— Надо держать ухо востро, стыдно бы потерпеть крушение в гавани, — сказал Мишель задумчиво. — Дня в два, самое большее, мы будем ограждены от всякой опасности; долг велит нам принять усиленные меры осторожности. Я убежден, что между нами закрались шпионы, которые извещают неприятеля о всех наших движениях.

— Это должно быть, — ответил Петрус, — но как прикажете открыть шпионов-то?

— Откроем с помощью Божией. Главное, не дремать и зорко смотреть за всем вокруг; слово, движение могут разоблачить нам истину.

— К несчастью, наша позиция на левом фланге колонны, которой мы служим разведчиками, невыгодна для того, чтобы действовать как следует; мы не можем подходить достаточно близко и знать все, что там происходит.

— Сегодня вечером, когда мы остановимся на ночь, я распоряжусь, — сказал Мишель, — нельзя долее слепо идти вперед. Тем хуже для тех, кто обидится, общая безопасность требует, чтоб немедленно приняты были решительные меры.

Говоря, таким образом, он переглянулся с Оборотнем.

— Позволите вы мне сделать замечание, командир? — спросил Оборотень.

— Говорите, друг мой, вашими замечаниями я всегда дорожу.

— Вы, вероятно, рассчитываете остановиться на ночь в Севене?

— Разумеется, положение этой деревни представляет большое удобство для обороны, там мы будем в полной безопасности и легко можем отбиваться, охраняя женщин и детей, стариков и раненых, которые с нами. Впрочем, мы останемся там несколько часов всего.

Оборотень покачал головой.

— Кто знает? — возразил он.

— Как кто знает? — вскричал Мишель. — Мы выступим завтра с рассветом, это верно. В особенности теперь нам останавливаться нельзя, идти надо, во что бы ни стало.

— Так-то так, командир. А касательно Севена я должен сознаться, несмотря на его сильную позицию, или, лучше сказать, из-за нее именно, селение это мне подозрительно.

— Объяснитесь лучше, приятель.

— Вы позволяете?

— Прошу, положение наше так опасно, что я не могу пренебрегать никакими сведениями, даже и пустыми, а то, что сообщите вы, уж наверно не лишено значения.

— Положительного я ничего сказать вам не могу о Севене, командир, хотя давно и хорошо знаю его; со времени войны я не был там. Я просто хочу представить на ваше обсуждение общие данные, которые считаю важными и, надеюсь, приняты будут вами в соображение.

— Говорите, друг мой, я слушаю вас с величайшим вниманием.

— Что я скажу вам, командир, быть может, ничего, а может быть, и много. Впрочем, судите сами.

— Именно, говорите.

— Итак, командир, я доложу вам, что жители Севена неотесанные горцы, честные, преданные Франции, которую боготворят, но грубые, вспыльчивые, дерзкие, по большей части контрабандисты и браконьеры, ига никакого не терпят и вечно в ссоре с местными властями; но они привязаны к своей бедной земле до того, что не могут терять из виду колокольню родной деревни даже на неделю. Ведь это смешно, командир, почва-то не производит ничего путного, а между тем я верно вам докладываю. Не было такого, чтоб когда-либо уроженец Севена переселился в другой край. Вы понимаете меня, командир?

— Да, да, продолжайте.

— Намедни я отправился по вашему приказанию в Кольмар, ведь вы изволите помнить?

— Отлично помню.

— Каково было мое изумление, когда первый мне встретился на улице, едва я сошел с тележки, не кто иной, как Даниэль Рааб, старик лет семидесяти, уроженец Севена, который часто похвалялся при мне, что никогда не выходил из родимых гор и не имеет понятия, что такое город. Вы понимаете, что я был поражен, увидав Даниэля Рааба на улице Кольмара.

— Оторопел вконец, знаем это! — вставил Паризьен, выпустив громадный клуб табачного дыма.

— Действительно, это должно было показаться вам странно, — согласился Мишель.

— Да так, что в первую минуту я не хотел верить и шел дальше в убеждении, что ошибаюсь, но старик, добрый и давнишний друг мой, также узнал меня, окликнул и спросил, отчего я не заговариваю с ним. Я ответил ему откровенно. Он нахмурил брови, стиснул мне руку и увел к себе: он жил в нескольких шагах от места, где попался мне. Там, облокотившись на стол, с трубкой в зубах и с кружкой пива между нами, он рассказал мне голосом, дрожащим от волнения, отчего оставил Севен и жил в Кольмаре. Я передам вкратце сущность его рассказа. Когда после битвы при Рейсгофене пруссаки обложили Страсбург, жители Севена, по роду их занятий — контрабандой, как вам известно, — лучше кого-либо знали настоящее положение вещей. Они собрались на площади все, даже больные приплелись, едва волоча ноги, и там, среди слез и рыданий решено было единодушно, что мужчины, которые в состоянии владеть оружием, примкнут к французскому войску, а женщины, дети и старики будут искать убежища в Везуле, или в Бельфоре, или где бы ни представился им безопасный приют — словом, что деревню надо оставить. На другой день, на заре, решение это было исполнено после заупокойной обедни, отслуженной в церкви старым деревенским священником; все жители поставили себе за честь отслушать ее, и затем выселение началось. Вечером того дня не оставалось ни живой души во всей деревне — жители удалились, унося с собой скудные свои пожитки. Отряхая пыль с ног на пороге опустевших хижин, они клялись, что не вернутся к своим пепелищам, пока будет хоть один иноземный враг на эльзасской почве. Даниэль Рааб не имел духа расстаться с родною стороной, которая для него была дороже отечества, вот потому-то он искал приюта в Кольмаре, откуда мог видеть вдали гору, где родился. Что вы скажете об этом, командир?

— Скажу, любезный друг, что патриотизм этих честных людей достоин удивления и делает им величайшую честь. Однако вы рассказали это не для того только, чтоб передать нам трогательный эпизод из занятия неприятелем нашей несчастной провинции.

— Разумеется, командир, этот эпизод, как вы называете его, ничего нам не представляет особенно любопытного, так как в большей части деревень крестьяне поступили точно так же. И вы не угадываете, почему я рассказал вам все это?

— Признаться, нет еще, мой друг, я прибавлю даже, что вовсе не угадываю, к чему вы ведете речь.

— Странно! А дело-то ведь ясно.

— Для вас, без сомнения, друг Оборотень, но никак не для нас, когда мы ничего не знаем.

— Вы правы, командир, я сдуру воображал, что когда сам себя понимаю, то и вы должны понимать меня с полуслова. Теперь я объяснюсь.

— Послушаем, — сказал Мишель улыбаясь.

— Помните, командир, что вам сказал один крестьянин?

— Говорено было много, как вы сами знаете, когда мы всячески старались собрать сведения.

— Мы закупали припасы, когда крестьянин, у которого мы спросили, в каком доме деревни можно бы запастись водкой, ответил вам: «Здесь у нас нет и капли водки, господин офицер, но если вы пойдете на Севен, как надо полагать, деревню, лежащую немного выше на горе, вы найдете там вдоволь и очень дешево. Жители гонят отличную водку, очень похожую на шварцвальдский киршвассер. Севенская водка славится, не забудьте запастись ею, если пойдете в ту сторону».

— Действительно, я теперь припоминаю, что крестьянин сказал мне это слово в слово, между тем как на губах его была злая усмешка, которая удивила меня.

— Вот он самый и есть, и еще прибавил, говоря о жителях Севена: «Это добрые люди настоящие французы, они хорошо примут вас и ваших товарищей, вероятно оставленных вами где-нибудь поблизости».

— Да, да, и я возразил ему: «Не мешайтесь не в свое дело, почтеннейший», повернулся к нему спиной и ушел.

— Так точно, командир, этот крестьянин и некоторые другие еще в деревне показались мне просто переряженными пруссаками, а сведения, сообщенные крестьянином, одно вранье. Никогда жители Севена не гнали водки или какого-либо спирта, да к тому же они целых три месяца уже оставили свою деревню, как я вам докладывал; зная их коротко, я поручусь головой, что ни один не возвращался.

— О, о! Это кажется делом нешуточным, — сказал Петрус.

— Далеко нешуточным, — продолжал Мишель. — Но как добыть сведения, как удостовериться, что ложь, что истина во всем этом?

— В котором часу обоз проедет завтра по той дороге, которую мы караулим? — спросил Оборотень, не ответив на вопрос Мишеля.

— Не ранее двенадцатого часа утра.

— А теперь который час, командир? Мишель поглядел на часы.

— Сорок минут седьмого, — ответил он.

— Ладно, времени еще довольно. Не тревожьтесь, командир, ведь я отправил моего мальчугана вперед, у выхода из деревни, как вам известно.

— С какою целью?

— Да чтоб сведения же собрать! Мальчуган, изволите видеть, везде пройдет, никто его не заметит, никто и остерегаться не будет, ребенка охраняет возраст, а он себе слушает да высматривает, везде сует нос и часто узнает гораздо более, чем можно разведать взрослому, которого каждый шаг на примете.

— Не говоря, что ваш сынишка и маленек, да хитренек со своим видом «знать ничего не знаю», — заметил Петрус.

— Чертенок сущий, весь в почтенного батюшку! — захохотал Паризьен.

— Шутник! — также со смехом ответил Оборотень. — Правда, он парнишка смышленый и расскажет нам всю подноготную.

— Понятно, теперь он высматривает западню, — сказал Петрус.

— Я так и чую ее, — заметил Паризьен и осушил рюмку водки.

— Ничего нельзя решать вперед, — возразил Мишель, — не надо заходить далеко, чтоб не приходилось потом отступать.

— И физически, и умственно, — заключил Петрус, — не так ли, командир?

— Приблизительно, надо выждать верных сведений, прежде чем решить, какого образа действий нам держаться; это не помешает нам быть настороже.

— Капрал Освальд! — позвал Петрус.

— Иду, сержант! — откликнулся молодой человек, подходя.

— Так как вы позавтракали, то возьмите четырех человек и сделайте обход, чтоб удостовериться, все ли в порядке.

Молодой человек поклонился, выбрал четырех волонтеров и вышел с ними.

— Я только что хотел просить вас послать патруль, вы предупредили мое желание, благодарю вас, любезный Петрус.

— Не за что, командир, теперь нам пуще прежнего надо смотреть в оба, я чую измену в воздухе.

— И я, — сказал Мишель.

— То есть так и разит изменой, — подтвердил Паризьен.

— Если они это сделали, — проворчал Оборотень сквозь зубы, — то, надо сознаться, это верх гнусности, из рук вон.

— На что вы намекаете, Оборотень? — спросил Мишель.

Контрабандист тряхнул головою.

— Терпение, командир! Дайте вернуться моему мальчугану — он расскажет нам, что видел, и тогда я узнаю, прав я или нет, до тех пор я предпочитаю молчать — лучшее средство, чтоб не ошибиться.

— Хорошо сказано, Оборотень, и как подобает человеку осторожному, — заметил Петрус. — За ваше здоровье! — прибавил он, чокаясь с ним.

— За ваше, сержант, и много лет вам здравствовать! — ответил контрабандист смеясь.

Потом он залпом осушил свой стакан, и бывший студент добросовестно последовал его примеру.

Протекло довольно много времени.

Мишель Гартман уже встал из-за стола и расхаживал взад и вперед по шалашу с задумчивым видом.

Паризьен растянулся на полу, ногами к огню, и спал, Петрус разговаривал с Оборотнем вполголоса, остальные же вольные стрелки уже давно все храпели громовым храпом.

Вдруг Том, который лежал возле огня, встал, навострил уши, помахал хвостом и, слегка залаяв раза два-три, одним прыжком очутился снаружи.

— Это мой мальчуган возвращается, но он не один, — обратился Жак Остер к Мишелю, который посмотрел на него вопросительно.

— Как же вы знаете это? — спросил Петрус.

— Том мне сказал, — ответил контрабандист с самым серьезным видом.

Опешив от странного ответа, Петрус взглянул на него почти с испугом — он не постигал невидимой связи между собакой и хозяином, в силу которой они понимали друг друга по слову, по знаку.

Мишель опять заходил по шалашу.

Протекло еще несколько минут, потом послышались голоса и шум шагов, наконец, одеяло, служившее дверью, было приподнято и несколько человек, один за другим, вошли в шалаш: сперва капрал Освальд, за ним мальчуган с плутовскою рожицей, который на ходу играл ушами своей собаки, а затем прелестная молодая девушка в туземном костюме, зябко кутавшаяся в накидку из простой материи, какие крестьянки носят в Вогезах.

Шествие замыкалось четырьмя вольными стрелками, которые составляли патруль.

За этими разнородными лицами одеяло опустилось снова.

Капрал Освальд подошел к Петрусу рапортовать, а мальчик, все сопровождаемый собакой, подходил в это время к отцу, переглянувшись с молодою девушкой, которая, сильно зарумянившись, робко стояла у двери и не решалась подойти, вероятно, от смущения, когда вдруг увидала кучу вооруженных мужчин, признаться, вида довольно страшного.

Оборотень поднял сына своими сильными руками, громко поцеловал его в обе щечки, красные и круглые, как яблочки, потом поставил опять перед собою на пол и глядел на него с наслаждением.

— Так ты уж вернулся, мой мальчуган? — сказал он. — Скоро что-то, знаешь ли.

— О! Батюшка, идти-то было недалеко, — протяжно ответил ребенок, по своему обыкновению.

— Разве ты поручения моего не исполнил? — спросил отец, нахмурив брови.

Мальчик щелкнул пальцами и продолжал, покачав головой с видом себе на уме:

— Исполнено поручение-то, и хорошо исполнено, будьте покойны, батюшка.

— Ты был в Севене?

— Прямо оттуда теперь.

— Что видел там?

— Прекрасную деревню, полную народа, очень веселого и очень обходительного, это верно; они все смеются, поют, не говоря о том, что они пьют и курят.

Подошедший Мишель значительно переглянулся с Оборотнем.

— Так они хорошо тебя приняли?

— Я ел и пил сколько хотел.

— А на каком языке говорили они между собою?

— Да на французском, батюшка. Это славные люди, ей-Богу, и терпеть не могут пруссаков. Кабы слышали вы, как они честят их без умолку, лихо!

— Тебя они не расспрашивали?

— Как не расспрашивать!

— Что ж они хотели знать?

— И то и другое: скоро ли подойдут вольные стрелки, где они, много всего?

Оборотень опять переглянулся с Мишелем.

— А ты что ответил, малый? Ну-ка говори, — продолжал отец спустя минуту.

Мальчик щелкнул пальцами, подмигнул и, наконец, решился ответить со смехом:

— Ну конечно, сказал, что не знаю, о каких вольных стрелках они говорят, что я из Жироманьи, отроду не видал вольных стрелков, а потому и знать не могу, где они находятся. Они стали называть меня лгуном и грозили надрать уши, если я не отвечу лучше, а я, не будь глуп, — богатая карета в ту пору выехала вскачь со двора гостиницы на большой площади, все обернулись поглядеть на нее, — я взял да скок за карету и был таков. Они кричать мне вслед, грозить мне ружьями. Я знал, что стрелять не посмеют: ведь могли ранить тех, кто ехал в карете, вот я и прикинулся, будто не слышу, и удрал из деревни таким манером.

— Значит, ничего не выболтал, мальчуган, а, правда?

— Ни-ни! Боже мой, уж и взбесились же они, смех просто. Разумеется, было отчего.

— Все ли теперь, малый?

— О деревне?

— Да, о деревне.

— Все, батюшка.

— А ты как вернулся?

— Да в карете же.

— Как в карете? — вскричал Мишель.

— То есть не совсем в карете, надо говорить правду. Около часа карета мчалась во весь опор, я не смел сойти, боясь сломать ребра, если попытаюсь соскользнуть наземь; вдруг, когда я не знал, что мне делать, карета остановилась сама собою и красивая барыня высунулась из окна, окликнула меня со смехом и велела подойти.

Выслушав рапорт капрала, Петрус отпустил его, потом закурил трубку и тихо подошел вместе с Паризьеном к Оборотню и командиру Мишелю. А вольные стрелки между тем подошли к молодой девушке и любезно пригласили ее ближе к огню. Она не заставила просить себя и, поблагодарив их пленительною улыбкой, села, не говоря ни слова, возле самой группы, окружавшей мальчугана. Здесь у огня она внимательно прислушивалась к тому, что говорилось, и слова не пропустила из сказанного.

— Что ж ты сделал тогда? — продолжал Оборотень допрос.

— Да подошел же, батюшка.

— А дальше, что сказала тебе красивая барыня?

— И-и! Как много разного такого, только я не смогу рассказать, — ответил мальчик, отчаянно почесав в затылке.

— Разве не припомнишь?

— Ничего не забыл.

— За чем же дело стало?

— Да путается больно в голове, батюшка, и ей-Богу, я не знаю, как повторить.

— Попробуй-таки.

— Отчего не попробовать, только, пожалуй, вы меня все равно не поймете.

Молодая девушка встала, подошла к группе и, грациозно поклонившись, сказала:

— Если желаете, господа, я готова удовлетворить ваше любопытство и передать вам то, что бедный мальчик не знает, как рассказать.

— Кто вы, молодая девушка? — спросил Мишель, после того как пристально всматривался в нее с минуту.

— Молодая девушка, сударь, — ответила она с легким оттенком насмешливости, — молодая девушка, которая прислана к вам, если не ошибаюсь, с важным поручением.

— Ко мне? — с движением изумления вскричал Мишель. — Это удивляет меня — насколько мне известно, я не имею чести знать вас.

— Вы действительно меня не знаете, но того нельзя сказать о лице, от которого я к вам прислана.

— Стало быть, вы, в самом деле, присланы ко мне?

— Иначе, зачем бы я была здесь? — вскричала она, смеясь и зардевшись как маков цвет.

— Правда, — сказал офицер, — я сам не знаю, что говорю. А кто же прислал вас ко мне?

— Сейчас узнаете, сударь, если вам угодно будет выслушать меня; я вовсе не имею намерения сохранять в тайне ни собственного имени, ни той особы, которая прислала меня к вам.

— Говорите, я к вашим услугам.

— Сперва позвольте сделать вам вопрос.

— Спрашивайте.

— Ведь я не ошибаюсь, сударь, предполагая, что имею честь говорить с командиром Мишелем Гартманом?

— Я действительно Мишель Гартман.

— Благодарю, сударь, мне описали вас так подробно, что я не боялась ошибиться и, как видите, тотчас узнала.

— Однако это мне не объясняет еще…

— Простите мою болтовню, сударь, сейчас приступлю к объяснению. В полумиле отсюда дама, моя крестная мать, которую я имею честь сопровождать, велела остановить карету и подозвала к себе ребенка, который вскочил за карету в деревне. Бедный мальчик сильно дрожал от стужи и от страха также, надо полагать, одно присутствие духа спасло его, потому что люди, в руках которых он находился, убили бы его безжалостно, если б он не ускользнул от них так ловко.

— Что же это за разбойники, которые могут умерщвлять детей? — вскричал с негодованием Мишель.

— Не в моей власти отвечать на этот вопрос, сударь.

Мальчик подошел; дама спросила о вольных стрелках то же, что спрашивали у него в деревне, но с иною целью. Все напрасно: ничего она от ребенка не добилась, он оставался, непроницаем и только коротко отвечал «нет» на каждый вопрос. Моя крестная мать предложила ему, что не тронеться с места и просидит в карете, пока я схожу с ним туда, где находитесь вы, чтобы исполнить поручение, которое она даст мне к вам; при этом предложении мальчик, очевидно, недоумевал, на что решиться, он почесал в голове и, наконец, ответил:

«Если девушка хочет идти со мною, то пусть идет: я рад этому, но я не знаю, что вы говорите о вольных стрелках. Я из Жироманьи, у нас там нет вольных стрелков, и я не слыхивал о них ни разу».

Барыня не стала спорить, но мальчик все настаивал:

«Главное, не трогайтесь с места, — заключил он, — иначе я не беру с собою девушки».

Она свято обещала ему ждать моего возвращения на том самом месте, где стояла. Итак, я отправилась с мальчиком в путь. Когда карета осталась далеко позади, скрытая за кустарником и поворотами дороги, ребенок засмеялся и захлопал в ладоши:

«Ты добрая и полюбилась мне, также и барыня твоя; дай слово не говорить ничего, так я сведу тебя к тому, кого ты видеть хочешь».

Я обещала все, чего он требовал, твердо вознамерившись сохранить тайну, и мальчик весело пошел дальше, сказав:

«Сейчас увидишь его!»

Не знаю, как он направлялся, но спустя пять минут мы очутились лицом к лицу с несколькими вооруженными людьми. Мальчик шепнул два слова начальнику. Тот поклонился мне и вежливо пригласил следовать за ним, на что я и согласилась. Через четверть часа мы были здесь. Вот все, что произошло, господа.

— Ах, ты мой молодец! — вскричал Оборотень, лаская сына. — Ловко распорядился, ей-Богу! Я доволен тобою, ступай завтракать, ты, верно, голоден.

Осыпаемый со всех сторон похвалами и ласками, ребенок весело стал кататься по полу с своим приятелем Томом; от еды он отказался, потому что плотно позавтракал в деревне.

— Благодарю за объяснение, — начал, было, Мишель, — теперь…

— Вы желаете знать, кто я, не правда ли? — с живостью перебила девушка.

— И кто вас посылает.

— Мое имя Лилия, сударь, а посылает меня к вам моя крестная мать — вот все, что мне дозволено сообщить. Однако, — прибавила она, достав из-за корсажа запечатанную записку и подавая ее командиру кокетливо, — это письмецо, пожалуй, откроет вам больше.

Офицер взял его, распечатал и пробежал глазами.

— Сапристи! — шепнул Петрус, чуть не облизываясь. — Какая хорошенькая девочка!

— Товарищ сержант, не увлекайтесь, — остановил его Паризьен, — девочка-то хороша, спору нет, но это не причина еще, чтобы воспламеняться.

Между тем Мишель, сначала бегло просмотрев письмо, внимательнее прочел его в другой раз с изумлением, которого не старался даже скрывать.

Оно было коротко и заключалось только в следующих словах:

«Милостивый государь, особа, которой вы не раз спасали жизнь, поклялась, когда представится случай, доказать вам свою признательность несмотря ни на что; настала для нее минута сдержать клятву. Вам угрожает смерть, и смерть ужасная, все меры приняты, чтоб заставить вас и всех, кто дорог вам, попасться в гнусную западню. Если вы помните Войер, то не колеблясь последуете за молодою девушкой, подательницей этих строк; она приведет вас к той, которая с радостью пожертвует своей жизнью, чтобы спасти вашу.

Торопитесь, время не терпит. Где бы ни находился ваш отряд, остановите его и не дозволяйте идти далее, пока не услышите от меня подробности гнусного замысла против вас.

Придите один, но ради Бога, торопитесь — время уходит, а речь идет о жизни и смерти всех вас».

— Что ты думаешь об этом? — спросил Мишель, передавая письмо Петрусу.

Тот прочел его внимательно, с минуту оставался в задумчивости и вдруг ударил себя по лбу.

— Надо идти на свидание, — сказал он, — хотя письмо без подписи, я знаю, кем оно написано.

— Стало быть, твое мнение…

— Забывчивый сумасброд! — вскричал бывший студент с жаром. — Ведь это письмо от баронессы фон Штейнфельд.

— Как! Ты полагаешь?

— Не полагаю, но знаю наверно. Если вы помните Войер — эти четыре слова равносильны подписи.

— И вправду, — вмешался Оборотень, которому Паризьен прочитал письмо, — колебаться нечего. Да и поглядите-ка на эту красавицу, — прибавил он, указывая на девушку, — она улыбается, значит, вы угадали.

— Да, угадали, — отвечала она с улыбкой, — письмо написала я под диктовку моей крестной матери, баронессы фон Штейнфельд, но письмо могло быть перехвачено — подписавшись под ним, она сгубила бы себя и вас не спасла; она и подумала, что вы угадаете ее имя при намеке на Войер.

— И мы угадали его! — весело вскричал Петрус.

— Что же вы не решаетесь идти? — кокетливо улыбаясь, спросила девушка.

— Гм, с таким проводником я пойду в ад! — вскричал Петрус.

— Напротив, готов следовать за вами, — ответил Мишель.

— Если так, надо идти немедленно, сударь, время дорого.

— Позвольте одну минуту. Петрус, ты останешься здесь со своим отрядом.

— Решено.

— А вы, Оборотень, отправляйтесь скорее, вы знаете, где отыскать наших. Отдайте приказание остановиться, выбрав выгодную позицию. Мальчугана оставьте здесь, я пришлю его к вам, если понадобятся другие распоряжения, или, пожалуй, сам приду. Главное, никому ни слова, чтобы никто не угадывал причины внезапной остановки. Впрочем, мы скоро узнаем, в чем заключается измена, которую мы уже предчувствовали смутно.

— Иду, командир, приказания ваши будут исполнены в точности, желаю успеха!

— Як вашим услугам, — обратился Мишель к девушке.

— Ну, а я-то? — вскричал Паризьен.

— Ты? Оставайся здесь.

— Гм, — проворчал он, по своему обыкновению, — это мы посмотрим.

— Пойдемте, сударь, — сказала Лилия, плотно закутываясь в теплую накидку.

Они вышли из шалаша.

Едва скрылись они из виду, как Паризьен крадучись последовал за ними, прилагая все старание, разумеется, чтобы не увидал его командир, который не простил бы ему такого ослушания.