Старик осторожно отворил ее, погасив сначала фонарь, который спрятал в такое место, откуда мог взять его по возвращении.

Наши два ночных путешественника шли так осторожно, что ничто около них не пошевелилось; они вышли из дома, старательно заперев дверь, и очутились в переулке, который через несколько шагов выходил в поле.

Ночь была теплая, атмосфера чрезвычайно чистая, небо темно-голубое, усыпанное звездами, сверкавшими как бриллианты. Луна, почти полная, плавала в эфире как громадный металлический шар и обильно проливала на землю свои бледные, меланхолические лучи, придававшие фантастический и грандиозный характер пейзажу; величественная тишина господствовала на горе, склоны которой исчезали в тумане, поднимавшемся из долины; тишина нарушалась время от времени однообразным звуком пильной мельницы и отрывистым лаем собак. В ту минуту, когда анабаптист и его спутница вышли из дома, половина девятого пробила на отдаленной колокольне; звук колокола, повторенный эхом, печально замер в ушах графини, которая инстинктивно задрожала.

Оба путешественника прошли наискось площадку Сальм и спустились в узкое ущелье, возле которого находилась пильная мельницы, упомянутая выше, постоянное движение которой производило шум, довольно похожий на ускоренное и стесненное дыхание; спускаясь около десяти минут по этому ущелью, которое суживалось все более и более, путешественники достигли густого леса, в который вошли по извилистой и едва проложенной тропинке, где графиня шла с чрезвычайным трудом, по причине темноты, заменившей меланхолический свет луны, лучи которой не проникали сквозь густой купол листвы, замыкавший двух искателей приключений как бы роковым кругом; темнота все более сгущалась; графиня спотыкалась на каждом шагу о камни и пни, попадавшиеся ей под ноги. Несмотря на всю ее решимость, она чувствовала, как сильная печаль овладевала всем ее существом, печаль еще увеличивавшаяся от шума невидимых потоков, низвергавшихся со склонов горы.

Молодая женщина трепетала, когда надо было проходить эти потоки по наскоро устроенным мостам из толстых ветвей, покрытых землею, которые колебались под ее ногами; вода, струившаяся с высот, кипела под этими мостами и устремлялась в глубину долин, обвивая графиню сырым туманом, среди которого она исчезла, точно будто хотела приподнять ее как вихрь и сбросить в бездну неизмеримой глубины; но Иоган вовсе не заботился о страхе, овладевшем его спутницей; он шел твердым, размеренным шагом и никогда не колебался, направляясь как днем, не оборачиваясь, чтоб удостовериться, идет ли за ним его спутница, и вовсе не думая помогать ей в опасных местах, где раз двадцать бедная женщина чуть не потеряла равновесие и не разбилась о скалы; это не было равнодушием со стороны старика, привыкшего во всякое время ходить по этим опасным местам, где он мог бы направляться с завязанными глазами; он не сознавал опасности, представляемой этими местами чужестранцам, ноги которых не были ни так тверды, ни так опытны как у него.

Между тем лес стал редеть, мало-помалу деревья становились дальше одно от другого справа и слева, наконец, совсем исчезли и путешественники очутились у входа в какой-то природный коридор, обрамленный голыми и крутыми скалами, покрытыми изредка только тощим, почти высохшим мхом; среди этой пустынной фиваиды римский путь из огромных плит обрисовывал широкую черную ленту, которую столетия истрескали там и сям, но не сделали в ней ни одной щели.

Этот монументальный путь среди пустыни, это гигантское доказательство терпения римлян является почти в целости там, где современный народ проложил только тропинки; поэтическое воображение молодой женщины укрепило ее мужество и возвратило ей в одно мгновение всю свободу ума; она тряхнула своей очаровательной головкой с лукавым видом, улыбнулась над своим прошлым страхом, забыла свою усталость и спросила проводника веселым голосом:

— Мы приближаемся?

— Да, молодой барин, — ответил старик улыбаясь, — вот посмотрите-ка, — прибавил он, протягивая руку, — на свет, похожий на блуждающий огонек в кустах.

— Вижу, — ответила он.

— Ну, этот свет, слабый по причине отдаленности, зажжен в том доме, куда мы идем.

— Да благословит вас Господь за это приятное известие, господин Иоган! Скоро мы придем?

— По извилинам, которые должны делать, мы придем не прежде, как через двадцать минут.

— Так долго?

— По крайней мере, Людвиг; вы не привыкли к ночным путешествиям и не можете в точности рассчитывать расстояние.

— Это может быть. А знаете ли вы, который час? Старый горец поднял голову и внимательно посмотрел на звезды.

— Десять часов, — сказал он через минуту.

— Вы думаете?

— Я это знаю наверно, — ответил старик улыбаясь, — звезды не обманывают; сам Господь управляет их путем.

В эту минуту, как бы в подтверждение его слов, невидимые часы медленно пробили десять раз.

Звук, хотя довольно отдаленный, достиг однако ясно слуха молодой женщины.

— Ошибся я? — спросил старик, улыбаясь.

— Нет, — ответила графиня, — это я напрасно сомневалась в вас.

Они молча продолжали путь около четверти часа; свет делался все ярче и быстро приближался.

Среди ущелья, окруженного деревьями, смутно начинала виднеться мрачная масса.

Молодая женщина тихо дотронулась до руки своего проводника.

— Остановитесь на минуту, — сказала она.

— Для чего? Мы находимся только в нескольких шагах от дома, куда вы просили меня проводить вас.

— Именно поэтому-то, господин Иоган, остановитесь и позвольте действовать мне.

— Как вам угодно.

— Станьте здесь возле меня за этой скалой.

— Для чего?

— Для того, что нас не должны видеть из дома, прежде чем я удостоверюсь, что нам нечего бояться.

— Как вы сделаете это?

— Это мое дело, господин Иоган.

— Правда.

Старик послушно опустил голову и стал на то место, которое указала ему молодая женщина.

Графиня бросила вокруг себя проницательный взгляд, потом поднесла к губам серебряный свисток, который вынула из кармана жилета, и так искусно крикнула по-совиному, что старый горец, не будучи предупрежден, поднял голову и машинально искал глазами птицу, которая пропела.

Почти тотчас такой же крик ответил, на близком расстоянии послышался шум шагов, и явился человек.

Человека этого Иоган Шинер сейчас узнал; это был один из провожатых графини.

— Это вы, Карл? — сказала молодая женщина.

— Да, господин Людвиг, — ответил молодой человек, подходя.

— Все идет хорошо?

Карл Брюнер не решался отвечать.

— Вы можете говорить при господине Иогане, — с живостью сказала графиня, — разве вы не узнали нашего хозяина?

— Как не узнать! Но ему лучше не знать, того что будет происходить. Господин Иоган по своим летам, а главное по своим религиозным правилам, не должен быть посвящен в наши тайны.

Анабаптист сделал движение, чтоб удалиться.

— Останьтесь, — сказала графиня, положив руку на его плечо, — вы честный человек; я ничего не хочу скрывать от вас, тем более, что причины, которые привели меня сюда, благородны и я хочу убедить вас в этом для того, чтоб вы не сожалели о том, что сделали для меня; притом, может быть, лучше для вас самих не оставаться долее в неведении.

— Как вам угодно, — ответил старик с притворным равнодушием, потому что слова графини произвели на него впечатление гораздо сильнее, чем он хотел показать, — только не рассчитывайте на меня, если б вас пришлось защищать в случае ссоры или нападения с какой бы то ни было стороны.

— Случай, который вы предвидите, невероятен; но успокойтесь, я не стану требовать вашей помощи; если будет битва, у меня в защитниках недостатка не будет. Карл, объяснитесь.

— Я все скажу в двух словах. Герцог и его семья преданы вам; вы будете у них как у себя дома.

— Вы ничего не сказали ни тем, ни другим?

— Ничего; я заплатил им, вот и все, а лесничий дал мне слово.

— Это был лучший способ удостовериться в их преданности, — сказал старик, смеясь. — Герцог любит деньги и честный человек, а жена его молчать будет.

— Итак, мы можем войти?

— Сейчас; я оставил Ото в доме; он пьет с Герцогом.

— Вы хорошо сделали; только не пейте слишком много.

— Опасности нет; мы слишком хорошо знаем, как было бы гибельно для нас не сохранить хладнокровия.

— Покажите мне дорогу.

— Пожалуйте.

Все трое направились к Прейе.

Мы сказали, что в этом доме жил лесничий, сделавший из него гостиницу, к несчастью, слишком мало посещаемую по милости своего уединенного положения в этой пустыне, несмотря на все усилия достойного Герцога, который старался как можно лучше услуживать редким путешественникам, посылаемым ему судьбой.

Комната, в которую вошла графиня за своими двумя спутниками, была большая зала, где бревна были наружи, а стены выбелены известью; в нише, устроенной возле прилавка, топилась печь, без сомнения, затопленная с утра и распространявшая по комнате приятную теплоту; несколько столов со скамьями стояли у стен; другой стол, очень длинный и пропорционально довольно узкий, занимал середину комнаты, две лампы, прибитые между окнами, и третья, поставленная на прилавок, распространяли довольно яркий и более чем достаточный свет; несколько дверей, справа, слева и в глубине, вели во внутренние комнаты.

Герцог был человек лет сорока, высокого роста и крепкого сложения; его открытые черты дышали веселостью и беззаботностью; приметив вошедших, он встал, снял шляпу и вежливо пошел им навстречу.

— Вы меня ждете, следовательно, знаете, чего я жду от вас, господин Герцог? — прямо сказала ему графиня, отвечая на его поклон.

— Ждал, молодой барин; вот я готов служить вам всем, что зависит от меня.

— Я не прошу у вас ничего другого кроме того, что вы обещали мне.

— Пойдемте же, это недолго.

Он взял лампу с прилавка и отворил дверь в глубине залы.

Графиня пошла за ним с тремя спутниками.

Дверь эта выходила на площадку. Налево была лестница очень крутая, которая вела в первый этаж, направо дверь в погреб.

Трактирщик отворил эту дверь. Погреб был наполнен дровами, пустыми бочонками и множеством предметов разного сорта, разбитых или бесполезных.

Пройдя погреб, Герцог отодвинул несколько бочонков, нагроможденных один на другой, и отворил другую дверь.

Посетители очутились тогда в комнате довольно большой, с необходимой мебелью для сиденья, в комнате этой не было окна и воздух входил в отдушину, находившуюся почти в уровень с землей; подняв свою лампу так, что графиня могла свободно рассмотреть комнату, Герцог спросил, смеясь:

— Как вы находите эту гостиную?

— Она очень красива, — ответила графиня таким же тоном, — остается узнать, выполняет ли она требуемые мною условия.

— Ваше желание будет исполнено. Смотрите.

Герцог подошел к стене, прижал гвоздь направо от камина; камин повернулся без шума и обнаружил коридор, довольно узкий и темный.

— Куда ведет этот коридор? — спросила графиня.

— К двери, выходящей к Дуву. Я все это показывал Карлу Брюнеру.

— О! Когда так, я ничего больше не желаю.

— Теперь пожалуйте сюда, — продолжал трактирщик, направляясь к противоположной стене.

Там находилась железная розетка, похожая на отдушник, с проволочной решеткой; приблизившись к этой розетке, можно было видеть и слышать все, что делалось и говорилось в общей зале.

— Прекрасно! — с удовольствием сказала молодая женщина. — Вы довольно честно заработали свои деньги, а счет дружбе не мешает, — прибавила она, шаря в кармане.

Трактирщик остановил ее.

— Нет еще, — сказал он, — мои деньги будут заработаны тогда, когда вы здраво и невредимо выйдете из этого дома, а до тех пор я в вашем распоряжении.

— Хорошо, я согласен; но вы ничего не потеряете, если подождете.

— Знаю, — сказал Герцог, чистосердечно засмеявшись.

— Вы знаете наверно, что этот тайник неизвестен никому?

— Никому кроме меня, барин; до первой революции дом этот был местом сборища для охоты графов фон Сальм, здешних помещиков; в 1790 отец мой купил его и очень удивился, что его занимал бывший помещик, которого все считали переселившимся в Германию и которому, казалось, проще прятаться здесь, где, впрочем, он находился в такой безопасности, что отец мой увидал его только потому, что граф сам вышел из тайника; он знал, что мой отец, его молочный брат, не изменит ему.

— И граф долго прятался в этой комнате?

— Во все время террора; после того, так как никто не может предвидеть будущее, мы сохранили в секрете комнату графа, как я называю тайник; признаюсь, я не понимаю сам, как я решился показать ее вам.

— Вы не станете раскаиваться в этом, — серьезно сказала графиня, — дурные дни вернулись. Кто знает, может быть, по милости доверия вашего ко мне, большие несчастья будут устранены.

— Дай Бог! Барин, теперь пора оставить вас. Не оставляйте огня, свет изменит вам.

— Не бойтесь ничего; я буду осторожен: а вы, мои друзья, — обратилась она к Карлу Брюнеру и его товарищу, — вы знаете в чем мы условились?

— Да, да, господин Людвиг, не беспокойтесь.

Все трое вышли из тайника, дверь которого лесничий старательно запер за собой, а графиня осталась одна с Иоганом Шинером.

Глубокая тишина царствовала в доме; жена и дети лесничего легли спать и уже спали около часа.

Лесничий один в большой зале курил свою огромную фарфоровую трубку, прихлебывая пиво, стоявшее в кружке на столе под рукою у него.

Более часа прошло таким образом; ничто не шевелилось на дворе, не слышалось ни малейшего шума.

Вдруг голос, слабый как дыхание, шепнул два слова на ухо молодой женщине:

— Они приближаются.

Графиня сделала движение, как бы сбрасывая с себя оцепенение, начинавшее овладевать ею, приподняла голову и странная улыбка промелькнула на ее губах, побледневших от волнения. Она стала прислушиваться.

Шум голосов, смешанный с лошадиным топотом, раздавался на дороге с такою силой, которая показывала приближение значительного количества людей.

Лесничий погасил огонь и, вероятно, ушел в свою комнату, потому что зала была пуста.

— Стой! — закричал грубый голос по-немецки. — Мы приехали.

— Не ошибаетесь ли вы? — ответил другой голос с легкой насмешкой.

— Разве вы принимаете меня за дурака, — продолжал первый, — разве вы не видите этой лачуги. Притом, мы сейчас узнаем; привести проводника!

Наступило несколько секунд тишины, потом тот же голос продолжал по-немецки:

— Подойди сюда, негодяй; хорошо. Где мы? На этот вопрос ответа не было.

— Разве ты не понимаешь по-немецки?

— Gar nicht[5], — ответил голос, который графиня узнала и который заставил ее вздрогнуть.

— О! О! — продолжал первый голос. — Это мы увидим.

Послышалось несколько ударов хлыстом, смешавшихся со стонами и с болезненными восклицаниями.

— Das shmeckt ihnen nicht?[6], — продолжал первый насмешливым голосом.

— Es ist abscheulich[7], — ответил холодно другой. Потом прибавил по-французски решительным тоном:

— Повторяю, я не говорю на вашем собачьем языке, я только понимаю его; теперь делайте, что хотите.

— Я спрашиваю у тебя, как называется это место; зачем ты ответил не сейчас, если понял?

— Вы хотите знать?

— Да.

— А если я отвечу вам откровенно?

— Тебе ничего не сделают.

— Хорошо; я вам не ответил только потому, что хотел удостовериться сам, так ли вы злы и грубы, как уверяют все.

— А теперь что ты думаешь?

— Я был не прав, предполагая по наружному виду, что вы люди; вы, действительно, разбойники и варвары.

— Негодяй! — закричал офицер тоном угрозы. — С кем ты осмеливаешься говорить?

— Вы человек, а ваше звание ничего не значит для меня.

— Отвечай на мой вопрос.

— Это Прейе, бывшее место сборища охоты графов фон Сальм, грабителей и воров, каких у вас много, а теперь это гостиница Герцога, моего приятеля, лесничего, имеющего надзор за всем лесом, простирающимся около вас; довольны вы или еще что хотите сказать?

— Да, я хочу тебе сказать, что ты будешь повешен сию же минуту на одном из деревьев леса, о котором ты говоришь.

— Таким-то образом вы опровергаете слова тех, которые обвиняют вас в разбое?

— Уведите этого негодяя и повесьте его!

— Когда поймаете, — с насмешкой возразил француз.

Послышался шум борьбы, потом голос офицера, заглушая другие голоса, закричал с бешенством:

— Донерветер! Эта проклятая собака ускользнула от нас. Стреляйте! Стреляйте!

Шум увеличился, послышались даже ружейные выстрелы.

— Надо отказаться, — сказал, наконец, офицер с досадой, — у этого негодяя оленьи ноги. Донерветер! Пусть он не попадается в мои руки. Эй! Кто там?

— Что вам нужно? — спросил лесничий, показываясь в окно.

— Отвори дверь, негодяй, — грубо сказал офицер, — проворнее, если не хочешь, чтобы она была выбита.

Лесничий знал, с какими людьми имел дело. Не давая себе труда затворить окно, он поспешил отодвинуть запоры двери, и хорошо, что поспешил: уже удары ружьями сыпались как град на гнилые доски несчастной двери, которую угрожали выломать совсем.

Забренчали сабли; это немецкие офицеры сходили с лошадей и тотчас же вошли в залу гостиницы; графиня, все подстерегавшая за железной розеткой, сосчитала их.

Их было девять человек, кроме полковника, казавшегося начальником отряда; все другие офицеры были поручики и капитаны.

Они делали большой шум, говорили громко и стучали по столу ножнами сабель.

— Вина! — приказал полковник.

— Какое прикажете подать? — смиренно спросил трактирщик, бледный от гнева и стыда.

— Всякое, какое у тебя есть, — грубо отвечал полковник, — мы здесь хозяева; все, что у тебя есть, принадлежит нам; принеси вина, пива и водки из черники.

— Не забудь хлеба, меду, масла, шпика и всех снадобьев, которые у тебя в запасе, — подтвердил капитан, высокий, сухой, тощий и красный, с идиотской физиономией, крутя свои огромные рыжие усы, чтобы придать себе грозный вид.

— Капитан Шимельман прав, — продолжал полковник, — проворнее! Но прежде слушай, ты здесь один?

— Один с женою и детьми, полковник.

— Хороша твоя жена, негодяй?

— Что вам до этого за дело?

— Мне дело большое, — сказал полковник, с громким хохотом покручивая усы.

— Вели ей встать, да и детям твоим; мы хотим, чтобы ты представил нам твою семью; ступай, проворнее!

— К чему их будить? Я один могу служить вам.

— Ты, кажется, возражаешь, негодяй! — закричал полковник. — Донерветер! Повинуйся, а не то…

Лесничий нахмурил брови, сжал кулаки, несколько секунд измеривал глазами своего противника, но вдруг лицо его прояснилось, он улыбнулся, потупил голову и, ничего не ответив, вышел из залы.

— Все эти проклятые собаки одинаковы, — сказал капитан, пожимая плечами, — одной угрозы достаточно, чтобы сделать их кроткими как ягнята.

— Я не разделяю вашего мнения, — заметил другой офицер, — человек этот не так испуган, как вы думаете; я предположил бы даже, что он замышляет какое-нибудь злодейство; мы хорошо сделаем, если будем присматривать за ним.

— Не забудьте, господа, — сказал полковник, — что мы находимся среди гор, в нескольких милях от наших укреплений, и что с нами не более трехсот человек; будем осторожны; позаботились ли о постах, которые я назначил?

— Точно так, полковник, — ответил молодой безбородый поручик тоненьким голоском, — наши солдаты расставлены около этого дома; неожиданное нападение невозможно.

— Хорошо, поручик фон Штейнбург, позаботьтесь, чтобы надзор не слабел во все время, пока мы останемся здесь.

Поручик сделал почтительный поклон и вышел.

В эту минуту появился трактирщик; с ним шли его жена и трое детей; жене было лет тридцать восемь; она, должно быть, отличалась большой красотой в первой молодости и была еще очень привлекательна, к ней боязливо прижимались двое юношей, один лет семнадцати, высокий, хорошо сложенный и с решительным видом, другой лет пятнадцати и по наружности сложения такого же крепкого, и девушка лет четырнадцати, светло-русая, тоненькая, с большими голубыми и задумчивыми глазами, прятавшаяся в складках платья матери и дрожавшая всеми членами.

— О, какой прелестный ребенок! — вскричали офицеры, приметив молодую девушку и делая движение к ней.

— И матерью пренебрегать нельзя, — прибавил капитан Шимельман, глаза которого сверкали как карбункулы.

— О, матушка! Я боюсь, — прошептала молодая девушка, бледнея.

— Не бойся ничего, дитя, — гордо ответила трактирщица, — твоя мать с тобою.

По безмолвному знаку мужа, она подошла к столу, за которым сидели офицеры, поставила стаканы и бутылки, которые принесла с собой; лесничий и его дети делали то же самое, так что стол в одно мгновение покрылся напитками всякого сорта.

Немецкие офицеры чувствовали невольный восторг при виде этой прекрасной и гордой женщины, которую, по-видимому, ничто не волновало и которая, по наружности по крайней мере, исполняла с полною свободой духа тягостную обязанность, возложенную на нее.

— Э! Э! Красавица, — сказал ей, улыбаясь, полковник, — будьте поприветливее, пожалуйста; у нас терпения мало и вы, кажется, забываете, что мы здесь у себя.

— У себя! — сказала трактирщица с гордым движением.

— Разве мы не победители? — возразил полковник, смеясь.

— Да, победители изменников, которые выдали вам нашу беззащитную страну.

— Эта страна немецкая.

— Французская! — вскричала трактирщица с энтузиазмом. — Французскою и останется, несмотря на все ваши усилия.

— Жена, жена! Будь осторожна, — прошептал лесничий, испугавшись ее волнения.

— Нет, нет! Дай ей говорить, негодяй, она нас забавляет, — сказал полковник.

— Притом, — прибавил капитан Шимельман с насмешкой, — мы не прочь узнать, какое мнение имеют о нас эти ренегаты; продолжайте.

Трактирщица пожала плечами и сказала с презрительной улыбкой:

— Пейте, ешьте, рыси вы эдакие, давно уже умираете вы с голода в вашем жалком краю.

Послышался ропот негодования.

— Позволим ли мы этой презренной женщине оскорблять нас таким образом? — сказал один поручик, ударив кулаком по столу.

— Раздавим эту ехидну, — сказал другой. Несколько офицеров встали и угрожали ей телодвижениями.

— Это вы оскорбители и презренные, — вскричала она с энергией, — мало того, что вы налетаете, как коршуны на хижины бедняков и грабите у них все, вы еще осмеливаетесь оскорблять беззащитных женщин!

— Это уже слишком! — закричало несколько раздраженных голосов.

— Мщение! — заревели все офицеры.

— Ты оскорбила нас, — сказал тогда полковник ледяным тоном, — и заслуживаешь наказания.

— Что намерены вы делать? Мстить женщине? Ведь вы мужчины, — вмешался трактирщик.

— Схватите этого негодяя и привяжите его к прилавку. Приказание это было исполнено солдатами, бывшими наготове действовать.

— Матушка! Матушка! Ко мне! Помоги мне, меня убивают! — вскричала молодая девушка, напрасно вырываясь из рук офицеров, схвативших ее и тащивших в смежную комнату, дверь которой была выбита.

При этом крике тоски и страдания, испущенном дочерью, обезумевшей от страха, трактирщица бросилась как львица на офицеров и с силою, к которой ее нельзя было считать способной, оттолкнула негодяев, которых принудила отступить со стыдом и бессильной яростью, схватила дочь в объятия и, прижимая к груди бедного ребенка, полумертвого от страха, выбежала из залы и исчезла, прежде чем офицеры опомнились от неожиданности ее нападения.

Молодые люди, переглянувшись значительно с отцом, тщетно усиливавшимся вырваться из сдерживавших его уз, бросились по следам матери и заперли за собою дверь.

Трактирщица не вернулась в свою комнату, где ей невозможно было спрятаться, а побежала искать убежища в горах, перепрыгнув через забор сада, как вдруг чья-то рука дотронулась до ее плеча и кроткий голос шепнул ей на ухо:

— Следуйте за мною и вы спасены.

— Кто вы? — спросила она с трепетом опасения.

— Друг, — ответил незнакомец, — следуйте за мною, повторяю вам, вы спасены; но поторопитесь, слышите, как те, которые гонятся за вами, ломятся в дверь? Через минуту они будут здесь.

— Это правда, — прошептала она с горестью, — о! Дитя мое, как тебя избавить от оскорбления этих негодяев?

— Повторяю вам, следуйте за мною; нам нельзя терять ни минуты.

— Хорошо, — сказала трактирщица с решимостью, — ведите меня, я следую за вами; но подумайте, что нас видит Господь; если вы меня обманете, будьте прокляты!

— Бедная мать, я друг, поверьте, следуйте за мною с доверием.

— Пойдемте.

Они побежали по аллеям сада, где скоро исчезли.

Почти тотчас послышались торопливые шаги и несколько факелов, которые несли солдаты, осветили темноту своим бледным и зловещим светом.

Ярость офицеров, опомнившихся от удивления и по большей части пьяных, усилилась, когда добыча ускользнула от них; они дали клятву захватить обеих женщин во что бы то ни стало, хотя бы пришлось поджечь эту бедную лачугу и отомстить им бесчестием за стыд, которые они вынесли.

Капитан Шимельман, в котором грубые инстинкты были развиты в страшных размерах, был оживленнее всех. Офицеры бросились на дверь и стали выбивать ее всем, что попадалось под руку; понадобилось, однако, несколько минут, чтобы выбить дверь; тогда, в сопровождении солдат с зажженными факелами, они разбежались по всему дому с неописанной яростью, обыскивали комнаты, ломали мебель саблями, протыкали шкафы — словом, ничего не оставили в целости, спустились в погреб, где перевернули все вверх дном; но поиски их были напрасны, они не нашли ничего; женщина и дети трактирщика как будто вдруг провалились сквозь землю.

Это исчезновение походило на чудо, поразившее офицеров изумлением; осмотрев весь сад, проткнув кусты саблями, они вернулись в дом, который осмотрели снова с неистовым жаром, усиливавшимся от бесполезности поисков.

Наконец, они были принуждены вернуться в залу, повесив нос, и в гневе тем более сильном, что не знали, на ком его выместить.

Приметив их, Герцог, до сих пор находившийся в глубоком и тревожном отчаянии, понял, что те, которых он любил, оставались невредимы; он выпрямился, взгляд его бросил молнию торжества и ироническая улыбка сжала его побледневшие губы.

— Ну что? — спросил полковник, смеясь. — Удачна была ваша охота?

— Ничего! Мы не нашли ничего! — вскричал Шимельман с досадой, топнув ногой. — Этих негодных женщин нигде нельзя найти.

— О! — сказал поручик с кротким голосом и с женственной наружностью. — Я клянусь, что найду их, хотя бы пришлось поджечь дом.

— Вот это идея! — сказал капитан с громким хохотом. — Когда эти шлюхи станут поджариваться, они должны будут выйти.

— Это, действительно, средство хорошее, — небрежно продолжал полковник: — но я знаю средство еще лучше.

— Какое? Какое? — закричали все офицеры, столпившись около полковника.

— Постойте, господа, — сказал он, смеясь, — черт побери, как эти женщины для вас драгоценны!

— Они хорошенькие, — сказал капитан, крутя свои рыжие усы с победоносным видом.

— Я предпочитаю дочь, — ответил полковник, — я охотник до незрелых плодов.

— У вас губа не дура, любезный полковник; эта девочка лакомство царское, — сказал офицер, улыбаясь.

— Не правда ли? Ну, господа, сделаем условие. Я мог бы сослаться на мой чин и объявить вам мою волю, но здесь дело идет не о службе; я предпочитаю предложить вам условие.

— Говорите, полковник, — отвечали все, кланяясь с очевидным удовольствием.

— Вот дело в двух словах: я отказываюсь от матери, но оставляю себе дочь.

Его прервал ропот неодобрения.

— Подождите, господа, дайте мне кончить, — продолжал полковник, улыбаясь, — я оставляю себе дочь, но только на один час, потом делайте с нею что хотите; согласны вы? Я только поговорю с этой девочкой и подам ей добрые советы, в которых, как мне кажется, она очень нуждается, — прибавил он с насмешливой улыбкой.

— Мы согласны, — тотчас сказал капитан, — какое же другое средство?

— А вы, господа?..

— Пусть будет так, — сказали другие офицеры.

— Хорошо, вы дали мне слово; теперь выслушайте меня. Вместо того, чтобы терять время на бесполезные поиски, почему не допросить этого негодяя? — прибавил полковник, указывая на трактирщика, бледного от горести и отчаяния.

— Он отвечать не станет; эльзасцы упрямы как лошаки.

— Нет, если вы сумеете взяться; посмотрите, какой славный огонь в этой печке; человек этот, должно быть, очень озяб; может быть, если вы поможете ему согреться, он не откажется сообщить вам желаемые вами сведения; теплота может сделать болтливыми самых угрюмых людей.

Офицеры расхохотались.

— Попробуйте, подлые убийцы! — сказал трактирщик твердым голосом и презрительно улыбаясь.

— Вот это мы и сделаем! — вскричал капитан, весело потирая руки.

Немедленно были отданы приказания; пока солдаты подкидывали дров в печь, чтобы огонь ярче горел, другие схватили несчастного трактирщика, сняли с него обувь и положили его наземь.

Подобных ужасов выдумать нельзя; романист не стал бы описывать таких гнусных поступков, если бы, к несчастью, они не были достоверны; но истину обнаружить следует; вот почему, несмотря на ваше отвращение, мы считали обязанностью не пройти молчанием этой сцены, достойной свирепых живодеров средних веков.

Скоро кожа растрескалась и неприятный запах распространился по зале.

Трактирщик, лицо которого приняло мертвенный оттенок, изгибался в своих узах; холодный пот выступил у него на лбу, нервный трепет пробегал по всему его телу, но из губ, сжатых судорожной силой, не вырвалось ни вздоха, ни слова.

На этот раз опять побежденный преодолел победителя; офицеры переглядывались с испуганным видом; они начали сознавать, что беззаконное мщение их к этому невинному человеку перешло меру; они рассчитывали на крики, просьбы, угрозы, а вместо того видели человека, решившегося скорее умереть, чем выдать свою тайну; этим людям сделалось стыдно поступка, клеймившего их без достижения цели; сцена эта сделалась еще нестерпимее для них, чем для их жертвы; надо было во что бы то ни стало кончить ее. Но каким образом? Гордость мешала им признать себя побежденными.