Исполнив этот долг, поместили раненых по возможности удобно на соломе в телегах, отнятых у пруссаков, и отправили их после первой перевязки к тайному убежищу в горах, где скрывались семейства альтенгеймских вольных стрелков. Петрус и Люсьен вызвались распоряжаться этим печальным поездом, которому служили конвоем человек десять, также получивших одни легкие раны.

Оставалось решить еще два вопроса: во-первых, что делать с транспортом; во-вторых, найти средства для перевозки его. Кочевая жизнь, исполненная лишений, на которую они были осуждены, вынуждала немцев прозябать день за днем, добывая провиант в деревнях и местечках, попадавшихся им на пути, когда крестьяне, что, впрочем, редко случалось в Эльзасе и Лотарингии, отказывались по какой-либо причине снабжать их необходимым.

При транспорте, по счастливой случайности, оказалось полтораста вьючных мулов, отчасти они предназначались для войска, стоявшего под Мецом, чтоб перевозить раненых, но преимущественно для подмоги при переправе транспорта на трудных горных дорогах, эти полтораста мулов очень замедлили ход транспорта, причиняли значительные задержки и дали, таким образом, вольным стрелкам время устроить свою грозную засаду.

На мулов навьючили боеприпасов, сколько оказалось возможно, вольные стрелки набили ими свои мешки, сумки и патронницы, и упряжные лошади также были навьючены, потом разделили между собою золото и ценные вещи, остальное же все безжалостно уничтожили, заклепанные орудия с разбитыми цапфами сброшены были в пропасть, порох и патроны потоплены, лафеты, телеги и фургоны разбиты и сожжены, и, исполнив все это, привели пленных.

Их было двести двадцать семь, и в этом числе много улан, которых крестьяне страшно ненавидели за их зверскую жестокость и беспримерное хищничество. Начальникам вольных стрелков пришлось прибегнуть ко всей строгости, и только благодаря влиянию, которое они имели на своих подчиненных, им удалось спасти несчастных пленных улан от немедленной расправы — волонтеры хотели расстрелять их на месте по праву возмездия за низкие убийства вольных стрелков, совершенные пруссаками.

Просьбами, угрозами и убеждениями наконец успокоили вольных стрелков, и пленники были спасены. Отто фон Валькфельд взялся отвести их в безопасное место, то есть сдать на руки французским властям.

Однако оставалось еще человек двенадцать презренных бродяг, не имеющих родины, преимущественно происхождения еврейского, которые в большом количестве следовали за немецкой армией, как вороны летят вслед за волками, чтоб поживиться мясом и кровью их жертв, эти хищники обирали безжалостно самые бедные хижины, подстрекали солдат к грабежу, скупали у них награбленное и обладали удивительным искусством отправлять все эти ворованные богатства в Германию.

Пожалеть подобных злодеев было бы не ошибкой только, но настоящим преступлением. Несмотря на их мольбы и униженные жалобы с потоками крокодиловых слез, их без дальних околичностей не расстреляли — они оказали себя недостойными этой благородной смерти солдата, — но повесили гроздями к толстым сукам высоких сосен и трупы их бросили на съедение хищным птицам.

Занимался день, когда все было кончено, вольные стрелки торопились уйти с поля сражения, куда с минуты на минуту, по свойственной им замашке, пруссаки, предупрежденные или одним из многочисленных своих шпионов, или беглецом, спасшимся чудесным образом от побоища, могли явиться с большими силами, мстить за захват транспорта и смерть своих. Итак, поблагодарив за помощь своих союзников, альтенгеймские вольные стрелки простились с ними, уверяя их, что когда бы ни представился случай нанести урон неприятелю, они, в свою очередь, могут рассчитывать на их содействие.

Потом, гоня перед собою навьюченных мулов, выпавших им на долю, альтенгеймцы прошли деревню и по извилистой горной тропинке ускоренным шагом вернулись к стану, где оставили главные свои силы.

Мишель, как только удостоверился, что они окончательно двинулись в путь, подошел к Отто фон Валькфельду, который также занят был последними приготовлениями к выступлению.

— Любезный капитан, — сказал Мишель, подавая ему руку, — я бы желал переговорить с вами. Можете вы уделить мне минуту?

— К вашим услугам, — ответил Отто, пожав протянутую ему руку, — но, если позволите, я сперва отправлю свой отряд; здесь, как вам известно, каждую минуту ему грозит опасность. Отпустив моих людей, я буду в вашем полном распоряжении, согласны?

— Разумеется, и я стану в лесу с моею командой. Когда вы освободитесь, дайте себе труд прийти ко мне, вот туда, в ближайшую часть леса.

— В десять минут я буду там. Они разошлись на время.

Мишель Гартман собрал свистом свою команду и направился с нею к лесу, где они вскоре и скрылись.

Чтоб сохранить свободу действий и движения, необходимую для партизанской войны, которую он собирался вести, Мишель не взял ни одного из мулов, отбитых у неприятеля, он ограничился тем, что велел своим людям наполнить сумки и патронташи, в уверенности, что всегда достанет, когда понадобится, необходимые съестные и боевые припасы.

Когда углубились в лес метров на сто, Мишель скомандовал «Стой!», поставил двух часовых, чтоб не быть застигнутым врасплох, остальным волонтерам посоветовал воспользоваться этими несколькими минутами для отдыха, так как они тотчас опять должны отправляться далее.

Сказав это, он сел немного в стороне, закурил сигару и стал ждать прибытия Отто фон Валькфельда.

Тот же немедленно по уходе Мишеля отдал приказания другу своему и alterego Конраду, которому сдал на время командование и назначил место, где остановиться ждать его, соблюдая все меры осторожности, чтобы не допустить ни одного пленного бежать дорогой, а, тем не менее, обходиться с ними человеколюбиво и в особенности не позволять солдатам расправиться с ними по-своему.

Пожав руку Отто, Конрад уверил его, что все будет соблюдено буквально, потом стал во главе отряда и дал сигнал двинуться в путь.

Минут через пять партизанский отряд скрылся за бесконечными изгибами дороги.

Тогда Отто фон Валькфельд пошел в лес отыскивать Мишеля.

Поле битвы осталось мертво и пусто в занимавшемся над ним мрачном и пасмурном свете, только стаи воронов с карканьем слетались со всех краев небосклона, чтобы насытиться трупами.

Когда Мишель увидел Отто, он встал и подошел к нему с улыбкой.

— Милости просим, — сказал он, — я не думал увидеть вас так скоро.

— Я знал, что вы с нетерпением ожидаете разговора со мною, и потому поторопился.

— Благодарю.

— Не могу ли я быть вам полезен? Я счел бы это за счастье.

— Пожалуй, и можете.

— Располагайте мною.

— Вы не шутите?

— Честью клянусь.

— Ну, так я скажу вам с полной откровенностью, что хочу просить вас о большой услуге. Как видите, я приступаю к делу прямо, без всяких окольных путей.

— Этот образ действия мне по душе, повторяю, располагайте мною.

— Сядем у подножия этого дерева, там можно будет потолковать о делах, никто нам не помешает, никто и подслушать не может; большая часть моих товарищей спит.

— Как угодно, — ответил Отто и, сев на землю возле него, прибавил: — О чем идет речь?

— Сейчас скажу, сперва позвольте предложить вам сигару.

— Приму с удовольствием.

— Вы знаете меня?

— Понаслышке очень даже, я имею честь знать довольно коротко ваших родных, которые все были ко мне чрезвычайно благосклонны. Я находился в отсутствии в то время, как вы приезжали в отпуск, и вернулся в Страсбург, где поселился около двух лет назад, спустя два дня после вашего отъезда в Африку. Объявление войны вынудило меня удалиться из города, где я не хотел быть заперт, и с той поры вот брожу по горам. Таким-то образом, при всем желании сойтись с вами, я, по странному совпадению, этого сделать не мог, хотя с почтенными вашими родными даже на короткой ноге.

— Случай свел нас сегодня, знакомство сделано, и, с моей стороны по крайней мере, дружба уже есть, — сказал Мишель, протягивая руку.

— И я могу сказать то же, — добродушно ответил Отто, — мы давно уже друзья заочно.

— Именно, я рад этому, могу вас уверить.

— Теперь, когда первый шаг к сближению сделан — мы объяснились относительно наших взаимных чувств, сообщите мне, о чем речь, любезный капитан, мне очень любопытно узнать это.

— Сейчас я удовлетворю вас. Вы, вероятно, не знаете, что о вас рассказывают в горах самые необычайные вещи, в молве о вас правда смешивается с выдумкой в размерах почти равных, и наши добрые мужички составили себе легенду, которую на посиделках рассказывают друг другу с содроганием. Что во всем этом справедливого?

— Как всегда бывает, ничего или почти ничего, любезный друг, если позволите называть вас таким образом. Все сводится к следующему: я происхожу от дворянского рода в Лангедоке, который исповедовал протестантскую веру и, нантским эдиктом изгнанный из Франции, вынужден был искать убежища в Баварии. Когда вспыхнула революция 1793-го, мой дед поспешил заявить свои права на звание француза; он поступил волонтером в Рейнскую армию и с честью участвовал во всех славных кампаниях республики. Под Гогенлинденом он командовал 17-й полубригадою, дрался как лев и получил такие тяжкие раны, что был вынужден отказаться от военной службы — он удалился в свои поместья, где и прожил все время империи. Отец мой и дядя воспитывались в Политехнической школе, первый был капитаном, а второй полковником при Ватерлоо. Как видите, возвратившись по прошествии целого века к французской национальности, мой род мог похвастать своим формулярным списком; но так как все имущество его находилось в Баварии, то наше семейство и не выезжало из этого края, где пользовалось и поныне пользуется большим почетом. По выходе моем из Сен-Сира в 1864-м я поступил прапорщиком во 2-й полк зуавов и отправился в Африку. В конце 1868-го я ожидал производства в капитаны. Как видите, я точно передаю факты.

— Еще бы! Вы говорите, словно памятная книжка, — со смехом возразил Мишель.

— Передо мною открывалась блестящая военная карьера, когда однажды я был приглашен к генерал-губернатору в Константине, где в то время стоял с 23-м легким кавалерийским полком, в котором служил около года. После обеда стали играть. Карт я не люблю, но не мог отказаться от партии, предложенной мне полковником. Итак, я присел к столу. Играли в ландскнехт. Сам не знаю почему, я как-то безотчетно следил взором за движениями банкомета — это был полковник генерального штаба, носивший одно из самых громких имен во Франции, и флигель-адъютант императора. После второй и третьей партии я оставил игру и как бы случайно стал за стулом флигель-адъютанта, с которого уже не спускал глаз. Через пять минут я буквально поймал его с поличным, этот полковник в золотом шитом мундире и весь в орденах играл краплеными картами, он был шулер и обирал воровски.

— Постойте! — вскричал Мишель. — Я помню эту историю, она страшного наделала шума в колонии. О! Если вы ее герой, то я знаю вас, я сам находился на этом вечере, тогда я был поручиком 3-го полка зуавов.

— Стало быть, вы знаете, как все произошло?

— Еще бы не знать! Изобличив мошенника на месте преступления, так как он, защищаясь, осмелился нанести вам жестокое оскорбление, вы на другое утро подали в отставку и через четыре дня послали ему вызов. Несмотря на все усилия генерал-губернатора замять эту постыдную историю и отклонить дуэль между вами и подлецом, который нанес вам обиду, поединок состоялся, и вы положили противника на месте, проткнув его шпагою насквозь.

— Совершенно верно, друг мой.

— Но что же потом было, любезный граф? Кажется, я припоминаю вашу фамилию и титул, которые вы носили тогда.

— Не стану далее сохранять инкогнито с вами, я действительно граф Танкред де Панкалё, — с достоинством сказал он.

— Мне незачем уверять вас, что это останется между нами; для всех вы будете по-прежнему капитан Отто фон Валькфельд.

— Я просил бы вас об этом. По важным причинам, которые вы скоро узнаете, мне на первый случай необходимо оставаться неизвестным. Убив противника, я поспешно оставил Алжир, не останавливаясь, проехал Францию и вернулся в Баварию, с твердым решением ноги не ставить на родную почву, пока наше несчастное отечество не избавится от рокового человека, который не только угнетал его, но еще унижал в глазах чужестранцев, всегда готовых радоваться и способствовать нашему позору и нашим бедствиям. Я очень богат. Сирота с раннего детства, я поступил в военную службу по наклонности и для того, чтобы с пользою служить отечеству; но у меня сто тысяч годового дохода, что во всех странах составляет очень значительную сумму, в Баварии же считается богатством княжеским. Итак, я удалился в принадлежащий мне великолепный замок в нескольких милях от Мюнхена и вел там жизнь самую приятную, самую счастливую, о какой можно мечтать в этом подлунном мире. Однажды, во время прогулки, я встретил молодую девушку, которая также гуляла об руку с отцом. Девушка была прекрасна, чиста, невинна, я полюбил ее. Вы с трудом поверите, друг мой, но девушка эта никогда не знала о моей любви к ней, никогда я не старался найти доступ в дом отца ее, что, однако, было мне очень легко, никогда я не хотел видеть ее иначе, как издали, молча любить ее, поклоняться ей, скрываясь в толпе, и охранять ее с братской заботливостью — словом, это чувство, чисто платоническое, было для меня очаровательною мечтою, которую я опасался рассеять, узнав ближе предмет ее. Молодой баварский офицер был менее деликатен и смелее меня. Он задумал поступок гнусный и коварный свой план привел в исполнение с возмутительным цинизмом. Словом, — прибавил капитан мрачным тоном, — он внес горе в почтенное семейство, до тех пор такое счастливое, соблазнил невинное дитя, увез ее и, когда она сделалась матерью, бросил самым бездушным образом. Это вечная история девушек, обманутых низким соблазнителем, повторять ее ни к чему. Мое горе было страшно; я чуть не умер и дал себе клятву отмстить подлецу, погубившему ту, которую я любил такою святою любовью. Не теряя ни минуты, я принялся за дело. Но молодая девушка не впала в уныние, когда была брошена, не поддалась разного рода советам, которыми со всех сторон старались увлечь ее, она словно росла нравственно по мере того, как подавляло ее несчастье, и душа ее, очищенная страданиями, стала сильна и тверда; она также приняла решение мстить. Она не изменила своей задаче. Оставаясь безукоризненна, она употребила все средства для достижения своей цели без малодушия, без колебаний и с ловкостью, умением и постоянством, которых я никогда не подозревал бы в этом кротком, молодом и нежном создании, и я, с своей стороны, стал следить за презренным соблазнителем. Вот уже четыре года, как продолжается эта борьба, а между тем ни я, ни молодая женщина, мы не достигли желаемой цели. Теперь, благодаря несчастным событиям, которые вдруг возникли и все потрясли во Франции, успех для меня просто вопрос времени и вскоре, надеюсь, увенчает наши старания; я говорю «наши», хотя молодая женщина даже теперь не подозревает моего существования и мы действуем порознь, без всякого соглашения между собою.

— А, достигнув мести, что вы сделаете, друг мой?

— Не знаю, ничего, быть может; я только то могу сказать, что люблю ее более, чем когда-либо, она не пала в несчастье, но возвысилась, страдание придало ей ореол, я люблю ее всеми силами души и готов бы, кажется, умереть за нее, — заключил он, печально опустив голову на грудь.

— Друг мой, — сказал Мишель с грустью, — я также люблю, я также страдаю, я в разлуке со своею невестою и, быть может, увы, никогда не увижу ее более. Все наше семейство в разброде и без пристанища. Человек, которого мы приняли в наш дом нищим и голодным, которому уделили у нашего очага место друга, брата, гнусно изменил нам, он служит врагам нашим против нас, это прусский шпион — вот как он заплатил свой долг признательности семейству, куда даже пытался внести позор и бесчестие. Этот демон мой непримиримый враг, я дал себе клятву отмстить ему примерно и клятву эту сдержу. Меня несчастье не сломит, мужественно буду я бороться, страдания любви, горе родных, грозящее разорение, все я забуду, чтоб думать об одной мести. Итак, станьте самим собой, друг Отто, ободритесь и вступим в союз, помогайте моей мести, как я буду помогать вашей, что бы ни случилось, я питаю убеждение, что мы восторжествуем. Вот услуга, о которой я хотел просить вас.

Молодой человек поднял голову, всякий след волнения исчез с его лица, которое опять приняло неподвижность мрамора.

— Любезный Мишель, — возразил он с горькою усмешкой, — не обманывайтесь насчет минутной слабости, которая овладела мною в вашем присутствии и как будто поборола меня. Есть такого рода тяжелое бремя, которое самый сильный и твердый человек не может нести постоянно, не останавливаясь, порою, чтоб перевести дух, но после немногих минут отдыха, которые позволит себе, он поднимает голову бодрее и смелее прежнего. Не сомневайтесь же во мне. Если иногда я изнемогаю под тяжестью, которая гнетет меня, эта мнимая слабость не длится более нескольких мгновений. Вы предлагаете мне ваше содействие, вы вызываетесь вступить в союз со мною, прося меня содействовать вашей мести, как вы обязываетесь помочь мне в моей. Предложения этого, признаюсь откровенно, я ожидал и принимаю его с радостью, потому что помощь ваша не только мне нужна, но в данную минуту может быть необходима, и, наконец, потому, друг мой, что мы гонимся за одним и тем же зверем. Мой враг, буди вам известно, вместе с тем и ваш.

— Как! Поблеско? — вскричал Мишель в крайнем изумлении.

— Да, Поблеско, которого настоящее имя барон Фридрих фон Штанбоу. Он и есть мой враг, так же как и ваш. Этому презренному человеку, повторяю, япоклялся отомстить.

— Как вы узнали?

— Разве это неправда?

— Не отвергаю этого, но все же…

— Вам хотелось бы узнать, как до меня дошло это сведение?

— Признаться, мне любопытно бы услышать, как вы были посвящены в то дело, о котором я намеревался говорить с вами.

— Все подробности мне известны так же хорошо, как и вам, а дошли до меня самым естественным образом. Чтобы не мучить вас более, любезный Мишель, скажу тотчас, что все мне было передано одним из ваших коротких друзей.

— А зовут его как?

— Это поручик Ивон Кердрель.

— Вы знаете Ивона Кердреля?

— Еще бы не знать, мы очень дружны; благодаря мне ему удалось бежать из Страсбурга, не попав в плен.

— Вот странно-то!

— Напротив, друг, вполне естественно.

— Не для меня, — возразил Мишель с улыбкой, — я смиренно сознаюсь, что не понимаю ровно ничего и начинаю верить в баснословную легенду.

— Именно теперь, — возразил Отто тем же тоном, — и начинается элемент легендарный. Оба мы питаем одинаковую ненависть к германской породе грабителей без чести, сердца и совести, которые во второй части XIX века ведут войну варварскими способами. Мы оба также, в силу войны народа с народом, которая опустошает, покрывает развалинами и обагряет кровью наше несчастное отечество, открыли по собственной инициативе партизанскую войну засад и неожиданных нападений против этих тигров в человеческом образе, не так ли?

— Совершенно справедливо, мой друг, продолжайте.

— Только войну эту мы с вами ведем совсем по-разному: забывая личные обиды, вы имеете в виду одно отечество, вы сражаетесь с завоевателями как храбрый и благородный военный, по правилам войны между цивилизованными нациями, уважая международное право и не допуская права возмездия, что бы против вас ни позволял себе неприятель.

— Честь офицера не позволяет мне поступать иначе. Разве вы находите, что я не прав?

— Я не высказываю мнения, только излагаю факты. Каждый смотрит на вещи с своей точки зрения и чувствует их по-своему. Вы понимаете и чувствуете так, прекрасно, я ничего не имею против этого, но только скажу, что понимаю и чувствую иначе.

— К чему вы ведете речь, друг мой?

— Сейчас поймете. С своей стороны, прав я или нет, решит история, этот верховный судья, я нахожу, что народ, который целых пятьдесят лет, в мирное время, под личиною искренней дружбы и величайшего добродушия и самого неограниченного доброжелательства, исподтишка готовится к убийственной войне с другим народом, и готовится самыми гнусными средствами, наводняя край, под разными лживыми предлогами, стаею шпионов, которые втираются повсюду, делаются домочадцами, ловят семейные тайны, находят точку опоры на всех ступенях общественного строя, вносят повсюду за собою нравственное распадение, бесчестие и готовят гибель тех, кто принял их, посредством самых постыдных способов развращения — я нахожу, что подобный народ подл, гнусен, что он должен быть исключен из человеческой семьи и предан проклятию и всеобщему презрению. Я говорю, что ввиду таких омерзительных действий, когда народ этот пользуется, наконец, пустым предлогом, который он же с циничным искусством сумел заставить возникнуть, и, сбросив маску, накидывается на тех, с кем поступал подло, изменнически более полувека, как на добычу, которую решил истерзать, я скажу, что все честные сердца должны преисполниться чувства отвращения к такому страшному преступлению, к такому гнусному коварству, что все человеческие чувства должны быть преданы забвению и что народ, который подвергся подобному возмутительному нападению, должен и даже обязан защищаться теми же средствами, отплачивать неумолимым законом возмездия: око за око, зуб за зуб. Общечеловеческого права не существует более, надо отстоять общественную безопасность и во что бы ни стало спасти отечество от вторжения грабителей, живодеров и дикарей.

— Правда, — ответил Мишель, грустно покачав головой, — но как исполнить это? Как противопоставить плотину этому потоку, который вышел из берегов, истребляя и опустошая все на своем пути?

— Что делать, говорите вы, друг мой? Хладнокровно взглянуть на положение и дать себе в нем ясный отчет, потом вступить с ним в упорную борьбу и, отбросив всякую слабость, всякое ложное понятие о человеколюбии, в больших размерах исполнять то, что в малом делаю я, простое частное лицо.

— Что вы разумеете под этим?

— Вещь очень простую. Я богат и свое состояние посвятил великому делу правосудия, которое намерен совершить; я сыплю деньгами, у меня рой своих шпионов, которые пробираются всюду, даже в самые тайные советы короля и его министра. Я знаю все, что говорится и что делается. Я сам примешиваюсь к немецким войскам то в одной роли, то в другой, а это гораздо легче, чем предполагают, вследствие большого числа национальностей, которые встречаются в прусской армии и никогда не были бы соединены под прусскими знаменами, если б вместо подлого идиота и разбойника во главе Франции стоял политик, искренно приверженный своему народу и готовый для спасения его чести на все величайшие жертвы. Мое знание немецкого языка и обширные сношения во всем Германском Союзе позволяют мне играть все роли, которые я нахожу нужными для успеха предпринятого мною дела, а потом, когда собраны все необходимые сведения, я надену маску на лицо, притаюсь в засаде на пути транспорта или отряда, как лев нагряну на него, и он истреблен. Вот из чего, благодаря народному легковерию, сложилась легенда обо мне, украшенная всем, что может создать возбужденное воображение, и легенда эта мне очень полезна: она представляет меня существом фантастическим, сверхъестественным и в глазах малоразвитых и глупо-наивных немецких солдат придает исполинские размеры ужасу, который внушают им черные маски, как они прозвали меня и моих волонтеров. Одно имя это нагоняет такой страх, что, когда мы только появляемся из кустов, подобно легиону демонов, солдаты уже сознают себя побежденными, бросают оружие и бегут, не пытаясь даже сопротивляться. Вот каким образом, располагая громадными средствами, веду я войну, любезный Мишель, и не требую, чтоб одобряли мой образ действия: каждый должен поступать согласно собственному чувству и совести. Но теперь, когда мы союзники, а ведь мы союзники, не правда ли?..

— Разумеется, друг, впредь рассчитывайте на меня, как я буду рассчитывать на вас, вот моя рука, это между нами союз навек!

— Да, навек! — ответил Отто, пожимая протянутую ему честную руку. — Наши войска, разбитые и уничтоженные, были вынуждены бросить Эльзас и Лотарингию гнусным победителям на хищнические опустошения, но мы все будем бороться, то и дело тревожить и преследовать неприятеля и, служа таким образом отечеству, докажем, что может сделать патриотизм двух людей, которые не побоялись продолжать до последней возможности безнадежное сопротивление.

— Нам надо так согласовать наши действия, чтобы никогда не быть далеко один от другого и в случае нужды иметь возможность подать друг другу руку помощи.

— Положитесь в этом на меня. Вот, Мишель, возьмите эту памятную книжку, — прибавил он, подавая ему дорогой бумажник, — тут отмечены все мои пароли и лозунги, мои особенные знаки, имена и приметы людей, которым будет поручено сообщаться с вами, когда представится надобность, и еще много других указаний, которых важное значение вы скоро усмотрите, так как они будут вам чрезвычайно полезны.

Оба встали.

— Вы уходите? — спросил Мишель.

— Надо, мой друг, но мы увидимся скорее, чем вы полагаете. А! Еще одно слово: станьте вечером с вашим отрядом у Дуба Высокого Барона. Оборотень знает это место и приведет вас.

— Зачем вы мне советуете это? Я имел намерение подойти ближе к Страсбургу.

— Этот привал не заставит вас дать большого крюка, сделайте, что я вам говорю, спасибо мне скажете. Вы встретите, — прибавил он с тонкою улыбкой, — несколько лиц, которых видеть, там не ожидаете.

— О ком же вы говорите?

— Ни слова более, друг мой, я хочу доставить вам все удовольствие неожиданности! — вскричал он с веселым смехом.

— Вы человек ужасный с вашими недомолвками, любезный Отто, — отвечал Мишель не менее весело.

— То же утверждают и пруссаки, с тою разницей, однако, что они считают меня демоном, — насмешливо возразил он. — Ну, до свидания, любезный Мишель; смотрите, не забудьте Дуба Высокого Барона.

— До свидания же, когда вы так упорно остаетесь таинственным, друг мой. До скорого свидания, не так ли?

— Конечно, до скорого свидания, Мишель, теперь мы союзники, у нас интересы общие.

Поглощенные разговором, молодые люди безотчетно шли по направлению к дороге и достигли крайнего рубежа леса.

В ту минуту, когда они обменивались последним пожатием рук и готовы были разойтись, до них донесся довольно громкий гул, который усиливался с необычайной быстротой.

— Что это? — вскричали оба в один голос.

Они взглянули на долину. Дорожная карета, запряженная парою сильных лошадей, мчалась во весь опор по извилистой дороге вдоль берега речки, где произошла главная схватка.

— Что бы это означало? — пробормотал Отто.

— Подождем, — сказал Мишель, — вероятно, скоро узнаем.

— Пожалуй, — согласился Отто, осматривая свои револьверы.

Время от времени белокурая женская головка показывалась в окне кареты.

Молодые люди, любопытство которых сильно было возбуждено, ожидали с нетерпением, когда карета поравняется с ними, чтоб попытаться разглядеть черты странной путешественницы.

Между тем карета все катилась с одинаковой стремительностью, когда вдруг ямщик натянул вожжи и лошади остановились на дрожащих ногах именно против того места, где вольные стрелки притаились за кустами, дверца кареты распахнулась с шумом, и прекрасная молодая женщина проворно выпрыгнула на дорогу, словно испуганная косуля.

При виде женщины, которую узнал тотчас, Мишель вскрикнул от изумления и бросился к ней навстречу.

Отто пошел за ним, не зная, что и думать.

— Графиня! Вы здесь, — вскричал молодой офицер, — когда я расстался с вами вчера утром?!

— И вероятно, полагали, что я уже далеко, — возразила она с пленительною улыбкой. — Так нет же, я не далеко, как вообразили вы, и вернулась единственно для вас.

— Для меня, графиня? Простите, я совсем не понимаю…

Не ответив, графиня повернулась к Отто, лицо которого закрывала черная бархатная маска.

— Ого, — засмеялась она, — маска! Вот странно-то! Можете снять ее. Я была вашею противницей, но признательность, — прибавила она, бросив на Мишеля нежный взгляд, — заставила меня перейти на вашу сторону, доказательством тому служит мое присутствие здесь в настоящую минуту.

— Простите мне маскарадный костюм, — возразил молодой человек, снимая маску, — теперь я понимаю, как он неуместен относительно вас и что на доверие ваше я обязан ответить таким же доверием.

— Отто фон Валькфельд, начальник партизанского отряда, — представил Мишель своего приятеля и прибавил: — Графиня фон Штейнфельд.

— Я много слышал похвал вашему уму и красоте, графиня, — в свою очередь сказал Отто, кланяясь, — но вижу теперь, что действительность выше всего, что передает молва.

— Ради Бога, пощадите, — возразила графиня, все улыбающаяся, — мы здесь в странной гостиной для комплиментов, впрочем, — прибавила она серьезнее, — и мне и вам время дорого, а я вернулась нарочно для того, чтобы сообщить весьма важные вести, которые вам необходимо знать как можно скорее.

— Говорите, говорите, графиня! — вскричали молодые люди в один голос. — Мы слушаем во все уши.

— Сядемте в мою карету, господа, нам удобнее будет говорить, чем на большой дороге, где легко привлечь к себе внимание.

— Пусть лучше карета въедет в лес, — с живостью сказал Отто, — ее никто не увидит, и нам нечего будет опасаться ни шпионов, ни любопытных.

Предложение было принято, почтарь соскочил наземь, взял лошадей под уздцы, ввел их в лес и скрыл экипаж в густом кустарнике, где его не было видно. Тогда графиня повторила свое приглашение молодым людям, которые приняли его, и они втроем расположились в карете, тщательно затворив за собою дверцы, для большей предосторожности, чтобы почтарь не мог подслушать их, графиня спросила у партизан, не говорят ли они по-испански или, по крайней мере, не понимают ли этого языка.