я же не могу.

— Тогда ты не любишь ее!

— Я не люблю ее! — вскричал он, негодующим голосом. — О, Боже мой, Боже мой! — И дон Луис закрыл свое лицо руками.

Наступило молчание.

Наконец, дон Луис поднял голову.

— Довольно унывать! — вскричал он, тряхнув головой. — Что по-твоему я должен делать, Мигель? — прибавил он спокойным тоном.

— Прожить несколько дней, не видя Эрмосы.

— Пусть будет так.

— Если политические события сложатся так, как мы желаем, тогда говорить нечего.

— Конечно.

— Если, наоборот, они будут для нас неблагоприятны, тогда ты эмигрируешь.

— Один?

— Нет, не один.

— Эрмоса будет меня сопровождать? Ты думаешь, что она согласиться последовать за мной?

— Я в этом уверен, и не только она, но и некоторые другие твои знакомые.

— Ты прав, Мигель, уедем за границу; воздух нашего отечества губителен для нас.

— Несмотря на это, тебе все же надо дышать им до тех пор, пока все не кончится так или иначе.

— Но если это будет продолжаться долгое?

— Это невозможно.

— Однако может случиться задержка в операциях Лава-ля, и тогда…

— Тогда все будет потеряно, малейшее промедление погубит Лаваля.

— Но нет, мой друг, еще не все будет потеряно, впрочем, Лаваль придет, может быть, дня через два или три.

— Я знаю, что многие разделяют эту надежду, но у меня ее, нет и я имею на это тысячу причин, поверь мне, все зависит от случая.

— Если предположить, что война затянется, то как же я буду жить без Эрмосы?

— Ты увидишься с нею, но не в Барракасе.

— Могу я войти на одну минуту, мои дорогие и уважаемые ученики? — спросил дон Кандидо, просовывая верхушку своего белого колпака в дверь.

— Войдите, мой дорогой и уважаемый учитель! — отвечал дон Мигель.

— Новость, Мигель, событие, такая вещь…

— Сделайте милость, скажите все сразу, сеньор дон Кандидо.

— Вот в чем дело! Я прогуливался под навесом, так как это облегчает мою головную боль, от которой я сейчас страдаю, прогуливался и прикладывал апельсинные корки: надо вам сказать, что апельсинные корки, приклеенные к вискам, сообщают моему организму способность…

— Излечивать вас, делая других больными. В чем же дело? — нетерпеливо вскричал молодой человек.

— Я подхожу к сути дела.

— Подходите сразу, во имя всех святых!

— Подхожу, пылкая голова! Итак, я сказал уже, что прогуливался под навесом, как вдруг услышал, что кто-то остановился у дверей. Беспокойный, нерешительный, встревоженный я подошел и спросил, кто там. Я был уверен в правдивости ответа и потому отворил дверь. Как ты думаешь, кто это был, Мигель?

— Не знаю, но хотел бы, чтобы это был дьявол!

— Нет, это был не дьявол, нет! Это был Тонильо, твой любящий, верный Тон…

— Тонильо здесь?

— Да, под навесом. Он говорит, что хочет видеть тебя.

— Кончите ли вы, тысячу чертей? — вскричал дон Мигель, бросаясь вон из кабинета.

— Что за характер! Послушай, Луис, ты кажешься мне более разумным, необходимо, чтобы…

— Сеньор, будьте любезны, оставьте меня в покое!

— Ay! Malo!7 Ты таков же, как и твой друг. На что рассчитываете вы, безумные молодые люди, когда вы бешено несетесь по бурной стремнине?

— Мы рассчитываем на то, что вы оставите нас на минуту одних, сеньор дон Кандидо! — отвечал дон Мигель, входя в кабинет.

— Нам угрожает какая-нибудь опасность? — боязливо спросил профессор.

— Решительно никакой, это частные дела между Луисом и мной.

— Но сегодня мы образуем одно неразрывное тело!

— Ничего, мы его моментально разделим. Сделайте одолжение, оставьте нас одних!

— Оставайтесь! — произнес старик, простирая свои руки к молодым людям, и величественно покинул кабинет.

— Наши дела осложняются, Луис!

— Что такое?

— Кое-что относительно Эрмосы.

— А!

— Да, Эрмосы! Она известила меня через Тонильо, которого я послал в Барракас перед тем, как отправиться сюда, что через час у нее будет полиция с обыском.

— Что делать, Мигель? Я побегу в Барракас.

— Луис, — произнес Мигель таким твердым тоном, который охладил пыл молодого человека, — не следует совершать необдуманных поступков: я слишком люблю свою кузину и не могу допустить, чтобы кто бы то ни было причинил ей неприятность.

— Но ведь по моей вине эта сеньора подвергается теперь неприятностям. Я — кабальеро, я должен ее защищать! — сказал сухо дон Луис.

— Не будем поступать опрометчиво, — отвечал спокойно Мигель, — если бы дело шло о том, чтобы защищать ее со шпагой в руке от одного или даже двух человек, я бы предоставил тебе возможность действовать по твоему усмотрению. Но ведь теперь мы имеем дело с тираном и всеми его палачами, а против этих негодяев мужество бессильно — твое присутствие дало бы улики против Эрмосы, и я не мог бы спасти ни головы, ни спокойствия своей кузины.

— Ты прав.

— Предоставь мне действовать, я сейчас же отправлюсь в Барракас, силе я противопоставлю хитрость и постараюсь обмануть инстинкт животного с помощью разума.

— Не теряй ни минуты!

— Мне надо десять минут, чтобы добраться до своей квартиры и сесть на лошадь, через четверть часа я буду в Барракасе.

— Хорошо, когда ты вернешься?

— Этой же ночью.

— Скажи ей…

— Что ты о ней думаешь!

— Говори, что хочешь, Мигель! — вскричал молодой человек, падая в кресло и с отчаянием охватив голову руками.

Дон Мигель вышел.

Пробило одиннадцать часов, дон Кандидо начал свой туалет, чтобы отправиться в частный секретариат сеньора дона Фелипе Араны.

ГЛАВА V. Начинается буря

Едва прошло пять минут с тех пор, как Эрмоса отправила Тонильо к дону Мигелю с извещением об ожидаемом посещении полиции, а дон Бернар-до Викторика, полицейский комиссар, и Николас Мариньо в сопровождении старого Хосе уже входили в гостиную, где в кресле сидела молодая женщина, одинокая и беззащитная.

Викторика, этот страшный человек, перед которым трепетали все жители Буэнос-Айреса, на самом деле не был, однако, так жесток, как его обыкновенно считали. Он был лучше, чем о нем думали. Никогда не отступая от суровости, которую предписывали ему приказы диктатора, он в тех случаях, когда это было возможно делать, не компрометируя себя, вел себя с известной учтивостью и известной полуснисходительностью, что, по мнению Росаса, было преступлением; но начальник полиции считал себя вправе действовать так, если ему при исполнении своих обязанностей приходилось обращаться к лицам, которые, как он полагал, были скомпрометированы вследствие своекорыстных доносов или подвергались чрезмерной строгости правительства.

Он почтительно снял свою шляпу и, сделав глубокий поклон донье Эрмосе, проговорил:

— Сеньора, я начальник полиции и явился исполнить тягостный долг произвести обыск в этом доме по экстренному предписанию сеньора губернатора.

А этим сеньорам также поручено произвести обыск в моем доме? — спросила молодая вдова, указывая на Мариньо и полицейского комиссара.

— Этому сеньору — нет, — отвечал начальник полиции, указывая на Мариньо, — другое же лицо — полицейский комиссар!

— Могу я узнать, кого или что вы пришли искать у меня по приказанию сеньора губернатора?

—Я вам скажу это сейчас, — отвечал начальник полиции, несколько смущенный тем, что его не пригласили сесть.

Молодая женщина позвонила, и в гостиную немедленно вошла Лиза. Госпожа сказала ей:

— Проводи того сеньора и открой все двери, которые он тебе укажет!

Дон Бернардо Викторика поклонился донье Эрмосе и последовал за камеристкой в сопровождении полицейского комиссара.

Пройдя через кабинет, они вошли в роскошную спальню молодой вдовы.

Начальник полиции был человеком, не обладавшим настолько утонченным вкусом, чтобы понять всю изысканность той роскоши, в которой он очутился.

— Гм… — пробормотал он про себя, — возможно, как говорит Мариньо, что здесь никто не скрывается, но, несмотря на это, здесь нет недостатка в унитариях.

И он прошел в туалетную комнату, покачав озабоченно головой.

— Откройте эти шкафы! — сказал он Лизе.

— Что вы хотите увидеть в шкафах, сеньоры? — спросила молодая девушка, подняв свою маленькую головку и смотря прямо в лицо сеньору Викторике.

— Ну, ну, открой эти шкафы, я тебе говорю.

— Вот любопытство! Ну, вот они открыты.

— Закрой их.

— Не угодно ли вам убедиться, что никто не спрятан в садках для птиц? — спросила она, насмешливо указывая на клетки.

— Нинья, ты очень смела, но я прощаю тебя из-за твоего возраста! Открой эту дверь!

— Эту?

— Да.

— Это дверь в мою комнату.

— Ну, и открой ее!

— Там никого нет.

— Все равно открой.

— Нет, сеньор, я не открою. Откройте ее сами, если вы не верите моему слову.

Викторика внимательно посмотрел на этого ребенка двенадцати лет, который осмеливался так говорить с ним. Наконец, он сам решился повернуть ручку двери и вошел в спальню Лизы.

— Войди, нинья! — сказал он, видя, что она осталась в уборной.

— Я войду, если вы прикажете этому сеньору следовать за нами.

Полицейский комиссар бросил на молодую девушку грозный взгляд, которого она нисколько не испугалась, и вошел в комнату.

— Сеньор, не мните мою постель и не сердитесь за то, что я вам сказала про клетки с птицами!

— Куда выходит эта дверь?

— На двор.

— Откройте.

— Толкните ее, она не заперта.

Выйдя во двор, Викторика сделал знак комиссару вернуться в дом, а сам в сопровождении Лизы направился к той части дома, где и находилась комната дона Луиса и столовая.

— Кто живет в этой комнате? — спросил он, оглядывая спальню дона Луиса.

— Сеньор дон Мигель, когда он приезжает сюда на несколько дней, — отвечала Лиза с величайшим спокойствием.

— Сколько раз в неделю он приезжает?

— Сеньора приказала мне показывать вам дом, а не рассказывать о том, что в нем происходит. Об этом вы можете спросить саму сеньору.

Викторика закусил губу, не зная, что отвечать девушке, он прошел в другую комнату и, наконец, в столовую, не найдя нигде ни малейшего признака того, кого искал.

В то время как происходил этот полицейский обыск, сцена совсем другого рода, но не менее интересная разыгралась в гостиной.

Как только Викторика и полицейский комиссар последовали за девушкой, донья Эрмоса, не поднимая глаз на Мариньо и не удостаивая его взглядом, сказала ему сухо:

— Вы можете сесть, если намерены дождаться сеньора Викторики!

Лицо доньи Эрмосы не было в этот момент красным, оно было пунцовым. Мариньо, напротив, подавленный высокомерным манерами этой дамы, был бледен как мертвец.

— Моим намерением было, сеньора, — проговорил он, садясь в нескольких шагах от нее, — оказать вам большую услугу при настоящих обстоятельствах!

— Благодарю! — ответила она сухо.

— Вы получили сегодня утром мое письмо?

— Я получила бумагу, подписанную Николасом Мариньо. Предполагаю, что это вы.

— Хорошо, — отвечал глава серенос, стараясь оправиться от своего замешательства. — В этом письме или бумаге, как вы его называете, я постарался уведомить вас о том, что вам угрожает.

— Могу я узнать, сеньор, причину, которая заставляет вас действовать таким образом?

— Желание, чтобы вы приняли те меры предосторожности, которые я вам советовал.

— Вы слишком добры ко мне и, следовательно, слишком дурны по отношению к своим политическим друзьям, потому что вы их предаете!

— Я их предаю?

— Мне кажется, что так.

— Это слишком сильно сказано, сеньора.

— Однако это правда!

— Я постоянно стараюсь творить добро, насколько это возможно. Вот почему я сопровождаю сюда сеньора Викторику, чтобы оказать вам помощь в случае нужды. Вот в чем суть, сеньора! Если я изменяю своим друзьям, то причина, заставляющая меня это делать, оправдывает меня вполне. Эта причина святая, она основывается на постоянной симпатии, которую я почувствовал тотчас же, как только имел счастье познакомиться с вами. С тех пор я посвящаю всю свою жизнь стремлению приблизиться к этом дому. Мое положение, мое состояние, мое влияние…

— Ваше положение и ваше влияние не помешают мне оставить вас одного, если вы не понимаете того, как ваше

присутствие тягостно мне! — отвечала она, поднимаясь со своего места.

И, бросив на него уничтожающе презрительный взгляд, она вышла из гостиной и удалилась в свою спальню, где села на софу.

— О, я отмщу, собака-унитарка! — вскричал Мариньо, побледнев от ярости.

Едва молодая вдова успела войти в свою спальню, как туда вошел Викторика в сопровождении Лизы.

— Сеньора, — произнес он, — я исполнил первую часть полученного мною предписания и, к счастью для вас, могу доложить его превосходительству, что не нашел той особы, которую искал.

— Могу я узнать, что это за особа, сеньор начальник полиции? Могу я узнать, почему у меня в доме производят оскорбительный обыск?

— Будьте любезны приказать этой нинье удалиться. Донья Эрмоса сделала знак, и Лиза вышла, не преминув, однако, сделать гримасу начальнику полиции.

— Сеньора, я должен вас допросить, но я желал бы избежать известных скучных формальностей, чтобы этот допрос более походил на беседу.

— Говорите, сеньор.

— Вы знает дона Луиса Бельграно?

— Знаю!

— С какого времени?

— Две или три недели! — отвечала она, покраснев и опустив голову от стыда за свою ложь.

— Однако его уже давно видели здесь.

— Я уже ответила, сеньор!

— Можете вы сказать, что дон Луис Бельграно не скрывался в этом доме с мая и до настоящего месяца?

— Я не буду пытаться утверждать подобную вещь.

— Итак, это правда!

— Я не сказала этого.

— Однако же вы сами говорите, что не будете утверждать, что это не так.

— Потому что это ваше дело, сеньор, доказать мне противное.

— Не знаете ли вы, где он находится сейчас время?

— Кто?

— Бельграно.

— Я этого не знаю, сеньор, а если бы знала, то не сказала, — ответила она просто.

— Разве! Вы не знаете, что я исполняю поручение сеньора губернатора? — возразил Викторика, который начинал раскаиваться в своей снисходительности.

— Вы уже говорили мне об этом.

— Тогда вы должны отвечать с большим почтением, сеньора.

— Кабальеро, я хорошо знаю с каким почтением я обязана относиться к другим, но я знаю также, какое почтение они обязаны оказывать мне самой, и если сеньор губернатор и сеньор Викторика ищут доносчиков, то уж, конечно, не в этом доме они найдут их!

— Вы не доносите на других, но доносите на саму себя.

— Как так?

— Потому что вы забываете, что говорите с начальником полиции и открыто выдаете себя за сторонницу унитариев.

— О, сеньор, в стране, где их считают тысячами, нет большой важности в этом.

— К несчастью для отечества и для них самих, — сказал Викторика, поднимаясь с недовольным видом, — но наступит день, когда их не будет столько, клянусь вам в этом!

— Или их будет еще больше.

— Сеньора! — вскричал он, бросив на нее угрожающий взгляд.

— Что такое, кабальеро?

— Вы злоупотребляете тем, что вы дама.

— Как вы вашим положением.

— Вы не опасаетесь за эти слова, сеньора?

— Нет, сеньор. В Буэнос-Айресе мужчины трусы и забывают свое достоинство, а мы, женщины, умеем защищать наше.

— Конечно, женщин более всего следует бояться! — пробормотал дон Викторика про себя. — Ну-с, окончим, сеньора, — продолжал он, обращаясь к молодой женщине. — Будьте добры открыть этот секретер.

— Зачем, сеньор?

— Я должен исполнить последнее поручение.

— Какое поручение?

— Осмотреть ваши бумаги.

— О, это переходит все границы, сеньор! Вы пришли искать у меня одного человека. Вы его не нашли, уверяю вас, что я больше не потерплю унижений.

Викторика улыбнулся.

— Откройте, сеньора, откройте, — сказал он, — поверьте мне.

— Нет.

— Вы не хотите открыть?

— Нет, тысячу раз, нет!

Начальник полиции решительно подошел к секретеру, ключ находился в замке.

Внезапно Мариньо, слышавший все, решил попытаться завоевать это гордое сердце красивым жестом. Стремительно войдя в комнату, он вскричал с жаром:

— Мой дорогой друг, остановитесь! Я ручаюсь за то, что в бумагах этой сеньоры нет ничего компрометирующего наше дело: ни журналов, ни писем нечестивых унитариев.

Викторика сделал шаг назад, уже Мариньо был уверен в своем успехе, но неожиданно молодая женщина с глазами, пылающими гневом, бросилась к секретеру, чуть не сломав, открыла его и, повернувшись спиной к Мариньо, сказала Викторике:

— Вот все, что находится в этом секретере, — вскричала она, — смотрите!

Мариньо до крови закусил себе губы. Начальник полиции бросил рассеянный взгляд на письма и бумаги, не касаясь, однако, ни одной из них, и произнес:

— Я видел, сеньора.

Донья Эрмоса поклонилась и села на софу, она была совершенно измучена.

Двое мужчин, низко поклонившись, вышли и присоединились к полицейскому комиссару, который ждал их во дворе.

Как раз в тот момент, когда они садились на лошадей, к даче подъехал дон Мигель.

Они обменялись холодным поклоном, и дон Мигель вошел в дом, проговорив про себя:

— Скверно, я начинаю опаздывать — это плохой признак! Мариньо в это время говорил Викторике:

— Этот должен все знать. Это унитарий, несмотря на поведение его отца!

— Да, с ним надо держать ухо востро.

— И кинжал наготове, — прибавил Мариньо сквозь зубы. И оба быстрым аллюром понеслись по направлению к городу.

Дон Мигель недолго пробыл у своей кузины. Он старался успокоить ее, рассказал ей о Луисе, затем уехал задумчивый.

Положение становилось угрожающим. Молодой человек чувствовал, что надежда покидает его. В размышлениях он проехал мимо барранки генерала Брауна, въехал на улицу Завоевателей и остановился перед домом доньи Авроры. Он испытывал потребность в счастье, чтобы придать себе силы для начатой им страшной борьбы. Но это был несчастный день.

Войдя в гостиную, он заметил, что мадам Барроль лежала в глубоком обмороке, а ее дочь, поддерживая своими руками голову матери, смачивала ей виски одеколоном.

— Иди, Мигель! — вскричала молодая девушка.

— Что произошло? — спросил Мигель.

— Тише, не говори так громко: она в обмороке.

Дон Мигель опустился на колени и взял бледную и холодную руку мадам Барроль.

— Это ничего, она скоро придет в себя! — заметил он, пощупав пульс.

— Да, она начинает дышать, ступай в спальню, принеси плащ, платок, все равно что, Мигель!

Молодой человек повиновался и сам закутал свою будущую тещу в плащ, затем он и Аврора опустились перед нею на колени, каждый взяв ее за руку.

— Но что же такое произошло? Этот обморок неестествен. С вами случилась какая-нибудь неприятность?

— Да.

— Сегодня?

— Только что. Ты не встретил Викторики?

— Нет.

— Он был здесь!

— Он?

— Да, он приходил с комиссаром и двумя солдатами и обыскал весь дом.

— Чего же он искал?

— Он не говорил об этом, но я думаю, что он искал Луиса, так как он задал матушке несколько вопросов о нем.

— И…

— Она не хотела отвечать.

— Хорошо.

— Она отказалась также открыть дверь одной из внутренних комнат, которая случайно была заперта — Викторика приказал взломать ее.

— Но зачем же не открыли эту дверь тотчас же?

— Потому что когда он пришел, матушка сказала что она не будет помогать ему ни в чем и что, имея в своих руках силу, он может действовать по своему усмотрению. Пока этот человек оставался здесь, матушка не обнаружила своей слабости, но сразу после его ухода она упала на мои руки и потеряла сознание. Но посмотри, Мигель, она кажется открывает глаза!

— Девушка встала и бросилась в объятия своей матери. Мадам Барроль действительно пришла в себя.

— Мигель, — сказала она, — надо покинуть этот город вам и Луису завтра, сегодня, если это возможно. Эрмоса, моя дочь и я последуем за вами.

— Хорошо, сударыня, не будем говорить об этом теперь, когда вы нуждаетесь в покое.

— А вы думаете, что его можно иметь в этой стране, когда каждую секунду приходится дрожать за свою безопасность. С тех пор как глаза Росаса устремлены на мой дом, он осужден на постоянные доносы, каждый, кто переступает его порог, подвергается выслеживанию и преследуется.

— Через неделю, может быть, мы все будем спасены.

— Нет, Мигель, нет! Бог отвратил свой взор от нашей несчастной страны, мы можем ожидать только катастроф. Я не хочу, чтобы Эрмоса появлялась здесь.

— Эрмоса испытала ту же самую неприятность, что и вы, час тому назад.

— Это было час тому назад?

— Да, приблизительно.

— О, все это дело доньи Марии-Хосефы, матушка!

Дон Мигель рассказал о том, что произошло на даче в Барракасе и затем прибавил:

— Впрочем, во всем этом нет еще никакой серьезной опасности. Луиса они не найдут, я за это ручаюсь. Чтобы обеспечить Эрмосе и вам спокойствие, я поспешу предупредить Викторику о личных доносах, направляемых к Росасу с целью дискредитировать полицию. Что касается меня, то мне решительно нечего бояться! — проговорил Мигель, чтобы внушить дамам немного веры в будущее, хотя этой веры начинало недоставать и ему самому.

— Матушка, — сказала девушка, — так как теперь ничто не помешает Эрмосе навестить нас, то я хотела бы, чтобы она и Мигель обедали у нас и мы закончили бы этот день вместе.

— Да, да, — отвечал Мигель, — я хотел бы, чтобы мы были вместе и более не разлучались!

Но страшное предчувствие сжало сердце отважного молодого человека.

— Хорошо, пошли за нею! — отвечала дочери мадам Бар-роль.

В эту минуту раздался стук в дверях гостиной.

Все замерли.

Наконец, Мигель встал, открыл дверь и сказал:

— Это Тонильо. Что такое? — прибавил он, отводя своего слугу в переднюю, чтобы дамы ничего не могли расслышать в том случае, если он узнает еще о какой-нибудь неприятности.

— Дон Кандидо здесь! — отвечал Тонильо.

— Где это?

— Под навесом.

В два прыжка молодой человек очутился возле своего профессора.

— Что нового о Луисе? — быстро спросил он.

— Ничего, он доволен, спокоен, отдыхает. Дело идет о тебе.

— Обо мне?

— Да, о тебе, молодой безумец, ты стремишься в…

— В преисподнюю, хорошо. Но что же случилось?

— Слушай.

— Живее!

— Тише, слушай. Викторика говорил с Мариньо.

— Хорошо.

— Мариньо с Бельостехи.

— Дальше.

— Бельостехи с Араной.

— Дальше.

— А я слышал разговор Бельостехи с Араной.

— Результат всего этого?

— Результат тот, что Бельостехи сказал Аране, что, по словам Мариньо, Викторика сообщил этому последнему, будто он отдал приказание комиссару твоего участка следить этой ночью за твоим домом, так как в отношении тебя существуют страшные подозрения.

— Ого! Очень хорошо! Что еще?

— Что еще?! Ты находишь, что мало того, что тебе угрожает чудовищная, огромная опасность, которая, естественно относится и ко мне, так как всем известны наши взаимные отношения, тесные, дружественные, родственные? Ты хочешь…

— Я хочу, чтобы вы подождали меня минутку, мы продолжим этот разговор в экипаже по дороге отсюда ко мне.

— Я у тебя в доме, безумец?!

— Подождите, мой дорогой друг! — отвечал Мигель, оставляя его под навесом.

— Тонильо, садись на мою лошадь и возвращайся домой! — сказал он своему слуге.

— Что случилось? — спросили дамы, когда молодой человек вернулся в гостиную.

— Ничего, новости о Луисе. Он нетерпелив, безумствует от желания выйти из Своего убежища, чтобы явиться в Барракас, но я отправляюсь к себе и напишу ему одно слово, которое вернет ему благоразумие.

— Не ходите к нему! — сказала мадам Барроль.

— Обещайте мне это, Мигель! — вскричала Аврора!

— Клянусь вам в этом! — отвечал он, улыбаясь.

— Вы уже уходите?

— Да, я беру экипаж, на котором должна приехать Эрмоса, а свою лошадь я уже отослал.

— И вы вернетесь?

— В три часа.

— Хорошо, до трех часов! — сказала Аврора, пожимая ему руку.

Распрощавшись, дон Мигель вышел, обнаруживая полнейшее спокойствие, которого, на самом деле, вовсе не было в его душе.

— Знаешь ли ты одну вещь, Мигель? — спросил молодого человека дон Кандидо, ждавший его под навесом.

— После, после! Сядем в экипаж!

Дон Мигель так стремительно вышел из дома, что чуть не опрокинул какого-то толстого человека в шляпе на затылке, проходившего в тот момент размеренными шагами, с высоко поднятой головой.

— Извините меня, кабальеро, — проговорил молодой человек, приближаясь к дверцам экипажа и не обращая никакого внимания на неизвестного. Обратившись к кучеру, Мигель крикнул:

— Ко мне!

— О, этот голос! — вскричал неизвестный, останавливаясь и вглядываясь в дона Мигеля, который уже поставил ногу на подножку. — Извините меня, кабальеро, — прибавил он учтиво, — не сделаете ли вы мне честь выслушать два слова?

Сколько вам будет угодно! — отвечал молодой человек.

И он задержался у дверец экипажа, повернув голову к незнакомцу, которого не успел еще разглядеть, между тем как дон Кандидо, бледный как мертвец, протиснулся между ногами молодого человека и нырнул поскорее в экипаж, где и уселся в дальнем углу, принявшись нарочно вытирать лицо платком, с очевидной целью не быть узнанным.

— Вы меня узнаете?

— Мне кажется, я имел несчастье толкнуть преподобного сеньора Гаэте! — отвечал дон Мигель самым естественным тоном.

— Мне кажется, я уже слышал раньше ваш голос. А другой сеньор, сидящий в экипаже… Как ваше здоровье, сеньор?

Дон Кандидо, не отвечая ни слова, сделал два или три поклона, не переставая вытирать платком свое лицо.

— А, он немой! — продолжал падре.

— Что же вам угодно, сеньор Гаэте?

— Я испытываю сильное желание услышать ваш голос сеньор… Не угодно ли вам сказать…

— Что я должен делать, сеньор! — прервал его молодой человек, который, вскочив в экипаж, сделал знак кучеру.

Кучер пустил лошадей крупной рысью по направлению к площади Победы, а почтенный падре Гаэте с выражением адской улыбки на лице остановился возле дома мадам Бар-роль, пытаясь рассмотреть его номер.

ГЛАВА VI. Где говорится о политике

Прошло две недели.

Ничего еще не решилось окончательно, но небо будущего было омрачено такими угрожающими облаками, что все население Буэнос-Айреса, обезумев от страха, боязливо сгибалось под игом тирана, потеряв всякую надежду на освобождение.

Было шестнадцатое августа, около пяти часов утра. Мрачное небо, густой мрак — ничто еще не предвещало наступления утра.

Три тени, похожие на фантастические привидения, виднелись близ жилища молодой вдовы в Барракасе.

— Повторяю вам, что тут нет никого, и если бы ваша милость осталась тут до завтра, то вы не увидели бы ни людей, ни свиту! — проговорила, не принимая никаких предосторожностей, крикливым голосом какая-то женщина.

— Когда они уехали и куда? — спросило с нетерпеливой яростью то лицо, к которому обращалась женщина.

— Я уже вам говорила, ваша милость, что они уехали третьего дня и должны быть в окрестностях, не особенно далеко отсюда, я видела, как они выходили. Донья Эрмоса села в экипаж, старый Хосе служил кучером, а мулат — лакеем. Маленькая Лиза села со своей госпожой, минуту спустя донья Эрмоса, выйдя из экипажа, вернулась на дачу, откуда вышла неся клетки с птицами. Они ничего не увезли, здесь остались только два старых негра, которые спят в каком-то углу кинты.

После этих слов женщины снова наступило молчание.

Одно из этих таинственных лиц начало перебегать от одной двери к другой, от окна к окну, чтобы найти хотя бы какой-нибудь признак присутствия людей в этом мрачном жилище.

Однако все было напрасно. Этот человек не услышал ничего, кроме эха своих шагов и воя ветра, потрясавшего большие тополя в саду дачи.

Неизвестный поднял руку, как бы желая разбить стекло в окне спальни доньи Эрмосы, но затем, оставив это намерение, присоединился к своему товарищу и женщине, дававшей им разъяснения.

— Сеньор подполковник, ваша милость знает, что конвой отправляется в путь сегодня рано утром, а теперь почти уже рассвело.

— Хорошо, лейтенант, идем! Вы сопровождали меня как друг, и я не хочу вас больше обременять. Вернемся домой.

— Сеньор дон Мариньо, пусть будет вашей милости известно, что я истратила все, что вы мне дали, на изготовленный ключ, и теперь у меня ничего не осталось для себя и для своих.

— Хорошо, завтра!

— Как завтра?

— Ну, возьмите это и оставьте меня в покое!

— Сколько тут?

— Я не знаю сколько, но этого даже много.

— Всего пять пиастров! — пробормотала женщина, идя впереди подполковника Мариньо и лейтенанта конвойного эскадрона.

Когда все трое вышли из кинты, Мариньо запер калитку в железной решетчатой ограде и положил ключ себе в карман.

Затем эти два члена федерации оставили свою сообщницу в низине, смежной с дачей, и пустились галопом по направлению к городу. Мариньо поехал в квартиру серенос, а лейтенант в помещение конвоя его превосходительства.

Наступал день. Все, исключая человека, конечно, спешило насладиться жизнью.

Горделивые жеребцы пампы, потрясая стройными головами, издавали дикое ржание, неукротимые быки, наклонив могучие шеи, спешили утолить жажду в холодных струях ручьев, птицы западного пояса, менее блестящие, чем на тропиках, но более крупные и более грациозные, оставив свои гнезда, садились на верхушки вековых ombues или espinillos, чтобы приветствовать наступление дня.

Скромные маргаритки, затерянные среди густой травы и покрытые ночной росой, точно брильянтами, приоткрывали свои белые, желтые и пунцовые лепестки, чтобы дать согреться первым солнечным лучам.

Вся пустыня наполнялась радостными криками и веселым пением.

В городе же царила могильная тишина.

Монотонный стук телег, отправляющихся на рынки, шаги рабочих, крики молочниц, звонки aquadores8, — все, что можно услышать в Буэнос-Айресе ранним утром, — всего этого не слышно было уже четыре или пять дней.

Это был пустынный город, кладбище живых, души которых витали или на небе, ожидая триумфа Лаваля, или в преисподней, ожидая торжества Росаса.

Только на дороге Сан-Хосе-де-Флорес, на этой знаменитой дороге, во славу федерации и к стыду портеньос9, сооруженной по приказанию Росаса в честь генерала Кироги, только на этой дороге можно было слышать топот копыт нескольких лошадей.

Это дон Хуан Мигель де Росас отправлялся в лагерь Сантос-Луарес утром шестнадцатого августа 1840 года.

Диктатор покинул город среди ночного мрака, чтобы с наступлением дня явиться среди солдат, к которым он первый раз в своей жизни имел право обратиться со словом товарищи.

Его конвой получил приказание отправиться часом позже него.

Росас сдал управление дону Фелипе Аране, чтобы ожидать Лаваля, точнее же он убегал из города с целью запереться в своем лагере в Сантос-Луарес, что в двух лье от города.

Батальоны Масы, Равельо, первый кавалерийский, два эскадрона разведчиков, конвойный эскадрон и несколько дивизионов образовали силу в пять тысяч человек, находившуюся в распоряжении Росаса в Сантос-Луарес, который представлял собой что-то вроде огромного редута, окруженного рвами и вооруженного со всех сторон артиллерией.

Охрана города была организована иначе. В казармах форта помещалась половина корпуса серенос, а в течение ночи здесь располагались биваком штаб, то есть судьи, алькальды и их лейтенант, общим числом до четырехсот или пятисот человек.

Полковник Ральон занимал с двумя сотнями ветеранов казарму дель-Ретиро. Полковник Рамирес командовал восьмьюдесятью старыми инвалидами неграми. Четвертый батальон Патрисиос случайно находился под командой дона Педро Химено. Полковник Видаль также командовал группой солдат.

Только немногие из оставшихся жителей Буэнос-Айреса не получили никакого назначения.

Корпус Масорки, состоявший из восьмидесяти или ста головорезов, был разделен на отделения по шесть-восемь человек, которые обходили город в течение ночи. Они были обязаны осматривать прохожих с целью обнаружить у них оружие, если его не находили, то человека отводили к Соломону; те прохожие, на груди которых не красовалось огромных девизов, свидетельствовавших о принадлежности к числу федералистов, подвергались грубой брани.

Генерал-инспектор Пепедо назначал дежурных начальников — обязанность, обыкновенно выпадавшая на долю генералов, свободных от служебных дел и оставшихся в городе.

Эти дежурные в сопровождении нескольких помощников, в течение ночи объезжали все казармы, чтобы убедиться в исполнении всех отданных ранее приказаний.

Посмотрим теперь, что делается в доме сеньора дона Араны, временного губернатора Буэнос-Айреса. Войдем в квадратную комнату с большим столом посредине и другим, маленьким, в одном из углов, несколькими полками с книгами по богословию, собранием законов, словарем издания 1764 года, гравюрой, изображавшей святого Антония, графином воды, несколькими фарфоровыми чашками и т.п. Эта скромная комната носила громкое название библиотеки.

Наш достойный друг сеньор дон Кандидо Родригес, сидя за маленьким столом, был занят переписыванием длинной депеши.

За большим столом, заваленным кипами бумаг, письмами, депешами, с большим бронзовым письменным прибором посредине, сидели дон Фелипе Арана, министр ее британского величества сэр Уолтер Спринг и дон Мигель дель Кампо, наш хитроумный дипломат.

— Но ведь не было официального объявления войны, сеньор Спринг! — говорил сеньор дон Фелипе в тот момент, когда мы проникаем в его кабинет.

— Это правда, объявления войны не было! — отвечал консул.

— Вы видите, сеньор министр, — продолжал дон Фелипе, — что, согласно международному праву и обычаям цивилизованных наций, нельзя начинать военных действий без торжественного и точно мотивированного объявления войны.

— Конечно.

— А так как международное право относится и к нам, не правда ли, сеньор дель Кампо?..

— Совершенно верно, сеньор министр.

— Итак, если международное право касается и нас, — продолжал министр, — Франция должна объявить нам войну, прежде чем посылать экспедиции против нас. А так как она этого не сделала, то Англия должна помешать французской экспедиции, иначе, если страна будет завоевана французами, то Англия потеряет все свои привилегии в федерации. Вот почему я считаю своим долгом повторить сеньору министру, с которым имею честь говорить, что Англия должна воспротивиться высадке экспедиционного корпуса французов, который теперь, вероятно, находится уже в море.

— Я передам моему правительству важные соображения сеньора временного губернатора! — отвечал сеньор Спринг, хорошо знавший, какое значение следует придавать дипломатическому красноречию старого звонаря братства Росарио.

— Если бы мне было позволено принять участие в этой беседе, — сказал дон Мигель тоном, восхитившим министра, — я сообщил бы сеньору губернатору, какова была, по моему мнению, политика Сент-Джеймсского кабинета в делах Ла-Платы.

— Мнение такого выдающегося молодого человека, как сеньор дель Кампо, конечно, всегда должно быть выслушано!

— Весьма благодарен вам, сеньор Арана. Британский министр посмотрел на молодого человека, имя которого было ему уже знакомо, и приготовился слушать его с серьезным вниманием.

— Весьма вероятно, — начал дон Мигель, — что в данное время лорд Пальмерстон имеет в своих руках весьма важный документ, касающийся настоящих событий. Я говорю о протоколе конференции, состоявшейся двадцать второго июня этого года, членами которой были аргентинская миссия и сеньор де Мартиньи. Сеньору Спрингу известно что-нибудь об этом документе?

— Решительно ничего, — отвечал английский министр, — и я сомневаюсь, чтобы он получил его, так как этот документ не прошел через мои руки.

— В этом случае я имел удовольствие заместить сеньора министра.

— Возможно ли это?

— Да, сеньор. Этот документ датирован двадцать второго июня, а двадцать шестого он был отослан в Лондон морем на имя лорда Пальмерстона — он уже пятнадцать дней находится в пути.

— Но этот документ… — проговорил слегка заинтригованный сеньор Спринг.

— Вот он, сеньор министр! Прочтем его и выскажем наши соображения по поводу него.

И вынув из своего портфеля лист весьма тонкой бумаги, Мигель прочел его.

Мы не будем вдаваться в подробное содержание этого документа, потому что он очень длинен, а более всего потому, что оно будет достаточно выяснено из разговора трех дипломатов.

Сеньор Спринг был чрезвычайно удивлен. Сеньор Арана был обеспокоен одной мыслью, которая всегда носилась у него в голове.

— Но, — вскричал он, — что подумает сеньор губернатор, узнав, что этот документ долгое время оставался в ваших руках, между тем как он ничего не знал о нем?

— Сеньор губернатор познакомился с этим документом в тот же день, когда я его получил.

— А!

— Да, сеньор Арана, он знает о нем, так как мой долг требовал того, чтобы я сначала ему показал этот документ, во-первых, для того, чтобы доказать свое усердие к нашему делу, а во-вторых, чтобы он не отказался от своего геройского сопротивления притязаниям французов.

— Этот молодой человек какое-то чудо! — вскричал дон Фелипе, смотря на сеньора Спринга.

Дон Кандидо перекрестился, убежденный в том, что Мигель заключил союз с дьяволом и что последний принимает участие в федерации.

— Впрочем, — продолжал дон Мигель, — на первый взгляд этот союз должен внушить британскому кабинету кое-какие опасения насчет того влияния, которое Франция приобретает в этих странах в случае торжества унитариев. Но последние рассеяли эти опасения искусной и хорошо продуманной политикой, из которой можно понять, что уступки, сделанные Франции, соответствуют той общей программе, которой они намерены придерживаться в будущем в политических и коммерческих отношениях со всеми другими государствами, что эта система гарантий и порядка будет распространена на всех иностранцев, живущих в республике. Они объявляют навигацию по внутренним рекам свободной, они называют европейскую эмиграцию необходимостью и свои политические интересы связывают с коммерческими.

— Все это измена! — вскричал дон Фелипе, не понявший из всего слышанного им ни одного слова.

— Продолжайте! — сказал сеньор Спринг, живо заинтересованный.

— Английский министр, — продолжал молодой человек, — должен считаться с такой программой и иметь в виду, с одной стороны, невыгоды откровенно враждебных отношений с Францией по ла-платскому вопросу, а с другой — преимущества, которые он может сохранить и в будущем, если останется нейтральным в вопросе, при разрешении которого может восторжествовать партия, принявшая во внимание при выработке своей программы выгоды торговли, капитала и европейской эмиграции, дружбу которой, быть может, впоследствии придется покупать дорогой ценой для того, чтобы уравновесить влияние, приобретенное Францией.

— Но это мошенничество! — вскричал сеньор дон Фелипе. — Измена, посягательство на национальную независимость!

— Конечно, — проговорил дон Мигель, — это страшное мошенничество унитариев. Но это не помешает им разрушить наши расчеты на Англию. Вся наша надежда в этом случае основана, сеньор А рана, на том искусстве, с которым вы убедите сеньора Спринта в том, сколько вреда заключается в мысли унитариев для американских и европейских интересов.

— Да, конечно… действительно, я поговорю об этом с сеньором Спринтом.

— Да, мы поговорим об этом! — отвечал английский министр, обмениваясь многозначительным взглядом с молодым человеком.

— Не можете ли вы дать мне копию этого документа?

— К несчастью, это невозможно! — отвечал дон Мигель, делая, однако, утвердительный знак английскому министру, который тотчас же был понят им.

— Я не могу сделать этого, — продолжал дон Мигель, — так как отдал одну копию сеньору губернатору, который казался весьма раздраженным тем, что его министр иностранных дел ничего не знал об этом деле.

— Я решительно ничего не знал! — вскричал дон Фелипе.

— Я и говорю о том, что вы ничего не знаете, если когда-нибудь вы будете говорить об этом деле с его превосходительством, вы сами увидите, как он недоволен этим неведением.

— О, я говорю с его превосходительством только о тех вещах, о которых он сам начинает говорить!

— В этом заключается ваше искусство, сеньор Арана!

— Я остерегусь произнести хоть одно слово по этому делу.

— Вы правы!

— Не таково ли и ваше мнение, сеньор Спринг?

— Я разделяю мнение сеньора дель Кампо.

— О, мы все вполне согласны друг с другом! — сказал Арана, откинувшись на спинку своего кресла.

— А можем ли мы прийти к соглашению по тому делу, которое привело меня к вашему превосходительству? — спросил сеньор Спринг.

— По делу об английском подданном?

— Совершенно верно.

— Если бы мы могли, то…

— То что же, сеньор? Это самое простое дело.

— Так как сеньора губернатора нет…

— Но ведь ваше превосходительство — временный губернатор, и в таком простом деле…

— Это правда, сеньор, но я не могу, не посоветовавшись с ним…

— Но это не политический вопрос, это гражданское дело, речь идет о том, чтобы возвратить имущество одному из подданных ее величества.

— Я посоветуюсь с ним.

— Valgame Dios!

— Я посоветуюсь с ним.

— Делайте, как вы хотите, сеньор Арана.

— При первой возможности я посоветуюсь с ним.

— Хорошо, сеньор! — отвечал британский министр, поднимаясь со своего места и берясь за шляпу.

— Вы уже уходите?

— Да, сеньор, министр.

— И вы также, сеньор дель Кампо?

— К сожалению, да!

— Но вы зайдете еще ко мне?

— При первом же удобном случае, если только я не обременю ваше превосходительство.

— Меня обременить! Мне надо о массе вещей поговорить с вами.

— Это для меня величайшая честь.

— Итак, до свидания!

Сеньор Спринг и дон Мигель вышли вместе, в душе смеясь над этим беднягой, носившим титул министра иностранных дел.

— Не угодно ли вам выпить стакан пунша у меня, сеньор дель Кампо? — спросил министр, подходя к своей карете.

— С большим удовольствием! — отвечал дон Мигель. И они вместе сели в карету.

В то же самое время с двух противоположных сторон показались два человека, направлявшиеся к дому министра.

Это были дон Бернардо Викторика и падре Гаэте.

Когда дон Мигель и сеньор Спринг ехали к прелестной даче английского министра, разговор у них, конечно, опять обратился к тому документу, о котором они уже столько говорили и который чрезвычайно интересовал их обоих.

ГЛАВА VII. Сеньор временный губернатор

Падре Гаэте тщетно пытался ускорить свои шаги, чтобы войти в дом дона Фелипе Араны ранее начальника полиции, который, пройдя через двор, вошел в кабинет временного губернатора в то время, как почтенный падре Гаэте, имевший свои личные причины не желать разговора с министром в присутствии дона Бернардо Викторики, вошел в гостиную, где и рассыпался в приветствиях перед сеньорой доньей Паскуалитой Арана, простой, наивной, доброй дамой, ничего не понимавшей в политике и ставшей федералисткой только потому, что ее муж принадлежал к федералистам.

— Что нового, сеньор Викторика? — спросил министр, обменявшись приветствиями и делая дону Кандидо знак продолжать писать.

Достойный профессор, заметив начальника полиции, поспешил приветствовать его низкими поклонами.

— В городе — ничего, сеньор дон Фелипе, — отвечал Викторика, закуривая сигаретку и не обнаруживая ни малейших знаков почтения к его превосходительству временному губернатору.

— А что вы думаете о Лавале?

— Я?

— Да, что вы думаете о том, что он так близко от нас?

— Было бы лучше, если бы он пошел назад, сеньор дон Фелипе.

— Не предвидите ли вы, что этот человек поднимет всю страну?

— Он для этого и пришел сюда!

— Но что же худого мы ему сделали? Разве мы не позволяли ему спокойно жить в западном поясе, совсем ни в чем не стесняя его?

— Как вы думаете, такое поведение будет наказано Богом?

— Я этого не знаю, сеньор, но во всяком случае, предпочел бы, чтобы он был наказан людьми, так как Бог далеко, а Лаваль близко.

— Да, слишком даже близко. Знакомы ли вы с журналом его марша?

— Нет, сеньор.

— Скажите мне, дон Кандидо, вы сделали копию с маршевого журнала?

— Она готова, высокочтимый сеньор! — отвечал частный секретарь с глубокой почтительностью.

— Прочтите ее.

Дон Кандидо откинулся назад в своем кресле, поднес бумагу к своим глазам и прочел следующее:

Марш армии изменников и нечестивцев унитариев с одиннадцатого числа текущего месяца и пр. и пр.

— Вы видите, что делает этот человек! — произнес дон Фелипе, когда секретарь окончил свое чтение.

— Да, сеньор, я даже с удовольствием замечаю, что он не идет так прямо и быстро, как был бы должен.

— Но он идет, и в тот день, когда о нем менее всего будут думать, появится в городе.

— Что же делать? — отвечал Викторика, про себя потешаясь над тем страхом, который легко было заметить у министра.

— Что делать? Вот уже три ночи, как я не сплю, сеньор Викторика, и если случайно засыпаю, то тяжело охаю, как мне говорила Паскуалита.

— Очевидно, вы больны, сеньор дон Фелипе.

— Телом — нет, благодаря Богу, так как я веду очень правильную жизнь, но я болен душой!

— А, душой!

— Конечно! Я не привык к таким вещам! Я никогда не причинял никому зла.

— Унитарии говорят не то.

— То есть, я никого не приказывал расстрелять. Я знаю, что, если они справедливы, то оставят меня в покое. Чего я желаю? Жить по христиански, воспитывая своих детей, и окончить сочинение о святой деве Росарии, которое я начал в 1804 году и с тех пор не мог завершить, так как занятия отнимали у меня все свободное время. Вот почему, если Лаваль человек справедливый, то он не обагрит своих рук в моей крови и…

— Извините меня, сеньор дон Фелипе, по мне кажется, вы оскорбляете знаменитого Ресторадора и всех защитников федерации.

— Я?

— Да.

— Что вы говорите, сеньор дон Бернардо!

— Я говорю, что вы оскорбляете Ресторадора и федералистов, предполагая хоть одну секунду, что каналья Лаваль может восторжествовать.

— Кто же вам говорил, что он не восторжествует?

— Его превосходительство Ресторадор.

— А, он это сказал!

— И мне кажется, что не временному губернатору опровергать это.

— Кто же думает опровергать, Бог ты мой! Напротив, я очень хорошо знаю, что Лаваль найдет себе здесь могилу; я предположил только, что, в случае если он…

— Восторжествует?

— Вот именно.

— А, это другое дело! — сказал Викторика, которого несмотря на его суровость, сильно забавлял этот разговор.

— Вот именно, вот что называется понимать друг друга!

— Если мне удастся договориться с Вами и по поводу некоторых служебных дел, то я буду считать достигнутой цель моего посещения вас.

— Говорите, сеньор дон Бернардо.

— Полицейский комиссар третьего участка тяжело болен, мне надо знать, может ли комиссар второго участка исполнять его обязанности!

— Зачем, сеньор Викторика?

— Народное общество все ночи производит патрулирование по городу без разрешения полиции.

— Отметьте все это, дон Кандидо!

— Сейчас, высокочтимый сеньор губернатор!

— Эти патрули не подчиняются распоряжениям полиции, так что между ними и полицией происходят постоянные столкновения.

— Отметьте это обстоятельство, сеньор дон Кандидо!

— Сию минуту, высокочтимый сеньор!

— Один из патрулей Народного общества арестовал сегодня ночью двух vigilantes— полицейских сторожей, так как у них не было членских знаков общества Ресторадора.

— Не забудьте этого, сеньор дон Кандидо!

— Я уже отметил, высокочтимый сеньор!

— Четыре булочника явились в мое бюро с заявлением, что они не могут продолжать более своей работы, если им не разрешат уменьшить вес булок, поскольку вынуждены очень дорого платить иностранным рабочим из-за всеобщего восстания местного населения после слухов о скором прибытии Лаваля.

— Пусть они делают булки больше, а если не хотят работать, то пусть нищенствуют!

— Сеньора донья Мария-Хосефа Эскурра просит вторично произвести обыск в Барракасе, владелец которого отсутствует несколько дней.

— Она просит этого на основании разрешения его превосходительства губернатора?

— Нет, сеньор, от самой себя.

— Если так, то воздержитесь от обысков в домах. Что за безумие восстанавливать всех против себя! Довольно людей мы уже скомпрометировали, сеньор дон Бернардо! Не делайте ничего без личного приказа сеньора Губернатора!

— Однако существуют весомые подозрения против родственника хозяйки этого дома.

— Кто этот родственник?

— Дон Мигель дель Кампо.

— Хесус! Что вы говорите?

— Я их…

— Не говорите глупостей. Я ручаюсь за него, как за святую деву дель-Росалио. Вы и донья Мария-Хосефа Эскурра не знаете, чем обязана федерация этому молодому человеку. Интрига, клевета! Ничего против дель Кампо, разве только по приказанию сеньора губернатора.

— Я повинуюсь сеньору Аране, так как не имею на этот счет специальных приказаний его превосходительства, но я не буду выпускать из виду этого молодца.

— Еще что?

— Ничего более!

— Итак, вы кончили?

— Не совсем, сеньор дон Фелипе!

— Что же еще?

— То, что вы мне не дали никакого ответа ни относительно патрулей, ни о том, чтобы обязать Народное общество, арестовывающее агентов полиции…

— Я посоветуюсь.

— Но разве вы — не временный губернатор?

— Да, я временный губернатор!

— Ну, так что же еще?

— Все равно, я посоветуюсь с его превосходительством сеньором губернатором.

— Но у сеньора губернатора теперь есть другие дела и ему некогда заниматься внутренней службой.

— Все равно, я посоветуюсь с ним.

— Valgame Dios! Сеньор дон Фелипе, я не знаю, действительно ли вы временный губернатор и входит ли в ваши полномочия то, о чем я вас прошу?

— Да, сеньор, я действительно временный губернатор, но только для формы, понимаете!

— Думаю, что понимаю! — отвечал Викторика, прекрасно знавший это и раньше, но все же надеявшийся заручиться некоторыми гарантиями против Масорки.

— Для формы, — продолжал дон Фелипе, — чтобы, унитарии говорили, что мы пренебрегаем формальностями, но не более!

— Хорошо.

— Это останется между нами, да?

— Однако этот секрет всем известен.

— Какой секрет?

— Относительно формальностей.

— И…

— И унитарии зло смеются над нами.

— Изменники!

— Они говорят, что вы номинальный, временный губернатор.

— Продажные твари!

— Они говорят еще; что вы боитесь.

— Я?

— Да, они утверждают это.

— Боюсь кого?

— Сеньора губернатора, если сделаете что-нибудь, что ему не нравится, и Лаваля, если сделаете то, что нравится губернатору.

— Они это говорят, да?

— Именно это.

— А вы что же делаете, сеньор начальник полиции?

— Я?

— Да, вы!

— Ничего.

— Но это неправильно. Клеветники должны быть в тюрьме.

— Не сами ли вы сказали минуту тому назад что мы довольно уже скомпрометировали людей, чтобы еще преследовать других?!

— Да, но я говорил не о клеветниках.

— Не придавайте этому значения.

— Поверьте мне, у меня сильное желание покинуть министерство, сеньор дон Бернардо!

— Я верю этому. Вы хотите поселиться в вашей усадьбе, не правда ли?

— Какая усадьба, если она в развалинах!

— Унитарии не говорят этого.

— Что? Они говорят даже о моей усадьбе?!

— О ваших усадьбах.

— Хесус! Сеньор, о моих усадьбах!

— Да, они говорят, что в этих усадьбах полно рогатого скотом и лошадей, что все они незаконно приобретены вами и что поэтому их у вас конфискуют, впрочем, почем мне знать все, что они говорят?

— Я вам приказываю их арестовать.

— Кого?

— Тех, кто говорит подобные вещи.

— Но они говорят это в Монтевидео, сеньор Арана.

— А, в Монтевидео!

— Да.

— Изменники!

— Верно!

— Судите сами: я должен был отдать за долги купцу Рехасу все до последнего серебряного креста, подаренного мне приором из Сан-Франциско.

— О!

— Вот каковы мои усадьбы, изменники!

— Итак, вы не даете мне полномочий для усмирения Народного общества?

— Теперь моя голова занята не этим, я подумаю и дам ответ в другой раз.

— Хорошо. Я напишу сеньору губернатору! — сказал, поднимаясь со своего места, сеньор Викторика, решившись не писать ни одного слова Росасу, но желая только испугать министра.

— Вы уходите?

— Да, сеньор.

— Итак, вы уполномочены!

— Уполномочен на что?

— Относительно хлеба.

— А, я и забыл об этом.

— Пусть они пекут его большим.

— Хотя бы и в убыток?

— Да, хотя бы и в убыток!

— Очень хорошо! До свидания, сеньор дон Фелипе!

— Я ваш слуга, сеньор Викторика. Советуйтесь со мной, если вы будете в затруднении.

— Я сделаю это, так как вы временный губернатор!

— Да, сеньор, это так, как бы ни злились на это унитарии.

— Всего доброго!

Наиболее любопытным явлением в правительственной системе Росаса было тщательное и постоянное назначение на должности всех людей, имевших хотя бы малейшую роль в огромном сценарии его политики.

Каждое лицо было своего рода актером: королем перед зрителями и бедняком в действительности.

Министр, начальник дивизии, депутат, судья, главнокомандующий не значили ничего, но они великолепно выполняли свои роли в глазах толпы. Сами они, подобно авгурам древнего Рима, знали прекрасно, в чем дело, и не могли без смеха смотреть друг на друга, понимая хорошо, что их короны — из золоченого картона, а пурпурная мантия — из фланели.

Но никто из них не осмеливался открыто сознаться в истине, то есть в том, что они являлись только носителями титулов, а вся власть всецело принадлежала автору этой трагикомедии, так часто разыгрываемой на глазах всего общества.

Однако мы отклонились от нашего рассказа. Достойный падре Гаэте следил из окон гостиной за уходом начальника полиции. Как только последний вышел на двор, он распрощался с дамами, с которыми беседовал, и направился в кабинет министра, республиканские убеждения которого обязывали принимать всех без церемоний.

Голова Медузы или внезапное появление тени отца Гамлета не произвели бы такого ужасающего действия на достойного дона Кандидо Родригеса, как шутовское и насмешливое лицо почтенного падре. Удрученный ужасами последних дней его слабый дух утратил последнюю стойкость. Он готов был упасть в обморок. Однако, придя в себя, он нагнул свою голову почти вплотную к столу и принялся писать дрожащей рукой, сам не сознавая того, что делает.

Дон Фелипе Арана с почтением относился к духовным лицам, но падре Гаэте он сильно побаивался, зная его близкие сношения с Масоркой.

Заметив Гаэте, он стремительно бросился к нему с довольным видом.

— Что это за чудо, падре!

И он хотел принудить его сесть вблизи себя, но падре, наоборот, стал прямо против дона Кандидо.

— Я пришел по двум делам! — сказал он.

— Говорите, падре! Вы знаете, что я ваш преданный друг.

— Я сейчас увижу это. Сначала спешу вас поздравить.

— Спасибо, тысячу раз спасибо! Что делать! Наша обязанность — повиноваться во всем сеньору губернатору.

— Это верно. Мы остаемся здесь, пока он будет изгонять изменников.

— Что вы хотите еще, падре?

— Я хочу, чтобы вы дали мне разрешение арестовать нечестивых унитариев, оскорбивших меня.

— Ого!

— Меня и всю федерацию.

— Да?

— И самого Ресторадора!

— И его также?

— Всех!

— Какая дерзость!

— Я больше десяти раз приходил к губернатору до его отъезда, но не смог поговорить с ним.

— Он был так занят последние дни.

— Хорошо, но Викторика не занят, а он отказался арестовать указанных мной людей, потому что не получил на это приказания.

— Но если это исключительный случай, то он должен это сделать.

— Он ничего не сделал и ничего не хочет делать из того, о чем его просят я и другие члены общества Ресторадора.

— Его обязанности, быть может…

— Нет, сеньор, какие обязанности? Он ничего не делает потому, что он не такой федералист, как все мы.

— Ну, падре, успокойтесь!

— Я не успокоюсь, сеньор, и, если вы откажете мне в разрешении, о котором я вас прошу, то я не отвечаю за то, что может случится.

— Ну, в чем же дело? — спросил министр, в глубине души ругавший своего посетителя.

— В чем дело?

—Да, посмотрим, если это дело заслуживает внимания, то…

— Да, хорошо, вы увидите, заслуживает ли оно внимания. Слушайте меня, сеньор дон Фелипе!

— Говорите, но будьте спокойнее.

— Слушайте! В квартале Ресиденсии у меня есть несколько старых приятельниц, которые заботятся о моем белье. Однажды вечером я пошел навестить их, это было около двух месяцев назад, отворив дверь, я вошел и повернулся, чтобы затворить ее. Под навесом было темно и…

Падре Гаэте, прервав свой рассказ, направился к двери кабинета, приоткрыл ее и, указав дону Кандидо на уголок возле двери, сказал ему:

— Идите, товарищ, и сядьте здесь!

Дон Кандидо дрожал с головы до ног и не мог говорить, будучи как бы парализован.

— Ну, я вам говорю, — продолжал Гаэте, — идите и сделайте мне приятное: сядьте здесь, вас не собака просит об этом!

— Идите, дон Кандидо! — прибавил министр.

Дон Кандидо поднялся и, тяжело ступая направился к указанному месту.

— Хорошо, — сказал последний. — Итак, я вошел под навес, где было темно, и — трах! — натолкнулся на какого-то человека.

С этими словами Гаэте подошел к дону Кандидо и стал прямо против него.

— Тотчас же я вытащил свой кинжал, этот федеральный кинжал, сеньор Арана, — прибавил он, вытаскивая из-за пояса длинный нож, — этот кинжал, который отечество дало мне и всем своим детям для защиты святого дела. «Кто тут?» — спросил я, приставив этот кинжал к груди этого человека.

И падре Гаэте приставил к груди дона Кандидо свой кинжал.

— Он отвечал мне, что друг, но я не верю друзьям, рыщущим под навесом. Я навалился на него и схватил за горло.

С этими словами падре Гаэте схватил дона Кандидо за галстук.

Бедный профессор чуть не вскрикнул, но имел еще силу удержаться: его спасение зависело от молчания. Падре продолжал:

— Но в тот момент, когда я уже готов был задушить его, я выронил свой кинжал и наклонился, чтобы поднять его, как вдруг на меня неожиданно наскочил другой человек и приставил пистолет к моему виску, и вот безоружный, под дулом пистолета я был осыпан оскорблениями со стороны этого человека, изруганы были также и федерация, и Ресто-радор; затем, наговорив мне всего, что только ему приходило в голову, этот человек и его товарищ схватили меня и, так как случайно вернулись женщины, заперли меня в гостиной и убежали.

— О, это невероятная дерзость! — вскричал дон Фелипе.

— Не говорил ли я вам этого?

— Кто же эти люди?

— В том-то и дело, что я не узнал их. Зная, что никого нет в доме, они проникли туда с помощью подобранного ключа, чтобы подстеречь меня. Я смог узнать только одного из них по голосу.

— Вы слышали весьма любопытную вещь, не правда ли дон Кандидо?

Секретарь молча кивнул.

— Необычайную!

— Но что с вами? Вы бледны как полотно.

Дон Кандидо поднял свою руку к голове и приложил ее ко лбу.

— А, у вас болит голова? Секретарь сделал утвердительный знак.

— Хорошо, составьте записку о жалобе сеньора кура Гаэте, и затем можете уйти домой!

Дон Кандидо сел за стол и принялся писать. Падре продолжал.

— Это событие чуть не стоило мне жизни, перед этим я обильно пообедал с четырьмя друзьями, поэтому ночью у меня был апоплексический удар.

— О, это ужасно!

— Но, как я уже говорил, я знаю одного из этих неизвестных и, если мне откажут в правосудии, то вот что мне его заменит! — прибавил он, указывая на свой длинный кинжал.

— Как его имя?

— Я его не знаю. Дайте мне бланк приказа об аресте, я сам потом проставлю его имя.

— Однако…

— Вот то, чего я хочу!

— Вы кончили, дон Кандидо? — спросил министр, не знавший, как ему выйти из этого лабиринта.

Дон Кандидо сделал утвердительный знак.

— Ну так прочтите это сеньору Гаэте. Бедняга медлил.

— Читайте, Бог ты мой! Читайте, что вы написали! Дон Кандидо, поручив себя Богу, взял бумагу и начал читать:

Жалоба достойного, почтенного и уважаемого выдающегося патриота федерации…

— Он! — вскричал священник, неестественно широко раскрывая свои глаза и простирая руки к дону Кандидо.

— Что такое? — спросил министр.

— Вот другой!

— Кто?

— Этот, он был под навесом!

— В уме ли вы? — вскричал дон Фелипе.

— Оба найдены! — вскричал падре, потирая руки.

— Но…

— Да, сеньор дон Фелипе, а этот и был другим неизвестным.

— Я? Мне желать убить достойного и уважаемого падре де Ла Пьедада? — вскричал дон Кандидо, внезапно обретя смелость, которая ему самому, без сомнения, показалась чрезвычайно странной, невероятной.

— Тота!10 Поговорите еще немножко…

— Вы ошибаетесь, уважаемый сеньор, жар, возбуждение…

— Как вас зовут?

— Кандидо Родригес, готов услужить вам и всей вашей почтенной семье…

— Семье?.. Ну, все равно. Это он.

— Сеньор падре Гаэте, сядьте, во всем этом есть что-то необычайное! — сказал министр.

— Это ясно, высокочтимый сеньор! — вскричал дон Кандидо, набравшись смелости. — Я думаю, что этому почтенному падре приснился сон, посланный ему нечистым.

— Я вам задам сон!

— Тише, сеньор Гаэте! Этот сеньор — старец, давший мне многочисленные доказательства своей честности и благоразумия!

— Да, он прелестен!

— Послушайте, слово «сон», произнесенное моим секретарем, навело меня на блестящую идею.

— Я ничего не смыслю в идеях, сеньор дон Фелипе, это один, а другого я тоже знаю.

— Послушайте, Бог ты мой, послушайте!

— Ну, я слушаю.

— В тот день, вы обедали с несколькими друзьями?

— Да, сеньор, я обедал.

— А затем спали? -Да.

— Ну, так нет ничего удивительного в том, что вы нам рассказали: все это было не что иное, как проявление лунатизма.

— Что все это значит?

— Я объясню вам: лунатизм — есть явление, недавно открытое, не знаю кем. Известно, что многие люди говорят во сне, встают, одеваются, садятся на лошадь, прогуливаются, поддерживают разговор с отсутствующими лицами — и все это во сне. Есть среди них и такие, которые бросаются на стену, воображая, что они сражаются с врагами. Всем этим явлениям и присвоено название лунатизма или магнетизма.

— Высокочтимый сеньор губернатор совершенно прав! Больше всего этим вопросом занимаются в Германии, стараясь проникнуть в таинственные явления человеческой природы, эти исследования подтвердили, что наиболее подвержены этим таинственным явлениям особы нервного, горячего, впечатлительного характера, подобные почтенному падре Гаэте. Итак, высокочтимый сеньор губернатор своим просвещенным умом совершенно правильно решил, что уважаемый сеньор Гаэте подвергся припадку лунатизма.

— Вы хотите посмеяться надо мной?

— Я, уважаемый сеньор?

— Сеньор дон Фелипе, разве вы не временный губернатор?

— Да, но в случае, подобном данному…

— В этом случае вы должны не отказать мне в правосудии. Если вы не прикажете арестовать этого человека и того другого, которого я знаю, то я завтра обращусь к Ресторадору.

— Поступайте, как вам угодно. Что касается меня, то я не могу арестовать никого без приказания его превосходительства.

— Даже этого человека?

— Его менее, чем кого-либо другого! Дайте мне доказательства, сеньор Гаэте, доказательства!

— Я вам говорю, что это он!

— Вы его видели?

— Нет, я его слышал.

— Сон, лунатизм, мой дорогой сеньор! — сказал дон Кандидо.

— Я вас заставлю уснуть навсегда!

— О, сеньор Гаэте, вы — священник, — прервал его министр, — человек с таким положением и обвиняете без всяких доказательств, хотите отвлекать внимание правительства, в то время как мы поглощены вторжением этого мерзавца Л аваля!

— Да, но я также поглощен оскорблением этого человека и его сообщника, которому я подвергся.

— Он не мог быть этим человеком!

— Это он, сеньор Арана!

— Нет, сеньор кура де Ла Пьедад! — сказал дон Кандидо, возвысив свой голос в первый раз, потому что почувствовал сильную поддержку.

— Это вы, я вижу это по вашему лицу!

— Нет!

— Да!

— Повторяю вам, что нет, я трижды протестую против унизительного, ложного и клеветнического обвинения, возводимого на меня церковной властью.

— Тише! Мир! Мир! — сказал дон Фелипе.

— На улице мы увидим, будете ли вы так же возвышать свой голос! — вскричал падре, бросая свирепый взгляд на дона Кандидо.

— Я не принимаю этого вызова. Нас рассудит закон!

— Мир, ради Бога, мир! — вскричал дон Фелипе.

— Сеньор министр, я иду к сеньору губернатору.

— Делайте, что хотите.

— До свидания, сеньор! — сказал падре Гаэте, смотря на дона Кандидо и подавая руку дону Фелипе.

— Идите, идите, лунатик!

— Я вас заставлю видеть во сне дьявола!

— Идите, идите, сновидец!

— А!

— Ну, уходите, падре, уходите!

И слегка взяв его за руку, министр выпроводил его из кабинета. Дон Кандидо вырос на десять вершков в собственных глазах от проявленного им героического мужества.

— Тысячу раз благодарю, ваше превосходительство сеньор губернатор, за благородную и справедливую защиту, которую вы оказали самому преданному и покорному из ваших слуг. Тот человек помешан, высокочтимый сеньор.

— Знаете ли вы, сеньор дон Кандидо, суть всего этого дела?

— Природный глубокий талант вашего превосходительства, расширенный образованием, поможет мне разъяснить себе это.

— Суть всего дела состоит в следующем: падре Гаэте, который вообще не отличается трезвостью, выпил со своими друзьями более, чем следовало, затем он повздорил с кем-нибудь в пьяном виде, но сам не помнил, где и с кем он имел дело, а потому и вбил себе в голову, что это были вы.

— О, как я восхищен и изумлен талантом вашего превосходительства, который с первого взгляда открывает всегда с необыкновенной легкостью скрытые причины видимых явлений!

— Привычка, мой друг, привычка…

— Нет, это талант, гений!

— Может быть, немножко и этого, но не столь много, как это предполагают! — скромно ответил министр.

— Вполне по заслугам!

— Вообще обо мне судят поверхностно, они не знают всего, что может случиться, и действуют наобум, а я хочу, чтобы все с удовольствием вспоминали программу моего короткого управления.

— Возвышенная программа!

— Христианская — вот какой я желаю ее видеть! Но теперь вам пора пойти к монахиням и исполнить мое поручение.

— Сейчас?

— Не теряя ни одной минуты.

— Ваше превосходительство не думает, что этот сумасшедший падре дожидается меня у дверей?

— Я так не думаю, это было бы недостаточно почтительно ко мне, но, на всякий случай, примите меры предосторожности.

— О, я их приму, ваше превосходительство можете быть спокойны!

— Я не хочу крови!

— Крови! Клянусь вашему превосходительству, что я сделаю все, что будет от меня зависеть, чтобы не пролить ее ни капли!

— Хорошо, вот этого я и желаю. Итак, идите к монахиням и возвращайтесь сегодня ночью!

— Сегодня ночью?

— Да.

— Это время преступлений, высокочтимый сеньор!

—Нет, нет, ничего не случится теперь я пойду отдохнуть немного перед обедом.

ГЛАВА VIII. Как дон Кандидо решил эмигрировать и что из этого вышло

Две монахини сидели на каменной скамье под апельсинными деревьями и смотрели на прогулку других монахинь в саду, примыкавшему к стене монастыря, который находился на улице дель-Такуари.

Эти две монахини были сестра Марта дель Росарио, аббатиса монастыря капуцинок, и сестра Мария дель Пилар.

Сестра Мария внимательно читала какую-то бумагу, закончив чтение, она обратилась к матери со следующими словами:

— Это шедевр, сестра Марта!

— Бог просвещает нас, сестра Мария, когда мы должны исполнить его волю, — сказала смиренно аббатиса, — но прочтите мне вслух это письмо, может быть, я что-нибудь пропустила.

Сестра Мария развернула бумагу и прочла:

Храни вас Господь, высокочтимый сеньор!

Мы возносим хвалы Богу, повелителю армий, могучая рука которого поддерживает их и придает величайшую силу оружию вашего превосходительства для одержания многочисленных побед. Во имя милосердного Бога и нашей святой общины, я тысячу раз приветствую ваше превосходительство. С неутомимым усердием мы будем продолжать молить Всевышнего, чтобы он сохранил за вашим превосходительством высокие державные права, доброту, милосердие и спокойствие для утешения любимого Им народа и для славы вашего превосходительства, которая, подобно славе святых и самого Бога, пребудет вечной!

Желаю вашему превосходительству наслаждаться добрым здоровьем, постоянно воспламеняемым Божественной любовью, о чем за вас молит смиренная и любящая Ваша дочь и бедные капуцинки в монастыре Богоматери дель-Пилар.

Буэнос-Айрес, 31 июля 1840 г. Сестра Марта дель Росарио, аббатиса

— Я думаю, что тут ничего не пропущено! — сказала сестра Мария, свертывая бумагу.

— Я давно думала об этом в глубине души.

— И ваша реверенсия полагает, что и вся община думает так же?

— Община должна думать так же, как его аббатиса, иначе это будет не только отсутствие уважения ко мне, но и неблагодарность, ересь и неисполнение наших обязанностей перед сеньором Ресторадором. Ведь он дал нам решетку для храма, он уладил наши дела с синдиком, затем мы постоянно получаем подарки от него и его семьи. Что с нами станет в случае его падения? Кроме того, и другие общины — Санто-Доминго, Сан-Франциско и монахини-каталинки должны служить нам примером: если мы забудем поздравить его, то неминуемо впадем в немилость. Пусть это поздравление с победой в сражении под Лос-Грандес будет немного запоздалым, зато мы определим остальные общины в другом деле; но последнее, мы обращаемся к нему, необходимо сначала в черновике показать дону Фелипе Аране.

— Ваша мысль нравится мне, действительно, никто не может нам дать лучшего совета, чем этот святой человек.

— Сейчас придет один человек, через которого все это можно устроить.

Едва сестра Марта успела проговорить последние слова, как у дверей прозвонил колокольчик, — ив сад вошла монахиня с докладом, что кто-то спрашивает мать аббатису.

Последняя встала и направилась в приемную. Там был сеньор дон Кандидо Родригес, который, проговорив принятое «Ave Maria» и пр., сказал аббатисе:

— Высокочтимый сеньор временный губернатор, советник, доктор дон Фелипе Арана поручил мне приветствовать от своего имени ее реверенсию мать аббатису и всю святую монастырскую общину и осведомиться о здоровье ее реверенсии и всей общины.

— По милости Божьей мы все здоровы и возносим молитвы за здравие сеньора дона Фелипе и всех, пользующихся милостью святого духа, — отвечала сестра Марта, которая; по уставу своего ордена, могла разговаривать с посторонними только через отверстие в нижней части «разговорной».

— Высокочтимый сеньор временный губернатор приказал мне благодарить вашу реверенсию за присланные ему торты и лимонные лепешки.

— Торты не были хороши!

— Я слышал, они так понравились высокочтимому сеньору, что он съел их целых три штуки.

— Завтра мы пришлем ему маленьких пирожков.

— Маленькие пирожки высокочтимый сеньор ест с наибольшим удовольствием.

— Мы и вам пошлем их. Вы живете в доме дона Фелипе?

— Нет, мать аббатиса, я имею свою квартиру, я недостойный секретарь сеньора дона Фелипе, но если вместо маленьких пирожков вашей реверенсии и всей общине угодно было бы помолиться Богу о безопасности и спокойствии моей жизни в переживаемом нами хаосе, я был бы вечно благодарен за ваши благочестивые молитвы.

— Разве вы не федералист и не секретарь его превосходительства?

— Да, это так, но я боюсь интриг врагов Бога и людей и в особенности, мать аббатиса, боюсь недоразумения и клеветы.

— Будьте покойны, мы будем молиться. Как вас зовут, брат мой?

— Кандидо Родригес, родился в Буэнос-Айресе, сорока шести лет от роду, холостяк, в настоящее время частный секретарь его превосходительства временного губернатора, смиренный раб Божий и слуга ее реверенсии и всей общины.

— Сеньор дон Фелипе не поручал вам ничего более?

— Да, поручал, мать аббатиса, получить от вашей реверенсии письмо, адресованное его превосходительству Ресторадору всех законов, герою всех пустынь и федерации, и черновик другого, которое ее реверенсия от своего имени и всей общины должна ему послать.

— Это так. Все уже готово. Вот письмо! — сказала аббатиса, просовывая его в отверстие.

— Оно в моих руках, мать аббатиса.

— Очень хорошо. Вот черновик другого.

— И его я взял!

— Посоветуйте сеньору дону Фелипе внимательно прочесть черновик и сделать в нем исправления, какие он сочтет нужным.

— Вряд ли там будет много исправлений, мать аббатиса: письма вашей реверенсии, должно быть полны, закончены и совершенны.

— Не желаете ли прочесть черновик?

— С величайшим удовольствием, мать аббатиса.

— Читайте вслух: я люблю слушать то, что написала.

— Это пристрастие мудрецов и ученых! И дон Кандидо прочел следующее:

Храни вас Господь, высокочтимый сеньор!

Мы молим Бога неба и земли, Верховного Владыку, чтобы он дал силу победоносной деснице вашего превосходительства для одержания новых побед над ожесточенными врагами, наводнившими страну, чтобы они были рассеяны в прах вашим превосходительством с помощью Божественного Провидения. Мы непрестанно возносим молитвы о том, чтобы все славные предначертания вашего превосходительства исполнились без опасности для вашей жизни и вашего драгоценного здравия и чтобы, воспламеняемые Божественной любовью, вы вечно жили для счастья своих народов.

Таковы мольбы, возносимые к небу всей общиной капуцинок, и пожелания для вашего превосходительства.

Август 1840 г., Буэнос-Айрес. Сестра Марта, аббатиса

— Великолепно, мать аббатиса!

— Вы находите, что так хорошо?

— Сеньор дон Фелипе не написал бы лучше, несмотря на всю его огромную мудрость и красноречие.

— Ну, хорошо! Тысячу раз благодарю вас, сеньор дон Кандидо.

— Ее реверенсия не прикажет больше ничего?

— Нет, ничего!

— Тогда, как только сеньор временный губернатор познакомится с этим святым документом, я сам отнесу его к ее реверенсии, чтобы она могла переписать его начисто.

— Хорошо.

— Теперь я снова прошу ее реверенсию не забывать меня в своих святых молитвах.

— Будьте спокойны.

— Мне остается теперь распроститься с ее реверенсией и святой общиной.

— Да сопутствует вам Бог, брат мой!

— Да, мать аббатиса, пусть Бог будет всегда со мной! — отвечал дон Кандидо.

Задумчивый, медленным шагом вышел он из монастыря.

Но как только наш частный секретарь успел поставить одну ногу на тротуар, а другая еще была на последней ступеньке монастырской лестницы, его схватила за руку какая-то черноволосая женщина с крупными взлохмаченными кудрями, в шали из белого мериноса с красной каймой, кончик которой мел мостовую.

— О, какое счастье! Сами олимпийские боги привели меня сюда. О, я не сомневаюсь более в судьбе, потому что нашла вас! — вскричала она.

— Вы ошибаетесь, сеньора, — сказал изумленный дон Кандидо, — я не имею чести вас знать и думаю, что и вы не знаете меня, несмотря на судьбу и на олимпийских богов.

— Я вас не знаю, я? Вы — Пилад!

— Я дон Кандидо Родригес, сеньора.

— Нет вы Пилад, как Мигель — Орест.

— Мигель?

— Да. Неужели и теперь вы будете притворяться, что не

знаете меня?

— Сеньора! — вскричал он в замешательстве.

— Я сеньора донья Марселина, в доме которой случилась та удивительная трагедия, которая…

— Сеньора, ради всех святых молчите: мы на улице.

— Но я говорю тихо, так что и вы едва меня слышите.

— Вы ошибаетесь, я не… я не…

— А, легче было бы Оресту не узнать более своего отечества, чем мне не узнавать своих друзей, особенно когда они в опасности.

— В опасности?

— Да, в опасности. Хотят принести вас и Мигеля в жертву языческим богам! — с жаром вскричала донья Марселина.

Дон Кандидо бросал вокруг себя растерянные взгляды.

— Войдите, сеньора, — наконец произнес он, проводя ее под крыльцо монастыря и усаживая на скамью. — Что такое случилось, — продолжал он, — какого рода ужасные, страшные пророчества быстро, стремительно вылетают из ваших уст? В каком месте я вас видел?

— Я однажды видела вас утром в доме моего покровителя дона Мигеля, а в другой раз — в тот момент, когда вы выходили из-под навеса моего дома в ту ночь, когда…

— Тише!

— Я прибавлю, что в то время там был падре Гаэте.

— Ему надо было быть в преисподней.

— Тише!

— Продолжайте, прелестная женщина, продолжайте!

— Во время обеда он поносил вас и дона Мигеля. В его руке сверкал кинжал, более длинный, чем у Брута, и с яростью Ореста он поклялся преследовать вас с большим ожесточением, чем Монтекки — Капулетти.11

— Это ужасно!

— Это еще не все.

— Не все?

— Да, он поклялся, что начиная с этой ночи, он и четверо других будут следить за вами и доном Мигелем, чтобы убить вас при первой встрече!

— Начиная с этой ночи!

— Да, при сравнении с замыслом Гаэте этот стих Креона уже не столь страшен:

— Знаете ли вы эти строки из «Архии», сеньор дон Кандидо?

— Оставьте меня в покое с вашими комедиями, сеньора, — вскричал дон Кандидо, вытирая пот, струившийся с его лба.

— Это не комедия, это страшная трагедия.

— Какая трагедия может быть ужаснее того, что со мной происходит, святой Боже?

— Хуже всего то, что вы и Мигель будете невинными жертвами, принесенными Юпитеру.

— Невинными! Я-то уж конечно невиновен! Адский кура Гаэте! Пусть его во сне мучает миллион змей!

— Тише! Даже здесь нас могут услышать. Мы живем на вулкане. Хотя я и женщина, но быть может, больше всех скомпрометирована моими старыми знакомствами и моими политическими взглядами. Вы знаете меня?

— Нет, я не хочу вас знать, сеньора.

— Уже давно я скомпрометирована.

— Вы?

— Я — все мои друзья были жертвами, приблизиться ко мне или иметь над своей головой меч ангела-истребителя — одно и то же. Я, мои друзья и несчастье образуем все втроем три единства классической трагедии, о чем мне часто твердил знаменитый поэт Лафинар, знавший, что ничем нельзя мне доставить большего удовольствия, как разговором о магистратуре. Итак — как только я поговорю с кем-нибудь, с ним непременно случается несчастье.

— И вы говорите мне это только сейчас! — вскричал дон Кандидо, поспешно хватаясь за свою шляпу и поднимаясь со скамьи.

— Остановитесь, жертва, предназначенная для ярости вашего врага! — вскричала донья Марселина.

— Я? Мне оставаться с вами?

— А что стало бы с жизнью вашей и Мигеля, если бы я не полетела предупредить вас об угрожающей вам страшной опасности?

— А что станет со мной, если я буду продолжать разговаривать с вами?

— Все равно, вам предназначено умереть — судьба неумолима.

— Черт бы вас побрал, сеньора!

— Опомнитесь, безумец! Если вы не будете разговаривать со мной, то умрете от руки Гаэте, если же останетесь со мной, то погибните от руки властей.

— С нами крестная сила! — вскричал дон Кандидо, смотря на донью Марселину испуганными глазами и складывая указательные пальцы обеих рук в виде креста.

—Ah',cuandonosehaistvoa

A la benexisencia Naciendo iugrataes!12

— отвечала донья Марселина двумя стихами испанского поэта.

— Прощайте, сеньора.

— Подождите, боги устроили нашу встречу, и мне не надо более идти к дону Мигелю. Поклянитесь мне лететь навстречу к нему и предупредить его об угрожающей вам катастрофе!

— Да, сеньора, ранее чем через час я увижусь с ним. Но вы со своей стороны поклянитесь мне, что никогда, что бы со мной не случилось, вы не остановите меня на улице!

— Клянусь вам в этом могилами моих предков! — вскричала донья Марселина, простирая свою руку и возвышая голос, хриплое эхо которого потерялось под сводами монастырского входа.

Испуганный дон Кандидо, подумав, что имеет дело с сумасшедшей, пустился бежать без оглядки, куда глаза глядят, не беспокоясь даже о том впечатлении, которое производило его странное бегство.

Только удостоверившись, наконец, что он один, почтенный профессор прекратил свой бег и пошел спокойными шагом. Оглядевшись, он увидел, что находится близ улицы Потоси. Он быстро направился туда, затем повернул на улицу Флорида и через Викторию спустился к Бахо, пройдя площадь Двадцать пятого мая и оставив крепость справа от себя.

Было три часа пополудни — час, когда в зимнее время портеньос никогда не забывают своей старой привычки выходить на солнышко.

Аламеда13 была полна народом.

Пять пушечных выстрелов с батареи, построенной в начале блокады в заливе дель-Ретиро, позади великолепного дворца сеньора Лаприды, занятого теперь мистером Слей-дом, консулом Соединенных Штатов, привлекли сюда многочисленных прохожих, желавших узнать причину этой стрельбы.

Однако это было заурядное происшествие: такой стрельбой сопровождалось обыкновенно приближение какой-нибудь французской шлюпки, проезжавшей близ берега и отыскивавшей удобное место, где можно было бы пристать ночью для приема эмигрантов.

Ни разу ни одна из таких шлюпок не была даже слегка задета ядрами с трех больших береговых батарей — артиллеристы Росаса могли любоваться лишь рикошетами своих снарядов по бушующим волнам реки.

На этот раз французское суденышко, в которое стреляли с батареи, так близко подошло к берегу, в насмешку ли над врагом или по приказанию, полученному офицером, бывшим на нем, что под прикрытием крутого берега приблизилось почти на дальность ружейного выстрела из порта, находясь, следовательно, под перекрестным огнем с крепости и батареи.

Тотчас же собралась толпа на пристани, самой худшей между прочим, из тех что, мы знаем, потому что ее и не хотели делать хорошей.

— Они идут на нас! — говорили одни.

— Умертвим их, когда они высадятся! — вскричал Ларрасабаль.

— Бинокль! — кричал Химено.

— Это высадка! — кричали другие.

— Очистите место — батареи откроют огонь! — сказал один из членов Народного общества, сидевший верхом на лошади.

На шлюпке внезапно убрали паруса, и она остановилась не более чем в двухстах метрах от берега.

Все ждали.

Но не одна шлюпка привлекла всеобщее внимание. В пятидесяти метрах от берега из воды подымалась темная и довольно большая скала, до нее можно было добраться, только пройдя по воде. На этом своего рода острове, вблизи которого находилась шлюпка, стоял человек, одетый в широкий белый сюртук. Очевидно, сорок метров, отделявшие островок от берега, он прошел прямо по воде, не замеченный никем: другой дороги туда не было. Этот человек был дон

Кандидо Родригес, у которого внезапно явилась мысль эмигрировать.

— Вот благоприятный случай для тебя, Кандидо! — сказал он сам себе, сидя на скале. — Само провидение привело тебя сюда. Ну, мужайся! Как только эта спасительная лодка приблизится, беги, бросайся, лети в реку и отдайся под защиту этой шлюпки.

Все это внушал несчастному профессору страх — самый худший советчик на свете, а между тем дон Кандидо и не заметил, что за ним была сотня солдат-федералистов, которые, лишь раз ударив нагайками по лошадям, через минуту будут около него, если только он сделает шаг к шлюпке, что в действительности и случилось.

Офицер, командовавший шлюпкой, наводил свою подзорную трубу на толпу, когда вдруг раздался пушечный выстрел, и четыре столба воды поднялись в нескольких метрах от шлюпки, привлекая взгляды всех зрителей, разразившихся при этом шумными рукоплесканиями.

В этот момент на шлюпке подняли парус, и так как для движения по ветру ей надо было идти на запад, то все думали, что она направится к молу. Первым, кто схватился за эту мысль, был несчастный профессор: соскочить со скалы, войти в воду и, дойдя до более глубокого места, пуститься вплавь — было для него делом одной минуты.

Но он не успел сделать и шага — шлюпка повернула борт, взяла на восток и скорее полетела, нежели поплыла, уносимая южным ветром.

В то самое время, когда дон Кандидо, широко открыв глаза, в испуге прижал руки к груди, четыре лошади, подняв брызги, налетели на него.

Дон Кандидо успел только повернуть голову и уже был окружен четырьмя федералистами, на лицах которых прочел свой смертный приговор.

— Вы хотели уехать! — сказал один из них, поднимая над головой несчастного железный наконечник своего бича.

— Нет, сеньор! — отвечал дон Кандидо, машинально делая глубокие поклоны перед солдатами и лошадьми.

Как же могло быть иначе, когда вы направились в самую глубь?

Да, мои уважаемые друзья федералисты, я вышел из дома сеньора временного губернатора, у которого состою секретарем и…

— Однако вы направлялись навстречу шлюпке! — перебил другой солдат.

— Нет, сеньор! Избави Боже меня от подобной мысли! Я хотел только возможно ближе подойти к шлюпке, чтобы посмотреть, не скрываются ли в ней под скамейками солдаты, предназначенные для высадки. Об этом я уведомил бы геройских защитников федерации и побуждал бы их победить или умереть за отца всех жителей Буэнос-Айреса и за сеньора дона Фелипе и его почтенную семью.

Сначала толпа матросов и другого простого люда с криками «смерть французам!», «да здравствует федерация!» окружила дона Кандидо и федералистов, чтобы посмотреть, как будет убит почтенный профессор, теперь же услышав его разговор с солдатами, толпа, разразилась восторженными рукоплесканиями одобрительными выкриками.

Полковник Креспо, подполковник Химено, Ларрасабаль и некоторые другие, стоявшие на маленьком холме близ порта, не зная, что произошло, кричали так громко, желая узнать в чем дело, и делали такие энергичные знаки солдатам, что один из них с помощью нескольких человек посадил дона Кандидо на круп своей лошади. Затем с триумфом проводила до самой Аламеды геройского секретаря его превосходительства, бросившегося в воду, чтобы разглядеть дно французской шлюпки.

Бесполезно говорить о всех поздравлениях, с которыми обращались к дону Кандидо его почитатели.

Мы прибавим только, что под тем предлогом, что он вымок, экс-профессор дона Мигеля наскоро простился со своими новыми друзьями, и, так как по естественной реакции его организма искусственное мужество, давшее ему возможность избежать опасности, почти немедленно сменилось слабостью, он был вынужден зайти в ближайшую гостиницу и выпить чашку кофе, чтобы иметь силы дойти до дома дона Мигеля, причем обещал себе напомнить последнему о бесчисленных опасностях, которым он подвергается с тех пор, как дон Мигель заставил его вступить на арену политической жизни.

ГЛАВА IX. Где говорится о многих интересных вещах

Во время всякой революции, когда идеи, составляющие ее основу, не настолько еще назрели, чтобы народ мог их понять, а следовательно, и признать, потому что их время еще не наступило и яркий свет цивилизации затемнен тенью варварства, которое изо всех сил старается погасить этот свет, тогда-то, подобно мутному илу, и всплывают на поверхность жизни реакционные принципы, они сталкиваются, соединяются, сгущаются, так сказать, и наконец, воплощаются в одном человеке, соединяющем все эти дурные элементы.

В Буэнос-Айресе воплощением реакции был Росас.

Росас, прекрасный гаучо в полном смысле этого слова, присоединил к своему воспитанию и своим диким инстинктам и все пороки цивилизации: он умел лицемерить, лгать и предавать.

Однако, он обязан был верностью той реакции, которая была воплощена в нем, так как знал, что в тот день, когда он изменит ей сам, будет первой ее жертвой. Верный своему происхождению и принятой на себя миссии, он предоставил все привилегии в обществе Буэнос-Айреса гаучо, их идеям и привычкам, как только почувствовал себя главой реакции.

Буэнос-Айрес со стоном согнулся под этим ненавистным игом. Теперь уже не федералисты и унитарии стояли лицом к лицу, а прогресс и цивилизация, олицетворяемые унита-риями, с одной стороны, и коварство в лице федералистов, то есть гаучо, — с другой.

Интересно познакомиться поближе с этой странной расой. Эти существа по своим инстинктам приближаются к дикарям, но по религии и языку они близки к цивилизованному обществу.

Аргентинский гаучо не имеет себе подобного в целом свете: его нельзя сравнить ни с арабом, ни с цыганом, ни с индейцами американских пустынь. Он не похож ни на кого из них — он сам по себе.

Природа — его первая наставница, он родился среди наиболее диких ее явлений, вырастает в борьбе с нею и от нее же получает образование.

Необъятность, дикость и суровость его родных саванн — вот впечатления, которые с детства закаляют его дух.

Одинокий, предоставленный самому себе, отторгнутый, так сказать, от общения с жизнью цивилизованных людей, постоянно в борьбе со стихиями и опасностями, он мужает сердцем, в нем зарождается гордость по мере того, как он торжествует над препятствиями, попадающимися ему на каждом шагу. Его мысли становятся смутными, его кругозор суживается вместо того, чтобы расширяться. Природа проявляет в нем свои неизменные и вечные законы; свобода и независимость — эти могучие инстинкты человечества, делаются непременными условиями жизни гаучо.

Лошадь доканчивает дело природы: материальный элемент оказывает свое моральное действие. Родясь, как говорят, на лошади, гаучо забывает необъятность пустынь, так как перелетает их вихрем на своем коне. Конь одновременно и его друг, и его раб. Сидя на нем он не боится ни природы, ни людей. На нем он предстает воплощением грации и изящества, которые не свойственны ни американскому индейцу, ни европейскому всаднику.

Патриархальная жизнь, которую гаучо ведет или по необходимости, или из-за пристрастия к ней, дополняет его физическое и моральное воспитание. Эта жизнь делает его сильным, ловким, смелым, она дает ему то равнодушие к виду крови, которое так влияет на его нрав.

Эта жизнь и это воспитание и дают гаучо понятие о своем превосходстве над жителями городов, которые, совершенно естественно, независимо от его воли, внушают ему глубокое презрение.

Горожанин плохо сидит на лошади, он не способен обойтись без посторонней помощи в пампе и в пустыне, еще более не способен достать себе те вещи, в которых чувствует непреодолимую нужду, наконец, житель города не умеет остановить быка неизменным лассо гаучо, ему противно погрузить свой нож по самую рукоятку в горло животного и он не может видеть без дрожи своей руки, обагренной кровью.

За все это гаучо и презирает его; презирает он и законы, так как они выходят из городов, а вольный сын пампы не нуждается в посторонней помощи, имея свою лошадь, лассо и пустыни, где он может жить, не боясь никого.

Вот эта-то раса, или этот класс людей, и образует, собственно говоря, аргентинский народ, подобно урагану проносятся гаучо вблизи городов.

Однако представители этой неукротимой расы способны чувствовать почтение и уважение к неизвестным лицам, именно тем, которые обладают наиболее замечательными качествами, характеризующими гаучо. И эти люди делаются первыми между равными.

В жизни цивилизованных людей нет более обычного явления, чем подчинение многочисленных армий дурным генералам, а политических партий — невежественным вождям.

Среди гаучо подобное явление немыслимо. Глава их всегда лучший из них. Он может достичь этого отличия только после общего признания его выдающихся достоинств.

Свое влияние и свое значение такой человек может приобрести не иначе, как лихо сидя на спине дикой лошади, с лассо в руке, он должен постоянно проводить ночи под открытым небом, знать пустыню как свои пять пальцев, должен смеяться над всякой военной и гражданской властью, словом, над всем, что исходит из городов, от людей или законов.

Бесполезно пытаться подчинить себе гаучо, не учитывая главных черт характера этих людей, зато тот, кто усвоит их и умеет вовремя показать это, сделается начальником гаучо — он может руководить ими и делать с ними то, что захочет.

Вот каков гаучо! Вот каков был и Росас, глава партии федералистов. Выбрав его своим главой, партия считала себя победительницей, хотя она только купила эту победу над своими политическими противниками ценой чести и свободы своего отечества, о чем она очень хорошо знала, когда передала страну в руки бандита, который рано или поздно должен был растоптать копытами своих диких лошадей те права, которые эта партия пыталась осуществить в федеральной системе. Одним словом, федералисты не были обмануты, тем более что они знали Росаса, с пятнадцати лет, будучи еще шестнадцатилетним мальчиком, этот непокорный сын был постыдно изгнан своей семьей. Впоследствии он проявил черную неблагодарность и к своим благодетелям гаучо, оставив их на произвол судьбы и постыдно убежав в укрепление Сантос-Луарес, куда он скрылся, испугавшись горсти честных людей под командой Лаваля.

Шесть тысяч таких же головорезов за редутами Сантос-Луареса ждали только одного слова, чтобы по приказанию тирана опустить свое оружие на тех, кто приносил им прогресс и свободу.

Изменники отечества, эти презренные могли быть такими же и по отношению к тому, кому они продали свои права.

Среди ночной тишины ходили патрули, сменяемые через каждые два часа: одни наблюдали за окрестностями площади; другие за укреплениями, последний патруль, наиболее многочисленный, ходил среди солдатских палаток.

Была ли среди последних палатка тирана? Можно ли было ее узнать по какому-либо внешнему признаку? Нет, Росас не имел палатки! Днем он писал, сидя в своей повозке, а ночью уходил неведомо куда, притворно он приказывая по вечерам раскинуть свое рекадо14 на определенном месте, но через полчаса рекадо оставлялось под охрану часового. Он скрывался даже от своих собственных солдат и переходил с места на место, меняя каждую минуту конвой, чтобы никто не знал, где он находится.

Однако оставим Росаса и вернемся к его дочери, ставшей его первой жертвой и, помимо ее воли, лучшим орудием его дьявольских планов.

Донье Мануэле было двадцать лет, она была прекрасна. Уже два раза сердце ее чувствовало сладкое биение любви, и дважды грубая рука ее отца разрушала ее грезы о счастье.

Росас осудил свою дочь на вечное безбрачие: бедное дитя знало его постыдные секреты, его преступления, и тиран не хотел, чтобы ее муж также был осведомлен о них.

Она же помогала ему завоевывать популярность: вместе с нею он льстил самолюбию жалких людей, возведенных им в высокое положение, она объясняла его мысли его подлым сотрудникам, через нее, наконец, он понимал малейшие жесты тех, кто имел с ним дело.

Вместе с тем его дочь была и ангелом-хранителем его жизни: она следила за малейшим его знаком, наблюдала за домом, дверьми, окнами и даже за его столом.

Приблизимся теперь к этой несчастной девушке в то время, когда она в своей гостиной, наполненной людьми разного рода, вечером шестнадцатого августа, с прелестной, печальной улыбкой на своих устах, сидела среди странного общества, окружавшего ее. Она принимала визиты главных членов Народного общества, гости курили, произносили клятвы, ругательства, пачкали ковры своими сапогами и мочили пол водой, струившейся с их плащей.

Весь цвет федеральной демократии, казалось, назначил себе свидание в гостиной доньи Мануэли.

Каждая группа описывала на свой манер современное положение, но очевидно было, что никто ни одну секунду даже не сомневался в торжестве Росаса над «нечестивыми унитариями».

Одни говорили, что голову Лаваля следует поместить в клетку и выставить ее на площади Победы, другие находили, что всю плененную армию унитариев следует отдать Народному обществу, которое истребит ее на площади Эль-Ретиро.

Женщины принимали в этих разговорах самое горячее участие: менее жестокие из них предлагали отрезать матерям, женам, дочерям и сестрам изменников унитариев волосы, которые бы служили затем им, женщинам-федералисткам.

Донья Мануэла все видела и слышала, но уже не удивлялась эти словам и не содрогалась от них: привычка примирила ее с этими эксцентричными разговорами.

Ларрасабаль объявил во всеуслышание, что ждет только разрешения его превосходительства, чтобы первому обагрить свой кинжал кровью унитариев.

— Вот кто говорит, как добрый федералист! — произнесла донья Мария-Хосефа. — Унитарии воспользовались добротой Хуана Мануэля, чтобы убежать из страны, а теперь возвращаются с Лавалем.

— Они найдут здесь свои могилы, сеньора, — произнес другой, — и мы должны поздравить себя с их бегством!

— Нет, сеньор, нет, лучше было бы их убить, нежели отпустить!

— Верно! — вскричал Соломон.

— Да, сеньор, верно, — отвечала старуха, — можно еще допустить милость Хуана Мануэля, но что сказать о тех, которые, получив с его стороны приказание арестовать унитариев, занимаются пустяками и дают возможность унитариям ускользать?!

С этими словами старуха выразительно уставила свои глаза, злобные как у гиены, на подполковника Китиньо, который, стоя в двух шагах от нее, беспечно курил сигаретку.

— И это было бы еще ничего, — продолжала старуха, — но дело идет еще дальше: когда добрые слуги федерации указывают им, где скрываются унитарии, они отправляются

туда и, вместо того чтобы арестовать унитариев, позволяют глупо дурачить себя.

Китиньо повернулся к старухе спиной.

— Вы уходите, сеньор Китиньо? — спросила она.

— Нет, сеньора, я знаю, что делаю!

— Не всегда.

— Всегда, сеньора. Я умею убивать унитариев и это доказал. Унитарии хуже собак, величайшее удовольствие для меня — пролить их кровь. Вы же заблуждаетесь иногда.

— Подполковник Китиньо — наша лучшая шпага! — сказал Гарратос.

— Вот это я постоянно говорю Пенье, чтобы он следовал его примеру! — сказала донья Симона Гонсалес Пенья, федералистка-энтузиастка.

— Теперь нужны не шпаги, а кинжалы! — возразила донья Мария-Хосефа. — Кинжалом надо расправляться с нечестивыми дикарями, отвратительными унитариями, изменниками перед Богом и федерацией!

— Это правда! — поддержали некоторые.

— Кинжал — оружие добрых федералистов! — продолжала старуха.

— Верно! Кинжал! — вскричал Соломон.

— Да, да, кинжал! — повторили и другие.

— Да, кинжал к горлу! — сказала донья Мария-Хосефа, глаза которой блестели, как угли.

— Жаль, — сказал другой, — что у солдат Мариньо ружья: Мариньо предпочитает расстреливать унитариев, которых уводит в свою казарму.

— Я не думала, что Мариньо так деликатен. Не оттого ли он столько возился со вдовушкой из Барракас?

— Сеньора донья Мария-Хосефа права: в будущем кинжал должен стать оружием федералистов. Я сделаю необходимые распоряжения, — сказал дон Мариньо, пытаясь польстить старой гарпии, лишь бы она перестала говорить о нем.

— Пусть Ресторадор покончит с внешними врагами, а мы разделаемся с внутренними! — сказал Гарратос.

— Как только Ресторадор отдаст приказ, первую же голову, которую я срежу, я принесу вам, донья Мануэлита! — сказал Пара.

Донья Мануэла сделала жест отвращения и повернулась к донье Фермине Сегойен, сидевшей подле нее.

— Унитарии слишком мерзки для того, чтобы Мануэлита желала их видеть! — произнес Торрес, незаконный сын Росаса.

— Это правда, но обезглавленные они прелестны! — отвечала донья Мария-Хосефа.

— Если донье это не нравится, то я не принесу ей головы, — произнес Пара. — Но мужчины должны видеть все головы унитариев, будут ли они прекрасны или отвратительны, так как мы не нуждаемся в манерничаньи и все мы добрые федералисты; наша обязанность — мыть свои руки в крови изменников-унитариев!

— Верно! — вскричал Соломон.

— Вот это речь федералиста! — прибавил Кордова.

— Пусть те, кто не согласен умереть за Ресторадора и его дочь, поднимут свою руку! — вскричал один сторонник падре Гаэте, мулат со зверским лицом.

— Прикажите, донья Мануэлита, и я принесу сам ожерелье из ушей изменников-унитариев.

Девушка печально опустила голову.

— Да, — восторженно вскричал депутат Гарсиа, — мы должны все соединиться, чтобы доказать, что федерация покоится на прочной основе.

— Браво!

— Великим днем для отечества будет тот день, когда будет тот день, успокоим ту горячку свободы, которая мстит нам теперь, а эту святую горячку можно успокоить только кровью унитариев.

— Кстати, о горячке, — сказал Мариньо почти на ухо генералу Солеру, — вы не знаете, генерал, что такое с падре Гаэте?

— Я слышал, что он болен. Кой черт с ним?

— Ужасная мозговая горячка!

— Ого!

— Он при смерти.

— С каких пор?

— Четыре или пять дней, я думаю.

— Это опасно?

— Во время своей болезни он только и говорит, что о магнетизме, Аране и двух неизвестных, которых не хочет назвать, наконец, еще о целой куче глупостей.

— Упоминает он о губернаторе?

— Нет!

— Ну, тогда он может умереть, когда ему угодно.

— Он, однако, добрый федералист!

— И еще более добрый пьяница.

— Вы правы, генерал, его болезнь — вероятно, последствие какой-нибудь оргии!

— Во всяком случае, если бы Лаваль восторжествовал, то дьявол взял бы его к себе очень скоро!

— И многих других с ним вместе!

— Вас и меня, например?

— Возможно!

— Все возможно!

— Это еще не самое худшее?

— Как, генерал?!

— Я хочу сказать, самое худшее, что мы не уверены, будто он не восторжествует!

— Правда!

— Лаваль отважен!

— Зато мы втрое многочисленнее его.

— Я овладел холмом Виктории с втрое меньшим числом солдат, чем их было у защитников!

— Да, но это были испанцы!

— Ба! Это были испанцы! Это значит, сеньор Мариньо, что они умели драться и умели, сражаясь, умирать.

— Наши солдаты не менее храбры!

— Я это знаю! А все-таки они могут быть разбиты, несмотря на их храбрость.

— На нашей стороне справедливость!

— Э, полно: на поле сражения, сеньор Мариньо, петь о справедливости!

— Ну, у нас энтузиазм!

— И у них также!

— Так что…

— Так что только дьявол знает, кто победит!

— Мы того же мнения, генерал.

— Я это знал.

— Я хотел знать ваше мнение по этому вопросу.

— Я также.

— Ваша проницательность, генерал, меня не удивляет, вы жили во время революции.

— Да, я вырос в то время.

— Но тогда никто не испытывал такого столкновения, какое нам предстоит в случае торжества Лаваля.

— Это было бы концом всего?

— Для всех!

— Особенно для вас и для меня, сеньор Мариньо!

— Особенно?

— Да.

— Почему же, генерал?

— Откровенно?

— Да, откровенно.

— Потому что меня они ненавидят, не знаю за что, а вас ненавидят как сторонника Масорки!

— О!

— Я понимаю, что они не должны меня любить.

— Но ведь я не масоркеро в настоящем значении этого слова.

— Быть может, вы правы, но нас не будут судить, а просто или умертвят, или заставят эмигрировать.

— Эмиграция — страшная вещь, генерал Солер! — сказал Мариньо, покачав головой.

— Да, вы сказали совершенно справедливо: но много раз я сам принужден был эмигрировать и знаю, что это очень тяжело!

— Нам надо защищаться до последнего!

— Кто знает, можем ли мы рассчитывать на всех?

— Я в этом также сомневаюсь.

— Измены многочисленны во времена революций.

— Да, и скрытые враги еще страшнее явных!

— Еще страшнее?

— Но они не обманут меня… Смотрите, вот один из них….

— Кто?

— Тот, кто входит.

— Но это ребенок!

— Да, двадцатипятилетний ребенок, все считают его убежденным федералистом, но я знаю, что он — тайный унитарий.

— Вы уверены в этом?

— В душе — да!

— Гм… Как его имя?

— Дель Кампо, Мигель дель Кампо, он сын настоящего федералиста, владельца асиенды, пользующегося большим влиянием в провинции.

— Ну, тогда он под хорошей охраной!

— Этот молодой человек пользуется также покровительством Соломона — все двери открыты перед ним!

— Если так, мой друг, — сказал генерал Солер, — то пойдем поздороваемся с ним!

— Да, но он уже занят! — отвечал Мариньо со злой улыбкой, и оба собеседника присоединились к другим группам.

ГЛАВА Х. Где Мигель беседует с дочерью Росаса

Действительно, дон Мигель дель Кампо входил в гостиную доньи Мануэлы, протискиваясь сквозь толпу и расчищая себе дорогу руками, он подошел поздороваться с доньей Мануэлой и окружавшими ее дамами-федералистками. Дон Мигель был одет по самой строгой моде федералистов, то есть носил пунцовый жилет, широкие девизы и не имел перчаток.

Заметив его приближение, жена доктора Риверы освободила возле себя место на софе, но это место было настолько узко, что молодой человек должен был бы сесть почти на колени к сестре его превосходительства — государственное преступление, которого он постарался избежать, предпочтя взять стул и сесть возле доньи Мануэлы.

Однако донья Мерседес не сочла себя побежденной: она встала, взяла стул и села по правую сторону от дона Мигеля, и ее первым приветствием был сильный щипок в руку молодого человека, которому она при этом сказала на ухо:

— Вы притворились, что не видели меня, да?

— Я видел, что вы всегда прелестны! — отвечал Мигель, полагавший, что ей этого будет достаточно.

Но он ошибался: она хотела большего.

— Я хочу вам сказать одну вещь!

— Говорите, сеньора!

— Я хочу, чтобы вы сопровождали меня, когда я выйду — сегодня я желаю взбесить Риверу, разговаривая с красивым молодым человеком, ведь он ревнив, как турок, не позволяет мне вздохнуть свободно.

— Это будет большая честь для меня, сеньора.

— Хорошо, теперь будем говорить громко, чтобы не вызывать все подозрений.

Донья Мануэля положила свою руку на край софы вблизи дона Мигеля, который наклонившись к ней, сказал так, чтобы его не слышали другие.

— Если бы кто-нибудь имел счастье внушить вам немножко интереса к себе, то этот дом был бы для него опасным соперником!

— Почему это, сеньор дон Мигель? — тихо спросила она.

— Потому что толпа, которую вы ежедневно принимаете, доставляет вам большое развлечение.

— Нет! — живо отвечала она.

— Извините, сеньорита, если я осмелюсь усомниться в этом!

— Однако я сказала правду!

— В самом деле?

— Да! Я стараюсь не видеть и не слышать этих людей.

— В таком случае это неблагодарно! — сказал улыбаясь молодой человек.

— Нет, это плата!

— Плата за что, сеньорита?

— Ведь вы знаете, что мое молчание и мое неудовольствие могут их рассердить?

— Как же может быть иначе?

— Ну, я плачу им этими приемами за то неудовольствие, которое они возбуждают во мне, говоря постоянно об одном и том же, о чем я бы никогда не желала слышать.

— Они говорят о сеньоре губернаторе и деле, общем для всех нас с большим воодушевлением.

— Нет, сеньор дель Кампо, они говорят ради самих себя!

— Вот как!

— Вы сомневаетесь в этом?

— Я удивлен по крайней мере!

— Потому что вы не занимаете ежедневно моего скучного места.

— Возможно, что это и так!

— Посмотрите кругом. Из всех, кто находится здесь, исключая вас, нет ни одного, кто бы не явился сюда с целью представить доказательство своих федеративных убеждений, чтобы я затем рассказала об этом Татите.

— Несмотря на то, они верно служат нашему общему делу!

— Нет, сеньор дель Кампо, они вредят нам!

— Вредят?

— Да, потому что они говорят более того, что бы должны были говорить и, может быть, не действуют с такой добросовестностью, с какой я хотела бы, чтобы защищали дело моего отца. Вы думаете, я довольна этими господами и этими женщинами?

— Конечно, у вас больше ума, чем у всех них вместе!

— Я говорю не об уме, а о воспитании.

— Я понимаю, что вам тяжело быть в этом обществе.

— Да, все мои подруги покинули меня.

— Может быть, вследствие такого времени, когда…

— Нет, из-за этих людей, которых я обязана принимать, так как татита требует этого, я думаю, вы единственный порядочный человек, который посещает меня.

— Однако я вижу здесь выдающихся людей!

— Правда! Но они стараются сделаться хуже, чем они есть на самом деле, и они преуспели в этом.

— Это ужасно.

— Они утомляют меня, сеньор Кампо. Я веду самую скучную жизнь. Я только слышу, как эти люди, мужчины и женщины, говорят о крови, о смерти. Но ведь бесполезно повторять это каждую минуту, сопровождая свои слова такими проклятиями, от которых я становлюсь больна, и выражением крайней ненависти, в которую я не верю. Все это бессердечные люди! Зачем им приходить сюда мучить меня этими разговорами и мешать мне принимать молодых женщин моего возраста или подруг, которых я желала бы видеть?!

— Правда, сеньорита, — отвечал дон Мигель с притворным простодушием, — вокруг вас нет молодых женщин вашего возраста и вашего круга, которые бы развлекали вас и могли заставить забыть, хоть на несколько минут, о страшных событиях, переживаемых нами.

— О, как я была бы счастлива, если бы это было возможно!

— Я знаю одну сеньору, характер которой совершенно гармонирует с вашим, и которая могла бы понять и полюбить вас!

— Правда?

— Сеньору, которая почувствовала к вам симпатию с того мгновения, как только увидела вас.

— В самом деле?

— Она ежедневно спрашивает меня о вас.

— О! Кто же это?

— Сеньора так же несчастна, а, может быть, и еще более, чем вы!

— Так же несчастна?

— Да.

— Не существует женщины несчастнее меня! — прошептала донья Мануэла с глазами полными слез.

— На вас не клеветали, сеньорита!

— На меня не клеветали? — вскричала донья Мануэла, гордо подымая голову. — Единственная вещь, которую я никогда не прощу врагам моего отца, это то, что они порочили мою репутацию из чувства политической мести!

— Время рассеет эту клевету, мой друг, — нежно отвечал тронутый ее словами дон Мигель, — к несчастью для той особы, о которой я вам говорю, время, наоборот, является величайшим врагом.

— Как! Объясните мне это!

— Каждое мгновение ухудшается ее положение.

— В чем дело? Что такое?

— На нее наклеветали, выдав за унитарку, и теперь онаподвергается преследованиям.

— Но кто это?

— Эрмоса!

— Ваша кузина?

— Да!

— Ее преследуют?

— Да!

— По приказанию татиты?

— Нет!

— Полиции?

— Нет!

— Кого же?

— Того, кто преследует ее!

— Но кто же может ее преследовать?

— Тот, кто влюблен в нее и кого она не любит.

— И?..

— Извините меня… Он злоупотребляет своим положением в федерации и именем Ресторадора для целей своей низкой личной мести.

— О, кто это, его имя?

— Извините меня, сеньорита, я не могу пока сказать вам этого!

— Я хочу это знать, чтобы передать татите.

— Вы вскоре узнаете это, а пока я скажу только, что это очень влиятельная личность!

— Тем преступнее она, сеньор дель Кампо!

— Я это знаю.

— У меня к вам просьба.

— Говорите, сеньора.

— Приведите ко мне Эрмосу.

— Сюда?

— Да!

— Она не придет.

— Она не придет ко мне?

— Она боязлива и не будет знать, как держать себя в окружающей вас толпе.

— Я ее приму одна… но нет, я не могу принимать одна.

— Тем более, что с тех пор, как в ее доме был обыск, она боится быть оскорбленной.

— Но это невероятно!

— И еще я должен признаться вам, что она уже несколько дней назад покинула свою прелестную дачу, и все-таки ее постоянно мучают, беспокоят.

— Несчастная!

— Вы, однако, могли бы ей быть очень полезной и оказать большую услугу.

— Я? Говорите, дель Кампо!

— Если бы вы послали ей письмо, которое она могла бы показать в случае, если опять кто-нибудь явится к ней без приказания сеньора губернатора….

— Разве кто-нибудь может осмелиться это сделать без приказания татиты?

— Это уже делали!

— Хорошо, завтра же я напишу ей!

—Я позволю себе просить вас напомнить в этом письме, что никто не должен осмеливаться произносить имя генерала Росаса или федерации для оправдания незаконного поступка.

— Хорошо, хорошо, я понимаю, но, — прибавила она, — если мы будем продолжать наш разговор, то это может возбудить ревность всех этих людей, которым согласно приказанию татиты я должна улыбаться.

— Ваши желания равносильны приказаниям, сеньорита. Вы обещаете мне не забыть о письме?

— Да, завтра же вы получите его!

— Тысячу раз благодарю вас за такую доброту.

Донья Мануэла не ошиблась: ее продолжительный разговор с молодым человеком уже начинал беспокоить достойных федералистов, поэтому, едва она повернулась к супруге Мариньо, а дон Мигель — к донье Мерседес, как они поспешили к молодой девушке. Каждый из них спешил обратиться к ней своеобразным комплиментом: одни уверяли ее, что умрут за ее отца, другие предлагали голову унитария, ожерелье из ушей их противников, а некоторые — даже косы вражеских женщин, когда пробьет час мщения федералистов.

Одно мгновение дону Мигелю показалось, что он присутствует в собрании демонов, когда он слушал эти клятвы, предложения и поношения противников, произносимые людьми, которых принимала по приказанию отца дочь Росаса.

Вскоре, однако, гостиная почти опустела, и сеньора донья Мерседес Росас де Ривера встала, чтобы удалиться, с характерной для нее откровенностью, она сказала донье Мануэле, обнимая ее:

— Доброго вечера, девочка! Я ухожу и увожу дель Кампо, чтобы взбесить Риверу.

Донья Мануэла слабо улыбнулась.

— Он не дает мне покоя, дитя мое, — продолжала она, — таким он еще никогда не был! Но я хочу взбесить его так, чтобы он более не ревновал.

— Итак, вы уходите, тетя?

— Да, девочка! До завтра!

— Прощайте, донья Мануэла, отдохните! — сказал девушке дон Мигель,, пожимая почтительно ее руку.

Мерседес взяла под руку своего кавалера, и оба они, пройдя двор, вышли на улицу Ресторадора.

Стояла светлая ночь, а дон Мигель был без плаща, но гнев, испытываемый им, был так силен, что он совсем забыл об этом неудобстве.

— Пойдемте медленнее! — сказала ему донья Мерседес.

— Как угодно, сеньора! — отвечал ей дон Мигель.

— Да, пойдем медленнее и дай нам Бог встретить Риверу!

— Как он взбесится!

— Конечно!

— И вы покинете меня тогда?

— Che!15 Я вам расскажу кое-что. Однажды ночью он встретил меня, когда я возвращалась от Августины в сопровождении слуги. Увидев меня, он перешел на противоположный тротуар. Я узнала его, но что выдумаете, я сделала?

— Вы позвали его?

— Que?16 Ничего подобного! Я притворилась, что совсем не видала его, и принялась ходить взад и вперед по улицам. Я едва не потеряла башмак, который развязался у меня, вот! Куда я ни шла, Ривера все время следовал за мной по противоположному тротуару. Я знала, что он зол, и делала все нарочно, я говорила тихо, вдруг останавливалась и принималась хохотать, наконец, вернулась домой, и все время Ривера шел сзади меня. Дома была сцена: он кричал, поднял целую бурю, но в конце концов должен был заключить мир, поцеловал мне руку и затем…

— И затем мир был заключен так, как это водится между супругами! — сказал Мигель, смеясь над этим оригинальным приключением.

— Que? Совсем нет! Затем он пошел спать в свою комнату.

— А, у вас отдельные комнаты!

— Уже более двух лет!

— Ага!

— И это для того, чтобы его бесить. Я провожу время в ужасном одиночестве, но не уступаю, я, видите ли, женщина с сильными страстями, у меня вулканическое воображение и я еще не встречала сердца, которое бы понимало меня!

— Но, сеньора, а ваш муж?

— Мой муж?

— Да, сеньор Ривера.

— Муж! Муж! Есть ли на свете вещь, более невыносимая, чем муж?

— Возможно ли?

— Что-то прозаическое!

— Ага!

— Материальное!

— Да?

— Никогда он не может понять свою жену.

— Ба!

— Одним словом, Ривера — идиот!

— В самом деле?

— Конечно, как все ученые!

— Это правда!

— О, если бы это былпоэт, артист, молодой человек с горячими страстями…

— А, тогда…

— Ах, я очень несчастна, очень несчастна! Я, у которой страстное сердце и которая понимает все прихоти любви!..

— Действительно, это несчастье быть такой, как вы, донья Мерседес!

— Каждый день я бросаю ему это в лицо.

— Кому?

— Да Ривере же!

— А!

— Я не только говорю ему об этом, но и кричу.

— То, что вы мне сказали?

— Гораздо больше!

— А что же он отвечает вам, сеньора?

— Ничего! Что он может сделать мне! '

— Он ничего не желает вам?

— Che! Он ничего не желает сделать!

— Он, очевидно, очень добрый человек, ваш сеньор Ривера!

— Да, он очень добр, но мне нет от этого никакой пользы! Я нуждаюсь в человеке с горячим воображением, талантом — словом в таком, чтобы мы оба безумствовали вместе!

— Санта-Барбара! Сеньора!

— Да, чтобы мы оба безумствовали, чтобы на весь день запирались вместе, чтобы…

— Чтобы… чего же больше, сеньора?

— Чтобы мы запирались вместе, несмотря на гнев Риверы, писали стихи и читали их вслух!

— А вы автор?

— Почему же нет?

— Прелестно!

— Я пишу свои мемуары!

— Великолепно!

— С эпохи еще до моего рождения.

— Как! Вы писали свои мемуары еще до рождения?

— Нет, я рассказываю историю с той эпохи, о которой мне рассказывала моя мать, которая, будучи беременна мною на пятом месяце, не могла спать от моих движений. Я родилась покрытой волосами, в год я уже бегло говорила. Нет страсти, которой бы я не испытывала в течение своей жизни — целый ящик в моем комоде наполнен письмами и локонами волос.

— А сеньор Ривера видел его?

— Тота! Когда я хочу его взбесить или если он смотрит на свою мертвую голову…

— Что такое?

— Да, да, старую голову мертвеца, которая находится в его комнате и перед которой он сидит, изучая не зная что.

— Ага!

— И знаете, что я делаю в том случае, когда он садится в своей комнате?

— Ага, это любопытно!

— Я приоткрываю дверь своей комнаты, так что он меня может видеть, открываю комод и начинаю брать из ящика письма и читать первую строчку каждого из них.

Дорогая моя Мерседес,

Идол моей жизни!

Обвенчаемся, Мерседес,

Мерседитас моей души!

НесравненнаяМерседес!

Мерседес, звезда моей жизни!

Блондиночка всего моего сердца!

И наконец миллион писем того времени, когда я была молодой, перечислить которые нет возможности.

— До какого же времени вы дошли в своих мемуарах?

— Вчера я начала описывать тот день, когда родила первый раз.

— Важная глава!

— Это курьез в моей жизни.

— Однако, он бывает со всеми сеньорами.

— Que? Это было удивительно! Вообразите, я родила, составляя стихи и не подозревая той опасности, в которой находилась.

— Какой удивительный организм!

— Это был мой первый ребенок: половина — стихи и половина — проза.

— Кто? Ребенок?

— Нет, мой труд, мемуары.

— Ага!

— Только этот несносный Ривера не хочет признать их достоинств.

— Должно быть, это холодный человек!

— Как лед!

— Материальный.

— Как камень.

— Без чувства.

— Разумеется!

— Прозаик.

— Он и не думает читать стихи.

— Человек без сердца.

— Скажите, что он идиот, и вы скажете все!

— Очень хорошо! Тогда я скажу, со всем уважением к вам, что он идиот!

— Это правда, однако я люблю его таким. Каждое утро он сам ходит на рынок и приносит все, что я люблю, он нежно будит меня и бросает на мою постель все, что он купил. Кроме того, если бедняга и рассердится немножко, то тотчас же и раскаивается.

— Это превосходная натура!

— Ничего более того, что я вам говорю. Он мне ни к чему я нуждаюсь в человеке пылком, талантливом молодом, сильном, который не покидал бы меня ни на минуту.

— Сеньора, пойдемте немного быстрее, уже близко до вашего дома! — сказал Мигель, видя, что его дама все более и более замедляла свои шаги.

— Да, идемте ко мне, я прочту вам кое-что из своих мемуаров!

— Извините меня сеньора, но…

— Нет, у вас нет никакой причины отказываться!

— Но очень поздно, сеньора!

— Нет, нет! Ривера еще не вернулся!

— Извините меня, Мерседитас, но это невозможно!

— Да, да, вы зайдете!

В этот момент они подошли к дверям дома.

— В другой раз.

— Нет, сейчас!

— Меня ждут!

— На свидание?

— Нет, сеньора!

— Не женщина?

— Нет, сеньора!

— Поклянитесь мне в этом!

— Даю вам слово!

— Тогда войдите!

— Не могу, повторяю вам, сеньора, не могу!

— Неблагодарный!

Дон Мигель неистово заколотил молотком, чтобы скорее пришел кто-нибудь избавить его от той опасности, в которой он находился.

— Но неужели вы в самом деле не зайдете? Вы презираете мои мемуары?

— В другой раз, сеньора!

— Хорошо, но пусть это будет завтра!

— Постараюсь.

— Ну, у нас есть еще утка, которую Ривера оставил к ужину, зайдите поужинать ко мне!

— Сеньора, я никогда не ужинаю!

— Тогда до завтра!

— Если будет возможно!

— Хорошо, я приготовлю к чтению наиболее интересные главы моих мемуаров!

— Спокойной ночи, Мерседитас!

— До завтра! — отвечала она.

Дон Мигель быстро пошел, почти побежал, как только закрылась дверь за сестрой его превосходительства Ресторадора, восстановителя законов, женщиной еще очень свежей, хорошо сложенной, с алебастровой белизной лица, но одаренной в высшей степени романтическим характером, — употребляя это выражение для того, чтобы определить нечто из ряда вон выходящее.

В то время, как наш герой, смеясь, как сумасшедший, бежит по дороге к своему дому, мы ненадолго вернемся в прошлое, чтобы рассказать некоторые факты, необходимые для понимания этой истории.

ГЛАВА XI. Как с падре Гаэте был кошмар и кто за этим последовало

В тот роковой для дона Кандидо Родригеса день, когда не удалась его отчаянная попытка ловко эмигрировать, в тот момент, когда он приближался к дому дона Мигеля, орошая мостовую водой, струившейся из его сапог и с панталон, его бывший ученик провожал до дверей на улицу президента Народного общества Ресторадора, явившегося к нему с просьбой о помощи в составлении адреса, который члены общества хотели послать знаменитому Ресторадору законов, вновь во время страшного кризиса, вызванного нечестивыми изменниками — унитариями, предлагая ему свою жизнь, честь и репутацию.

Проект адреса, который был только что предложен ему доном Мигелем, был полон такого федерального жара и красноречия, что совершенно ошеломил холерического брата Хенаро, раздававшего удары палкой мальчишкам, хотевшим почтить его уважительным именем Соломон. Адрес нужно было отдать ему на следующий день.

Президент Соломон сердечно простился со своим молодым другом, уверяя его в своей глубокой преданности, а вслед затем появился почтенный частный секретарь его превосходительства временного губернатора.

— Мигель! — вскричал дон Кандидо, хватая своего бывшего ученика за руку.

— Войдем же, мой дорогой учитель!

— Нет, выйдем, — возразил тот, стараясь удержать Мигеля под навесом.

Но молодой человек, слегка взяв его за руку, тихонько втолкнул в гостиную.

— Мигель!

— Знаете ли вы, сеньор, что звук вашего голоса и ваш взгляд пугают меня?

— Мигель, мы погибли!

— Пока еще нет!

— Но мы погибнем!

— Это возможно!

— Но чем ты вызвал то несчастное, бедственное, враждебное нам стечение обстоятельств, которые давят нас?

— Кто знает!

— Знаешь ли ты, что происходит?

— Нет!

— Твоя совесть не подсказывает тебе этого?

— Нет!

— Мигель!

— Сеньор, сегодня я в хорошем настроении, а вы, кажется, хотите, его испортить?

— В хорошем настроении! Кровавый клюв черной Парки17 занесен над моей и твоей головами — вот что хуже всего!

— Это не может испортить моего настроения, чего нельзя сказать о вашей манере излагать мысли: вместо того чтобы просто и ясно сказать мне о том, что происходит, вы тратите по меньшей мере полчаса на разглагольствования, не правда ли?

— Нет, слушай!

— Слушаю!

— Я буду быстр, порывист, стремителен в своей речи!

— Начинайте!

— Ты знаешь, что я частный секретарь министра, а теперь временного губернатора?

— Ну-с, хорошо!

— Я хожу туда каждое утро и переписываю то, что надо, прилагая большой труд, так как ты должен знать, что хороший почерк принадлежит только юности или, правильнее, людям лет тридцати, до этих лет пульс слишком беспокоен, а после слабеет зрение и пальцы делаются малоподвижными! Все это, по мнению некоторых, зависит от большей или меньшей скорости циркуляции крови, хотя, по моему мнению…

— Санта-Барбара! Не хотите ли вы прочесть мне целую лекцию?

— Я начну с самого начала!

— Хорошо.

— Я опишу…

— Еще лучше!

— Итак, сегодня утром…

И дон Кандидо пересказал дону Мигелю то, что произошло в кабинете министра, в монастыре и на берегу реки, употребив для этого добрых полчаса, более двухсот прилагательных и невообразимое число эпитетов.

Дон Мигель слушал, размышлял и составил себе план предстоящих ему действий с той быстротой соображения и расчета, какую мы знаем у него.

— Итак, рассказ о лунатизме немножко встревожил его? — спросил он у дона Кандидо.

— Страшно, сначала он был поражен, глядел нерешительно, растерянно, затем рассердился и…

— И смотрел попеременно на дона Фелипе и на вас?

— У него тогда был вид помешанного!

— Он боялся! Он зол и невежествен и, следовательно, легко поддается суеверию! — пробормотал про себя дон Мигель.

Что ты говоришь сквозь зубы, Мигель?

— Ничего, я — лунатик!

— Не правда ли, это ужасная вещь?

— Донья Марселина сказала вам, что падре Гаэте обедал у нее?

— Да!

— В котором часу?

— В три с половиной или в четыре часа!

— Теперь пять с четвертью! — сказал Мигель, смотря на свои часы.

— Он обедал вместе с племянницами доньи Марселины.

— Следовательно, он много пил! — проговорил про себя Мигель.

— Что ты говоришь? Ты что-то хочешь делать?

— Выйти из дому и поспешить! — отвечал Мигель, проходя в свою комнату, где он взял свои плащ и пистолеты.

Возвратившись в гостиную, он обратился к дону Кандидо:

— Идем, сеньор!

— Куда это?

— Туда, где мы можем освободиться от преследования кура Гаэте. Теперь не такое время, чтобы жить с врагами за спиной!

Но куда мы пойдем? Не на новую ли опасность?

— Идем, сеньор, идем! Сегодня ночью или завтра вы рискуете иметь дело с падре Гаэте или тремя-четырьмя его друзьями…

— Мигель!

— Тонильо, запри! Если кто-нибудь придет, я не принимаю, я занят!

Дав такое приказание своему верному слуге, дон Мигель закутался в свой плащ и в сопровождении дона Кандидо пошел по улице Победы, повернул к Барракаеу, затем на запад и, сделав еще несколько шагов, достиг площади Ресиденсии в тот момент, когда солнце уже садилось.

— Мигель, — сказал дон Кандидо меланхолическим тоном и дрожащим голосом, — мы приближаемся к улице Кочабамба.

— Конечно!

— Но если нас увидят в доме этой страшной женщины, которая, говорят, приносит трагедии…

— Тем лучше!

— Что это значит?

— То, что мы идем к ней!

— Я?

— Вы и я!

— Нет, нет! История не скажет, что там погиб дон Кандидо! — проговорил почтенный профессор, ударяя своей палкой по мостовой.

С этими словами он, сделав полуоборот направо, хотел уйти обратно той же дорогой, которой пришел.

Дон Мигель слегка распахнул свой плащ и с силой схватил дона Кандидо за руку.

— Если вы уйдете, — произнес он, — то падре Гаэте в эту же ночь пойдет по вашим следам, если вы ускользнете от Гаэте, то завтра будете посланы в Сантос-Луарес, но если вы последуете за мной и будете только подражать тому, что я буду говорить или делать, то вы будете спасены!

— Ты дьявол, Мигель! — вскричал дон Кандидо, серьезно испуганный.

— Это возможно, идем!

— Я?

— Идем! — повторил Мигель тоном, не допускавшим возражений.

Опустив голову, дон Кандидо последовал за молодым человеком.

Через несколько минут они подошли к дверям дома доньи Марселины на улице Кочабамба.

Одна из половинок двери была открыта, на дворе не было никого, улица была совсем пустынна.

Молодой человек запер дверь, оставаясь вместе со своим спутником на улице, затем тихонько ударил молотком. Никто не являлся. Он ударил немного сильнее. Шуршанье шелка известило его наконец о приближении хозяйки дома.

Дверь полуоткрылась, — и донья Марселина, полуодетая, с растрепанной прической, выглянула чтобы узнать, кто стучал в двери ее рая. Драматическое вдохновение постоянно владело умом этой дочери классической литературы и удивление при виде своих гостей не помешало ей спросить их следующим стихом из «Архии»:

Один, безоружный

Что хочешь ты делать?

Вернись лучше в стан.

— Падре Гаэте проснулся?

Его утомленные члены

Сном наслаждаются, сладким покоем!

— В таком случае вперед, — сказал дон Мигель, отстраняя донью Марселину и увлекая с собой дона Кандидо как раз в тот момент, когда у последнего в голове пробежала уже мысль о бегстве.

— Что вы делаете, безумец? — вскричала донья Марселина.

— Я запираю дверь. — И он действительно захлопнул дверную задвижку.

В эту минуту лицо дона Мигеля имело выражение страшной решимости. Донья Марселина была поражена. Дон Кандидо думал, что пришел его последний час; его поддерживала только христианская покорность судьбе.

— Кто из ваших племянниц сейчас находится у вас?

— Только Хертрудис, Андреа а другие только что вышли!

— Где Хертрудис?

— Она причесывается на кухне, так как падре спит в комнате, а я лежала в гостиной на диване.

— Хорошо! Вы умная женщина, донья Марселина, и одним только усилием своего воображения схватите всю сцену, которая будет разыграна перед вашими глазами или скорее ушами, так как из гостиной вы услышите все.

— Крови не будет?

— Нет! Затем вы выскажете мне свое мнение как ученая особа. Когда я буду уходить, то мне надо будет поговорить в передней с Хертрудис.

— Хорошо!

— Я принес кое-что для нее и для вас!

— Куда же вы хотите войти теперь?

— Мне надо видеть Гаэте.

— Гаэте?

Дон Мигель взял дона Кандидо за руку и вошел во внутренние комнаты, тогда как донья Марселина пошла на кухню к Хертрудис. В гостиной было почти темно, но при слабом свете сумерек молодой человек мог разглядеть то, что он искал. Это была большая бумажная простыня громадной постели, на которой отдыхала минуту перед тем донья Марселина.

Мигель, взяв за один конец простыни, подал другой дону Кандидо, сделав ему знак крутить ее влево, а сам стал крутить вправо.

Дон Кандидо в душевной простоте вообразил себе, что речь идет о том, чтобы задушить почтенного падре, и, несмотря на страх перед этой опасностью, мысль об убийстве леденила кровь в его жилах.

Молодой человек, угадывая, что происходило в душе почтенного его учителя, и смеясь про себя, взял крученую простыню и приложил палец к губам, смотря на дона Кандидо.

Затем дон Мигель приблизился к дверям спальни, громкий продолжительный храп священника убедил его, что он может войти в комнату, не соблюдая особенной тишины. Это он и сделал, ведя за собой дона Кандидо.

Приоткрыв дверь, выходившую на двор, он при слабом вечернем свете увидал почтенного падре лежащим в постели на спине, в рубашке и наполовину покрытым одеялом.

Молодой человек, взяв стул, тихонько поставил его у изголовья постели и сделал знак дону Кандидо сесть на него. Увидев, что его бывший учитель машинально, как всегда исполнил его приказание, он взял другой стул, поставил его с противоположной стороны и сел затем, передав дону Кандидо поверх спящего один конец жгута, сделал ему знак пропустить этот конец под постель и передать ему обратно.

Дон Кандидо повиновался, и менее чем в десять секунд достойный пастырь федерации был крепко привязан молодым человеком к постели, причем узел жгута приходился как раз вблизи того места, где сидел Мигель.

Покончив с этой операцией, молодой человек приблизился к окну, закрыл его настолько, чтобы спящий, раскрыв глаза, мог различать предметы как бы в тумане; затем, дав дону Кандидо один из своих пистолетов, который тот, дрожа от страха, взял, и, шепотом приказав ему повторять все его слова, как только он ему сделает знак, дон Мигель сел.

Гаэте храпел, как самый счастливый человек на свете, когда дон Мигель крикнул ему мрачным, но звучным голосом:

— Сеньор кура де-Ла-Пьедад! Гаэте перестал храпеть.

— Сеньор кура де-Ла-Пьедад! — повторил молодой человек тем же тоном.

Когда монах с трудом раскрыл свои отяжелевшие веки, и медленно повернув голову, заметил дона Мигеля, его зрачки расширились, выражение ужаса разлилось по его лицу; когда же он хотел поднять свою голову, с другой стороны постели дон Кандидо крикнул ему хриплым голосом:

— Сеньор кура де-Ла-Пьедад!

Невозможно описать удивления монаха, когда он, повернув голову в ту сторону, откуда раздался второй голос, заметил фигуру дона Кандидо Родригес.

В течение некоторого времени он поворачивал свою голову попеременно вправо и влево, как будто желая убедиться в том, что он не спит, затем сделал попытку тихонько приподняться на своем месте, но жгут, проходивший по его груди и рукам, помешал ему сделать это. Он мог только приподнять голову, которая тут же и упала на подушку.

Но это еще было не все: в то же самое время дон Мигель приставил свой пистолет к правому виску священника, тогда как дон Кандидо, по знаку молодого человека, — к левому. Все это было проделано без единого звука, без лишнего жеста.

Падре Гаэте побледнел как мертвец, и закрыл глаза.

Оба товарища убрали тогда свои пистолеты.

— Сеньор кура Гаэте! — проговорил молодой человек. — Вы продали свою душу демонам и мы пришли, во имя Божественного правосудия, наказать вас за столь тяжкое преступление.

Дон Кандидо повторил эти слова с каким-то действительно сверхъестественным выражением.

Капли холодного пота выступили на висках кура Гаэте.

— Вы дали клятву умертвить двух человек, образ которых мы приняли на себя, но прежде чем вы совершите это новое преступление, мы погрузим вас в бездны ада. Не правда ли, вы имеете намерение умертвить этих двух людей с помощью трех или четырех ваших друзей?

Священник не отвечал ничего.

— Отвечайте! — сказали дон Мигель и дон Кандидо, вторично прикладывая пистолеты к вискам падре.

— Да, но клянусь Богом…

— Молчите! Не произносите всуе имя Всевышнего! — вскричал дон Мигель, прерывая испуганного падре, лицо которого покрылось густой краской, а лоб — темными пятнами.

— Отступник! Отверженец! Нечестивец! Пробил твой последний час, моя могучая рука нанесет тебе удар! — вскричал дон Кандидо, который, поняв, что он не подвергается никакой опасности, захотел показать себя героем.

— Где вы хотели найти сообщников для своего преступления? — спросил дон Мигель.

Гаэте не отвечал.

— Отвечайте! — вскричал дон Кандидо громовым голосом.

— Отвечайте! — сказал дон Мигель тем же тоном.

— Я хотел попросить их у Соломона! — отвечал монах, не открывая глаз и слабеющим голосом.

Ему стало трудно дышать.

— Под каким предлогом? Молчание.

— Говорите!

— Говорите! — вскричал дон Кандидо, снова приложив свой пистолет к виску падре.

— Ради неба! — пробормотал тот, пытаясь подняться, но тотчас же откидываясь на подушку.

— Вы боитесь?

— Да.

— Вы умрете!

Вопль, сопровождаемый внезапным движением головы, вырвался из груди священника — кровь начала заливать его мозг.

— Вы не умрете, если будете убеждены, что никогда не встречались в этом доме с теми лицами, которых вы преследуете! — сказал дон Мигель.

— Но вы, вы кто такие? — спросил падре, приоткрывая глаза и поворачивая голову влево и вправо.

— Никто!

— Никто! — повторили еще раз учитель и ученик.

— Никто! — вскричал объятый нервной дрожью священник, закрывая глаза.

— Разве вы не понимаете того, что с вами произошло здесь и что происходит теперь?

Падре не отвечал.

— Вы лунатик и осуждены на смерть в этом состоянии в тот день, когда попытаетесь причинить малейшее зло тем лицам.

— Да! — вскричал дон Кандидо. — Вы лунатик и умрете им, смертью страшной, ужасной, жестокой в тот день, когда возымеете мысль преследовать тех почтенных лиц, которых вы решили умертвить. Божье правосудие обрушится на вашу виновную голову!

Священник едва уже слышал его.

Повторная конвульсивная дрожь свидетельствовала об апоплексическом ударе.

Дон Мигель хотел наказать, но не убивать этого несчастного. Поэтому молодой человек развязал тихонько узел жгута, сделал знак дону Кандидо, и оба они вышли из комнаты.

Гаэте не слышал как они ушли.

Донья Марселина и Хертрудис, скрываясь за дверью, слышали все. Они с трудом удерживались от смеха.

— Донья Марселина, — сказал дон Мигель, выходя вместе с хозяйкой дома под навес, — в вас слишком много здравого смысла, чтобы не понять, как следует продолжать эту сцену.

— Да, да, сон Ореста и Дидоны…

— Вот именно! Это именно и случилось — сон и ничего более. Хертрудис, это для вас! — прибавил молодой человек.

И он вложил в руку племянницы знаменитой тетушки банковый билет в пятьсот пиастров, который она взяла, не преминув с благодарностью пожать руку прекрасного молодого человека, делавшего такие великолепные подарки, не требуя взамен их ничего ни от одной из племянниц, «покинутых сироток», как выражалась почтенная тетушка, которой дон Мигель дал второй билет такого же достоинства.

После этого молодой человек вышел на улицу Кочабамба, в сопровождении дона Кандидо, спешившего выбраться поскорее из дома доньи Марселины.

Четыре часа спустя после этой сцены кура Гаэте, с обритой головой, лежал без сознания, и дюжин пятнадцать пиявок яростно сосали его кровь за ушами и на висках.

В это же время дон Мигель был совершенно спокоен, освободившись от преследования, угрожавшего ему в такой момент, когда он всего более нуждался в спокойствии духа и в особенности в безопасности, чтобы служить своему отечеству, женщине, которую он любил, и друзьям.

В следующую же за описанной нами сценой ночь он послал президенту Соломону для большей безопасности драгоценный адрес, который тот просил у него, уведомился, что все послеобеденное время он провел за редактированием этой важной бумаги.

ГЛАВА XII. Чем была раньше покинутая вилла и во что она превратилась

Путник, передвигающийся по дороге дель-Бахо, ведущей из Буэнос-Айреса в Сан-Исидро, в двенадцати километрах от города встречает местечко, называемое Лос-Оливос, то есть Оливковые Деревья.

Пятьдесят или шестьдесят оливковых деревьев уцелели от великолепного леса, давшего свое имя этому живописному уголку, замечательному не одним только названием.

На этом месте в 1819—1820 годах почти ежедневно стояли лагерем те «страшные» армии в тысячу — тысячу двести человек, которые присвоили себе право возводить и низводить эфемерные правительства, оспаривавшие тогда друг у друга власть, на другой же день эти армии бывали разбиты и уничтожены теми же правительствами, которые они накануне сами же провозгласили.

Лос-Оливос расположено на вершине маленькой возвышенности, поднимающейся слева от дороги, откуда очарованный глаз путника может созерцать реку Ла-Плату вее величавой ширине, ее плоские берега и высокие барранки Сан-Исидро.

Но особенно привлекало внимание путника в этих местах в 1840 году маленький, полуразрушенный домик, одиноко стоявший на вершине холма, возвышавшегося над рекой справа от дороги.

Этот дом, старинная собственность семьи Пельиса, оспаривала у нее семья Канавери, в округе дом был известен под именем «уединенной виллы».

Необитаемый уже в течение нескольких лет, дом готов был разрушиться во всех своих частях, и юго-западные ветры, дувшие суровой зимой 1840 года с необычайной силой, окончательно разрушили бы его, если бы неожиданно, в течение трех дней, как по волшебству, он не был совершенно восстановлен и почти заново отделан внутри, сохраняя, однако, снаружи свой печальный и ветхий вид.

Кто руководил этими работами? По чьему приказу они были исполнены? Кто собирался жить в этом доме?

Никто не знал, да и не думал узнавать об этом в то критическое время, когда федералисты и унитарии были заняты несравненно более серьезными вещами, притом касавшимися лично их.

В три дня голые и растрескавшиеся стены были покрыты великолепными обоями, полы и своды укреплены, паркет расчищен и подновлен, двери сделаны заново и снабжены прочными запорами и, наконец, во все окна вставлены стекла.

Эта почти развалившаяся лачуга, в течение долгого времени служившая убежищем ночным птицам, совершенно преобразилась и, как сказочный город восточных легенд, от одного прикосновения волшебной палочки феи или волшебника из той развалины, которой она была, вдруг превратилась в удобное и прелестное сельское жилище.

В комнатах маленьких, но удобно расположенных и богато меблированных, находились кокетливые золоченые клетки с сотнями певчих птиц. Радостные трели и рулады пернатых разносились через полуоткрытые окна дачи на воздух.

Жизнь, свет и любовь вернулись одновременно в пустынный домик.

Посреди столовой стоял круглый стол, сервированный на трех человек.

Было восемь с половиной часов вечера. Бледный круглый диск луны выплыл над Ла-Платой, полоса лунного света пересекала реку и казалась огромной змеей, колыхавшейся на гребнях волн.

Ночь была тихая, звезды, подобно бриллиантовой пыли, блистали в глубокой лазури неба, легкий ветерок, приносил с собой благоуханные ароматы Параны.

Царившее кругом безмолвие было полно поэзии.

У подошвы холма, постепенно спускавшегося к реке, на песчаной косе, об основание которой тихонько плескались волны, стояла молодая женщина, в немом восхищении любуясь очаровательным пейзажем, открывавшимся перед ее удивленным взором. Это была донья Эрмоса. Погруженная всладкие грезы, сосредоточившись в самой себе, она не видела и не слышала ничего вокруг, пока глухой шум шагов быстро приближавшегося к ней человека не вывел ее из мечтательного оцепенения.

Этот человек сперва начал быстро спускаться с холма, но, по мере приближения к молодой женщине его шаги замедлялись и, наконец, он невольно остановился, но внезапно, сделав над собой усилие, подошел к прелестной мечтательнице и упал перед ней на колени.

— Эрмоса!

— Луис! — вскричали они оба одновременно.

— О, как ты прекрасна, моя обожаемая, и как я тебя люблю! — сказал молодой человек.

— Я думала о тебе! — прошептала донья Эрмоса, положив руку на голову коленопреклоненного дона Луиса.

— Правда?

— Да, я думала о тебе, но я видела тебя не на земле, а возле себя, на небе.

— Ты ангел, ты не принадлежишь земле и поэтому так и должна в своих мыслях видеть меня! — отвечал молодой человек, заставляя донью Эрмосу сесть рядом с ним на берегу реки.

— Луис!

— Как ты прекрасна, Эрмоса!

— Ты счастлив, не правда ли, Луис?

— Да, очень счастлив близ тебя, моя дорогая, я и живу только для тебя!

— Ты возвращаешь мне надежду!

— Ты очень любишь меня, Эрмоса? Ты готова принять то, что готовит мне будущее?

— Да!

— Каким бы ни было это будущее?

— Да, какое бы оно ни было. Если ты будешь счастлив, я буду счастлива с тобой, если будешь страдать, я разделю твои страдания.

— О, что ты говоришь, Эрмоса!

— Я боюсь этого, мой друг!

— Боишься?

— Увы! Наша любовь началась так печально.

— Что нам до того! Разве мы не живем один возле другого?

— Это правда, но с первого мгновения, как мы увиделись, имели ли мы хоть одну секунду, вполне предоставленную нам?

— Что нам до того, повторяю тебе, если мы счастливы!

— Счастливы! Разве смерть не угрожает твоей голове, а следовательно, и моей, потому что я живу только тобой?

— Но скоро нам нечего будет бояться.

— Кто знает!

— Ты сомневаешься?

— Да.

— Почему, Эрмоса?

— Тут, — печально сказала она, положив свою руку на сердце, — я слышу голос, говорящий мне слова, которых я не осмеливаюсь понимать.

— Суеверная!

— Послушай, не странно ли, что в то время, как мы разговаривали, несмотря на глубокую тишину, царящую вокруг, внезапно раздался удар грома? — проговорила она дрожащим голосом.

— Что нам за нужда считать небо пророком наших несчастий!

— Я не знаю, но… я суеверна, как ты сказал, Луис.

— Однако, пойдем!

— Нет, подождем немного!

— Теперь уже поздно и, быть может, Мигель уже явился. Дон Луис встал, и оба они неторопливо поднялись на холм.

По приказанию доньи Эрмосы, все наружные окна покинутой дачи были завешены глухими шторами, так что снаружи казались совершенно темными. Только в окнах, выходивших на реку, виднелся свет, так как нечего было опасаться, что с этой стороны кто-либо будет проходить ночью.

Когда молодые люди вошли в столовую, Лиза встретила свою госпожу, а старый Хосе подошел к окну, чтобы убедиться в том, что дочь его полковника вернулась целой и невредимой.

— Мигель не приходил?

— Нет, сеньора, никто не приходил после дона Луиса! Едва донья Эрмоса и дон Луис сели, как в дверях появился

Хосе, дежуривший во дворе.

— Они приехали! — доложил он.

— Кто? — спросила донья Эрмоса.

— Дон Мигель и Тонильо.

— А, хорошо! Позаботься о лошадях. Мигель наш ангел-хранитель, не правда ли, Луис?

— О, Мигель для нас более, чем друг, более чем брат! Веселый, живой, ироничный как всегда вошел дон Мигель

в столовую своей кузины, на нем было короткое пончо, едва покрывавшее бедра, из-под отложного воротничка его рубашки виднелся небрежно подвязанный галстук.

— Влюбленные не едят! — произнес он, останавливаясь на пороге столовой и делая три отдельных поклона: кузине, своему другу и столу.

— Мы ждали тебя! — проговорила, улыбаясь, молодая вдова.

— Меня?

— Да, это о вас говорят, сеньор дон Мигель! — сказал дон Луис.

— А, тысячу раз спасибо, вы самые любезные на свете люди! Как вы должны были устать, дожидаясь меня, и как для вас долго тянулось время!

— Как так? — спросил дон Луис, подняв голову.

— Вы не можете минутки остаться одни, чтобы не наскучить друг другу. Хосе!

— Что ты хочешь от него, сумасшедший?

— Подавайте, Хосе! — сказал дон Мигель, снимая свое пончо и касторовые перчатки, и, сев за стол, он налил себе стакан бордосского вина.

— Но, сеньор, это невежливо! Вы сели раньше сеньоры!

— Ах, я федералист, сеньор Бельграно и — черт возьми! — так как наше святое дело бесцеремонно засело в нашей революции, то и я также могу сесть за стол, который представляет собой тоже полнейшую революцию: тарелки одного цвета, блюда другого, стаканы, бокалы для шампанского, почти потухшая лампа и скатерть, как платок моей интимной приятельницы доньи Мерседес Росас де Ривера.

Донья Эрмоса и дон Луис, знавшие приключение молодого человека, разразились смехом и сели за стол.

— Ну, ты в предпоследнюю ночь обязался нанести визит этой сеньоре, чтобы слушать чтение ее мемуаров? Судя по твоим словам, вчера ты не сдержал своего слова, кабальеро, но я полагаю, сегодня ты восстановил свою добрую репутацию.

— Нет, дорогая кузина! — отвечал дон Мигель, разрезая цыпленка.

— Это дурно!

— Возможно, но я не вернусь к своей восторженной приятельнице, не имея чести быть сопровождаемым Луисом.

— Как? — спросила молодая вдова, сдвинув брови.

— Со мной! — вскричал дон Луис.

— Конечно! Мне кажется, здесь нет другого Луиса, кроме тебя.

— Не упустите случай, сеньор Бельграно! — сказала донья Эрмоса насмешливо.

— Я еще не сошел с ума, дорогая Эрмоса!

— Это плохо, так как сумасшедшие обыкновенно имеют успех.

— А, очень хорошо! Вот это мне и объясняет твое постоянное счастье! — сказала Эрмоса, иронично улыбаясь.

— Правильно! Как говорит почтенный президент Соломон, и, если бы Луис был немного более сумасброден, он бы воспользовался могучим покровительством, которое ему предлагают в столь трудное для него время, то есть нанес бы визит сестре Ресторадора законов: он бы слушал чтение ее мемуаров, обедал с нею до прихода Риверы, запирался вместе с нею в ее спальне в то время, когда Ривера обедал… и после мне нечего было бы бояться доньи Марии-Хосефы и никого вообще.

— Ну, Луис, не упускайте этого случая!

— Дорогая Эрмоса, разве вы не знаете Мигеля?

— Кто знает, быть может, он имеет основание говорить так?

— Верно, кузина, верно: никогда не делают предложений, не имея полной уверенности в том, что они будут приняты. Что ты на это скажешь, Луис?

— Я скажу, Мигель, что прошу тебя переменить тему разговора!

Молодой человек расхохотался.

— Они неподражаемы! — вскричал он. — Аврора моложе тебя, Эрмоса, я — моложе Луиса, однако мы будем гораздо благоразумнее вас: мы будем ссориться никак не больше трех раз в неделю. По крайней мере, я решил поставить дело так, чтобы иметь три примирения.

— Но ты будешь заставлять ее страдать?

— Чтобы потом доставить ей удовольствие, Эрмоса, нет счастья, большего чем то, которое следует за размолвкой влюбленных, и если я обещаю вам ссорить вас три раза в неделю…

— Нет, нет, Мигель, ради Бога! — вскричал Луис.

— Как хочешь, это предложение, вот и все!

— Ну, Мигель, будем говорить о серьезных вещах…

— Что в этом доме будет чудом!

— Есть ли у тебя новости о Барракасе?

— Да, они еще не взяли дома приступом, что очень удивительно в наше время святого дела федералистов.

— Шпионство прекратилось?

— Уже три ночи там никого не было видно, что также резкий поступок со стороны федералистов. Я ходил туда сегодня утром: все так, как мы оставили две недели тому назад. Я велел переменить замки. Твои верные негры спят днем, чтобы сторожить ночью, хотя и тогда они притворяются спящими, поэтому они видят и слышат все.

— О, мои старые слуги, я их награжу!

— Вчера донья Мария-Хосефа велела позвать их к себе, но они не могли ей ничего сказать, кроме того, что ты уехала а они не знают куда.

— О, какая женщина, какая женщина, Луис!

— Но не ей мы должны мстить! — вскричал молодой человек, сверкнув глазами.

— Есть, однако, одна вещь, которая нам полезна.

— Какая? — спросили дон Луис и донья Эрмоса в один голос.

— Общее положение дел, — продолжал дон Мигель. — Освободительная армия находится еще в Гуардиа-де-Лухан, но завтра, первого сентября, она продолжит свое наступление. Росас думает сейчас только об угрожающей ему опасности, никто не осмеливается утруждать его личными просьбами. Преследование, жертвой Которого ты стала и которое продолжается против Луиса, — дело частных лиц и идет снизу, Росас не давал никакого приказания на этот счет. Масорка и другие корифеи федерации не хотят продолжать наступления, не уверенные в результатах вторжения, итак, со времени события двадцать второго числа, ничего серьезного не произошло, но Росас сам был виновником печального события, последовавшего по его приказу.

— На какое несчастье ты намекаешь? — спросила с беспокойством Эрмоса.

— Это ужасное дело, которое мог совершить только Росас!

— Говори, Мигель, говори!

— Слушайте: некий Рамос де Кордова, человек мирный, простой, не имевший никакого отношения к политике, прибыл двадцать первого числа этого месяца в Буэнос-Айрес с несколькими повозками, из южных деревень, утром двадцать третьего его жена родила мертвого ребенка и, естественно, поэтому очень плохо себя чувствовала. Рамос вышел,

чтобы заняться погребением своего ребенка, но на улице его арестовал полицейский комиссар, вернулся с ним в его квартиру и без всякого сострадания к этим беднякам начал производить самый мелочный и дотошный обыск, взламывая комоды, обыскивая даже одеяла и тюфяк больной! Хотя все его поиски были безуспешны, все же в силу полученных им приказаний он велел своим полицейским арестовать Рамоса, вывел его за город в Сан-Хосе-де-Флорес, где и объявил ему, что тот должен умереть и что его превосходительство Ресторадор законов дает ему два часа на примирение с Богом. Через два часа он был расстрелян полицейскими из пистолетов!

— Какой ужас! — вскричала донья Эрмоса, закрыв лицо руками. — А его жена, что сталось с этой несчастной?

— С его женой? Она сошла с ума, кузина!

— Сошла с ума!

— Да, и умрет через несколько дней!

Дон Луис сделал знак своему другу переменить тему разговора, так как донья Эрмоса страшно побледнела.

— Когда пройдет это ужасное время, — начал снова дон Мигель, — когда мы все вместе снова спокойно заживем, тогда я расскажу тебе, дорогая кузина, о тех страшных преступлениях, которые совершались вокруг тебя и которых ты не знала. Правда, мы тогда будем так счастливы, что и не захотим более говорить о подобных вещах. Выпьем за это счастливое время!

— Да, да!

— Выпьем за наше будущее счастье!

— Ты едва омочила свои губы в вине, Эрмоса, но мы с Луисом выпили полные бокалы и хорошо сделали: вино подкрепляет силы, а они нам нужны, так как сейчас надо проскакать галопом около трех лье по берегу реки.

— Боже мой, вы меня беспокоите! В такой поздний час?

— До сих пор нам все удавалось, поэтому будет удача и в будущем.

— Не обманчива ли эта надежда?

— Нет, друг мой, нет, убийцы Росаса, правда, никогда не приходят одни, но их конвой всегда не больше шести или восьми человек.

— Но вас только трое!

— Правда, Эрмоса, нас трое, а масоркерос соберется, по крайней мере, человек двенадцать, то есть четыре человека против одного, что сделало бы борьбу, быть может, слишком неравной, но им надо время, чтобы собраться.

Дон Луис проговорил эти слова с такой уверенностью, что молодая женщина почувствовала себя успокоенной.

— Однако, — сказала она, — вы будете избегать встречи, не правда ли?

— Да, хотя Луис и испытывает необходимость поработать своей храброй шпагой, с которой он никогда не расстается. Vive Dios! Я не знаю, как он может выносить ее тяжесть!

— Я не умею владеть таинственным оружием, сеньор! — проговорил улыбаясь, молодой человек.

— Это возможно, но оружие такого рода более удобно и, главное, более действенно.

— О, я это знаю, но что же это за оружие, которым ты так часто причинял много зла, скажи мне, Мигель?

— И много добра! Должна была бы ты прибавить, кузина.

— Это правда, правда, прости меня, но отвечай, мне нестерпимо хочется его увидеть!

— Дай мне доесть этот пирожок.

— Я не пущу тебя сегодня, если ты не покажешь мне его.

— Мне не хочется показывать тебе его, кузина.

— Обманщик!

— Но раз ты требуешь, изволь, вот это таинственное оружие, как называет его Луис.

С этими словами Мигель вытащил из кармана своего сюртука и положил на стол особого рода стержень из ивового прута в фут длиной, довольно тонкий по середине, на каждом из концов которого находилось по свинцовой пуле унций в шестнадцать весом; весь стержень был покрыт чрезвычайно сеткой из мелкой толстой кожи. Это оружие, если его держать за одну из пуль, может сгибаться, не ломаясь, что придает тройную силу, наносимым им ударам.

Донья Эрмоса приняла его сначала за игрушку, но поняв тотчас же, что эта легкая вещь, столь безопасная с виду, на самом деле представляет собой страшное оружие, поспешила оттолкнуть его.

— Ты хорошо его рассмотрела, Эрмоса?

— Да, да! Спрячь его, удар, нанесенный одной из этих пуль, должно быть, смертелен.

— Да, если он нанесен в грудь или в голову. Теперь я скажу название этого оружия или лучше — названия: по-английски оно называется life—preserver; по-французски — casse—tete; по-испански оно не имеет специального названия, но мы пользуемся французским названием, потому что оно чрезвычайно выразительно, поскольку, как тебе известно, rompecabezas — головобой. В Англии кастет — распространенное оружие: оно употребляется также и в некоторых провинциях Франции: император Наполеон дал его некоторым кавалерийским полкам. Мне оно оказало услуги дважды: сначала спасло жизнь Луису, потом — мне самому, чтобы я мог спасти его жизнь вторично, если представится случай.

— О, это не случится более! Вы, не правда ли, не будете безумно подвергать себя опасности, Луис?

— О, нет я слишком боюсь не вернуться сюда!

— И он прав, потому что это единственный дом, откуда его не изгоняют.

— Его?

— Тота! Как будто ты не знала этого, дорогая кузина! Наш почтенный учитель чистописания изгонял его не силой своих кулаков, но своими речами. Моя дорогая Аврора приняла его однажды ночью, но я вынужден был увести его оттуда. Один из наших друзей хотел принять его на два дня, но его почтенный отец согласился оказать гостеприимство только на полтора дня, наконец, я хотел приютить его у себя только два раза, этот будет третьим.

— Да, но я провел одну ночь у тебя! — заметил, улыбаясь, дон Луис.

— Да, сеньор, и этого было довольно.

Донья Эрмоса пыталась улыбнуться, но ее глаза были увлажнены слезами, дон Мигель, заметив это, взглянул на свои часы.

— Полдвенадцатого, — проговорил он, — пора отправляться!

Все встали из-за стола.

— Твое пончо и шпага, Луис?

— Я передал их Лизе, думаю, она отнесла в другую комнату.

— Я схожу туда! — сказала молодая вдова.

И донья Эрмоса, не взяв огня, прошла через несколько комнат, освещенных только светом луны, желая сама услужить молодому человеку.

Дон Луис и дон Мигель едва успели обменяться между собой несколькими словами, как вдруг услышали крик ужаса и стремительные шаги, приближавшиеся к столовой.

Молодые люди хотели броситься на помощь к донье Эрмосе, но она уже появилась на пороге столовой.

— Что такое? — вскричали оба друга.

— Ничего. Не уходите; не покидайте дом сегодня ночью!

— Ради Бога, Эрмоса, что такое? — вскричал дон Мигель с обычной своей горячностью, тогда как дон Луис пытался силой пройти в ту дверь, которую молодая вдова закрыла и перед которой она стояла.

— Я вам скажу это, скажу, только не входите туда!

— Есть кто-нибудь в тех комнатах?

— Нет, там нет никого!

— Но тогда, кузина, отчего этот крик? Отчего эта бледность?

— Я видела, что какой-то человек приставил свое лицо к стеклу в окне Лизы, выходящем на дорогу. Сначала я подумала, что это Хосе или Тонильо, но когда подошла ближе, чтобы убедиться в этом, человек, заметив меня, быстро отвернулся, закрыл лицо своим пончо и быстро отошел прочь, но в ту минуту, когда он повернулся, свет луны упал на его фигуру, и… я его узнала.

— Кто это был? — вскричали молодые люди.

— Мариньо.

— Мариньо! — воскликнул дон Мигель.

— О, этот человек! — проговорил с яростью дон Луис.

— Да, это был он, я не ошиблась и, не сумев сдержаться, я закричала.

— Все пропало! — вскричал дон Луис, ходя большими шагами по комнате.

— Без сомнения, — сказал дон Мигель с задумчивым видом, — он следил, очевидно, за мной, когда я вышел от Араны!

Молодой человек позвал тотчас же Хосе, ветеран поставил на стол блюда, которые держал в руках, и явился на зов.

— Хосе, когда мы ужинали, где был Тонильо? — спросил молодой человек старого слугу.

— Он не покидал кухни, с тех пор как мы заперли лошадей в доме садовника.

— Ни вы, ни он не слышали, что кто-то был вблизи дома или на дороге?

— Нет, сеньор!

— Однако, очевидно, какой-то человек долго стоял у окна Лизы.

Старый солдат сделал такое движение, будто хотел вырвать свои седые усы, затем дернул их с немой яростью.

— Я верю, что вы ничего не слышали, Хосе, — сказал Мигель, — но надо быть более внимательными. Позовите Тонильо и оседлайте для него лошадь!

Хосе вышел, не произнося ни одного слова, вошел Тонильо.

— Тонильо, — обратился к нему его господин, — мне надо знать, нет ли всадников в оливковой роще, если их там нет, то я хочу знать, в каком направлении они уехали и сколько их, они вышли отсюда минут пять назад.

Тонильо ушел. Дон Мигель, донья Эрмоса и дон Луис вошли тотчас же в комнату Лизы и отворили окно, откуда открывался вид на дорогу и на пятьдесят или шестьдесят оливковых деревьев, тощие силуэты которых вырисовывались шагах в ста от дачи.

В течение нескольких минут они молча наблюдали за дорогой, наконец донья Эрмоса заметила:

— Но почему Тонильо так медлит и не выходит из дома?

— Он уже теперь далеко от нас, дорогая кузина!

— Уверяю тебя, Мигель, что он еще и не выходил: только с этой стороны можно выйти на дорогу.

— Ошибаешься, дорогое дитя! Тонильо настоящий гаучо и не будет идти по следам лошади сзади, я уверен, что он спустился с холма и, проехав пятьсот-шестьсот шагов, снова поднялся наверх и направился к Лос-Оливос по верхней дороге… Вот он, видишь?

В самом деле, шагах в двухстах от виллы по дороге, поворачивающей влево от оливковой рощи, галопом скакал на черной лошади человек.

Минуту спустя они услышали голос этого человека, певшего одну из меланхолических и заунывных песен гаучо, которые все имеют один и тот же мотив, хотя слова их изменяются.

Вскоре он перешел на шаг и направился, не переставая петь, к Лос-Оливос, он исчез среди деревьев и несколько минут спустя появился снова, пустив лошадь карьером и несясь по той дороге, по которой ехал раньше.

— Его преследуют, Мигель?

— Нет, Эрмоса!

— Посмотри, его уже не видно более!

— Я понимаю все!

— Что ты понимаешь? — спросил Луис, у которого не было такой способности к наблюдению, какой обладал Мигель.

— Я понял, что Тонильо не нашел никого в роще, что он слез с лошади, стал искать и нашел свежие следы лошадей, которые направились туда же, куда поехал теперь и он, чтобы убедиться в своих предположениях.

Молодой человек запер окно, и они вернулись в столовую, где едва просидев десять минут, заметили из окна, выходившего на реку, Тонильо, мчавшегося карьером по берегу, он поднялся на холм и скоро достиг дверей дачи.

— Они едут там, сеньор, — произнес он своим характерным тоном гаучо.

— Сколько?

— Трое.

— По какой дороге?

— По верхней.

— Ты видел лошадей?

— Да, сеньор, одну.

— Ты ее знаешь?

— Да, сеньор.

— Ну?

— Та, которая впереди — пегий иноходец, — принадлежит подполковнику Мариньо.

Донья Эрмоса с удивлением посмотрела на своего кузина и дона Луиса.

— Хорошо, сведи лошадей на берег! Тонильо удалился, ведя свою лошадь под уздцы.

— Как! Разве вы уже уезжаете? — спросила молодая женщина.

— Не теряя ни одной минуты! — отвечал ей дон Мигель.

— Как! Мы оставим сеньору? — сказал дон Луис.

— Тонильо останется. Он и Хосе ответят мне за кузину. Я должен этой ночью сопровождать дежурного генерала. Ты ночуешь у меня.

— Боже мой! Еще новые опасности! — вскричала молодая женщина с глазами, полными слез.

— Да, новые опасности, Эрмоса, этот дом не безопасен более для нас — надо искать другой.

— Ну, едем, Мигель! — вскричал дон Луис, сжав губы.

Молодая женщина поняла чувства, волновавшие дона Луиса.

— Ради меня, Луис, ради меня! — сказала она ему таким нежным голосом, что, против своей воли, гордый молодой человек в замешательстве опустил глаза.

— Положись на меня, Эрмоса! — сказал ей дон Мигель, целуя ее в лоб.

Луис, поцеловав руку той, которую он любил, взял плащ и шпагу, поданные ему Хосе.

Два друга удалились почти молча. Каждый из этих трех лиц страдал, не смея признаться в этом самому себе.

У подошвы холма молодые люди вскочили на лошадей, Тонильо получил приказание оставаться на даче до шести часов утра.

Дон Мигель и дон Луис пустили своих лошадей во весь дух по дороге дель-Бахо. Донья Эрмоса смотрела им вслед, затем, когда они исчезли из виду, она обратила свои глаза, полные слез, к небу и в сердце молилась за них Богу.

ГЛАВА XIII. Где дон Мигель производит ночной обход вместе с дежурным генералом

После безумной скачки, продолжавшейся более получаса, дон Мигель обернулся, не останавливая своей лошади, к своему другу. — Это бесполезно, Луис, — проговорил он, — мы загоним наших лошадей, не достигнув того, чего ты желаешь!

— Разве ты знаешь, чего я желаю?

— Да.

— Чего?

— Догнать Мариньо.

— Да!

— Это не удастся!

— Нет?

— Ты его не догонишь, поэтому только я и подчинился твоему капризу, подобно двум демонам, мчаться по этой дороге, рискуя сломать себе шею.

— Посмотрим! Я его догоню!

— У него в распоряжении двадцати минутами больше времени, чем у нас.

— Не столько.

— Больше!

— Мы уже наверстали по крайней мере десять минут.

— Да если мы и догоним его?

— Один ответит за всех.

— Как?

— Я заведу с ним ссору и проткну его своей шпагой.

— Великолепная мысль!

— Если она и не великолепна, то, во всяком случае, последовательна.

— Ты забываешь, что их четверо.

— Пусть даже пятеро! Но их только трое, он и два его ординарца.

— Четверо: Мариньо, два ординарца и я.

— Ты?

— Я.

— Ты против меня!

— Я против тебя.

— Как хочешь.

Дон Мигель знал гордый и решительный характер своего друга, он боялся, что тот приведет в исполнение свое безумное намерение, но не знал, как помешать этому. Неожиданно, заметив впереди двух всадников, ехавших галопом, почти в том же направлению, в каком мчались и они, Мигель обратился к своему другу:

— Посмотри, Луис, на этих троих людей.

— Безумец, их только двое!

— Ошибаешься, их трое: один впереди.

Дон Луис уже не слушал более: он направил свою лошадь на всадников, которые находились шагах в пятистах от него.

Дон Мигель незаметно улыбнулся, следуя за своим другом, теряющим время, покидая верную дорогу: этого он только и хотел.

Неизвестные, заметив двух людей, мчавшихся к ним во весь дух, задержали своих лошадей.

Молодые люди остановили своих лошадей, только нагнав тех, кого они преследовали, но дону Луису достаточно было одной секунды, чтобы увидеть, что он стоит лицом к лицу со стариком и ребенком. Он закусил губу, догадавшись, что дон Мигель посмеялся над ним и заставил его потерять пять минут времени, не произнося ни одного слова, он повернул свою лошадь и вновь помчался в прежнем направлении.

Снова началось преследование еще более стремительное и ожесточенное. Вдруг послышалось «кто идет?» часового.

Они были у подошвы возвышенностей дель-Ретиро, где помещался в казармах генерал Рольон с кавалерийским пикетом и ротой батальона морской пехоты под командой Масы, остальные роты батальона были отправлены шестнадцатого августа в Сантос-Луарес.

— Слава Богу! — прошептал про себя дон Мигель, останавливая свою лошадь и громко отвечая. — La patria!18.

Дон Луис так сильно дернул за повод, что его лошадь сделала скачок, от которого он чуть не вылетел из седла.

— Que gentes?19 — спросил часовой.

— Federales netos!20 — отвечал дон Мигель.

— Pasen de largo!21

Уже дон Луис пришпорил своего коня, когда вблизи раздался новый голос:

— Стой!

Молодые люди остановились.

Десяток кавалеристов спускались с холма к казарме. Трое из них подъехали ближе, чтобы рассмотреть молодых людей, пока подходили остальные их товарищи.

— Вы должны мне выхлопотать лошадь, генерал! — сказал дон Мигель с той самоуверенностью, которая так часто выручала его в трудные минуты его жизни, узнав генерала Мансилью, дежурившего в эту ночь.

— Вы отсюда, дель Кампо? — спросил генерал.

— Да, сеньор, я отсюда, я проехал более лье вдоль берега в поисках вас, так как около городских казарм я вас не встретил. Вы должны дать мне лошадь, потому что я замучил свою, разыскивая вас.

— Было условлено, что вы придете ко мне в одиннадцать часов, а я выехал уже в одиннадцать с четвертью.

— В таком случае я виноват.

— Конечно!

— Хорошо, я сознаю свою вину и не прошу более лошади.

— Так!

— Нет ли чего нового, генерал?

— Ничего!

— Я вас просил позволить мне посетить всех наших солдат.

— Я начал с Эль-Ретиро, других я не обходил.

— Теперь вы идете? -Да.

— Держу пари, что они спят.

— Тота! Алькальды и мировые судьи — замечательные солдаты!

— Хорошо, генерал. По какой дороге вы поедете?

— Дель-Бахо, так как я хочу заехать сначала на батарею.

— Хорошо, мы увидимся на маленькой площади форта.

— Но мы поедем вместе!

— Нет, генерал, я пойду проводить моего друга в город. Он хотел провести ночь вместе с нами, но внезапно почувствовал себя не совсем здоровым.

— Тота! Вы все слабаки, нынешние молодые люди!

— Правда, это я и говорил вам сегодня утром.

— Вы не можете провести ночи без сна.

— Как видите!

— Хорошо, ступайте живее, мы увидимся в форте, там и поужинаем.

— Через минуту я буду в вашем распоряжении, генерал!

— Не опоздайте!

Дон Луис, слегка поклонившись генералу Мансилье, последовал за своим другом и они оба минут через десять подошли к дому дона Мигеля. Последний, проводив своего друга, вышел опять, закрыл дверь и снова сел на свою лошадь, лучшую из тех, которые питались альфальфой в безграничных прериях эстансии22 его отца.

Проезжая под большой аркой Recva, он заметил дежурного генерала и его конвой, подъезжавших к площади Двадцать пятого мая. Они снова раскланялись друг с другом на краю крепостного рва и после исполнения военных формальностей въехали вместе в крепость.

Ночь была, как мы уже сказали, очень тихая, поэтому на большом дворе форта и в коридорах было заметное оживление: алькальды, мировые судьи, их лейтенанты и ординарцы стояли группами и курили кому что нравилось, тем же заняты были половина корпуса серенос и почти весь штаб.

В эту ночь весь разношерстный гарнизон крепости, по приказанию генерал-инспектора Пинедо, был под командой Мариньо.

Невозможно описать изумление подполковника Мариньо, когда он заметил дона Мигеля в обществе генерала Мансильи: он полагал, что молодой человек находится в трех лье от города, на вилле.

Дон Мигель не знал, что Мариньо в ту ночь командовал крепостью, однако он не обнаружил никакого удивления и, понимая, что происходило в душе редактора «Торговой газеты», он сказал, обращаясь к дежурному генералу:

— Вот что называется служить, генерал! Сеньор Мариньо оставил перо и взялся за шпагу.

— Это не более чем исполнение долга, дель Кампо! — отвечал Мариньо, еще не оправившись от своего изумления.

— И вот что называется бдительностью: здесь никто не спит! — произнес дежурный генерал.

— Чего мы нигде не видели! — прибавил Мигель, окончательно сбивая с толку Мариньо, который не знал, как ему себя держать.

Командир серенос терялся в догадках. Направляясь в зал, где был приготовлен ужин, Мариньо не удержался и спросил дона Мигеля, от смущения почти не сознавая сам, что он говорит:

— Итак, кабальеро, вы провели эту ночь верхом?

— Почти.

— Ага!

— Я оставался до семи часов вечера у сеньора временного губернатора, а перед тем как присоединиться к генералу, направился к Эль-Ретиро, чтобы прогуляться.

— К Ретиро со стороны Сан-Исидро?

— Вот именно, со стороны Сан-Исидро, но я вспомнил, что у меня есть одно дело в Эль-Сокорро, поэтому я должен был прекратить свою прогулку, от всей души позавидовав всаднику, ехавшему впереди меня, которому, вероятно, не надо было поворачивать с этой дороги.

— Перед вами?

— Да, со стороны Сан-Исидро, по верхней дороге, — отвечал Мигель, окончательно заставляя Мариньо потерять

голову. — Что поделать, — прибавил он, — у нас нет ни минуты отдыха.

— Это правда!

— Ах! Если бы я обладал вашим талантом, сеньор Мариньо, если бы я владел пером так, как вы, то мои досуги были бы посвящены нашему святому делу, а то теперь я бегаю туда и сюда, днем и ночью, не принося пользы Ресторадору.

— Каждый делает то, что может, сеньор дель Кампо! — холодно ответил Мариньо.

— Ах, когда, наконец, у нас будет мир и когда увидим мы торжество тех блестящих федеральных принципов, которые вы проповедуете в своей газете!

— Когда не будет более ни одного унитария ни явного, ни тайного!

В эту минуту адъютант позвал их к генералу. Они направились в зал, где за столом, уставленным аппетитными блюдами и дорогими винами, сидело человек пятнадцать,

— Ну, дель Кампо, чего вы хотите? — сказал генерал Мансилья.

— Я не буду есть, сеньор, но выпью за победу нашего федерального оружия.

— И во славу Ресторадора законов! — прибавил Мансилья.

Стаканы были опрокинуты, но в молчании.

— Подполковник Мариньо!

— Что прикажете, генерал?

— Прикажите всем спать: неизвестно, что может случиться, поэтому не надо напрасно утомлять ваших людей.

— Прикажете поднять мост?

— Нет, не надо!

— Вы думаете, что ничего не произойдет сегодня ночью, генерал?

— Нет, ничего!

— Вы уже уезжаете?

— Да, я должен посетить еще другие казармы, а затем отправлюсь спать.

— У вас надежный спутник.

— Кто это?

— Дель Кампо.

— Этот молодой человек — драгоценная игрушка.

— Из чего, генерал?

— Я не знаю, из золота или из позолоченной меди, но он блестит! — сказал Мансилья, улыбаясь и подавая руку Мариньо.

Когда они вышли из залы, дон Мигель подошел к командиру серенос.

— Я завидую вам, подполковник, — произнес он, — я хотел бы занимать такой же пост, чтобы мог отличиться. Так ли вы страдаете за федерацию, как я страдаю?

— Я перенес бы все, даже неодобрение.

— Неодобрение?

— Да, даже здесь я слышал как, некоторые лица порицали вас.

— Меня?

— Они говорили, что ваш долг требовал, чтобы вы были в крепости к семи часам вечера, вы же прибыли только в одиннадцать.

Мариньо покраснел до самых ушей.

— Кто же говорил это, — спросил он с яростью.

— Ну этого не повторяют, сеньор Мариньо: о чудесах рассказывают, не называя имен святых. Они говорили об этом, следовательно, такие вещи могут дойти до ушей Ресторадора.

Мариньо побледнел.

— Болтовня, — сказал он. — Чушь!

— Конечно, чушь!

— Однако, не повторяйте этого никому, сеньор дель Кампо.

— Даю вам слово, сеньор Мариньо. Я один из тех, кто всего более восторгается вашим талантом, кроме того, я чрезвычайно признателен вам за услугу, которую вы хотели оказать моей кузине.

— Как она себя чувствует, ваша кузина?

— Очень хорошо, благодарю вас.

— Вы ее видели?

— Сегодня после обеда.

— Я слышал, что она покинула Барракас?

— Нет, она поехала на несколько дней в город и вскоре вернется к себе на дачу.

— А! Она вернется?

— Со дня на день.

— Едем, дель Кампо! — крикнул генерал Мансилья, уже сидевший на лошади.

— Я вас прошу забыть эти глупости, сеньор дель Кампо.

— Я уже не помню их. Спокойной ночи!

Дон Мигель вскочил на лошадь и выехал из крепости вместе с дежурным генералом, оставив Мариньо более недоумевающим, чем когда-либо насчет своего врага, постоянно ускользающего от него и вмешивающегося в его личные дела, врага, которого он инстинктивно ненавидел и которого никак не мог погубить.

Конвой дежурного генерала направился по улице Завоевателя, ведущей к казарме полковника Равельо.

Едва наступила полночь, а улицы были совершенно пусты. Вдали виднелись тени неподвижно стоявших на своих постах серенос, готовых броситься к крепости и соединиться около своего начальника при малейшей тревоге. Не было заметно ни одного запоздалого прохожего. От живого, веселого, шумного Буэнос-Айреса, молодежь которого в иные времена с нетерпением дожидалась ночи, чтобы предаться удовольствиям или отправиться на поиски приключений, не осталось и следа.

Террор наложил свою ужасную руку на город: все честные люди, дрожа, запирались в своих домах после захода солнца, чтобы не попасть под удары кинжала или бича Масорки.

По временам при звуке подков лошадей конвоя дежурного генерала в каком-нибудь окне робко откидывалась штора, испуганное лицо показывалось за стеклом и тут же исчезало.

Дон Мигель ехал бок о бок с генералом.

— Наш добрый город не спит так крепко, как это кажется с виду, не правда ли, генерал?

— Все надеются, мой друг! — отвечал генерал Мансилья, который редко говорил без того, чтобы в его словах не заключалось двойного смысла, злой насмешки, сатиры.

— Все на одно и то же, генерал?

— Все!

— Удивительная общность мнений царит при нашей генеральной системе!

Мансилья, повернув голову, бросил беглый взгляд на того, кого он называл игрушкой, и отвечал:

— Особенно в одной вещи — вы ее угадываете?

— Нет, говорю по чести!

— Замечается удивительная общность желаний, чтобы это все скорее окончилось.

— Это! Что же это, генерал?

Мансилья снова посмотрел на своего спутника, этот вопрос касался самой его сокровенной мысли.

— Положение вещей, хотел я сказать.

— А, положение вещей! Но для вас политическая обстановка будет всегда одна и та же, генерал!

— Как так?

— Вы не такой человек, чтобы могли жить в неизвестности, вам нужен шум политических дел и в любом случае, будете ли вы за или против правительства, вы сохраните свое влияние в делах нашей страны.

— Хотя бы и после прихода унитариев?

— Хотя бы и после прихода унитариев! Многие из наших федералистов примут их сторону.

— Да, и многие будут поставлены очень высоко, например, на виселицу, в конце концов, мы все должны быть всегда на стороне Ресторадора.

Двойной смысл этого ответа не ускользнул от молодого человека, но он продолжал с прелестной наивностью.

— Да, он достоин того, чтобы все остались ему верны в это критическое время.

— Не находите ли вы страшным все происходящее? У этого человека громадное везение!

— Это потому что он представитель дела федерации.

— Которое лучшее из всех, не правда ли?

— Это узнал я со времени заседания конгресса. Мансилья закусил губу. Он был унитарием на конгрессе, но дон Мигель казался таким простодушным, его лицо было так открыто, что генерал, несмотря на всю свою проницательность, не мог угадать, заключалась ли в словах молодого человека ирония или нет. Дон Мигель продолжал:

— Это святое дело не может быть уничтожено унитариями, в этом нельзя сомневаться, но только федералисты могут пасть вместе с генералом Росасом.

— Можно подумать, что вам пятьдесят лет, сеньор дель Кампо!

— Это потому, что я отношусь внимательно к тому, что говорят.

— Что же вы слышали?

— Говорят о популярности некоторых федералистов, о вас, например, генерал.

— Меня?

— Да, вас, если бы не ваше родство с сеньором губернатором, то последний должен был бы внимательнее следить за вами, потому что ему не следует игнорировать вашу популярность и особенно ваш талант и храбрость, несмотря на то, что, как мне передавали, он в 1835 году, говоря о вас, выразился, что вы годны только для революций в полтора реала23. Мансилья, быстро склонившись к дону Мигелю, сказал ему злобным голосом:

— Эти слова достойны этого глупого гаучо, но знаете ли вы, почему он произнес их?

— В шутку, без сомнения, генерал! — отвечал хладнокровно молодой человек.

— Потому что он боится меня, негодный! — сказал Мансилья, сжимая руку дона Мигеля.

Эта внезапная вспышка в характерна для генерала, в одно и тоже время и храброго, и порывистого, и нескромного, но положение его было настолько серьезно, что он тотчас же заметил, что, увлекшись, позволил себе опасные речи, но было уже поздно отступать! Он подумал, что лучше всего вызвать своего спутника также на откровенность.

— Я знаю, — тонко начал он, — что, если бы я поднял клич, то вся молодежь была бы на моей стороне, так как никто из вас не любит того порядка вещей, при котором мы теперь живем.

— Знаете ли, генерал, я так же думаю! — отвечал молодой человек, как будто эта мысль пришла ему в голову первый раз в его жизни.

— И вы бы первым стали на мою сторону?

— В революции?

— В… чем угодно, — отвечал Мансилья, не осмеливавшийся произнести этого слова.

— Я убежден, что многие последовали бы за вами.

— Но вы, вы пошли бы? — настойчиво переспросил генерал.

— Я? Ну, генерал, для меня это было бы невозможно по очень простой причине.

— Какой?

— Я дал себе клятву не вмешиваться в то, что делают молодые люди моего возраста, с тех пор как большая часть их сделались унитариями, я — федералист и исповедую принципы федерации.

— Да, да, да!

Генерал, пожав плечами, отъехал на шаг или два от молодого человека. Дон Мигель продолжал:

— Тем более, генерал, что я боюсь политики, я обожаю литературу, и особенно дам, как я уже говорил сегодня Августине, когда она просила меня сопровождать вас сегодня ночью.

— Я верю этому! — отвечал сухо генерал.

— Что делать! Я хочу быть таким же добрым портеньо, как и генерал Мансилья.

— Как?

— То есть я хочу быть на таком же хорошем счету у прелестных дам Буэнос-Айреса, как и он.

— Да, но это время прошло! — отвечал генерал, польщенный в своей слабости.

— Хроника говорит об этом иначе.

— Ба! Хроника говорит об этом?

— Есть тысячи унитариев, завидующих генералу Мансилье из-за его супруги.

— Она прекрасна, моя жена! О, она прекрасна! — вскричал генерал, почти останавливая свою лошадь и с лицом, сияющим тщеславием.

— Это королева красавиц, даже унитарии должны признать это, если это ваш последний триумф, то он стоил всех.

— Что касается того, последний ли…

— Хорошо, я ничего не хочу знать, генерал, я очень люблю Августиниту и не хочу быть поверенным ваших измен ей.

— Ах, мой друг, если вам удается так же легко сердить и успокаивать женщин, как вы это делаете с мужчинами, то я вам могу предсказать что у вас будет гораздо больше приключений, нежели у меня.

— Я не понимаю вас, генерал! — отвечал дон Мигель с хорошо разыгранным удивлением.

— Оставим это, впрочем, вот мы и в казарме Равельо. Они подъехали к тому кварталу, где спало сто старых негров, состоявших под командой полковника Равельо. Посетив их, они обошли четвертый батальон ветеранов под командой Химено, и затем некоторые другие резервы.

Везде царило беспокойство, страх. Дон Мигель внимательно наблюдал за всем и говорил самому себе:

— Только с двумястами решительных людей я доставил бы к Лавалю этих людей, связанными по рукам и ногам.

Было три часа утра, когда генерал отправился наконец на свою квартиру на улице Потоси.

Дон Мигель провожал его до самых дверей, молодой человек не хотел, чтобы деверь Росаса беспокоился из-за своей откровенности.

— Генерал, — сказал он ему, — мне больно, что вы не доверяете мне.

— Я, сеньор дель Кампо?!

— Да, генерал, зная, что вся молодежь Буэнос-Айреса позволила увлечь себя безумцам из Монтевидео, вы хотели испытать меня, говоря мне вещи, которые не могут меня касаться: я знаю очень хорошо, что у Ресторадора нет лучшего друга, чем генерал Мансилья, к счастью для меня, вы нашли во мне только федеративный патриотизм, не правда ли?

Это было сказано с таким боязливым и наивным видом, что как ни проницателен был генерал, он поддался на эту удочку и в душе пожалел этого доброго и безобидного молодого человека.

— Конечно, конечно! — отвечал он, пожимая Мигелю руку. — Итак, я могу рассчитывать на ваше покровительство, генерал?

— Всегда и в любое время, дель Кампо!

— Благодарю, генерал, и до завтра!

— До завтра и спасибо за компанию.

Дон Мигель расстался с ним, про себя смеясь и говоря:

— Ты не дал бы и гроша за мою жизнь, если бы предполагал, что я знаю твою тайну, а теперь ты выкупил ее у меня, но я тебе ничего не должен. Спокойной ночи, генерал Мансилья!

ГЛАВА XIV. Где романист на время уступает место историку

Дон Мигель вернулся к себе, сам отвел свою лошадь в конюшню, так как его верного Тонильо не было, а другие слуги не были посвящены в его ночные поездки. Однако он разбудил одного из них и приказал ему быть наготове и ждать его приказаний. Было четыре часа утра, молодой человек вошел в свой кабинет, поправил пламя, почти потухшей лампы и принялся за письма. Первое было к донье Авроре. В нем он свободно излил все чувства своего сердца.

Второе было адресовано Эрмосе, в нескольких словах он сообщал ей о том, что произошло между ним и Мариньо и советовал ей возможно скорее вернуться в Барракас.

Третье послание, самое серьезное, было адресовано господину де Мартиньи и в нем говорилось только о политике.

Он запечатал это письмо в особый конверт, вложил его в конверт с адресом мистера Дугласа и спрятал в секретном ящике своего стола.

Исполнив это, дон Мигель зажег свечу и прошел в спальню дона Луиса. Молодой человек, видимо, не спал до позднего времени. На его ночном столике лежал томик «Французской революции», и свеча догорела почти до конца. Дон Мигель бросился в кресло и устремил на спящего братский взгляд — сон Луиса был беспокоен и лихорадочен, казалось, он боролся с мрачными видениями. Мало-помалу дон Мигель углубился в свои мысли, голова его упала на грудь и он стал перебирать в уме все те несчастья, которые угнетали его родину уже столько лет, его брови нахмурились, лоб побледнел, и горячие слезы полились из его глаз.

Предоставим на некоторое время историку место романиста и расскажем в нескольких словах о том, что произошло в Буэнос-Айресе в первых числах сентября 1840 года.

По мере того как дни проходили, страх, внушенный федералистам появлением освободительной армии в провинции, уменьшался. Тогда произошла странная вещь: под влиянием взрыва зверской подлости и всего, что может быть самого позорного в истории политических партий и их вождей, женщины сделались предметом ярости войск бандитов, украшенных именем федералистов.

Вне всякого сомнения, — история печальной эпохи террора подтверждает это—женщины-портеньос обнаружили нравственное мужество, твердость и достоинство характера и, можно сказать, высоту и смелость такие, — колким упреком некоторым дамам федерации и порочным людям опоре святого дела.

Прелестные головки этих андалусиек Америки держались гордо и высоко: они, казалось, так хорошо были пристроены на их белых плечах, что гордые портеньяс не удосуживались пригнуть их, проходя мимо вельмож. Скромная одежда патриотки представляла поразительный контраст с пышным шелковым платьем богатой и гордой федералистки.

Роскошные волосы, в которых прежде красовался lordelaire — воздушный цветок, не выносили отвратительного шиньона федерации — только тонкая розовая лента красовалась среди локонов и цветов на шляпе.

Все эти мелочи считались преступлением, и та же самая мораль, которая видела их таковыми должна была изобрести судей и палачей.

Банды головорезов всех сословий сторожили у церковных дверей, имея с собой горшки с жидкой смолою и шиньоны из бумажной материи пунцового цвета.

Эти шиньоны погружали в жидкую смолу, и, если у девушки, выходящей из церкви, не было на голове девиза федерации, негодяи грубо отталкивали ее в сторону прикрепляли к голове шиньон, вымазанный в смоле и затем толкали ее из стороны в сторону с хохотом и насмешками.

Однажды подобная сцена разыгралась в одиннадцать часов утра у одной церкви.

Одна девушка вышла оттуда вместе со своей матерью и была схвачена бандитами, толпившимися вблизи церкви.

Девушка, поняв, что с нею хотят сделать, сбросила со своей головы шаль и гордо предоставила палачам исполнить то, чего они хотели.

Мать ее, которую задержали другие, вскричала:

— В Буэнос-Айресе нет более мужчины, который мог бы защитить женщину!

— Нет, матушка, — отвечала девушка, бледная как смерть, но с улыбкой величайшего презрения на губах, — мужчины находятся в Луханском саду, куда отправился мой брат, а здесь остались женщины и шакалы.

Общество Масорка, торговцы и в особенности негритянки и мулатки рыскали по городу беспорядочными шайками, и честные люди чувствовали себя осажденными в своих жилищах, за порог которых они боялись переступать.

Богатые кварталы города были в самом плохом положении: здесь головорезы, как бы по молчаливому уговору, объединялись в конфитерии24. Там они могли пить, не платя ничего: тосты, провозглашаемые ими, должны были служить достаточной платой за поглощаемое конфитерами вино.

Кафе были битком набиты с четырех часов вечера.

Несчастье тому, у кого борода, волосы на голове были разделены пробором: нож Масорки действовал тогда в качестве бритвы и ножниц цирюльника.

С заходом солнца улицы пустели: жители, запершись в своих жилищах, коротали беспокойные ночи, спать было страшно.

Каждые полчаса серенос испускали дикие крики смерти.

Ни одна страна не имеет в своих летописях столь жестоких страниц.

В Буэнос-Айресе официально все пользовались покровительством закона, но на самом деле каждый зависел от прихотей бандитов, устанавливающих свои законы: невозможно было быть уверенным в своей безопасности. Единственный способ не стать жертвой — сделаться убийцей самому.

Пусть читатель не думает, что мы измышляем ужасы для удовольствия изложить их на бумаге — мы еще скрашиваем истину, которую во всей ее наготе наше перо не осмеливается описывать.

Итак, для собственной безопасности надо было присоединиться к тому, что было наиболее позорного, к Масорке, взять в руку кинжал, убивать и быть наготове к тому же всегда.

Во всех странах уступчивость вследствие какой-нибудь власти, как бы жестока или тиранична ни была эта власть, всегда является спасением.

В Буэнос-Айресе было так же!

Истинные федералисты, честные и мужественные — их было немного (иностранцы, естественно, не были ни федералистами, ни унитариями), простые люди, никогда не думавшие о политике: женщины, молодые люди, дети, старики — все прониклись мыслью о необходимости быть жертвой или палачом.

Вот что происходило в Буэнос-Айресе в 1840 году, в правление этого тигра с человеческим лицом, носившего имя Росаса, и, повторяем, мы еще смягчили картину, — всю истину описать невозможно.

Часы пробили пять раз в спальне дона Луиса, дон Мигель поднял голову, провел пылающей рукой по потному лбу и, выйдя тихими шагами из спальни, вошел в свой кабинет и бросился на диван. Усталость не замедлила погрузить его в глубокий сон, продолжавшийся до девяти часов утра.

ГЛАВА XV. Как Росас проводил свое утреннее время в Сантос-Луаресе

Первый проблеск дня начинал рассеивать сумрак ночи: уже можно было смутно различать плотные бесформенные массы, разбросанные повсюду в лагере Сантос-Луаресе. Сотни повозок, кучи земли на краю свежевырытых рвов, батареи пушек, кучи ядер, картечь, разбросанная в беспорядке, лошади, оружие, солдаты, женщины, — все было перемешано между собой.

Первые звуки пехотного барабана, кавалерийского рожка, завывания корпуса индейцев, крики негров, топот лошадей, крики гаучо, ловивших коней своим лассо—все это образовало странный, неописуемый концерт, раздиравший уши.

Главная квартира находилась на правой стороне лагеря, в большом ранчо, где, однако, генерал не спал никогда, — как это мы уже говорили, — хотя там ему и стелили постель.

В тот момент, к которому относится наш рассказ, Росас остановился у штаб-квартиры, перед дверьми которой толпа офицеров всех степеней и горожан угощалась матэ.

Этот человек с железным характером, проведя ночь без сна, подобно своей лошади, а, может быть, еще хуже ее, был, однако, свеж, бодр и силен, как будто он только что встал с пуховой постели.

С суровым и мрачным выражением лица, в пончо и офицерской шляпе, без шпаги и знаков отличия он шел по своему двору, мимо офицеров своего штаба, никого не удостаивая взглядом.

Посреди ранчо помещался стол из пихтового дерева, почти сплошь заваленный бумагами, рукописными и печатными. Вокруг этого стола сидели трое секретарей, бледных, с впалыми глазами, молчаливых и ничего не делающих, генерал Корвалан стоял возле них с огромным ворохом запечатанных депеш в руках.

Все встали при входе Росаса. Он, сняв шляпу и пончо, бросил их на постель и принялся ходить из угла в угол по комнате, между тем как секретари и его адъютант, которым он не поклонился, продолжали стоять возле своих стульев.

Почти тотчас же на пороге комнаты появился солдат с чашкой матэ в руке и остался стоять там неподвижно.

Росас продолжал свою прогулку.

Через некоторое время он протянул руку, взял матэ, сделал два или три глотка и, возвратив матэ солдату, продолжал шагать по комнате.

Солдат замер с матэ в руке. Эта сцена возобновлялась до тех пор, пока bombilla25 не оказалась пустой, тогда солдат вышел, чтобы наполнить ее снова.

Секретари и адъютант стояли неподвижно, как статуи.

Росас продолжал прогуливаться по комнате. Солдат с матэ входил ивыходил.

Эта пантомима продолжалась, по меньшей мере, три четверти часа.

Наконец, Росас остановился перед столом и весело сказал своим секретарям, как будто только сейчас их заметил:

— Садитесь!

Они повиновались.

Затем он повернулся с удивленным видом к Корвалану.

— Как! Вы здесь?

— Да, высокочтимый сеньор!

— Когда вы прибыли?

— Час тому назад.

— Что произошло в городе?

— Решительно ничего, высокочтимый сеньор.

— Они веселы?

— Да, сеньор!

— А Викторика, что с ним?

— Я его видел сегодня ночью. Он чувствует себя очень хорошо, высокочтимый сеньор.

— Когда вы его увидите, передайте ему мои поздравления. Так как Гальехо не вернулся вчера, то я его считал мертвым. Видели вы дона Фелипе?

— Да, высокочтимый сеньор! Росас расхохотался.

— Какого страху должен натерпеться временный губернатор! Итак, нет ничего нового?

— Два часа тому назад пришли депеши баркасом.

— Посмотрим, дайте их!

Росас, взяв депеши, вскрыл и, просмотрев подписи, отдал их одному из секретарей.

— Читайте! — произнес он и опять начал свою прогулку по комнате.

Секретарь начал читать:

— Сеньору дону Хуану Мануэлю де Росасу, главная квартира, Амбриль Льяносы де Ла Роха, 8 августа 1840 г.

Дорогой губернатор и генерал! Пятого числа текущего месяца в четыре часа пополудни дон Лукас Льянос прибыл сюда с вашими почтенными письмами от второго и восемнадцатого числа прошедшего месяца. Я извещен о том, что вы соблаговолили согласиться намой просьбы, выраженные в моем письме от тридцатого июня, относительно мундиров, сабель и пр., возвращение которых будет потребовано в Кордове генералом Алеманом, который, будучи принужден лечиться от болезни, которая…

— Хорошо! Пусть он умирает и монах с ним! Ведь это письмо от фрея Альдео?

— Да, высокочтимый сеньор.

— Сделайте живее извлечение из него. Ну, читайте другое. От кого это?

— От подполковника дона Винсенте Гонсалеса, он пишет о маршах…

— Я не спрашиваю вас, о чем он пишет, читайте!

— Он перечисляет марши, сделанные Лавалем в течение тридцатого и тридцать первого августа и первого и второго сентября.

— Читайте марши!

— Тридцатого…

— Какого месяца?

— Августа, он это говорил вначале! — отвечал, заикаясь, секретарь.

— Он должен был повторить это и здесь! Ну, пошлите этой старой скотине указание писать в следующий раз с большей ясностью о маршах армии диких унитариев! — обратился Росас к другому секретарю.

— Я напишу ему, чтобы он проставлял число при каждом марше.

— Убирайтесь к черту! Пропишите то, что я вам говорю. Продолжайте!

Первый секретарь возобновил свое чтение:

— Тридцатого армия нечистых унитариев снялась с лагеря, направилась к городу Лухан и в пять часов вечера расположилась биваком около города, на вилле Марко.

Тридцать первого кабесилья Лаваль, оставил в Лухане большую часть повозок и часть артиллерии, увозя с собой только две картечницы и два орудия легкой артиллерии. В этот день состоялся совет начальников частей и офицеров, неизвестно по какому поводу,

Первого кабесилья не двинулся никуда, только два эскадрона отправились, один к Капила-дель-Сеньор, другой к Сарате.

2-го, в 9 часов утра армия диких унитариев двинулась в поход, пройдя лье, она сделала остановку.

В полдень мерзкие унитарии возобновили свой марш.

В час с половиной ночи они остановились.

В два часа опять пошли.

В три часа вся армия остановилась.

В четыре часа они продолжали марш и в пять с половиной часов перешли через ручей де-Ла-Чоса.

В шесть часов дикие унитарии расположились биваком у ворот Рамиреса и разводили костры, разбирая ранчо.

— Больше ничего нет! — сказал секретарь.

— Послезавтра они могут быть в Мерло, даже завтра! — прошептал Росас и вновь с волнением принялся шагать по комнате.

— Что говорится в этом сообщении Лопеса? — спросил он, внезапно останавливаясь после долгого молчания.

В это время на пороге ранчо появился солдат с матэ.

— Нет ли письма без подписи?

— Есть, высокочтимый сеньор.

— Ну, прочтите его целиком. Секретарь начал читать:

— Монтевидео, 1 сентября 1840 г.

Высокочтимый сеньор! Со времени моего письма от третьего дня нет никакой другой новости, кроме той, которая привезена английским военным судном, прибывшим из Рио-де-Жанейро, и состоящей в том, что для командования французской экспедицией, снаряженной для оказания помощи изменникам унитариям, которые продают свое отечество иностранцам, не ощущая могучей руки вашего превосходительства, защищающего отечество от всех, прибыл новый адмирал.

Здесь дикие унитарии продолжают жить в полнейшей анархии.

Одни говорят, что следует повесить Лаваля за то, что он не двигается так быстро, как бы они того хотели, другие…

— Посмотрите, Корвалан, что там за шум? Нет подождите. Поди ты! — сказал Росас, обращаясь к солдату, державшему матэ.

Действительно в лагере стоял какой-то гул. Солдат вышел, секретари и Корвалан с беспокойством переглянулись.

— Продолжайте! — сказал Росас секретарю. Тот возобновил свое чтение:

— Одни говорят, что следует повесить Лаваля…

— Вы уже читали это, глупец!

Секретарь побледнел и продолжал дрожащим голосом:

— Другие говорят, что не надо стремиться вперед до тех пор, пока…

— Что там такое? — спросил Росас у вернувшегося солдата, тогда как секретарь отметил ногтем то место письма, на котором остановился.

— Ничего, сеньор.

— Как ничего?

— Это какой-то человек продает пирожки, а товарищи говорят, что он — шпион Лаваля.

— Если они говорят, стало быть, это правда! Откуда он идет?

— Я не знаю, сеньор, но, должно быть, не издалека.

— Хорошо! Скажи своим товарищам, что они могут с ним делать, что хотят.

Солдат вышел.

Росас сделал знак секретарю продолжать. Тот повиновался.

— …пока не будут приобретены симпатии всей страны. Кабесилья Лаваль не должен знать, что ему следует делать, так как каждый дает ему различные советы. Что касается Риверы…

Секретарь внезапно остановился.

Почти перед самыми дверьми послышались ужасные крики и страшные стоны.

Солдаты убивали торговца пирожками с радостными и восторженными криками:

— Продолжайте же! — сказал холодно Росас.

— Что касается Риверы, то он не окажет им ни малейшей помощи: он надеется увидеть их всех погибшими.

Ежедневно являются беглецы из Буэнос-Айреса, я знаю из верного источника, что они садятся около Сан-Исидро на французские шлюпки, которые разыскивают их, мне кажется, что следует серьезно наблюдать за этим местом.

Завтра я снова напишу вашему превосходительству, что и делаю каждый раз, как только представляется к тому случай.

Денежное письмо на сто унций получено мной.

Желаю торжества вашему превосходительству!

— Больше ничего!

— Скажите мне, — обратился Росас к Корвалану, — вы не пойдете в город, нет?

— Как будет угодно вашему превосходительству!

— Туда надо съездить: вы разыщите Китиньо и скажите ему, что мне писали из Монтевидео, будто он позволяет целым толпам унитариев бежать около Сан-Исидро, но что я этому не верю, пусть он не позволяет унитариям смеяться над собой, и прибавьте также, что в одну из этих ночей я сам пройдусь по этим местам.

— Очень хорошо, высокочтимый сеньор.

— Вы передадите нашим друзьям все, что вы здесь видели и слышали… Вы меня понимаете?

— Да, высокочтимый сеньор.

— Разве Масы нет у дверей? — спросил Росас у солдата, державшего матэ, который генерал от время до времени пил глотками.

— Он там! — отвечал тот.

— Пусть войдет!

Минуту спустя появился Мариано Маса, он командовал так называемым морским батальоном, а позже сыграет страшную и кровавую роль в войнах Росаса.

Тогда это был человек тридцати пяти лет, белокурый, среднего роста, со злой и отталкивающей физиономией.

Со шляпой в руке предстал он перед тем, кто пролил кровь его дяди и двоюродного брата.

Росас спросил его сухо, не удостоив поклона:

— Не приводили ли к вам вчера нескольких человек?

— Да, высокочтимый сеньор.

— Сколько их?

— Четверо, высокочтимый сеньор.

— Их имена?

Маса вынул из своего кармана бумагу и прочел:

— Хосе Вера, испанец.

— Говорите «гальехо»!26

— Хосе Вера и его гальехос.

— Вам прислали их из Лобоса, не так ли?

— Да, высокочтимый сеньор.

— А другие?

— Некий Велес из Кордовы и Мариано Альварес, портеньо.

— Других нет?

— Нет, высокочтимый сеньор.

— Хорошо! Расстреляйте их!

Маса вышел, сделав глубокий поклон. Росас возобновил свою прогулку.

По прошествии пяти минут он остановился и сказал, обращаясь к Корвалану:

— Отправляйтесь! Адъютант приготовился уходить.

— Кстати, зайдите к Марии-Хосефе и скажите ей, что она может делать то, что ей будет угодно, что если дело касается унитариев, то это не повлечет за собой никаких последствий.

— Очень хорошо, высокочтимый сеньор.

— Да! Затем найдите Мариньо и скажите ему…

Росас был прерван грохотом двух последовательных залпов. Это свершилась казнь над осужденными.

— Итак, вы скажете Мариньо, — заговорил снова с полнейшим спокойствием Росас, — о всем, что происходит здесь, и прибавите к этому, что он походит на унитария, так бледны статьи его газеты.

Никогда еще страницы газеты не дышали такой кровожадностью, на каждой странице мелькали требования массового избиения унитариев.

Корвалан вышел из ранчо, с большим трудом сел на лошадь и отправился выполнять поручения, каждое из которых приносило с собой смерть или опалу.

Но едва он успел сесть в седло и сделать несколько шагов, как его остановил солдат, носивший Росасу матэ, и снова позвал его к Росасу.

Старичок с трудом слез с лошади и, опираясь на свою шпагу, с эполетами, танцующими на его спине, вошел в ранчо, тогда как солдат пошел за стаканом воды, потребованным диктатором.

— Вы отправились?

— Да, высокочтимый сеньор.

— Подождите, сядьте! Корвалан сел.

— Ну, — сказал Росас, обращаясь к одному из секретарей, — какую бумагу принесли вчера?

— Эту, высокочтимый сеньор, — отвечал секретарь, указывая на огромный сверток, положенный на стул.

— Разверните его!

— Вот, высокочтимый сеньор.

— Хорошо. Возьмите одну классификацию.

— Которую, высокочтимый сеньор?

— Начните с первой, отыщите ее. Секретарь начал перелистывать бумаги.

— Вот она, высокочтимый сеньор.

— Читайте!

И Росас возобновил свою прогулку.

Секретарь начал читать одну из этих знаменитых классификаций, составленных лично Росасом, написанных исключительно его рукой и характеризующих более девяти тысяч четырехсот сорока двух человек. Они были начаты в 1835 году и продолжались до 1844 года, никогда проскрипционные листы не были так полны. Чтобы читатель мог иметь понятие о них, возьмем наугад пять или шесть имен.

Классификация 1835 г.

Генерал дон Хуан Хосе Виамон — враг Ресторадора.

Дон Руфино Гуати — унитарий и черный человек.

Заслуженный полковник дон Хосе Мария Эскобар — lomonegro, ни друг, ни враг. Деметрио Пеньо — унитарий и ренегат. Бенедикто Масиель — чиновник, слывет за федералиста, но имеет сношения с ренегатами и их правительством.

Марианьо Вела — экзальтированный ренегат.

Антонио Хосе Лароса — уживается со всеми.

Дон Франсиско Кастель — унитарий сам, его жена и сын — также.

Луис Кастаньяга — неисправимый унитарий.

Мануэль Вега — ренегат, злой, скверно обращался со многими гражданами в дурную эпоху ренегатов.

Все классы общества, начиная с самых высших и кончая низшими, были таким образом отмечены кровавыми когтями тигра: военные, ученые, чиновники, солдаты, собственники, купцы, — все были там, даже женщины, старцы и дети.27

Чтение одного из этих курьезных документов продолжалось около двух часов. Росас слушал с напряженным вниманием, ни разу не прервав секретаря.

Наконец последний остановился.

— Тут конец, высокочтимый сеньор! — сказал секретарь.

— Ну, оставим это! Отложите другие классификации в сторону, но по порядку, мы их вскоре прочтем, только примите за правило, везде, где вы увидите слово унитарий, говорить дикий унитарий. Возьмите эту классификацию, Корвалан, и передайте ее Марии-Хосефе, скажите ей, чтобы она сделала из нее выдержки. Завтра я пришлю ей другие.

— Ничего больше, высокочтимый сеньор?

— Нет, ничего! Корвалан ушел.

В эту минуту Росас взял из рук ординарца потребованный им стакан воды.

Стеклянная дверь ранчо выходила на восток, на ней были повешены портьеры из пунцовой бумажной материи: солнце было окружено лучистым венцом сверкающих облаков и его лучи, преломляясь в стекле, приняли цвет занавесей и отражались в стакане с водой, окрашивая ее в пламенно кровавый цвет.

Это оптическое явление ужаснуло секретарей, которые, вспомнив о содержании бумаг, посланных Росасом своей невестке, вообразили, что вода превратилась в кровь. Они побледнели от испуга.

Эта иллюзия их взволнованной души была, к несчастью, страшной действительностью, в сущности, в это время Росас пил кровь, он весь дышал ею, приготовляя в своем уме страшные убийства, которые должны были вскоре погрузить Буэнос-Айрес в море крови.

ГЛАВА XVI. Где дон Кандидо Родригес появляется, как всегда

Против зала депутатов в 1840 году находилась хонда — небольшая комната, — служившая местом сбора всех интеллигентных людей того времени, где они собирались от восьми до одиннадцати часов утра и от девяти часов вечера до часу ночи. Было десять часов утра.

Около дверей зала депутатов хотел пройти человек еще не старый, серьезный, прямо державшийся, с палкой в руке. Он шел гордой и смелой походкой, хотя его лицо шафранного цвета выражало какое-то смутное беспокойство, почти страх, что можно было заметить, несмотря на его высоко поднятую голову, так как его растерянные черты представляли собой полную противоположность горделивой осанке. Это был дон Кандидо Родригес. Он подходил к дверям зала депутатов в то время, когда из хонды выходило человек двенадцать федералистов, производивших страшный шум своими огромными шпорами.

Дон Кандидо не посмотрел на них, но он их чувствовал и так сказать, угадывал. Не поворачивая головы, не ускоряя шага, он вошел со спокойным видом в зал депутатов и стал подниматься по лестнице, ведущей к архивам.

У него не было никакого дела ни в зале депутатов, ни в архивах. Шум шпор федералистов невольно сообщил новое направление его шагам, не дав времени его голове принять какое-либо решение. Поэтому, когда он очутился лицом к лицу с одним из чиновников архива, то, не зная, что ему сказать, и в неведении того, что следует остановиться, он прошел мимо него вперед с высоко поднятой головой.

— Что вам угодно, сеньор? — спросил чиновник.

— Мне?

— Да, вы идете прямо.

— Послушайте, молодой человек, это результат весьма древних и неясных дел, которые время, этот друг старости, учитель юности… время, если вы знаете что такое время…

— Сеньор, я желаю знать, чего вы ищите! — отвечал чиновник, начинавший думать, что дон Кандидо сумасшедший и что весьма неприятно находиться в таком опасном обществе.

— Послушайте, откровенно говоря, я не ищу ничего. К какой семье принадлежите вы, мой уважаемый сеньор?

— Сеньор, мне надо запереть дверь, сделайте одолжение, уйдите! — произнес молодой человек, отбегая к выходной двери и опираясь о нее плечом.

— Я читаю на вашем лице талант, усидчивость, работу. Каким родом литературы вы занимаетесь?

— Сеньор, доставьте мне удовольствие, уйдите отсюда!

— Из всех моих учеников, а надо вам знать, что я был профессором чистописания всего Буэнос-Айреса — о, и каких людей я воспитал! — одни теперь депутаты, другие коммерсанты, неутомимые асиендадо. Знаете ли вы торговый дом…

Дон Кандидо поднял свою палку и показал ею направление, где помещался торговый дом, о котором он завел речь, но молодой человек, вообразив, что он хочет его убить, выбежал в переднюю, чтобы позвать привратника, которого, к несчастью, там не оказалось.

— Что делаете, вы, неблагоразумный, неосмотрительный молодой человек, легкомысленный, как все молодые люди?

— Сеньор, если вы не уйдете, я позову на помощь.

— Хорошо, я ухожу, неопытный и мнительный молодой человек!

Но вместо того, чтобы направиться к дверям, дон Кандидо подошел к балкону, откуда была видна хонда, и, заметив, что там уже никого более не было, он почувствовал, что его мужество вновь возродилось.

Повернувшись, он протянул руку, чтобы проститься с чиновником, но последний, убежденный в том, что дон Кандидо убежал из Ресиденсии28, остерегался пожать руку посетителя.

— Прощайте, ветреный молодой человек, новичок в школе жизни! Пусть Бог воздаст вам и вашей почтенной семье за ту услугу, которую вы оказали мне.

Дон Кандидо важно спустился с лестницы, в то время как чиновник смеялся, смотря ему вслед.

Но едва почтенный учитель чистописания прошел один квартал, как новая толпа федералистов, обогнув колледж, направилась туда и очутилась лицом к лицу с ним.

Дон Кандидо одним прыжком соскочил с тротуара и, взяв шляпу в руку, стал отвешивать им глубокие поклоны.

Федералисты, у которых было, правда, более желания завтракать, нежели заниматься учтивостью, продолжали свою дорогу, предоставив дону Кандидо приветствовать их, сколько его душе угодно.

Почтенный профессор, чувствуя головокружение и усиленное биение в висках, с крупными каплями пота на лице повернул наконец на улицу Виктории и остановился у той самой двери, где наши читатели встретили его первый раз, то есть у дверей дома Мигеля.

Минуту спустя наш несчастный секретарь входил в кабинет своего прежнего ученика, которого он застал удобно развалившимся в кресле и спокойно читавшим знаменитую «Торговую газету».

— Мигель!

— Сеньор!

— Мигель! Мигель!

— Сеньор! Сеньор!

— Мы погибаем.

— Я это знаю.

— Ты знаешь это и не спасаешь нас?

— Я стараюсь.

— Нет, Мигель, нет, у нас нет времени.

— Тем лучше!

— Как тем лучше! — вскричал широко раскрыв глаза дон Кандидо, и упал на софу.

— Я вам говорю, сеньор, что в трудные минуты лучше кончить все скорей.

— Но кончить хорошо, ты хочешь сказать?

— Или дурно.

— Дурно?

— Ну, да! Худо или хорошо — окончить сразу все же лучше, чем проводить свою жизнь, подавая одну руку добру, а другую — злу.

— И это зло будет состоять в том…

— В том, что нам, например, снесут голову.

— Пусть ее сносят у тебя и твоих заговорщиков, очень хорошо, но у меня, человека спокойного, невинного, смирного, не способного причинять зло преднамеренно, предумышленно, с…

— Сядьте, мой дорогой учитель! — произнес молодой человек, прерывая дона Кандидо, который встал во время разговора.

— Что я сделал? Что такого, чтобы очутиться в том положении, в котором я нахожусь, подобно хрупкой лодке, разбиваемой бурными волнами океана?

— Что сделали, вы?

— Да, я!

— Тота! Вы в самом деле ничего не сделали?

— Нет, я ничего не сделал, сеньор дон Мигель; настанет время, когда моя связь с тобой разрушится, порвется: я преданнейший защитник самого знаменитого из всех ресторадоров света. Я люблю всю высокоуважаемую семью его превосходительства, как люблю и уважаю другого сеньора губернатора, доктора дона Фелипе, его предков и всех его детей. Я хотел…

— Вы хотели эмигрировать, сеньор дон Кандидо.

— Я!

— Вы! Это преступление против федерации, за которое расплачиваются головой.

— Доказательства?

— Сеньор дон Кандидо, вы решительно стремитесь быть повешенным кем-либо.

— Я?

— Я жду только, чтобы вы мне сказали кем: Росасом или Лавалем. Если первым, то для того, чтобы быть вам приятным, я сейчас же отправлюсь к полковнику Соломону, если же вторым, то подождите два или три дня, когда генерал Лаваль вступит в Буэнос-Айрес, тогда, как только представится случай, я поговорю с ним о секретаре сеньора дона Фелипе.

— Итак, я человек, попавший в воду?

— Нет, сеньор, вы будете человеком на воздухе, если будете продолжать говорить глупости так, как вы делаете это постоянно.

— Но, Мигель, сын мой, разве ты не видишь моего лица?

— Вижу, сеньор.

— Что же ты видишь на нем?

— Страх.

— Нет, не страх, нет, а недоверие, вследствие странных впечатлений, господствующих надо мной в настоящую минуту.

— Что такое?

— Идя сюда от губернатора, я встретился с людьми, которые показались…

— Кем?

— Дьяволами в образе человеческом.

— Или людьми с видом дьяволов, не правда ли?

— Что за вид у них был, Мигель! Что за вид! И при этом у них были длинные ножи. Способен ли кто-нибудь из этих людей убить меня? Как ты думаешь, Мигель?

— Не думаю, что вы им сделали!

— Ничего, ничего! Но предположи, что они спутают меня с другим и…

— Ба-а! Оставим это, дорогой учитель, вы сказали, что пришли ко мне прямо от Араны, не так ли?

— Да, да, Мигель.

— Ну, тогда у вас была причина прийти сюда.

— Да.

— Какая же она, друг мой?

— Я не знаю, не хочу этого говорить. Я не хочу более ни политики, ни сообщений!

— Так вы пришли сделать мне сообщение о политике?

— Я не говорил этого!

— Держу пари, что в кармане вашего сюртука находится важная бумага.

— У меня ничего нет.

— Я тем более готов держать пари, что, на выходе отсюда, вас может обыскать какой-нибудь федералист, чтобы посмотреть, нет ли при вас спрятанного оружия, найдя эту бумагу, он убьет вас немедленно!

— Мигель!

— Сеньор, дадите ли вы мне или нет те бумаги, которые принесли с собой?

— С одним условием.

— Посмотрим, что за условие.

— Чтобы ты более не требовал от меня нарушения моего служебного долга.

— Тем хуже для вас, потому что Лаваль будет здесь раньше, чем через четыре дня!

— Как! Ты откажешься признать те громадные услуги, которые я оказал делу свободы?

— Да, если вы остановитесь на половине дороги.

— Ты думаешь, что Лаваль вступит в город?

— Он для того и пришел.

— Ну, между нами говоря, я также думаю; вот почему я и пришел к тебе. Есть кое-какая перемена.

— В чем? — быстро спросил молодой человек.

— Возьми и прочти.

Дон Мигель, развернув бумагу, поданную ему доном Кандидо, начал читать:

Сан-Педро, 1-го сентября. Два дня тому назад Маскарилья двинулся вперед с тысячью человек, чтобы овладеть пуэбло29, но жители выказали необычайную решительность, и он был отброшен; у него было одно орудие, полтораста пехотинцев и около шестисот пятидесяти кавалеристов. Атаку он произвел сразу с двух сторон. В одно мгновение он уже достиг площади, но был отброшен нашим огнем. Потеря была в сто человек.

Прилагаю к этому списку копию депеши, полученной мною от генерала.

Завтра я вам напишу более подробно.

Хуан Камелино Сеньору Д…

— Посмотрим теперь документ, на который он ссылается! — сказал Мигель после минутного молчания.

— Вот он! — отвечал дон Кандидо. — Эти два важных документа были найдены в шлюпке, захваченной сегодня ночью; я снял с них копию наскоро, чтобы показать тебе.

Дон Мигель, не слушая дона Кандидо, взял из его рук и начал читать с величайшим вниманием следующее письмо:

Освободительная армия, главная квартира на походе.

29 августа 1840 г.

Сеньору дону Хуану Камелино, военному коменданту Сан-Педро.

Главнокомандующий имеет удовольствие сообщить Вам для объявления по вверенным Вам войскам, что из перехваченных депеш дона Феликса Альдао к тирану Росасу видно, что общественное мнение внутри страны как нельзя более благоприятно для дела свободы. Провинции Кордова, Сан Луис и Сан Хуан отказали Альдао в требуемой им помощи. Провинция Ла-Риоха восстала против тирании Росаса и вооружила многочисленную кавалерийскую колонну и восемьсот пехотинцев. ГенералЛа Мадрид вступил на территорию Кордовы во главе своих храбрых солдат, вскоре он поддержит операции освободительной армии.

Дивизион Вега совершенно рассеял в Наварро отряды милиции, собранные Чирино. Один эскадрон из числа этих милиционеров перешел в ряды нашей армии.

Главнокомандующий узнал, что милиционеры Магдалены восстали и покинули своих вождей, когда последние хотели присоединить их к армии Росаса.

Дело свободы одерживает быстрые успехи, и главнокомандующий надеется, что вскоре усилия солдат отечества, в особенности же храбрых защитников Сан-Педро, будут вознаграждены.

Объявите по вверенным Вам войскам те новости, которые я Вам сообщаю, прибавив к этому, что освободительная армия не подражает той системе лжи, которой тиран тщетно пытается скрыть свое критическое положение.

Копию с этой депеши пошлите мировому судье в Барадеро.

Бог да хранит вас.

ХуанЛаваль

— Как тебе это кажется, Мигель? — спросил дон Кандидо, когда дон Мигель окончил чтение этой важной бумаги.

Молодой человек молчал.

— Они идут, Мигель, они идут!

— Нет, сеньор, они уходят, наоборот! — отвечал молодой человек, комкая в руках бумагу.

И, встав со своего места, он начал взволнованно ходить по кабинету.

— Ты с ума сошел, Мигель?

— Другие сошли с ума, а не я!

— Но они обошли Лопес той дорогой, уважаемый Мигель.

— Это ничего не значит.

— Разве ты не видишь в них горячего, стремительного, страшного энтузиазма?

— Это ничего не значит.

— В здравом ли ты уме, Мигель?

— Да, сеньор, в здравом. Те, кто думает теперь о провинциях, — вот кто не в здравом уме, кто не доверяет своим собственным силам и не видит счастья, находящегося в двух шагах от него. Что за странный рок преследует эту партию и вместе с нею отечество! — вскричал дон Мигель, продолжая расхаживать большими шагами по комнате, в то время как дон Кандидо с изумлением смотрел на него.

— Хорошо. Тогда мы, федералисты, скажем…

— Что унитарии ни черта не стоят! Вы правы, сеньор дон Кандидо!

В это время в парадную дверь дважды сильно ударили молотком.

ГЛАВА XVII. Где Пилад сердится

Дон Кандидо вздрогнул.

Дон Мигель, наоборот, из печального и мрачного, каким он был минутой раньше, стал вновь спокойным и почти веселым. Вошедший слуга доложил о приходе дамы. Молодой человек приказал просить ее.

— Не надо ли мне удалиться, друг мой?

— В этом нет необходимости, сеньор.

— По правде говоря, я предпочел бы дождаться тебя, чтобы выйти вместе.

Дон Мигель улыбнулся.

В эту минуту в кабинет вошла женщина, ее движения сопровождались таким шумом, как будто она была одета в платье из проклеенной бумаги. У нее на голове был федеральный шиньон в полфута высотой, а толстое, широкое смуглое лицо было обрамлено английскими черными буклями.

— О! — вскричал дон Кандидо.

— Войдите, мисеа30 Марселина! — произнес дон Мигель.

— А, вы оба здесь!

— Мы самые!

— Пилад и Орест!

— Вот именно!

— Это Пилад! — сказала донья Марселина, протягивая руку дону Кандидо.

— Сеньора, вы роковая женщина! — отвечал он, живо отбегая от нее.

— Неужели в тебе не сохранилось ни любви к отечеству, ни дружбы, бронзовое сердце?

— Дай Бог, чтобы я был из бронзы с головы до ног! — пробормотал, вздыхая, дон Кандидо.

— В особенности шея, не правда ли, мой друг? — вставил дон Мигель.

— Che! Разве голова Пилада обречена в жертву?

— Нет, сеньора, не повторяйте таких нелепостей. Я не унитарии и никогда им не был, слышите вы?

— Эх, что за важность голова!

— Ваша голова ничего не значит, она… но моя…

— Чего стоит ваша голова в сравнении с теми жертвами, которые видел свет? Разве головы Антония и Цицерона не были отрублены в Капитолии, как пел бессмертный Хуан Крус? Потомство вознесет вас на своих крыльях!

— Пусть вознесет вас дьявол на своих рогах!

— Разве Цезарь не был убит двадцатью тремя ударами кинжала?

— Мигель, должно быть, эта женщина — посланница сатаны! Это роковая женщина, колдунья и дочь колдуньи. Каждый раз как только мы приближались к ней или ее дому, с нами случалось несчастье. Как твой старый учитель, твой друг, питающий к тебе уважение, нежность, симпатию, я прошу тебя, приказываю тебе отослать прочь эту женщину, которая ходит так, как будто ее дьявол носит.

— Удержи свой язык, что смешно так шумя Пол прекрасный позорит, негодный! — возразила донья Марселина, постоянно имевшая наготове цитаты из древних стихов.

— Прекрасный! Вы прекрасны? — вскричал дон Кандидо вне себя от изумления.

— Сеньор дон Мигель, что это значит?

— Отошли ее, Мигель!

— В какую, увы, западню я попала!

— Все это не обозначает ничего, кроме того что дон сеньор Кандидо немного эксцентричный человек! — отвечал дон Мигель, с трудом удерживавшийся от смеха.

— Он, вероятно, изучал английскую литературу, — сказала донья Марселина, бросая взгляд на профессора, отбежавшего в другой конец комнаты, — если бы, подобно мне, он занялся греческой и латинской литературой, тогда было бы другое дело. Потому я ему прощаю.

— Вы знаете латинский и греческий языки, вы?

— Нет, но я знаю, основу этих мертвых языков.

— Вы?

— Я, прозаическое существо!

— Мигель, отошли ее, учти, что одного сумасшедшего довольно, чтобы сумасшедшими стали сотни.

— Как, дон Мигель, человек так литературно образованный, как вы, может иметь сношения с такими вульгарными существами, смерть которых подобна их жизни, темной и молчаливой?.. Но нет, будем жить в постоянной лирической гармонии. Все трое мы испытали страшные драматические потрясения, поэтому будем жить и умрем вместе! Вот моя рука, — прибавила донья Марселина, приближаясь к дону Кандидо.

— Я не хочу, оставьте меня в покое! — вскричал дон Кандидо, прижимаясь к стене.

— Идем, поклянемся перед алтарем вместе спасти наше отечество — Рим!

— Я не хочу.

— Донья Марселина, — сказал, смеясь молодой человек, вы хотели мне что-то сказать, пойдемте в кабинет.

— То иного мира тайны, то Божьи секреты!

— Cruz! Diablo!31 — вскричал дон Кандидо, крестясь в то время как молодой человек и донья Марселина прошли в кабинет.

— Дуглас приехал! — произнесла она, затворив дверь.

— Когда?

— Сегодня утром.

— Он уехал?

— Третьего дня, вот письмо от него.

Дон Мигель прочел письмо и оставался в задумчивости в течение нескольких минут.

— Вы могли бы встретить Дугласа до трех часов вечера? — спросил он.

— Да.

— Точно?

— В эту минуту неустрашимый моряк спит.

— Хорошо! Мне надо, чтобы вы с ним поговорили.

— Сию же минуту!

— Вы скажете ему, что я хочу его видеть до наступления ночи.

— Здесь?

— Да, здесь!

— Хорошо.

— Назначим час: я буду его ждать между четырьмя и пятью.

— Хорошо.

— Не теряйте времени, донья Марселина.

— Я полечу на крыльях судьбы.

— Нет, идите обыкновенным шагом, и ничего больше, теперь не следует обращать на себя внимание как слишком быстрой ходьбой, так и слишком медленной.

— Я поспешу за смелым полетом ваших мыслей.

— Тогда прощайте, донья Марселина.

— Пусть боги будут с вами, сеньор.

— Кстати, как поживает Гаэте?

— Судьба спасла его.

— Он встает с постели?

— Нет еще.

— Тем лучше для моего друга дона Кандидо, итак прощайте, донья Марселина!

Донья Марселина пошла к выходу через гостиную, а дон Мигель прошел в другую комнату, держа в руке только что полученное им письмо.

Дон Кандидо ходил взад и вперед по гостиной; когда в ней появилась донья Марселина, он повернулся к ней спиной и начал любоваться портретом отца дона Мигеля.

Донья Марселина, подойдя к нему и положив свою руку на его плечо, сказала ему мрачным голосом:

— Умеешь ли ты страдать?

— Нет, сеньора, и не хочу уметь.

— Гаэте жив! — продолжала она еще более мрачно. Звук трубы архангела в день страшного суда не произвел бы на бедного профессора такого страшного действия, как эти два слова.

— Он поручил мне кланяться вам! — прибавила она, не снимая руки с плеча своей жертвы.

— Сеньора, вы заключили союз с дьяволом, чтобы погубить мою душу, — оставьте меня, оставьте меня, ради Бога!

— Он вас ищет.

— Но я не ищу ни его, ни вас!

— Он ревнив, как тигр!

— Пусть он сдохнет!

— Вы похитили у него сердце Хертрудис.

— Я?

— Вы!

— Сеньора, вы опасная сумасшедшая, оставьте меня в покое.

— Вы умрете от кинжала Брута.

— Если вы не уйдете, я позову на помощь, чтобы вас прогнали.

— Он прольет своим железом кровь вашего гордого сердца.

— Санта-Барбара! Мигель!

— Молчите!

— Вы — шпионка, теперь я это понимаю! Мигель!

— Молчите! Не зовите Мигеля!

— Я вас свяжу колодезной веревкой. Мигель!

— Молчите!

— Я не хочу молчать, я не буду молчать, вы шпионка!

Дон Мигель вошел в гостиную, привлеченный беспорядочными криками дона Кандидо и, сообразив что происходит, спросил с мрачным видом:

— Какую жертву обрекают на заклание?

— Это шпионка, Мигель! — вскричал дон Кандидо, указывая на донью Марселину. — Это шпионка!

— Угрызения совести из-за его преступления заставляют его безумствовать! — вскричала, улыбаясь, донья Марселина.

И, поклонившись дону Мигелю, она величественно вышла из гостиной, в то время как старый профессор старался убедить своего ученика в том, что она действительно шпионка кура Гаэте.

— Мы увидим это, мой друг, а теперь, — произнес молодой человек, — сделайте мне одолжение, не испускайте более этих страшных криков, по крайней мере в течение четверти часа. Хорошо?

С этими словами дон Мигель оставил его.

— Ничего страшного, — проговорил молодой человек, входя в свою спальню и обращаясь к доктору Парсевалю и к дону Луису, которые уже долгое время находились в этой комнате, — это была маленькая сцена между самыми комичными оригиналами, которых я знаю, и над которой я бы вдоволь посмеялся над ней при других обстоятельствах.

Дон Мигель вошел в свою спальню, держа в руке письмо, принесенное Дугласом, контрабандистом унитариев, он подал это письмо доктору Парсевалю со словами:

— Вот, что я только что получил из Монтевидео. Доктор быстро схватил письмо и начал читать его вслух:

Париж, 11 июля 1840 г.

Вице-адмирал де Макко назначен командующим экспедицией на Рио-де-Ла-Плата вместо вице-адмирала Бадена. Он отправится немедленно. Г-н де Макко принадлежит к одной из выдающихся фамилий Франции, он славно разрешил споры о Санто-Доминго и Картахене.

Он обладает замечательной храбростью. Лица, читавшие морскую историю Франции, вспомнят про его блестящий подвиг в битве с английским кораблем «Рвение». Во время страшной войны между Францией и Англией господин де Макко, тогда еще семнадцатилетний юноша, поступил в качестве аспиранта32 на французский бриг.

На бриге началась чума, сразившая всех офицеров, уцелел только аспирант де Макко. Молодой человек, ставший так неожиданно командиром судна, решил геройским подвигом оправдать выбор судьбы. Почти тотчас же произошла встреча с английским военным судном «Рвение».

После ожесточенной битвы неприятельский корабль, под командой старого бравого лейтенанта английского королевского флота был принужден спустить свой флаг.

Когда храбрый офицер был представлен своему победителю и узнал, что тот был всего лишь семнадцатилетним аспирантом, командовавшим вдобавок экипажем, среди которого свирепствовала чума, то его стыд был так велик, что через несколько дней он умер от огорчения.

Преданныйвам и пр…

— Ну, все налаживается так, чтобы события шли быстрее и чтобы кризис скорее миновал, друзья мои! — произнес доктор, возвращая письмо молодому человеку.

— Да, но как он минует?

— Разве ты не слышал, Мигель, что отправляется экспедиция?

— Которая прибудет слишком поздно и в то же время содействует тому, что из Монтевидео генерала уговаривают не рисковать своей армией и дожидаться этой экспедиции, которая, может быть, и не придет или, если и придет, то заставит Росаса заключить договор с французами прежде, чем их силы прибудут в Рио-де-Жанейро.

— Но это будет бесчестно со стороны Франции! — вскричал дон Луис.

— В политике, мой дорогой Луис, поступки не оцениваются по личному разумению людей.

— Верно ли то, что генералу даются такие советы? — спросил доктор.

— Да, сеньор, члены аргентинской комиссии дают ему эти советы, потому что они доверяют только численному превосходству.

— О, если бы я был генералом Лавалем! — вскричал молодой человек.

— Если бы ты был генералом Лавалем, — возразил живо дон Мигель, — то ты давно бы сошел с ума.

— Отказ подполковника Пеньо высадиться с армией в Баррадеро вместо того, чтобы вести ее в Сан-Педро, привел к тому, что генерал потерял время и лошадей, которые ждали его в первом пункте. Кроме того, вот уже год скрытая вражда Риверы тормозит все его намерения. Вожди унитариев в своем ослеплении видят все в розовом свете. Каждый день сотни противоречивых писем приходят из Монтевидео к генералу и его офицерам: наступайте, отходите назад, идите вправо, поверните налево, — у унитариев нет десяти человек, имеющих одинаковое мнение. Генерал не решается, медлит: он опасается поступать вопреки мнению тех, многочисленность которых заставляет относиться к ним внимательно. Он наступает медленно, сегодня он расходует свои силы на преследование какого-нибудь каудильето — главаря маленькой банды, завтра — другого. Сегодня третье сентября, а он все еще находится в одном лье от Лухана. А в это время Росас отдыхает нравственно, его приверженцы оправились от своего ужаса и вновь возымели надежду на успех. Лаваль приблизится к городу, быть может, только за тем, чтобы увидеть его или пролить много крови, чего он мог бы избежать две недели, даже неделю тому назад! — прибавил дон Мигель печальным и безнадежным голосом, что произвело тягостное впечатление на его друзей.

— Все это правда, — отвечал доктор, — и наш несчастный народ испытает на себе всю тяжесть гнева Росаса, как это уже и началось, увы!

— Но это только предположения, — сказал дон Луис, — до сих пор армия продолжает свой марш, завтра или самое позднее послезавтра мы будем знать, что нам следует делать. Между тем в ожидании этого наш друг, подобно нам с тобой, думает, что наш частный план превосходен, не правда ли, доктор?

— Да, по крайней мере я думаю, что он благоразумен.

— Ты должен был сообщить ему два проекта! — сказал дон Мигель.

— Он мне сказал все, я сомневаюсь в успехе первого.

— Нет, сеньор, не сомневайтесь. Правда, что нас мало: я с трудом собрал пятнадцать своих друзей, но зато это будут отважные люди. Дом, который мы займем, будет служить одновременно и сборным пунктом, и отправной точкой наших дальнейших действий: отсюда нам будет легче всего освободить улицу дель-Коллехио в том случае, если генерал решится, как его просят об этом, вторгнуться в город через Барракас. Тогда его силы должны будут подняться на возвышенность Марко, которая представляет собой весьма выгодную позицию. Позиция, выбранная мной, самая удобная на всей этой улице, широкой и прямой, и самое большее с двадцатью пятью солдатами, которых мне даст генерал, я, в случае необходимости, поддержу отступление.

— Оружие?

— Сорок шесть ружей и три тысячи патронов, которые я велел купить в Монтевидео, находятся в безопасном месте здесь, в Буэнос-Айресе.

— Сигнал?

— Тот, который мне дадут из армии, если атака будет назначена.

— Ваши агенты надежны?

— Это люди преданные мне до самой смерти.

— Хорошо, тогда я одобряю ваш второй проект, важно также, чтобы в любом случае вы освободились от домашних дел, я опасаюсь только за время отъезда.

— Хорошо обдумано.

— Я предоставлю ему самому выбрать ночь, час и сигнал, который он даст со своего борта.

— Высадка будет в Сан-Исидро?

— Да, сеньор. Луис говорил вам, без сомнения, по какой причине?

— Да, он мне говорил об этом.

— Вы думаете, что мадам Барроль сможет перенести тяжесть путешествия?

— Я думаю, она не может прожить и двух недель в Буэнос-Айресе: ее болезнь одна из тех, что поражают не какой-нибудь отдельный орган, но сам принцип жизни и угашают его час за часом. Моральное потрясение этой сеньоры так велико, что отражается на сердце и легких и прямо убивает ее. Свободный воздух быстро вернет ее к жизни, в то время как отсутствие его в Буэнос-Айресе убийственно действует на нее.

— Она окончательно решилась? — спросил Луис.

— Мы условились об этом сегодня ночью.

— Сегодня она с беспокойством думает об этом, — прибавил доктор, — она соглашается на то, чтобы Мигель еще остался здесь. Эта дама так любит вас, мой друг, как если бы вы были ее сыном.

— Я буду им, сеньор, я не стану им завтра или даже сегодня только потому, что она противится этому. Она суеверна, как все благородные сердца, и страшится союза, заключенного при таких печальных обстоятельствах.

— Да, да, так лучше: кто знает, какая судьба нас ожидает! Предоставим женщинам спасаться, если это еще возможно! — воскликнул доктор.

— Моя кузина также хочет остаться, никто не может убедить ее уехать.

— Даже Луис?

— Никто! — печально отвечал молодой человек.

— Теперь два часа пополудни, друзья мои, вы идете сегодня в Сан-Исидро?

— Да, сеньор, сегодня ночью, мы вернемся до наступления дня.

— Благоразумие, друзья мои, побольше благоразумия, прошу вас!

— Это будет наша последняя поездка, сеньор, — сказал Луис, — как только сеньора Барроль уедет, в доме дель-Оливос не останется никого, и он тогда действительно станет покинутой дачей.

— Итак, до завтра!

— До завтра, сеньор!

— До завтра, мой дорогой друг!

Оба молодых человека сердечно обняли своего прежнего профессора философии, которого дон Мигель проводил до самых дверей, выходивших на улицу.

Как только ушел доктор Парсеваль, в кабинете кто-то дважды хлопнул в ладони.

— Подожди! — сказал дон Мигель дону Луису.

Он вышел в кабинет, который, как мы уже говорили раньше, был смежен с гостиной, немного удивленный этим призывом из комнаты, куда никто не проникал без его позволения.

— А, это вы, дорогой учитель! — вскричал он, заметив дона Кандидо.

— Я, Мигель, я. Прости меня, но видя, что ты сильно запоздал, я предположил, что ты, быть может, вошел потайной дверью, скрытым выходом, которого я не знаю, и так как с некоторого времени я избегаю уединения, потому надо тебе знать, мой уважаемый Мигель, что уединение расстраивает воображение и, судя по тому, что говорят философы, служит к добру и к злу, причина, из-за которой я предпочитаю общество, которое, согласно мнению Квинтилиана…

— Луис!

— Чего тебе? — отвечал тот, входя.

— Как, Бельграно здесь!

— Да, сеньор, и я его позвал сюда, чтобы он помог мне выслушать вашу диссертацию.

— Так что этот дом — очаг опасностей для меня?

— Как так, мой уважаемый учитель? — спросил дон Луис, садясь возле него.

— Что это значит, Мигель? Я хочу ясного, положительного, откровенного объяснения! — вскричал дон Кандидо, отодвигая свой стул от дона Луиса. — Я хочу знать одну вещь, которая определяет, утверждает и характеризует мое положение: я хочу знать, что это за дом.

— Что это за дом? -Да.

— Тота! Дом, как все другие, мой дорогой учитель.

— Это не ответ. Этот дом не похож на другие, потому что здесь составляют заговоры и унитарии, и федералисты.

— Как так, сеньор?

— Четверть часа тому назад ты принимал в этом доме женщину, шпионку этого дьявольского монаха, поклявшегося меня погубить, а теперь я открываю в твоих частных и секретных комнатах этого таинственного молодого человека, который бежит от своего очага и переходит из дома в дом с видом тайного и злостного заговорщика.

— Вы кончили, мой дорогой учитель?

— Нет, и не хочу кончить, не сказав тебе дважды или трижды, что, ввиду моего официального положения, столь деликатного и столь высокого, я не могу продолжать сношений с домом, к которому мне невозможно приложить грамматического определения, и пока я не узнаю, что такое этот дом теперь или чем он может быть, я воздержусь от всякого общения с ним, от всякого посещения его.

— Сеньор, вы не завтракали с депутатом Гарсиа? — сказал дон Луис.

— Нет, сеньор, я не имел чести завтракать с сеньором доном Бальдомеро.

— Тогда, может быть, с Гарригосом?

— С ним тем более нет, это, мне кажется, не ко времени.

— Значит, эта изумительная речь — продукт вашего собственного воображения?

— Прервем всякие сношения, сеньор Бельграно!

— Постойте-ка, сеньор дон Кандидо, — проговорил дон Мигель, — вы назвали моего друга заговорщиком, а это мне кажется не особенно вежливым со стороны коллеги.

— Коллеги! Я был профессором этого сеньора, когда он был ребенком, нежным, невинным, но затем…

— Затем вы спрятали его у себя, мой дорогой учитель.

— Это было против моей воли.

— Это ничего не значит.

— Но я никогда не был его коллегой в чем бы то ни было!

— А теперь вы стали им, сеньор дон Кандидо, — разве вы не секретарь сеньора Араны?

— Секретарь!

— Очень хорошо, а этот сеньор — секретарь генерала Лаваля в командировке.

— Секретарь генерала Лаваля в командировке! — вскричал дон Кандидо, машинально вставая со своего места и смотря на дона Луиса глазами, готовыми выскочить из орбит.

— Ну, вот, — продолжал Мигель, — так как вы секретарь Араны, а этот сеньор — секретарь Лаваля, то отсюда и следует, что вы оба коллеги.

— Секретарь Лаваля! И разговаривает со мной!

— И был вашим гостем несколько дней!

— И мой гость!

— Весьма признательный вам, — произнес Луис. — Поэтому мой первый визит будет к вам, я его сделаю дня через два или три, дорогой коллега!

— Вы у меня! Нет, сеньор, я не буду и не могу быть дома у вас!

— А, это другое дело: я рассчитывал сделать визит своему старому профессору с несколькими из его воспитанников, возвращающихся в освободительную армию. Они могли бы защитить его против справедливого возмездия, которое, как мы рассчитываем, настигнет всех помощников Росаса и Араны, но, если вам это не угодно, то очень хорошо: каждый волен дать себя повесить.

— Но, сеньор секретарь, — живо возразил дон Кандидо, положение которого было действительно жалко, — я не говорю о том случае, когда храбрые и славные защитники его превосходительства сеньора генерала Лаваля будут здесь… я… Мигель, скажи за меня, сын мой, у меня голова идет кругом!

— Нечего и говорить, сеньор, ваш коллега все понял, мы сходимся во взглядах или лучше — сойдемся.

— Исключая меня, дорогой Мигель: я сойду в могилу, не поняв, не уразумев, не узнав того, что я должен был делать и чем я был в это мрачное несчастное время.

— Вы наш, сеньор дон Кандидо? — спросил дон Луис.

— Я всех, да, сеньор, я всех. Сегодня ночью даже слезы капали у меня из глаз, когда сеньор дон Фелипе диктовал мне этот страшный законопроект, который должен пустить по миру всех.

— Ах, да, законопроект! — произнес дон Мигель, любопытство которого живейшим образом было возбуждено, но который не хотел, чтобы дон Кандидо заметил это.

— Ты должен знать, в чем дело.

— Как это? Со вчерашнего вечера? Кроме того, дон Фелипе ведь не окончил еще его составление?

— Нет, сын мой, он должен, как мне говорил, включить еще много соображений, он продиктовал мне только первый образец законопроекта и то, заставив меня ранее переписать десять или одиннадцать черновиков.

— Санта-Барбара! Я почти готов держать пари, что вы успели выучить его наизусть.

— Почти. В сущности, речь идет о том, чтобы конфисковать все имущество унитариев, как только его превосходительство восторжествует над сеньором генералом, у которого мой блестящий ученик служит достойным секретарем. Высокочтимый сеньор губернатор дон Фелипе Арана приступил к составлению законопроекта по личному приказу его превосходительства сеньора Ресторадора, чтобы закон был совершенно готов к тому времени, когда наступит момент приводить его в исполнение, момент, который не наступит, как я убежден после того, что сейчас слышал от моего уважаемого коллеги.

Дон Мигель и дон Луис украдкой обменялись взглядами.

— Итак, — продолжал дон Кандидо, — слезы текли у меня из глаз, когда я думал о том, сколько несчастных семей будут обречены на нищету, если случайно, вследствие какого-нибудь события, громоносное оружие «сынов свободы» не ниспровергнет этого ненавистного правителя, в действиях которого я не принимаю никакого деятельного участия, — ты лучше, чем кто-либо, знаешь это, Мигель, ни поступками, зависящими от моей воли, ни…

Два удара молотка, раздавшиеся у парадных дверей прервали речь дона Кандидо, который в недоумении замолчал.

Оставив двух секретарей в кабинете, дон Мигель прошел в гостиную и сам открыл дверь выходившую во двор.

— А, это вы, мистер Дуглас! — проговорил молодой человек, узнав пришедшего.

— Да, сеньор, донья Марселина сказала мне…

— Она вам сказала, что мне надо вас видеть?

— Да, сеньор.

— Это правда. Войдите, Дуглас. Вы выехали из Монтевидео третьего дня?

— Да, сеньор, ночью.

— Много там приготовлений, а?

— Там все собираются прийти сюда, а здесь все хотят бежать! — отвечал шотландец, пожав плечами.

— Так что вы зарабатываете себе деньги.

— Немного. В прошлом месяце я сделал семь поездок и отвез шестьдесят двух человек, по десяти унций каждого.

— Это довольно прилично.

— Ба! Моя голова стоит дороже, сеньор дон Мигель.

— Это правда, но легче поймать дьявола, чем вас. Шотландец расхохотался.

— Видите ли, сеньор, я почти испытываю желание дать себя поймать, чтобы узнать, испугаюсь ли я. Все это для меня простое времяпровождение. В Испании я занимался контрабандой табака, а здесь — контрабандой людей, вот и все.

Говоря это, шотландец рассмеялся как ребенок.

— Но они платят немного. Вы больше мне дали, сеньор дон Мигель, за ящики, которые я привез вам из Монтевидео, другие не дают мне столько за спасение своей жизни.

— Тем лучше, мистер Дуглас, я снова нуждаюсь в вас.

— Як вашим услугам, сеньор дон Мигель — моя шлюпка, четверо людей, умеющих стрелять из ружья, и я, стоящий этих четверых.

— Спасибо.

— Если надо отвезти кого-нибудь, то я открыл новое место, где сам черт не откроет тех, кого я там спрячу.

— Нет, теперь дело идет не о людях. Когда вы думаете вернуться в Монтевидео?

— Послезавтра, если наберется необходимое число пассажиров.

— Вы не уезжайте раньше того, как я вас извещу.

— Хорошо.

— Сегодня ночью вы отнесете письма на блокадную эскадру.

— Да, сеньор.

— Ответ вы принесете мне завтра до десяти часов утра.

— Раньше даже, если хотите.

— После вечерни вы останетесь у себя, чтобы получить два маленьких чемодана, которые положите в подполье, где уже лежат два ящика с оружием, в этих чемоданах находятся драгоценности и платья тех дам, которых вы возьмете с собой в шлюпку и отвезете на борт того судна, которое я вам назову, после того как вы привезете мне ответ.

— Все будет сделано.

— Хорошо ли вы знаете берег у Лос-Оливос?

— Как свои пять пальцев.

— Легко ли там может пристать шлюпка?

— Это зависит от течения, но там есть маленькая бухта, которую зовут «соус», она не глубока, но шлюпка может войти в нее и скрыться за скалами, не подвергаясь никакой опасности; только она находится в миле выше Лос-Оливос.

— А насчет Лос-Оливос?

— Если вода в реке будет высока. Кроме того, там опасно.

— Почему?

— Два катера из порта шныряют там с десяти часов вечера.

— Обе вместе?

— Нет, обыкновенно они разъезжаются.

— Сколько на них человек?

— На первом восемь человек, а на втором — десять. Они ходят быстро.

— Хорошо, мистер Дуглас. Мне важно знать все это. Теперь повторю вкратце свои поручения. Не отправляйтесь без моего приказания; сегодня ночью поедете на эскадру и привезете мне ответ на письмо, которое я вам дам, завтра от восьми до десяти часов утра. После вечерни вы возьмете к себе чемоданы, и сами отвезете их на эскадру, когда я вам скажу. Насчет цены не беспокойтесь: берите какую хотите!

— Вот это лучше всего, — сказал шотландец, радостно потирая руки, — вот это значит говорить по-человечески! Теперь мне не хватает только письма.

— Вы его получите.

Дон Мигель прошел в свой кабинет, а контрабандист табака в Испании и людей в Буэнос-Айресе стал мысленно высчитывать ту цену, которую он запросит за исполнение всех этих поручений.

ГЛАВА XVIII. В которой положение некоторых лиц все более и более омрачается

Двое суток прошло с того дня, когда Пилад-Кандидо испытал так много волнений и усталости, душевной и телесной, как на улице, так и в доме своего друга Ореста-Мигеля. Было пятое сентября, в этот день Буэнос-Айрес был на вершине смятения и анархии, то есть враги диктатуры погрузились в мрачное и угрожающее молчание, а федералисты пребывали в нервном возбуждении, не дававшем им успокоиться.

С одиннадцати часов утра сделалось известным, что освободительная армия находится в одном лье от капеллы Мерло и что, следовательно, на следующий день она может быть в Сантос-Луаресе и даже в городе.

Вся улица, на которой стоял дом Росаса, была запружена лошадьми федералистов, а так как ни у одного из федералистов этой породы не было недостатка в хвосте и так как поперек улицы дул свежий юго-восточный ветер, то красные ленты, привязанные к хвостам федеральных лошадей и перья на голове, развеваемые ветром и освещаемые горячими лучами ослепительного сентябрьского солнца, издали походили на спирали красноватого пламени, вырывающегося из дверей ада.

Большой коридор и весь дом, исключая личные комнаты диктатора, был полон народу. Всякий входил и выходил, когда ему вздумается и совершенно без всякого повода. Прежде всего сюда должно было прийти известие о поражении или торжестве Лаваля.

Однако некоторые люди искали донну Мануэлу с искренним и законным интересом — это негритянки.

Африканская раса, почти не сохранившая своей родной крови, значительно видоизмененная языком, климатом и привычками американцев, представляла собой в эпоху террора одно из самых странных социальных явлений. Черная по цвету кожи, она ничем не отличалась от низших слоев населения Буэнос-Айреса во всем остальном. С первых же дней революции на помощь этой несчастной расе пришел великолепный закон Виентреса.

Буэнос-Айрес был первым местом на всем континенте, открытом Колумбом, где было уничтожено рабство.

Но та самая свобода, которая возродила эту расу и разорвала ее цепи, во время террора не встречала более ожесточенных врагов, чем черные.

Правда, Росас, чтобы завоевать их преданность, льстил их инстинктам и возбуждал в них тщеславие, принуждая членов собственной семьи и, даже свою дочь, унижаться до танцев и угощений с ними на площадях и улицах.

Преданность негров Росасу можно понять и даже до некоторой степени оправдать, но совершенно непонятны те превратные чувства, которые вдруг проявились в этой расе с ужасающей быстротой: негры и особенно негритянки становились самыми искусными и преданными шпионами диктатора.

Неблагодарность их была ужасающая: там, где давали хлеб их детям, где о них заботились, где на них смотрели как на родных, — без всякого другого повода, только для того, чтобы сделать зло, они вносили клевету, несчастье и смерть.

Незначительное письмо, платье, лента голубого или фиолетового цвета были их оружием; косой взгляд или выговор со стороны хозяина дома или его детей достаточны были для того, чтобы пустить в ход это оружие. Тотчас же полиция, донья Мария-Хосефа, судья, какой-нибудь комиссар или главарь Масорки получал донос.

А подвергнуться доносу значило — умереть.

Как только Росас отправился в Сантос-Луарес, за ним последовали и батальон негров, находившихся в городе, негритянки покинули дома, в которых они служили, чтобы также отправиться в лагерь.

Но перед тем они толпами проходили то к донье Мануэле, то к донье Марии-Хосефе, громко крича, что также идут сражаться за Ресторадора.

В тот день, о котором мы говорим, множество негритянок наполняло галереи и навесы дома Росаса. Производя адский шум, они прощались с доньей Мануэлой и другими лицами, которые там находились.

Это был день великого праздника для этого дома, столь знаменитый в летописях тирании.

Донья Мария-Хосефа снедаемая живейшим беспокойством, прибыла сюда еще в одиннадцать часов утра.

Наступила ночь.

Вдруг раздался пушечный выстрел, заставивший толпу вздрогнуть.

Донья Мануэла побледнела: она волновалась за жизнь своего отца.

Долгое время толпа прислушивалась, но ничто вновь не нарушило тишины.

Донья Мануэла искала взглядом кого-нибудь, у кого можно было бы спросить о причине выстрела, но она так хорошо знала тех людей, которые окружали ее, что и не пыталась спросить ни одного из них.

Вскоре в толпе произошло какое-то движение, все повернули голову к дверям, где в густых облаках сигарного дыма показалось лицо начальника полиции, который, с большим трудом пробивая себе дорогу сквозь толпу, говорил:

— Ничего, ничего, это выстрел из восьмифунтовой пушки французов.

Донья Мануэла облегченно вздохнула и с нетерпением обратилась к Викторике, спешившему поздороваться с нею:

— Никто не пришел? — спросила она.

— Никто, сеньорита.

— Боже мой! С одиннадцати часов нет никаких известий.

— Вероятно, мы скорее чем через час узнаем что-нибудь.

— Скорее, чем через час?

— Да.

— Почему так, Викторика?

— Потому что в шесть часов я отправил к сеньору губернатору полицейского комиссара с сегодняшним рапортом.

— Хорошо, спасибо.

— Он будет здесь в девять часов, самое позднее.

— Ojala!33 Вы думаете, они близко от Сантос-Луареса?

— Вряд ли. Прошлую ночь Лаваль провел в эстансии Браво, сегодня в десять с половиной утра он был в трех лье от Мерло, теперь он может находится самое большее в одном лье от последнего, то есть в двух лье от нашего лагеря.

— А этой ночью.

— Что?

— Пойдут ли они сегодня ночью? — вновь спросила донья Мануэла, жадно прислушиваясь к словам Викторики.

— О, нет, — отвечал он, — они не пойдут ни сегодня ночью, ни, быть может, и завтра. У Лаваля мало сил, сеньорита, и он должен быть осторожным.

— А каковы силы Лаваля? Скажите мне правду! — спросила почти шепотом донья Мануэла.

— Правду?

— Да, правду.

— Сегодня еще трудно сказать точно, сеньорита, однако, судя по некоторым сведениям, которые кажутся мне достоверными, у Лаваля три тысячи человек.

— Три тысячи человек! — вскричала девушка, — а мне говорили, что у него едва наберется тысяча.

— Разве я не говорил вам, что весьма трудно знать точно!

— О, это ужасно!

— Вас во многом обманывают.

— Я это знаю, все обманывают меня во всем.

— Все?

— Исключая вас, Викторика.

— Какая польза обманывать вас теперь, — проговорил начальник полиции, пожимая плечами, словно желая сказать: теперь, когда решается наша судьба, мы не можем обманывать никого, кроме самих себя.

— А татита, как велики его силы? Скажите правду!

— О, это легко сказать. У сеньора губернатора в Сантос-Луаресе от семи до восьми тысяч.

— А здесь?

— Здесь?

— Да, здесь в Буэнос-Айресе?

— Все и никто.

— Как это?

— Все зависит от тех известий, которые мы получим завтра или послезавтра — у нас будет или целая толпа солдат или ни одного.

— Ах, да, да, я понимаю! Вы мне сообщите те известия, которые вы получите сегодня вечером, если татита мне не напишет?

— Я не знаю, смогу ли я это сделать, сеньора, так как сейчас отправлюсь в Бака, куда и приказал явится полицейскому комиссару, когда он вернется из лагеря.

— В Бака! Но не заблудитесь ли вы в городе?

— Я думаю, сеньорита, что нигде не заблужусь! — отвечал Викторика с иронической улыбкой.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать или лучше — объяснить откровенно, что прежде я получал приказания непосредственно от сеньора губернатора, а с некоторого времени получаю их от другого лица от имени его превосходительства.

— Вы думаете, кто-нибудь осмелился злоупотреблять именем моего отца?

— Я думаю, сеньорита, что невозможно отправиться в Сантос-Луарес и вернулся оттуда в полчаса.

— И поэтому?

— Сегодня после полудня, например, я получил от имени его превосходительства приказ наблюдать этой ночью за берегом у Сан-Исидро, а четверть часа или самое большее полчаса спустя получил противоположный приказ тоже от имени Ресторадора обходить берег у Бока.

— А!

— Вы сами можете судить теперь, Мануэлита, что один из этих двух приказов не исходит от сеньора губернатора.

— Конечно, это странно!

— Для меня никогда не было и никогда не будет хороших или дурных времен на службе, говорил Росас, но я совсем не расположен служить лицам, которые действуют в своих личных интересах, а не в интересах дела.

— Будьте уверены, Викторика, что я поговорю об этом с татитой, как только представится случай.

— Эта сеньора дает мне больше работы, чем сеньор губернатор.

— Эта сеньора! Какая сеньора?

— Вы не поняли, что я говорил вам о донье Марии-Хосефе?

— Да, да, Викторика! Продолжайте.

— Эта сеньора имеет свой личный интерес в том, чтобы мешать унитариям бежать. Если бы это зависело только от меня, то все бы они уехали.

— Таково же и мое мнение! — сказала она живо.

— Сегодня донья Мария-Хосефа послала мне приказ снова обыскать дом, где, как я очень хорошо знаю, все пропитано унитаризмом, кончая стенами. Но зачем нам этот обыск, если мне не сказано, что надо искать там и что я должен делать, если найду что-нибудь?

— Это правда.

— Затем приказ от имени его превосходительства следить за поведением одного молодого безумца.

— Это удачная мера.

— Мальчика, который суетливо бегает туда и сюда, а в действительности имеет сношения только с федералистами.

— Кто этот сеньор, Викторика? Он бывает здесь, и вы имеете приказ преследовать его?

— Да, сеньорита.

— Но кто же он?

— Дель Кампо.

— Дель Кампо! — вскричала донья Мануэла, испытывающая дружеские чувства к молодому человеку.

— Да, от имени сеньора губернатора.

— Это невозможно.

— По крайней мере, так мне сказала сама донья Мария-Хосефа.

— Арестовать дель Кампо! — возразила донья Мануэла. — Полноте! Говорю вам, что это невозможно. Я не верю, чтобы татита мог отдать подобное приказание. Дель Кампо прекрасный молодой человек, хороший федералист, и его отец один из старинных друзей моего отца.

— Она не сказала мне, чтобы я арестовал его, а только следил за ним.

— Это, может быть, один из немногих искренних людей, которые окружают нас.

— Я и не нахожу его дурным, но должен прибавить, что он имеет много врагов и притом врагов влиятельных.

— Сеньор Викторика, не делайте ничего против этого молодого человека, по крайней мере, пока не получите особого приказа татиты.

— Если вы требуете этого…

— Да, я требую этого, пока Корвалан не передаст вам приказания.

— Очень хорошо.

— Я немножко знаю эту историю. Но разве мы можем терпеть, чтобы татита служил ширмой, вы понимаете меня?

— Да, да, сеньорита! — отвечал Викторика, довольный тем, что он может сыграть злую шутку с доньей Марией-Хосефой.

Довольный, он предложил донье Мануэле послать к ней полицейского комиссара тотчас же, как только он прибудет с вестями из лагеря.

— Но вы мне обещаете, — прибавил он, — что хорошие или дурные будут эти известия, но вы сохраните их лишь для себя одной до тех пор, пока я не опубликую их так, как требует того мой долг?

— Я обещаю вам это.

— Тогда, доброго вечера, Мануэлита!

Начальник полиции удалился, пройдя через толпу, в которой никто не осмелился остановить его, чтобы спросить о новостях.

Место, покинутое Викторикой, не осталось пустым: почти тотчас же его занял один федералист и стал поздравлять девушку с вероятным и в особенности близким торжеством ее отца над Лавалем.

В то время как донья Мануэла просила этого нового собеседника пойти попросить негритянок не кричать так громко на дворе и сказать им, что отец ее с величайшим удовольствием примет их в своем лагере, донья Мария-Хосефа прощалась с каким-то человеком высокого роста, лет тридцати восьми или сорока, с прекрасными глазами и смуглым цветом лица, носившим густые черные усы и одетым в драповую куртку, черные панталоны с пунцовым бантом, жилет и галстук того же цвета с огромным девизом и длинным кинжалом за поясом.

— Итак, в добрый час! — говорила ему невестка Росаса.

— Да, сеньора, я буду у вас до семи часов утра, чтобы сообщить вам о результате.

— Но если будет что-нибудь новое раньше, уведомите меня.

— Хорошо, сеньора!

— Я останусь здесь всю ночь, по крайней мере до того времени, как мы получим известия от Хуана Мануэля, особенно помните, что не надо давать пощады никому из них: вы знаете, что все, кто спасется, присоединится к Лавалю.

— Будьте спокойны, сеньора! — отвечал он со злой улыбкой, положив руку на свой кинжал.

— Викторика будет наблюдать за берегом от форта до Бока! — продолжала донья Мария-Хосефа.

— Я это знаю, сеньора, я пойду сменить Китиньо, который обходит берег от батареи до Сан-Исидро.

— Да, там есть мышь, которая раз уже ускользнула из мышеловки, не знаю почему, но у меня предчувствие, что она скоро вернется туда, отправьтесь немедленно. Помните, что в этих делах я замещаю Хуана Мануэля. Теперь идите попрощайтесь с Мануэлитой, и до завтра.

Человек, который должен был сменить подполковника Китиньо, оставив невестку диктатора, прошел через гостиную, чтобы, согласно полученному им приказанию, откланяться донье Мануэле.

Этот был Мартин Санта-Калома, один из главарей Масорки, так ужасно отличившийся в 1840 году своими гнусными убийствами, когда он с ничем не смягчаемой яростью купался в крови своих несчастных соотечественников.

ГЛАВА XIX. Шлюпка

Ночь стояла туманная, но тихая. На реке было спокойно, лишь теплый бриз поднимал легкие волны, которые покрывали прибрежные скалы и бесшумно скатывались в маленькие береговые заливы. Лишь с трудом и то после долгого ожидания можно было увидеть на небе звезду, которая торопилась боязливо спрятаться за облака, спешившие ее укрыть. В девять часов вечера с одного из корветов, блокировавших город, отчалила лодка, на борту которой находились молодой французский офицер, боцман и восемь матросов. Это была французская военная шлюпка.

Сначала она направилась к фарватеру, пустив свой парус беззаботно нести ее по волнам на северо-запад.

Молодой офицер, завернувшись в свою шинель и полулежа на задней скамье, с беспечностью настоящего моряка, смотрел время от времени на карту, развернутую у его ног и освещенную фонарем, свет которого падал также на маленькую переносную буссоль.

Не произнося ни слова, офицер рукой указывал рулевому направление, которого должна была держаться шлюпка, десять ружей, лежавших симметрично на дне лодки, блестели при свете фонаря.

Приблизительно через час офицер приказал убрать паруса и взяться за весла, уключины которых были заранее перевязаны полотном, — и шлюпка быстро, в полной тишине направилась к берегу.

Огней в городе было совершенно не видно — берег представлялся черной линией, тень которой принимала все более ясные очертания по мере приближения шлюпки.

По знаку офицера весла были подняты и шлюпка стала неподвижно.

Она была в трехстах метрах, не более, от берега.

Затем офицер, взяв две матросские шляпы, поместил между ними фонарь, так чтобы свет проектировался по прямой линии, при этом он приподнялся и стал держать фонарь на высоте своей головы.

Минут десять стоял он так, причем взгляды его и матросов были устремлены на берег, затем, покачав головой, он снова поставил фонарь на дно лодки, и по его знаку шлюпка продолжала свой путь.

Три раза офицер повторил тот же самый маневр.

Шлюпка все время плыла близ берега. Она только что обогнула маленький мыс, метров на сорок выступающий в русло реки офицер, начавший терять терпение, решил, однако, сделать еще попытку — почти тотчас же на берегу появился огонек, как раз против того места, где находилась шлюпка.

— Они там! — прошептали моряки тихо, как ветер.

Французский офицер дважды поднял и опустил свой фонарь. Свет на берегу мгновенно погас. Было одиннадцать часов вечера.

В тот же самый день, в семь часов вечера у дверей дома мадам Барроль остановилась карета, на козлах которой сидел Тонильо. Через несколько минут эта дама, бледная, больная, с трудом державшаяся на ногах, опираясь на руку своей прелестной дочери, вышла из дома и села вместе с нею в карету.

Лошади тотчас же тронулись к площади, повернули под арку де-ла-Рекоби, проехали по площади Двадцать пятого мая, спустились к Бако и помчались наконец крупной рысью в северном направлении.

Когда карета спустилась в низину де-ла-Рекольета, была уже почти темная ночь. Два всадника выехали навстречу карете и, узнав ее, поехали в нескольких шагах сзади.

Спустя некоторое время около Палерм-де-Сан-Бенато, местечка, почти пустынного в то время, но на котором вскоре суждено было возвышаться великолепному и скандально известному жилищу тирана, шагах в двадцати впереди, показались четыре человека.

Два всадника положили свои руки на оружие, спрятанное под пончо, и стали решительно ждать.

Эти четверо людей были безобидные прохожие, далекие от мысли останавливать карету, они рассыпались в поклонах перед двумя всадниками.

Всадниками же были дон Мигель и дон Луис.

Дон Мигель в одно мгновение, как будто побуждаемый силой, высшей, нежели его мужество, приблизил свою лошадь к лошади своего друга и, тяжело опустив руку на его плечо, сказал хриплым голосом:

— Хочешь, я тебе признаюсь в том, в чем никто другой не мог бы признаться, не краснея?

— Хорошо, ты хочешь мне сказать, что влюблен, — отвечал, улыбаясь, дон Луис. — Vive Dios! Я также влюблен и не стыжусь признаться тебе в этом.

— Нет, это не то.

— Говори тогда.

— Я боюсь!

— Ты?

— Да, Луис, я боюсь: в этой карете заключена моя жизнь, моя душа.

— Мужайся, Мигель!

— О если бы это касалось только меня, меня, который играл опасностью, как удовольствием, меня, который имеет крепкое сердце и ловкие руки! А теперь, сознаюсь тебе, я стал бы дрожать, как ребенок, если бы какая-нибудь опасность стала угрожать нам.

— Клянусь жизнью! — отвечал дон Луис, который прекрасно понимал, что происходит в душе его друга, и который хотел его успокоить. — Прекрасная манера быть храбрым! Для чего же и нужна храбрость, как не для опасности?

— Да, но опасность для меня, а не для Авроры и ее матери! Вот почему я боюсь. Теперь ты меня понял?

— Да, но я бы хотел послать тебя к черту, потому что ты и мне внушил то, о чем я и не думал, о страхе умереть, о котором ты говоришь: страх не из-за самой смерти, но из-за тех, которых оставишь живыми, не правда ли?

— Да, Луис, когда сознаешь себя любимым, когда тебя действительно любят, то живешь одной жизнью с возлюбленной, и если один погибнет, то другой зароет вместе с этим в могилу частицу собственной души, — и тогда жизнь будет невыносима.

— Мы подъезжаем, дорогой Мигель, через десять минут мы будем там, прелестная Аврора вблизи тебя, а Эрмоса одна со вчерашнего дня, но я не жалуюсь, нет! Мужайся же, друг мой, умоляю тебя! О, только бы кончилась скорее эта ужасная жизнь! Будут наши друзья завтра здесь, как ты думаешь?

— Да, так предполагалось, атака может быть начата послезавтра, вот почему я и требовал так настоятельно, чтобы

отъезд состоялся сегодня же ночью. Я знаю себя: если бы Аврора была здесь, я бы наполовину менее стоил, так я дрожал бы за нее во время сражения.

— Увы! Эрмоса отказывается уехать.

— Эрмоса мужественнее Авроры, у нее более твердый характер, никакая человеческая сила не могла бы помешать ей разделить твою участь. Ты остаешься здесь и она здесь; она — твоя тень.

— Нет, она — мой свет, моя жизнь! — страстно вскричал дон Луис.

— Вот мы и приехали! — сказал дон Мигель.

Выехав вперед, он приказал Тонильо поставить карету у противоположной стены дома, как только дамы выйдут из нее.

Окна дачи в Лос-Оливос были совершенно темны, тишина нарушалась только шумом ветра в вершинах деревьев.

Но едва карета остановилась, дверь открылась и на пороге появились Эрмоса и Лиза, между тем как старый Хосе с беспокойством выглядывал в низкое окно.

Мадам Барроль вышла сильно ослабевшая, почти лишившаяся чувств, но Эрмосой все было приготовлено для приема гостей, и скоро бедная больная немного собралась с силами.

На даче была освещена только одна комната, спальня молодой вдовы, окно которой выходило в маленький двор дома, остальные комнаты были темны.

Донья Аврора была бледна и взволнована; сердце ее трепетало, но она почти забывала о самой себе и думала только о своей матери и любимом ею человеке, которого она оставляла в страшной опасности.

Дон Мигель вышел, обменялся несколькими словами с Тонильо и затем опять вернулся.

— Теперь около десяти часов, — произнес он, — нам надо сесть у окон столовой и следить за сигналом со шлюпки, которая не замедлит приехать. Лиза останется здесь, чтобы принести мне зажженную свечу, как только я прикажу. Ты слышишь, Лиза?

— Да, да, сеньор! — отвечала она живо.

— Пойдемте, матушка, — сказал дон Мигель, беря мадам Барроль под руку, — идите и вы помогать нам наблюдать за рекой.

— Да, пойдем, сын мой, — отвечала гордая портенья. — Вот чего со мной никогда не случалось!

— Чего же матушка? — спросила у нее с беспокойством Аврора.

— Того, чтобы я хоть на один миг принуждена была стать федералисткой, употребляя свои глаза на шпионство в темноте, никогда я не думала, что настанет день, когда я вынуждена буду уезжать так, подобно преступнице.

— Да, но не более чем через восемь дней вы вернетесь сюда при солнечном свете в вашей карете, сеньора.

— Восемь! Как! Неужели нужно столько времени, чтобы прогнать всех этих негодяев из Буэнос-Айреса?

— Нет, сеньора, но вы останетесь в Монтевидео до тех пор, пока мы все не приедем за вами! — мягко сказал дон Луис.

— И этот день будет днем падения Росаса! — прибавил дон Мигель.

По мере того как время проходило, сильное беспокойство начинало овладевать всеми.

— Они немного опоздали! — проговорила дрожащим голосом Эрмоса.

— Противный ветер, вероятно, задержал их! — отвечал дон Мигель, старавшийся найти предлог, объясняющий опоздание шлюпки.

— Там! Я вижу ее там! — вскричала вдруг молодая вдова, указав рукой на реку.

— Это они? — спросила дрожа Аврора у дона Мигеля. Молодой человек, открыв окно, убедился в том, что свет

был виден действительно на реке, и затем позвал Лизу.

Сердца всех начали усиленно биться.

Горничная принесла свечу.

Дон Мигель, сделав условленный сигнал, повернулся к своим друзьям.

— Идем! — сказал он.

Донья Аврора была очень бледна. Мадам Барроль спокойна и уверенна. Молодой человек, выйдя из дому, остановился.

— Чего мы ждем, — спросил дон Луис, подавший руку донье Авроре, тогда как дон Мигель вел мадам Барроль.

— Вот чего! — ответил дон Мигель, указывая на тень, поднимавшуюся по холму.

Оставив руку мадам Барроль, он сделал несколько шагов вперед.

— Есть кто-нибудь, Тонильо? — спросил он.

— Никого, сеньор.

— На каком расстоянии?

— Около четырехсот метров с каждой стороны.

— С берега видно шлюпку?

— Теперь, да, сеньор, так как она пристала к песку; вода очень высока, можно садиться, не замочив ног.

— Хорошо, ты все помнишь?

— Да, сеньор.

— Отведи тотчас же мою лошадь к белой скале, в трех четвертях лье отсюда, иди в воде по пояс, чтобы быть совершенно скрытым скалой. Через два часа я буду там, но, для большей предосторожности, садись на лошадь и жди меня.

— Хорошо, сеньор.

Все начали беспокоиться, но дон Мигель успокоил их одним словом. Затем они спустились с холма, а Тонильо направился выполнять приказания хозяина бегом.

Свежий ночной воздух, казалось, начал возвращать силы больной, шаги которой стали увереннее и походка спокойнее, она шла, опираясь на руку своего будущего зятя.

Донья Аврора и дон Луис шли впереди.

Донья Эрмоса и Лиза, ее маленькая камеристка, храбро завершали шествие.

Через несколько минут они были на берегу реки.

Шлюпку, качавшуюся на воде, держали два рослых матроса, нарочно соскочивших для этого на землю.

Заметив дам, французский офицер сошел на берег и галантно подошел к ним, чтобы помочь им сесть.

Странное зрелище представляли эти люди, собравшиеся здесь, среди ночи на этом пустынном берегу перед лодкой, которая должна была помочь им бежать из их отечества, может быть, — увы! — навсегда.

Мадам Барроль простилась, проговорив только:

— До скорого свидания, Эрмоса!

Но донья Аврора, нежное и любящее создание, почувствовав, что мужество оставило ее, разразилась слезами.

Они с Эрмосой плакали в объятиях друг у друга, не будучи в состоянии расстаться.

— Идем же! — сурово вскричал дон Мигель, чувствуя, что сердце у него разрывается на части.

Он силой разнял обеих женщин, поднял на руки донью Аврору и посадил ее в шлюпку возле мадам Барроль, которая села рядом с французским офицером, затем сам сел в шлюпку.

Все обменялись последним печальным «прости», и затем по приказу офицера шлюпка отчалила и, повернув на юг, поплыла вдоль берега, без тех предосторожностей, с которыми она четвертью часа раньше приближалась к нему.

Донья Эрмоса, дон Луис и юная камеристка провожали взглядом шлюпку до тех пор, пока она не скрылась в ночной темноте.

Затем донья Эрмоса с задумчивым, но решительным видом положила свою руку на руку дона Луиса, и, не обменявшись ни одним словом, они медленно стали подниматься на холм. Сердца у них разрывались от печали и тревоги.

Едва прошло, однако, десять минут, как среди ночного мрака блеснул свет и раздался гром залпа из мушкетов, выстреливших в том направлении, где исчезла шлюпка. Молодые люди, достигшие в это время вершины холма, вздрогнули от испуга.

— Боже мой, защити их! — вскричала донья Эрмоса, которая шла в полубесчувственном состоянии, поддерживаемая доном Луисом.

ГЛАВА XX. Как донья Эрмоса превратила прожорливого волка в кроткого ягненка

Но донья Эрмоса была женщиной в полном смысле этого слова: она быстро оправилась от пережитого волнения.

— Поспешим, поспешим! — сказала она. Луис понял угрожавшую им опасность — подняв на руки молодую женщину, он бросился вперед.

— Да, — сказал он, — нам нельзя терять ни минуты! Лиза побежала вперед, чтобы открыть дверь.

Почти тотчас же раздался второй залп в том же направлении.

Несмотря на опасность, нависшую над их головой, они остановились и с тревогой обернулись к реке. В этот момент легкий свет блеснул в волнах, и раздался еще залп.

— Боже мой! — вскричала донья Эрмоса.

— Последний залп раздался со шлюпки в ответ на огонь неприятеля! — сказал дон Луис, сжав губы, со смешанным выражением радости и ярости.

— Они без сомнения, ранены, Луис!

— Нет, нет, стрельба ночью очень трудна, но поспешим, нам угрожает еще и другая опасность.

— Другая!

— Идем, умоляю тебя, идем!

Они были уже в нескольких шагах от дачи, когда заметили Хосе, бежавшего навстречу к ним с своей терсеролью, коротким карабином, в одной руке и саблей под мышкой.

— Ах, вот они! — вскричал он, заметив их.

— Хосе!

— Да, сеньора, это я, но вам нельзя здесь оставаться теперь, уходите, ради неба! — сказал он с горестным выражением.

— Вы слышали, Хосе? — спросил дон Луис.

— Да, сеньор, я слышал все, но сеньора не должна…

— Хорошо, хорошо, я иду, мой хороший Хосе, — сказала ему ласково донья Эрмоса.

— Я хотел вас спросить, Хосе — начал дон Луис, когда они вошли в дом, — вы не различили из какого оружия стреляли первые два раза и из какого отвечали?

— Ба! — произнес ветеран с улыбкой, занятый запиранием двери.

— Ну, отвечайте мне, прошу вас!

— Два первых залпа были из терсеролей, а третий из ружей.

— Я так и предполагал.

— Всякий, кто знает огнестрельное оружие, не может ошибиться в этом! — сказал тот пожав плечами.

И, чтобы избежать дальнейших расспросов, он пошел зажечь свечу в той комнате, где спали дон Мигель и дон Луис, когда они проводили ночь на даче.

Когда молодой человек вошел в гостиную, он был испуган бледностью доньи Эрмосы.

Молодая женщина, сидя на стуле и опираясь локтями на стол, закрыла лицо руками и молча плакала.

Дон Луис, уважая ее скорбь, вошел в столовую, открыл окно и стал жадно прислушиваться к шуму извне.

Но он не слыхал ничего тревожного: кругом царила глубокая тишина.

Молодой человек, заперев окно, возвратился в гостиную. Донья Эрмоса сидела в прежнем положении.

— Успокойтесь, дорогая Эрмоса, — сказал он, садясь возле нее, — все кончено. Я уверен, что теперь Мигель смеется, как сумасшедший.

— Но столько выстрелов, мой друг! Невозможно, чтобы кто-нибудь из них не был ранен!

— Наоборот, дорогая моя, невозможно, чтобы пуля из терсероли попала в шлюпку в пятидесяти шагах. Масоркерос заметили ее тень на воде и стреляли наугад.

— Но они следят за всем берегом. Боже мой, как вернется Мигель!

— На рассвете, когда патрули уйдут.

— Тонильо приготовил ему лошадь?

— Да, сеньора, — отвечала Лиза, вошедшая в эту минуту с чашкой чаю для Эрмосы.

Луис встал и снова пошел прислушиваться к окну в столовой: невольно и он почувствовал какое-то смутное беспокойство.

Едва он успел простоять у окна три минуты, как со стороны Бахо послышался легкий шум.

Минуту спустя этот шум стал уже совершенно явственным, и дон Луис узнал в нем звук копыт нескольких лошадей.

Лошади остановились у подошвы холма, звук нескольких голосов достиг чуткого уха молодого человека, и затем лошади, по-видимому, возобновили свой бег.

— Это, наверное, тот патруль, который стрелял, — пробормотал про себя Луис, — без сомнения они остановились у подошвы холма и говорили, вероятно, об этом доме. Они хотят сделать круг и вернуться по верхней дороге. Несчастье! — прибавил он, кусая губы до крови.

Когда он вернулся в гостиную, донья Эрмоса прочла по его глазам, что случилось что-то необычное.

— Говорите, Луис, — произнесла она, — не скрывайте ничего от меня, мой друг, вы знаете, что я храбра и всегда готова к несчастью.

— Несчастье, нет! — отвечал молодой человек, стараясь скрыть от нее правду.

— Что же тогда?

— Может быть… Может быть ничего… ерунда, мой друг, ничего более.

— Нет, вы меня обманываете. Повторяю, хочу это знать!

— Ну, если вы этого требуете, то я вам скажу: вероятно, тот патруль, который стрелял по шлюпке, только что прошел у подошвы холма, вот и все.

— Это все? Хорошо, вы увидите, поняла ли я то, что вы хотели скрыть от меня. Лиза, позови Хосе!

— Зачем? — спросил дон Луис.

— Вы это узнаете.

Старый солдат появился на пороге гостиной.

— Хосе, — сказала донья Эрмоса, — возможно, что на дачу сегодня ночью нагрянут с обыском, поэтому заприте хорошенько двери и приготовьте оружие.

Дон Луис был поражен таким мужеством и таким спокойствием в опасности.

— Это уже сделано, сеньора, — отвечал ветеран, — я могу дать двадцать выстрелов, да имею еще саблю.

— Я — четыре и рапиру! — сказал Луис, внезапно поднимаясь со своего места.

Но еще более внезапно он снова сел.

— Нет, — сказал он, — здесь не будет пролита кровь.

— Как?

— Я говорю, Эрмоса, что моя жизнь не стоит бесполезного сопротивления, которое неизбежно приведет к гибели всех.

— Хосе, делайте то, что я вам приказала! — сказала решительно молодая вдова.

— Эрмоса! — вскричал дон Луис, — умоляю вас во имя нашей любви!

— Луис, — отвечала она с невыразимой нежностью в голосе, — я живу только вами: если вы умрете, милый, то и я умру.

Едва молодая женщина успела произнести последние слова, как на верхней дороге послышался галоп нескольких лошадей.

Дон Луис встал, спокойный и решительный; пройдя через двор, где расхаживал Хосе, он вошел в свою комнату. Скинув свое пальто, он вынул из-за пояса двуствольные пистолеты, осмотрел курки, взял свою шпагу и, вытащив ее из ножен, отнес ее в угол двора.

В этот момент на дворе появилась донья Эрмоса, за нею шла испуганная Лиза.

— Сеньора, — прошептала Лиза, — хотите, я прочту мою молитву?

— Да, дорогая крошка, — отвечала ее госпожа, целуя ее в лоб, — ступай в гостиную и молись, Бог, без сомнения, услышит твою невинную молитву.

Ночь была темна; удушливый воздух предвещал близкое наступление грозы.

Едва донья Эрмоса успела обменяться несколькими словами с доном Луисом и своим старым, верным, слугой, как вблизи дверей послышались голоса и шум шпор и сабель нескольких всадников, соскакивавших со своих лошадей.

Дон Луис и донья Эрмоса вернулись в гостиную, выходившую под навес, и увидели Лизу, которая, скрестив руки, молилась на коленях перед распятием.

Словно для того чтобы ребенок успел закончить свою молитву, в дверь раз двенадцать грубо ударили сабельными рукоятками именно в тот момент, когда Лиза поднялась с колен.

— Вот на чем мы с Хосе порешили, — сказал дон Луис донье Эрмосе, — мы не будем ни отвечать, ни открывать дверей. Если они попытаются взломать дверь, то потратят на это много времени, так как она очень толста и прочна. Если же, наконец, им удастся взломать ее, тогда у нас все-таки будет преимущество, потому что они к тому времени устанут.

Между тем удары в дверь возобновились.

— Взломать дверь! — раздался суровый голос.

Хосе рассмеялся и оперся плечом о косяк двери в гостиной.

— Это невозможно! — отвечало несколько голосов после тщетных усилий исполнить порученное приказание.

— Стреляйте по запору! — проговорил тот же человек, который отдал первое приказание.

Хосе сделал знак дону Луису и донье Эрмосе податься вправо и влево.

Одновременно раздались четыре выстрела из терсеролей — и замок упал к ногам Хосе, спокойно повернувшегося к своей госпоже.

— Сеньора, — произнес он, — эти пикарос34 способны стрелять в окна — вам здесь опасно!

— Это правда, — вскричал Луис. — Пройдите с Лизой в вашу комнату, не теряйте ни минуты, умоляю вас!

— Нет, нет, — вскричала она с сверкающим взором, — я останусь с вами!

— Эрмоса!

— Нет! Я вам говорю, мое место здесь — подле вас!

— Сеньора, если вы не уйдете, я унесу вас на руках и запру! — возразил ей ветеран спокойным голосом и таким решительным тоном, что донья Эрмоса машинально повиновалась и увела Лизу с собой.

Дон Луис и Хосе встали между двумя окнами под защитой стен.

Эта предосторожность была не лишней, так как почти тотчас же стекла разлетелись в дребезги, и несколько пуль ударилось в противоположную стену гостиной.

Нападавшие также приняли меры предосторожности — они хорошо понимали, что в доме есть люди, потому что дверь была заперта изнутри, и из отверстий, пробитых пулями был виден свет.

Пассивное сопротивление, встреченное ими, особенно раздражало их тем, что они были вооружены терсеролями и саблями и, следовательно, являлись представителями власти всемогущего Ресторадора.

Страшный удар, почти сокрушительный, согнувший болты и заставивший отскочить все крепления, вдруг потряс дверь, которая задрожала, как бы готовая упасть, потому что сотрясались сами стены.

— Я знаю, что это такое, — спокойно сказал ветеран, — дольше она не устоит!

И он направился под навес, вооружившись своей терсеролью.

Дон Мигель последовал за ним с пистолетами в руках.

Донья Эрмоса сделала движение, чтобы бежать во двор, но Лиза, бросившись к ее ногам, умоляла ее остаться с нею.

Второй тяжелый удар вновь заставил задрожать весь дом. Сноп щепок полетел от двери.

— Третьего удара она уже не выдержит! — сказал невозмутимо ветеран.

— Но чем бьют эти демоны? — вскричал дон Луис, желая в безумном гневе, чтобы дверь скорее упала.

— Крупами двух или трех лошадей сразу, — отвечал Хосе, — в мое время мы таким же образом взломали дверь в одной казарме в Перу.

В этот момент — вся сцена происходила с быстротой мысли — Лиза, все еще склоненная у ног доньи Эрмосы, чтобы помешать ей уйти, вскричала:

— Сеньора, Бог нам поможет, я вспомнила: то письмо, я знаю, где оно, то письмо спасет нас, сеньора!

— Какое письмо, Лиза?

— То, которое…

— Ах, да! Это действительно Божье внушение! Это единственное средство спасти его, дай письмо, дай его мне!

Лиза вынула письмо из ящика, стоявшего на одном из столов комнаты, и подала своей госпоже.

Донья Эрмоса побежала к дверям гостиной и обратилась к двум мужчинам, притаившимся под навесом:

— Не шевелитесь, ради неба! Слушайте все, но не говорите ничего и ни в коем случае не входите в эту комнату.

Не ожидая ответа, она защелкнула дверную задвижку и, подбежав к окну, внезапно открыла его.

При шуме открывшегося окна десять или двенадцать человек, оставив дверь, бросились к нему и просунули дула своих терсеролей через отверстия железной решетки, защищавшей его.

Донья Эрмоса не отбежала, она даже не двинулась с места, а сказала спокойным и исполненным достоинства голосом:

— Зачем вы нападаете на жилище женщины, сеньоры? здесь нет ни мужчин ни богатств!

— Разве вы принимаете нас за воров? — сказал грубого вида человек, выступивший впереди всех.

— Кто же вы тогда? — спросила она сухо.

— Мы военный патруль!

— Ах, если этот отряд военный патруль, то он не должен пытаться взломать двери этого дома.

— А кому принадлежит этот дом, скажите, пожалуйста? — отвечал тот, который казался начальником патруля, пародируя тон молодой женщины в словах «этот дом».

— Прочтите и вы узнаете это, — высокомерно сказала донья Эрмоса, — Лиза, посвети!

Тон доньи Эрмосы, ее молодость, красота, загадочность того спокойствия и той угрозы, которые заключались в ее словах, сопровождаемых представлением бумаги, произвели должное впечатление на этих людей, начинающих бояться, что они были обмануты и могут таким образом подвергнуться гневу Росаса.

— Но почему, сеньора, вы не открываете дверей? — сказал почти учтиво начальник патруля, который был не кто иной, как сам Мартин Санта-Калома.

— Читайте сначала, а затем я открою вам, если вы все еще будете требовать этого! — отвечала донья Эрмоса, с еще большим упреком.

Лиза по знаку своей госпожи приблизила свечу. Санта-Калома развернул письмо, не спуская глаз с молодой женщины, представшей пред ним таким странным образом в этом мрачном пустынном месте.

Он посмотрел сначала на подпись, и удивление тотчас же отразилось в его энергичных чертах, которым не хватало только красоты.

— Будьте добры прочесть вслух, чтобы все слышали! — произнесла донья Эрмоса.

— Сеньора, я начальник этого патруля, — отвечал он, — достаточно, если я один буду знать содержание этого письма. Впрочем….

И он прочел, что там было написано:

Сеньоре донье Эрмосе Сайенс де Салаберри. Моя прелестная соотечественница! С большим сожалением я узнала, что Ваше уединение имеют смелость нарушить без всякого повода и без приказания татиты. Это большое злоупотребление, которое он наказал бы, если бы узнал о нем. Тот образ жизни, который Вы ведете, не может внушать подозрения никому, исключая тех, кто злоупотребляет именем губернатора для достижения своих личных целей. Вы принадлежите к числу тех лиц, которых я люблю больше всего, и я прошу Вас, как Ваш друг, уведомить меня тотчас же, как только еще раз Вас будут беспокоить, так как, если это случится без приказа татиты, в чем я убеждена, то я его сейчас же уведомлю об этом, чтобы более не злоупотребляли его именем.

Поверьте, что я буду весьма счастлива, если смогу быть Вам полезной.

Вашапокорнейшая слуга и друг

МануэлиРосас

23 августа 1840 г,

— Сеньора, — проговорил Санта-Калома, снимая свою шляпу, — я никоим образом не имел намерения причинять вам неприятность, я не знал, кто живет в этом доме, а предполагал, что несколько человек, уехавших час или два тому назад поблизости от этих мест, вышли из этой дачи, я только что имел перестрелку с неприятельской шлюпкой в нескольких шагах отсюда, и так как здесь вблизи нет другого дома, кроме этого…

— То вы и явились взломать у меня двери, не правда ли? — сухо прервала его донья Эрмоса, чтобы окончательно смутить его.

— Сеньора, так как мне не открывали и так как я видел свет… Но простите меня, я не знал, что здесь живет друг доньи Мануэлиты.

—Хорошо. Теперь не хотите ли вы войти и осмотреть дом? — Она сделала движение, как будто желая идти к дверям.

— Нет, сеньора, нет! Я прошу у вас только одной милости — позвольте мне завтра прислать человека, чтобы починить дверь, которая, очевидно, разбита.

— Благодарю вас, сеньор! Завтра я рассчитываю вернуться в свой городской дом, здесь ничего нет.

— Я отправлюсь сам, — сказал Санта-Калома, — извиниться перед доньей Мануэлитой, поверьте, что никакого дурного намерения с моей стороны не было.

— Я убеждена в вашей правдивости, и вам бесполезно извиняться, так как я не скажу никому о том, что здесь произошло. Вы ошиблись, вот и все! — ответила донья Эрмоса, смягчая свой голос насколько было возможно.

— Сеньоры, на коней! Это федеральный дом, — закричал Санта-Калома своим солдатам. — Еще раз прошу у вас прощения, — прибавил он, обращаясь к донье Эрмосе. — Покойной ночи, сеньора!

— Не хотите ли вы отдохнуть немного?

— Нет, сеньора, тысячу раз благодарю вас. Это вы нуждаетесь в отдыхе от тех неприятных минут, которые я вам невольно причинил!

Санта-Калома поклонился и уехал со шляпой в руке. Минуту спустя в гостиной дон Луис обнаружил донью Эрмосу лежащую в обмороке на софе.

Галоп лошадей патруля вскоре затих вдали.

ГЛАВА XXI. Где министр ее британского величества боится скомпрометировать себя

Исчезла надежда, которой жили унитарии, получив известие о вступлении армии генерала Лаваля на территорию провинции Буэнос-Айрес, этот генерал, запугиваемый своими приверженцами, оставшимися в Монтевидео, почти покинутый французами, на помощь которых он имел ошибку рассчитывать, и еще более обманутый в тех симпатиях, которые он рассчитывал встретить среди жителей деревень, симпатий, которые почти совершенно отсутствовали, не осмелился взять на себя одного ответственность за предприятие, которое имело так мало шансов на успех, — и против своего убеждения, с яростью и отчаянием в душе начал отступать из провинции.

Жители Буэнос-Айреса ощутили в душе глубокую скорбь, видя окончательное удаление освободительной армии.

Федералисты, как ни трусливы они казались несколько дней тому назад, тотчас же начали проявлять все свое нахальство, немедленно начался страшный террор: убийства, насилия, грабеж стали обыкновенным явлением и тянулись длинной вереницей. Проскрипции не знали себе границ, зверства Масорки приняли ужасающие размеры, и — как будто недостаточно было этих бичей, обрушившихся на несчастный народ—к ним присоединил свои ужасы голод, вызванный Росасом, который словно для своего удовольствия опустошил деревни. Был обнародован знаменитый закон о конфискации имуществ, богатые семьи были ограблены без всякого иного повода, кроме их богатства. Вскоре нищета, голод и смерть распространились по Буэнос-Айресу, который, по образному выражению очевидца, в несколько дней превратился в настоящую человеческую бойню.

Однажды около восьми часов вечера по улице Завоевания быстро мчалась по направлению к Барракасу карета, запряженная парой лошадей.

Вскоре она остановилась перед дачей сеньора министра ее британского величества сэра Уолтера Спринга.

Эта карета не замедлила при своем проезде привлечь всеобщее внимание, так как в это время республиканского федерализма кареты были отобраны, и лошади были предложены Ресторадору или взяты по федеральным реквизициям.

Поэтому, когда карета остановилась перед домом английского министра, собралось много любопытных, чтобы посмотреть на это чудо.

Кучер открыл дверцу кареты, и из нее вышли двое мужчин.

Один из них, однако, на некоторое время задержался на подножке и между ним и другим лицом, оставшимся в карете произошел следующий быстрый разговор:

— Вы ничего не забыли, мой дорогой учитель? — спросил мужчина, стоявший на подножке.

— Нет, Мигель, но….

— Но что?

— Не лучше ли узнать, у себя ли сеньор министр раньше, чем я уеду один по этим мрачным улицам, в такой поздний час, заключенный в этой карете?

— Это не важно, если его нет, мы подождем, а когда вы вернетесь, то увидите нас здесь.

— Но если приор меня спросит?

— Я уже повторял вам сто раз: вы не должны отвечать прямо ни на один вопрос; узнайте только, хотят или не хотят они сделать то, о чем их просят, и какова бы ни была сумма, которую они потребуют, они ее получат, вот и все!

— Непременно надо, чтобы он был моим племянником?

— Или вашим сыном.

— У меня дети, Мигель!

— Или двоюродным братом.

— О!

— Или вашим приемным сыном, наконец, тем, кем вы хотите.

— Пусть Бог вложит свое благодушие в мое сердце!

— Ив ваши уста, дорогой учитель. Вы можете вернуться скорее чем через час.

— Прощай, Мигель, прощай!

— До скорого свидания, мой дорогой учитель и друг! Дон Мигель сошел с подножки, закрыл дверцу кареты и сделал знак Тонильо, бывшему за кучера.

Карета быстро помчалась.

Министр был у себя.

Дон Мигель и его спутник, в котором читатель, без сомнения, узнает дона Луиса, были введены в гостиную, где только еще зажигали лампы.

Сэр Уолтер Спринг не заставил себя долго ждать: ласково улыбаясь, он вошел в гостиную и протянул руку дону Мигелю.

— Какой приятный сюрприз, сеньор дель Кампо! — воскликнул он. — Вы не можете себе представить, как я счастлив и горд тем, что принимаю вас у себя!

— Сеньор Спринг, — отвечал Мигель, пожимая руку министра, — я не знаю, как вас благодарить за столь милый прием. Позвольте мне представить вам сеньора Бельграно, моего близкого друга.

— А, сеньор Бельграно! Уже давно я желал иметь честь познакомиться с этим кабальеро. Не подарите ли вы мне весь вечер, сеньор дель Кампо?

— Это счастье для меня не быть совсем неизвестным сеньору Спрингу! — отвечал с поклоном дон Луис.

— Что поделать, мой юный друг, хотя я и стар, но испытываю большое удовольствие в обществе прекрасных дам Буэнос-Айреса: там я узнал имена наиболее выдающихся лиц городской молодежи.

— Каждое ваше слово комплимент.

— Нет, нет, это сущая правда, сеньор Бельграно. Мы, старики, должны быть всегда готовы дать отчет в наших поступках Богу, поэтому разве не надо нам стараться быть всегда справедливыми и правдивыми? Вы видели Мануэлиту, сеньор дель Кампо?

— Не сегодня, сеньор Спринг.

— Что за очаровательное создание, я никогда не устану любоваться ею и говорить с ней. Многие думают, что все мои визиты к его превосходительству носят только политический характер. Нет, я ищу в обществе этой восхитительной девушки чего-то такого, что успокаивает мой дух, измученный скучными делами. В Лондоне мисс Мануэлита произвела бы фурор.

— А ее отец? — спросил дон Луис, которого остановил взгляд его друга.

— Ее отец!.. Сеньор генерал Росас… видите ли, в Лондоне…

— Он заболел бы! — сказал дон Мигель, чтобы вывести английского министра из затруднительного положения.

— Да, в Лондоне отвратительный климат. Вы были в Европе, сеньор дель Кампо?

— Нет, сеньор, но я рассчитываю поехать туда на несколько лет.

— Скоро?

— Да, но, во всяком случае, не сейчас, когда здесь находится эскадра сеньора де Макко! — сказал молодой человек, чтобы дать другой оборот разговору.

— Как! Вице-адмирал де Макко уже прибыл?

— Вы не знали этого, сеньор Спринг?

— Говоря по чести, нет.

— Ну, он прибыл.

— Сюда?

— Нет, в Монтевидео, третьего дня, в час пополудни.

— Его превосходительство знает это?

— Разве вы предполагаете, что если я знаю, то его превосходительство сеньор губернатор может не знать?

— Это правда, это правда! Однако странно, что он ничего не сообщил мне.

— Во время вечерни был виден английский бриг.

— А, был противный ветер, сеньор Спринг, — сказал дон Луис, — только в пять часов шлюпка привезла это известие.

— Так что мы переживаем кризис! — сказал министр, играя сеоими манжетами.

— Это еще не все.

— Есть еще что-нибудь?

— Ерунда, сеньор Спринг. Вы знаете, что мы ожидали, что французский посланник приедет к нам сюда в качестве врага, не правда ли?

— Да, да, действительно!

— Ну, совсем нет — он приехал с самыми мирными намерениями.

— Ах, какое счастье!

— Для нас?

— Для всех, сеньор дель Кампо!

— Исключая восточный вопрос.

— Да, дело может и его коснуться.

— Самое маленькое затруднение для Франции будет очень большим для европейского мира, теперь, к счастью, отношения, существующие между Францией и Англией, гарантируют нам удачу миссии де Макко.

— Британское правительство не замедлит в этом случае употребить все свое влияние.

— Я не то хотел сказать: напротив, если Англия хоть немного заинтересована в том, чтобы отвлечь внимание Франции ла-платским вопросом, то она имеет теперь превосходный случай для этого, мы только сейчас говорили об этом с сеньором Бельграно.

— Однако… если инструкции адмирала де Макко требуют решения этого вопроса во что бы то ни стало, то, признаюсь, не вижу, каким образом Англия, как бы она ни была заинтересована в этом деле, может воспрепятствовать этому.

— Здесь, нет, но во Франции может. Весьма легко, мне кажется, было бы помешать ратификации трактата, если бы в нем оказалась какая-нибудь ошибка, какой-нибудь пустяк, чего, к счастью, не заметят во Франции, но что могло бы парализовать все, если бы Англия пробудила французскую оппозицию! — сказал дон Луис министру, который тщетно пытался уловить тайную мысль молодых людей.

— Но какую же ошибку можно предполагать? — спросил сэр Уолтер.

— Просто подпись сеньора губернатора! — сказал Мигель.

— Как?

— Унитарии, находящиеся в Монтевидео, приготовились указать сеньору де Макко такую причину, которая до известной степени является очень сильным аргументом.

— И он состоит… сеньор дель Кампо!

— В том, что подпись сеньора губернатора не имеет никакого значения. Вообразите себе, сеньор Спринг, что эти люди рассуждают так: если сеньор адмирал де Макко имеет инструкции для заключения трактата на каких бы то ни было условиях, то в Аргентинской республике нет власти, с которой он может заключить договоры, что генерал Росас не имеет ни права, ни власти заключать договоры от имени Аргентинской республики.

— Но это фактическая власть! — вскричал министр. — Дело адмирала не удостоверять ее законность, а только признать ее и заключать с ней договоры.

— Унитарии отвергают это, — отвечал дон Мигель, — они говорят, что если адмирал заключает трактат с генералом Росасом, как с простым губернатором провинции Буэнос-Айрес и только относительно этой провинции, то он может это делать в такой же форме, как адмирал Леблан и сеньор Мартиньи заключили договор с правительством провинции Корриентес, но если он хочет заключить трактат с правительством, облеченным нацией верховной властью, то такого правительства не существует.

В этих рассуждениях есть доля истины, в самом деле! — сказал задумчиво сеньор Спринг.

— Унитарии подтверждают свои доводы тем, что из че-т1Йрнадцати провинций, из которых состоит Аргентинская республика, семь отказали генералу Росасу в праве заключать от их имени договоры.

— Вы думаете, что адмирал де Макко знает эти важные факты?

— Нельзя и сомневаться в этом, но я боюсь, что договор не подвинет вперед дел, в особенности если Англия вмешается, но Англия, я думаю, предоставит дела их собственному течению, несмотря на реакцию, которая замечается теперь в ее пользу в восточной части государства.

— Как, сеньор дель Кампо?

— Мне кажется, что, когда будет потеряна надежда на Францию, общественные симпатии, вполне логично, обратятся к Англии, которая в прежнее время оказала немалую услугу делу свободы.

— Действительно, независимость восточных государств была достигнута до известной степени благодаря влиянию Англии.

— Так что после потери французами своего влияния, в случае, если восторжествуют ревнители свободы, действия Англии не только будут успешны, но и помогут ей завоевать в свою пользу весь район, потерянный Францией в этих странах с богатым будущим.

— Сеньор дель Кампо, вы были бы опасным посланником для генерала Росаса! — сказал министр, не пропустивший ни одного слова молодого человека.

— Я думаю, мой друг излагал не свои собственные мысли! — заметил дон Луис.

— Они так мало принадлежат мне, — живо возразил дон Мигель, — что я недалек от мысли, что я наговорил вам массу глупостей, повторяя на память то, что я слышал и читал в журналах в Монтевидео.

— Сеньор дель Кампо, — сказал хитрый англичанин, — я уже не столь благодарен вам за ваш визит, так как вы отняли у меня, по крайней мере, два часа сна в эту ночь, заставив меня взяться за некоторые секретные ноты. Поэтому, чтобы отдалить сон, мы выпьем немножко хересу.

Он сам взял бутылку и, поставив на стол бокалы, наполнил их.

— Я принимаю херес, но не коснусь нот! — отвечал дон Мигель.

— Будьте любезны объяснить, почему, сеньор дель Кампо?

— Нет ничего легче, сеньор Спринг. В настоящее время только иностранные министры могут браться за ноты, так как среди других нет тех, кто выше клеветы. Как вы счастливы, сеньор Спринг, что, живя в этом доме, в то же самое время находитесь в Англии.

— Это взаимные уступки: аргентинское посольство в Лондоне представляет собой Аргентинскую республику.

— Знаете ли, сэр Уолтер, что меня чрезвычайно удивляет? — сказал дон Мигель с удивленным видом.

— Что, сеньор дель Кампо?

— Почему когда Англия находится таким образом в Буэнос-Айресе, откуда многие уезжают за тысячи лье, чтобы найти себе убежище, никому не приходит мысль сделать всего несколько шагов и прийти сюда.

— А, да, но…

— Извините меня, я не хочу ничего знать, если несколько несчастных скрылись здесь под защитой английского флага, то это ваш долг и ваша гуманность, сеньор Спринг, я не буду бестактно осведомляться об этом.

— Здесь нет никого, даю вам честное слово, что никто не скрывается у меня. Мое исключительное положение и мои инструкции решительным образом предписывают мне соблюдать полнейший нейтралитет, при самых добрых намерениях с моей стороны, я не могу пренебрегать своими инструкциями.

— Так что этот дом, как все другие, и ничего больше! — сказал дон Луис с язвительной иронией.

— Мы все понимаем ваше положение, сэр Уолтер, — поспешил прибавить дон Мигель, — в наше время разгула народных страстей само наше правительство было бы не в состоянии защитить этот дом, и вы желаете избежать дипломатических конфликтов, которые возникли бы, если бы народ забыл о правах посольства.

— Вот именно, — сказал министр, довольный тем, что ему не пришлось отвечать на затруднительный вопрос дона Луиса, — вот именно. Печальная необходимость отказывать в убежище многим лицам, которые просили его у меня, потому что я не могу отвечать за их безопасность, да мне и запрещено становиться в такое положение, которое могло бы вызвать конфликт со страной, к жителям которой я чувствую глубочайшую симпатию и с которой мое правительство стремится поддерживать самые тесные, дружественные отношения.

— Мне кажется, Мигель, наша карета подъехала и нам пора предоставить возможность сеньору Спринту заняться его обычным делом! — сказал дон Луис, красный от негодования.

— Я чувствую величайшее удовольствие в вашем обществе, сеньор Бельграно.

— Однако мой друг прав: нам надо расстаться с сеньором Спрингом и его превосходным хересом! — прибавил дон Мигель.

С этими словами он наполнил два бокала, один из которых поставил перед министром, и осушил свой, раскланиваясь с самой любезной улыбкой.

Затем они распростились в передней с сеньором министром ее британского величества, который остался в полном недоумении, не зная, зачем приходили к нему молодые люди, кем они были в действительности и что думали о нем при своем уходе.

ГЛАВА XXII. Как генеральный консул Соединенных Штатов понимает свои обязанности

Несмотря на то что дурное настроение дона Луиса побудило его оставить гостиную сеньора Спринга не особенно вежливым образом, его слух не обманул его, когда он сказал своему другу, что их карета подъехала. В самом деле, их дожидалась карета, в которой сидел дон Кандидо Родригес, вздохнувший с облегчением, увидел дона Мигеля идона Луиса, подходивших к карете.

Когда карета начала танцевать по ухабистой мостовой улицы Реконкисты, дон Мигель спросил у дона Кандидо:

— К которому из двух?

— Что такое, Мигель?

— В Санто-Доминго или в Сан-Франсиско?

— Дай мне сначала рассказать тебе о том, что произошло, спокойно, в подробностях, и…

— Я хочу знать все, но нам надо начать с конца, чтобы отдать приказание кучеру.

— Ты решительно хочешь этого?

— Да, тысячу чертей!

— Очень хорошо… Ты не рассердишься?

— Говорите, или мы выбросим вас на мостовую! — сказал дон Луис, сопровождал свои слова таким взглядом, который испугал дона Кандидо.

— Что за характер! Что за характер! Ну, горячие молодые люди, моя дипломатическая миссия не удалась.

— То есть его не захотели принять ни в Санто-Доминго, ни в Сан-Франциско?

— Нигде.

Дон Мигель, открыв переднее окно, сказал два слова Тонильо, и карета помчалась с удвоенной быстротой по тому же направлению.

—Я тебе скажу, — продолжал Кандидо, — что велел карете остановиться у Санто-Доминго, выйдя из нее, я, сделав крестное знамение, вошел в мрачный и пустынный притвор, где остановился ихлопнул в ладони. Ко мне вышел послушник с лампой в руке. Я, осведомившись о здоровье всех, спросил у него о том почтенном отце, которого ты мне назвал. Послушник повел меня в его келью, войдя туда, я после первых обычных приветствий не преминул поздравить святого отца с той спокойной, счастливой и святой жизнью, которой он наслаждается в этом доме покоя и мира; надо вам сказать, что в молодости мои вкусы и наклонности влекли меня в монастырь, и сегодня, когда я думаю о том, что мог бы счастливо жить под священными сводами обители, вдали от политических треволнений, запертый на ключ, я не могу простить себе моей ошибки, моего безумия, моего ослепления, наконец…

— Да, наконец, конец всегда лучше всего, мой дорогой учитель.

— Сначала я изложил суть дела.

— Вы были неправы.

— Разве я не должен был говорить об этом?

— Да, никогда не начинают с того, чего хотят достигнуть.

— Дай ему говорить! — сказал дон Луис, откидываясь в угол кареты, как бы желая заснуть.

— Продолжайте, — сказал дон Мигель.

— Я продолжаю! Я ясно и определенно сказал ему о положении одного из моих племянников, который, будучи превосходным федералистом, тем не менее подвергается преследованию вследствие личной ненависти некоторых людей, из-за зависти, ревности нескольких дурных слуг дела, не уважающих, как должно, славную честь и репутацию патриархального правительства нашего достопочтенного Ресторадора законов и его уважаемой семьи. Красноречиво и вдохновенно я рассказал биографию всех членов знаменитых семей высокочтимого губернатора и его превосходительства сеньора временного губернатора, сказав в заключение, что ради чести этих почтенных отпрысков федерального древа религия и политика заинтересованы в том, чтобы избежал преследования племянник такого дяди, как я, давший федерации столько доказательств мужества и постоянства. Затем я продолжил: «Поэтому, чтобы не отвлекать внимания сеньоров губернаторов идругих высокопоставленных и могущественных особ, занятых в настоящее время дарованием независимости Америке, я прошу у монастыря Санто-Доминго убежища, защиты и пропитания для моего невинного племянника, предлагая пожертвовать большую сумму золотом или кредитными билетами, как будет угодно благочестивым отцам». Такова была в крайне сжатом виде моя речь, которой я открыл наши переговоры; однако, вопреки моим ожиданиям и предчувствию, благочестивый отец отвечал мне: «Сеньор, я хотел бы быть вам полезным, но мы не можем вмешиваться в политические дела, если вашего племянника преследуют, стало быть он виноват».

Я ответил, что протестую против и дважды, и трижды, протестую против всего плохого, что осмелятся говорить о моем невинном племяннике.

Но святой отец возразил мне: «Не в том дело, мы не можем поступать вопреки воле дона Хуана Мануэля. Единственная вещь, которая нам позволена, это — просить Бога, чтобы он защитил вашего племянника, если он невинен».

— Аминь! — сказал дон Луис.

«Это справедливо», — отвечал я, — продолжал дон Кандидо, — и встав со своего места, попросил извинения у его преподобия за то время, которое я отнял у него. Теперь я перехожу к моим переговорам в монастыре Сан-Франциско.

— Нет, нет, нет! Довольно монахов, ради Бога! И довольно всего, даже жизни! Это не жизнь, а ад! — вскричал дон Луис, бледный, с нахмуренными бровями.

— Все это, мой дорогой друг, — отвечал успокоительным тоном дон Мигель, — не что иное, как сцена из великой драмы жизни, нашей жизни и нашей эпохи, даже, если хочешь, драмы, не имеющей себе подобных; но только слабые сердца позволяют отчаянию овладеть собой в критические минуты: вспомни — что это были последние слова Эрмосы; она женщина, но — слава Богу! — у нее больше мужества, чем у тебя.

— Мужество умереть — это легче всего, но хуже смерти — унижение. Со вчерашнего дня меня отовсюду гонят, мои слуги бегут от меня, родственники не признают меня, иностранец и даже дом Божий закрывают передо мной свои двери. Это в тысячу раз хуже, чем удар кинжала.

— Это правда, но у тебя есть женщина которой нет подобной, возле тебя есть преданный друг; и друг, и любимая заботятся о тебе, а все преследуемые в Буэнос-Айресе не могли бы сказать того же. Вот уже три дня как у тебя нет более дома и ты разорен. Они уничтожили, разграбили и конфисковали все твое имущество, так во всяком случае, они думают, но я успел спасти тебе более миллиона пиастров, а вместе с этим и невесту, прекрасную, как день, и такого друга, как я, слава Богу! Я не вижу для тебя других причин жаловаться на свою судьбу.

— Да, но я блуждаю, как нищий.

— Оставь эти глупости, Луис!

— Куда мы едем, Мигель? Я замечаю, что мы приближаемся к дель-Ретиро.

— Верно, мой дорогой учитель.

— В своем ли ты уме?

— Да, сеньор.

— Разве ты не знаешь, что полк генерала Рольона и частьбатальона Масы находятся в дель-Ретиро?

— Знаю.

— Значит, ты хочешь, чтобы нас арестовали?

— Как хотите.

— Мигель, я не хочу, чтобы и нас принесли в жертву. Кто знает, сколько счастливых дней еще ожидает нас в будущем? Вернемся, сын мой, вернемся, посмотри, мы уже около казармы, вернемся!

Дон Мигель снова опустил переднее стекло и сказал несколько слов Тонильо, карета повернула направо и менее чем через две минуты, остановилась перед великолепным домом сеньора Лаприды, в котором жил тогда генеральный консул Соединенных Штатов.

Большие железные ворота были заперты, и во всем здании, даже шагах в ста от решетки, с трудом можно было разглядеть свет в комнатах первого этажа.

Дон Мигель сильно дважды ударил молотком и подождал мгновение. Никто не явился.

— Поедем, Мигель, — сказал дон Кандидо изнутри кареты, с испугом разглядывая окна казармы, которые в это время, то есть в десять часов вечера, были совершенно темны.

Дон Мигель ударил сильнее.

Наконец какой-то человек неторопливо подошел к решетке, мирно посмотрел и сказал по-английски:

— Кто там?

Дон Мигель отвечал ему лаконично:

— Мистер Слейд?

Слуга молча вынул ключ из своего кармана и открыл большие ворота.

Дон Кандидо тотчас же выскочил из кареты и, став между своими бывшими учениками, последовал под такой охраной за слугой.

Слуга, заперев ворота, провел их в маленькую переднюю, где знаком попросил их подождать, а сам ушел.

Минуты две спустя он появился на пороге и все также знаком пригласил их пройти в гостиную.

Гостиная была слабо освещена двумя восковыми свечами.

Мистер Слейд полулежал на софе в рубашке, без жилета, без галстука и без сапог, на стуле возле софы стояла бутылка коньяку, графин с водой и стакан.

Дон Мигель до этого только мельком видел консула, но зато хорошо знал американцев.

Мистер Слейд флегматично сел, пожелал доброго вечера гостям, сделал знак слуге пододвинуть стулья и так же спокойно надел сапоги и сюртук, как если бы он был один.

— Наш визит не будет продолжителен, гражданин Слейд! — сказал по-английски дон Мигель.

— Вы аргентинец? — спросил консул, человек лет пятидесяти, высокого роста, с открытым и энергичным, немного грубым лицом.

— Да, сеньор, все трое! — отвечал дон Мигель.

— Хорошо, я очень люблю аргентинцев. Джон, налейте коньяку.

— Я в этом убежден, сеньор, поэтому я и пришел предложить вам случай выказать свои симпатии.

— Я это знаю.

— Вы знаете, зачем я пришел, сеньор Слейд?

— Да, вы пришли искать убежища в посольстве Соединенных Штатов! Не правда ли?

Дон Мигель был поражен этой странной откровенностью, но тотчас же понял, что надо воспользоваться открытой перед ним дорогой, и ответил, отпив полстакана воды, смешанной с коньяком:

— Да, мы пришли сюда для этого!

— Хорошо. Ну, вы здесь!

— Но сеньор Слейд не знает еще наших имен! — сказал дон Луис.

—Зачем мне ваши имена? Вот знамя Соединенных Штатов, оно защищает всех, каковы бы ни были их имена! — прибавил консул, без всяких церемоний, спокойно ложась на софу. Дон Мигель с жаром пожал ему руку, проговорив с волнением:

— Вы наиболее яркий тип нации, самой свободной и самой демократичной на свете!

— И самой сильной, прибавьте еще! — проговорил улыбаясь, консул.

— Да, и самой сильной, — вскричал дон Луис, — так как у нее нет недостатка в таких гражданах, как вы!

И молодой человек, не в силах скрывать свое волнение, встал и подошел к балкону.

— Хорошо, сеньор Слейд, — сказал Мигель. — Мы не все трое просим убежища, но только тот кабальеро, который встал; это один из самых выдающихся молодых людей нашей страны, и его преследуют; я не знаю, быть может, впоследствии и мне придется просить вашего покровительства, но теперь я прошу его только для сеньора Бельграно, племянника одного из героев нашей независимости.

— А, хорошо! Он здесь — в Соединенных Штатах.

— Никто не осмелится войти сюда? — спросил дон Кандидо.

— Кто? — задав этот вопрос, консул нахмурив брови, посмотрел на дона Кандидо и рассмеялся. — Я очень дружен с генералом Росасом, — продолжал он, — если он спросит у меня имена тех, кто находится здесь, я ему скажу, но если он вздумает силой взять их отсюда, то у меня есть вот что! — и он показал на стол, на котором лежали два пистолета, шпага и длинный нож. — А там — знамя Соединенных Штатов, — прибавил он, указывая рукой на потолок.

— И я в помощь вам! — вскричал дон Луис.

— Хорошо, спасибо. С вами это будет двадцать.

— У вас находятся двадцать человек?

— Да, двадцать человек, искавших у меня убежища.

— Здесь?

— Да, в других комнатах и в верхнем этаже. Мне говорили более чем о сотне.

— А!

— Пусть приходят все. У меня не хватит на всех кроватей, но у меня кров и знамя Соединенных Штатов для их защиты35.

— Хорошо, хорошо, у нас все есть, нам достаточно вашей зашиты, благородный сын Вашингтона, и я также остаюсь здесь! — сказал дон Кандидо, поднимая свою голову и ударяя по полу своей тростью с таким серьезным и решительным видом, что дон Мигель и дон Луис не смогли удержаться от смеха.

Дон Мигель в двух словах объяснил консулу по-английски, с каким человеком он имеет дело. Это сообщение доставило такое большое удовольствие мистеру Слейду, что он сам налил коньяку дону Кандидо и чокнулся с ним, проговорив:

— С этого дня вы находитесь под защитой Соединенных Штатов! Если вас убьют, я сожгу Буэнос-Айрес!

— Мне не нравиться такая версия, сеньор консул, если вам все равно, то я предпочел бы, чтобы вы раньше сожгли

Буэнос-Айрес.

— Это шутки, мой дорогой сеньор дон Кандидо! — сказал Мигель. — Вам надо отправиться со мной.

— Я не уйду, и ты не имеешь более на меня никаких прав, потому что я нахожусь на иностранной территории. Я хочу провести мою жизнь здесь, заботясь о здоровье этого замечательного человека, которого я уже безмерно люблю.

— Нет, сеньор дон Кандидо, — сказал дон Луис, — идите с Мигелем, вспомните, что у вас есть дело завтра утром!

— Это бесполезно, я не уйду: с этого момента я разрываю все наши отношения.

Дон Мигель встал, отвел дона Кандидо в сторону и что-то быстро начал говорить ему, но все было бы бесполезно, если бы молодой человек к угрозам не присоединил обещание того, что он предоставит своему учителю полнейшую свободу вернуться в консульство Соединенных Штатов, как только тот узнает в доме временного губернатора одну вещь, которую ему важно знать.

— Ну хорошо, — сказал дон Кандидо, оканчивая перечисление своих условий, — эту ночь я проведу у тебя, а завтра, завтра я приду в этот гостеприимный и безопасный дом!

— Согласен!

— Сеньор консул, — продолжал дон Кандидо, обращаясь к мистеру Слейду, — я не могу сегодня ночью иметь чести, удовольствия, удовлетворения видеть развевающимся над своей головой незапятнанное знамя Соединенных Штатов Северной Америки, но завтра я сделаю все, что будет от меня зависеть, чтобы быть здесь.

— Хорошо, — отвечал консул, — я выпущу вас только мертвым!

— Какой дьявольской откровенностью обладает этот человек! — прошептал дон Кандидо.

— Идем, друг мой! — сказал молодой человек.

— Идем, Мигель!

Мистер Слейд лениво встал, простился по-английски с доном Мигелем и, обнимая дона Кандидо, сказал:

— Если мы не увидимся больше здесь, надеюсь, что встретимся на небесах!

— Ба! Что это! Тогда я не уйду, сеньор консул! — вскричал дон Кандидо, пытаясь снова сесть.

— Это шутка, мой дорогой учитель! — сказал Мигель.

— Идем, идем, уже поздно!

— Да, но эта шутка, которая…

— Идем! До завтра, Луис! Молодые люди обнялись.

— Ради нее! — прошептал Луис.

Тот же слуга, который привел их раньше, проводил их до ворот. Когда он открыл ворота, дон Кандидо поинтересовался у него:

— Ворота постоянно заперты?

— Да, — отвечал слуга.

— Не лучше ли оставлять их открытыми?

— Нет.

— Какая дьявольская лаконичность! Посмотрите на меня хорошенько, мой друг. Узнаете ли вы меня в следующий раз?

— Да.

— Идем, сеньор дон Кандидо! — позвал дон Мигель, садясь в карету.

— Ну, спокойной ночи, благородный слуга самого замечательного консула!

— Доброго вечера! — отвечал слуга, запирая дверь. Карета быстро отъехала.

ГЛАВА XXIII. Где оказалось, что дон Кандидо приходился родственником Китиньо

Было около восьми часов утра. Старый учитель чистописания дона Мигеля огромными глотками поглощал горячий шоколад из вместительной чашки, в то время как его ученик складывал и запечатывал штук двадцать писем, написанных, вероятно, за истекшую ночь, которую, по-видимому, оба они провели без сна.

— Мигель, сын мой, — сказал дон Кандидо с полным ртом, — не отдохнуть ли нам немного, минутку, четверть часа?

— После, сеньор, после, вы еще нужны мне на несколько минут!

— Но пусть это будет в последний раз, Мигель, потому что я сегодня же отправлюсь в консульство Соединенных Штатов. Знаешь ли ты, что прошло уже пять дней, с тех пор как я дал слово этому уважаемому консулу поселиться на его территории?

— Вы не знаете, что там такое? — сказал дон Мигель, запечатывая письмо.

— Что там такое?

— Точнее что может быть на этой территории?

— Нет, ты меня не обманешь, сегодня ночью, пока ты писал, я прочел пять трактатов международного права и два учебника дипломатии, где разбираются вопросы о привилегиях, которыми пользуются дипломатические агенты, и положение о неприкосновенности их жилищ. Представь себе, Мигель, даже их кареты неприкосновенны. Из этого я делаю вывод, что я могу прогуливаться в карете консула без страха, безопасно, спокойно!

— Ну, мой дорогой учитель, слушайте то, что я буду читать, и следите внимательно за оригиналом, который вы мне принесли!

— Вот моя бумага! — сказал дон Кандидо.

— Или, вернее, бумага дона Фелипе…

— Конечно! Но она принадлежит мне, как частному секретарю.

— Хорошо, — ответил дон Мигель и прочел список, в котором значилось двадцать восемь лиц наиболее уважаемых в Буэнос-Айресе имен, в том числе и имя дона Альваро Нуньеса со следующей мрачной припиской:

Попался восемнадцатого, в половине первого ночи, в руки Николаса Мариньо. По устному приказу расстрелян час спустя в казарме неизвестно по какой причине.

Прочтя имя этого старого и верного друга его отца, дон Мигель вздрогнул и вытер слезу.

— Увы! Мигель, — пробормотал дон Кандидо, — сам дон Фелипе плакал, узнав об этой горестной потере!

— Об этом ужасном убийстве, хотите вы сказать! Но будем продолжать. Теперь, вот мертвые! — прибавил он, складывая бумагу, которую держал, и беря другую.

— Подожди, остановись, мой дорогой и любимый Мигель, оставим мертвых в покое!

— Я хочу посмотреть только цифру.

— Цифра вот, Мигель: пятьдесят восемь за двадцать два дня.

— Так, — отвечал дон Мигель, записывая, — пятьдесят восемь в двадцать два дня.

Он сложил и запечатал эту бумагу.

— Остаются еще марши армии в провинции Санта-Фе.

— Вот что я с ними сделаю! — сказал молодой человек.

С этими словами он хладнокровно поднес бумагу к пламени свечи и сжег ее, затем запер все эти депеши в секретный ящик своего бюро.

Дон Мигель написал письмо дону Луису, в котором, рассказал о кровавых подвигах Масорки, о том, что эти убийства должны принять вскоре еще более ужасающие размеры; затем он сообщил что предполагается новый обыск на вилле дель-Барракас, и, хотя это еще не решено окончательно, следует удвоить свое благоразумие; что донья Эрмоса хотела назначить свою свадьбу с ним на первое октября, так как она не хочет покидать города иначе как его женой, но что это невозможно, потому что мистер Дуглас, перевозящий эмигрантов, не вернется из Монтевидео раньше пятого, надо подождать до тех пор. Письмо оканчивалось так:

Все кончено, мой дорогой друг, результатом переговоров с адмиралом де Макко будет мир. Однако я буду ждать до последнего момента, затем отведу к тебе Эрмосу, как это было условлено.

Мои дела в полном порядке, я с минуты на минуту ожидаю приезда моего горячо любимого отца.

Я увижусь с тобой послезавтра.

Наш старый учитель доставит тебе это письмо. Он решил не выходить более из консульства. Позаботься о нем.

— Вы заснули, сеньор дон Кандидо? — сказал он, запечатывая письмо.

— Нет, я размышлял, дорогой Мигель.

— А, вы размышляли!

— Да, я говорил себе, что если бы мать нашего главного сеньора губернатора не вышла замуж за своего достойного супруга, то, вероятно, не имела бы своего знаменитого сына, а сегодня мы не страдали бы из-за супружеской любви этой зловещей дамы.

— Клянусь вам, я никогда не думал об этом! — отвечал с величайшей серьезностью молодой человек, запечатав письмо и подавая его своему учителю.

— Это письмо без адреса?

— Все равно, оно к Луису, спрячьте его!

— Я отнесу его сейчас.

— Когда хотите, но вы должны взять мою карету, а онаеще не заложена.

— Я предпочитаю не ходить пешком, спасибо!

Дон Мигель хотел позвонить, но в дверь на улицу постучали, и почти тотчас же шедший в кабинет слуга тревожным голосом доложил о приходе подполковника Китиньо.

Дон Кандидо откинулся на спинку своего стула и закрыл глаза.

— Пусть он войдет, — сказал молодой человек и прибавил, обращаясь к своему старому учителю: успокойтесь, ничего страшного!

— Я мертв, дорогой Мигель! — ответил тот, не открывая глаз.

— Войдите, подполковник! — сказал, вставая, Мигель. Дон Кандидо, услыхав, что Китиньо вошел в кабинет, сразу машинально встал, растянул губы в конвульсивной улыбке и протянул обе руки подполковнику, севшему около того самого стола, за которым учитель и ученик провели всю ночь.

— Когда вы получили мою записку, подполковник?

— Около шести часов утра, сеньор дон Мигель!

— Разве вы больны, что так опоздали?

— Нет, сеньор, я был в отъезде.

— Вот я и говорил: дай Бог, если бы все были такими, как вы, когда речь идет о службе! Именно так я и говорил вчера президенту, потому что если мы желаем ходить размеренными шагами, как начальник полиции, то уж лучше признаемся в этом Ресторадору вместо того, чтобы его обманывать. Что касается меня, подполковник, то я забыл, что такое сон: я провел всю ночь с этим сеньором, запечатывая газеты, которые я рассылаю по всем направлениям. Ресторадор хочет, чтобы везде знали о доблести федералистов, и вот, несколько минут назад, этот сеньор, — прибавил он, поворачиваясь к дону Кандидо, который, узнав, что Китиньо пришел по приглашению дона Мигеля, начал приходить в себя, — обратил мое внимание на одну вещь, которую вы, должно быть, уже заметили, подполковник!

— Что такое, дон Мигель?

— Наша газета ни слова не говорит о вас и тех федералистах, которые каждую минуту рискуют своей жизнью ради нашего общего дела.

— В ней ничего не сообщается и о депешах.

— Кому вы их адресуете, подполковник?

— Теперь, когда Ресторадор в лагере, я адресую их в полицию. Я тоже обратил внимание на то, о чем вы говорили. Этот человек совершенно прав.

— О, сеньор подполковник! — воскликнул дон Кандидо. — Кто не удивится молчанию о человеке, который имеет такие прекрасные качества, как вы?

— Да, и чей род столь древен!

— Конечно, — отвечал дон Кандидо, — уже до вашего рождения вы снискали благосклонность общества, потому что сеньор Китиньо, ваш отец, принадлежит к одной из древнейших ветвей нашей благородной фамилии. Один из ваших знаменитых дядей, уважаемый сеньор подполковник, женился на одной из кузин моей матери, так что я всегда имел к вам симпатию доброго родственника, тем более что мы связаны еще тесными узами нашего общего федерального дела.

— Так вы мой родственник? — спросил Китиньо.

— Родственник очень близкий, — отвечал дон Кандидо, — одна и та же кровь течет в наших жилах, и мы обязаны относиться друг к другу с дружелюбием, покровительством и уважением для сохранения этой драгоценной крови.

— Хорошо! Если я могу быть вам чем-либо полезным…

— Итак, подполковник, — прервал его дон Мигель, чтобы помешать дону Кандидо распространяться дальше, — даже не публикуют ваших депеш?

— Нет, сеньор! Я только что отправил депешу о диком унитарии Халасе — они не опубликуют ее.

— Халас?

— Ну, да, старый Халас, мы его только что умертвили. Дон Кандидо закрыл глаза.

— Он слег, — продолжал Китиньо, — но мы его выбросили на улицу, где он и был убит перед своими дверями. В другой день мы таким же образом покончили с Тукуманом Ламадридом. В прошлый четверг мы умертвили Саньюдо и семерых других, но об этом ничего не сообщалось в газете. В том, что касается меня, мой кузен прав… Как его зовут?

— Кандидо! — отвечал дон Мигель, видя, что обладатель этого имени совсем не владеет собой.

—Я сказал, что мой кузен Кандидо прав, и что теперь, когда начнется большое дело, я более никому не скажу ни слова.

— Как! Разве это скоро начнется? — спросил дон Кандидо голосом, прерывавшимся от ужаса.

— Ну да! Теперь начнется хорошее дело, мы уже получили приказ.

— Вы сами получили его, сеньор подполковник?

— Да, сеньор дон Мигель. Я веду переписку непосредственно с Ресторадором. Я не хочу иметь ничего общего с доньей Марией-Хосефой.

— Она клеветала на вас.

— Теперь она прицепилась к Гаэтеену, к Бадиа и Тронкосо и все время думает о Барракасе и о том диком унитарии, который ускользнул, как будто он уже давно не находится с Лавалем.

— Эта дама и меня ненавидит!

— Нет, она ничего не говорила мне про вас, но вашу кузину она ненавидит.

— На днях я скажу вам, почему, подполковник.

— Сегодня она заперлась с Тронкосо и негритянкой где-то там, в окрестностях виллы.

— Вот вы, подполковник, занимаетесь настоящими делами федерации! А чем занята донья Мария-Хосефа…

— Che! Она шпионит за женщинами.

— Очевидно, негритянка — шпионка. Не хотите ли чего закусить, подполковник?

— Ничего, дон Мигель, я только что завтракал.

— Вы ничего не узнали?

— О чем?

— Вы еще не получили приказа?

— Какого.

— О дель-Ретиро.

— О дель-Ретиро?

— Ну да, большой дом.

— Дом консула?

— Да.

— Нет, у нас еще нет приказа, но мы уже знаем.

— Так? — спросил дон Мигель.

При этом вопросе он, сложив вместе пальцы правой руки, поднял их на высоту глаз Китиньо; дон Кандидо, с волосами чуть не ставшими дыбом, с глазами, готовыми выскочить из орбит, подумал, что сам Иуда воплотился в дона Мигеля.

— Я знаю! — отвечал Китиньо.

— Но приказа нет?

— Нет.

— Тем лучше, подполковник!

— Как тем лучше?

— Да, я знаю, что говорю, поэтому и спросил у вас об этом. Ваш кузен уверен, он знает все эти секреты.

— Что же такое?

— Еще не время!

— А!

— Их еще слишком мало, но как только доброе дело начнется, дом будет полон и около восьми или девяти… Вы меня понимаете?

— Да, дон Мигель! — вскричал Китиньо с свирепой радостью.

— Всех вместе, одной сетью.

Дон Кандидо думал, что он сходит с ума: он не мог поверить тому, что слышал.

— Верно! — промолвил Китиньо. — Так будет лучше, но у нас нет приказа, дон Мигель.

— Черт возьми! Без приказа… Гм… я понимаю это.

— И Санта-Калома?

— Я знаю.

— Он сильно смахивает на гринго!

— Это правда, подполковник.

— Они вместе могут что-нибудь напутать.

— Правда, так что если я получу приказ…

— Со всем моим отрядом, дон Мигель.

— Но если Санта-Калома получит его, вы меня известите?

— Конечно!

— Вот зачем это надо: мне необходимо быть с вами, чтобы увлеченные федеральным энтузиазмом не трогали бумаг консула.

— Ага!

— Ресторадор был бы очень раздражен теми осложнениями, которые могут произойти вследствие захвата консульских бумаг, вы понимаете?

— Да, дон Мигель.

— Однако, если и Санта-Калома получит приказ, то я считаю, что нам надо подождать, чтобы их собралось больше, восемь или девять человек.

— Правда, так лучше.

— Какой удар, подполковник!

— Мы все его желаем!

— Вы все об этом знаете?

— Все, но мы не смеем ничего делать, пока не получим приказ.

— Вы правы, вот это называется быть федералистом!

— Но знаете, о чем я подумал?

— Скажите, подполковник.

— Начиная с этой ночи мы расставим вокруг дома посты.

— Хорошо придумано, но остерегайтесь одной вещи.

— Какой?

— Не арестовывайте экипажей, а только пешеходов.

— Почему же нельзя арестовывать экипажей?

— Потому что они могут принадлежать консулу, а вы не должны касаться их!

— Почему же?

— Потому что они принадлежат ему, а все, что относится к консульству, находится под покровительством губернатора.

— Ага!

— Так что коснуться экипажа — значит нарушить неприкосновенность консула.

— Я и не знал этого!

— Вот видите, как полезно было поговорить! Каков был бы гнев Ресторадора, если бы какая-нибудь неловкость привела к новым войнам!

— Я пойду сейчас же предупредить своих товарищей.

— Не теряйте ни секунды, это очень деликатный вопрос!

— Действительно.

— Итак, ничего без приказа!

— Боже сохрани, сеньор дон Мигель!

— Когда будет получен приказ, мы подождем, чтобы их набралось больше.

— Так. Хорошо, дон Мигель. Я ухожу — боюсь, как бы они не арестовали экипаж.

— Да, скажите об этом всем.

— Итак, Кандидо, если я могу тебе услужить, то ты знаешь, что я твой кузен!

— Благодарю, мой дорогой и уважаемый кузен! — отвечал похожий более на мертвеца, чем на живого человека дон Кандидо, вставая и пожимая руку, протянутую ему Китиньо.

— Где ты живешь?

— Дорогой друг, я живу… я живу здесь!

— Хорошо, я навещу тебя.

— Благодарю, благодарю!

— Прощай же!

Китиньо вышел в сопровождении Мигеля, который, прощаясь с ним в передней, порылся у себя в кармане и произнес:

— Подполковник, это для вас, тут пять тысяч пиастров, присланных моим отцом для раздачи бедным федералистам. Будьте добры принять на себя эту заботу!

— Давайте, дон Мигель. Когда приезжает сеньор дон Антонио?

— Я жду его с минуты на минуту!

— Известите меня немедленно о его приезде.

— Непременно, подполковник. До свидания и служите делу!

Дон Мигель вернулся в свой кабинет и, не обращая никакого внимания на дона Кандидо, осматривавшего его с головы до ног взглядом, в котором был заметен гнев, смешанный с крайним изумлением, сел за стол и написал следующую записку:

Дорогой Луис, речь шла о нападении на дом сеньора Слейда; я хорошо знаю, что еще нет никакого приказа на этот счет, но важно, чтобы консул уведомил всех лиц, скрывающихся у него, что они никоим образом не должны выходить из дома пешком, так как за домом будет установлен надзор. Но зато они могут вполне безопасно выезжать в экипаже и, если возможно, лучше в консульском.

Прощай!

— Теперь, мой дорогой учитель, вместо одного письма вы отнесете два! — и дон Мигель протянул дону Кандидо записку.

Но последний ответил.

— Нет! Не хочешь ли ты и меня впутать в черную измену? Adios mi plata!36

— Вы с ума сошли, почтенный кузен Китиньо!

— Кузеном Вельзевула из преисподней должен быть этот разбойник!

— Но вы сами же его так называли?

— Разве я сознаю сам, что говорю! Мне кажется, что я схожу с ума в этом лабиринте преступлений, измен и лжи! Кто ты такой, скажи мне! За кого ты, почему ты говорил в моем присутствии о нападении на дом, где я хочу искать убежища, где находится молодой человек, которого ты называешь своим другом, где…

— Ради Бога, сеньор дон Кандидо! Я вам объясню все это.

— Какое объяснение может быть тому, что я слышал собственными ушами?

— Вот какое! — сказал дон Мигель, развертывая и подавая действительно испуганному дону Кандидо, написанную им записку.

— А! — вскричал тот, прочтя ее два раза.

— Вот что значит, сеньор дон Кандидо, извлекать выгоды из сношений с иностранцами, опутывать людей их же собственными сетями и заставлять своих врагов служить себе — это наука Ришелье, прилагаемая, правда, к мелочам, потому что перед ними нет ни Ла-Рошели, ни Англии, но если бы они были, мы бы действовали так же. Теперь ступайте с миром и отдыхайте спокойно на североамериканской территории!

— Приди в мои объятия, удивительный молодой человек, облегчивший самую ужасную минуту в моей жизни!

— Обнимемся и садитесь в мою карету, знаменитый кузен Китиньо!

— Не смейся надо мной, Мигель!

— Хорошо, до завтра, нет до послезавтра, карета у дверей!

— Прощай, Мигель!

Бедный дон Кандидо обнял в последний раз своего ученика, который, полчаса спустя пытался заснуть, в то время как почтенный профессор каллиграфии с высоко поднятой головой прогуливался по территории Соединенных Штатов, как он выражался, пока дон Луис читал обе записки своего друга.

ГЛАВА XXIV. Где эта длинная история обещает кончиться, подобно водевилю

Пятого октября, — день, назначенный для свадьбы доньи Эрмосы и дона Луиса, — при наступлении ночи, перед домом попечительства о бедных улицы Корриентес остановилась карета. В ту же минуту дверь дома открылась, и из нее вышел священник с белыми волосами, сел в карету, где его ждали, и лошади тотчас же помчались, повернув на улицу Суйпача. Внезапно они вынуждены были замедлить свой бег, чтобы не врезаться в середину группы кавалеристов, состоящей из двенадцати человек, в костюмах гаучо, их неподкованные лошади, по-видимому, совершили большой переезд. Один из этих всадников, человек лет пятидесяти с резкими чертами волевого лица, казалось, был начальником или хозяином остальных, о чем можно было судить как по тому почтительному отдалению, в котором держались от него другие кавалеристы, так и по богатой сбруе его лошади.

Заметив этого всадника, кучер кареты удивленно вскрикнул, сделав движение, чтобы остановить карету, но солдаты исчезли, и карета беспрепятственно продолжала свой путь.

Несколько минут спустя она остановилась у дверей дачи Барракас, и из нее вышли три человека.

Это были дон Луис Бельграно, дон Мигель и священник, о котором мы говорили.

Тонильо, соскочив с козел, почтительно приблизился к своему господину и, когда тот хотел войти в дом, слегка тронул его за руку.

— Чего ты хочешь? — спросил дон Мигель.

— Вы не видели, mi amo37, всадников, которые пересекли нам дорогу на улице Федерации?

— Я едва заметил их.

— Того, кто ехал во главе их?

— Ну?

— Это был ваш отец, mi amo!

Молодой человек вздрогнул, и луч радости блеснул в его взоре.

— Ты не ошибаешься?

— О, mi amo!

— Хорошо! Садись снова на козлы и будь наготове, а главное — молчи!

Тонильо поклонился.

— Отец, — прошептал про себя дон Мигель, — сам Бог посылает его в эту минуту!

И он вошел в дом, дверь которого молча заперли за ним. Хотя снаружи дача и казалась совершенно темной, но внутри донья Эрмоса устроила настоящий храм. Она заканчивала свой туалет новобрачной. Часы пробили восемь раз, молодая женщина вздрогнула.

— Вы побледнели, сеньора, — улыбаясь сказала Лиза, — как раз в ту минуту, когда пробило восемь часов!

— Да, этот бой испугал меня! — отвечала донья Эрмоса, проводя рукой по лбу и садясь в кресла.

— Потому что пробило восемь часов!

— Да, я не понимаю сама, что со мной происходит, но с шести часов вечера каждый раз, когда я слышу бой часов, я испытываю страшное страдание.

— Действительно, и я заметила это! — проговорила девушка. — Знаете, что я сделаю?

— Что, Лиза?

— Я остановлю часы, чтобы, когда пробьет девять часов, вы не бледнели и не страдали более.

— Нет, Лиза. В девять часов они будут здесь и все будет кончено, впрочем это пустяки, я уже успокоилась.

Она встала и прошла в гостиную, блиставшую огнями.

— Правда, правда! — вскричала радостно Лиза. — Вы стали еще прекраснее, чем я когда-либо, сеньора!

— Молчи, сумасшедшая! Поди и позови ко мне Хосе. Лиза повиновалась и почти тотчас же вернулась со старым

солдатом.

— Хосе, — сказала ему донья Эрмоса с прелестной улыбкой, — вы один из самых старых и преданных помощников моего отца, вы видели меня ребенком, я почти ваше дитя, и я хочу просить вас об одной услуге.

— Да, сеньора? — отвечал с удивлением ветеран. — О, говорите!

— Я хочу, чтобы вы были свидетелем на моей свадьбе, никого другого не будет, кроме вас и дона Мигеля.

Вместо ответа старый солдат, приблизившись к своей госпоже, почтительно поцеловал ей руку.

— Благодарю! — сказала, улыбаясь, молодая женщина. — Вы рассчитали слуг?

— Как вы приказали, сеньора, я отпустил их еще с вечерни.

— Значит, вы один?

— Один.

— Хорошо. Завтра вы раздадите им эти деньги, не говоря за что. — И взяв сверток с банковыми билетами, она вложила его в руку Хосе.

— Сеньора, — сказала Лиза, — мне кажется, слышен шум на улице.

— Все заперто, Хосе?

— Да, сеньора, только решетка дачи, — я не знаю, что это значит, я уже второй раз докладываю вам об этом, сеньора, — была открыта сегодня утром, хотя я сам запер ее вчера вечером и взял с собой ключ.

— Не будем думать об этом в эту ночь!

— Сеньора, — сказала снова Лиза, — я слышу шум, это, кажется, карета.

— Мне тоже так кажется.

— Она остановилась.

— Это правда: это они! Идите, Хосе, но не открывайте, пока не удостоверитесь.

— Будьте спокойны, сеньора, я один, но… будьте спокойны!

Донья Эрмоса не ошиблась — это действительно были те, кого она ждала с таким беспокойством.

Она открыла дверь из своей уборной в гостиную и узнала шаги Мигеля, шедшего через кабинет и ее спальню.

— О, сеньора, — произнес молодой человек, с восхищением останавливаясь на пороге, — я надеялся иметь удовольствие встретить здесь прелестную женщину, а вижу богиню!

— Правда? — спросила она с восхитительной улыбкой.

— Правда! — произнес он, подходя ближе. — Такая правда, что, мне кажется, я в первый раз восхищаюсь женщиной так, как я восхищался другой, которой…

— Которой я передам эти слова сегодня же ночью.

— Хорошо! А я… я… я вам вот что сделаю, — и обхватив свою кузину за талию, он поцеловал ее в обе щеки, затем отскочил в сторону, смеясь, как ребенок. — Поговорим теперь серьезно! — сказал он.

— Пора, негодный! — отвечала она с улыбкой.

— Луис там!

— А я здесь!

— Ия также, мне остается только взяться за вас.

— Не за меня только! — улыбнулась донья Эрмоса.

— Хорошо. Священник здесь, ему можно остаться не более десяти минут.

— Почему?

— Потому что пока он остается, карета должна стоять у дверей.

— Ну так что же?

— Ну, может пройти какой-нибудь патруль, карета привлечет его внимание, он станет следить и…

— Ах, да, да, я все понимаю… Идем, Мигель, но… — прибавила она, опираясь на спинку кресла.

— Но что!

— Я не знаю… Я хотела бы посмеяться над собой, но не могу. Я не понимаю, что чувствую в своем сердце, но…

— Идем, Эрмоса!

— Идем, Мигель!

Молодой человек подал руку своей кузине и повел ее в гостиную, где их ждали дон Луис, одетый во все черное, и священник.

Дон Луис был бледен и встревожен: его сердце также сжималось в предчувствии какой-то беды. Священник, предупрежденный доном Мигелем о необходимости как можно скорее кончить церемонию, для которой все было приготовлено заранее, тотчас же приступил к самому важному акту своей священной службы.

В гостиной находилось только шесть человек: священник, новобрачные, дон Мигель, Хосе и Лиза.

В эту эпоху убийств и измен надо было обладать большим мужеством тем священникам, которые остались незапятнанными и, следовательно, были внесены в списки осужденных и вынуждены были скрываться, чтобы рискуя своей жизнью тайно исполнять обязанности их сана.

Святой отец, приведенный доном Мигелем, давно знавшим его, отвечал на предложение молодого человека одним словом:

— Идем!

Когда молодой человек хотел вложить ему в руку кошелек, полный золота, он тихонько оттолкнул его и сказал Мигелю с кроткой и печальной улыбкой:

— Таких вещей не делают за деньги, брат мой, я солдат Христа и исполню свой долг, что бы ни случилось со мной потом.

Спокойный, полный достоинства и с улыбкой на лице, вошел он в этот дом, при выходе из которого, быть может, его ждала страшная смерть.

Церемония началась, она была проста, но величественна.

Священник произнес молитву, задал тот вопрос, ответ на который скрепляет судьбу супругов и за пределами жизни и на который ни одни человеческие уста не могут ответить без трепетного биения сердца. Протокол церемонии был подписан священником, слугами и свидетелями — дон Луис и донья Эрмоса были соединены навеки, и никакая человеческая власть отныне не могла разорвать на земле те узы, которые были заключены на небе.

Молодые супруги вздохнули с облегчением, при нежном пожатии их рук, их лица, бледные за минуту до этого, окрасились живым румянцем: счастливое будущее открывалось перед ними.

Едва, по окончании церемонии, донья Эрмоса успела обнять дона Луиса, плакавшего от радости в ее объятиях, как дон Мигель подошел к Хосе.

— Ваша лошадь оседлана? — шепнул он старому слуге.

— Да.

— Мне она нужна на час!

— Хорошо.

И он отошел, не произнеся более ни слова. Подойдя к донье Эрмосе, дон Мигель взял ее за руку и ввел в кабинет.

— Священник уходит, и я также! — сказал он ей прямо.

— Ты?

— Да, мадам Бельграно, я, потому что я осужден не быть спокойным нигде для того, чтобы ваш супруг был спокоен в Монтевидео.

— Что такое, Боже мой! Что такое! Не обещал ли ты нам, что останешься с нами до самого отъезда!

— Да, и вот именно из-за этого обещания я и должен уйти немедленно. Послушай, ты знаешь, что мы условились сесть в лодку у Бака, потому что никто не догадайся наблюдать в этом месте. Дуглас будет ждать нас между девятью и десятью часами в одной из хижин, находящихся там, чтобы в случае какого-нибудь непредвиденного обстоятельства, мы могли изменить свой план. Поскольку этот шотландец пунктуален, как англичанин, — а этим все сказано, — я уверен, что через четверть часа он будет в хижине, потому что скоро пробьет девять часов. Раньше чем через час я вернусь. В это время Тонильо вместо кучера отвезет священника, затем он вернется сюда верхом, ведя мою лошадь на поводу, чтобы я мог уехать после отъезда Луиса.

— Мы с Луисом отправимся туда пешком.

— Пешком?

— Да, потому что мы пойдем через виллы Сомельеры и Бросны, это сократит нам дорогу, а затем пройдем взморьем, где так же безопасно, как в Париже или Лондоне.

— Да, да, так действительно лучше, мне кажется, — отвечала донья Эрмоса, — но вы возьмете с собой Хосе и Тонильо — я этого требую.

— Нет, мы пойдем одни — предоставь мне решать самому.

— Мигель!

— Прошу тебя, Эрмоса, не настаивай: слишком много людей могут возбудить внимание и навлечь на себя подозрения, два же решительных человека пройдут всюду.

— Ты хочешь этого?

— Так надо, Эрмоса!

— Пусть будет так, — прошептала она, вздохнув, — но ты мне отвечаешь за Луиса?

— Своей головой! — рассмеялся он в ответ.

— Ты все смеешься, Мигель! — сказала она с нежным упреком.

— Кто знает, дорогая кузина, быть может, я смеюсь для того, чтобы не плакать.

— О Мигель, как ты добр! Ведь тебе мы обязаны нашим счастьем! — проговорила она, сжимая его руку.

— Мы поговорим об этом после, — отвечал он, поднося ее руку к своим губам, — а теперь нам надо расстаться: я только тогда успокоюсь, когда карета уедет отсюда.

— Идем тогда.

— Идем!

И они встали с софы, на которой сидели.

— Ты захватил оружие?

— Да, будь спокойна. Поди проститься со священником, он и так уже слишком долго остается здесь.

Дон Мигель и донья Эрмоса вернулись в гостиную.

Минуту спустя дон Луис со своей молодой женой проводили до самых дверей на улицу достойного пастыря, без колебаний рискующего своей жизнью для того, чтобы освятить их союз.

В то самое время, когда карета понеслась по направлению к городу, а дон Луис тщательно запирал дверь на улицу, дон Мигель на лошади Хосе выехал за ограду и помчался полным галопом, тщательно закутавшись в свое пончо и беспечно напевая вполголоса одну из тех песенок, столь дорогих для гаучо, напев которых всегда однообразен, как бы не изменялись их слова.

ГЛАВА XXV. Где выступает на сцену, хотя и немножко поздно, новое лицо

Дон Мигель не сказал правды своей кузине или, по крайней мере, скрыл от молодой женщины, тревогу которой он хорошо заметил, часть правды. Он сам был беспокоен: тайная тоска сжимала его столь твердое и решительное сердце, он чувствовал печаль, не сознавая сам, почему. Было ли это предчувствие близкого несчастья или тревога за своего друга, которого он любил как брата и с которым боялся больше не встретиться, — он не мог разобраться в этом, его предчувствия причиняли ему страдания.

Мрачные мысли туманили его ум. Однако слабая искра света внезапно мелькнула в этом хаосе: неожиданная встреча с отцом, уверенность в том, что тот действительно в этот вечер приехал в Буэнос-Айрес, придали ему мужество, необходимое для того, чтобы выдержать до конца отчаянную борьбу, затеянную одним против всех, и зародили надежду, если не победить, то по крайней мере обеспечить бегство друга и его жены; а затем, после заключения мира с Францией и ему самому придется искать убежища в Монтевидео, где его уже давно с тоской и печалью ждет его прелестная невеста.

Дон Мигель знал, что его отец был одним из старинных друзей Росаса и что он имел огромное влияние на этого тигра с человеческим лицом, влияние — поспешим мы прибавить, — которым достойный асиендадо пользовался только в самых исключительных случаях и всегда с благородной и возвышенной целью. Никогда Ресторадор не отказывал ни в одной из просьб сеньора дона Педро дель Кампо, личных или письменных.

Как только дон Мигель очутился далеко от дачи, песенка, которую он напевал, внезапно оборвалась. Удобнее устроившись в седле, он ослабил поводья, свистнул особенным образом, как делают это солдаты, — и лошадь, рванувшись вперед, с быстротой вихря понесла его по темным и пустынным улицам города.

Через двадцать минут он остановился у дверей своего дома.

Его ждал Тонильо.

— Священник? — спросил у него молодой человек.

— Вернулся к себе.

— Здоров и невредим?

— Да, mi amo!

— Я доволен тобой! — сказал Мигель, соскакивая на землю. — А мой отец?

— Он ждет в гостиной.

— Хорошо.

Бросив поводья, дон Мигель вошел в дом. Отец и сын обожали друг друга, встретившись они бросились в объятия друг к другу и долго оставались в таком положении.

После первых восторгов встречи они сели и заговорили — более года они уже не виделись, и им было, о чем поговорить.

Дон Мигель, ответив на бесчисленные вопросы отца, спросил его:

— Вы приехали один?

— Нет, я привел с собой, — отвечал асиендадо, — одиннадцать человек моих самых преданных вакерос38, опытных солдат и решительных парней — теперь не такое время, чтобы путешествовать одному.

— Правда, и вы приехали прямо в Буэнос-Айрес?

— Ну да, проехав через Сантос-Луарес, само собой разумеется.

— Вы видели Ресторадора? — спросил, вздрогнув, Мигель.

— Я остерегся не сделать этого: Росас не простил бы мне этого, кроме того я хотел подарить ему сотню своих пампасских быков: у них там плохо с провизией.

— Так что ваше стадо было благосклонно встречено?

— Благосклонно встречено и благосклонно принято — Росас был восхищен.

— Ага! — произнес молодой человек с задумчивым видом.

— Что с тобой, мальчик? Я нахожу тебя совсем смешным. Разве ты недоволен тем сюрпризом, который я преподнес тебе, приехав так неожиданно?

— Не думайте этого, отец, — живо сказал сын, сжимая его руку, — нет, мне просто грустно.

— Грустно?! Тебе, самому веселому молодому человеку, какого я знаю. Ого! Что же такое случилось? Говори, сынок, у тебя ведь нет секретов от отца, а?

— Боже меня сохрани, отец! Разве вы не часть самого меня?

— Очень хорошо, мальчик! — весело отвечал старик. — Ну, исповедуйся, не бойся, я не откажу тебе в отпущении грехов.

— Я это знаю, отец. Вы всегда были так добры ко мне.

— Vive Dios! Разве ты для меня не самое дорогое на свете? Без тебя что мне делать? Ну, говори, скажи мне, что тебя мучит и печалит?

— Дело идет не обо мне лично, а о двух особах, которых я люблю.

— Ба! Кто же эти особы?

— Донья Эрмоса.

— Твоя кузина?

— Да, батюшка.

— С ней случилось несчастье? — живо спросил дон Педро.

— Нет еще, отец!

— Caray! Ты пугаешь меня! Ты же знаешь, что я ее люблю, как свою дочь, бедное дорогое дитя!

— Она сейчас в большой опасности.

— Она, донья Эрмоса?

— Да, батюшка!

— Говори же, мне надо знать все, — вскричал дон Педро с волнением, — Эрмоса в опасности! Vive Dios! Я приехал вовремя, мальчик. Ну, говори, я слушаю, но будь краток.

Молодой человек, не заставляя себя просить дольше, рассказал отцу в мельчайших подробностях все, что произошло в течение нескольких месяцев, каким образом донья Эрмоса спасла раненого дона Луиса, какому отвратительному преследованию подверглась из-за этого молодая женщина, рассказал и о свадьбе, совершившейся час тому назад и о предполагаемом бегстве этой ночью.

Рассказ дона Мигеля, как не старался он сократить его, вышел довольно длинен, асиендадо слушал его с самым напряженным вниманием. Иногда его брови хмурились, и у него вырывался недовольный жест, но он ни разу не прервал сына.

Когда молодой человек, наконец, закончил, последовало довольно долгое молчание.

— Все это очень печально! — сказал наконец старик, покачав головой. — Донья Эрмоса и Бельграно действовали, как два сумасшедших, а ты был еще более безумен.

— Батюшка….

— Я не упрекаю тебя, мальчик, я только устанавливаю факт, вот и все, ты следовал движению своего сердца, это не преступление, но в политических делах сердце — самый плохой советник, оно лишь толкает на глупости!

— Однако, батюшка…

— Однако теперь не время проповедовать, хочешь ты сказать, и ты прав, надо сначала вытащить этих несчастных молодых людей из болота, в которое они вошли по шею, и этим я хочу заняться не позже как сейчас.

— Как, батюшка, едва приехав, после долгой дороги…

— Я пойду к Росасу, это дело одного часа — самое большее, только он может их спасти и он сделает это, я обещаю тебе. Позови Тонильо. Кстати, доволен ты этим забавником?

— Очень доволен, отец. Он честен и предан!

— Тем лучше. Позови его.

Молодой человек встал, чтобы исполнить приказание отца, и в то время на улице раздался звук лошадиных копыт, и в двери сильно постучали.

— Что это? — спросил асиендадо.

— Мы узнаем это! — отвечал дон Мигель с плохо скрываемым беспокойством.

— Подполковник Китиньо! — доложил Тонильо, открывая двери.

— Пусть он пожалует! — вскричал дон Мигель. Подполковник вошел. Заметив асиендадо, он сделал радостное движение и бросился к нему с протянутой рукой.

— Che! — вскричал он. — Вот приятный сюрприз, в самом деле. Давно вы приехали, сеньор дон Педро?

— Почти час назад! — отвечал старик, пожимая ему руку.

— Я очень счастлив вас видеть.

— Я также: вы настоящий федералист!

— Я горжусь этим, сеньор дон Педро, четыре дня тому назад я осведомлялся о вас у сеньора дона Мигеля.

— Действительно, батюшка, подполковник вас очень любит!

— Я также.

— Какому счастливому случаю я обязан вашим приятным визитом в столь поздний час? — спросил дон Мигель, спешивший прекратить этот обмен взаимными любезностями, так как его беспокойство достигло крайнего напряжения.

— Вот уж действительно, — отвечал подполковник, садясь на стул, предложенный ему доном Мигелем, — случай привел меня сюда, право, черт меня возьми, если час тому назад я предполагал появиться здесь сегодня вечером.

— Что же произошло?

— Представьте себе, сеньор дон Мигель, в дверях дома дона Фелипе Араны я встретил моего кузена, знаете?

— Дона Кандидо? — живо спросил Мигель.

— Кандидо, да, смешное имя! Но это не важно, все-таки он мой родственник. Он выходил от временного министра и смутился, заметив меня, затем он подбежал ко мне, сердечно обнял меня и проговорил: «Я вынужден от дона Фелипе отправиться в дом американского консула, чтобы передать ему письмо Ресторадора законов, поэтому не будете ли вы добры зайти к дону Мигелю дель Кампо? Это вам по дороге, вы скажите ему, что я не вернусь сегодня ночью». Он говорил, что живет здесь, не так ли?

— Да, да, действительно, — отвечал дон Мигель, сбитый с толку и не понявший ничего в этой веренице слов, — благодарю вас, подполковник.

— Подождите, это еще не все!

— Ага!

— Послушайте. «Кстати, — прибавил вдруг мой кузен Кандидо, — уведомите дона Мигеля, что Санта-Калома и Мариньо получили приказ от доньи Марии-Хосефы осмотреть дачу в Барракасе».

— Дачу в Барракасе! — вскричал Мигель с испугом.

—Да.

— В какое время должен состояться этот визит?

— Сегодня же ночью, как уверяет мой кузен Кандидо. Смешное имя! Но он не знает, в котором часу.

— А! — бледнея, прошептал молодой человек.

— Так как мой кузен произвел на меня впечатление отчаянного труса и просил меня дать ему конвой, — продолжал Китиньо, — то я велел двум своим людям проводить его к консулу, а сам поспешно явился сюда, потому что я обещал известить вас тотчас же, как будет получен приказ.

— Благодарю вас, подполковник!

— Не стоит. Ах, да, еще одно слово: не доверяйте Санта-Каломе и особенно Мариньо — я подозреваю, что они имеют дурные намерения относительно сеньоры в Барракасе.

— Вы думаете?

— Я не утверждаю ничего, но на днях слышал кое-что. Я предупредил вас, этого довольно, а вы подумайте, что вам следует делать. Я исполнил свое поручение, мне остается только пожелать вам спокойной ночи и удалиться.

И он встал со своего места.

— Подождите минутку, подполковник, я поеду с вами! — произнес асиендадо.

— Вы, дон Педро?

— Да, я поеду в Сантос-Луарес.

— В этот час?

— Это в двух шагах. Я хочу узнать, по какому праву донья Мария-Хосефа отдает приказы в Буэнос-Айресе, от имени господина Ресторадора или нет?

— Ах, сеньор дон Педро, вы окажете настоящую услугу делу, — вскричал подполковник, — если добьетесь от его превосходительства, чтобы эта сеньора не совала свой нос в наши дела.

— Вот именно об этом я и постараюсь попросить Ресторадора. Эта дама в Барракасе — моя родственница, мой долг помешать тому, чтобы ей докучали.

— Вы правы, сеньор дон Педро, и клянусь вам, что если вы получите приказ Ресторадора, то я исполню его с великим удовольствием.

— Я рассчитываю на ваше обещание, подполковник!

— Это решено, сеньор дон Педро.

— Будьте добры подождать меня минутку, я прощусь со своим сыном и буду к вашим услугам.

— Хорошо, хорошо, не спешите, у меня есть время!

С этими словами Китиньо вышел.

— Вы видите, батюшка, все потеряно! — с отчаянием вскричал дон Мигель.

— Не совсем еще, мальчик, предоставь мне действовать. Тонильо!

— Mi amo! — сказал входя гаучо.

— Седлай живей лошадь.

— Моего темного бегуна! — прибавил дон Мигель.

— А, твоего пожирателя воздуха! — сказал асиендадо.

— Да, того, которого вы мне прислали в прошлом месяце. Тонильо исчез по знаку своего господина.

— Послушай, — начал дон Педро, — теперь почти половина десятого, через час я надеюсь вернуться и сразу отправиться в Барракас.

— Хорошо.

— Ты будешь там?

— Конечно!

— Не говори ни слова молодым людям о том, что происходит: не беспокоить их заранее, пусть они спокойно наслаждаются тем счастьем, которое у них пока еще есть, но пусть все будет готово для их бегства!

— Вдвоем?

— Если возможно, Бельграно, во всяком случае, должен уехать.

— Он? Хорошо!

— Есть ли у вас там люди?

— Только старый слуга.

— Возьми с собой шестерых моих вакерос, это решительные люди, как я тебе сказал, и пригодятся на всякий случай.

— О, батюшка, вы возвращаете мне жизнь!

— Бодрись, мой мальчик, быть может, нас беспокоили напрасно, и ничего не случится!

— Нет, нет, вы ошибаетесь, батюшка, на дачу непременно нападут.

— Ну, тогда с Богом! Обними меня и расстанемся. Соблюдай молчание и будь благоразумен.

Отец и сын обнялись, затем дон Педро вышел. Почти тотчас же послышался топот копыт лошадей, несшихся во всю прыть.

— Боже мой! — прошептал дон Мигель, оставшись один. — Защити их, защити нас!

Мгновение он оставался в задумчивости, затем быстро поднял голову.

— Тонильо! — вскричал он.

— Mi amo?

— Ты выбрал шестерых вакерос моего отца?

— Mi amo, они там под навесом, сеньор дон Педро предоставил их в ваше распоряжение.

— Хорошо, садитесь все на лошадей и мчитесь во весь дух в Барракас, вместе с Хосе спрячьте лошадей так, чтобы ни дон Луис, ни моя кузина и не подозревали об их присутствии, понимаешь?

— Да, сеньор, это не трудно.

— Жди меня недалеко от дома. Вооружитесь все хорошенько.

— Будет сражение, сеньор? — радостно спросил молодой Тонильо.

— Может быть. Моя лошадь?

— Готова.

— Тогда отправимся каждый в свою сторону.

Дон Мигель сел на лошадь и поехал галопом по дороге к месту, где ждал его мистер Дуглас.

Через несколько минут Тонильо также покинул дом и направился в Барракас в сопровождении шести вакерос, вооруженных с головы до ног.

ГЛАВА XXVI. Где описывается развязка дела

Вернувшись в гостиную, дон Луис сел подле доньи Эрмосы и, обняв ее за талию, поцеловал в лоб. Молодая женщина краснея улыбнулась, но вдруг нервная дрожь охватила ее, кровь отхлынула от лица — она встала, с поникшей головой сделала несколько шагов вперед и тихо опустилась на колени перед распятием, скрестила свои руки и стала безмолвно молиться. Дон Луис, испуганный внезапной бледностью молодой женщины, бросился к ней, поднял ее и заставил сесть возле себя.

— Боже мой! — вскричал он с беспокойством. — Что с тобой, Эрмоса?

— Ничего, ничего, Луис, пустяки, все прошло… Я столько страдала… это суеверие… нервы… почем я знаю?.. это прошло…

— Нет, Эрмоса, есть что-то, чего я не знаю, но что я хочу знать, так как страдаю в эту минуту больше тебя.

— Успокойся, Луис, это бой часов, вот и все.

— Но…

— Не спрашивай меня, не гадай, я знаю все, что ты мне скажешь, но не могу успокоиться, это сильнее меня. Весь вечер я испытывала такое же страдание при бое часов.

— Это все?

— Клянусь тебе. Дон Луис вздохнул.

— Дорогая Эрмоса, — произнес он, — когда я почувствовал, что ты дрожишь в моих руках, когда увидел, что ты бежишь от меня к этому распятию, страшная мысль мелькнула у меня: я подумал, что ты испытала чувство отвращения, что твоя душа протестует против тех уз, которыми нас только что соединили навеки.

— Луис! Ты мог подумать это? Боже мой!

— Прости, дорогая Эрмоса, прости! Но если бы ты знала, как я тебя люблю! — проговорил молодой человек, с мольбой протягивая руки. — Прости!

— Увы! Я только теперь люблю впервые, я счастлива всего лишь час.

— Эрмоса!

— Я забываю обо всем, я сильная, когда я рядом с тобой, ты защитишь меня от самой себя.

— О, теперь несчастье нам не угрожает. Это твое слишком живое воображение причиняет тебе все эти огорчения, дорогая моя. Это ядовитый воздух Буэнос-Айреса делает тебя больной душой и телом — скоро мы будем вместе далеко отсюда.

— Скоро, скоро, не так ли, Луис? Я не могу жить здесь и не могу жить нигде без тебя. Мы будем путешествовать вместе.

— Почему же не с этой ночи?

— Это невозможно.

— Я оставлю все, Лиза и Хосе присоединятся к нам после.

— Это невозможно.

— Возьми меня с собой, Луис, возьми! Разве я не твоя жена? Разве не должна я следовать за тобой всюду?

— Это правда, но я не должен подвергать тебя опасности, моя любовь.

— Меня подвергать опасности?

— Какое-нибудь непредвиденное обстоятельство…

— А ты будешь подвергаться опасности? Зачем же вы меня обманули? Не говорили ли вы мне, что тебе нечего бояться?

— Это правда, опасности никакой нет, но, быть может, мы будем вынуждены остаться на берегу два, три или четыре дня.

— Что же из того, если я проведу их с тобой?

— Эрмоса, не будем изменять ничего в нашем плане, станем уважать, будучи теперь женаты, наши обещания обрученных. Если раньше двух недель ты не приедешь с Мигелем, то отправишься одна: тогда уже будет заключен мир с Францией, и ничто не помешает твоему отъезду.

— Вспомни, дорогая моя, что я уезжаю, потому что ты так приказываешь, а ты остаешься здесь, потому что я тебя прошу об этом. Но я слышу чьи-то шаги в передней.

— Лиза, вероятно.

— Нет, я думаю, что это Мигель.

Дон Луис поцеловал в лоб свою жену и пошел навстречу своему другу, а донья Эрмоса приказала Лизе подать чай в кабинет, где все трое вскоре и сидели вместе.

— Слава Богу, дорогое дитя, — весело сказал дон Мигель, — все совершенно улажено, только вместо того, чтобы ждать до утра, Дуглас назначил отъезд в полночь, то есть через два часа.

— Почему такое изменение? — спросила донья Эрмоса.

— Право, я сам не знаю этого! Но я так доверяю благоразумию и проницательности моего славного контрабандиста, что, когда он назначил мне этот час, я не спросил у него ничего, убежденный в том, что, стало быть, это самое удобное время.

Дон Луис нежно сжал руку доньи Эрмосы, дон Мигель взглянул на них с нежностью.

— Судьба, — сказал он прочувствованным голосом, — не согласилась исполнить мои заветные желания — я хотел видеть ваше счастье одновременно со своим, но — увы! Если бы теперь возле меня находилась Аврора, то я был бы счастливейшим из людей. Но все-таки я получил одну половину того, чего желал, другую же… на то Божья воля!

Подавив свое волнение, которое увлекло его дальше, чем он того хотел, и заставило забыть свою роль, Мигель с веселым и непринужденным видом сказал, со смехом обнимая обоих молодых людей:

— Ну, ну, будем довольствоваться несколькими минутами, которые дает нам судьба, будем думать только о тех днях, которые мы вскоре будем проводить в Монтевидео. Будем смеяться, пить чай и думать только о будущем, так как прошлое слишком скверно.

Ему довольно было десяти минут, чтобы развеселить своих друзей — невозможно было устоять перед его оживлением.

Недоставало только одного: поссорить влюбленных, чтобы тотчас же доставить им удовольствие примириться.

Это он и поспешил сделать.

— Луис, — обратился он с самым серьезным видом к своему другу, наливая себе вторую чашку чаю, — я забыл спросить у тебя об одной вещи.

— Какой?

— Что мне делать с мешком писем?

— Каким мешком и какими письмами? — спросил дон Луис, между тем как донья Эрмоса пристально посмотрела на него.

— Как с каким? — притворно удивился дон Мигель, — со знаменитым мешком, ты хорошо его знаешь, в котором находятся, по крайней мере я так думаю, и волосы Эрмосы, потому что они такого же цвета.

— Ты с ума сошел, Мигель!

— Нет еще, слава Богу!

— Зачем притворяться так, кабальеро? Нет ничего неестественного, в том чтобы иметь такие сувениры и стараться их сохранить!

— Клянусь тебе, Эрмоса, что за всю свою жизнь у меня никогда не было такого мешка и я не знаю, о каких письмах говорит Мигель. Или он смеется надо мной или, повторяю, он сошел с ума.

— Зачем отрицать это? — спросила донья Эрмоса, краснея и бросая ироничную улыбку дону Луису.

— Ты видишь, что делаешь своими шутками, Мигель! — сказал молодой человек, угадавший в конце концов намерение своего друга.

— Так что…

— Так что ты не прав, ты видишь это.

— Что?

— Что Эрмоса отодвинула свой стул от меня! — сказал он печально.

Дон Мигель расхохотался. Он взял руку своей кузины, вложив ее в руку дона Луиса.

— Они неподражаемы! — вскричал он. — Аврора была бы более благоразумна.

— Нет, нет, ты не солгал! — возразила донья Эрмоса, не отнимая своей руки и желая окончательно убедиться в том, что то была шутка.

Смех дона Мигеля и взгляд дона Луиса успокоили донью Эрмосу и рассеяли все ее подозрения.

Неожиданно, как удар грома, раздался ужасный и пронзительный крик Лизы.

В то же мгновение Лиза, бледная, с блуждающим взором, в разорванной одежде, стремительно вбежала в кабинет из внутренних комнат.

На дворе послышалось несколько выстрелов, сопровождаемых яростными криками, топот людей и лошадей.

Прежде чем Лиза успела произнести хоть одно слово, прежде чем успели спросить ее, каждый понял то, что произошло, и почти тотчас же они увидели через стеклянную дверь кабинета, откуда прибежал ребенок, что человек пятнадцать с злыми лицами ворвались через комнату Лизы в уборную.

Все это произошло с быстротой молнии.

Но с такой же быстротой и дон Луис увлек свою молодую супругу в гостиную и схватил свои пистолеты, лежавшие на камине.

— О, мои предчувствия! — вскричала донья Эрмоса, в безумном ужасе. — Спаси нас, Мигель, спаси!

— Да, да, Эрмоса, — отвечал молодой человек, уже сражаясь, — теперь не время говорить.

— Боже мой! — произнесла молодая женщина, хватая дона Луиса за руку. — Они убили Хосе!

— Нет еще, — вскричал ветеран, появляясь вдруг с вакерос дона Педро. — Ложитесь все.

Машинально дон Мигель и дон Луис нагнули, несмотря на их сопротивление, обеих женщин к полу. Бандиты ринулись в гостиную.

— Пли! — пронзительно вскричал Хосе.

Раздался громовой залп, за которым немедленно последовала страшная суматоха.

Затем все стихло.

Хосе и его вакерос бросились преследовать масоркерос, испуганных этим неожиданным сопротивлением: они думали, что нападают на беззащитных людей.

Четыре трупа лежали в гостиной.

Не теряя ни минуты, оба молодых человека опрокинули мебель и нагромоздили ее перед дверью в столовую, соорудив таким образом баррикаду.

Густой дым наполнял комнаты, стекла, зеркала — все было разбито, сломано.

Между тем на дворе продолжалась яростная битва.

Масоркерос имели перевес в численности, возбуждаемые голосами Мариньо и Санта-Каломы, они возобновили атаку, рыча:

— A deguello, a deguello!39

Снова началась борьба ужасная и беспощадная.

Страшная резня! Бойня, которой нет названия и которая должна была окончиться смертью всех обитателей дачи.

Донья Эрмоса ухватилась за дона Луиса, который никак не мог освободиться от нее: бедная женщина более не сознавала, что она делала.

— Ты нас губишь, Эрмоса, ты губишь, оставь меня, ложись на софу! — вскричал молодой человек с отчаянием.

С поразительной силой он легко подхватил ее на руки и отнес за баррикаду, туда где без чувств лежала Лиза.

В ту же самую минуту два человека ворвались в гостиную.

— А! — вскричал дон Мигель с угрожающим смехом, — Тронкосо и Бандиа, палачи Марии-Хосефы.

— И Мариньо! — прибавил дон Луис, заметив начальника серенос, вбежавшего в гостиную с саблей в руке.

Молодые люди обменялись взглядом и, как тигры на свою добычу, одновременно бросились на трех человек.

Тронкосо и Бандиа рухнули на пол, убитые страшным кастетом дона Мигеля, Мариньо упал с криком ярости, сраженный из пистолетов дона Луиса, но он не был мертв — поднявшись на колени, он ползком ускользнул из гостиной, оставив за собой длинную полосу крови.

Пораженные этим упорным сопротивлением, которого они вовсе не ожидали, масоркерос некоторое время не решались вновь войти в дом.

Этим недолгим перерывом молодые люди воспользовались для того, чтобы укрепить свою баррикаду всем, что находилось под рукой, и погасить свет в гостиной.

— Спасай Эрмосу, — сказал затем по-французски дон Луис своему другу, — пройди через переднюю, выйди на затерянные тропы, которые находятся против дома, через пять минут я пробьюсь сквозь эту сволочь и присоединюсь к вам.

— Да, — отвечал дон Мигель, — это единственное, что нам остается, я думал об этом, но не хотел оставлять тебя одного и еще более не хочу теперь, однако я попытаюсь спасти Эрмосу и нас самих — через две минуты я вернусь, оставайся за баррикадой!

— Я не хочу спасения! — вскричала донья Эрмоса с лихорадочной решимостью. — Я хочу умереть здесь вместе с вами.

Молодой человек, не отвечая ей, бросился вперед.

В тот самый миг, когда он подошел к двери, она внезапно открылась и толпа свирепых бандитов, с криками, бросилась в гостиную.

Тут творилось нечто неописуемое: жестокая борьба впотьмах, освещаемая только беглым огнем выстрелов.

Яростные и отчаянные крики сражавшихся, жуткий топот сливались с оглушительным треском пистолетных выстрелов и тупыми ударами сабель.

Молодых людей ожидала верная гибель: окруженные врагами, они сражались не для того, чтобы победить, но для того, чтобы дорого продать свою жизнь.

Неожиданно дверь на улицу разлетелась вдребезги, и многочисленный отряд кавалеристов, некоторые из которых зажгли факелы, бросился в дом.

Во главе их с саблей в руке был дон Педро дель Кампо.

— Во имя Ресторадора, — вскричал он громовым голосом, — остановитесь!

Пробило одиннадцать часов.

— Сюда, отец, сюда! — закричал дон Мигель, узнав его голос.

Старик заставил свою лошадь прыгнуть на середину гостиной.

За ним последовали многие из его спутников.

Масоркерос, сбитые с ног, получая страшные удары тяжелыми копытами лошадей, со стоном и жалобными криками стали разбегаться во все стороны.

— Подполковник! — вскричал асиендадо. — Рубите этих мерзавцев!

— A deguello, a deguello! — закричал Китиньо, бросаясь со своим отрядом преследовать бандитов Санта-Каломы и Мариньо.

Имя Росаса, брошенное этим диким зверям, опьяненным резней, укротило их и наполнило ужасом.

При красноватом свете факелов гостиная дачи имела ужасный вид.

Повсюду виднелись кровь и трупы…

Дон Мигель и дон Луис разобрали свою баррикаду и на руках вынесли донью Эрмосу.

Молодая женщина была в обмороке, ее белое платье было разорвано и обагрено кровью, сочившейся из руки, раненной шальной пулей.

Оба молодых человека были также ранены, но, к счастью, легко.

Дон Педро печально осмотрелся вокруг.

— Ну, дети, — произнес он, — уходите! На этот раз я спас вас, не будем терять ни минуты, уедем, пока не вернулся Китиньо. На коней!

— Но Эрмоса! — вскричал дон Луис.

— Подними ее ко мне, Бельграно!

Асиендадо перегнулся с седла, поднял молодую женщину и, бережно обхватив, посадил ее перед собой на лошадь.

— Скорей! — повторил дон Педро.

— Лошади готовы! — сказал появившийся Тонильо.

— А Лиза, а Хосе? — с тревогой спросил дон Мигель.

— Хосе мертв, — отвечал Тонильо, — а Лиза здесь. И он указал на молодую девушку, лежащую на софе. Она была жива, но от страха потеряла сознание. Дон Мигель взял ее на руки.

Несколько минут спустя многочисленная группа всадников вихрем мчались по направлению к Бока.

Дуглас был на своем посту, отъезд состоялся без затруднений.

— Поезжай же с нами, отец! — сказали дон Мигель и дон Луис, бросаясь в объятия старика.

— Нет, — отвечал он, покачав головой, — уезжайте, дети. То, чего вы не могли сделать, я, клянусь Богом, сделаю, и тиран падет.

Дон Педро оставался на берегу до тех пор, пока лодка, уносившая дорогих ему людей, не исчезла во мраке.

Тогда, дав знак своим вакерос, он медленно поехал с ними в город.

Последний и, быть может, верный друг Росаса, устрашенный этими ужасными убийствами, внезапно сделался его самым непримиримым врагом.

Хроника, из которой мы почерпнули только что рассказанное нами, возможно, в будущем даст нам интересные подробности о некоторых лицах, фигурировавших в этой длинной истории, но теперь она дает их нам только относительно настоящих событий.

На другой день после описанной кровавой драмы жители Барракаса, придя из любопытства на атакованную дачу, нашли семнадцать трупов, лежавших в беспорядке во всех комнатах. Среди них были трупы Хосе и четверых вакерос с пробитыми головами, остальные двенадцать принадлежали

Народному обществу Ресторадора. Они были оставлены там до полудня, когда их подобрал полицейский фургон, а дом был совершенно разграблен и опустошен федералистами.

Дон Кандидо Родригес после смерти сеньора Слейда, произошедшей несколько недель спустя после этого события, мировым судьей принужден был оставить дом консула, где он упорно хотел остаться на якобы американской территории, так как после смерти консула, не существовало более и консульства.

Наша хроника прибавляет еще, что донья Марселина пришла однажды предложить свою руку дону Кандидо, в память о тех опасностях, которым они подвергались вместе, чем привела достойного профессора в такой ужас, что он окончательно решил эмигрировать, и был перевезен мистером Дугласом в Монтевидео, где дон Мигель, ставший супругом доньи Авроры Барроль, предложил ему убежище в своем доме. Здесь он мирно жил, любимый и лелеемый своими двумя бывшими учениками и их прелестными женами.

Дон Педро дель Кампо сдержал данную им клятву — с помощью полковника Сармьенто и других достойных сыновей Буэнос-Айреса ему удалось ниспровергнуть Росаса.

1

Куадра — мера длины, равная 463 м.

2

Рождение Ресторадора (исп.).

3

Белая ночь (исп.).

4

Обычная формула испанских писем — Servidorquibesasuspies, т. е. слуга, который целует ваши ноги.

5

Реверенсия — преподобие (обращение к духовному лицу).

6

Куарто — комната.

7

Ай! Плохо! (исп.)

8

Водовозов (исп.).

9

Житель порта; так зовут обитателей Буэнос-Айреса. — Примеч. автора.

10

Надо же! (исп.)

11

Я умру, ты умрешь, они умрут. Все погибнут!

12

Ax,когдабыблагодетельмогвидеть.Благодарность от тех, кому сделал добро!

13

Аламеда — место гулянья.

14

Рекадо — седло и вся упряжь лошади.

15

Эй! (исп.)

16

Что? (исп.)

17

Парки — в римской мифологии богини судьбы.

18

Отечество! (исп.)

19

Что за люди? (исп.)

20

Известные федералисты! (исп.)

21

Идите свободно! (исп.)

22

Эстансия — имение, поместье.

23

Usted no servia sino para revueltas de realy medio (исторические слова Pocaca о Мансилье). — Примеч. автора

24

Конфитерия — братство.

25

Чашка (исп.).

26

Гальехо — в Латинской Америке синоним слова «испанец».

27

Эти классификации существуют полностью в рукописях. — Примеч. автора.

28

Ресиденсия — дом умалишенных.

29

Пуэбло — селение.

30

Мисеа — госпожа, сеньора (исп).

31

Крест! Дьявол! (исп.)

32

Аспирант — здесь: кандидат в офицеры.

33

Дай Бог! (исп.)

34

Пикаро — плут, хитрец.

35

Говорили, что этот благородный гражданин продавал свое покровительство, но это гнусная клевета, он, наоборот, был так беден, что отослал свою семью в Соединенные Штаты из-за невозможности содержать ее прилично при себе. Он спас более двухсот человек и окончательно разорился, кормя их. Никакой другой член дипломатического корпуса не отваживался подражать его благородному примеру. Память о мистере Слейде свято чтится в Буэнос-Айресе. — Примеч. автора.

36

Прощайте мои денежки! (исп.)

37

Хозяин (исп.).

38

Вакеро — пастух.

39

Убивайте! Убивайте! (исп.)