ГЛАВА I. Беглец

Необъятные девственные леса, покрывавшие почву Северной Америки, начинают мало-помалу исчезать под топорами скваттеров 1 и американских пионеров, ненасытная деятельность которых все более и более отодвигает на запад границы прерий.

Цветущие города, прекрасно возделанные и заботливо засеянные поля находятся теперь там, где еще десять лет тому назад росли непроходимые леса, вековые ветви которых пропускали лишь слабые солнечные лучи, а их неисследованные чащи доставляли убежище всевозможным представителям животного царства и служили пристанищем шайкам Indios Bravos 2, воинственные нравы которых были причиной того, что эти величественные океаны зелени частенько оглашались боевым кличем.

В настоящее время леса вырублены, мрачные их обитатели, мало-помалу оттесненные беспощадно преследующей их цивилизацией, отступали перед нею шаг за шагом, унося с собой прах своих предков, чтобы белые не вырыли и не осквернили их безжалостным железом своих плугов, проводящих длинные плодоносные борозды на урочищах, где они в прежние времена занимались охотой.

Представляет ли из себя зло это постоянное истребление лесов, эта непрерывная разработка американского материка? Конечно, нет — напротив, прогресс, который продвигается вперед исполинскими шагами, стремясь менее чем за столетие придать другой вид поверхности Нового Света, привлекает на свою сторону все наши симпатии. Однако мы не можем подавить в себе чувство глубокого сострадания к этой несчастной, беззаконно отвергнутой расе, безжалостно травимой со всех сторон, с каждым днем вымирающей и обреченной судьбой на скорое исчезновение с той земли, обширные пространства которой она в течение более четырех столетий населяла бесчисленными массами.

Кто знает, если бы народ, избранный Богом для того, чтобы произвести те перемены, о которых мы говорим, понял свое назначение, может быть, он дело крови и убийства превратил бы в дело мира и, вместо ружей, факелов и мечей, вооружившись божественными евангельскими заповедями, явился бы в назначенное время и осуществил слияние двух рас, белой и красной, чтобы достигнуть более плодотворных результатов в интересах великого братства народов, которое никто не должен презирать, так как тем, кто забывает о божественных и священных заповедях, придется некогда отдать в этом страшный отчет.

Нельзя безнаказанно сделаться истребителем целой расы, нельзя сознательно обагрить руки в невинной крови без того, чтобы в конце концов эта кровь не стала вопиять об отмщении и не настал день возмездия, который неожиданно опустит меч на весы победителей и побежденных.

В эпоху, к которой относится начало нашего рассказа, то есть в конце 1812 года, переселение еще не приобрело того громадного размаха, который ему вскоре предстояло принять, оно, так сказать, только еще начиналось, и через обширные леса, тянувшиеся на огромном пространстве на границе Соединенных Штатов и Мексики, боязливыми шагами пробирались только торговцы и охотники или проходили молчаливые краснокожие.

Действие, составляющее предмет нашего рассказа, начинается в глубине необъятных лесов, о которых мы только что говорили, 27 октября 1812 года, около трех часов пополудни.

В чаще леса стояла невыносимая жара, но в данный момент солнечные лучи, склоняясь все более и более, делали тень от деревьев длиннее, и только что потянувший вечерний ветерок уже начинал освежать воздух, далеко отгоняя тучи москитов, жужжавших целое утро, кружась над болотистыми прогалинами.

Действие происходило на берегах одной безымянной реки, впадающей в Арканзас. Деревья, росшие на обоих берегах, нежно склонившись друг к другу, образовывали густой купол зелени над поверхностью воды, подернутой легкой рябью от прерывистого дуновения ветерка. Там и здесь розовые фламинго и белые цапли на своих длинных ногах добывали себе пищу с той благодушной беспечностью, которой, главным образом, и отличаются птицы из породы крупных голенастых. Но вдруг они замерли, вытянув вперед шею, как бы прислушиваясь к какому-то необычайному шуму, и, пустившись неожиданно бегом, чтобы подняться в воздух, улетели с криком, выражавшим испуг.

Вдруг раздался выстрел, трижды повторенный лесным эхом; два фламинго упали.

Между тем легкая пирога быстро обогнула маленький мыс, образованный корнями деревьев, выдвинувшимися в русло, и пустилась в погоню за фламинго, упавшими в воду. Один из них был убит сразу и плыл по течению, но другой, очевидно легко раненный, спасался, уплывая с неимоверной быстротой.

Лодка, о которой мы говорили, представляла из себя индейскую пирогу, построенную из березовой коры, снятой при помощи горячей воды с дерева.

В пироге находился только один человек. Его ружье, лежавшее перед ним и еще дымившееся, показывало, что выстрелил именно он.

Мы попытаемся набросать портрет этого человека, которому предстоит играть выдающуюся роль в нашем рассказе.

Насколько позволяло судить положение, которое он занимал в пироге в данное время, это был человек очень высокого роста, не особенно большая его голова находилась на плечах не совсем обыкновенной ширины, крепкие, как канаты, мускулы обрисовывались на руках при каждом его движении — словом, вся внешность этого человека обличала присутствие в нем силы, дошедшей в своем развитии до крайних пределов.

Лицо его, освещенное блеском больших голубых глаз, светившихся умом, выражало прямодушие и честность. Выражение это нравилось с первого взгляда и служило прекрасным дополнением к правильным чертам лица и к широкому Рту, на котором постоянно блуждала улыбка, свидетельствовавшая о хорошем расположении духа. Ему могло быть двадцать три или двадцать четыре года с небольшим, хотя смуглый, благодаря местному климату, цвет лица и густая борода бело-пепельного цвета, закрывавшая всю нижнюю часть его лица, делали его старше.

На человеке этом был костюм охотника. Касторовая шляпа, сдвинутая на затылок, едва сдерживала густые пряди его золотистых волос, в беспорядке рассыпавшихся по плечам; охотничья блуза из синего коленкора, перетянутая в бедрах поясом из замшевой кожи, доходила почти до колен, митассы — род узких панталон, покрывали его ноги, ступни которых были защищены от колючек и жала пресмыкающихся индейскими мокасинами.

Его охотничья сумка из дубленой кожи висела на перевязи, а оружие, как и у всех смелых пионеров девственных лесов, состояло из прекрасного кентуккийского ружья, кинжала с прямым лезвием десяти вершков длины и двух ширины и топорика, блестевшего как зеркало. Это оружие, за исключением, конечно, ружья, было подвешенно у пояса, у которого также висели два бизоньих рога с порохом и пулями.

Внешность этого человека, в таком снаряжении, в пироге, плывущей посреди столь внушительной обстановки, заключала в себе нечто величественное, возбуждавшее к себе невольное почтение.

Траппер — это один из бесчисленных типичных представителей Нового Света, которые скоро бесследно исчезнут под влиянием цивилизации.

Трапперы, эти неустрашимые исследователи прерий, в которых протекало все их существование, увлекаемые духом независимости и неудержимым желанием свободы, навсегда сбрасывали с себя тяжелые цепи, которыми сковывало их общество. Не имея никакой иной цели, кроме как жить и умереть, не подчиняясь ничьей воле помимо своей собственной, а не под влиянием стремления к наживе, которую они презирали, они покидали города и окончательно удалялись в девственные леса, жили там на самой границе, отделяющей варварство от цивилизации, день за днем, равнодушные к прошлому и не заботясь о будущем, в том убеждении, что в трудную минуту Бог их не оставит, и ставя себя, таким образом, вне цивилизованных законов, которые были им неведомы.

Большую часть наиболее прославившихся охотников составляли канадцы. Действительно, в характере норманна есть известная смелость и предприимчивость, влекущая к этому образу жизни, полному странных неожиданностей и острых ощущений, опьяняющие прелести которых могут понять только те, кто их испытал.

Жители Канады нисколько, в принципе, не примирились с переменой национальности, которую англичане пытались им навязать, они никогда не переставали считать себя французами, их глаза постоянно были прикованы к неблагодарной родине, покинувшей их с таким жестоким равнодушием 3.

Даже и теперь, столько лет спустя, канадцы остались французами, слияние их с англосаксонской расой — только кажущееся, и самого незначительного предлога достаточно для того, чтобы между ними произошел разрыв.

Английскому правительству это прекрасно известно, поэтому оно обходится со своими канадскими колониями с кротостью, от которой оно воздерживается в остальных своих заморских владениях.

В первое время после покорения отвращение между обеими народностями (мы не решаемся сказать слово «ненависть») было столь заметно, что канадцы в массе своей эмигрировали, лишь бы не подчиняться позорному игу, которое намеревались на них возложить. Те же, кто были слишком бедны для того, чтобы окончательно покинуть свое отечество и были вынуждены жить на этой земле, потерявшей отныне для них цену вследствие захвата чужеземцами, — избирали грубое ремесло трапперов, предпочитая это полное лишений и опасностей существование позору подчинения законам ненавистных завоевателей. Отряхивая прах от ног своих на пороге отчего дома, они вскидывали ружье на плечо и со вздохом сожаления удалялись, с тем чтобы не возвращаться, навсегда удаляясь в непроходимые канадские леса, тем самым давая начало поколению бестрепетных исследователей, одного из лучших и, к сожалению, последних представителей которого мы выводим на сцену в начале этого рассказа.

Охотник продолжал усиленно грести. Скоро он достиг первого фламинго, которого и бросил на дно пироги; но второй доставил ему хлопот побольше. Состязание в быстроте между раненой птицей и охотником длилось некоторое время, однако первая теряла мало-помалу свои силы, движения ее становились неверными, и она судорожно билась о поверхность воды. Канадец ударом широкой части весла ускорил ее агонию и присоединил ее к ее товарищу, бывшему уже на дне пироги.

Поймав свою добычу, охотник сложил весла и принялся заряжать ружье с заботливостью, с которой относятся к этому занятию те, кто знает, что жизнь их может зависеть от одного заряда.

Приведя в готовность свое оружие, канадец окинул внимательным взглядом окрестность.

— Ну! — произнес он наконец, обращаясь с этими словами к самому себе (привычка, которую обыкновенно усваивают себе люди, жизнь которых проходит в одиночестве). — Я, Господи прости, без всякого сомнения на месте свидания. В этом я не ошибаюсь: там направо две плакучие ивы, срубленные и положенные крест-накрест возле этого камня, возвышающегося над водой. Но что это? — вскричал он, нагибаясь и хватаясь за оружие.

Неистовый лай целой собачьей стаи мгновенно огласил глубину леса. Кусты с шумом раздвинулись, и на верхушке камня, к которому в эту минуту были прикованы взгляды канадца внезапно очутился чернокожий человек.

Человек этот, очутившись на краю скалы, на мгновение остановился и, казалось, внимательно прислушивался, проявляя признаки сильного беспокойства. Но мгновение это было кратко, ибо, промедлив в таком положении несколько секунд, он с отчаянием возвел глаза к небу, стремительно ринулся в реку и быстро поплыл к противоположному берегу.

Едва раздался шум от падения негра в воду, как несколько собак появились на берегу и устроили своим лаем ужасный концерт.

Собаки эти были огромными животными, языки у них были высунуты, глаза налились кровью, и шерсть стояла дыбом: им только что пришлось пробежать большое расстояние.

Охотник, с состраданием глядя на несчастного негра, плывшего с той энергией отчаяния, которая удваивает силы, покачал головой и, взявшись за весла, направил к нему свою пирогу с явным намерением оказать ему помощь.

Не успел он привести это желание в исполнение, как с берега раздался хриплый крик:

— Ола! Молчать, черти проклятые, тише!

Собаки, после нескольких завываний, затихли.

Тогда человек, командовавший собаками, закричал еще громче:

— Эй, там! Человек в пироге! Эй!

В эту минуту канадец причаливал к другому берегу. Он остановил свою лодку у песчаной отмели и нехотя обратился к кричавшему.

Этот последний был человеком среднего роста, коренастый и по одежде походивший на богатого фермера. Зверское лицо его было худощаво. Его окружали четверо человек, похожих на слуг. Все пятеро, разумеется, были вооружены ружьями.

Река в этом месте была довольно широка, она имела в ширину не менее сорока метров, что, хоть и на некоторое время, составляло довольно почтенную преграду между негром и его преследователями.

— Не ко мне ли вы обращаетесь? — отозвался канадец довольно презрительным тоном.

— К кому же иначе, by God! 4 — гневно отвечал первый из собеседников. — Так извольте же отвечать на мои вопросы.

— А с какой стати мне отвечать вам, скажите на милость? — смеясь возразил канадец.

— Оттого, что я вам так приказываю, дуралей! — грубо ответил тот.

Охотник с пренебрежением пожал плечами.

— До свидания, — сказал он, делая движение, чтобы удалиться.

— Постойте же, by God! — вскричал американец. — Или, не будь я Джон Дэвис, я пущу вам в лоб пулю.

Произнося эту угрозу он прицелился.

— А-а! — смеясь, заметил канадец. — Так вы Джон Дэвис, знаменитый работорговец.

— Да, это я! — грубо ответил последний.

— Простите! До сих пор я знал вас только по вашей славе. Ей Богу, я в восторге от того, что встретился с вами.

— Ну, а теперь, раз вы меня знаете, угодно отвечать вам на мои вопросы?

— Нужно знать, в чем они заключаются, поэтому сперва послушаем.

— Куда девался мой раб?

— О ком вы говорите? Уже не о том ли человеке, который, с минуту тому назад бросился в воду с берега, на котором вы сейчас стоите?

— Да, где же он?

— Здесь, рядом со мной.

Действительно, негр после отчаянной борьбы, выдержанной им во время ожесточенного преследования, которому он подвергался, когда силы его и энергия начинали уже иссякать, успел-таки добраться до того места, где стоял канадец, и, едва дыша, повалился на землю почти у его ног.

Слыша, что охотник столь утвердительно заявляет о его присутствии, он с усилием сложил руки и, обращая к канадцу лицо, орошенное слезами, с невыразимою тоской воскликнул:

— О-о! Господин, господин, спасите меня, спасите!

— Ага! — насмешливо закричал Джон Дэвис. — Я убежден, что мы сможем понять друг друга, любезный, и что вы не откажетесь получить премию.

— В самом деле, я не прочь узнать от вас, почем ценится человеческое мясо в вашей так называемой «стране свободы». Как велика эта премия?

— Двадцать долларов за одного беглого негра.

— Э-э! — с презрением выпячивая нижнюю губу сказал канадец. — Не дорого.

— Вы находите?

— Право, так.

— Я требую от вас одного, что для вас вовсе не трудно, и вы их получите.

— Чего же именно?

— Поймать негра, взять в свою пирогу и привезти ко мне.

— Прекрасно, на самом деле это не трудно, а когда он окажется в ваших руках, — при условии, конечно, если я соглашусь вам его отдать, — что думаете вы делать с этим беднягой?

— Это вас не касается.

— Совершенно справедливо, поэтому я и хочу узнать у вас об этом лишь для того, чтобы навести справку.

— Ладно, решайтесь же, у меня нет времени на пустые разговоры. Что же вы мне скажете?

— Что я скажу вам, мистер Джон Дэвис, вам, который охотится на людей с собаками — они, правда, не так свирепы, как вы, и слушаются вас лишь инстинктивно. Скажу я вам вот что: во-первых, что вы жалкий человек, а затем, если вы рассчитываете с моею помощью получить обратно своего раба, то можете считать его потерянным.

— А-а! Так вот что! — вскричал американец, яростно скрежеща зубами, и обращаясь к слугам, скомандовал: — Стреляйте в него, стреляйте!

И сопровождая приказание личным примером, он приложился и выстрелил. Слуги последовали его примеру. Четыре выстрела громыхнули и слились в один залп, печально подхваченный лесным эхом.

ГЛАВА II. Квониам

Во время этого разговора канадец не терял из виду ни одного движения своих противников, поэтому, когда по команде Джона Дэвиса раздался залп, он остался без результата: канадец быстро встал за дерево, и пули, не причинив ему вреда, просвистели мимо.

Работорговец был взбешен тем, что охотник сыграл с ним такую шутку, он сыпал самыми страшными угрозами в его адрес, ругался и яростно стучал ногами.

Но угрозы и брань нисколько не помогали — кроме переправы через реку вплавь, которая была немыслима на виду у столь решительного человека, каким казался охотник, не было никакого средства так или иначе ему отомстить, а в особенности отнять у него раба, которого он столь решительно взял под свое покровительство.

Пока американец тщетно ломал себе голову, подыскивая средство, которое принесло бы ему победу, просвистела пуля, и ружье, бывшее у него в руках, было разбито вдребезги.

— Проклятая собака! — закричал он, делаясь багровым от гнева. — Уж не хочешь ли ты меня убить?

— Я был бы вправе это сделать, — отвечал канадец, — так как у меня в данном случае есть законное право на самооборону — ведь вы сами хотели меня убить. Но я предпочитаю обойтись с вами по-дружески, хотя я и уверен, что оказал бы большую услугу человечеству, пустив вам пару пуль в череп.

В ту же минуту вторая пуля разбила ружье у одного из слуг, который его заряжал.

— Ну, довольно! — в раздражении вскричал американец. — Что вам нужно?

— Я вам уже сказал — обойтись с вами по-дружески.

— Но на каких условиях, скажите мне, по крайней мере?

— Сию минуту.

Ружье у второго слуги было разбито так же как и у первого.

Из пяти человек трое были теперь обезоружены.

— Проклятие! — завыл работорговец. — Значит, вы решили сделать нас одного за другим мишенью для своих выстрелов?

— Нет, я только хочу уравнять шансы.

— Но…

— Вот так.

Четвертое ружье разлетелось вдребезги.

— Теперь, — прибавил канадец, показываясь из-за дерева, — поговорим.

— Да, поговорим, дьявол! — вскричал американец.

Движением, быстрым как молния, он схватил последнее ружье и прицелился но, не успев еще спустить курок, покатился по земле, испуская крики от боли.

Пуля охотника перебила ему руку.

— Подождите меня, я сейчас, — сказал канадец все тем же лукавым тоном.

Он зарядил свое ружье, прыгнул в пирогу и в несколько ударов весла очутился уже на другом берегу реки.

— Ну, — сказал он, выходя на берег и приближаясь к американцу, который, как змея, корчился на земле, воя от боли и ругаясь, — я вас предупреждал, я хотел только уравнять шансы. Вы не должны жаловаться на то, что с вами случилось, мой милый друг: виноваты в этом единственно вы.

— Схватите, убейте его! — кричал американец в приступе сильнейшей ярости.

— Потише, придите в себя. Боже мой, вам всего-навсего разбили руку. Подумайте, ведь мне ничего не стоило вас убить, если бы я захотел. Какого черта! Откровенно говоря, вы не рассудительны.

— О, я убью тебя! — кричал американец, скрежеща зубами.

— Не думаю — теперь, по крайней мере, впоследствии — быть может. Но довольно; я сейчас осмотрю вашу рану и перевяжу вас во время нашего разговора.

— Не трогай меня! Не приближайся! Или я не знаю, до какой крайности дойду.

Канадец пожал плечами.

— Вы с ума сошли, — сказал он.

Не будучи в состоянии выносить дольше то состояние раздражения, в котором он находился, работорговец, обессиленный, кроме того, потерей крови, тщетно пытался подняться и броситься на своего врага. Он повалился навзничь и, бормоча последнее проклятие, лишился чувств.

Слуги стояли, будучи поражены как беспримерной ловкостью этого странного человека, так и отвагой, с которой, лишив их по-очереди оружия, он переправился через реку, чтобы вернуться и, так сказать, отдаться в их руки, ибо, если у них больше не было ружей, то оставались еще пистолеты и ножи.

— Ну, господа, — сказал канадец, хмуря брови, — бросьте, пожалуйста, ваши пистолеты, или, клянусь Богом, мы подеремся.

Слуги мало заботились о том, чтобы затеять с ним борьбу, к тому же любовь, которую они испытывали к своему хозяину, не была велика, тогда как канадец, со своей стороны, благодаря своему решительному образу действий, внушал им крайнюю, сверхъестественную боязнь. Поэтому они повиновались его приказу с известной поспешностью, и даже хотели отдать ему свои ножи.

— Этого не нужно, — сказал он. — Теперь займемся перевязкой этого достойного джентльмена. Для общества было бы большим несчастьем потерять столь почтенного человека, который составляет лучшее его украшение.

Он тотчас же приступил к работе с помощью слуг, исполнявших его приказания с необычайной быстротой и рвением, настолько они чувствовали себя в его власти.

Вынужденные из-за своего образа жизни существовать в стороне от всякой посторонней помощи, охотники в известной степени обладают элементарными познаниями в медицине, в особенности в хирургии, и могут в случае надобности вылечить перелом или рану не с меньшим искусством, чем какой-нибудь доктор, получивший ученую степень от университета, и притом с помощью самых простых средств, которыми обыкновенно с громадным успехом пользуются индейцы.

Ловкостью и искусством, с которыми охотник производил перевязку раненого, он доказал, что если он умел причинять раны, то почти так же хорошо умел их лечить.

Слуги с возрастающим удивлением взирали на этого необыкновенного человека, который, казалось, вдруг испытал превращение и действовал с такой верностью взгляда и легкостью руки, что ему позавидовали бы даже врачи.

Во время перевязки раненый пришел в себя и открыл глаза, но не сказал ни слова. Ярость его утихла, зверская натура была укрощена решительным сопротивлением, которое оказал ему канадец. За первой жгучей болью от раны, как это часто бывает после хорошо сделанной перевязки, наступило неизъяснимое блаженное состояние, поэтому, признательный против своей воли за полученное облегчение, он чувствовал, как его ненависть переходит в чувство, в котором он еще не отдавал себе отчета, но которое заставляло его смотреть на своего врага почти с дружеским видом.

Чтобы воздать Джону Дэвису должную справедливость, мы скажем, что он был не лучше и не хуже любого из своих собратьев, торговавших, подобно ему, живыми людьми. Привыкнув к страданиям рабов, которые, с его точки зрения, были не что иное, как существа, лишенные разума, одним словом — «товар», он сделал свое сердце малодоступным для нежных чувств. В негре он видел только деньги, которые он истратил и которые надеялся из него извлечь, и как настоящий торговец он крепко держался за свои деньги. Беглый раб казался ему жалким вором, по отношению к которому всякое средство казалось позволительным, чтобы не допустить причинения ущерба собственной особе.

Однако этот человек не был нечувствителен к любым добрым делам: вне своей торговли он пользовался даже известной репутацией мягкого человека и слыл за джентльмена, то есть за человека порядочного.

— Ну, вот что, — сказал канадец, смотря на повязки с чувством удовлетворения, — через три недели все пройдет, если, конечно, вы хорошенько об этом позаботитесь, тем более, что, по счастливой случайности, кость не задета и пуля лишь прошла через мясо. Теперь, любезный друг, если вам угодно побеседовать, я готов.

— Мне не о чем с вами говорить, кроме возвращения проклятого черного, составляющего причину моего несчастья.

— Гм! Если мы будем продолжать в таком духе, то, боюсь, нам с вами не прийти к соглашению. Вам отлично известно, что именно из-за возвращения вашего черного, как вы его называете, и возникла эта ссора.

— Но я не могу потерять своих денег.

— Как, ваших денег?

— Моего раба, если вам так угодно, — для меня он представляет капитал, который я никоим образом не желаю терять, тем более что с некоторого времени дела идут слишком плохо и мне пришлось испытать значительные потери.

— Это досадно, я вам искренне сочувствую, однако, я предпочитал бы уладить это дело, как я с самого начала и хотел, полюбовно, — добродушно возразил канадец.

Американец сделал гримасу.

— Дурацкий у вас способ решать дела полюбовно, — заявил он.

— В этом, мой друг, виноваты вы сами. Если мы не поладили с самого начала, то, согласитесь, лишь потому, что вы немножко погорячились.

— Ладно, довольно об этом. Что сделано, того не воротишь.

— Вы правы, перейдем к делу. К сожалению, я беден, иначе я подарил бы вам несколько сотен, и дело было бы улажено.

Работорговец почесал себе голову.

— Послушайте, — сказал он, — я не знаю почему, но несмотря на то, что между нами произошло, а быть может, именно поэтому, я не желал бы разойтись с вами вот так после ссоры, тем более что, откровенно говоря, я слишком мало значения придаю Квониаму.

— Что это за Квониам?

— Это негр.

— А, отлично… Глупое же имя вы ему дали; впрочем, оставим это. Итак вы говорите, что мало им дорожите?

— Право, это так.

— Так почему же вы устраиваете на него такую ожесточенную охоту с собаками и ружьями?

— Из самолюбия.

— О-о! — промолвил канадец с выражением неудовольствия.

— Послушайте, я работорговец.

— Довольно гадкое ремесло, между нами говоря, — заметил охотник.

— Быть может, в разбор этого я не вдаюсь. С месяц тому назад в Батон-Руже было объявлено о большой публичной продаже рабов обоих полов, принадлежавших богатому джентльмену, который внезапно умер. Тогда я отправился в Батон-Руж. Среди рабов, предложенных вниманию покупателей, находился Квониам. Малый — молод, статен, силен, вид у него смелый и смышленый. Понятно, он мне с первого взгляда понравился, и я пожелал его купить. Я подошел к нему и обратился с вопросом. Негодяй с бесстыдством, которое меня с самого начала смутило, ответил буквально следующее:

«Хозяин, не советую я вам меня покупать, я поклялся стать свободным или умереть. Что бы вы ни делали, чтобы удержать меня, я вас предупреждаю, что убегу. А теперь решайте, как вам поступить».

Это столь откровенное и решительное объяснение задело меня. Посмотрим, сказал я ему, и отправился к лицу, заведовавшему продажей. Этот последний оказался моим знакомым и стал убеждать меня не покупать Квониама, представляя мне тысячу доводов, один сильнее другого, чтобы отговорить меня от принятого мною решения. Но я уже решил и твердо стоял на своем. Квониам был мне уступлен за девяносто пиастров 5 — цена баснословно низкая для негра его лет и сложения, но никто не соглашался купить его ни за какую цену. Я заковал своего раба в цепи и отправил его не к себе, а в тюрьму, чтобы быть вполне застрахованным от побега. На другой день, когда я пришел в тюрьму, Квониам исчез — он сдержал данное мне слово.

Через два дня его вернули. В тот же день вечером он снова исчез так, что мне невозможно было догадаться, каким способом удалось ему разрушить те препятствия, которые я устраивал с целью удержать его. Что еще вам сказать? Вот уже месяц, как это тянется, восемь дней тому назад он снова убежал, и с тех пор я за ним гоняюсь. Когда я пришел в отчаяние при мысли, что мне не удастся его поймать, то гнев овладел мною настолько, что я отправился за ним в погоню, преследуя его по пятам с ищейками, решив на этот раз покончить во что бы то ни стало с этим проклятым негром, который постоянно проскальзывает у меня между пальцев, подобно змее.

— То есть, — заметил канадец, слушавший с интересом рассказ торговца, — в конце концов вы не задумываясь бы его убили.

— Право, нет, тем более, что этот решительный негодяй так хитер, так часто смеялся надо мной, что в конце концов я предал его проклятию.

— Выслушайте меня, в свою очередь, мистер Джон Дэвис. Я вовсе не богат. Какая нужда мне в деньгах, мне, жителю прерии, где Бог столь щедро предоставляет пищу каждый день? Этот Квониам, столь жадный к свободе и свежему воздуху, помимо моей воли сильно меня интересует. Я постараюсь дать ему свободу, к которой он так настойчиво стремится. Вот что я вам предлагаю: у меня в пироге три ягуаровых и двенадцать бобровых шкур. Если их продать в любом городе Соединенных Штатов, за них дадут от ста пятидесяти до двухсот пиастров. Возьмите их, и дело с концом.

Торговец смотрел на него с удивлением, с примесью некоторой благосклонности.

— Вы ошибаетесь, — сказал он наконец, — сделка, которую вы предлагаете, слишком выгодна для меня и разорительна для вас. Дела так не делаются.

— Что вам до этого? Я решил дать этому человеку свободу.

— Вы не знаете неблагодарного характера негров, — настаивал работорговец, — он совсем не будет вам признателен за то, что вы для него делаете — напротив, при первом же удобном случае он, быть может, заставит вас пожалеть о своем благодеянии.

— Возможно… это зависит от него. Я и не требую от него признательности. Если он ее проявит, тем лучше для него, если нет — Бог с ним! Я поступаю, как мне хочется, награда моя в моем сознании.

— By God! Вы прекрасный человек, честное слово! — вскричал торговец, не будучи в состоянии дольше сдерживаться. — Почаще бы встречать таких людей. Ну, мне хочется вам доказать, что я вовсе не такой дурной человек, как вы вправе были бы предположить после того, что произошло между нами. Я подпишу вам сейчас купчую крепость на Квониама, а от вас возьму взамен шкуру ягуара на память о нашей встрече, хотя, — добавил он, указывая с гримасой на свою руку, — вы уже дали мне на память кое-что другое.

— Ладно! — радостно воскликнул канадец. — Только вы возьмете две шкуры вместо одной, потому что я намерен просить нож, топор и остающееся у вас ружье, чтобы этот бедняга, которому мы возвращаем свободу (ведь вы теперь приняли участие в моем добром деле) мог позаботиться о пище для себя.

— Идет! — вскричал торговец добродушным тоном. — Уж если негодяй хочет непременно быть свободным — пусть будет и пусть убирается к черту!

По знаку своего господина один из слуг достал из охотничьей сумки чернила, перья, бумагу и написал, устроившись поудобнее, не купчую крепость, а, по желанию канадца, настоящую отпускную, которую торговец с грехом пополам подписал, а слуги приложили руки в качестве свидетелей.

— Право, — воскликнул Джон Дэвис, — возможно, что, с деловой точки зрения, я сделал глупость, но — не верьте мне, если хотите, — никогда я не был так доволен собою.

— Это потому, — серьезно проговорил канадец, — что вы поступили по влечению своего сердца.

Тогда канадец отправился к лодке. Через минуту он возвратился с двумя великолепными ягуаровыми шкурами, которые и вручил торговцу. Последний, как было условлено, отдал ему оружие, но тут охотник встревожился.

— Постойте, — сказал он, — если вы отдадите оружие, то как вы возвратитесь домой?

— Не беспокойтесь об этом, — ответил Джон Дэвис, — в трех лье 6 отсюда, не более, я оставил своих людей с лошадьми. Кроме того, на случай нужды у нас есть пистолеты.

— Это верно, — заметил канадец, — в таком случае вам нечего бояться. Однако, так как ваша рана не позволит вам совершить столь длинный переход пешком, то я сейчас помогу вашим слугам сделать для вас носилки.

И с ловкостью, которую он столько раз уже доказал, канадец живо смастерил из двух срубленных топором ветвей носилки, на которые и постелили шкуры ягуаров.

— Теперь, — сказал он, — до свидания. Быть может, мы с вами никогда не увидимся. Надеюсь, мы расстаемся лучше, чем встретились. Помните, что не существует настолько гадкого ремесла, чтобы честный человек, им занятый, не мог поступать благородно. Когда ваше сердце будет толкать вас на хороший поступок, не будьте к нему глухи и без всякого раздумья поступайте так, потому что внушение исходит от Бога.

— Спасибо, — ответил торговец с глубоким чувством. — Еще одно слово, перед тем как нам расстаться.

— Говорите.

— Скажите мне свое имя, чтобы когда-нибудь, в случае надобности, я мог обратиться к вам, как и вы ко мне.

— Правда; меня зовут Транкиль, мои товарищи — лесные охотники, прозвали меня Тигреро 7.

И прежде чем торговец пришел в себя от удивления, вызванного тем, что перед ним человек, слава которого гремела на границе, охотник, раскланявшись с ним в последний раз, прыгнул в пирогу, оттолкнулся от берега и, усиленно гребя, поплыл к другому берегу.

— Транкиль, Тигреро! — бормотал Джон Дэвис, очутившись один. — Это мой добрый гений внушил мне подружиться с подобным человеком.

Он расположился на носилках, которые взяли в руки двое слуг, и, бросив последний взгляд на канадца, пристававшего в эту минуту к противоположному берегу, произнес:

— В путь!

Скоро берег опустел, торговец и его свита исчезли за деревьями, и только слышался шум, который все более и более ослабевал, пока наконец совсем не затих, да отрывистый лай ищеек, бежавших впереди небольшого отряда.

ГЛАВА III. Черный и белый

Между тем канадский охотник, имя которого мы теперь знаем, пристал, как мы уже сказали, к тому берегу реки, где он покинул негра спрятавшимся в прибрежных кустах.

За время продолжительного отсутствия своего защитника раб имел полную возможность убежать и сделать это с тем большим основанием, что вряд ли мог рассчитывать на то, что его не будут преследовать по прошествии этого промежутка времени, который позволял ему выиграть большое расстояние у тех, кто ожесточенно преследовал его, с таким упорством стараясь его поймать.

Однако он ничего подобного не сделал, потому ли, что мысль о бегстве показалась ему неосуществимой; потому ли, что он чувствовал себя слишком утомленным; потому ли, наконец, что он имел на это свои причины, — ничего этого мы не знаем. Он не стронулся с места, где укрылся в первую минуту, следя беспокойным взглядом за передвижениями находившихся там людей.

Джон Дэвис вовсе не преувеличил, рассказывая охотнику о наружности Квониама, который действительно был одним из великолепных представителей африканской расы. Двадцати двух с небольшим лет, он был высокого роста, хорошо сложен, строен; у него были широкие плечи, выпуклая грудь; черты его лица были тонки, выразительны, лицо его отражало чистосердечие, его открытый взор светился умом, и, наконец, хотя цвет его кожи и был черным, а в Америке, этой стране свободы, цвет этот является неизгладимым знаком рабства, — тем не менее Квониам не производил впечатления человека, созданного для неволи, настолько все в нем, казалось, жаждало свободы и той свободной воли, которую Бог даровал своим творениям и которую люди тщетно пытались у них отнять.

Когда канадец возвратился на свое место в пироге, а американцы покинули берег, вздох успокоения вырвался из груди негра, ибо, не зная наверное того, что произошло между охотником и старым хозяином, так как Квониам находился слишком далеко от места разговора для того, чтобы его слышать, он все же сообразил, что, во всяком случае, некоторое время ему нечего бояться последнего, и поэтому с лихорадочным нетерпением ожидал возвращения своего благородного защитника, чтобы узнать от него, чего ему отныне бояться или на что надеяться.

Причалив к берегу, канадец вытащил пирогу на песок и твердым и размеренным шагом направился к месту, где, по его предположению, должен был находиться негр.

Действительно, скоро он увидел его сидящим почти в той же позе, в которой он его покинул.

Охотник не мог удержаться от довольной улыбки.

— А-а! — сказал он негру. — Так вот вы где, мой друг Квониам?

— Да, хозяин. Значит, Джон Дэвис сообщил вам мое имя?

— Как видите. Но что вы тут поделываете, почему вы не убежали во время моего отсутствия?

— Квониам не трус, — сказал он, — чтобы бежать в то время, когда другой рискует из-за него жизнью. Я ждал и был готов пожертвовать собой, если бы белому охотнику угрожала какая-либо опасность 8.

Квониам произнес эти слова просто, но с достоинством. Видно было, что он говорит чистую правду.

— Прекрасно, — благосклонно ответил охотник. — Очень вам благодарен, намерение у вас было хорошее. К счастью, вмешательство ваше оказалось ненужным — впрочем, вы лучше сделали, что остались здесь.

— Что касается меня, хозяин, то будьте уверены, что я навсегда сохраню признательность к вам.

— Тем лучше для вас, Квониам, это покажет мне, что в вас нет неблагодарности, одного из самых гадких пороков, которыми страдает человечество. Но, прежде всего, не называйте меня, пожалуйста, больше хозяином, это мне неприятно — слово «хозяин» предполагает понятие о подчинении, а я не хозяин вам, а только товарищ.

— Как же иначе может называть вас бедный раб?

— Как называть меня? Зовите меня Транкилем, как я зову вас Квониамом. Транкиль — имя, которое, надеюсь, не трудно запомнить.

— О, нет ничего легче! — заметил, смеясь, негр.

— И прекрасно! Дело, значит, сделано. Теперь обратимся к другому, и прежде всего возьмите себе вот это.

Тут охотник достал из-за пояса бумагу, которую протянул негру.

— Что это? — спросил он, с беспокойством смотря на бумагу, содержание которой было ему недоступно, так как он не умел читать.

— Это? — с улыбкой ответил охотник. — Это — драгоценный талисман, делающий из вас такого же человека, как и все, и вычеркивающий вас из числа животных, среди которых вы числились до сего времени — одним словом, это акт, которым Джон Дэвис, родом из Южной Каролины, работорговец, возвращает, начиная с сегодняшнего числа, присутствующему здесь Квониаму полную свободу, которой он отныне может пользоваться как ему заблагорассудится, это — ваша отпускная, написанная вашим бывшим хозяином и скрепленная подписями вполне правоспособных свидетелей, которая пригодится вам в случае надобности.

При этих словах негр побледнел, как бледнеют люди его цвета, то есть лицо его приняло темно-серый оттенок, глаза его широко раскрылись, и в течение некоторого времени он стоял не двигаясь с места, пораженный как громом, будучи не в состоянии вымолвить хоть слово или сделать какое-либо движение.

Наконец он разразился взрывом громкого смеха, перекувырнулся два или три раза с ловкостью кошки, и вдруг у него потоком полились слезы.

Охотник внимательно следил за действиями негра, чувствуя крайний интерес к тому, что делалось перед его глазами, и с каждой минутой испытывал к этому человеку все большее и большее влечение.

— Так, значит, я свободен, совершенно свободен, не правда ли? — проговорил наконец негр.

— Совершенно верно, — с улыбкой ответил охотник.

— Теперь я могу уходить, приходить, спать, работать или отдыхать без всякой помехи, не боясь ударов кнута.

— Конечно.

— Я принадлежу себе, себе одному? Я могу думать и поступать, как и другие люди? Я больше не вьючное животное, на которое кладут тяжести или запрягают? Несмотря на свой цвет, я такой же человек, как всякий другой — белый, желтый или красный?

— Как же иначе? — сказал охотник, сразу увлеченный и заинтересованный этими наивными вопросами.

— О-о! — проговорил негр, хватаясь руками за голову. — О, так я наконец свободен, свободен!

Он произнес эти слова с необыкновенным ударением, заставившим охотника вздрогнуть.

Вдруг негр опустился на колени, сложил руки и поднимая глаза к небу, голосом, в котором слышалось неимоверное счастье, громко произнес:

— Всемогущий Боже, для Которого все люди равны, и Который не смотрит на их цвет, чтобы помогать им и защищать их, Ты, чьи милости и всемогущество безмерны, благодарю Тебя, благодарю Тебя, Боже мой, за то, что Ты избавил меня от рабства и даровал мне свободу!

Произнеся эту молитву, ясно выражавшую чувства, наполнявшие его сердце, негр склонился к земле и в течение двух минут оставался погруженным в глубокие размышления. Охотник тоже хранил молчание.

Наконец, спустя некоторое время, негр поднял голову.

— Послушайте, охотник, — сказал он, — как и следовало, я возблагодарил Бога за свое освобождение, так как это Он внушил вам защитить меня. Теперь, когда я чувствую себя спокойнее и начинаю привыкать к своему новому положению, расскажите мне о том, что произошло между вами и моим хозяином, чтобы мне знать всю правду относительно того, насколько я вам обязан, чтобы мне быть в состоянии отплатить вам за ваши благодеяния. Говорите, я слушаю.

— Зачем мне рассказывать вам о том, что вам малоинтересно? Вы свободны, этого должно быть вам достаточно.

— Нет, этого мне недостаточно. Правда, я свободен, но как я таким сделался? Вот чего я не знаю и о чем имею право вас спросить.

— Повторяю, рассказ об этом вам малоинтересен — но, впрочем, так как он позволит вам составить лучшее мнение о своем бывшем хозяине, то я не стану более отказываться вам его передать. Слушайте же меня.

После этого вступления Транкиль во всех подробностях рассказал о том, что произошло между ним и работорговцем, и, заканчивая этот рассказ, произнес:

— Ну, теперь вы довольны?

— Да, — отвечал негр, слушавший с самым напряженным вниманием. — Я знаю, что после Бога я всем обязан вам, об этом я не забуду никогда. Каковы бы ни были обстоятельства, в которых мы можем очутиться, вам не придется напоминать мне об уплате долга.

— Вы мне ничего не должны, теперь вы свободны, ваше дело воспользоваться этой свободой, как должно человеку прямодушному и честному.

— Я постараюсь не оказаться недостойным того, что Бог и вы сделали для меня. Я искренно благодарен также и Джону Дэвису за доброе чувство, которое побудило его внять вашему совету. Быть может, я буду в состоянии, если представится случай, оказать ему за это какую-нибудь услугу, и я не буду этого избегать.

— Прекрасно! Мне приятно слышать от вас такие слова — это мне показывает, что я не ошибся на ваш счет. Что же намерены вы теперь предпринять?

— А что бы вы мне посоветовали?

— Вопрос, с которым вы ко мне обращаетесь, серьезен — не знаю, как вам на него ответить. Выбор занятия — всегда дело очень трудное, необходимо зрело подумать перед тем, как принять на этот счет какое-либо решение. Несмотря на мое желание быть вам полезным, я не хотел бы рисковать и давать вам совет, которому из уважения ко мне вы бы последовали и который впоследствии заставил бы вас пожалеть об этом. Кроме того, я человек, жизнь которого уже с семилетнего возраста постоянно проходила в лесах, следовательно, я мало знаком с тем, что принято называть светом, чтобы отважиться советовать вам вступить на тот путь, дурные и хорошие стороны которого мне неизвестны.

— Это мне кажется совершенно справедливым, однако я не могу так жить, я должен найти какой бы то ни было выход.

— Сделайте вот что.

— Что?

— Вот вам ружье, нож, порох и пули. Прерия открыта перед вами, ступайте, попробуйте пожить несколько дней на свободе в этих местах. За время долгих часов охоты вы подумаете о выборе профессии, которой вы желаете себя посвятить, взвесите в уме выгоды, которые вы надеетесь из нее извлечь. Затем, когда ваше решение будет принято окончательно, ну, тогда вы повернетесь спиной к прерии, направитесь в обжитые места, и так как вы человек деятельный, умный и честный, то я уверен, что вы будете иметь успех на избранном вами поприще.

Негр тряхнул несколько раз головой.

— Да, — сказал он, — в том, что вы мне предлагаете, есть хорошие и дурные стороны, но это не совсем то, чего бы я желал.

— Так объяснитесь же, Квониам, я подозреваю, что на языке у вас вертится что-то, чего вы не решаетесь сказать.

— Это правда, я не был с вами откровенен, Транкиль, я виноват, теперь я в этом сознаюсь. Вместо того, чтобы притворно спрашивать у вас совета, которому я не имел ни малейшего намерения следовать, мне следовало бы прямо изложить вам свои мысли, это было бы лучше всего.

— Ладно, — со смехом заметил охотник, — говорите.

— Ну, право, почему мне не сказать вам того, что у меня на сердце. Если на свете существует человек, интересующийся мною, то это, бесспорно, вы. Поэтому для меня лучше сразу определить, какие должны быть между нами отношения. Единственное занятие, которое мне по сердцу, это — ремесло траппера. Все мои помыслы направлены к нему. Все мои попытки добиться свободы, когда еще я был рабом, делались мною именно с этой целью. Я не более как негр, с ограниченным умом и ничтожным опытом, которых недостаточно для того, чтобы руководить мною в городах, где человека ценят не по достоинствам, а по внешности. К чему послужила бы мне та свобода, которой я горжусь, в городе, где, чтобы добыть себе пищу и одежду, я был бы принужден работать на первого встречного, лишь бы получить необходимые средства к существованию, без которых я совершенно наг. Я добился бы свободы лишь для того, чтобы поработить самого себя. Значит, только в пустыне я могу пользоваться тем благодеянием, которым я вам обязан, не опасаясь подвергнуться лишениям по милости нечестных поступков другого человека, заботящегося о своей наживе. Поэтому отныне я могу жить только в прериях, приближаясь к городам лишь за тем, чтобы обменять шкуры убитых мною зверей на порох, пули и одежду. Я молод, силен, Бог, помогавший мне до сих пор, не покинет меня.

— Может быть, вы и правы. Жизнь, которую я веду, для меня милее всякой другой, и мне нечего отговаривать вас последовать моему примеру. Ну, а теперь, когда все устроилось к вашему удовольствию, мы расстанемся, мой милый Квониам. Желаю вам успеха. Может быть, как-нибудь еще и увидимся на индейской территории.

Негр рассмеялся, показывая два ряда белых как снег зубов, но ничего не ответил.

Транкиль вскинул ружье на плечо, дружески кивнул в последний раз Квониаму на прощанье и направился к своей пироге.

Квониам взял ружье, которое оставил ему охотник, заткнул нож за пояс и привязал к нему рога с порохом и пулями, затем, посмотрев вокруг, чтобы удостовериться, что он ничего не забыл, последовал за охотником, который успел его значительно опередить.

Он догнал охотника в ту минуту, когда Транкиль подошел к пироге и приступил к спуску ее в воду. Услышав за собой шаги, охотник оглянулся.

— А, — сказал он, — вы все еще здесь, Квониам?

— Да, — отвечал последний.

— Почему же вы направляетесь в эту сторону?

— Э-э! — произнес негр, запуская пальцы в свои курчавые волосы и ожесточенно теребя их. — Потому что вы кое-что забыли.

— Я?

— Да, — отвечал негр со смущенным видом.

— Что же?

— Захватить меня с собой.

— Правда, — сказал охотник, протягивая руку. — Простите меня, брат.

— Значит, вы согласны? — сказал Квониам с неудержимым восторгом.

— Да.

— Мы не расстанемся больше?

— Это будет зависеть от вас.

— О, в таком случае, мы долго будем жить вместе! — воскликнул негр, смеясь от радости.

— Пусть будет так, — сказал канадец. — Ступайте со мной. Два человека, проникнутые верой друг в друга, могут царить в прерии. Бог, без сомнения, желал, чтобы мы встретились. Отныне мы будем братьями.

Квониам вскочил в пирогу и радостно взялся за весла.

Бедный раб никогда еще не был так счастлив, никогда еще воздух не казался ему чище, а природа прекраснее. Ему казалось, что все окружающее смеется и празднует вместе с ним. Только с этой минуты он стал жить жизнью прочих людей, без горькой задней мысли, прошедшее уже казалось ему сном. В своем защитнике он приобрел то, чего столько людей тщетно ищут в течение всей своей долгой жизни — друга, брата, которому он мог бы всецело довериться и от которого ему не нужно бы было иметь тайн.

Через несколько минут они достигли места, которое канадец заметил еще при своем прибытии. Место это, ясно обозначенное двумя дубами, образовавшими при своем падении крест, представляло собой нечто вроде песчаного мыса, удобного для того, чтобы расположиться на нем для ночлега, так как он господствовал на большом расстоянии не только над верхним и нижним течениями реки, но с него легко можно было следить за обоими берегами и предотвратить всякую неожиданность.

— Мы здесь проведем ночь, — сказал Транкиль, — перенесем к себе пирогу, чтобы загородить ею свой костер.

Квониам схватил легкое судно, поднял его и, взвалив на свои могучие плечи, отнес на место, указанное его товарищем.

С тех пор как Квониам и канадец столь чудесным образом встретились, прошло несколько часов. Солнце, стоявшее уже довольно низко в то время, как охотник огибал мыс и охотился за фламинго, теперь готово было закатиться. Ночь быстро наступала, и отдельные детали пейзажа начинали исчезать в вечернем сумраке, который сгущался все больше и больше.

Прерия пробуждалась. По временам слышался хриплый звериный рев, смешиваясь с мяуканьем барсуков и прерывистым лаем красных волков.

Для разведения огня охотник набрал самого сухого хворосту, который только он мог найти, чтобы дым был незаметен и чтобы пламя, напротив, озаряло окрестности и, таким образом, немедленно давало бы знать о приближении ужасных соседей, крики которых уже доносились до слуха и которых жажда не замедлит привести к реке.

Ужин наших искателей приключений составили два жареных фламинго и несколько горстей пеммикана, измельченной вяленой говядины, ужин, правда, очень скромный, запитый только речной водой, но они съели его с большим аппетитом, как люди, умеющие ценить всякую пищу, посылаемую им Провидением.

Когда последний кусок был проглочен, канадец по-братски разделил со своим товарищем имевшийся у него запас табака и закурил свою индейскую трубку, которую он смаковал как истинный знаток. Его примеру добросовестно следовал Квониам.

— Теперь, — промолвил Транкиль, — нужно вам сказать, что около трех месяцев тому назад один мой старый друг назначил мне на этом месте свидание. Он должен явиться завтра в полдень. Это — один индейский вождь. Хоть он еще и очень молод, однако пользуется большой славой в своем племени. Я люблю его как брата. Мы, так сказать, вместе выросли. Я был бы счастлив, если бы вы с ним подружились. Это человек умный, опытный, для которого жизнь прерии не представляет тайн. Дружба с индейским вождем — драгоценная вещь для лесного охотника. Подумайте об этом — впрочем, я уверен, что вы сразу сойдетесь.

— Я приложу к этому все усилия. Достаточно того, что вождь — ваш друг, чтобы мне желать видеть его своим. Хоть я до сих пор долгое время блуждал по лесам как беглый раб, однако я еще не встречался с непорабощенными индейцами. Поэтому возможно, что по незнанию я проявлю некоторую неловкость. Но будьте, во всяком случае, уверены, что это произойдет не по моему желанию.

— В этом я убежден. Не беспокойтесь, я предупрежу вождя, который, я уверен, будет удивлен не менее вас, так как я предполагаю, что вы первый представитель черной расы, с которым ему придется встретиться. Ну вот, уже совсем ночь, вы, должно быть, утомлены после упорного преследования, которому вы подвергались в течение целого дня и после тех усилий, которые вам пришлось сделать. Ложитесь спать, я покараулю за двоих, тем более, что, по всей вероятности, завтра нам придется совершить длинный переход, к которому вы должны приготовиться.

Негр согласился со справедливыми доводами своего друга, тем более, что положительно не стоял на ногах от усталости — ищейки его бывшего хозяина гнались за ним на таком близком расстоянии, что уже четыре дня он не смыкал глаз. Поэтому, откинув всякий ложный стыд в сторону, он вытянулся у костра и почти тотчас же заснул.

Транкиль остался сидеть на пироге и, поместив между ног ружье, чтобы быть при малейшей тревоге наготове, погрузился в глубокое раздумье, в то же время бдительно следя за окрестностью и внимательно прислушиваясь к малейшему шуму.

ГЛАВА IV. Манада

Ночь была светлая, темно-синее небо усеяно было миллионами звезд, распространявших мягкий таинственный свет.

Молчание прерии нарушалось тысячей благозвучных и нежных вздохов. Яркие точки, мелькая в ночном сумраке, перебегали над пахучей травою подобно паре блуждающих огоньков. На противоположном берегу реки старые сухие, покрытые мхом дубы казались призраками и качали по ветру своими длинными, покрытыми лишаями и лианами ветвями, тысячи звуков носились в воздухе, неизвестно кому принадлежащие крики исходили из неведомых чащоб, ветер глухо шумел в листве, вода журчала по камням, которыми было усеяно дно, и все завершалось этим неизъяснимым и непонятным шумом жизненной волны, исходящей от Бога, которому величественная пустыня американских саванн придает необыкновенную силу.

Охотник невольно поддавался обаянию окружавшей его первобытной природы, чувствуя себя, так сказать, погруженным в нее, он всюду замечал проявление ее мощи. Его существо содрогалось и трепетало перед тем величием природы, свидетелем которого он был, сладкая и мечтательная задумчивость овладевала им. Находясь так далеко от людей и их стеснительной цивилизации, он чувствовал себя рядом с Богом, и его простодушная вера росла вследствие того удивления, которое внушали ему приоткрытые перед ним тайны природы, живительным силами которой он дивился непосредственно при их проявлении.

Душа человека возвышается, мысли приобретают широту при соприкосновении с этой первобытной жизнью, где каждая новая минута приносит с собой новые неожиданные перемены, где на каждом шагу на диких и грандиозных пейзажах, окружающих его, человек видит неизгладимый отпечаток перста Божьего.

По этой-то причине жизнь, полная опасностей и лишений, для тех, кто однажды ее отведал, имеет необъяснимые очарование и прелесть, неизъяснимое наслаждение, так что о ней вспоминают с сожалением, ибо только здесь человек ощущает свою жизнь, понимает свою силу и свое могущество.

Часы проходили для охотника с удивительной быстротой, и сон ни разу не смежил его очей. Уже холодный утренний ветерок покачивал верхушки деревьев и наводил рябь на спокойную поверхность реки, в серебристых водах которой отражались ее извилистые берега. На горизонте широкие розовые полосы предвещали близкий восход солнца, укрывшаяся в листве сова уже дважды приветствовала наступление дня своими меланхоличными криками. Было около трех часов утра.

Транкиль поднялся с пироги, на которой он до сего времени восседал в полной неподвижности, чтобы стряхнуть с себя овладевшее им оцепенение, и прошелся несколько раз взад и вперед по берегу, чтобы восстановить кровообращение в руках и ногах.

Когда человек, мы не скажем, пробуждается, — ибо храбрый канадец ни на секунду не сомкнул глаз в продолжение всей долгой ночной стражи, — но стряхивает с себя онемение, которое навели на него тишина, мрак и всюду проникающий ночной холод, то ему бывает нужно несколько минут для того, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями. То же самое случилось и с охотником, однако для него, привыкшего в течение долгих лет к отшельнической жизни, этого времени было слишком много, и он собрался почти мгновенно, став столь же энергичным, зорким и внимательным, как накануне вечером. Он уже готовился разбудить своего товарища, который в продолжение всего этого времени спал тем глубоким, восстанавливающим силы сном, которым спят только дети да люди, совесть которых совершенно чиста, как вдруг замер и стал с беспокойством прислушиваться.

Канадец слышал, что далеко в глубине леса, образовавшего густую завесу позади его стоянки, поднимается непонятный шум, с минуты на минуту увеличивающийся и вскоре превратившийся в грозный гул.

Шум этот становился все ближе и ближе, это был гулкий частый топот, треск деревьев и ветвей, глухое мычание, — словом, не похожий ни на что человеческое, неопределенный, необъяснимый и ужасный гул, который, явно приближаясь, звучал, подобно бурной реке, глухо и непрерывно.

Квониам, внезапно разбуженный этим странным шумом, был уже на ногах, держа ружье в руке и устремив глаза на охотника, готовый действовать по первому сигналу, еще не понимая, что происходит вокруг, с головой, отяжелевшей от сна, и под влиянием того панического ужаса, который овладевает самым храбрым человеком, когда он чувствует себя застигнутым врасплох неизвестной опасностью.

Так прошло несколько минут.

— Что делать? — в нерешительности пробормотал Транкиль, тщетно пытаясь проникнуть взглядом в лесную чащу и уяснить себе, что там происходит.

Вдруг неподалеку раздался резкий свист.

— А-а! — радостно воскликнул Транкиль, вдруг поворачиваясь назад. — Сейчас я узнаю, в чем дело.

И, поднеся пальцы ко рту, он с изумительной ловкостью изобразил крик цапли. В ту же минуту из-за деревьев выскочил человек и в два прыжка был уже около охотника.

— О-о-а! — закричал он. — Что делает здесь мой белый брат.

Человек этот был Черный Олень, индеец, которого ожидал Транкиль.

— Я жду вас здесь, вождь, — отвечал канадец.

Краснокожий был человеком двадцати шести или двадцати семи лет, среднего роста, пропорционального сложения. На нем был боевой костюм его племени, индеец был татуирован и вооружен, как будто вышел на тропу войны. Черты его красивого лица выражали ум и величие, все обличало в нем честность, смелость и добродушие.

В эту минуту он казался крайне возбужденным, и это было тем более необычно, что для краснокожих является своего рода вопросом чести сохранять хладнокровие, чего бы с ними не случилось. Глаза его сверкали, речь была коротка, отрывиста, в голосе звучали нотки металла.

— Скорее, — сказал он, — мы потеряли много времени даром.

— Что там такое? — спросил Транкиль.

— Бизоны! — ответил вождь.

— О-о! — с ужасом вскричал охотник.

Теперь он понял. Шум, который доносился до его слуха все это время, производила манада 9 бизонов, которые направлялись, по всей вероятности, к великим прериям Дикого Запада.

Необходимо вкратце объяснить читателю то, что так скоро сообразил охотник, чтобы стало понятным, какая ужасная опасность обрушилась вдруг на наших героев.

Манадой в прежних испанских владениях зовут многотысячное стадо диких животных. Бизоны в своих обычных блужданиях в брачную пору соединяются иногда в манады, состоящие из пятнадцати — двадцати тысяч голов и образующие плотную странствующую массу. Эти животные двигаются всегда напролом, напирая друг на друга, они ничего не разбирают и сметают все препятствия, которые попадаются им на пути. Горе безумцу, который захотел бы их остановить или изменить направление их бешеного бега: он будет раздавлен, как соломинка, под ногами этих тупых животных, которые пройдут по его телу, даже не заметив этого.

Итак, положение наших героев было крайне опасным, так как по воле случая они оказались как раз лицом к лицу с манадой, надвигавшейся на них с быстротой молнии.

Никакое бегство было невозможно, о нем не стоило даже думать. Еще меньше была возможность сопротивляться.

Шум приближался с ужасающей быстротой, уже можно было ясно различить дикое мычание бизонов, к которому примешивались лай красных валков и прерывистое мяуканье ягуаров, рыскавших по бокам манады и охотившихся за отставшими или теми бизонами, которые неразумно сворачивали направо и налево.

Не прошло и четверти часа, как показалась ужасная лавина, сметая все на своем пути с той непреодолимой животной силой, которой ничто не может противостоять.

Повторяем, положение было критическое.

Черный Олень направлялся к месту свидания, назначенного им канадскому охотнику, и был уже не дальше трех или четырех лье от того пункта, где надеялся с ним встретиться, когда его привычного слуха коснулся шум бешеного бега бизонов. Ему было достаточно пяти минут, чтобы оценить опасность, угрожавшую охотнику. Он мгновенно решил, что надо предупредить своего друга, спасти его или погибнуть с ним вместе. Тогда он ринулся вперед, с головокружительной быстротой преодолевая расстояние, отдалявшее его от места свидания, думая только о том, чтобы опередить манаду и тем самым дать охотнику возможность спастись. К несчастью, несмотря на всю быстроту, — а индейцы прославились своей баснословной подвижностью, — он не мог прибыть вовремя, чтобы избавить от опасности того, кого он стремился выручить.

Когда вождь, предупредив охотника, убедился, что его усилия были бесполезны, с ним произошла разительная перемена. Лицо его, прежде выражавшее беспокойство, приняло обычное суровое выражение, презрительно-печальная улыбка застыла на его устах, он упал на землю, глухо бормоча:

— Великий Дух — Ваконда — не допустил.

Но Транкиль, не будучи фаталистом, не думал подчиняться судьбе. Охотник принадлежал к числу тех решительных людей, закаленный характер которых никогда не позволяет им падать духом и заставляет бороться до последнего дыхания.

У видя, что краснокожий с свойственной этой расе покорностью року отказался от всякой мысли о борьбе, он решил попытаться сделать невозможное.

В двадцати шагах от места, где охотник расположился лагерем, лежали на земле несколько упавших от старости дубов, образовавших собой целое возвышение. За этим своеобразным природным укреплением одиноко возвышалась дубовая рощица, состоявшая из пяти или шести деревьев и имевшая вид оазиса на песчаном берегу реки.

— Квониам! — закричал охотник. — Живее собирайте сухой лес, который только попадется вам под руку и возвращайтесь сюда; вождь, займитесь тем же.

Два человека повиновались, не понимая, в чем дело, но доверяя хладнокровию своего товарища.

В несколько минут довольно значительная куча сухого леса навалена была на поверженные деревья.

— Прекрасно! — вскричал охотник. — Слава Богу, смелее, не все еще потеряно!

Затем, принеся к этому импровизированному костру то, что уцелело от костра, зажженного им для защиты от ночного холода, он поджег его и подбросил в пламя смолистых веток, так что менее чем через пять минут к небу кружась поднялся широкий столб и образовал густую преграду шириной более десяти метров.

— Назад, назад! — закричал охотник. — Следуйте за мной.

Черный Олень и Квониам двинулись за ним.

Канадец ушел не далеко. Придя к рощице, о которой мы говорили, он с неимоверной быстротой взобрался на одно из деревьев, и скоро он и его спутники сидели на высоте пятидесяти метров над землей, комфортабельно устроившись на крепких ветвях и полностью укрывшись в листве.

— Ну, — сказал канадец с полнейшим хладнокровием, — последняя наша надежда вот на что: как только появится стадо, стрелять по передним. Если блеск пламени испугает бизонов, мы спасены, если же нет, то нам останется только умереть. Но, по крайней мере, мы умрем, сделав все, что только возможно, для нашего спасения.

Зажженный охотником огонь приобрел гигантские размеры. Он распространялся шаг за шагом, захватывая траву и кустарники и хотя, вследствие отдаленности леса, и не мог охватить его, тем не менее представлял из себя огненную полосу шириной около четверти мили, ее багровые отблески далеко озаряли небо и придавали всей картине отпечаток поразительного, сурового величия.

С места, где укрылись охотники, они господствовали над этим океаном пламени, которое не могло им угрожать, и обозревали устроенное ими горнило.

Вдруг послышался страшный треск, и на опушке леса показался авангард манады.

— Внимание! — прицеливаясь, закричал охотник.

Застигнутые врасплох видом этой огненной стены, вдруг выросшей перед ними, ослепленные ярким блеском пламени и вместе с тем страдая от нестерпимого жара, бизоны колебались одно мгновение, как бы держа между собою совет, а затем, не помня себя от ярости, с гневным мычанием ринулись вперед.

Сверкнули три выстрела.

Три передних бизона упали, катаясь по земле в предсмертных судорогах.

— Мы погибли, — спокойно сказал охотник.

Бизоны продолжали двигаться вперед.

Но вскоре жар сделался нестерпимым, дым, гонимый ветром прямо на манаду, ослепил животных, и вот произошла перемена: за остановкой быстро последовало отступление.

Охотники с бьющимся сердцем следили за всеми перипетиями этой ужасной сцены. В это мгновение для них решался вопрос жизни и смерти, всех их существование висело на волоске.

Между тем манада снова ринулась вперед. Животные, шедшие впереди, не могли сдержать натиска задних, они были сбиты с ног и растоптаны идущими вслед, бывшими сзади, но последние, в свою очередь, страдая от жара, также захотели повернуть. В этот решающий момент несколько бизонов свернули вправо и влево. Этого оказалось достаточно, чтобы за ними последовали остальные. По обе стороны от огня образовались два потока, и манада, разрезанная пополам, двинулась вперед, вновь соединяясь на берегу и переправляясь через реку сомкнутой колонной.

Потрясающее зрелище представляла собою эта перепуганная манада, стремившаяся вперед с ревом ужаса, преследуемая дикими зверями, обтекающая костер, зажженный охотником и имевший вид мрачного маяка, предназначенного освещать дорогу.

Достигнув реки, они переправились через нее, и длинное темное пятно, извиваясь, задвигалось на противоположном берегу реки, где голова манады скоро скрылась из виду.

Охотники были спасены присутствием духа и хладнокровием Транкиля. Им, однако, пришлось еще около двух часов просидеть среди ветвей, служивших им убежищем.

Бизоны продолжали двигаться справа и слева. Огонь прекратился из-за недостатка горючего материала, но направление движения манады уже определилось, и, достигнув костра, представлявшего из себя лишь груду пепла, она сама собою разделялась на две части и шла по правую и по левую сторону от деревьев.

Но вот показался арьергард, преследуемый ягуарами, прыгавшими по бокам стада. Шествие окончилось. Прерия, молчание которой было на время нарушено, снова погрузилась в прежнюю тишину, только широкая дорога, протоптанная посреди леса и усеянная поломанными деревьями, свидетельствовала о бешеном натиске этой беспорядочной массы.

Охотники вздохнули свободно. Теперь они могли без опасения покинуть свою воздушную крепость и спуститься на землю.

ГЛАВА V. Черный Олень

Трое наших героев, спустившись на землю, прежде всего собрали разбросанные там и здесь головни уже почти потухшего костра, чтобы развести огонь и сварить себе ужин.

В припасах не было недостатка, им не нужно было возвращаться за собственной провизией, так как несколько безжалостно растоптанных бизонов в изобилии предлагали им самую питательную пищу пустыни.

В то время, как Транкиль старался как следует поджарить бизоний горб, негр и краснокожий рассматривали друг друга с любопытством, и с той и другой стороны выражаемым возгласами удивления.

Негр хохотал как сумасшедший, созерцая странную наружность индейского воина, лицо которого было раскрашено пятью различными красками и притом одетого в костюм столь необыкновенный, с точки зрения Квониама, который, как мы уже сказали, ни разу до сих пор не встречался с индейцами.

Краснокожий выражал свое удивление иначе. После длительного созерцания негра он подошел к нему и, не говоря ни слова, взял Квониама за руку и начал тереть ее изо всех сил полой своей одежды, сделанной из бизоньей шкуры.

Негр, который сперва уступил прихоти индейца, скоро выразил признаки нетерпения. Сначала он попытался освободиться, но попытка эта не имела успеха, вождь держал его крепко и сознательно продолжал свою необычную операцию. Между тем негр, которому это непрерывное трение начинало причинять не только беспокойство, но и сильную боль, принялся испускать ужасные крики, делая неимоверные усилия, чтобы вырваться из рук своего неумолимого палача.

Крики Квониама обратили на себя внимание Транкиля. Он быстро поднял голову и стремглав бросился освобождать негра, который испуганно вращал глазами, метался из стороны в сторону и вопил, как приговоренный к смерти.

— Зачем мой брат так мучает этого человека? — спросил канадец.

— Я? — удивленно возразил вождь. — Я не мучаю его. Так как его наряд ему не нужен, то я его оттираю.

— Как, мой наряд? — вскричал Квониам.

Транкиль знаком приказал ему молчать.

— Человек этот не разукрашен, — продолжал он.

— Зачем же так разрисовывать все тело? — настойчиво возразил вождь. — Воины красят только лицо.

Охотник не мог удержаться от смеха.

— Мой брат ошибается, — сказал он, переходя на серьезный тон, — человек этот принадлежит к особой расе. Ваконда сделал его кожу черной, как кожу моего брата красной, а мою — белой. Все братья этого человека — такого же, как он, цвета, так хотел Великий Дух, чтобы им не смешиваться с краснокожими и бледнолицыми. Пусть брат мой взглянет на свою бизонью шкуру, он увидит, что на ней нет ни малейшего черного пятнышка.

— О-о-а! — произнес индеец, опуская голову, как человек, очутившийся пред неразрешимой задачей. — Ваконда все может сделать.

Он машинально повиновался охотнику и бросил рассеянный взгляд на полу своей одежды, которую не успел еще опустить.

— Отныне, вождь, — продолжал Транкиль, — считайте этого человека своим другом и относитесь к нему так же, как и ко мне. Я вам буду за это весьма обязан.

— Слова моего брата звучат в моих ушах подобно пению соловья, — отвечал он. — Черный Олень — вождь в своем племени, язык его чужд лицемерия, и слова, произносимые им, правдивы, ибо исходят из сердца. Черное Лицо займет место у костра совета пауни, так как с настоящего времени он друг вождя.

Квониам поклонился индейцу и ответил горячим пожатием руки.

— Я только бедный негр, — сказал он, — но сердце мое чисто и в жилах моих так же течет красная кровь, как если бы я был белым или индейцем. Вы оба имеете право на мою жизнь, я с радостью положу ее за вас.

После этих взаимных уверений в дружбе все трое уселись на землю и приступили к ужину.

Вследствие утренних волнений у охотников разыгрался сильнейший аппетит. Они отдали должное бизоньему горбу, который был уничтожен почти целиком после их повторных усилий, и запили его несколькими рогами воды с ромом, небольшой запас которого был у Транкиля в фляжке, помещавшейся за поясом.

Покончив с обедом, они закурили трубки, и каждый принялся молчаливо дымить с той серьезностью, которая вообще свойственна людям, живущим в лесу.

Выкурив свою трубку, вождь вытряхнул пепел на ладонь левой руки, заткнул трубку за пояс и, обращаясь к Транкилю, произнес:

— Угодно ли моим братьям держать совет?

— Да, — отвечал канадец. — Когда я расстался с вами на Верхней Миссури, в конце июля, вы назначили мне свидание у бухты Упавшего Дуба, на Оленьей реке, десятого сентября, за два часа до захода солнца. Оба мы явились; теперь я жду, чтобы вы объяснили мне, вождь, для какой цели вы назначили мне это свидание.

— Мой брат прав, Черный Олень объяснит.

После этих слов лицо индейца омрачилось, он глубоко задумался, а его спутники терпеливо ожидали, когда он начнет свою речь.

Наконец, почти через четверть часа, вождь несколько раз провел рукою по лбу, поднял голову, бросил вокруг себя пытливый взгляд и стал говорить тихим и сдержанным голосом, как будто опасаясь, что даже в этом безлюдном месте его слова могут достичь вражеских ушей.

— Мой брат знает меня с детства, — сказал он, — так как его воспитали вожди нашего племени. Поэтому я ничего не скажу ему о себе. Великий бледнолицый охотник носит в своей груди сердце индейца. Черный Олень будет говорить с ним как брат с братом. Три месяца тому назад вождь охотился со своим другом за оленем и ланью в прериях по реке Миссури, как вдруг во весь опор прискакал охотник-пауни, отвел вождя в сторону и долгое время разговаривал с ним наедине. Помнит мой брат об этом?

— Конечно, вождь, я помню, что после продолжительного разговора Голубая Лисица, как звали этого пауни, уехал столь же быстро, как и приехал, а мой брат, бывший до того времени веселым и радостным, внезапно опечалился. Несмотря на мои расспросы, он не хотел объяснить мне причины своей внезапной грусти, а на следующее утро простился со мной, назначив мне на сегодня свидание на этом месте.

— Да, — ответил индеец, — все верно. Теперь я поведаю моему брату о том, чего я не мог тогда ему рассказать.

— Я слушаю, — отвечал охотник, наклоняя голову. — Я только боюсь, что брат мой сообщит мне лишь дурные вести.

— Брат мой увидит, — сказал Черный Олень. — Вот известия, принесенные мне Голубою Лисицей.

И Черный Олень начал рассказ:

«Однажды некий бледнолицый из страны Длинных Ножей 10 явился на берег Оленьей реки, где было расположено селение пауни-змей, в сопровождении тридцати бледнолицых воинов, нескольких женщин и повозок, запряженных красными бизонами без горба и гривы. Этот бледнолицый остановился на расстоянии двух полетов стрелы от селения моего племени, стоявшего на другом берегу, развел костры и расположился лагерем.

Отец мой, как известно моему брату, был самым главным из вождей племени змей. Он сел на лошадь, переправился в сопровождении нескольких воинов через реку и явился к иностранцу поздравить его с благополучным прибытием на земли охоты нашего племени и предложить ему свежее мясо, в котором он мог иметь нужду.

Этот бледнолицый был человек высокого роста, лицо его было грубо, волосы серебрились от старости. Он засмеялся в ответ на слова моего отца и спросил его:

— Вы вождь краснокожих из этой деревни?

— Да, — сказал мой отец.

Тогда бледнолицый достал из своей одежды большой лист бумаги, на котором были нарисованы странные фигуры, и, показывая его моему отцу, сказал:

— Ваш бледнолицый дед, президент Соединенных Штатов, отдал мне в собственность все земли, простирающиеся от холма Падения Антилопы до озера Бизонов. А вот, — добавил он, ударяя ладонью своей руки по листу, — акт, подтверждающий мои права.

Мой отец мой и воины принялись смеяться.

— Наш бледнолицый дед, — ответил мой отец, — не может дарить того, что ему не принадлежит. Земля, о которой вы говорите, это земли охоты моего племени с тех пор, как великая черепаха вышла из морских недр, чтобы поддерживать мир на своей чешуе.

— Я не желаю слушать ваших объяснений, — возразил бледнолицый. — Я знаю только то, что земля эта уступлена мне и что, в случае вашего несогласия удалиться и добровольно предоставить ее в мое пользование, я сумею вас к этому принудить.»

— Да, — перебил Транкиль, — вот образ действия этих людей — убийство и разбой.

— Мой отец, — продолжал индеец, — удалился, уступая этой угрозе. Воины немедленно вооружились, а женщины укрылись в пещеру, и племя приготовилось оказать сопротивление. На другой день рано утром бледнолицые переправились через реку и напали на селение. Сражение было жарким и длилось долгое время, оно продолжалось от восхода солнца до его заката. Но какое сопротивление могли оказать бедные индейцы бледнолицым, вооруженным ружьями? Они были разбиты и вынуждены обратиться в бегство. Спустя два часа их селение было превращено в пепел, а кости их предков выброшены на все четыре стороны. Отец мой пал в схватке.

— О! — горестно произнес канадец.

— Это еще не все, — добавил вождь, — бледнолицые Разыскали пещеру, где укрывались наши женщины, которые и были все, или почти все, потому что десяти или двенадцати из них удалось с детьми спастись бегством, с полнейшим хладнокровием перебиты.

Произнеся эти слова, вождь накрыл себе голову своей бизоньей шкурой, и товарищи услышали рыдания, которые он тщетно старался подавить.

— Вот, — продолжал он минуту спустя, — какие известия сообщил мне Голубая Лисица. Мой отец умер на его руках, заклиная отомстить Длинным Ножам, а братья мои, преследуемые, как звери, своими дикими врагами и вынужденные укрыться в глубине самых непроходимых лесов, выбрали меня своим вождем. Я согласился, заставив своих воинов дать клятву отомстить бледнолицым, захватившим нашу деревню и убившим наших братьев, за то зло, которое они нам причинили. С минуты нашей разлуки я не потерял ни одного мгновения, готовясь отомстить. Теперь все приготовления окончены, бледнолицые погрузились в обманчивую беспечность, пробуждение их будет ужасно… Брат мой пойдет со мной?

— Да, конечно, я пойду с вами, вождь, и буду помогать вам изо всех сил, — решительно ответил Транкиль, — потому что дело ваше правое. Но только с одним условием.

— Какого условия требует мой брат?

— Закон прерий гласит: «око за око, зуб за зуб», но вы имеете возможность мстить, не позоря своей победы напрасной жестокостью. Не следуйте примеру, данному вам белыми, будьте человеколюбивы, вождь, Великий Дух одобрит ваши усилия и будет им благоприятствовать.

— Черный Олень не жесток, — ответил вождь. — Жестокость он оставляет бледнолицым. Он хочет лишь справедливости.,

— Ваши слова благородны, вождь, и я счастлив, что их от вас слышу. Но все ли меры вами приняты и достаточно ли у вас сил, чтобы рассчитывать на успех? Вы знаете, что бледнолицые многочисленны и ни одного нападения не оставляют безнаказанным. Что бы ни случилось, вы должны быть готовы к возмездию.

Индеец пренебрежительно усмехнулся.

— Длинные Ножи — собаки и малодушные трусы, женщины пауни отдадут им свои юбки, — ответил он. — Черный Олень со своим племенем уйдет к команчам, которые примут его как брата, и Длинные Ножи не будут знать, где нас найти.

— Довольно умно задумано, вождь. Но были ли у вас после вашего изгнания из селения лазутчики среди американцев, чтобы вам постоянно иметь свежие сведения об их действиях. Это необходимо для успеха вашего предприятия.

Черный Олень молча улыбнулся, из чего канадец заключил, что краснокожий со свойственными людям этой расы заботливостью и терпением принял все необходимые меры предосторожности, чтобы обеспечить верность удара, который он готовил для новых переселенцев.

Транкиль, благодаря полученному им полуиндейскому воспитанию и ненависти, которую он как истый канадец питал к англосаксонской расе, как нельзя более был расположен от всей души помочь вождю пауни блестяще отомстить североамериканцам за причиненное ими насилие, но, обладая глубоко коренившейся в его характере прямотой, он не хотел позволить индейцам подвергнуть врагов ужасным жестокостям, к которым они часто прибегают в первом упоении своей победой. Таким образом, принятое им решение имело двоякую цель: во первых, содействовать, насколько это возможно, успеху своих друзей, а затем, употребить все свое влияние на индейцев с целью сдержать их после битвы и не дать им утолить свою ярость над побежденными, в особенности над женщинами и детьми.

Впрочем, он и не скрывал этого от вождя и поставил, как мы видели, непременным условием своего содействия, которым, конечно, дорожили индейцы, чтобы не было допущено ни малейшей жестокости.

Квониам, со своей стороны, не обладал такой щепетильностью. Враг белых и в особенности североамериканцев, он был охвачен горячим желанием воспользоваться случаем причинить им наибольший вред и отомстить за то дурное обращение, которое они себе позволяли по отношению к нему, не давая себе труда подумать о том, что люди, с которыми он хотел сражаться, неповинны в совершенных по отношению к нему несправедливостях. Они были североамериканцами, этого повода было достаточно, чтобы определить в глазах мстительного негра линию поведения, которой он предполагал держаться, когда придет должное время.

По истечении нескольких минут канадец заговорил.

— Где ваши воины? — спросил он вождя.

— Я оставил их в трех днях пути от того места, где мы находимся. Если моего брата ничто здесь не удерживает, мы немедленно выступим в путь, чтобы поскорее к ним присоединиться: воины с нетерпением ждут моего возвращения.

— Так двинемся в путь, — сказал канадец, — день еще только начинается. Бесполезно, подобно старым сплетницам, терять время в разговорах.

Все трое встали, поправили свои пояса, вскинули ружья на плечо и, двинувшись большими шагами по тропе, протоптанной в лесу манадой бизонов, скоро исчезли в чаще.

ГЛАВА VI. Концессия

Пользуясь принадлежащей нам свободой изложения, покинем на некоторое время трех наших путников и перенесем действие нашего рассказа на несколько сот миль дальше, в богатую растительностью долину верхнего течения Миссури, этой величественной реки с чистыми и прозрачными водами, на берегах которой расположено в настоящее время множество цветущих городов и селений и которую бороздят по всем направлениям великолепные американские пароходы. Но в эпоху, к которой относится наше повествование, она была очень мало исследована и отражала в своих глубоких водах лишь высокие и густые ветви мрачных и полных таинственности девственных лесов, покрывавших ее берега.

На краю местности, разделенной двумя довольно значительными притоками Миссури, простирается обширная долина, ограниченная с одной стороны крутыми горами, а с другой — длинной линией высоких лесистых холмов.

Долина эта, укрытая почти со всех сторон густыми лесами, наполненными всевозможной дичью, служила излюбленным местопребыванием индейцев пауни, многочисленное племя которых, называвшееся иначе племенем Змеи, выбрало этот уголок для селения так, чтобы быть поближе к местам охоты. Деревня индейцев была довольно значительна, в ней насчитывалось около трехсот пятидесяти очагов, что было необычно для краснокожих, которые не особенно любят соединяться в одном месте для совместной жизни в большом числе, из боязни, что им придется голодать. Но место было так хорошо выбрано, что на этот раз индейцы поступились своими привычками. Действительно, с одного боку у них был лес, изобиловавший дичью в таком количестве, что они не в состоянии были ее уничтожить, с другого — река, в которой водилось множество всевозможной приятной на вкус рыбы, а прерии, окружавшие селение, в течение целого года покрыты были высокой густой травой, представлявшей превосходный корм для лошадей. В продолжение, быть может, нескольких столетий племя Змеи неизменно обитало в этой благословенной долине, которая, благодаря своему защищенному со всех сторон положению, обладала мягким климатом и была избавлена от грандиозных атмосферных явлений, производящих свое разрушительное действие на возвышенных американских равнинах. Индейцы жили там тихо, спокойно, никем не тревожимые, занимаясь охотой и рыбной ловлей и высылая ежегодно небольшие отряды молодых людей под предводительством самых знаменитых вождей племени на тропу войны.

Вдруг мирное течение жизни прервалось. Убийства и пожары окутали селение, подобно мрачному савану, деревня была разрушена до основания, а ее обитатели безжалостно перебиты.

Североамериканцы проведали наконец о существовании неведомого Эдема и, как всегда, ознаменовали свое присутствие в этом новом для них уголке земли и захват его в свою собственность грабежом, хищничеством и убийствами.

Мы не станем здесь возвращаться к рассказу, поведанному Черным Оленем канадцу, а ограничимся лишь подтверждением того, что рассказ этот был верен во всех подробностях и что, передавая его, вождь отнюдь не старался сгустить краски, а напротив, смягчил его с редкостной справедливостью и беспристрастием.

Мы проникнем в долину спустя около трех месяцев после столь рокового для краснокожих прибытия туда американцев и вкратце постараемся изобразить, как они устроились на той земле, с которой так жестоко прогнали законных владельцев.

Едва сделавшись бесспорными хозяевами этой земли, американцы уже приступили к тому, что принято называть разработкой.

Правительство Соединенных Штатов вознаграждало и до сих пор еще вознаграждает выходящих в отставку офицеров за их службу, уступая в их собственность пограничные земли республики, которым угрожает наибольшая опасность со стороны индейцев. Обычай этот представляет двоякую выгоду — постепенно расширять границы американской территории, прогоняя краснокожих в пустыню, и не оставлять храбрых солдат, проливавших кровь за отечество, на склоне дней без средств к существованию.

Капитан Джеймс Уатт был сыном офицера, отличившегося в войне за независимость. Полковник Лайонел Уатт, служивший под командой Вашингтона, рядом с этим знаменитым основателем американской республики участвовал во всех битвах с англичанами. Тяжело раненный при осаде Бостона, он, к крайнему своему сожалению, вынужден был выйти в отставку. Верный своим честным убеждениям, он, как только его сыну Джеймсу исполнилось девятнадцать лет, велел ему стать под знамена.

В то время, когда мы выводим его на сцену, Джеймсу Уатту было около сорока пяти лет, хотя выглядел он на десять лет старше, потому что в молодости жизнь его была полна бесчисленных лишений, которым ему приходилось подвергаться во время военной службы.

Это был человек пяти футов восьми дюймов росту, крепкого сложения, широкоплечий, сухой, нервный, обладавший железным здоровьем. Лицо его, черты которого отличались крайней суровостью, выдавало в нем человека сильной воли с примесью беспечности — выражение, свойственное лицам людей, жизнь которых есть не что иное, как цепь серьезных опасностей. Его коротко остриженные седеющие волосы палевого цвета, черные проницательные глаза, немного широкий, но с довольно тонкими губами рот придавали его фигуре выражение неумолимой суровости, не лишенное величия.

Капитан Уатт, женатый уже два года на очаровательной, обожаемой им девушке, был отцом двух детей, сына и дочери.

Жена его, которую звали Фанни, была его дальней родственницей. Это была брюнетка с очаровательными голубыми глазами, добрая и кроткая. Будучи значительно моложе мужа — ей было всего двадцать два года — Фанни, однако, питала к нему глубокую и искреннюю привязанность.

Когда наш ветеран ощутил себя отцом и вкусил тихих семейных радостей, в нем произошла разительная перемена, ему вдруг опротивела военная служба, и у него осталось лишь желание зажить тихой семейной жизнью. Джеймс Уатт принадлежал к числу тех людей, для которых от принятия решения до приведения его в исполнение один только шаг. Поэтому, едва у него возникла мысль покинуть службу, как он немедленно привел ее в исполнение, не поддавшись возражениям и доводам своих друзей.

Однако, хотя капитан и стремился к частной жизни, все же он никоим образом не хотел сменить военный костюм на платье мирного гражданина. Вялая городская жизнь не имела ничего привлекательного для старого воина, а кипучая деятельность была, так сказать, единственным нормальным состоянием в течение всей его жизни.

Поэтому после зрелого размышления он остановился на одном средстве, которое, по его мнению, должно было устранить из его гражданской жизни то, что представлялось ему в ней слишком ничтожным и спокойным.

Это средство заключалось в том, чтобы выхлопотать себе концессию на участок земли, разработать этот участок с помощью наемных слуг и своих домочадцев и за этими занятиями зажить счастливо, подобно средневековому владетельному князю среди своих вассалов.

Эта мысль все больше ему нравилась, так как капитану казалось, что таким путем он будет до некоторой степени продолжать деятельно служить отечеству, ведь ему предстоит ставить первые вехи будущего благоденствия и сеять первые семена цивилизации в землях, доселе еще находящихся во власти самого ужасного варварства.

Капитану приходилось довольно долго заниматься защитой границ Соединенных Штатов от постоянных грабежей индейцев и оказывать сопротивление их вторжениям. Поэтому он обладал, правда, поверхностным, но вполне достаточным знанием индейских нравов и средств, необходимых для того, чтобы обезопасить себя от этих тревожных соседей.

В продолжение многочисленных экспедиций, которые ему приходилось совершать по долгу службы, капитан посетил много плодоносных равнин, множество мест, понравившихся ему с первого взгляда, но особенно сильное воспоминание сохранилось у него от одной поездки на охоту, предпринятой в обществе знакомого лесного охотника. Охота продолжалась более трех недель, и, незаметно для себя, они углубились в прерию гораздо дальше, чем проникал туда до них цивилизованный человек.

Вот уже пять лет, как ему грезилась только эта долина. Он вспоминал о ней в таких мельчайших подробностях, как будто покинул ее только вчера. Упорство памяти, рисовавшей в его воображении только этот уголок земли, в такой степени повлияло на капитана, что когда он принял решение покинуть службу и добиться концессии, то у него утвердилось намерение удалиться только туда и никуда иначе.

Джеймс Уатт имел сильную протекцию в канцеляриях президентского управления, кроме того, заслуги его отца и его собственные столь громко говорили в его пользу, что он не встретил ни малейшего затруднения в получении концессии, которой он добивался.

Ему предложили несколько переснятых правительством планов мест под земельные участки, и он сам мог избрать тот, который признает лучшим.

Но капитан выбрал место, о котором мечтал уже давно. Он отстранил предложенные ему планы, вынул из кармана кусок дубленой оленьей кожи с начерченным на нем планом, развернул его и показал чиновнику, заведовавшему раздачей концессий, пояснив, что никакой другой земли он не хочет.

Чиновник нахмурил брови. Он был одним из друзей капитана и не мог не выразить своего ужаса, услышав его просьбу.

Земля, уступки которой просил капитан, находилась среди индейской территории на расстоянии более четырехсот миль от американской границы. Капитан задумал безумное дело, похожее на самоубийство: он не сможет удержать эту землю в своих руках, живя в центре расположения самых воинственных племен. Не пройдет и месяца, как его без всякого сострадания убьют вместе со всем его семейством и слугами, если только найдутся безумцы, которые за ним последуют.

На все доводы своего друга, которые тот приводил ему один за другим с целью склонить его к отказу от этого самоубийственного решения, капитан отвечал лишь кивком головы и улыбкой, как человек, выбор которого сделан безвозвратно.

Наконец, отчаявшись в своих попытках, когда последние доводы не достигли цели, чиновник заявил ему наотрез, что немыслимо уступить ему эту землю, так как она составляет собственность индейцев, тем более, что на ней с незапамятных времен расположено селение одного их племени.

Чиновник приберег этот аргумент на конец, убежденный, что капитан ничего не сможет возразить и будет вынужден отказаться от своих планов или, по крайней мере, изменит их.

Он ошибся. Почтенный чиновник не знал истинного характера своего друга.

Последний, не обратив никакого внимания на торжествующий жест, которым закончил чиновник свою речь, холодно вынул из другого кармана второй кусок дубленой оленьей кожи и, не говоря ни слова, протянул его своему другу.

Тот взял его с недоумевающим видом. Капитан кивком головы призвал его рассмотреть документ.

Чиновник нерешительно развернул свиток. По жестам старого солдата он подозревал, что документ этот содержал в себе нечто важное.

Действительно, едва пробежав взглядом, он бросил свиток на стол с сильнейшим раздражением.

Эта была купчая крепость на долину со всеми примыкающими к ней окрестностями, составленную от имени Ичишеше (Обезьяньего Лица), одного из главных вождей племени Змеи, а также от имени прочих вождей — за пятьдесят ружей, сорок дюжин ножей для скальпирования, шестьдесят фунтов пороху, столько же фунтов пуль, два бочонка виски и двадцать три мундира рядовых милиции.

Каждый из вождей подписался под этим актом продажи ниже подписи Обезьяньего Лица.

Ниже мы поясним, что документ этот был фальшивым и что капитан стал в этой сделке жертвой обмана со стороны Обезьяньего Лица.

Вождь этот за некоторые преступления, о которых мы в свое время расскажем, был изгнан из своего племени, а затем подделал этот акт с целью обокрасть капитана и, кроме того, отомстить своим соотечественникам, так как он отлично знал, что, лишь только капитан добьется у правительства дозволения, он уже не задумается овладеть долиной, каковы бы ни оказались последствия этого захвата. Между прочим, капитан потребовал, чтобы краснокожий служил ему проводником, на что последний безо всякого колебания дал свое согласие.

Перед предъявленным ему актом продажи чиновник волей-неволей вынужден был признать себя побежденным и выдать разрешение, которого так настойчиво добивался капитан.

Как только все бумаги были должным образом занесены в книги, подписаны и скреплены большой печатью, капитан, не теряя ни минуты, стал готовиться в путь.

Миссис Уатт слишком любила своего мужа, чтобы хоть сколько-нибудь воспротивиться осуществлению его планов. Выросши на отдаленном пограничном участке земли, она довольно близко была знакома с индейцами и, часто видя их, перестала бояться. Кроме того, ей было безразлично, где жить, лишь бы муж был с нею.

Не беспокоясь за жену, капитан приступил к делу со свойственной ему энергией.

Америка — страна чудес и, быть может, единственная страна на свете, где и до сего времени можно еще найти и людей, и вещи, необходимые для выполнения самых безумных и эксцентричных планов.

Капитан вовсе не обманывался насчет возможных последствий своего решения и поэтому хотел, насколько это было в его власти, устранить все случайности и обеспечить безопасность людей, которым предстояло сопровождать его на отданные ему земли, и прежде всего жены и детей.

Впрочем, приготовления длились недолго. Среди прежних товарищей, старых солдат, было много таких, которые не желали ничего лучшего, как следовать за ним. В их числе был старший сержант по имени Уолтер Ботрейл, служивший с капитаном около пятнадцати лет. При первом же известии о выходе своего командира в отставку он разыскал его и заявил, что так как капитан покидает службу, то и ему незачем на ней дольше оставаться, и что он уверен в том, что его капитан не откажет ему в разрешении за ним следовать.

Предложение Ботрейла с радостью было принято капитаном, хорошо знавшим своего сержанта, преданного ему человека вполне испытанной храбрости, на которого можно было всецело положиться.

Этому-то сержанту капитан и поручил сформировать отряд охотников, который он предполагал взять с собой, чтобы иметь защиту на тот случай, если индейцы вздумают напасть на новую колонию.

Ботрейл выполнил возложенное на него поручение с той добросовестностью, которой он всегда отличался, и скоро нашел в роте самого же капитана тридцать решительных и преданных людей, с удовольствием согласившихся присоединиться к своему бывшему командиру и последовать за ним.

Со своей стороны капитан пригласил пятнадцать человек всякого рода рабочих — кузнецов, плотников и других, подписавших с ним на пять лет контракт, согласно которому по истечении этого промежутка времени они становились за небольшую арендную плату собственниками земли, которую уступал им капитан, и селились на ней со своими семьями. Через некоторое время оброк этот должен был сам собой прекратиться.

В середине мая, когда наконец все приготовления были сделаны, колонисты в количестве полусотни мужчин и дюжины женщин двинулись в дорогу, сопровождаемые длинной цепью фургонов, нагруженных всевозможными припасами, и большим стадом рогатого скота, предназначавшегося частью в пищу, частью на разведение.

Обезьянье Лицо, согласно условию, показывал дорогу. Справедливости ради мы должны сказать, что он добросовестно исполнил возложенное на него поручение. Во время почти трехмесячного путешествия по прериям, в изобилии наполненным всякого рода дикими зверями, и в буквальном смысле через шайки индейцев он сумел провести отряд таким образом, что ему удалось избежать большей части угрожавших опасностей.

ГЛАВА VII. Обезьянье Лицо

Мы уже видели, каким простым способом капитан вступил во владение отданной ему в собственность землей. Теперь мы постараемся рассказать, как он устроился и какие меры предосторожности предпринял для того, чтобы не быть потревоженным изгнанных им индейцев, которые из-за своей хорошо известной мстительности не сочтут, вероятно, себя побежденными и не замедлят сделать попытку отомстить самым страшным и кровавым образом за причиненную им несправедливость.

Сражение с индейцами было жарким и ожесточенным, но благодаря Обезьяньему Лицу, указавшему капитану наиболее слабые пункты селения, а главным образом благодаря превосходству огнестрельного оружия американцев, индейцы были вынуждены в конце концов обратиться в бегство и оставить победителям все свое имущество.

Печальная добыча, состоявшая только из звериных шкур да нескольких сосудов из простой глины!

Капитан, едва завладев землей деревни, принялся за дело и заложил основание новой колонии. Он понимал, что необходимо как можно скорее оградить себя от внезапного нападения.

Место, на котором стояла деревня, было полностью очищено от загромождавших его развалин. Затем землекопы принялись разравнивать почву и приступили к рытью кругообразного рва шириной в шесть и глубиной в четыре метра, который при помощи канала должен был сообщаться с одной стороны с притоком Миссури, а с другой — с самой рекой. Позади этого рва, на вершине вала, образовавшегося из вырытой и набросанной в кучу земли, построили частокол из свай высотой в четыре метра, связанных между собой железными крюками, причем между этими сваями предусмотрительно оставлены были почти незаметные промежутки, через которые можно было легко и безопасно просунуть и вынуть назад ружья. В крепости были оставлены ворота, широкие настолько, чтобы пропустить фургон, и притом сообщавшиеся с внешним миром посредством легкого подъемного моста, перекинутого через ров. Мост убирали ежедневно при заходе солнца.

Когда были приняты эти предварительные меры предосторожности, то пространство почти в четыре тысячи квадратных метров оказалось окруженным со всех сторон водой и палисадом, исключая стороны, обращенные к Миссури, которые представлялись вполне безопасными вследствие ширины и глубины реки.

На этом свободном пространстве, которое мы уже описали, капитан стал возводить необходимые для колонии постройки и службы.

Постройки эти должны были, по правилу, которое всегда применяется на всех вновь разрабатываемых землях, состоять только из леса, то есть из очищенных от коры древесных стволов, в чем не было недостатка, так как лес рос не более чем в сотне ярдов от стен крепости.

Работы были произведены с такой быстротой, что по истечении двух месяцев со дня прибытия капитана на это место все постройки были возведены, и внутренняя отделка почти закончена.

В центре колонии, на устроенном с этой целью возвышении, было возведено нечто вроде восьмиугольной башни высотой около двадцати пяти метров, с крышей в виде площадки, разделенной на три этажа. Внизу находились кухня и службы. Верхние комнаты предназначались для членов семейства, то есть для капитана, его супруги, детей, двух молодых и здоровых нянек с румянцем на пышных щеках по имени Бетси и Эмми, нанятых в Кентукки, а также для миссис Маргарет, исполнявшей обязанности кухарки, пожилой женщины, вступившей уже на пятый десяток, хотя и уверявшей, что ей только тридцать пять лет и имевшей еще претензии на красоту, и, наконец, для сержанта Ботрейла. Башня эта запиралась крепкой, обитой железом дверью, в которой было окошечко для разглядывания посетителей.

Почти в десяти метрах от башни находилось сообщавшееся с нею путем подземного хода жилище охотников, затем дома всякого рода работников и, наконец, пастухов и сельскохозяйственных рабочих.

Далее шли конюшни для лошадей и загоны, предназначенные для скота.

Еще дальше были разбросаны обширные навесы, мастерские и амбары для складирования припасов, необходимых для колонии.

Но все эти здания были построены отдельно одно от другого и притом на большом расстоянии, чтобы в случае пожара, который был делом обыкновенным в такого рода поселениях, гибель одного строения не повлекла за собой гибель остальных. В нескольких местах были выкопаны колодцы, чтобы всюду иметь в изобилии воду и не быть вынужденными брать ее из реки.

В заключение мы скажем, что капитан, бывший старым опытным воином, привыкшим ко всевозможным хитростям пограничной войны, принял мельчайшие предосторожности для предупреждения нападения или какой-либо неожиданности.

Три месяца протекло с тех пор, как североамериканцы обосновались в этом месте… Равнина, некогда невозделанная и покрытая лесами, теперь была обработана на обширном пространстве. Расчищенные под пашни пространства отодвинули лес почти на два километра от колонии. Все имело вид благополучия и благоденствия в местности, где еще так недавно из-за беспечности краснокожих природа могла обеспечить лишь необходимый корм для их животных.

Внутри крепости все имело живой, веселый вид. В то время, как за ее стенами под охраной нескольких хорошо вооруженных конных пастухов пасся скот, и под учащенными ударами топоров дровосеков падали столетние деревья, внутри во всех мастерских кипела оживленная деятельность. Из кузниц поднимались длинные столбы дыма, стук молотков и топоров смешивался с визжанием пилы, громадные кучи теса лежали подле других таких же куч дров, у берега было привязано несколько лодок, и время от времени из лесу доносились выстрелы охотников, отправившихся туда для снабжения колонии дичью.

Было около четырех часов пополудни. Капитан верхом на великолепной вороной лошади с белыми отметинами на всех ногах тихо проезжал по недавно вспаханному полю.

Довольная улыбка блуждала на суровом лице старого солдата при виде чудесной перемены, которую произвели его воля и кипучая деятельность в столь короткое время на этом безвестном уголке земли, призванном, как был уверен капитан, приобрести со временем, благодаря своему положению, важное торговое значение. Капитан уже возвращался назад и был близко от колонии, как вдруг возле него очутился человек, прятавшийся до сего времени за кучей древесных стволов и корней, сложенных здесь для сушки.

Капитан едва удержался от выражения своего неудовольствия при виде этого человека, в котором он узнал Обезьянье Лицо.

Мы скажем здесь несколько слов об этом человеке, призванном играть довольно значительную роль в нашем рассказе.

Ичишеше был человеком сорока лет, высоким и стройным, у него было худощавое лицо с блестящими маленькими глазами, его кривой нос, похожий на птичий клюв, широкий рот с тонкими, вдавленными губами, придавали ему злое, угрюмое выражение, которое, несмотря на хитрую, кошачью вежливость его манер и рассчитанную мягкость его голоса, внушало тем, кому по какой-либо причине приходилось иметь с ним дело, инстинктивное, ничем не преодолимое отвращение.

Частые встречи с ним еще более усиливали это неприятное впечатление.

Он вполне добросовестно исполнил свои обязанности проводника, беспрепятственно доведя американцев до того места, достичь которого они желали. Но с тех пор он поселился вместе с ними и, так сказать, утвердился в колонии, откуда он уходил и возвращался по своему усмотрению, причем никто за ним не следил.

Иногда, ни слова не говоря, он пропадал на несколько дней, затем неожиданно возвращался, причем никаким способом нельзя было от него узнать, где он был во время своего отсутствия и что делал.

Был, однако, человек, которому мрачная наружность Обезьяньего Лица вселяла непреодолимый страх и который не мог побороть внушаемого индейцем отвращения. Он не мог объяснить себе, на чем основывается испытываемое им чувство. Этим человеком была миссис Уатт. Материнская любовь делает ясновидящей. Молодая женщина благоговела перед своими детьми и, если краснокожему случайно приходилось окинуть равнодушным взглядом невинные создания, бедная мать содрогалась от ужаса и спешила увести их с глаз этого.

Иногда она пробовала делиться своими опасениями с мужем. Но на все ее замечания капитан только выразительно пожимал плечами, думая, что с течением времени производимое индейцем впечатление ослабеет, а затем и вовсе исчезнет. Однако миссис Уатт беспрестанно возобновляла свои попытки с настойчивостью и упорством человека, взгляды которого установились и более не изменятся. Тогда капитан вышел из себя и, не имея ни малейшего основания оказывать покровительство человеку, к которому он не чувствовал никакого уважения, в пику жене, которую он любил и уважал, он обещал ей от него избавиться. Так как в это время индеец уже несколько дней пропадал неизвестно где, капитан решил немедленно по его возвращении потребовать у него объяснений насчет его таинственного поведения, и если он не даст по этому поводу категорического и удовлетворительного ответа, то прямо заявить ему, что его присутствие в колонии нежелательно и что в силу этого он навсегда должен из нее удалиться.

Вот какие мысли насчет Обезьяньего Лица занимали капитана, когда случай столкнул его с ним на дороге в то время, когда он менее всего этого ожидал.

Увидев индейца, капитан остановил лошадь.

— Отец мой объезжает долину? — спросил пауни.

— Да, — ответил капитан.

— О-о-а! — заметил индеец, окидывая взглядом окрестность. — Все изменилось, и теперь скот бледнолицых спокойно пасется на тех лугах, которые принадлежали пауни-змеям!

Индеец проговорил эти слова грустным меланхолическим голосом, заставившим капитана призадуматься и внушившим ему некоторое беспокойство.

— Значит, вы выражаете сожаление, вождь? — спросил капитан у индейца. — Оно мне кажется неуместным, особенно в ваших устах, так как вы сами продали мне эту землю, которой я теперь владею.

— Это правда, — сказал индеец, кивая головой. — Обезьянье Лицо не должен жалеть, потому что именно он продал бледнолицым место, где покоятся его предки и где он со своими братьями охотился за оленями и ягуарами.

— Гм! Я вижу, сегодня вы, вождь, в грустном настроении. Что с вами? Уж не обнаружили ли вы при своем сегодняшнем пробуждении, что лежите на левом боку? — спросил капитан, намекая на одно из наиболее распространенных индейских суеверий.

— Нет, — возразил индеец, — сон Обезьяньего Лица не предвещал ничего дурного, ничто не нарушило спокойствия его духа.

— С чем вас и поздравляю, вождь.

— Мой отец даст табаку своему сыну, чтобы он мог, возвратившись, выкурить трубку дружбы.

— Может быть… Но сперва мне хочется вас кое о чем спросить.

— Пусть мой отец говорит, сын его готов слушать.

— Прошло уже много времени с тех пор, как мы здесь поселились.

— Да, начинается четвертый месяц.

— Со времени нашего прибытия вы часто покидали нас, никого не предупредив.

— А зачем? Воздух и пространство не принадлежат, надеюсь, бледнолицым, охотник-пауни волен идти куда ему угодно, он — знаменитый вождь.

— Все это, может быть, и правда, вождь, но меня не касается; а что для меня действительно очень важно, так это безопасность моей семьи и тех людей, которых я сюда привел.

— Ну, — сказал краснокожий, — какое же отношение может иметь Обезьянье Лицо к этой безопасности?

— Это я вам сейчас объясню, вождь, слушайте же внимательно, потому что то, что я скажу вам сейчас, имеет важное значение.

— Обезьянье Лицо всего лишь бедный индеец, — иронически заметил краснокожий. — Великий Дух не дал ему ясного и тонкого ума бледнолицых. Тем не менее он постарается понять своего отца.

— Вы не такой простак, каким сейчас прикидываетесь, вождь. Я уверен, что вы отлично меня поймете, если только захотите взять на себя этот труд.

— Вождь постарается.

Капитан сделал усилие, чтобы справиться со своим раздражением.

— Наша жизнь проходит здесь не так, как в больших городах в сердце Американских Соединенных Штатов, где закон заботится о гражданах и обеспечивает им безопасность. Напротив, мы живем на территории краснокожих, далеко от всякой помощи, исключая самозащиту. Нам не от кого ждать подмоги, мы окружены бдительными врагами, только и поджидающими благоприятного момента, чтобы напасть на нас, а если удастся, то и истребить. Поэтому наша священная обязанность — как можно лучше позаботиться о собственной безопасности, которой может нанести удар малейший неблагоразумный поступок. Вы это понимаете, вождь?

— Да, отец мой хорошо сказал, голова его убелена сединами, мудрость его велика.

— Вследствие этого я должен, — продолжал капитан, — зорко следить за поступками всех лиц, так или иначе принадлежащих к колонии, и когда поведение их покажется мне подозрительным, потребовать у них объяснений, в которых они не в праве будут мне отказать. Так вот, вождь, к величайшему моему сожалению, я вынужден признаться, что жизнь, которую вы ведете с некоторого времени, кажется мне более чем подозрительной, что она привлекла к себе мое внимание и что я ожидаю от вас удовлетворительного объяснения.

Краснокожий остался бесстрастен, ни один мускул его лица не дрогнул. Капитан, внимательно за ним наблюдавший, не уловил в его чертах ни малейшего признака волнения. Индеец ждал предложенного ему вопроса, и ответ у него был уже приготовлен.

— Обезьянье Лицо провел своего отца и детей его от больших каменных городов Севера до этого места. Может ли мой отец в чем-либо упрекнуть вождя?

— Ни в чем, в этом я должен сознаться, — чистосердечно признался капитан, — вы честно исполнили свои обязанности.

— Почему же теперь сердце моего отца покрывается кожей, а в его ум закрадывается подозрение против человека, которого, по его собственным словам, ему не в чем упрекнуть. Так вот, значит, какова справедливость бледнолицых!

— Не будем, вождь, уклоняться от вопроса и, пожалуйста, не будем его изменять. Я не в состоянии следить за всеми вашими индейскими увертками, поэтому я ограничусь прямым заявлением, что если вы не хотите ясно объяснить мне причины своих постоянных отлучек и предъявить мне верное доказательство своей правоты, то вы не переступите более порога ворот крепости, и я заставлю вас удалиться с земли, которой я владею и которую уже никому не уступлю.

Огонек ненависти засветился в глазах краснокожего, но, мгновенно заставив его потухнуть, он отвечал самым вкрадчивым голосом:

— Обезьянье Лицо — бедный индеец, братья прогнали его от себя за хорошее отношение к бледнолицым, среди которых он надеялся найти если не дружбу, то признательность за оказанные им услуги. Но в этом он ошибся.

— Не в этом дело, — возразил капитан с нетерпением. — Хотите вы дать мне ответ или нет?

Индеец выпрямился и, приблизившись к своему собеседнику почти вплотную, с вызывающим гневным взглядом произнес:

— Ну, а если нет?

— Если нет, несчастный, я запрещаю тебе когда бы то ни было показываться мне на глаза. А если ты не послушаешь, то я попробую на тебе свою плеть.

Едва капитан произнес эти оскорбительные слова, как уже раскаялся: безо всякого оружия он находился лицом к лицу с человеком, которому только что нанес смертельную обиду. Тогда он попробовал исправить свою оплошность.

— Но Обезьянье Лицо, — продолжал он, — вождь, он умен, он даст мне ответ, так как знает, что я его люблю.

— Ты лжешь, бледнолицая собака, — вскричал индеец, яростно скрежеща зубами, — ты ненавидишь меня почти так же, как и я тебя!

Выведенный из себя, капитан поднял плеть, которая была у него в руке. Но в ту же минуту индеец с ловкостью пантеры вскочил на круп лошади, выбил капитана из седла, грубо сбросил его на землю и, подбирая вожжи, крикнул:

— Бледнолицые — трусливые старые бабы, охотники-пауни их презирают и нарядят их в юбки.

Произнося эти слова с тоном язвительной, трудно передаваемой насмешки, индеец пригнулся к шее лошади, ослабил поводья и, разразившись громким смехом, пустил лошадь во весь опор, не обращая более ни малейшего внимания на капитана, который лежал на земле, ошеломленный падением.

Капитан не принадлежал к людям, способным перенести такое обхождение, не сделав попытки отомстить. Он быстро поднялся и громко стал звать к себе на помощь находившихся невдалеке охотников и дровосеков.

Некоторые из них и сами видели то, что произошло между индейцем и капитаном, и пустились во всю прыть на помощь к последнему. Но прежде чем они до него добрались и он успел поведать им о случившемся и отдать приказание во что бы то ни стало поймать беглеца, тот исчез в чаще леса, к которому направил свой быстрый бег.

Однако охотники, во главе которых стал сержант Ботрейл, бросились в погоню за индейцем, поклявшись привести его живым или мертвым.

Капитан следил за ними взглядом до тех пор, пока не увидел, что все они один за другим исчезли в чаще леса. Тогда он медленно пошел назад в колонию, думая обо всем происшедшем между ним и краснокожим с сердцем, стесненным мрачным предчувствием.

Что-то в душе говорило ему, что если краснокожий, обыкновенно столь благоразумный и осмотрительный, действовал таким образом, то он должен быть очень уверен в своих силах и рассчитывать на полную безнаказанность.

ГЛАВА VIII. Объявление войны

Может показаться странным, однако нам приходится подтвердить факт, имевший несколько раз место во время наших странствий по Америке и заключающийся в том, что часто чувствуешь приближение несчастья, не будучи в состоянии отдать себе отчета в испытываемом чувстве; чувствуешь, что опасность угрожает, не будучи в состоянии определить ни времени, ни обстоятельств ее наступления; день становится как будто мрачнее, солнечные лучи теряют свой блеск, предметы внешнего мира принимают печальную окраску; в воздухе замечается какое-то странное дрожание; все, по-видимому, охвачено странным и непонятным беспокойством.

Хотя и не случилось ничего такого, что бы подтверждало опасение капитана насчет возможных последствий его встречи с пауни, однако все население колонии уже с наступлением вечера чувствовало себя во власти необъяснимого страха.

В шесть часов по заведенному порядку прозвонил колокол, чтобы дать сигнал дровосекам и пастухам. Все вернулись, животных загнали в стойла и, по крайней мере внешне, ничто необычайное не должно было, по-видимому, нарушить спокойствие колонистов.

Сержант Ботрейл гнался несколько часов вместе с товарищами за Обезьяньем Лицом, но они нашли лишь лошадь, которой столь нагло завладел индеец и которую он потом, по всей вероятности, бросил, чтобы легче скрыть свои следы.

В окрестностях колонии не оказалось ни малейшего признака индейцев, тем не менее капитан, сильно обеспокоенный, удвоил число часовых, охранявших безопасность колонии, и приказал сержанту каждые два часа посылать патрули для обхода укреплений.

Когда были предприняты все предосторожности, семейство капитана и слуги собрались в нижней комнате башни на вечернюю беседу, согласно обыкновению, установившемуся с самого начала их пребывания в этом месте.

Капитан, сидя в большом кресле у камина, так как ночью становилось свежо, занимался чтением какой-нибудь старой книги по военным наукам, в то время как миссис Уатт вместе со своими служанками чинила белье.

На этот раз капитан вместо чтения сидел, сложив руки на груди и устремив глаза на огонь, и казался погруженным в глубокое раздумье.

Наконец он поднял голову и, обращаясь к жене, произнес:

— Разве ты не слышишь, как дети плачут?

— В самом деле, я не могу объяснить себе, что с ними сегодня, — отвечала та, — их никак не удается успокоить. Бетси возится с ними уже около часа и никак не может уложить их спать.

— Ты бы пошла туда сама. Пожалуй, не совсем удобно поручать их заботам служанки.

Миссис Уатт, ничего не сказав, вышла, и скоро голос ее послышался на верхнем этаже, где была детская.

— Таким образом, сержант, — произнес капитан, обращаясь к старому солдату, занятому в углу комнаты починкой хомута, — вам не удалось вернуть этого негодного язычника, столь грубо сбросившего меня сегодня на землю.

— Мы даже не видели его, капитан, — сказал сержант. — Эти индейцы, точно ящерицы, проскальзывают всюду. Хорошо еще, что я отыскал Бостона. Бедное животное проявило такую радость, увидев нас снова.

— Да, да, Бостон — благородное животное, мне неприятно было бы его лишиться. Не ранил ли его язычник? Ведь всем известно, что эти дьяволы имеют привычку дурно обращаться с животными.

— Насколько я заметил, он вполне здоров. Должно быть, индеец решил поскорее избавиться от него, почуяв за собой погоню.

— Да, по всей видимости так и было, сержант. Вы внимательно обыскали окрестности?

— Мы сделали все, что было в наших силах, капитан. И я не нашел ничего подозрительного. Краснокожим придется хорошенько подумать, прежде чем напасть на нас. Мы задали им слишком хорошую встряску, чтобы они о ней так скоро забыли.

— Я не разделяю вашего восторга, сержант. Индейцы мстительны. Я уверен, что они захотят нам отомстить и что в один прекрасный день, может быть скоро, мы услышим в долине их воинственный клич.

— По правде сказать, я этого не желаю, но мне кажется, если они на это отважатся, то найдут, с кем поговорить.

— Я разделяю ваше мнение, но они преподнесли бы нам неприятный сюрприз, в особенности теперь, после стольких трудов и забот, когда мы должны увидеть плоды своей деятельности.

— Да, это было бы досадно, потому что потери, которые может причинить нападение этих разбойников, трудно даже вообразить.

— К несчастью, мы можем лишь быть настороже, так как у нас нет возможности воспрепятствовать исполнению планов, которые, без всякого сомнения, задумывают против нас эти краснокожие дьяволы. Вы, сержант, расставили часовых так, как я приказал?

— Да, капитан, и я дал им строжайший приказ быть как можно бдительнее. Мне кажется, что пауни, несмотря на всю свою хитрость, не сумеют напасть на нас неожиданно.

— Нельзя этого утверждать, сержант, — ответил капитан, с сомнением покачав головой.

В ту же минуту, как бы в подтверждение слов капитана, колокол, помешенный снаружи, для того чтобы предупреждать колонистов о том, что кто-то желает войти в крепость, с силой зазвонил.

— Что это значит? — вскричал капитан, кидая пристальный взор на часы, висевшие на противоположной стене. — Уже около восьми часов вечера, кто может прийти так поздно? Все ли люди вернулись?

— Все, капитан, за стенами не осталось никого.

Джеймс Уатт встал, схватил ружье и, сделав знак сержанту следовать за ним, направился к выходу.

— Куда ты, мой друг? — раздался нежный голос, в котором звучало беспокойство.

Капитан повернулся к жене, незаметно для него вошедшей в комнату.

— Разве ты не слыхала звона? — сказал он ей. — Кто-то хочет, чтобы его впустили.

— Да, друг мой, я слышала, — но ваше ли дело идти отпирать в столь позднее время?

— Миссис Уатт, — холодно, но твердо сказал капитан, — я отвечаю за жизнь всех обитателей этого форта. Справедливость требует, чтобы в столь позднее время шел отворять именно я, так как это сопряжено с опасностью, а я должен во всем служить примером храбрости и верности долгу.

В эту минуту колокол зазвонил вторично.

— Идем, — сказал капитан, обращаясь к сержанту.

Молодая женщина не сказала ни слова. Бледная и дрожащая от волнения, она присела на диван.

Несмотря на это, капитан вышел, сопровождаемый Ботрейлом и четырьмя охотниками с ружьями в руках.

Ночь была темная, на мрачном небе не было видно ни звездочки, в двух шагах от себя трудно было различать предметы, холодный ветер глухо завывал. Ботрейл снял с крюка фонарь, чтобы освещать путь.

— Как могло случиться, — проговорил капитан, — что часовой, стоящий у моста, не закричал: «Кто идет?»

— Может быть, из боязни поднять тревогу, зная, что мы услышим сигнал с башни.

— Гм! — пробормотал капитан сквозь зубы.

Они продолжали двигаться вперед. Скоро они услышали чей-то голос и стали прислушиваться. Это был голос часового.

— Подождите, — говорил он, — пока сюда придут. Я вижу свет от фонаря, вам осталось подождать всего несколько минут. Исключительно в ваших интересах я советую вам не трогаться с места, или я буду стрелять.

— Parbleu! 11 — отвечал снаружи насмешливый голос. — Странно у вас понимается гостеприимство. Ладно, я подожду. Вы можете убрать дуло вашего ружья, я вовсе не намерен нападать на вас в одиночку.

В это время капитан подошел к окопу.

— Что там такое, Боб? — спросил он караульного.

— Право, я и сам не вполне понимаю, капитан, — отвечал тот. — У самого рва стоит человек, который желает во что бы то ни стало войти.

— Кто вы такой, и что вам нужно? — закричал капитан.

— А сами вы кто? — спросил неизвестный.

— Я — капитан Джеймс Уатт, и я вам заявляю, что в столь позднее время вход неизвестным бродягам в колонию запрещен. Приходите сюда с восходом солнца, тогда я, может быть, и позволю вам войти в мое имение.

— Остерегайтесь поступить таким образом, — отвечал неизвестный. — Ваша настойчивость заставит меня потерять напрасно время на берегу этого рва и может обойтись вам дорого.

— Сами остерегайтесь, — нетерпеливо отвечал капитан, — я не расположен выслушивать угрозы.

— Я не угрожаю вам, я только предупреждаю. Вы уже совершили сегодня один промах, и не стоит делать еще более серьезную ошибку сегодня вечером, настойчиво отказываясь меня принять.

Такой ответ поразил капитана и заставил его призадуматься.

— Но, — сказал он минуту спустя, — если я соглашусь вас впустить, то кто мне поручится, что вы меня не предадите. Ночь темна, и вы можете с собой провести огромную толпу, так что я и не замечу.

— Со мной один только товарищ, за которого я отвечаю, как за себя.

— Гм! — сказал капитан еще в большей нерешительности. — А кто мне за вас поручится?

— Я сам.

— Кто же вы такой? Вы говорите на нашем языке так хорошо, что можно принять вас за одного из своих соотечественников.

— Пожалуй, с натяжкой можете. Я — канадец, а зовут меня Транкилем.

— Транкиль! — воскликнул капитан. — Значит, вы знаменитый лесной охотник, прозванный «Тигреро».

— Не знаю, насколько я знаменит. Все, что я с уверенностью могу сказать, это то, что я тот самый человек, о котором вы говорите.

— Если вы на самом деле Транкиль, то я вас впущу. Но что за человек ваш товарищ?

— Черный Олень, верховный вождь племени Змеи.

— О-о! — пробормотал капитан. — Что же ему здесь нужно?

— Это вы узнаете, если пожелаете нас впустить.

— Хорошо, можете войти! — крикнул капитан. — Но знайте, что при первом признаке предательства вас и вашего товарища убьют без сожаления.

— Вы сделаете это с полным правом, если я нарушу данное вам слово.

Капитан, отдав охотникам приказ быть готовыми к любой случайности, приказал опустить подъемный мост.

Транкиль и Черный Олень вошли.

Оба были безоружны, насколько можно было заключить по их внешнему виду.

Видя столь явное выражение доверия, капитан устыдился своих подозрений, и когда подъемный мост убрали, он отпустил конвой, оставив для своей охраны одного лишь Ботрейла.

— Следуйте за мной, — сказал он обоим пришельцам.

Те молча поклонились и пошли с ним рядом.

Они дошли до башни, не сказав ни слова.

Капитан ввел их в комнату, где находилась в одиночестве миссис Уатт, погруженная в сильнейшую тревогу.

Капитан подал ей знак, чтобы она удалилась. Она бросила на него умоляющий взор, который был ему понятен, и так как он более не настаивал, она молча осталась сидеть на своем месте.

У Транкиля на лице было то же спокойное и открытое выражение, с которым мы уже знакомы, и в обращении его не было заметно ничего такого, что бы обличало в нем враждебные намерения по отношению к колонистам.

Черный Олень, напротив, был мрачен и суров.

Капитан предложил гостям занять места у камина.

— Садитесь, господа, — сказал он им, — вы должны согреться. В качестве друзей или врагов приходите вы ко мне?

— Задать этот вопрос легче, чем на него ответить, — добродушно сказал охотник. — Пока намерения наши мирны. От вас, капитан, зависит, в каком настроении мы вас покинем.

— Во всяком случае, вы не откажетесь закурить?

— Теперь, по крайней мере, прошу нас извинить, — отвечал Транкиль, который, по-видимому, взял на себя обязанность говорить и от своего имени, и от имени своего товарища. — Мне кажется, лучше сейчас же решить дело, которое нас сюда привело.

— Гм! — произнес капитан, озадаченный в душе этим отказом, не предвещавшим ему ничего хорошего. — Говорите, в таком случае, я вас слушаю. С моей стороны препятствий к мирному решению дела не будет.

— Я желаю этого от всего сердца, капитан, тем более что я нахожусь здесь с единственной целью устранить последствия, которые могут быть вызваны недоразумением или минутной запальчивостью.

Капитан поклонился в знак признательности, и канадец начал свою речь.

— Вы, senor caballero, старый солдат, — сказал он, — поэтому лучше всего быть с вами кратким. Вот в двух словах цель нашего прихода: пауни обвиняют вас в том, что вы вероломно захватили их селение и перебили значительную часть их родных и друзей. Так ли это?

— Я действительно захватил селение. Но на это я имел право, так как краснокожие отказались отдать мне его добровольно. Я отрицаю, что это было сделано вероломно. Напротив, пауни предательски поступили со мной.

— О-о-а! — вскричал Черный Олень, быстро поднимаясь с места. — У бледнолицего во рту лживый язык.

— Успокойтесь! — воскликнул Транкиль, заставляя его снова сесть. — Дайте мне самому распутать этот клубок. Простите, капитан, что я настаиваю, но вопрос серьезен и истина должна быть выяснена. Ведь вожди племени дружественно встретили вас при вашем прибытии?

— Действительно, первоначальные наши отношения были дружескими.

— Отчего же они перешли во враждебные?

— Я уже сказал: потому что они, вопреки данному ими клятвенному слову, отказались уступить мне это место.

— Как! Уступить вам это место?

— Разумеется, ведь они продали мне эту землю.

— О-о! Капитан, это требует объяснения.

— За ним дело не станет, я вам докажу свою правоту, продемонстрировав купчую крепость.

Охотник и вождь обменялись удивленными взглядами.

— Я тут ничего не понимаю, — сказал Транкиль.

— Подождите минутку, — сказал капитан. — Я сейчас найду ее и покажу вам.

Затем он вышел.

— О, сударь, — произнесла молодая женщина, с мольбою складывая руки, — постарайтесь помешать столкновению.

— Увы, сударыня, после такого оборота дела это будет очень трудно, — печально ответил охотник.

— Вот смотрите, — сказал капитан, входя и показывая гостям купчую крепость.

Обоим было достаточно одного взгляда, чтобы различить плутовство.

— Документ этот подложный, — сказал Транкиль.

— Подложный? Это невероятно! — в изумлении вскричал капитан. — В таком случае я был гнуснейшим образом обманут.

— К несчастью, так и случилось.

— Как же быть? — машинально пробормотал капитан.

Черный Олень встал с места.

— Пусть услышат бледнолицые, — сказал он, — слова вождя, которые он сейчас скажет.

Канадец хотел вмешаться, но знак вождя заставил его замолчать.

— Моего отца обманули. Он — честный воин, и голова его убелена сединой. Ваконда наградил его мудростью. Пауни также справедливы, они хотят жить в мире с моим отцом, так как он не виноват в том, в чем его упрекают. Ответственность падает на другого.

Начало речи произвело благоприятное впечатление на слушателей, в особенности на молодую мать, которая чувствовала, как исчезает ее беспокойство и на его место в сердце проникает радость.

— Пауни, — продолжал вождь, — возвратят моему отцу все взятые у него товары. Он, со своей стороны, даст обещание покинуть места охоты пауни и удалиться со всеми пришедшими с ним бледнолицыми. Пауни откажутся мстить убийцам своих братьев, и вражда между краснокожими и бледнолицыми прекратится. Я сказал.

После этих слов воцарилось молчание.

Присутствующие были поражены. Условия эти принять было немыслимо, война была неизбежна.

— Что скажет на это мой отец? — спросил вождь по прошествии минуты.

— Увы, вождь, — печально ответил капитан, — я не могу согласиться на подобные условия, это немыслимо. Все, что я могу сделать, это удвоить первоначальную плату.

Вождь презрительно пожал плечами.

— Черный Олень ошибся, — сказал он с презрительной улыбкой, — у бледнолицых действительно лицемерный язык.

Невозможно было объяснить вождю истинное положение вещей. Со слепым упорством, составляющим особенность его расы, он не хотел ничего слушать, и чем больше пытались доказать ему, что он не прав, тем сильнее он убеждался в противном.

В час ночи канадец и Черный Олень удалились, причем капитан проводил их до укреплений.

Когда они ушли, Джеймс Уатт в глубокой задумчивости вернулся в башню. На пороге он споткнулся о довольно объемистый предмет. Он нагнулся, чтобы его рассмотреть.

— О, — вскричал он поднимаясь, — так они в самом деле думают воевать! By God! Они меня узнают!

Предмет, на который наткнулся капитан, оказался связкой стрел, перевязанных змеиной кожей. Оба конца этой кожи и наконечники стрел были вымазаны кровью.

Черный Олень, уходя, бросил связку в знак объявления войны.

Всякая надежда на мир исчезла, нужно было готовиться к битве.

После первоначального оцепенения к капитану вернулось его хладнокровие, и, хотя день еще не наступил, он приказал разбудить колонистов и собрал их перед башней, чтобы обсудить средства избавления колонии от угрожавшей ей опасности.

ГЛАВА IX. Пауни

Теперь мы поясним некоторые подробности нашего рассказа, которые могли показаться читателю неясными.

При всех своих крупных недостатках краснокожие питают доходящую до фанатизма любовь к родине, которую им ничто не может заменить.

Обезьянье Лицо не солгал капитану, назвав себя одним из главных вождей племени Змеи. Это было правдой. Он лишь утаил от него причину своего изгнания из племени.

Теперь вполне своевременно будет рассказать, в чем эта причина заключалась.

Обезьянье Лицо не только страдал неимоверным честолюбием, но сверх того, что весьма необычно для индейца, у него не было никаких религиозных убеждений, и он был совершенно чужд тех пристрастных и суеверных взглядов, которым в такой степени подвержены его соплеменники. Это был человек неверующий, бесчестный и крайне развратный.

Ему еще в детстве случалось попадать в города Соединенных Штатов, где он и приобрел непосредственное знакомство с цивилизацией. Но, не будучи в состоянии отличить в этой цивилизации дурное от хорошего и удержаться в должных границах, он, как это всегда бывает в подобных обстоятельствах, позволил себе увлечься тем, что больше всего льстило его вкусам и наклонностям, усвоив те из обычаев белых, которые были угодны его явно испорченному характеру.

Поэтому, когда он вернулся к своему племени, его слова и поступки настолько не согласовались с тем, что происходило и говорилось вокруг него, что он скоро возбудил против себя ненависть и презрение своих соотечественников.

Самыми ярыми его врагами сделались, разумеется, шаманы, которых он ставил иногда в смешное положение.

Как только Обезьянье Лицо восстановил против себя всемогущую жреческую касту, ему пришлось отказаться от своих честолюбивых проектов. Все его происки не удавались, тайное противодействие мешало исполнению составляемых им планов в ту самую минуту, когда он был убежден в полном их успехе.

В продолжение довольно большого промежутка времени вождь, не зная, что ему предпринять, благоразумно занимал выжидательную позицию, внимательно наблюдая за всеми действиями своих врагов, и с кошачьим терпением, глубоко укоренившимся в его характере, ждал, чтобы случай указал ему человека, на которого должна будет обрушиться его месть. Употребив в дело все доступные ему средства, он не замедлил открыть, что тот, кому он был обязан своими неудачами, был не кто иной, как главный шаман племени.

Шаман этот был старцем, всеми любимым и уважаемым за свою мудрость и доброту. Обезьянье Лицо некоторое время не обнаруживал своей ненависти, но однажды на совете, во время самых жарких споров, он дал волю своей ярости и, бросившись на несчастного старика, пронзил его кинжалом на глазах у всех старейшин племени прежде, чем присутствующие успели помешать исполнению этого намерения.

Убийство шамана переполнило меру отвращения, внушаемого этим жалким человеком. На совете вожди решили изгнать его со своей земли, отказав ему в гостеприимстве и пригрозив самыми жестокими карами в случае, если он осмелится к ним возвратиться.

Обезьянье Лицо, не будучи в силах воспротивиться этому решению, удалился в изгнание, затаив месть в своем сердце и произнося самые страшные угрозы.

Мы уже видели, как выполнил он эту месть, продав землю своего племени американцам и причинив гибель тем, кто содействовал его изгнанию. Но едва удалось ему достигнуть своей цели, как в душе этого человека совершилась странная перемена. Вид страны, где он родился и где покоился прах его предков, со страшной силой пробудил в нем чувство любви к отечеству, которое он считал в себе погасшим, но которое лишь заглохло в нем на время.

Позор гнусного преступления, которое он совершил, продав врагам своего племени земли, на которых они с давних пор охотились, никем не стесняемые, ожесточение, с которым американцы принялись изменять внешний вид этих земель и срубать вековые деревья, под сенью которых столь долгое время проходили советы их племени, — все эти причины заставили его замкнуться в себе. Горько раскаиваясь в преступлении, на совершение которого его толкнула ненависть, он искал случая примириться со своими соотечественниками, чтобы помочь им вернуть то, чего они лишились по его вине.

Иными словами, он решил изменить своим новым друзьям и стать на сторону старых.

К несчастью, человек этот ступил на роковой путь, и каждый новый его шаг на этом пути ознаменовывался преступлением.

Примириться со своими соотечественниками удалось ему гораздо легче, нежели он предполагал. Они разбрелись по лесам, окружавшим колонию, где и жили, отчаявшись в своей участи.

Обезьянье Лицо смело явился к своим соплеменникам, предусмотрительно скрыв от них, что он один был причиной обрушившихся на них бедствий. Напротив, индейцам казалось, что Обезьянье Лицо своим возвращением оказал им услугу, так как он заявил, что мотивом, побудившим его вернуться, было известие о постигших его собратьев неожиданных несчастьях. Что если бы они продолжали жить счастливо, то он никогда не подумал бы о возвращении, но после того, как их постигла катастрофа, у него исчезла всякая ненависть, а осталось лишь желание принять участие в отмщении бледнолицым, этим вечным неумолимым врагам краснокожих.

Словом, он сумел выставить напоказ столько прекрасных чувств и придать такую окраску своему поступку, что вполне преуспел в стремлении обмануть индейцев и убедить их в чистоте своих намерений и своей честности.

Затем он с дьявольским искусством составил против американцев грандиозный заговор, к участию в котором ловко сумел привлечь и другие союзные индейские племена, и, сохраняя видимость дружбы с колонистами, готовил для них втихомолку полную гибель.

Влияние, которое он в короткое время приобрел в своем племени, было громадное. Только три человека в душе не доверяли ему и зорко следили за каждым его шагом. Это были канадский охотник Транкиль, Черный Олень и Голубая Лисица.

Транкиль не мог себе объяснить поведение вождя. Ему казалось очень странным, что этот человек мог таким образом завязать дружбу с американцами. Несколько раз расспрашивал он его по этому поводу, но Обезьянье Лицо, всякий раз обходя вопросы, отвечал уклончиво.

Транкиль, подозрения которого росли день ото дня, желая все-таки узнать, как относиться ему к этому человеку, поступки которого становились все более и более подозрительными, на совете всего племени вызывался вместе с Черным Оленем отправиться к капитану Уатту для объявления войны.

Обезьянье Лицо протестовал против выбора посланцев, считая их своими тайными врагами, но не обнаружил своей злобы, ведь дело зашло настолько далеко, что все было готово к выходу на тропу войны, и что-либо менять было уже поздно.

Таким образом, Транкиль и Черный Олень отправились с поручением объявить войну бледнолицым.

— Я сильно ошибаюсь, — говорил дорогой канадец своему другу, — или думаю совершенно правильно, полагая, что сейчас нам придется узнать нечто новое об Обезьяньем Лице.

— Вам так кажется?

— Я готов биться об заклад. Я убежден, что негодяй ведет двойную игру, обманывая нас в своих корыстных интересах.

— Я сам ему не очень доверяю, но мне не хочется думать, что его подлость заходит так далеко.

— Мы скоро узнаем, как к нему относиться. Во всяком случае, обещайте мне одно.

— Что именно?

— Что вы предоставите право вести переговоры мне одному. Я лучше вас знаю, как вести дело с американцами.

— Я согласен, — отвечал Черный Олень, — вы будете действовать на свой страх и риск.

Через пять минут они достигли колонии. В предшествующей главе мы уже рассказали о том, как их там приняли и какого рода разговор произошел между ними и капитаном Уаттом.

Обычай объявлять войну своим неприятелям, существующий у индейцев, может показаться странным, так как в Европе краснокожих считают неразвитыми дикарями. Но это большая ошибка. Краснокожие обладают в высшей степени благородным характером и никогда, если дело заключается не в похищении лошадей или угоне скота, они не нападут на врага, не дав ему предварительно знать, чтобы он держался настороже.

Североамериканцы, впрочем, умело воспользовались этим рыцарским духом, которого, как мы должны, к их вечному стыду, сознаться, сами они не имеют и которому обязаны большей частью своих побед над краснокожими.

В нескольких шагах от колонии оба наших героя разыскали своих лошадей, которых оставили, спутав им ноги, вскочили на них и быстро двинулись в путь.

— Ну, — спросил Транкиль у вождя, — что вы об этом думаете?

— Брат мой прав. Обезьянье Лицо часто нам изменял. Очевидно, это его рук дело.

— Что же предполагаете вы теперь делать?

— Я еще не знаю, быть может, разоблачать его будет опасно.

— Я не разделяю вашего мнения, вождь. Присутствие этого предателя в наших рядах может только повредить делу.

— Посмотрим сперва, каковы его намерения.

— Хорошо. Но позвольте мне сделать одно замечание.

— Я слушаю, брат.

— Почему, узнав о существовании подложной купчей крепости, вы все-таки непременно хотите воевать с этим американцем, хотя уже выяснилось, что он стал жертвой обмана со стороны Обезьяньего Лица?

На лице вождя показалась хитрая усмешка.

— Бледнолицый не был обманут, — сказал он, — потому что согласился на подлог.

— Я вас не понимаю, вождь.

— Я сейчас объясню. Имеет ли мой брат понятие о том, как продают землю?

— Право, нет. Я должен вам сознаться, что, не имея до сих пор нужды ни в купле, ни в продаже, я совсем не интересовался этим вопросом.

— А-а! Тогда я расскажу сейчас об этом моему брату.

— Вы доставите мне этим огромное удовольствие. Больше всего на свете я стремлюсь к приобретению знаний, и это может пригодиться и в данном случае, — со смехом сказал канадец.

Индеец поведал Транкилю о том, что когда белый человек желает приобрести землю охоты какого-либо племени, он обращается к его главным вождям, перед которыми, выкурив предварительно трубку мира, излагает свою просьбу, причем предлагаемые им условия рассматриваются очень внимательно. Если обе заинтересованные стороны приходят к соглашению, то верховным шаманом племени снимается план местности, покупатель выдает товары, предназначенные для уплаты, все вожди подписываются под планом, на деревьях томагавком делаются зарубки, намечаются границы — и новый хозяин немедленно вступает во владение.

— Гм! — пробормотал Транкиль. — Однако это довольно просто.

— На каком совете седовласый вождь курил трубку мира? Где те старейшины, которые вели с ним дело? Пусть он покажет деревья с зарубками.

— Действительно, мне кажется, это будет для него довольно затруднительно, — заметил охотник.

— Седая Голова знал, — продолжал вождь, — что Обезьянье Лицо его обманывает. Но земля ему понравилась, и он рассчитывал завладеть ею во что бы то ни стало, пустив в ход оружие.

— Это похоже на правду.

— Седая Голова не стал с нами спорить. Он захотел уговорить нас, предложив еще несколько тюков товара. Так когда же бледнолицые правдивы и не лукавят?

— Благодарю вас, — заметил со смехом охотник.

— Я не говорю о соотечественниках моего брата, на которых я никогда еще не имел случая пожаловаться, а имею в виду только Длинных Ножей. Согласен ли мой брат с тем, что я имел право оставить при своем уходе намазанные кровью стрелы?

— Может быть, в данном случае вы немножко поторопились, вождь. Но у вас столько причин ненавидеть американцев, что я не решаюсь вас порицать.

— Значит, я могу рассчитывать на содействие моего брата?

— С какой стати я буду вам в нем отказывать, вождь? Дело ваше, как и всегда, правое.

— Спасибо, ружье моего брата будет нам полезно.

— Вот мы и пришли. Пора что-то решить насчет Обезьяньего Лица.

— Я уже решил, — коротко ответил вождь.

В это время они вышли на большую поляну, посреди которой горело множество костров.

Пятьсот разрисованных и вооруженных, как в военное время, индейских воинов лежали на траве, тогда как их лошади в полном снаряжении, со спутанными ногами ели свой корм, состоявший из побегов вьющегося гороха.

Около главного костра совета сидели на корточках несколько вождей и молча курили.

Вновь прибывшие слезли с коней и быстрым шагом направились к костру, у которого в волнении расхаживал Обезьянье Лицо.

Приехавшие сели рядом с вождями и закурили свои трубки. Хотя все с нетерпением ждали их прибытия, однако никто не задал им ни одного вопроса, так как этого не позволял индейский этикет, который требует, чтобы вождь начинал свою речь не раньше, чем выкурит свою трубку.

Покончив с этой процедурой, Черный Олень вытряс из трубки пепел, заткнул ее за пояс и начал свою речь:

— Желание вождей исполнено, — сказал он, — окровавленные стрелы брошены бледнолицым.

Услышав это известие, вожди наклонили головы в знак удовольствия.

Обезьянье Лицо подошел ближе.

— Видел ли брат мой Черный Олень Седую Голову? — спросил он.

— Да, — сухо ответил вождь.

— Каково же мнение моего брата? — настойчиво продолжал Обезьянье Лицо.

Черный Олень бросил на него подозрительный взгляд.

— Какое теперь кому дело до моего мнения, — отвечал он, — если совет вождей решил объявить войну.

— Ночи долги, — сказал Голубая Лисица. — Будут ли мои братья продолжать курить на этом месте?

Транкиль произнес:

— Колонисты держатся начеку, в настоящую минуту они не спят. Пусть мои братья сядут на коней и отступят, потому что теперь время для нападения самое неблагоприятное.

Вожди кивнули в знак согласия.

— Я отправлюсь на разведку, — сказал Обезьянье Лицо.

— Прекрасно, — промолвил Черный Олень со свирепой усмешкой. — Брат мой ловок, он далеко видит, он соберет нужные нам сведения.

Обезьянье Лицо хотел уже вскочить на коня, подведенного ему воином, как вдруг Черный Олень ринулся к нему и, грубо опустив ему на плечо свою руку, вынудил его упасть на землю на колени.

Воины, удивленные этим неожиданным нападением, причина которого для них была непонятна, обменялись взглядами, не решаясь, однако, вступить в стычку.

Обезьянье Лицо дерзко приподнял голову.

— Не дух ли зла отуманил голову моего брата? — произнес он, пытаясь освободиться от железных объятий, приковавших его к земле.

Черный Олень мрачно рассмеялся и, вытаскивая из-за пояса нож для снятия скальпов, произнес глухим голосом:

— Обезьянье Лицо — изменник! Он продал своих братьев бледнолицым и должен умереть!

Черный Олень был прославленным воином, его ум и честность высоко ценились индейцами. Поэтому никто не возразил, когда он высказал обвинение против Обезьяньего Лица, который, к несчастью для себя, уже с давних пор пользовался дурной славой.

Черный Олень уже занес свой нож, голубоватый клинок которого светился зловещим блеском, отражая пламя костра, но Обезьяньему Лицу ценой громадных усилий удалось освободиться. Он прыгнул как дикий зверь и с громким смехом исчез в кустах.

Нож слегка скользнул по телу, сделав незначительный порез, но не причинив ловкому индейцу серьезного ранения.

Наступила минута замешательства. Затем все стремительно вскочили с места, намереваясь броситься в погоню за беглецом.

— Остановитесь, — вскричал громким голосом Транкиль, — теперь уже поздно! Поспешим напасть на бледнолицых прежде, чем негодяй успеет их предупредить, так как, без сомнения, он помышляет о новой измене.

Вожди согласились с заявлением Транкиля, и индейцы приготовились к битве.

ГЛАВА Х. Битва

Между тем, как мы уже сказали выше, капитан Уатт собрал всех членов колонии перед башней. Число воинов, включая и женщин, доходило до шестидесяти двух.

Европейским дамам может показаться странным, что мы считаем женщин в числе солдат. Действительно, в Старом Свете время, когда жили амазонки, к счастью, минуло навсегда, и для прекрасного пола, по милости непрерывного прогресса цивилизации, не представляется уже необходимости состязаться в храбрости с мужчинами.

В Северной же Америке в эпоху, когда происходило действие нашего рассказа, а также в наше время в прериях дело обстоит не так. Часто, когда зазвучит вдруг воинственный клич индейцев, женщинам приходится бросить домашнюю работу, взять в свои нежные руки ружья и решительно выступить на защиту общины.

Мы могли бы, если бы в том встретилась надобность, перечислить несколько таких героинь с нежным взглядом и ангельскими глазками, которые в минуту опасности доблестно исполнили долг солдата и ожесточенно сражались с индейцами.

Миссис Уатт вовсе не была героиней, но она была супругой и дочерью солдата. Она родилась и провела свою юность в пограничных районах. Не раз приходилось ей нюхать порох и видеть потоки крови. Кроме того, она была матерью. Дело шло о защите ее детей. Робость ее исчезла, уступив место холодной и стойкой решимости.

Ее пример воодушевил остальных колонисток. Все они вооружились, приготовившись сражаться в одних рядах со своими мужьями и отцами.

Итак, повторяем, капитан имел в своем распоряжении шестьдесят два воина того и другого пола.

Он попытался было уговорить жену не принимать участия в битве, но это нежное создание, бывшее до сих пор столь робким и послушным, наотрез отказалось внять его совету, и капитан вынужден был предоставить ей полную свободу действий.

Тогда он составил план обороны. Двадцать пять мужчин были расставлены для защиты укреплений. Их возглавил Ботрейл. Капитан принял на себя команду над вторым отрядом из двадцати четырех охотников, который должен был приходить на помощь в самые опасные точки форта. Женщины под командой миссис Уатт оставлены были для защиты башни, в которую заперли детей и больных. Покончив с этими приготовлениями, колонисты стали ждать появления индейцев.

Когда канадский охотник и вождь пауни удалились из колонии, было около часа ночи. Спустя два с половиной часа все приготовления к обороне были окончены.

Капитан в последний раз обошел укрепления, чтобы удостовериться в исполнении своих приказаний. Затем, распорядившись потушить все огни, он незаметно удалился из крепости через потайную дверь, проделанную в палисаде, о существовании которой знали только он да сержант Ботрейл.

Через ров перекинули доску, по которой перешел капитан в сопровождении Ботрейла да кентуккийца Боба, смелого широкоплечего малого, о котором мы уже говорили.

Доску заботливо спрятали, чтобы воспользоваться ею при возвращении, и все трое скрылись в ночном сумраке, подобно привидениям.

Отойдя метров на сто от колонии, капитан остановился.

— Господа, — сказал он так тихо, что им пришлось наклонить к нему головы, чтобы расслышать его слова, — я выбрал вас потому, что дело, которое предстоит нам выполнить, опасно, и для него нужны люди решительные.

— В чем же оно заключается? — спросил Ботрейл.

— Ночь так темна, что для этих негодных язычников ничего не стоит, если они захотят, незаметно подкрасться к самому краю рва. Поэтому я и придумал зажечь расположенные в различных местах груды срубленных деревьев и кучи хвороста. В минуту опасности надо уметь приносить жертвы. Костры, способные гореть довольно долго, будут распространять яркий свет, который даст нам возможность издалека увидать врагов и открыть по ним огонь.

— Превосходная мысль, — заметил Ботрейл.

— Да, — продолжал капитан, — но только не следует забывать, что выполнение предстоящей задачи сопряжено с крайней опасностью. Без всякого сомнения, индейские бродяги уже рассеялись по равнине и находятся, быть может, невдалеке от нас. Если при свете двух или трех костров мы их увидим, то и они, со своей стороны, тоже нас заметят. Каждому из нас придется захватить с собой необходимые горючие материалы, и мы должны быстротой действий обмануть врагов. Помните, что нам придется действовать поодиночке и что каждому из нас предстоит зажечь четыре или пять костров, причем мы не должны рассчитывать друг на друга. За работу!

Они поделили горючие материалы между собой и разошлись в разные стороны.

Через пять минут вспыхнуло одно пламя, затем другое, третье, и спустя четверть часа горели уже десять костров.

Некоторое время они горели слабо, затем пламя мало-помалу увеличилось, вошло в силу, и скоро вся равнина озарилась кровавым отблеском этих громадных костров.

Капитану и его товарищам удалось, вопреки опасениям, поджечь рассеянные по долине штабеля бревен, не привлекая к себе внимания индейцев. Затем все трое поспешили вернуться в крепость. И вовремя, потому что вдруг позади них раздался оглушительный военный клич, и многочисленный отряд индейцев показался на опушке леса, мчась во весь опор и размахивая оружием, подобно легиону демонов.

Но они опоздали захватить американцев, которые уже перебрались через ров и были недосягаемы.

Индейцы были встречены ружейным залпом, от которого несколько человек упали с лошадей, а остальные повернули назад и поспешно отступили.

Битва началась, но она мало беспокоила капитана. Благодаря его смелой вылазке неожиданное нападение сделалось невозможным, потому что было светло, как днем.

Наступило минутное затишье, которым американцы и воспользовались, чтобы зарядить ружья.

Видя, как в прерии один за другим вспыхивают огромные костры, колонисты сперва были охвачены беспокойством, считая это проделкой индейцев, но вскоре появился капитан и объяснил им все. Тогда они пришли в восторг от этой удачной мысли, позволившей им стрелять наверняка.

Однако пауни не отказались от своего плана нападения. По всей вероятности, они отступили только для того, чтобы держать совет.

Капитан, прислонившись к палисаду, внимательно следил за пустынной равниной. Вдруг он заметил, что на довольно большом поле, засеянном маисом и расположенном приблизительно на расстоянии двух ружейных выстрелов от колонии, происходит какое-то странное движение.

— К оружию, — скомандовал он, — неприятель приближается!

Каждый приготовился спустить курок.

Вдруг послышался страшный шум, и самый дальний костер с треском рассыпался, выбросив в небо тысячи искр.

— By God! — вскричал капитан. — Тут какая-то индейская хитрость. Невозможно, чтобы такая огромная куча уже сгорела.

В ту же минуту развалился и второй костер, сейчас же за ним третий, а там и четвертый.

Больше уже не оставалось сомнений насчет причины этой цепи последовательных обвалов. Индейцы, передвижениям которых препятствовал свет, распространяемый этими огромными маяками, изобрели простое средство их погасить, не подвергаясь ни малейшей опасности, так как костры находились от укреплений на расстоянии, превышающем ружейный выстрел.

Повалив лес на землю, его растащили и разбросали в разные стороны, и он довольно быстро погас.

Это позволяло индейцам подойти довольно близко к палисаду не замеченными.

Однако все костры погасить не удалось. Остались гореть те, которые были расположены довольно близко к крепости.

Тем не менее пауни попытались потушить и их.

Но тут началась пальба, и пули градом посыпались на нападающих. Спустя несколько минут пауни принуждены были обратиться в бегство, которое, вследствие его поспешности, никак нельзя было назвать отступлением.

Американцы принялись свистеть и улюлюкать вслед бегущим.

— Мне кажется, — шутливо заметил Ботрейл, — что эти храбрецы находят наш суп слишком горячим и сожалеют, что окунули в него палец.

— Действительно, — сказал капитан, — на этот раз они, по-видимому, не расположены вернуться.

Но капитан ошибся. В то же самое мгновение индейцы с неимоверной быстротой возобновили наступление.

Ничто не в состоянии было их удержать. Несмотря на выстрелы, к которым индейцы отнеслись на этот раз с презрением, они достигли рва.

Тут, правда, им пришлось развернуться и отступить с такой же быстротой, с какой они наступали, оставляя за собой лежащими на земле товарищей, безжалостно настигаемых американскими пулями.

Но замысел пауни удался, и белые скоро, к своему разочарованию, убедились в том, что слишком поторопились торжествовать легкую победу.

Каждый пауни привез на крупе своей лошади по воину. Достигнув рва, они соскочили на землю и в минуту смятения, пользуясь дымом, не позволявшим их увидеть, кое-как притаились за стволами валявшихся на земле деревьев и за бугорками. Когда же дым рассеялся и американцы появились над палисадом, чтобы увидеть результаты залпа, пущенного ими в неприятеля, индейцы, в свою очередь, встретили их залпом из ружей и самострелов, уложившим на землю пятнадцать человек.

Белые были охвачены сильнейшим ужасом при этом нападении невидимых врагов.

Пятнадцать человек, убитых одним залпом, были страшной потерей для колонистов. Битва принимала серьезный оборот и угрожала окончиться поражением, так как никогда еще индейцы не проявляли во время атаки такой энергии и ожесточения.

Раздумывать было некогда, нужно было во что бы то ни стало выбить дерзкого врага из засады, в которой он так смело притаился.

Капитан решился на это.

Взяв с собой двадцать смельчаков, а остальных оставив караулить палисад, он приказал опустить подъемный мост и бесстрашно ринулся из укрепления.

Тогда индейцы лицом к лицу встретили отряд белых.

Схватка была ужасна. Белые и краснокожие, извиваясь, как змеи, опьяненные яростью и ослепленные гневом, старались поразить друг друга.

Вдруг эта сцена резни осветилась огромным заревом, и из колонии послышались крики ужаса.

Капитан оглянулся, и у него вырвался отчаянный крик при виде ужасного зрелища, представившегося его взору.

Башня и главная постройка пылали. При свете пламени можно было видеть, как индейцы, подобно демонам, прыжками преследовали защитников крепости, столпившихся в разных местах и пытавшихся оказать сопротивление, которое теперь было уже немыслимо.

Случилось вот что.

В то время как Черный Олень, Голубая Лисица и другие вожди пауни атаковали укрепления с фронта, Транкиль в сопровождении Квониама и пятидесяти вполне надежных охотников сел в пироги из бизоньей кожи, бесшумно переплыл реку и высадился в тылу у защитников форта, не встретив ни малейшего сопротивления по той простой причине, что американцы никак не могли ожидать нападения со стороны Миссури.

Однако мы должны отдать справедливость капитану и сказать, что он не оставил этого пункта беззащитным — часовые были расставлены. К несчастью, в суматохе, последовавшей за последним нападением индейцев, часовые эти, не придавая важного значения занимаемому ими посту, покинули его и бросились туда, где видели наибольшую опасность, чтобы помочь товарищам отразить натиск индейцев.

Эта непростительная ошибка погубила защитников форта.

Транкиль высадил свой отряд без всякого кровопролития.

Как только пауни вступили в форт, они подожгли заранее приготовленными факелами деревянные постройки и с воинственным кличем напали на американцев с тыла, поставив их таким образом между двух огней.

Транкиль, Квониам и несколько оставшихся при них воинов бросились к башне.

Хотя миссис Уатт и была застигнута врасплох, однако она мужественно приготовилась защищать вверенный ей пост.

Канадец приблизился к ней с поднятыми в знак мира руками.

— Сдайтесь, умоляю вас! — закричал он. — Иначе вы погибли: форт взят.

— Нет, — решительно отвечала та, — я не сдамся трусу, предающему своих братьев и принимающему сторону язычников.

— Вы не правы по отношению ко мне, — с горечью ответил охотник, — я пришел спасти вас.

— Я не желаю быть спасенной вами.

— Несчастная женщина, сделайте это не для себя, а для своих детей. Смотрите, башня горит.

Молодая женщина посмотрела вверх, с ужасом вскрикнула и стремглав бросилась внутрь башни.

Остальные женщины, доверяя словам охотника, отказались от сопротивления и сдали свое оружие.

Транкиль поручил охрану этих несчастных женщин Квониаму, в помощь которому отрядил несколько воинов, а сам поспешно бросился вперед с намерением помочь прекращению резни, еще продолжавшейся во всех точках форта.

Квониам вошел в башню, где нашел миссис Уатт, почти задохнувшуюся от дыма. Она с неимоверной силой сжимала детей в своих объятиях. Храбрый негр поднял молодую женщину на плечи, вынес ее наружу и, собрав вместе всех женщин и детей, отвел на берег Миссури, чтобы поместить их за черту выстрелов и дождаться там конца битвы, не подвергая пленниц ярости победителей.

Теперь это было уже не сражение, а скорее бойня, сделавшаяся еще более ожесточенной из-за тех уловок, с какими индейцы нападали на своих несчастных врагов, к которым они испытывали лютую ненависть.

Из колонистов в живых оставались только капитан, Ботрейл, Боб и человек двадцать американцев. Собравшись в центре площади посреди форта, они с энергией отчаяния отбивались от целой тучи индейцев, решив скорее умереть, чем попасть в руки своих свирепых победителей.

Тем не менее Транкилю удалось, употребив все средства и презирая все опасности, уговорить их сложить оружие и тем самым положить конец резне.

Вдруг со стороны реки донеслись крики, плач и мольбы о помощи.

Охотник сейчас же кинулся туда, подгоняемый каким-то мрачным предчувствием.

За ним последовали Черный Олень и другие воины. Когда они достигли места, куда Квониам отвел женщин, то их глазам представилось ужасное зрелище.

Миссис Уатт и три другие женщины неподвижно распростерлись на земле, окруженные лужами крови. Около них валялся и Квониам с двумя ранами — в голове и груди.

От остальных женщин, почти обезумевших от страха, невозможно было добиться ни слова о том, что случилось.

Дети капитана исчезли!

ГЛАВА ХI. Вента дель-Потреро

Пользуясь теперь законным правом романиста, мы перенесем действие нашего рассказа в Техас, пропустив шестнадцать лет, если считать со времени тех происшествий, которые были описаны нами в предшествующей главе.

Рассвет уже начал придавать облакам перламутровый оттенок, звезды одна за другой исчезали в мрачных небесных глубинах, а на самом краю голубой линии горизонта ярко-красный отблеск, предвестник солнечного восхода, давал знать, что скоро наступит день.

Тысячи невидимых птичек, укрывавшихся в листве от холода, теперь пробуждались и радостно оглашали воздух своим мелодичным утренним пением, а рев диких зверей, уходящих от водопоя и медленно направлявшихся в свои неведомые берлоги, становился все более и более глухим и мало-помалу затихал.

Между тем поднялся ветерок, который проник в густое облако испарений, поднимающихся в тропических странах над землей при восходе солнца, разорвал и развеял его в пространстве. Все это произошло без всякого перехода, как на сцене, и представляло собой восхитительное зрелище, способное вдохновить мечтательную душу художника или поэта.

Провидению было угодно наградить Америку особенным изобилием самых увлекательных пейзажей, одарив ее могущественную природу таким бесчисленным множеством контрастов и сочетаний, которое можно встретить только здесь.

Посреди широкой равнины, защищенной со всех сторон высокими ветвями девственного леса, вырисовывались причудливые изгибы усыпанной песком дороги, желтый цвет которой составлял приятный контраст с темной зеленью высокой травы и серебристо-белым цветом воды в узкой речке, поверхность которой сверкала, как ларчик с драгоценностями, под первыми лучами восходящего солнца.

Неподалеку от реки, почти в самом центре равнины возвышался белый дом с колоннадой, крытый красной черепицей.

Этот дом, кокетливо убранный вьющимися растениями, широко и густо разросшимися на его стенах, представлял собой венту, или гостиницу, выстроенную на вершине небольшого холма. К нему вела дорога, шедшая по отлогому подъему, тогда как сама вента господствовала над этим необъятным и величественным пейзажем, подобно орлу, парящему над облаками.

У ворот венты несколько драгун, всего около двадцати человек, составлявших живописные группы, заканчивали седлать лошадей, в то время как погонщики деловито навьючивали семь или восемь мулов.

На дороге, в нескольких милях от венты, можно было заметить нескольких всадников, которые быстро двигались вперед и уже готовились углубиться в лес. Лес этот постепенно возвышался и заканчивался линией высоких, покрытых снегом горных вершин, почти сливавшихся с небесной лазурью.

Дверь венты отворилась, и из нее вышел, напевая вполголоса, молодой офицер в сопровождении толстого и пузатого монаха с веселым выражением лица. Вслед за ними на пороге появилась очаровательная юная особа восемнадцати или девятнадцати лет. Она была хрупкой блондинкой с голубыми глазами и волосами золотистого цвета и выглядела очень мило и грациозно.

— Живее в путь, — сказал молодой человек в форме капитана, — мы и так потеряли слишком много времени. Садитесь на мула.

— Гм, — проговорил монах, — мы только что пообедали. Какого черта вы так торопитесь, капитан?

— Святой муж, — насмешливо отвечал офицер, — если вам угодно здесь остаться, так сделайте милость, оставайтесь.

— Нет, нет, я еду с вами! — с испугом воскликнул монах. — Я желаю воспользоваться вашим обществом.

— В таком случае поторопитесь, потому что через двадцать пять минут я прикажу выступить в поход.

Окинув взглядом равнину, офицер знаком велел своему слуге подвести ему лошадь и легко вскочил в седло с грацией, свойственной мексиканским наездникам. Монах испустил вздох сожаления, думая, вероятно, о радушном гостеприимстве, которого он лишался, намереваясь подвергнуться опасностям долгого путешествия. С помощью погонщиков ему удалось с грехом пополам вскарабкаться на спину мула, который подался вниз, почувствовав на себе столь тяжкую ношу.

— Уф! — пробормотал монах. — Ну вот я и сел.

— На коней! — скомандовал офицер.

Драгуны тотчас же повиновались, и в продолжение двух минут слышалось только бряцанье оружия.

Молодая девушка, о которой мы говорили, все еще молча, неподвижно стояла на пороге, снедаемая, по-видимому, внутренним беспокойством и с тревогой оглядывая двух или трех поселян, которые, беспечно прислонившись к стене, с ленивым любопытством следили за движениями каравана. Но в тот момент, когда капитан готовился отдавать приказ к выступлению, она решительно приблизилась к нему и, протягивая ему огниво, сказала мягким и мелодичным голосом:

— Господин офицер, ваша сигара потухла.

— В самом деле, — отвечал тот и, воспользовавшись ее услугой, он любезно нагнулся к ней и возвратил трут со словами: — Спасибо, моя прелесть.

Молодая девушка воспользовалась этим движением, приблизившим к ней лицо офицера, и быстро проговорила тихим голосом:

— Будьте осторожны!

— Вот как? — сказал он, бросая на нее пристальный взгляд.

Не отвечая ему ни слова, она приложила свой указательный палец к розовым губкам и, быстро повернувшись назад, бегом возвратилась в венту.

Капитан выпрямился; нахмурив свои черные брови, он угрожающим взглядом посмотрел на двух или трех стоявших у стены незнакомцев, но потом покачал головой.

— Ба-а! — пробормотал он презрительно. — Они не посмеют!

Затем он обнажил саблю, клинок которой ярко заблестел на солнце, и, став во главе отряда, скомандовал:

— В путь!

Отряд двинулся в поход.

По звону колокольчика вожатого мулы зашагали вперед, и драгуны, окружив животных тесно сомкнутым строем, поехали вместе с ними.

В продолжение нескольких минут поселяне, присутствовавшие при выступлении отряда, следили за его движением по извилистой дороге, а потом один за другим вернулись в венту.

Молодая девушка сидела одна и делала вид, что деятельно занимается починкой женской одежды. Однако по едва заметной дрожи, пробегавшей по ее телу, по краске на лице и по боязливому взгляду, брошенному ею из-под своих длинных ресниц на посетителей, когда они вошли в комнату, легко было заключить, что спокойствие ее было только притворным и что, напротив, она была во власти какой-то тайной тревоги.

Посетителей было трое. Эти люди в расцвете сил, с грубыми и резкими чертами лица, смотрели вокруг подозрительно и держали себя дерзким и вызывающим образом.

Они уселись на скамье, стоявшей перед грубо отесанным столом, и один из них, ударив с силой по столу кулаком, резким тоном обратился к молодой девушке:

— Пить!

Та задрожала и быстро подняла голову.

— Что вам угодно, господа? — спросила она.

— Мескаля 12.

Девушка встала и торопливо принялась им прислуживать. Тот, который говорил с ней, удержал ее за платье как раз в ту минуту, когда она уже хотела отойти.

— Подождите минутку, донья Кармела, — произнес он.

— Пустите мое платье, Руперто, — отвечала та с неудовольствием, — вы сейчас его разорвете.

— Вот как! — возразил тот, разражаясь грубым смехом. — Значит, вы считаете меня очень неловким.

— Нет, но поведение ваше неприлично.

— О-о! Вы не всегда бываете так свирепы, моя миленькая птичка.

— Что же вам нужно? — спросила та, покраснев.

— Хватит, и так все ясно. Но теперь не в этом дело.

— Так в чем же? — спросила она с притворным удивлением. — Ведь я подала вам мескаль, который вы потребовали?

— Это так. Но мне хочется вам кое-что сказать.

— Хорошо, говорите скорей и отпустите меня.

— Вы очень торопитесь от меня убежать. Разве вы боитесь, что ваш любовник застанет вас во время разговора со мной?

Товарищи Руперто расхохотались, а молодая девушка стояла в полном смущении.

— У меня нет любовника, Руперто, вы отлично это знаете, — отвечала она со слезами на глазах, — нехорошо с вашей стороны обижать бедную беззащитную девушку.

— Ну, ну, я и не оскорбляю вас, донья Кармела. Что же дурного в том, что такая прелесть, как вы, имеет любовника и даже не одного, а двух.

— Пустите меня, — вскричала та, делая резкое усилие, чтобы освободиться.

— Не раньше, чем вы ответите на мой вопрос.

— Так задавайте же этот вопрос, и покончим с этим делом.

— Гм! Ну, злючка, будьте добры повторить мне то, что вы так тихо сказали этому ветренику капитану.

— Я? — отвечала та в смущении. — Что вам угодно, чтобы я ему сказала?

— Вот так штука! Я вовсе не хочу, чтобы вы ему что-нибудь говорили, а только желаю узнать от вас, что вы ему в действительности сказали.

— Оставьте меня в покое, Руперто. Вам доставляет удовольствие меня мучить?

Мексиканец посмотрел на нее пристально.

— Не уклоняйтесь в сторону, милочка, — промолвил он сухо, — вопрос, заданный вам, очень серьезен.

— Весьма возможно, но мне нечего на него вам ответить.

— Это потому, что у вас не чиста совесть.

— Я вас не понимаю.

— Весьма вероятно! Ну, так я сейчас объясню. В ту самую минуту, когда офицер готов был уехать, вы сказали ему: «Берегитесь!» Вы, может быть, станете отпираться?

Молодая девушка побледнела.

— Если вы слышали мои слова, — сказала она, принимая веселый вид, — так зачем же вы меня спрашиваете?

Товарищи Руперто, услыхав в чем дело, нахмурились. Положение становилось серьезным.

— О-о! — сказал один из них, поднимая голову. — Она действительно это сказала?

— Конечно, раз я слышал собственными ушами! — грубо отрезал Руперто.

Девушка растерянно посмотрела кругом, как бы ища защиты, которой ждать было не от кого.

— Его там нет, — злобно проговорил Руперто, — значит, бесполезно вам его искать.

— Кого? — спросила девушка, в смущении от предположения Руперто и вместе с тем в ужасе от своего опасного положения.

— Его! — насмешливо отвечал тот. — Послушайте, донья Кармела, вот уже несколько раз вы были посвящены в наши дела в гораздо большей степени, чем следовало. Повторяю вам то же самое слово, которое вы не очень давно сказали капитану. А вы постарайтесь принять его к сведению. Берегитесь!

— Да! — грубо произнес другой собеседник. — Так как мы могли бы позабыть о том обстоятельстве, что вы еще ребенок, и заставить вас жестоко поплатиться за ваш донос.

— Вот как! — сказал третий, который до сего времени занимался выпивкой, не принимая никакого участия в разговоре. — Закон для всех должен быть одинаков. Если Кармела нас предала, она должна понести наказание.

— Прекрасно сказано, Бернардо! — вскричал Руперто, стукнув кулаком по столу. — Нас здесь достаточно для того, чтобы принять решение.

— Боже мой! — закричала девушка, быстро освобождаясь из рук Руперто. — Оставьте меня, оставьте!

— Ни с места! — заорал Руперто, поднимаясь из-за стола. — Иначе вам будет плохо.

Все бросились к молодой девушке, которая, полумертвая от страха, тщетно пыталась отворить дверь венты, чтобы скрыться.

Но вдруг, в тот самый момент, когда все трое ухватились своими грубыми, мозолистыми руками за ее белые и нежные плечики, дверь венты, засов которой девушка в замешательстве не могла отодвинуть, отворилась настежь, и на пороге показался человек.

— Что здесь такое происходит? — угрюмо спросил он, скрещивая на груди руки, и, неподвижно остановившись на пороге, оглядел присутствующих.

Голос пришельца звучал столь угрожающе, глаза его сверкали таким мрачным блеском, что трое наших героев в страхе невольно отступили к противоположной стене, с ужасом бормоча: «Ягуар! Ягуар!».

— Спасите меня, спасите! — закричала молодая девушка, вне себя от страха бросаясь к вошедшему.

— Да, — сказал тот громким голосом, — я спасу вас, донья Кармела. Горе тому, кто к вам прикоснется!

И, взяв ее осторожно на свои мускулистые руки, он потихоньку положил ее на бутаку 13, где и оставил почти в бессознательном состоянии.

Человек, так неожиданно появившийся в нашем рассказе, был еще очень молод. Его безбородое лицо могло показаться детским, если бы его правильные черты с отпечатком почти женской красоты не освещались блеском больших черных глаз, сверкающий взгляд которых обладал такой силой, что редко кто был в состоянии его выдержать.

Он был высок, статен и очень строен, при этом широк в плечах. Его черные, как вороново крыло, волосы выбивались из-под шляпы, сделанной из вигоневой шерсти и украшенной золотым траурным цветком, и бесчисленными прядями падали на плечи.

Одет он был в яркий и роскошный мексиканский костюм. Его панталоны из фиолетового бархата, украшенные множеством фиолетовых пуговиц, с разрезом над коленками, позволяли видеть его тонкие мускулистые ноги в прекрасных шелковых чулках. Накинутый на плечи плащ был обшит широким золотым галуном, пояс из белого китайского крепа стягивал его бедра и поддерживал пару пистолетов и кинжал с широким блестящим клинком без ножен, продетый в кольцо из вороненой стали. Американское ружье с серебряной насечкой висело за плечом.

В этом молодом человеке было нечто столь притягательное, столь властное, что нельзя было не почувствовать к нему любви или ненависти — такое сильное впечатление производил он, сам того не сознавая, на всех, с кем бы ему ни приходилось сталкиваться.

Никому не было известно ни имя, ни происхождение его, поэтому ему и дали прозвище, на которое он по крайней мере откликался, по-видимому, не чувствуя себя оскорбленным подобным обращением.

Что же касается его характера, то последующие сцены дадут нам о нем ясное представление, так что нам нет теперь никакой нужды вдаваться в излишние подробности.

ГЛАВА XII. Объяснение

Ужас, заставивший троих бандитов попятиться к стене при появлении Ягуара, понемногу прошел. К ним вернулось если не мужество, то нахальство, так как они увидели, что в действиях человека, которого они давно уже привыкли бояться, не заключается ничего враждебного.

Руперто, самый испорченный из всей шайки, первым овладел собой и, видя, что тот, кто внушил им столь сильный страх, совершенно одинок и поэтому не опасен, решительно двинулся ему навстречу.

— Оставьте эту жеманницу. — сказал он Ягуару грубым тоном. — Она заслуживает наказания, которое она сейчас от нас и получит.

Молодой человек выпрямился, как будто его ужалила змея, и, бросив через плечо угрожающий взгляд на говорящего, произнес:

— Вот как! Уж не со мной ли вы таким тоном разговариваете?

— С кем же еще? — дерзко ответил бандит, несмотря на то что сам в душе перепугался, видя, как встречено его вмешательство.

— А-а! — промолвил Ягуар и, не прибавив ни одного слова больше, он медленными шагами двинулся к Руперто, оцепеневшему под его пристальным взглядом и наблюдавшему за его приближением с ужасом, который возрастал с каждым мгновением.

Не дойдя всего шага до мексиканца, молодой человек остановился.

Сцена эта, внешне обыкновенная, имела для присутствующих ужасный смысл, так что все побледнели и с трудом переводили дух.

Ягуар с покрасневшим лицом, черты которого исказились, с глазами, налившимися кровью, нахмурясь, протянул вперед руку, чтобы схватить Руперто, который, обезумев от ужаса, не мог даже двинуться с места, чтобы избежать этого прикосновения, которое, как он отлично сознавал, должно было стать для него роковым.

Вдруг Кармела, как перепуганная лань, вскочила со своего места и бросилась, чтобы помешать столкновению противников.

— О-о! — закричала она, складывая руки. — Сжальтесь над ним! Ради Бога, пощадите его!

Выражение лица молодого человека мгновенно изменилось и стало необыкновенно мягким.

— Ладно, — проговорил он, — если уж вам так угодно, он будет жить. Но он оскорбил вас, Кармела, и должен быть наказан. На колени, негодяй, — продолжал он, обращаясь к Руперто, и с силой опустил ему на плечо свою руку, — на колени, и умоляй этого ангела о прощении!

Руперто скорее рухнул, чем стал на колени, не выдержав тяжести этой железной руки, к ногам молодой девушки и робко пробормотал:

— Простите! Простите!

— Довольно! — внушающим ужас тоном сказал ему Ягуар. — Вставай и благодари Бога за то, что на этот раз он избавил тебя от моей мести. Отворите дверь, донья Кармела.

Молодая девушка повиновалась.

— На коней, — продолжал Ягуар, — и ждать меня у Рио-Секо, никуда не трогаясь оттуда до моего прибытия, под страхом смерти. Отправляйтесь!

Все трое вышли, опустив головы, в полнейшем безмолвии. Через минуту послышался удалявшийся топот копыт их коней по песчаной дороге.

Двое молодых людей остались наедине друг с другом. Ягуар сел у стола, где только что пьянствовали трое посетителей, опустил голову на руки и, казалось, погрузился в глубокое раздумье.

Кармела наблюдала за ним с застенчивостью, к которой примешивался страх, и не решалась с ним заговорить.

Наконец, спустя довольно долгое время, молодой человек поднял голову и осмотрелся, как бы очнувшись от глубокого сна.

— Вы остались здесь? — спросил он Кармелу.

— Да, — тихо ответила та.

— Спасибо, донья Кармела, вы добры. Одна вы меня любите, а все остальные ненавидят.

— Я не права?

Ягуар печально улыбнулся, но ответил ей вопросом на вопрос. Это обычный прием людей, не желающих, чтобы их мысли были известны.

— Теперь расскажите мне откровенно о том, что произошло у вас с этими негодяями.

С минуту девушка, по-видимому, колебалась, затем, однако, набралась решимости и рассказала о предупреждении, сделанном ею капитану драгунов.

— Вы поступили скверно, — сурово заметил ей Ягуар, — ваше неблагоразумие может повлечь за собой дурные последствия. Впрочем, я не стану вас бранить: вы женщина, поэтому не совсем опытны в делах. Так вы здесь одна?

— Совершенно одна.

— Какое безрассудство! Как это Транкиль мог оставить вас здесь?

— Дела удерживают его в настоящее время в Меските… Вскоре ему придется участвовать в большой охоте.

— Гм! Тогда, по крайней мере, Квониам мог бы остаться с вами.

— Ему было нельзя: Транкиль нуждался в его помощи.

— Да тут, должно быть, сам черт замешан, — с неудовольствием заметил Ягуар. — Нужно быть безумцем, чтобы оставить на несколько недель молодую девушку одну в венте, заброшенной посреди прерии.

— Я была не одна, со мной оставался Ланси.

— А! Куда же он девался?

— Незадолго до восхода солнца я послала его немножко поохотиться.

— Да, довольно рассудительно. А сами остались в одиночестве, чтобы подвергнуть себя грубостям и дурному обращению первого негодяя, которому вздумалось бы вас обидеть.

— Я не думала, что это повлечет за собой неприятности.

— Теперь, надеюсь, вы убедились в своем заблуждении?

— О, — с выражением ужаса отвечала она, — этого больше со мной не случится, клянусь вам!

— Согласен. Но, мне кажется, я слышу шаги Ланси.

Девушка выглянула наружу.

— Да, — сказала она, — это он.

Действительно, человек, о котором говорили, вошел в комнату.

На вид ему было лет сорок, лицо его выражало ум и отвагу. На плечах у него была туша великолепной самки оленя, которую он нес так же, как это принято у швейцарских охотников. В правой руке он держал ружье.

— О-о! — веселым тоном заметил Ягуар. — Вы, Ланси, кажется удачно поохотились. Достаточно ли оленей на равнине?

— Когда я в былое время охотился, их было очень много, — угрюмо отвечал тот. — А теперь, — добавил он, печально покачивая головой, — большое счастье, если бедному охотнику удастся застрелить одного или двух в течение целого дня.

Молодой человек улыбнулся.

— Они снова появятся, — сказал он.

— Нет, нет, — заметил Ланси. — Если оленей спугнуть, то они уже не возвращаются в покинутые ими места, как бы это для них ни было заманчиво.

— Тогда вам придется, мой милый, покориться этому обстоятельству и как-нибудь утешиться.

— Что же иначе делать? — проворчал тот, поворачиваясь спиной с выражением неудовольствия.

И вслед за этой вспышкой он взвалил добычу себе на плечи и отправился в другую комнату.

— Ланси сегодня не очень любезен, — заметил Ягуар, оставшись наедине с Кармелой.

— Он недоволен тем, что застал вас здесь.

Молодой человек нахмурил брови.

— Это почему? — спросил он.

Кармела покраснела и безмолвно опустила глаза, а Ягуар с минуту смотрел на нее испытующим взглядом.

— Я понимаю, — заметил он наконец, — присутствие мое в этой гостинице кому-то не нравится, быть может, даже ему.

— Почему оно может ему не нравиться? Он здесь, я думаю, не хозяин.

— Это верно. В таком случае, вашему отцу. Не правда ли?

Молодая девушка отвечала утвердительным кивком головы.

Ягуар сорвался с места и заходил большими шагами по комнате, опустив голову и заложив руки за спину. Прогулка эта продолжалась несколько минут, в течение которых Кармела следила за ним беспокойным взглядом. Затем Ягуар решительно остановился перед ней, поднял голову и, пристально посмотрев на девушку, спросил:

— Ну а вам, донья Кармела, мое присутствие здесь тоже не нравится?

Девушка хранила молчание.

— Отвечайте же, — повторил тот.

— Я не говорила этого, — нерешительно пробормотала Кармела.

— Да, вы не говорили этого, — отвечал Ягуар с горькой усмешкой. — Но вы это думаете и только не решаетесь прямо мне в этом сознаться.

Девушка быстро подняла голову.

— Вы несправедливы ко мне, — отвечала она, приходя в лихорадочное возбуждение, — несправедливы и злы. Почему мне должно не нравиться ваше присутствие? Вы не причинили мне никакого зла, наоборот, вы всегда проявляли готовность меня защитить. Не далее как сегодня вы не задумываясь избавили меня от негодяев, наносивших мне оскорбления.

— А-а! Вы это признаете?

— Как же мне этого не признавать, раз это правда? Неужели вы считаете меня неблагодарной?

— Нет, донья Кармела. Но вы женщина, — проговорил он с горечью.

— Я не понимаю и не хочу понимать того, что вы хотите этим сказать. Только я одна принимаю вашу сторону, когда вас порицает мой отец или Квониам, или кто-нибудь другой. Разве я виновата в том, что из-за вашего характера и той таинственной жизни, которой вы живете, вы не похожи на остальных людей? Разве в ответе я за то молчание, которое вы упорно храните, если заходит речь о чем-либо, касающемся вас лично? Вы знакомы с моим отцом, знаете, как он добр, честен и храбр. Много раз пытался он окольными путями вызвать вас на откровенность, но вы всегда от этого уклонялись. Поэтому вы обязаны своим положением себе одному и не должны упрекать за него того единственного человека, который до сих пор поддерживает вашу репутацию, выступая против всеобщего неблагоприятного мнения о вас.

— Это правда, — горько отвечал Ягуар, — я безумец, я сознаюсь в своей несправедливости по отношению к вам, донья Кармела, так как вы говорите правду. В целом свете только вы одна были неизменно добры и сострадательны к отверженному, к человеку, возбуждающему ненависть.

— Эта ненависть столь же бессмысленна, сколь несправедлива.

— И вы ее вовсе не разделяете, не правда ли? — оживленно воскликнул он.

— Да, я ее не разделяю. Мне только неприятно ваше упорство, так как, несмотря на все то, что о вас рассказывают, я считаю вас хорошим человеком.

— Благодарю вас, донья Кармела. Я желал бы, чтобы мне представился случай доказать вам, что вы правы, и уличить во лжи тех, кто подло поносит меня из-за угла, а при встрече со мной дрожит от страха. К сожалению, теперь это невозможно, но я уверен, что настанет день, когда мне можно будет раскрыть свое действительное происхождение, снять свою маску и тогда…

— Что тогда? — спросила Кармела, видя, что он не продолжает.

С минуту он колебался.

— Тогда, — сказал он сдавленным голосом, — я задам вам один вопрос и сделаю вам одно предложение.

Молодая девушка слегка покраснела, но тотчас же взяла себя в руки и тихо сказала:

— Вы встретите с моей стороны полную готовность ответить и на то и на другое.

— Так ли это? — радостно воскликнул Ягуар.

— Клянусь вам в этом.

Лицо молодого человека засветилось счастьем.

— Прекрасно, донья Кармела, — твердо проговорил он, — придет время, когда я напомню о вашем обещании.

Та молча кивнула ему в знак согласия.

Воцарилось молчание. Девушка принялась с чисто женской ловкостью хлопотать по хозяйству. Ягуар с озабоченным видом ходил взад и вперед по комнате. Через несколько минут он подошел к двери и выглянул наружу.

— Мне нужно отправляться, — сказал он.

— А! — проговорила девушка, бросая на него испытующий взгляд.

— Да, и поэтому будьте любезны приказать Ланси приготовить для меня Сантьяго. Если я распоряжусь об этом лично, то он, быть может, отнесется к делу нехотя. Кажется, он ко мне не очень-то расположен.

— Сейчас, — ответила та со смехом.

Молодой человек, видя, что Кармела уходит, подавил в себе вздох.

— Что такое со мной происходит? — пробормотал он, с силой прикладывая руку к сердцу и как бы испытывая прилив внезапной скорби. — Уже не то ли это состояние, которое зовется любовью? Я с ума сошел, — продолжал он спустя некоторое время, — доступна ли мне, Ягуару, любовь? Доступна ли она отверженному?

Губы его искривились в горькой усмешке, брови нахмурились, и он глухо пробормотал:

— На этом свете каждый несет свой крест, и я сумею выполнить то, что выпало на мою долю.

Кармела возвратилась.

— Сантьяго сейчас будет готов. Вот ваши дорожные сапоги, которые просил меня передать вам Ланси.

— Спасибо, — отвечал Ягуар.

И он принялся надевать на ноги два куска тисненой кожи, исполняющие в Мексике роль гетр и используемые при верховой езде.

В то время как молодой человек, поставив ногу на скамью и нагнувшись вперед всем телом, прилаживал эту обувь, Кармела внимательно следила за его действиями робким взглядом.

Ягуар заметил это.

— Что это вы? — спросил он ее.

— Ничего, — смущенно пробормотала Кармела.

— Вы обманываете меня, донья Кармела. Можно подождать, время терпит. Говорите прямо.

— Хорошо, — отвечала та в еще большем смущении, — у меня есть к вам просьба.

— Ко мне?

— Да.

— Так говорите же скорее. Вы знаете, что я на все заранее согласен.

— Даете клятву?

— Даю.

— Хорошо. Я очень хочу, чтобы при встрече с драгунским капитаном, который был здесь сегодня утром, вы оказали ему свое покровительство.

Молодой человек вскочил как ужаленный.

— А! — сказал он. — Значит то, что мне сказали, справедливо?

— Я не знаю, на что вы намекаете, но повторяю свою просьбу.

— Я не знаком с этим человеком, так как приехал сюда после его отъезда.

— Нет, вы его знаете. Зачем искать окольных путей, чтобы нарушить свое обещание, когда можно ответить прямо?

— Ладно, — отвечал тот глухим голосом, в котором слышалась злая ирония, — будьте уверены, донья Кармела, я заступлюсь за вашего любовника.

И он в сильнейшем гневе бросился вон из комнаты.

— О! — воскликнула молодая девушка, падая на скамью и заливаясь слезами. — Как правильно этого демона назвали Ягуаром! В его груди бьется сердце тигра.

Она закрыла лицо руками и разразилась рыданиями.

В ту же минуту с улицы донесся быстрый топот копыт скачущей лошади.

ГЛАВА XIII. Кармела

Теперь, прежде чем продолжать свой рассказ, нам необходимо сообщить читателю некоторые важные подробности, без которых смысл дальнейшего повествования будет непонятным.

Среди провинций обширной Новой Испании существует одна, самая восточная из них, на которую испанские вице-короли обращали весьма мало внимания, считая ее не слишком ценным владением. Точно так же отнеслась к ней и мексиканская республика, которая в эпоху провозглашения независимости даже не сочла ее достойной выделения в особый штат и, не беспокоясь о последствиях своей небрежности, беспечно позволила селиться в ней североамериканцам, охваченным, начиная с этого времени, стремлением к захватам и приобретениям, которое стало подобно лихорадке. Мы говорим о Техасе.

Эта великолепная страна обладает самым счастливым местоположением в Мексике. С точки зрения занимаемого ею пространства, она огромна. Ни одна другая страна не обладает лучшим орошением: девять крупных рек несут к морю свои воды, достигающие еще большей величины благодаря многочисленным притокам, пересекающим эту провинцию по всем направлениям. Эти реки и их притоки, хорошо утвердившись в своих берегах, не производят обширных разливов и не превращаются в зловонные болота, как это бывает иногда с другими реками.

Техасский климат благоприятен для здоровья и не является источником ужасных болезней, принесших печальную известность некоторым местностям Нового Света.

Естественные границы Техаса составляют: на востоке — Сабина, на севере — Ред-Ривер, на западе — цепь высоких гор, окаймляющих собой обширные прерии, и Рио-Браво-дель-Норте. Наконец, на юге от устья этой реки до устья Сабины лежит Мексиканский залив.

Мы сказали, что испанцы почти не имели понятия об истинном значении Техаса, хотя они были знакомы с этими местами у же с давних пор, так как почти достоверно известно, что в 1536 году через него проехал Кабеса де Вака на своем пути из Флориды в северные мексиканские провинции.

Тем не менее честь первого поселения в этой прекрасной стране бесспорно принадлежит Франции.

Действительно, известный неудачник Робер де Лассаль, получив в 1684 году от маркиза де-Сеньелей поручение открыть устье Миссисипи, совершил ошибку и, попав в устье Рио-Колорадо, спустился с величайшими затруднениями вниз по течению вплоть до озера Сан-Бернардо. Вступив во владение окружающими землями, он построил на них форт между Веласко и Матагордой. Мы не будем вдаваться в дальнейшие подробности относительно этого неустрашимого исследователя, дважды пытавшегося пройти неизвестными землями, расположенными к востоку от Мексики. Скажем только, что в 1687 году он был предательски убит двумя негодяями, принимавшими участие в его экспедиции.

С Техасом связывает нас еще одно, более свежее воспоминание. Как раз в этих местах генерал Лаллиман попытался в 1817 году основать колонию для переправившихся из Франции жалких остатков непобедимых армий Первой Империи, дав ей название «Поле убежища». Колония эта, расположившаяся на расстоянии около двух лье от Гальвестона, была разрушена до основания по приказанию вице-короля Аподаки из-за той деспотической системы, которой испанцы неизменно придерживались в Новом Свете и которая заключалась в том, чтобы ни под каким видом не позволять иностранцам селиться на территории их заморских владений.

Читатель простит нам все эти подробности, если примет во внимание, что описываемая нами страна, всего двадцать лет назад ставшая свободной, площадью почти в сорок два миллиона гектаров и с населением чуть более двухсот тысяч, вступила тем не менее на путь процветания и прогресса, который неизбежно должен привлечь к себе внимание европейских правительств и завоевать симпатии интеллигентных людей во всех странах.

В эпоху, когда произошли события, о которых мы собираемся рассказать, то есть во второй половине 1829 года, Техас еще принадлежал Мексике, но его славная революция уже началась, и он мужественно боролся, добиваясь освобождения от постыдного ига центральной власти и провозглашения своей независимости.

Но прежде чем приступить к продолжению своего рассказа, мы должны объяснить читателям, каким образом канадский охотник Транкиль и негр Квониам, обязанный ему своей свободой, которых мы покинули в верховьях Миссури ведущими вольную жизнь лесных охотников, устроились оседлым, так сказать, образом в Техасе, причем у охотника оказалась дочь, или очаровательная девушка, которую он называл своей дочерью и которую читатели уже знают под именем Кармелы.

Лет за двенадцать до того дня, когда начинается наш рассказ о венте дель-Потреро, в эту гостиницу прибыл Транкиль с двумя товарищами и ребенком пяти или шести лет с бойким выражением лица, голубыми глазами, розовыми губками и золотистого цвета волосами. Этим ребенком и была Кармела. Что касается спутников Транкиля, то одним из них был Квониам, а другим — метис по имени Ланси.

Солнце уже готово было закатиться, когда маленький отряд достиг венты.

Хозяин, редко видевший путешественников в этой пустынной стране, расположенной на индейской границе, и тем более не ожидавший их в столь позднее время, уже запер двери своего дома и готовился отдыхать. Вдруг неожиданное прибытие наших героев вынудило его отказаться от своих намерений.

Впрочем, он решился отпереть двери путешественникам и впустил их с явным неудовольствием и только после неоднократных их уверений, что они явились без дурных целей.

Однако, приняв путников, хозяин венты оказался по отношению к ним любезным и услужливым лишь настолько, насколько эти качества свойственны мексиканскому трактирщику, принадлежащему, заметим мимоходом, к самой негостеприимной нации.

Хозяин постоялого двора был маленьким тучным человеком с кошачьими манерами и угрюмым взглядом, довольно пожилым, но тем не менее живым и энергичным.

Когда путешественники поставили лошадей в корраль, перед связками альфальфы 14, а сами поужинали с аппетитом людей, только что совершивших большой переход, то некоторая холодность, установившаяся было между ними и трактирщиком, совершенно исчезла после нескольких глотков каталонского рефино 15, любезно предложенного хозяину канадцем. Затем между ними завязалась самая задушевная беседа. Ребенок, заботливо укутанный охотником в теплое сарапе 16, спал спокойным сном, свойственным этому счастливому возрасту, для которого жизнь заключается в настоящем, а будущего не существует.

— Ну, приятель, — весело произнес Транкиль, наливая трактирщику стакан рефино, — кажется, вы здесь неплохо устроились?

— Я?

— Конечно! Ложитесь вы спозаранку, и я готов биться об заклад, что и встаете вы очень поздно.

— Что же мне еще делать в этой проклятой глуши, куда я попал, надо полагать, за свои грехи?

— Значит, путешественников бывает мало?

— И да и нет. Это зависит от того, что вы подразумеваете под словом «мало».

— Вот как!.. Мне кажется, что это слово имеет только один смысл.

— Нет, два, и притом совершенно различных.

— Ба-а! Любопытно, однако, с ними познакомиться.

— Это не так трудно. В стране нет недостатка в бродягах всякого рода, и если б я только захотел, они толклись бы у меня в доме целый день. Но будь я проклят, если мне приходилось хоть раз получать от них деньги.

— А, недурно! Но я предполагаю, что эти почтенные господа не составляют всех ваших посетителей.

— Нет. В числе моих гостей бывают храбрые индейцы — команчи, апачи, пауни и многие другие, которые время от времени приходят побродить в здешних окрестностях.

— Гм! Не совсем приятное соседство, и если у вас нет других посетителей, то я склоняюсь на вашу сторону. Но должны же быть у вас более приятные визиты.

— Да, иногда бывают какие-нибудь заблудившиеся путешественники вроде вас, но плата, получаемая от них, несмотря на свою значительность, далеко не покрывает издержек.

— Это справедливо. За ваше здоровье.

— И за ваше.

— Позвольте мне, однако, сделать одно замечание, которое, быть может, покажется вам нескромным.

— Говорите пожалуйста, у нас с вами дружеская беседа, нам нет нужды стесняться.

— Вы правы. Какого черта, если у вас дела идут так плохо, вы все-таки остаетесь здесь?

— А-а! Вот в чем дело! Куда же, по-вашему, мне отсюда убираться?

— Откуда я знаю. Но в любом другом месте вам будет лучше, нежели здесь.

— О, если бы это зависело только от меня, — со вздохом проговорил хозяин.

— Так вы живете здесь не один?

— Нет, один.

— Ну, так что же вас здесь удерживает?

— Caspita! 17 Денег нет, вот что!.. Все, что у меня было, пошло на постройку вот этого дома, на обзаведение хозяйством и, наконец, на уплату жалованья пеонам 18, работающим у асиендадо 19.

— Разве здесь существует асиенда?

— Да, милях в четырех отсюда лежит асиенда дель-Меските.

— А! — с задумчивым видом сказал Транкиль. — Очень хорошо, продолжайте.

— Таким образом, вы понимаете, что если я отсюда уеду, то мне придется все здесь покинуть.

— А почему не продать?

— А вы думаете, легко найти здесь покупателя — человека с четырьмя или пятью сотнями пиастров в кармане, которые ему не жаль выбросить на ветер?

— Это еще неизвестно. Если поищешь, то, может быть, и найдешь.

— Ну, мой милый, это уж вы издеваетесь.

— Честное слово, нет, — отвечал Транкиль, сразу изменив тон, — и я сейчас вам это докажу.

— Посмотрим.

— Вы говорите, что возьмете за свой дом четыреста пиастров?

— Разве я сказал четыреста?

— Не следует хитрить, вы именно так и сказали.

— Хорошо, с этим я согласен, что же дальше?

— Дальше? Вот что: если вы не прочь продать свой дом, то я его у вас покупаю.

— Вы покупаете?

— Почему бы нет?

— Посмотрим, как вы это сделаете!

— Нечего тут смотреть, говорите прямо: согласны вы на эту сделку или нет. Через пять минут я, быть может, откажусь от своего намерения. Так решайте же, как вам поступить!

Хозяин гостиницы бросил на канадца испытующий взгляд.

— Я согласен, — сказал он.

— Хорошо. Только я заплачу вам не четыреста пиастров.

— Сагау! 20 В таком случае… — недовольным тоном начал было тот.

— Я заплачу вам шестьсот.

Бармен был крайне изумлен.

— Я не желаю ничего лучшего, — сказал он.

— Но с одним условием.

— С каким?

— С тем условием, что завтра, по совершении сделки, вы отсюда уедете. У вас есть лошадь, не так ли?

— Есть.

— Ну, так вы на нее сядете, отправитесь в путь и никогда более сюда не вернетесь.

— Con mil demonios! 21 Уж в этом-то вы можете быть уверены.

— Значит, вы принимаете мои условия?

— Принимаю.

— В таком случае завтра, с восходом солнца, ваши свидетели должны быть здесь.

— Будет исполнено.

На этом разговор и прекратился. Путешественники, завернувшись в свои одеяла и сарапе, улеглись на шероховатом полу комнаты и уснули. Трактирщик последовал их примеру.

Как было условлено, хозяин гостиницы, едва занялась заря, оседлал свою лошадь и отправился за свидетелями, необходимыми для того, чтобы сделка приобрела законную силу. С этой целью он во весь опор поскакал на асиенду дель-Меските. С восходом солнца он уже успел вернуться. С ним приехали управляющий асиендой и семь или восемь пеонов.

Управляющий, единственный человек из них, умевший читать и писать, скрепил купчую крепость своей подписью и затем громко прочел ее перед лицом всех присутствующих.

Тогда Транкиль достал из-за своего пояса мешочек с тридцатью семью с половиной унциями золотого песка и выложил их на стол.

— Будьте свидетелями, senores caballeros, — произнес управляющий, — что сеньор Транкилло уплатил шестьсот пиастров за венту дель-Потреро.

— Мы это подтверждаем, — отвечали присутствующие. Затем с управляющим во главе все отправились в корраль, находившийся позади дома.

Там Транкиль сорвал пучок травы и перебросил его через плечо. Затем, подобрав с земли камень, он перекинул его за стену. В этих последних действиях и состояло, по мексиканскому обычаю, вступление во владение недвижимостью.

— Будьте свидетелями, cenores caballeros, — еще раз повторил управляющий, — что сеньор Транкилло, присутствующий здесь, на законном основании вступает во владение этим недвижимым имуществом.

— Да поможет ему в этом Бог! — вскричали все присутствующие. — Да здравствует новый хозяин!

Формальности были исполнены. Все вернулись в дом, где Транкиль предложил свидетелям богатое угощение, которое привело их в восторг, тем более что оно было неожиданным.

Старый хозяин, согласно предварительному уговору, пожал своему покупателю руку, сел на лошадь и двинулся в путь, пожелав ему на прощание успеха. С тех пор о нем ничего не слыхали.

Вот история о том, как охотник явился в Техас и как он там поселился.

Он оставил Ланси и Квониама в венте вместе с Кармелой, а сам при содействии управляющего, который рекомендовал его своему хозяину дону Иларио де Вореаль, поступил на службу на асиенду дель-Меските в качестве тигреро.

В этих безлюдных местах каждое новое лицо вызывает живейшее любопытство. Обитатели асиенды некоторое время судачили относительно того, какие причины могли побудить столь смелого и решительного человека, как канадец, переменить свой прежний вольный образ жизни, но все попытки выведать у охотника эти причины, не имели успеха. Товарищи охотника и сам он хранили молчание. Что же касается ребенка, то он ничего не знал.

Тогда, потеряв терпение, любопытные обитатели асиенды отказались искать объяснения этой загадке, думая, что время, этот великий сыщик, откроет им наконец тайну, столь заботливо от них скрываемую.

Но проходили недели, месяцы, годы, а тайна охотника по-прежнему оставалась тайной.

Кармела превратилась в очаровательную молодую девушку, вента стала привлекать к себе внимание покупателей. Эта глушь, в которой до сих пор из-за отдаленности ее от городов и сел, царила тишина, теперь вдруг оживилась под влиянием движения, вызванного революционными смутами в центре страны. Путешественники стали показываться чаще, и охотник, который до этих пор, по-видимому, мало заглядывал в будущее, полагаясь на полную изолированность своего жилища, теперь начинал все больше и больше беспокоиться за Кармелу. Девушка, лишенная почти всякой защиты, подвергалась различным поползновениям со стороны не только влюбленных в нее молодых людей, которые вились вокруг нее, как мухи около меда, но также и со стороны бродяг, появившихся во множестве во время смуты и блуждавших по всем дорогам в поисках добычи.

Охотник, не желая долее оставлять свою дочь в такой опасной ситуации, деятельно принимал все меры, которые помогли бы предотвратить несчастье. Мы пока еще не знаем, какие узы связывали его с молодой девушкой, называвшей его отцом, однако известно, что охотник питал к ней поистине отцовскую любовь и безграничную преданность. Впрочем, Квониам и Ланси относились к ней точно так же. Для всех троих Кармела являлась не ребенком или женщиной, а скорее кумиром, которого они обожали и для которого с радостью пожертвовали бы своей жизнью.

Улыбка Кармелы делала их счастливыми, малейшее выражение неудовольствия на ее лице вселяло в них печаль.

Мы должны добавить, что, сознавая все свое могущество, Кармела не злоупотребляла им и что для нее было величайшим счастьем видеть около себя трех человек, сердца которых были всецело ей преданы.

Теперь, сообщив эти далеко не полные сведения, которые являются пока единственными нам доступными, мы будем продолжать свой рассказ с того момента, на котором остановились в предыдущей главе.

ГЛАВА XIV. Переход по равнине

Возвратимся теперь к каравану, который на наших глазах покинул на восходе солнца венту дель-Потреро, и к офицеру, вызвавшему столь живое участие Кармелы.

Это был молодой человек лет двадцати пяти, с тонкими чертами лица, дышавшего умом и смелостью. На нем был необыкновенно изящно сидевший костюм драгунского капитана.

Хотя дон Хуан Мелендес де Гонгора и принадлежал к одной из самых знатных и древних мексиканских фамилий, тем не менее в своей военной карьере он желал быть всем обязанным лишь своим личным достоинствам. Такое желание может показаться необычайным в стране, где военные почести ставятся ни во что и где только высшие чины дают своим обладателям право на уважение, причем это уважение со стороны мирного населения обусловливается скорее боязнью, чем симпатиями.

Несмотря на это, дон Хуан настойчиво придерживался своих необычных взглядов, и каждое получаемое им повышение по службе являлось не наградой за успешную поддержку того или другого генерала во время очередного переворота, а вознаграждением за какое-либо ратное отличие.

Дон Хуан принадлежал к числу тех истинных патриотов Мексики, которые питают неподдельную любовь к своей родине и, неравнодушные к ее славе, стремятся добиться для нее восстановления былого ее могущества, хотя это крайне трудно достижимо.

Влияние добродетели даже на самых грубых людей столь велико, что капитан дон Хуан Мелендес де Гонгора пользовался уважением со стороны не только своих близких знакомых, но и людей, встречавшихся с ним случайно, а также и тех, кто не особенно жаловал его своей любовью.

Впрочем, доблестные качества капитана не являлись чем-либо чрезмерным или исключительным. Это был истый воин, веселый, услужливый, храбрый и всегда готовый помочь другому личным участием или деньгами, не разбирая даже, кто обращался к его помощи, друзья или враги. Вот каков был командир каравана, взявший под свое покровительство монаха, совершавшего свое путешествие бок о бок с капитаном.

Это достойное духовное лицо, о котором мы уже имели случай сказать несколько слов, заслуживает отдельной характеристики.

Что касается его внешности, то это был человек лет пятидесяти, рост которого почти равнялся его толщине, имевший большое сходство с бочкой, к которой приделали ноги. Несмотря на это, он был одарен силой и ловкостью, которые в нем трудно было подозревать. Его фиолетовый нос, толстые губы и румяный цвет лица придавали его физиономии игривое выражение, которое переходило иногда в насмешливое, чему содействовали пронзительные серые глаза, светившиеся огнем решительности.

По внутренним же качествам он не отличался от большинства мексиканских монахов, то есть был невежествен, как рыба, любил полакомиться, выпить, поухаживать за дамами и придавал большое значение суевериям. В обществе он был незаменимым человеком, способным развеселить самую мрачную компанию.

По какому странному случаю очутился он в этих местах? Этого никто не знал, да никто этим вопросом и не интересовался, потому что каждому было известно, что мексиканские монахи отличаются любовью к бродячему образу жизни и вечно переезжают с одного места на другое без какой-либо определенной цели, просто по личной прихоти.

В описываемое нами время Техас вместе с провинцией Коауила составляли один штат, носивший название Техас-и-Коауила.

Караван, шедший под командой дона Хуана Мелендеса, выступил восемь дней тому назад из Накогдока, направляясь в Мексику. Впрочем, капитан, согласно данным ему инструкциям, уклонился от обычного пути, который в то время наводнен был шайками всякого рода разбойников, и сделал большой крюк, чтобы некоторые пользовавшиеся дурной славой переходы через горную цепь Сан-Сабы остались в стороне. Он перевалил через эту возвышенность со стороны Великих прерий, то есть как раз в том месте, где плоскогорье, мало-помалу понижаясь, не изобилует уже теми неровностями почвы, которые внушают такой страх путешественникам.

Десять мулов, сопровождать которых поручили капитану, должны были нести на себе кладь, имевшую большую цену для союзного правительства, ввиду чего оно, зная о существовании разбойничьих шаек, решило возложить охрану мулов на двадцать драгун под командой столь способного капитана, как дон Хуан. Хотя, без сомнения, его присутствие было крайне необходимо в центральных районах Мексики, так как в стране сложилась взрывоопасная обстановка, а капитан обладал способностью подавлять попытки к восстанию и удерживать граждан в повиновении властям.

Поклажа действительно имела очень большую ценность — десять мулов несли на себе три миллиона пиастров, которые, без всякого сомнения, оказались бы счастливой находкой для инсургентов 22, попади эта сумма в их руки.

Время было уже далеко не то, когда в период владычества вице-королей достаточно было выставить впереди транспорта из пятидесяти — шестидесяти мулов, нагруженных серебром, испанский флаг, чтобы обеспечить каравану безопасный путь через всю Мексику, — таков был тогда внушаемый одним именем Испании страх.

Теперь же совершало путь не шестьдесят, а всего десять мулов, для охраны которых не считался вполне достаточным даже конвой из сорока смелых людей.

Правительство, следует кстати заметить, решило при отправке этого давно уже ожидавшегося в Мексике каравана воспользоваться всеми доступными мерами предосторожности: день и час выступления, а также путь следования хранились в глубокой тайне.

Тюки были изготовлены таким образом, чтобы по их внешнему виду почти невозможно было определить род заключавшегося в них товара. Каждого мула отправили отдельно всего с одним погонщиком, и караван собрался вместе лишь в пятнадцати милях от города, причем предназначенный для его охраны конвой уже с месяц тому назад под благовидным предлогом был размещен в одном старом форте.

Таким образом, все случайности были предусмотрены и взвешены самым тщательным образом, чтобы обеспечить драгоценной поклаже благополучное прибытие к месту назначения. Погонщики, единственные лица, знавшие цену своему грузу, должны были хранить о нем глубокое молчание и отвечали за его сохранность всем своим, хотя и не очень большим состоянием: они сделались бы совершенно нищими, если бы дорогой у них отняли их поклажу.

Караван шел вперед в образцовом порядке, под звуки бубенчиков. Погонщики, сидя на своих мулах, весело распевали, подгоняя животных одними и теми же словами: «Агге, mula! Arre, linda! 23»

Значки на длинных драгунских пиках развевались, колеблемые легким утренним ветерком. Капитан беззаботно прислушивался к болтовне монаха, бросая время от времени пытливый взор на пустынную равнину.

— Ну, отец Антонио, — сказал он, обращаясь к своему дородному спутнику, — теперь уж вам нечего жалеть, что мы двинулись в путь так рано. Утро великолепно, и все предвещает нам славный денек.

— Да, да, — со смехом отвечал тот, — слава Богу, любезный капитан, мы выступили в добрый час.

— Э-э! Я очень рад, что вы сегодня так сговорчивы, а то уж я боялся, что раннее пробуждение от сна нагонит на вас дурное настроение.

— На меня? Боже упаси, любезный капитан! — отвечал монах с притворным смирением. — Мы, недостойные чада Церкви, должны безропотно подчиняться всем превратностям судьбы, которые угодно будет ниспослать на нас Провидению. Кроме того, жизнь наша так коротка, что лучше на все смотреть с хорошей стороны, чтобы не терять времени в бесплодных сожалениях и не лишать себя этим тех немногих минут счастья, которые выпадают на нашу долю.

— Браво! Такая философия мне по сердцу. Вы отличный товарищ, отец Антонио. Надеюсь, наше совместное путешествие будет продолжительно.

— Это зависит до некоторой степени от вас, сеньор капитан.

— От меня? Как это так?

— Разумеется! Это зависит от направления, которого вы будете держаться.

— Гм! — промолвил дон Хуан. — А вы куда держите путь, ваше преподобие?

Эта давно уже известная тактика отвечать вопросом на вопрос незаменима и почти всегда увенчивается успехом. На этот раз монах был застигнут врасплох. Но следуя привычке, укоренившейся у людей его звания, он все же отвечал, как и всегда, уклончиво.

— О! Что касается меня, — произнес он притворно-беспечным тоном, — то для меня все дороги одинаковы. Одежда моя всюду, куда бы ни занесла меня судьба, обеспечит мне радушный прием.

— Это верно… Но тогда мне кажется странным тот вопрос, с которым минуту тому назад вы ко мне обращались.

— О! Это не так важно, чтобы останавливать на себе ваше внимание, любезный капитан. Мне было бы крайне неприятно обеспокоить вас, покорнейше прошу извинить меня.

— Вы нисколько не нарушили моего спокойствия, ваше преподобие. У меня нет ни малейшей причины скрывать свой маршрут. Караван мулов, вместе с которым я еду, не имеет ко мне никакого отношения. Завтра, самое позднее послезавтра я намерен от него отделиться.

Монах не мог скрыть своего удивления.

— А! — произнес он, пристально смотря на своего собеседника.

— Да, уверяю вас! — легкомысленным тоном продолжал капитан. — Эти храбрые люди упросили меня сопровождать их в течение нескольких дней, так как они боятся нападения со стороны разбойников, в изобилии бродящих теперь по всем дорогам. Кажется, у погонщиков с собою ценная кладь, и они опасаются, что их ограбят.

— Понимаю. Для них это действительно не совсем приятно.

— Не так ли? В силу этого я не нашел возможным отказать им в столь незначительной услуге, которая заставила меня лишь немного уклониться от прямого пути, но тотчас же, как только они будут считать себя в безопасности, я их покину, чтобы направить свой путь дальше, в самое сердце прерий, согласно полученным мной инструкциям. Вам ведь известно, что индейцы что-то волнуются.

— Нет, об этом я не слыхал.

— Ну, так я вам об этом сообщаю. Для вас, отец Антонио, это великолепный случай, которого вы не должны упускать.

— Для меня великолепный случай? — удивленно воскликнул монах. — Какое же он ко мне имеет отношение?

— Вы получите возможность просвещать язычников и обратить их в нашу святую веру, — с невозмутимым хладнокровием ответил капитан.

При этом неожиданном для него предположении монах сделал страшную гримасу.

— На кой мне черт нужен такой случай! — вскричал он, с силой щелкнув пальцами. — Пусть воспользуется им какой-нибудь дурак! У меня же нет ни малейшей охоты сделаться мучеником.

— Как вам будет угодно, ваше преподобие, тем не менее вы не правы.

— Все может быть, любезный капитан. Но будь я проклят, если поеду с вами к этим язычникам. Через два дня мы распростимся друг с другом.

— Так скоро?

— Что же делать! Я рассчитываю, что, прежде чем углубиться в прерии, вы доведете сопровождаемый вами караван до братства святого Иакинфа, расположенного на самом краю мексиканских владений, где начинаются уже прерии.

— Это весьма вероятно.

— Ну, а я поеду с погонщиками мулов, и так как караван минует все опасные переходы, то мне уже нечего будет опасаться. Путешествие мое сделается одним из самых приятнейших.

— А-а! — проговорил капитан, кидая на монаха внимательный взгляд. Но продолжить эту беседу, которая, по-видимому, сильно его интересовала, ему уже не пришлось, потому что в этот самый момент один из всадников, ехавших во главе каравана, прискакал во весь опор к капитану, остановился перед ним и, наклонившись к нему, шепотом сказал ему на ухо несколько слов.

Капитан окинул зорким взглядом окрестность, выпрямился в седле и проговорил, обращаясь к солдату:

— Хорошо! А сколько их всего?

— Двое, господин капитан.

— Наблюдайте за ними, не подавая, однако, повода думать, что они уже в плену. Когда мы сделаем привал, я их подвергну допросу. Поезжайте к своим товарищам.

Солдат почтительно наклонил голову, ничего не сказав капитану, и удалился так же быстро, как и приехал.

Капитан Мелендес давно уже приучил своих подчиненных не вдаваться в обсуждение его распоряжений, а повиноваться беспрекословно.

Мы отмечаем это обстоятельство потому, что подобное отношение подчиненных к своему начальству чрезвычайно редко встречается в Мексике, где о военной дисциплине и субординации не имеют понятия.

Дои Хуан приказал конвою выровняться и прибавить шагу.

Монах с затаенным беспокойством следил за разговором офицера с солдатом, из которого ему не удалось уловить ни одного слова. Когда капитан убедился в точном исполнении отданных им приказаний и снова поехал рядом с отцом Антонио, то последний сделал попытку удовлетворить свое любопытство, спросив у капитана о том, что случилось и почему лицо офицера внезапно сделалось столь серьезным.

— О-о! — произнес он, обращаясь к капитану с громким смехом. — Какой вы стали мрачный, капитан! Уж не попались ли вам с правой руки три совы? Язычники считают это дурным предзнаменованием.

— Может быть! — сухо ответил капитан.

В тоне, которым были сказаны эти слова, невозможно было уловить ни одной дружественной или ласковой нотки, из чего монах заключил, что дальнейшая беседа уже невозможна. Он сейчас же прекратил разговор, прикусил язык и безмолвно поехал рядом со своим спутником.

Через час отряд прибыл на место стоянки. Ни монах, ни офицер не проронили ни одного словечка, только по мере того как они приближались к месту, где предстояло сделать привал, каждым из них, по-видимому, все более и более овладевало беспокойство.

ГЛАВА XV. Привал

Когда караван достиг места стоянки, солнце почти исчезло за горизонтом.

Место это, расположенное на вершине довольно крутого холма, было выбрано с той предусмотрительностью, которой вообще отличаются техасские и мексиканские охотники. Неожиданное нападение было совсем невозможно, а вековые деревья, украшавшие собою гребень возвышенности, в случае вооруженного столкновения представляли надежное прикрытие от вражеских пуль.

Мулов освободили от поклажи, но сделано это было совсем не так, как бывает обыкновенно: вместо того чтобы устроить из вьюков нечто вроде бруствера для защиты лагеря, их сложили в кучу и поместили в таком месте, где они были в полной безопасности от посягательства со стороны грабителей, которые случайно или умышленно могли появиться около лагеря с наступлением темноты.

Вокруг лагеря зажгли семь или восемь больших костров, чтобы заставить диких животных держаться в отдалении. Мулы получили свою порцию маиса, который для них насыпали в мешочки, положенные на землю. Затем, поставив вокруг лагеря часовых, солдаты и погонщики деятельно взялись за приготовление для себя скудного ужина, который был для них решительно необходим, чтобы восстановить силы после утомительного дневного перехода.

Капитан Мелендес и монах, отойдя немного в сторону от разведенного для них костра, покуривали сигаретки из маиса, в то время как денщик офицера спешно готовил ужин для своего хозяина. Мы должны заметить, что ужин этот был столь же прост, как и ужин остальных членов каравана, но голод делал его не только сносным, но даже необыкновенно вкусным, хотя состоял он из двух кусков вяленой говядины и четырех или пяти сухих маисовых лепешек.

Капитан быстро покончил с едой. Он поднялся с места и, так как уже наступила ночь, отправился в обход сторожевых постов, чтобы удостовериться, что все в должном порядке. Когда он вернулся к своему месту у костра, отец Антонио, протянув ноги к огню и заботливо укутавшись в свое плотное сарапе, спал или делал вид, что спит, причем руки его были сжаты в кулаки.

Дон Хуан посмотрел на него с невыразимой ненавистью и презрением, задумчиво покачал головой и отдал денщику, молча ожидавшему распоряжений своего командира, приказание привести пленных.

Пленники эти до сих пор находились в некотором отдалении. Хотя с ними и обращались вполне деликатно, тем не менее легко было заметить, что за ними зорко следят и тщательно их стерегут. Впрочем, вследствие своей беспечности, а быть может, и по другой какой-нибудь причине, они, по-видимому, не подозревали, что их удерживают в качестве пленных, так как у них не отобрали оружия. Однако при взгляде на их крепкое телосложение и энергичное выражение лиц, хотя им обоим и перевалило за пятьдесят, можно было предположить, что, выждав удобный момент, они попытаются вернуть себе свободу, хотя бы и пришлось пустить в ход физическую силу.

Они беспрекословно последовали за денщиком и скоро очутились перед командиром отряда.

Ночь была темная, но костры горели так ярко, что легко можно было разглядеть лица незнакомцев.

Увидев их, дон Хуан не мог скрыть своего удивления, причем один из пленных быстро поднес к своим губам палец, чтобы посоветовать капитану вести себя осторожно, и указал глазами на лежавшего перед ними на земле монаха.

Капитан понял это немое предостережение, на которое и ответил легким кивком головы, а затем, выказывая полнейшее равнодушие и небрежно вертя между пальцев сигаретку, спросил:

— Кто вы такие?

— Охотники, — отвечал без малейшего колебания один из пленных.

— Вас встретили несколько часов тому назад на берегу реки.

— Это правда.

Пленник зорко огляделся, а затем, обращая свой взор на офицера, заметил:

— Прежде чем ответить на ваши вопросы, я желал бы, в свою очередь, узнать от вас одну вещь.

— Какую именно?

— По какому праву вы меня допрашиваете?

— Посмотрите хорошенько кругом, — ответил капитан, нисколько не смущаясь.

— Я понимаю, что вы хотите этим сказать: по праву сильного, не так ли? Я — вольный охотник и не признаю по отношению к себе другого закона, кроме собственной воли, и господином своим считаю одного себя.

— О-о! Да вы говорите гордым языком, compadre 24.

— Я говорю языком человека, не привыкшего повиноваться ничьей посторонней воле. Захватив меня в свои руки, вы злоупотребили не своей силой, потому что солдаты ваши скорее бы убили меня, чем заставили за собой следовать, если бы я сам этого не пожелал, но той легкостью, с которою я вам доверился. Поэтому я заявляю вам свой протест и требую, чтобы вы немедленно возвратили мне свободу.

— Ваша надменная речь не производит на меня ни малейшего впечатления, и если б я только захотел заставить вас заговорить, то уж, конечно, в моем распоряжении нашлись бы средства для этого.

— Да, — заметил с горечью пленник, — мексиканцы не забывают, что в числе их предков были испанцы, и умеют при случае пускать в дело пытку. Ну что ж, капитан, попробуйте, помешать вам некому. Надеюсь, что мои седые волосы не спасуют перед вашими молодыми усами.

— Довольно об этом, — с раздражением вскричал капитан. — Если я возвращу вам свободу, кем вы окажетесь, врагами или друзьями?

— Ни теми ни другими.

— Что вы хотите этим сказать?

— Мой ответ и без того очень ясен.

— Тем не менее я его не понимаю.

— Ну так я поясню его вам в двух словах.

— Говорите.

— Случаю угодно было нас столкнуть, хотя мы и направлялись в разные стороны. Если теперь мы расстанемся, то никто из нас не унесет после этой встречи в своем сердце чувства ненависти, так как ни вы ни я не будем иметь повода жаловаться друг на друга. Тем более что нам, по всей вероятности, и не придется никогда больше увидеться.

— Гм! Однако не подлежит никакому сомнению, что вы кого-то поджидали на дороге, когда вас там встретили мои солдаты.

Пленник рассмеялся.

— Кто знает! — ответил он, произнося эти слова с особым ударением. — Может быть, мы поджидали более ценную добычу, чем вы думаете, и в ловле которой не отказались бы принять участие и вы.

Монах сделал легкое движение и открыл глаза, делая вид, что он просыпается.

— Как, — сказал он, обращаясь к капитану и слегка позевывая, — вы все еще не спите, сеньор дон Хуан?

— Нет еще, — ответил тот, — я занят допросом двух людей, задержанных моим авангардом несколько часов тому назад.

— А-а! — проговорил монах, кидая на незнакомцев презрительный взгляд. — Эти господа не внушают мне ни малейшего опасения.

— Вы так думаете?

— Я не знаю, какое и у вас основание бояться этих людей?

— Э! Может быть, это шпионы.

Отец Антонио принял отеческий вид.

— Шпионы! — ответил он. — Значит, вы боитесь засады?

— При тех обстоятельствах, в которых мы находимся, это предположение не заключает, мне кажется, в себе ничего невероятного.

— Ба-а! Это было бы необычайно в здешней стране и при том конвое, который находится в вашем распоряжении. Сверх того, оба этих человека, насколько я мог понять, от дались в ваши руки без всякого сопротивления, тогда как легко могли бы ускользнуть.

— Это правда.

— Значит, у них не было дурных намерений, это очевидно. На вашем месте я преспокойно отпустил бы их на все четыре стороны.

— Таково ваше мнение?

— Без всякого сомнения, да.

— Кажется, эти два незнакомца вас очень интересуют?

— Меня? С чего вы это взяли? Я стараюсь рассудить по справедливости, вот и все, а теперь поступайте как знаете, я умываю руки.

— Может быть, вы и правы, однако я не отпущу этих людей на свободу до тех пор, пока они не назовут мне имени того человека, которого они поджидали.

— А разве они поджидали кого-нибудь?

— Я сужу об этом на основании их собственных слов.

— Это правда, капитан, — ответил тот из пленников, который говорил до сих пор, — но хотя мы и знали о том, что вы поедете, однако поджидали мы не вас.

— Так кого же?

— Вы непременно хотите об этом знать?

— Разумеется.

— Так отвечайте вы, отец Антонио, — насмешливо сказал пленник, — так как вы один в состоянии назвать имя, которое капитану желательно знать.

— Я?! — вскричал монах, подпрыгивая от гнева и побледнев как мертвец.

— А-а! — заметил капитан, поворачиваясь к монаху, — Дело начинает становиться интересным.

Редкое зрелище представляли из себя четыре наших героя, стоя лицом к лицу друг с другом около костра, пламя которого освещало их фантастическим светом.

Капитан беспечно покуривал свою сигаретку, насмешливо поглядывая на монаха, на лице которого боязнь и нахальство вели ожесточенную борьбу, за всеми перипетиями которой легко было уследить. Оба охотника, скрестив на груди руки, мрачно улыбались и в душе, по-видимому, радовались смущению человека, которого они столь резко и грубо заставили выйти на сцену.

— Не делайте, пожалуйста, удивленного вида, отец Антонио, — промолвил наконец один из пленников, — вы ведь отлично знаете, что поджидали мы именно вас.

— Меня? — задыхающимся голосом ответил монах. — Клянусь честью, этот несчастный сошел с ума!

— Я и не думал сходить с ума, отец Антонио, — сухо ответил пленник, — и вам придется поплатиться за те выражения, которыми вам угодно меня награждать.

— Так сознавайтесь же, — грубо заметил тот из пленных, который до сего времени молчал. — У меня нет ни малейшей охоты быть повешенным ради вашего удовольствия.

— Что неизбежно и случится, — спокойно добавил капитан, — если вы, senores caballeros, не потрудитесь дать мне удовлетворительное объяснение своим поступкам.

— Ну, вот видите, ваше преподобие, — проговорил пленник, — наше положение начинает становиться рискованным. Извольте же отнестись к делу серьезно.

— О-о! — вскричал с яростью монах. — Я попал в ужасную западню.

— Довольно! — прервал его капитан громовым голосом. — Эта комедия не может продолжаться больше, отец Антонио. Не вы попали в ужасную западню, а, наоборот, я должен был попасть в нее по вашей милости. Я знаю вас с давних пор, и все ваши планы известны мне до мельчайших подробностей. Вы уже давно ведете свою опасную игру. Нельзя служить одновременно и Богу и черту без того, чтобы это рано или поздно не открылось. Я ведь хотел только сделать вам очную ставку с этими честными людьми, чтобы привести вас в смущение и заставить сбросить с себя ту маску ханжества, которую вы постоянно на себя надеваете.

Пораженный резкостью этих слов, монах некоторое время не мог вымолвить ни одного слова, сознавая полную справедливость обращенных к нему упреков. Наконец он поднял голову и, обращаясь к капитану, высокомерно спросил:

— В чем же именно вы меня обвиняете?

Дон Хуан презрительно улыбнулся.

— Я обвиняю вас в том, — ответил он монаху, — что вы намеревались завести отряд, которым я командую, в устроенную вами засаду, где теперь нас поджидают ваши достойные сообщники, чтобы ограбить нас и перебить. Что вы можете на это возразить?

— Ничего, — сухо ответил отец Антонио.

— Вы правы, потому что ваши уверения в своей невиновности не достигли бы цели. Однако, ввиду вашего собственного признания, я не отпущу вас без того, чтобы у вас осталась навсегда память о нашей встрече.

— Будьте осторожнее, капитан: я — слуга церкви, моя одежда делает меня неприкосновенным.

Капитан насмешливо улыбнулся.

— Это не важно, — заметил он иронически, — ее с вас снимут.

Большая часть солдат и погонщиков, проснувшихся от слишком громкого разговора между монахом и офицером, понемногу подходила к ним и с любопытством следила за происходившим.

Капитан указал солдатам на монаха рукой и скомандовал:

— Снимите с него верхнее платье, привяжите к дереву и дайте ему двести ударов кнута.

— Презренные люди! — вне себя закричал монах. — Я прокляну всякого, кто осмелится ко мне прикоснуться. Вечное осуждение грозит тому, кто дерзнет поднять руку на служителя алтаря!

Солдаты остановились, приведенные в ужас этим проклятием, которое отняло у них всякую решимость, вследствие их невежества и крайнего суеверия.

Монах скрестил руки и, с торжествующим видом взглянув на офицера, произнес:

— Несчастный безумец, я мог бы наказать тебя за твою дерзость, но я прощаю тебя, пусть накажет тебя Бог! Он будет твоим судьей, когда пробьет твой час. Прощай! Эй вы, пропустите меня!

Драгуны, смущенные и перепуганные словами монаха, медленно, хотя и с некоторой нерешительностью, расступились. Капитан, вынужденный сознаться в своем бессилии, сжимал кулаки и гневно озирался по сторонам.

Монаху уже почти удалось пройти сквозь ряды солдат, как вдруг он почувствовал, что чья-то рука его удерживает. Он обернулся, очевидно намереваясь отчитать человека, дерзнувшего до него дотронуться, но выражение лица его тотчас же изменилось при взгляде на того, кто его удерживал. Это был не кто иной, как неизвестный пленник, главный виновник нанесенной ему обиды.

— Постойте, ваше преподобие, — сказал охотник, — я понимаю, что эти храбрецы, будучи католиками, страшатся вашего проклятия, не решаясь поднять на вас руку из боязни вечных мучений, но для меня это безразлично: я, как вы знаете, еретик и ничем, следовательно, не рискую, освободив вас от вашей одежды, и, если позволите, я окажу вам эту маленькую услугу.

— О! — сказал монах, скрежеща зубами. — Я убью тебя, Джон! Я убью тебя, несчастный!

— Ба-а! Ба-а! Люди, которым чем-нибудь угрожают, обычно живут долго, — возразил тот, стаскивая с него монашескую одежду.

— Ну! — продолжал он. — Теперь вы, мои храбрецы, можете без всякой опасности для себя исполнить приказ своего капитана: человек этот для вас не более чем первый встречный.

Смелый поступок охотника сразу освободил солдат от нерешительности, которой они поддались. Как только на плечах монаха не стало его внушающей ужас одежды, они, не внимая более ни мольбам, ни угрозам осужденного, крепко привязали его, невзирая на крик, к дереву и наградили двумя сотнями ударов кнута, согласно приказу капитана. Между тем охотники присутствовали при этой экзекуции, мрачно считая удары и отвечая громким смехом на вопли несчастного, который извивался от боли, как змея.

После сто двадцать восьмого удара монах замолчал, сильное нервное потрясение сделало его нечувствительным к боли. Однако он был еще жив, зубы его были стиснуты, а на искривленных губах выступила белая пена; глаза смотрели пристально, но ничего уже не могли видеть, и единственным признаком жизни были глубокие вздохи, от которых время от времени вздымалась его могучая грудь.

Когда наказание было приведено в исполнение и монаха отвязали, он безжизненно повалился на землю, где и остался лежать не шевелясь.

Его одели и оставили в покое, не заботясь о том, что с ним будет дальше.

Оба охотника, поговорив о чем-то шепотом с капитаном, ушли.

Остаток ночи прошел спокойно.

За несколько минут до восхода солнца солдаты и погонщики поднялись, чтобы нагрузить мулов и приготовить все для дальнейшего похода, а затем был дан сигнал к выступлению.

— Однако где же монах? — воскликнул внезапно капитан. — Мы не можем так его здесь покинуть. Положите его на мула, и мы оставим его на первом постоялом дворе, который попадется нам на дороге.

Солдаты сейчас же повиновались и принялись искать отца Антонио, но все их поиски были бесполезны: он исчез бесследно.

Узнав об этом, дон Хуан нахмурился, но после минутного размышления беззаботно тряхнул головой.

— Тем лучше, — проговорил он, — а то этот монах всю дорогу причинял бы нам одно только беспокойство.

Караван выступил в дальнейший путь.

ГЛАВА XVI. Политические подробности

Прежде чем продолжать свой рассказ, мы вкратце опишем политическую обстановку в Техасе в ту эпоху, когда происходили события, о которых мы взялись рассказать.

Со времени утверждения испанского владычества техасцы с оружием в руках отстаивали свою свободу. После ряда битв, сопровождавшихся переменным успехом, они были в несчастный день 13 августа 1813 года наголову разбиты в сражении при Медине полковником Арредондо, под командой которого был эстремадурский полк с присоединившейся к нему коауильской милицией.

Начиная с этого времени вплоть до второй мексиканской революции Техас находился под невыносимым игом военного режима и не имел никакой возможности организовать правильную защиту от постоянных набегов Indios Bravos.

Соединенные Штаты много раз заявляли о своих претензиях на эту страну, утверждая, что естественной границей Мексики и их государства служит Рио-Браво-дель-Норте. Но в 1819 году они вынуждены были признать явную несостоятельность своих требований и стали искать окольных путей для того, чтобы захватить в свои руки эту богатую область и включить ее в свои пределы.

Тут-то они и прибегли к своей неизменно коварной и вероломной политике, которая должна была доставить им в конце концов торжество.

В 1821 году первые американские переселенцы робко и почти незаметно появились в Техасе, принялись расчищать земли под пашни, втихомолку селились на них, и в 1824 году они уже представляли собой сплоченную массу, достигавшую пятидесяти тысяч человек. Мексиканцы, все время занятые своими нескончаемыми внутренними войнами, не догадывались, что, открыв доступ американской иммиграции, они сами оказали ей поддержку.

Не прошло и восьми лет с прибытия первых американцев в Техас, как они уже составляли основную часть его населения.

Кабинет Вашингтона не скрывал теперь своих прожектов и уже громко поговаривал о том, чтобы купить у Мексики техасскую территорию, на которой испано-язычное население совершенно исчезло, чтобы уступить место отважным и решительным по духу представителям англо-саксонской расы.

Мексиканское правительство только теперь пробудилось от своей продолжительной летаргии и поняло ту опасность, которая угрожала Мексике от вторжения с одной стороны обитателей Миссури, а с другой — Техаса. Оно решило преградить доступ американской иммиграции, но было уже поздно: закон, изданный мексиканским конгрессом, не мог иметь никакой силы, и колонизация не прекратилась, несмотря на то что на границе были расставлены мексиканские посты, на которые возложено было поручение не пускать иммигрантов, принуждая их вернуться в свою страну.

Генерал Бустаменте, бывший президентом республики, сознавая, что борьба с американцами в недалеком будущем неизбежна, молча стал готовиться к столкновению и успел под разными предлогами сосредоточить на Ред-Ривер и на Сабине войска разных родов оружия, причем число солдат скоро достигло тысячи двухсот человек.

Между тем внешне все было спокойно, и ничто не предвещало скорого столкновения, как вдруг вероломный образ действий губернатора восточных провинций послужил поводом к вспышке в такую минуту, когда никто и не мог ее ожидать.

Дело произошло следующим образом.

Командующий вооруженными силами, расположенными в Анауаке 25 без всякого повода отдал приказ арестовать и бросить в тюрьму нескольких американских колонистов. Техасцы до сих пор терпеливо сносили многочисленные притеснения со стороны мексиканских офицеров, но после этого последнего злоупотребления властью они восстали все как один, и с оружием в руках явились к командиру, требуя с угрозами и криками гнева немедленного освобождения своих сограждан.

Командир, не имея достаточной силы для того, чтобы оказать им противодействие, притворно согласился удовлетворить их просьбу, но требовал двух дней сроку для выполнения необходимых формальностей.

Инсургенты дали свое согласие на отсрочку, а офицер воспользовался ею с той целью, чтобы как можно скорее призвать к себе на помощь гарнизон Накогдока.

Гарнизон этот прибыл как раз в ту минуту, когда, положившись на слова губернатора, инсургенты удалились,

Взбешенные тем, что с ними сыграли такую вероломную шутку, они сейчас же вернулись и произвели столь грозную демонстрацию, что мексиканский офицер счел себя счастливым, избегнув мести восставших путем выдачи им арестованных.

Между тем генерал Бустаменте, издавший манифест в честь Санта-Анны, принужден был покинуть свой пост при криках: «Да здравствует федерация!»

Техас в высшей степени страшился системы централизации, при которой ему никогда бы не удалось добиться признания своей самостоятельности в качестве отдельного государства, и поэтому все техасское население единодушно стояло за присоединение к Соединенным Штатам.

Колонисты восстали и, присоединившись к инсургентам Анауака, не сложившим еще оружия, решительно двину-лись на форт Веласко и приступили к его осаде.

Лозунгом для них служили слова: «Да здравствует федерация!», но на этот раз они имели уже значение возгласа: «Да здравствует независимость!», который техасцы, сознавая свою слабость, не решались еще произнести.

Во время этой беспримерной осады, когда осаждающие на выстрелы крепостных орудий отвечали лишь выстрелами из своих карабинов, техасцы и мексиканцы проявили чудеса храбрости и проявили неслыханное ожесточение.

Колонисты, будучи ловкими стрелками, засев за надежным прикрытием, стреляли в мексиканских артиллеристов, как в мишени, попадая им пулями прямо в руки всякий раз, как те показывались, чтобы зарядить свои пушки. Дело дошло до того, что командир Угартечеа, видя, что возле него падают изуродованными лучшие его солдаты, решил пожертвовать собой и сам взялся за их работу. Пораженные этой небывалой отвагой, техасцы, которым ничего не стоило двадцать пять раз попасть в храброго командира, прекратили огонь. В конце концов Угартечеа сдался, признав дальнейшее сопротивление бесполезным.

Этот успех исполнил радостью сердца колонистов, но Санта-Анна не позволил ввести себя в заблуждение относительно конечной цели техасского восстания. Он понял, что под федерализмом скрывается явное революционное движение, и далекий от того, чтобы принимать на веру заявления колонистов, он, как только власть его укрепилась настолько, что позволила ему предпринять решительные действия против инсургентов, отдал приказ полковнику Мехиа спешно выступить с отрядом в четыреста человек и восстановить в Техасе уже сильно пошатнувшийся авторитет мексиканской власти.

После долгих колебаний и дипломатических уловок, которые были не в силах изменить ход событий, так как главным орудием враждующих сторон было вероломство, война вспыхнула с новым ожесточением. В Сан-Фелипе был организован комитет общественной безопасности, и весь народ был призван к участию в борьбе.

Однако гражданская война не была еще провозглашена официально, когда явился человек, от которого зависело, как решится участь Техаса, и которому последний обязан своей свободой — мы хотим сказать о Сэмюэле Хьюстоне.

С момента его появления нерешительное и не успевшее окрепнуть восстание техасцев перешло в революцию. Тем не менее мексиканское правительство оставалась еще законным хозяином страны. Поэтому было вполне естественно, что колонистов назвали инсургентами и стали поступать с ними, как с врагами, то есть без всякого суда казнили через повешение, топили и расстреливали, смотря по тому, где их брали в плен и какой из этих видов смерти был более применим.

В день, когда начинается наш рассказ, ожесточение против мексиканцев и энтузиазм по отношению к благородной идее независимости достигли своего апогея.

Недели за три перед тем между гарнизоном Бежара и отрядом техасских волонтеров под командой одного из самых знаменитых вожаков восстания, Остина, произошла горячая стычка. Несмотря на свою малочисленность и полную неопытность в военном деле, колонисты дрались так храбро и так искусно пользовались своей единственной пушкой против мексиканских войск, что те были вынуждены с громадными потерями отступить в Бежар.

Эта схватка была на западе Техаса первой после взятия форта Веласко. Она дала толчок революционному движению, вспыхнувшему теперь с чрезвычайною силой.

Все города стали посылать отряды добровольцев для присоединения к освободительной армии. Борьба была организована на широкую ногу, и смелые вожди партизанских отрядов рыскали по стране во всех направлениях, ведя войну за собственный счет и по-своему служа тому делу, которое было им дорого и которое они решили защищать.

Капитан дон Хуан Мелендес был со всех сторон окружен врагами, которые были для него тем страшнее, что ему нельзя было ни получить сведений об их численности, ни предугадать заранее их действий. Офицеру, на которого было возложено чрезвычайно важное поручение, приходилось на каждом шагу подозревать неожиданную измену, предпринимать все доступные ему меры предосторожности и быть неумолимо строгим — только при этих условиях он получал возможность благополучно доставить вверенный ему драгоценный груз к месту назначения. Поэтому он ни минуты не колебался, когда ему пришлось применить строгость на деле и подвергнуть отца Антонио жестокому наказанию.

Монах давно уже считался одним из самых подозрительных людей, его двусмысленное поведение возбуждало беспокойство и заставляло делать выводы далеко не в пользу его честности.

Дон Хуан задался целью при первом удобном случае проверить справедливость своих подозрений. Читателю уже известно, каким путем он этого достиг, подведя со своей стороны контрмину, то есть устроив за шпионом надзор других, еще более ловких шпионов и поймав его почти на месте преступления.

Однако мы должны воздать должное достойному монаху и сказать, что политика совсем не волновала его — нет, мысли его не простирались так далеко. Зная, что на капитана возложено поручение конвоировать караван во время его перехода по равнине, он хотел завести его в засаду с единственной — целью принять участие в дележе добычи и таким образом одним махом составить себе состояние, чтобы затем дать волю своей любви к наслаждениям, чего до сих пор он был лишен. Дальше этого намерения его не простирались, так как наш достойный монах был самым обыкновенным грабителем с большой дороги и уж никоим образом не походил на политического деятеля,

Мы покинем его на некоторое время и обратимся к двум охотникам, которым монах был обязан своим суровым наказанием и которые тотчас же по приведении этого наказания в исполнение покинули место действия.

Оба они удалились большими шагами и в молчании спустились с возвышенности. Затем они углубились в дремучий лес, где у них стояли, спокойно поедая свой корм, два великолепных полудиких мустанга, с зорким взглядом и тонкими ногами. Лошади были оседланы, так что на них сейчас же можно было садиться.

Освободив мустангов от пут, охотники взнуздали их, вскочили в седла и, пришпорив, двинулись вперед крупной рысью.

Долго скакали они, пригнувшись к шеям своих лошадей, в стороне от всякой дороги, все вперед и вперед. Во время этой бешеной скачки наши охотники не страшились попадавшихся им на пути препятствий, минуя их с изумительной ловкостью. Наконец, когда до восхода солнца оставалось около часа, они остановились.

Охотники достигли входа в довольно узкое ущелье, образованное высокими лесистыми холмами, которые являлись отрогами горного хребта. Снежные вершины которого, несмотря на свое отдаление, казалось, высились прямо над ближайшим полем.

Перед тем как вступить в ущелье, охотники соскочили на землю, стреножили лошадей и спрятали их в кустах, а затем принялись заботливо исследовать окрестности с той проницательностью, которой отличаются индийские воины, когда разыскивают следы на тропе войны.

Долгое время старания охотников оставались без результата, о чем нетрудно было догадаться по выражавшим разочарование возгласам, которые слышались время от времени со стороны разведчиков. Наконец часа через два, при блеске первых лучей всходящего солнца, которое сразу рассеяло предрассветные сумерки, они заметили едва доступные глазу следы, которые заставили их вздрогнуть от радости.

Освободившись теперь от тревог и волнений, наши охотники вернулись к своим лошадям, спокойно расположились прямо на земле, порылись в своих сумках и достали оттуда все необходимое для скромного ужина, к которому они и приступили с большим аппетитом, как люди, которым пришлось провести целую ночь в седле, в бешеной скачке по горам и равнинам.

С самого момента ухода из мексиканского лагеря охотники до сих пор не обменялись между собой еще ни одним словечком. Они все время казались крайне озабоченными, и это обстоятельство делало разговор совершенно бесполезным.

Нельзя, однако, обойти молчанием тот факт, что люди, живущие в глухих местах, в высшей степени неразговорчивы, они проводят целые дни, не произнося ни слова, и говорят только тогда, когда без этого нельзя обойтись, причем обыкновенный разговорный язык заменяют в большинстве случаев языком мимики. Последний имеет то преимущество, что не выдает присутствия разговаривающих ушам невидимых врагов, которые всегда могут быть настороже, готовые застать врасплох свою жертву.

Когда охотники несколько утолили свой голод, тот из них, которого монах назвал Джоном, закурил свою коротенькую трубку и, протягивая мешочек с табаком своему товарищу, сказал вполголоса, как бы опасаясь, что его могут услышать:

— Ну, Сэм, мне кажется, что дела наши шли успешно, не так ли?

— С этим я вполне согласен, Джон, — ответил Сэм, утвердительно кивая головой, — вы чертовски хитры, мой милый.

— Вот еще! — презрительно заметил тот. — Велика штука обмануть этих грубых испанцев: они глупы, как розовые фламинго.

— Это безразлично. Однако капитан чрезвычайно ловко попал в ловушку.

— Гм! Это меня не очень тревожило, потому что я уже давно знаю средство от него избавиться, но меня пугал этот проклятый монах.

— Э-э! Если бы мы не явились в столь удачное время, то уж наверно он отбил бы у нас эту добычу. Что вы об этом думаете, Джон?

— Думаю, что вы правы, Сэм! Я смеялся от всего сердца, видя, как он корчится под ударами кнута.

— Да, это было прекрасное зрелище, но разве вы не боитесь его мести? Эти монахи дьявольски злобный народ.

— Вот еще! Стану я бояться подобных мерзавцев! Да он побоится и встретиться с нами.

— Не в этом дело. Гораздо лучше питать постоянно недоверие к подобным людям. Ведь вам, конечно, известно, что ремесло наше принадлежит к числу опасных, и, чего доброго, в один прекрасный день это проклятое животное сыграет с нами дурную шутку. Будьте в полной уверенности, что монах нас не пожалеет.

— Это правда. Однако черт с ним! Тем более что добыча, к которой мы стремимся, находится чрезвычайно близко. Я никогда не прощу себе, если позволю ей от нас ускользнуть.

— Что же, мы останемся здесь, в засаде?

— Да, это будет безопаснее. У нас всегда будет время присоединиться к товарищам, как только мы заметим появление каравана на равнине. А кроме того, ведь мы назначили здесь место свидания, не так ли?

— Верно, я не принял этого в расчет.

— Смотрите, легок на помине! Вот и тот, кого мы ждем.

Охотники живо вскочили на ноги, схватили свои ружья и спрятались за большим камнем, чтобы быть готовыми к любой неожиданности.

Раздался топот быстро скачущей лошади, усиливающийся с каждой минутой по мере своего приближения. Скоро в ущелье появился всадник, который заставил свою лошадь сделать быстрый скачок вперед и в горделивом спокойствии остановился в двух шагах от наших охотников.

Последние вышли из засады и двинулись навстречу приезжему, подняв кверху правые руки с открытыми в знак мира ладонями.

Всадник, оказавшийся индейским воином, отвечал на это легким взмахом бизоньей шкуры, прикрывавшей его плечи, затем соскочил с лошади и без всякой церемонии принялся дружески пожимать руки, протянутые ему охотниками.

— Добро пожаловать, вождь, — проговорил Джон, — мы ждали вас с нетерпением.

— Пусть мои бледнолицые братья поглядят на солнце, — ответил индеец. — Голубая Лисица аккуратен.

— Охотно признаю это, вождь, так как возразить мне нечего — вы удивительно пунктуальны.

— Время не ждет, охотники не должны подражать женщинам. Голубая Лисица желал бы поговорить о деле со своими братьями.

— Вы правы, вождь, — отвечал Джон, — давайте потолкуем. Мне не терпится познакомиться с вами поближе.

Индеец с важностью поклонился своему собеседнику, присел на корточки и принялся сосредоточенно курить трубку. Охотники поместились с ним рядом и молчали все время, пока не покончили с процедурой курения.

Наконец вождь вытряс пепел из своей трубки на ноготь большого пальца левой руки и приготовился говорить.

В тот же самый момент раздался внезапный треск, и пуля со свистом перерезала ветку почти над самой головой вождя.

Все трое вскочили на ноги и, схватив ружья, приготовились дать решительный отпор столь неожиданному нападению невидимого врага.

ГЛАВА XVII. Транкиль

На полпути между асиендой дель-Меските и вентой дель-Потреро, то есть на расстоянии около сорока миль от каждого из этих пунктов, вечером того дня, когда начинается действие настоящей главы, на берегу маленькой безымянной речки сидели два человека. Они беседовали друг с другом, закусывая пемекамом.

Это были уже известные нам канадец Транкйль и его друг, негр Квониам.

Шагах в пятидесяти от них у подножия гигантской лиственницы, в чаще, образованной плющом и кустарником, был привязан жеребец-двухлеток.

Бедное животное после тщетных усилий освободиться от веревки, которой оно было стреножено, поняло наконец всю бесполезность своих усилий и печально улеглось на землю.

Оба наших героя, которых мы в конце пролога видели молодыми, уже достигли того возраста, когда половина жизни прожита. Хотя годы и не оказали большого влияния на их физическую силу, тем не менее в волосах охотника уже пробивалась седина, а на лице, которое стало коричневым от постоянного пребывания на воздухе, показались многочисленные морщины.

За исключением этих легких признаков, служащих печатью зрелого возраста, ничто не обличало в канадце какой-либо перемены в отношении физических сил — напротив, глаза его видели вдаль так же хорошо, как и прежде, стан был прямым, а руки и ноги сохранили прежнюю крепость и силу.

Что же касается негра, то в его внешности не произошло никаких перемен, и он казался вечно юным. Впрочем, он приобрел за это время некоторую солидность, пополнел, не утратив, однако, своей беспримерной подвижности.

Место, где расположились наши лесные охотники, поистине было одним из самых живописных во всей прерии.

Полуночный ветерок очистил небо, темно-голубой свод которого был теперь покрыт мириадами звезд, среди которых ярко выделялся Южный Крест. Луна проливала беловатый свет, придававший предметам фантастические очертания, и ночь приобретала ту бархатистую прозрачность, которая вообще свойственна сумеречному свету. При каждом порыве ветра деревья качали своими влажными верхушками, с которых лился дождь на росшие внизу кустарники.

Река плавно текла посреди поросших лесом берегов и казалась далеко протянувшейся серебряной лентой. В ее спокойной поверхности, как в зеркале, отражались дрожащие лучи луны, которая уже успела совершить около двух третей своего пути по небу.

В прерии царило такое безмолвие, что легко можно было расслышать падение сухого листка или легкое содрогание древесной ветки, происшедшее от того, что по ней проползло какое-нибудь незначительное пресмыкающееся.

Оба охотника вполголоса беседовали друг с другом. Могло, однако, показаться странным, что люди, вполне освоившиеся с лесной жизнью, позволили себе на этот раз нарушить ее правила, требующие, чтобы на ночлег располагаться на вершине какой-нибудь возвышенности, и устроили свой ночной лагерь на самом краю откоса, отлого спускавшегося к реке и носившего на своей илистой почве более чем подозрительные следы, принадлежавшие по большей части животным из числа крупных плотоядных.

Несмотря на довольно чувствительный ночной холод и обильную ледяную росу, охотники не разводили костра. Тем не менее для них, по-видимому, было крайне необходимо хоть чуть-чуть согреться, в особенности же для негра, который в своем одеянии, состоявшем всего-навсего из панталон, прикрывавших его ноги, да из рваного сарапе, буквально стучал зубами от холода.

Транкиль, одетый в более теплый костюм мексиканских поселян, казалось, вовсе не замечал холода. Держа ружье у своих ног, он изредка бросал свой никогда не ошибающийся взор на покрытую мраком окрестность, прислушиваясь к малейшему шуму, какой только был доступен его слуху. Это не мешало ему перебрасываться словами с негром, не обращая при этом никакого внимания ни на его гримасы, ни на то, что он дрожал как осиновый лист.

— Значит, вы не видали сегодня нашей малютки, Квониам? — сказал Транкиль, обращаясь к негру.

— Да, я не видал ее целых два дня, — отвечал негр.

Канадец вздохнул.

— Мне следовало бы к ней отправиться, — проговорил он, — дитя осталось совершенно одиноким, а теперь война привлекла в эти места всех бездельников и пограничных бродяг.

— Ба-а! У Кармелы есть клюв и когти. Она сумеет выйти из всякого затруднения и не дать себя в обиду.

— Проклятие! — вскричал Транкиль, потрясая карабином. — Если кто-нибудь из этих негодяев осмелится сказать ей что-нибудь такое!.. то…

— Да не беспокойтесь вы до такой степени, Транкиль, вам ведь известно, что если кто-нибудь осмелится ее оскорбить, то у нее не будет недостатка в защитниках. Кроме того, Ланси не покидает ее ни на минуту, а вы ведь знаете его верность.

— Да, — пробормотал охотник, — но Ланси всего лишь обычный человек.

— Вы совсем погрузились в отчаяние от тех мыслей, которые ни с того ни с сего приходят вам в голову.

— Я люблю этого ребенка, Квониам.

— Да ведь и я люблю эту прелестную шалунью. Подождите, пока мы застрелим ягуара. Тогда мы и отправимся в дель-Потреро. Вы согласны?

— Отсюда очень далеко.

— Ну вот еще! Всего-навсего три часа пути. Отвечайте же, Транкиль, ведь вы знаете, что теперь очень холодно, я в буквальном смысле сейчас окоченею. Проклятое животное! Скажите, пожалуйста, чем оно теперь занимается? Наверное, бродит где-нибудь в стороне вместо того, чтобы прямо идти к нам.

— Чтобы дать себя застрелить, не так ли? — с улыбкой возразил Транкиль. — Быть может, ягуар подозревает о том, что мы здесь ему готовим.

— Очень возможно: эти проклятые звери так хитры. Постойте, вот жеребенок что-то затрясся — наверное, он что-нибудь почуял.

Канадец слегка обернулся.

— Нет, пока еще ничего не заметно, — ответил он.

— Нам придется прождать его целую ночь, — с неудовольствием пробормотал негр.

— Вы всегда останетесь самим собою, Квониам, то есть вечно будете выражать нетерпение и упорство! Что бы я вам ни говорил, вы вечно будете стоять на своем и не понимать меня. Сколько раз повторял я вам, что ягуар самое хитрое животное из всех существующих! Хотя мы и расположились с подветренной стороны, однако для меня ясно, что он нас почуял. Он бродит тайком вокруг нашей стоянки, боясь подойти поближе. Как вы сами уже сказали, он бродит из стороны в сторону без всякой определенной цели.

— Гм! А долго, по вашему мнению, будет совершать он эту прогулку?

— Нет, так как должна же у него появиться жажда. В нем борются теперь три чувства: голод, жажда и страх. Последний понемногу ослабевает и скоро совсем исчезнет — это вопрос времени.

— Да вот мы уже почти целых четыре часа не можем этого дождаться.

— Терпение! Самое главное сделано, и скоро мы, я в этом убежден, узнаем о нем что-нибудь новенькое.

— Дай-то Бог, а то я совсем умираю от холода. Но вы хотя бы знаете, он очень крупный?

— Да, следы его широки. Но едва ли я ошибусь, если скажу, что он не один.

— Вы так думаете?

— Я почти готов побиться об заклад — невозможно, чтобы один ягуар натворил столько вреда в продолжение менее чем восьми дней. По словам дона Иларио, из его стада исчезло до десяти голов скота.

— О! — вскрикнул Квониам, радостно потирая руки. — Мы хорошо поохотимся, так как очевидно, что их целая стая.

— Я сам так же думаю. То, что они так близко подходят к асиенде, показывает, что у них есть детеныши.

В ту же минуту безмолвие пустыни нарушилось хриплым ревом, несколько походившим на отдаленное мяуканье кошки.

— Вот его первый призыв, — заметил Квониам.

— Он еще далеко.

— О! Он не замедлит к нам приблизиться.

— Нет, он пока не помышляет об этом.

— Гм! Так куда же он направляется?

— Слушайте.

Рев, похожий на первый, но с прямо противоположной стороны, раздался в это мгновение уже не на столь далеком расстоянии от охотников.

— Что я вам говорил! — спокойно заметил канадец. — Ягуар не один.

— Да я в этом и не сомневался. Кому же и знать привычки этих кошек, как не вам?

Бедный жеребенок поднялся на ноги; он весь дрожал. Полумертвый от ужаса, он старался спрятать свою голову между передними ногами, испуская в то же время жалобное ржание.

— Гм! — проговорил Квониам. — Бедное, невинное существо — оно предчувствует свою неизбежную гибель.

— Я надеюсь, что этого не случится.

— Ягуар растерзает его.

— Да, если мы не убьем ягуара раньше.

— Уверяю вас, — ответил негр, — я буду просто счастлив, если этот несчастный жеребенок избегнет гибели.

— Он уцелеет, — сказал охотник, — я выбрал его для Кармелы.

— Ба-а! Так зачем же вы его сюда привели?

— Чтобы он привык не бояться ягуаров.

— Да ведь это прекрасная мысль! В таком случае, вопрос об участи жеребенка перестает меня волновать.

— Так и должно быть, думайте лучше о ягуаре, который может подойти справа, а я буду следить за тем, который слева от нас.

— Решено!

Почти в тот же самый момент раздался с той и с другой стороны рев, но уже гораздо сильнее, чем прежде.

— Им хочется пить, их ярость пробуждается, и они решаются подойти поближе.

— Хорошо! Не нужно ли нам приготовиться?

— Нет, можно еще подождать. Наши враги все еще в нерешительности, бешенство их не дошло пока до такой степени, чтобы они забыли всякое благоразумие.

Так прошло несколько минут. Временами поднимался ночной ветерок, приносивший с собою неведомые звуки, кружась, проносился над охотниками и скоро терялся где-то в отдалении.

Охотники были спокойны и ждали, не трогаясь с места. Глаза их были устремлены в темноту, а уши готовы уловить малейший подозрительный звук. Они держали свои ружья наготове, чтобы немедленно встретить врага, который, правда, еще не показывался, но чье приближение и неизбежное столкновение с которым они уже предугадывали.

Вдруг канадец вздрогнул и быстро нагнулся к земле.

— О! — вскричал он с выражением сильнейшей тревоги. — Что такое делается в лесу?

Рев ягуара зазвучал, подобно раскатам грома.

Ответом на него был крик ужаса и частый топот лошади, приближавшийся с неимоверной быстротой.

— Живее! — закричал Транкиль. — Кому-то грозит смертельная опасность, ягуар его сейчас настигнет.

Оба охотника мужественно двинулись вперед в том направлении, откуда слышался рев.

Казалось, что весь лес содрогается, так как отовсюду слышались крики, которые то звучали насмешливо, то выражали собой ужасную тревогу.

Хриплое мяуканье ягуаров доносилось беспрестанно.

Лошадиный топот, услышанный охотниками, казалось, доносился теперь со всех сторон.

Охотники, почти задыхаясь, все время бежали вперед, перепрыгивая с изумительной быстротой через попадавшиеся им на пути канавы и рытвины. Страх за участь незнакомцев, которых они стремились спасти, придавал им силы.

Вдруг неподалеку от охотников раздался вопль ужаса, прозвучавший еще более резко и отчаянно, нежели первый.

— О-о! — вскричал Транкиль как человек, совершенно потерявший голову. — Это она! Это Кармела!

Он прыгнул вперед, подобно тигру, и стремительно ринулся туда, откуда послышался крик. За ним последовал Квониам, который во время этого бешеного бега ни на шаг не отстал от своего товарища.

Внезапно в чаще воцарилась мертвая тишина, всякий шум и крики прекратились, точно в сказке. Слышалось только прерывистое дыхание охотников, которые еще продолжали бежать.

Но это безмолвие скоро нарушилось яростным ревом хищника, обеспокоенного треском ветвей. Сверху прыгнуло что-то огромное, промелькнуло почти над самой головой охотников и исчезло в лесу. В ту же самую минуту ночной мрак прорезал звук ружейного выстрела, вслед за которым тотчас же раздался предсмертный рев ягуара и чей-то крик ужаса.

— Мужайтесь, нинья 26, мужайтесь! — прогремел невдалеке мужской голос. — Вы спасены!

Охотники, собрав последние силы, побежали вперед еще скорее и скоро достигли места, где разыгрывалась сцена борьбы.

Странное и вместе с тем внушающее ужас зрелище представилось их испуганному взору.

На довольно узкой тропинке без чувств лежала на земле женщина, возле которой билась в предсмертной агонии лошадь с растерзанными внутренностями.

Женщина лежала без движения и казалась мертвой.

Два детеныша ягуара, присев, словно кошки, на задние лапы, пристально смотрели на нее горящими глазами и уже готовились сделать прыжок в направлении своей жертвы. В нескольких шагах от них с яростным хрипением катался по земле раненый хищник, делая яростные попытки броситься на человека, который, опустившись на одно колено и выставив вперед свою обмотанную сарапе левую руку, в правой руке держал широкий нож, готовясь мужественно встретить нападение зверя.

Позади этого человека стояла лошадь, вытянув вперед шею и опустив книзу уши. Ноздри ее дымились, и вся она дрожала от страха. Подруга ягуара, крупная самка, притаившись на макушке лиственницы, пожирала глазами соскочившего с лошади всадника, с силой размахивая в воздухе мощным хвостом и издавая глухое рычание.

Всю эту картину, описание которой отняло у нас столько времени, охотники заметили с одного взгляда. С быстротой молнии наши смельчаки, обменявшись друг с другом условными знаками, распределили между собой роли.

Квониам бросился к детенышам и, схватив их за шеи, размозжил им головы о большой камень, между тем как Транкиль, прицелившись из своего ружья, выстрелил в самку как раз в ту минуту, когда она сделала прыжок по направлению к всаднику. Затем охотник с неимоверной живостью повернулся назад и ударом приклада покончил с другим ягуаром, который повалился мертвым у его ног.

— А-а! — произнес охотник, опуская ружье на землю и отирая с лица холодный пот.

— Она жива! — закричал ему Квониам, почувствовавший всю горечь в восклицании своего друга. — Она только в обмороке от испуга, но она спасена.

Охотник медленно обнажил свою голову и, поднимая глаза к небу, с выражением глубочайшей благодарности тихо произнес:

— Боже, благодарю Тебя!

Между тем к Транкилю подошел всадник, которого ему удалось спасти столь чудесным образом.

— Теперь я ваш должник, — сказал он, протягивая руку своему спасителю.

— Нет, это я в долгу перед вами, — прямодушно отвечал ему охотник. — Если бы не ваше самоотверженное поведение, я пришел бы слишком поздно.

— Я сделал только то, что сделал бы всякий другой, будь он на моем месте.

— Может быть, но как ваше имя?

— Чистое Сердце. А ваше?

— Транкиль. Дружба наша должна быть вечной.

— Охотно принимаю ее. А теперь позаботимся о том, чтобы привести в чувство эту бедную девушку.

Оба новых друга еще раз крепко пожали друг другу руки и направились к Кармеле, около которой уже хлопотал Квониам, употреблявший все усилия, чтобы вывести ее из состояния глубокого обморока, в котором она находилась.

Когда же Транкиль и Чистое Сердце заменили Квониама у тела молодой девушки, то последний принялся поспешно собирать сухие ветви, чтобы развести огонь.

Между тем через несколько минут Кармела очнулась и скоро была уже в состоянии объяснить, зачем она попала в этот лес, вместо того чтобы спокойно спать у себя в венте дель-Потреро.

Рассказ девушки продолжался в течение нескольких часов, вследствие ее слабости и испытанного ею сильного потрясения. Мы же вкратце передадим его читателю в следующей главе.

ГЛАВА XVIII. Ланси

Кармела долгое время следила взглядом за бешеной скачкой Ягуара по полю. Когда же он исчез в отдалении, углубившись в дремучий лес, она печально опустила голову и в глубоком раздумье медленными шагами вернулась в венту.

— Он его ненавидит, — прошептала она растроганным голосом, — он его ненавидит. Захочет ли он спасти его?

Она упала на скамью и несколько минут оставалась в таком положении, погрузившись в глубокое раздумье.

Затем Кармела подняла голову. Лицо ее горело лихорадочным румянцем, глаза, обыкновенно имевшие столь кроткое выражение, теперь, казалось, метали искры.

— Я его спасу, я! — воскликнула она с твердой решимостью.

С этими словами она поднялась с места, быстрыми шагами прошла через зал и отворила дверь корраля.

— Ланси? — позвала она.

— Что вам угодно, нинья? -отвечал слуга, занимавшийся в это время приготовлением корма для двух великолепных лошадей, принадлежавших Кармеле, за которыми он ухаживал с особым старанием.

— Подойдите сюда.

— Сию минуту.

Действительно, не больше чем через пять минут он появился на пороге комнаты.

— Что вам угодно, сеньорита? — спросил он с той спокойной услужливостью, которая вообще свойственна слугам, пользующимся вниманием своих хозяев. — Я в настоящее время очень занят.

— Весьма возможно, мой милый Ланси, — кротко ответила молодая девушка, — но то, что я хочу вам сказать, не терпит ни малейшего промедления.

— О-о! — воскликнул тот слегка удивленным тоном. — Что же случилось?

— Ничего особенного. Вента, как и всегда, в полном порядке, но у меня есть к вам просьба.

— Ко мне?

— Да.

— Гм! Так говорите же, сеньорита, ведь вы знаете мою преданность вам.

— Приближается вечер. Трудно ожидать, чтобы в столь поздний час в венту заехал путешественник.

Метис поднял голову и внимательно посмотрел на солнце.

— Я не думаю, чтобы сегодня можно было ждать путешественников, — ответил он наконец. — Сейчас уже около четырех часов, хотя возможно, что кто-нибудь и заедет.

— Но предполагать это нет никаких оснований.

— Это правда, сеньорита.

— Прекрасно, в таком случае я попрошу вас запереть венту.

— Запереть венту! Зачем же это?

— Сейчас я вам объясню.

— Это что-нибудь важное?

— Да.

— Так говорите же, нинья, я внимательно слушаю.

Девушка окинула стоящего перед ней слугу долгим внимательным взглядом, затем кокетливо облокотилась на стол и ничего не выражающим голосом сказала:

— Я в большом беспокойстве, Ланси.

— Отчего же? — спросил тот.

— Меня тревожит долгое отсутствие моего отца.

— Да ведь не прошло еще четырех дней с тех пор, как вы его видели.

— Мне еще не приходилось так долго оставаться в одиночестве.

— Как же быть? — проговорил метис, растерянно покачивая головой.

— Дело вот в чем, — решительным тоном прервала его размышления Кармела. — Я беспокоюсь о своем отце и желаю его видеть. Вы запрете венту, оседлаете лошадей, и мы отправимся на асиенду дель-Меските. Это не особенно далекий путь, и через четыре или пять часов мы вернемся назад.

— Будет слишком поздно.

— Это говорит в пользу того, чтобы ехать, не медля ни одной минуты.

— Но…

— Без замечаний, делайте то, что я вам приказываю — я так хочу!

Метис молча склонил голову, зная, что если его госпожа говорит таким тоном, то нужно повиноваться без рассуждений.

Молодая девушка сделала шаг вперед, положила свою белую нежную ручку на плечо метиса и, приблизив свое милое свежее личико к его лицу, добавила с кроткой улыбкой, заставившей беднягу вздрогнуть от радости:

— Не сердитесь на меня за этот каприз, добрый Ланси. Я очень страдаю.

— Вы просите меня об этом, нинья? — отвечал метис, выразительно пожимая плечами. — Э-э! Да знаете ли вы, что я готов за вас броситься в огонь и в воду?

И он поспешно принялся тщательно запирать двери и окна венты, а затем отправился в корраль седлать лошадей. Между тем Кармела переодевалась, нетерпеливо выбирая себе платье, более удобное для задуманного ею путешествия. Девушка обманула старого слугу, сказав ему, что поедет к Транкилю.

Но Бог противился исполнению плана, зародившегося в ее своенравной белокурой головке.

В ту самую минуту, когда Кармела была совсем готова и уже хотела садиться верхом, у дверей корраля появился Ланси с лицом, искаженным от ужаса.

Молодая девушка поспешила ему навстречу, предполагая, что он случайно чем-нибудь себя поранил.

— Что с вами? — спросила она его с участием.

— Мы погибли! — ответил тот глухим голосом, бросая кругом растерянные взгляды.

— Как погибли? — вскричала девушка, побледнев как мертвец. — Что это значит, мой милый?

Метис поднял к губам палец, чтобы заставить ее замолчать, затем сделал ей знак следовать за собой и, как бы от кого-то прячась, проскользнул в корраль.

Кармела вошла туда вслед за ним.

Корраль был обнесен дощатым забором высотой около двух метров. Ланси подошел к этому забору в том месте, где была довольно широкая щель, позволявшая окинуть взглядом окрестность.

— Посмотрите! — сказал он своей госпоже, показывая ей на щель.

Молодая девушка повиновалась и прижалась лицом к доскам.

Надвигалась уже ночь, и мрак, усиливавшийся с каждой минутой, быстро окутывал окрестности. Темнота, однако, не помешала Кармеле различить, что в нескольких сотнях шагов от венты по направлению к ней движется рысью многочисленный отряд всадников.

Девушке достаточно было одного взгляда, чтобы определить, что всадники эти — индейцы.

Индейские воины, число которых доходило до пятидесяти, были одеты в полные боевые наряды и, пригнувшись к шеям своих скакунов, столь же неукротимых, как и их всадники, с гордым видом потрясали над головой длинными копьями.

— Это апачи! — воскликнула Кармела, в ужасе отскакивая от забора. — Как же они сюда попали, ведь раньше о них ничего не было слышно?

Метис печально потряс головой.

— Через несколько минут, — сказал он, — они будут здесь. Что нам делать?

— Защищаться! — с решимостью ответила молодая девушка. — По-видимому, у них нет огнестрельного оружия. Укрывшись за стенами нашего дома, мы легко продержимся до восхода солнца.

— А потом? — спросил метис, всем своим видом выражая сомнение.

— Потом, — с твердостью ответила девушка, — нам поможет сам Бог!

— Аминь! — сказал на это метис, менее всего допуская возможность подобного чуда.

— Поторопитесь же принести сюда все наше огнестрельное оружие — быть может, язычники отступят, встретив с нашей стороны такой горячий отпор, и не решатся произвести на нас нападение.

— Гм! Эти дьяволы ужасно хитры, они отлично знают, сколько в доме народу, и будьте уверены, что они отступят только тогда, когда захватят венту в свои руки.

— Так что же! — мужественно вскричала девушка. — В таком случае мы умрем, храбро сражаясь, вместо того чтобы трусливо сдаться в плен и стать рабами этих бессердечных и презренных язычников.

— Да будет так! — ответил метис, невольно заражаясь энтузиазмом своей госпожи. — Сразимся! Ведь вам известно, сеньорита, что битва не внушает мне ни малейшего страха. Пусть язычники держат ухо востро, потому что, если они не остерегутся, я сыграю с ними такую шутку, которой они долго не забудут!

На этом беседа Кармелы с метисом временно прекратилась, так как нужно было позаботиться о средствах для защиты венты. С этим последним делом наши герои справились так быстро и уверенно, что можно было прийти к заключению, будто подобная передряга застигает их уже не в первый раз.

Читатель напрасно будет удивляться мужеству, проявленному доньей Кармелой при известии о приближении индейцев: в пограничных местностях, где жителям приходится подвергаться частым нападениям индейцев и всякого рода грабителей, женщины сражаются бок о бок с мужчинами и, забывая о своей принадлежности к слабому полу, способны демонстрировать не меньшее мужество, чем их братья и мужья.

Кармела не ошиблась, сказав, что приближается отряд индейцев-апачей. Скоро индейские воины прискакали к венте и окружили ее со всех сторон.

Обычно во время своих набегов индейцы действуют с крайней осмотрительностью. Они всячески стараются, чтобы их приближение осталось незамеченным, и нападают по большей части врасплох. Но на этот раз было очевидно, что они нисколько не сомневаются в успехе, считая венту лишенной всякой защиты.

В двадцати шагах от венты они остановили коней, спешились и стали совещаться.

Этими минутами промедления Ланси воспользовался, чтобы сложить на стоявшем в комнате столе все бывшее в венте оружие, состоявшее из десятка карабинов.

Все окна и двери венты были наглухо закрыты. Это не мешало, однако, следить за всеми действиями неприятеля, так как в ставнях были устроены многочисленные отверстия для ружей, позволявшие видеть, что происходит снаружи.

Кармела, вооружившись карабином, мужественно остановилась перед дверью, тогда как метис с сосредоточенным видом расхаживал по комнате, обдумывая, по-видимому, какою-то мысль.

— Ну, — проговорил он наконец, — вот что: положите, сеньорита, этот карабин на стол. Силой мы ничего не добьемся. Единственное средство против этих дьяволов — хитрость, поэтому предоставьте мне полную свободу действий.

— В чем же состоит ваш план?

— А вот в чем: в заборе корраля я подпилил две доски. Садитесь верхом и, как только услышите, что я отворяю дверь, пускайте лошадь во весь опор.

— А вы?

— Не беспокойтесь, пожалуйста, обо мне, а получше пришпорьте свою лошадь.

— Я не хочу вас покидать.

— Ба-а! Это что за глупости! Я уже стар, и жить мне осталось недолго, а ваша жизнь — драгоценна, и потому вас надо спасти. Предоставьте же мне полную свободу действий.

— Не могу, пока вы мне не скажете…

— Вы ни слова от меня не дождетесь. Транкиля вы найдете у брода на реке Венадо. Ни слова больше!

— А! Так вот как! — ответила девушка. — Ну, в таком случае, клянусь вам, я не отойду от вас ни на шаг, что бы ни случилось.

— Вы с ума сошли! Разве я вам не сказал, что хочу сыграть с индейцами хорошую шутку?

— Это правда?

— Разумеется! Вы сами увидите. Однако же, опасаясь, что вы своей неосторожностью испортите мне все дело, я хочу, чтобы вы уехали. Вот и все!

— Правду ли вы говорите?

— Зачем же стану я лгать? Через пять минут я вас догоню.

— Вы мне это обещаете?

— Значит, вы думаете, что мне доставит большое удовольствие остаться здесь?

— Но что вы такое задумали?

— Вот и индейцы. Ступайте и не забудьте пустить лошадь во весь опор, как только я открою дверь. Путь вы должны держать прямо к броду дель-Венадо.

— Но мне кажется…

— Да ступайте же, — резко прервал метис, толкая Кармелу по направлению к корралю. — Дело решено.

Девушка против воли повиновалась. В ту же самую минуту снаружи послышались частые удары в ставни. Метис воспользовался этим шумом для того, чтобы захлопнуть дверь корраля.

— Я дал Транкилю клятву беречь ее, — пробормотал он, — спасти ее я могу только ценой своей жизни. Ну что ж! Пусть я и умру, но зато, клянусь честью, устрою славные поминки по себе.

Удары в ставни повторились, и с такой силой, что нетрудно было предвидеть, что ставни долго не выдержат.

— Кто там? — спокойно спросил метис.

— Мирные люди, — был ответ снаружи.

— Гм! — ответил Ланси. — Мирные люди так не стучатся.

— Отоприте же! — снова раздался снаружи голос.

— Но кто мне поручится, что у вас нет дурных намерений?

— Отпирайте, или мы выломаем дверь.

Удары участились.

— О-о! — проговорил метис. — Да у вас железные руки. Не трудитесь ломать, я сейчас отопру.

Удары затихли.

Метис открыл дверь.

С радостным воем и криками индейцы вломились в дом.

Ланси отошел в сторону, чтобы пропустить гостей. На лице его сверкнула радость: до слуха его донесся топот быстро скачущей лошади.

Последнее обстоятельство совершенно ускользнуло от внимания индейцев.

— Пить! — закричали они.

— Чего вам угодно? — спросил метис, желавший выиграть время.

— Огненной воды! — завыли индейцы.

Ланси поспешил подать требуемое. Началась оргия.

Зная, что им нечего опасаться со стороны хозяев венты, краснокожие, получив доступ в дом, вломились туда, не позаботившись даже поставить часовых. Именно на это и рассчитывал Ланси, составляя план спасения Кармелы.

Индейцы, в особенности же апачи, питают необузданное влечение к спиртным напиткам. Исключение составляют одни только команчи, которые вообще отличаются своей воздержанностью. До сих пор они сумели не поддаться гибельной страсти к пьянству, от которой страдают их соплеменники.

Ланси с лукавым видом следил за действиями индейцев, которые, столпившись около стола, пили большими глотками, опорожняя поставленные перед ними бутылки; глаза их начинали сверкать, черты лица оживлялись. Они говорили все разом, не заботясь о смысле своих слов и думая только о том, чтобы поскорее опьянеть.

Вдруг метис почувствовал на своем плече чью-то руку.

Он обернулся и очутился лицом к лицу с индейцем, который стоял перед ним, скрестив на груди руки.

— Что вам угодно? — спросил его Ланси.

— Голубая Лисица — вождь, — был ответ со стороны индейца, — он хочет говорить с бледнолицым.

— Разве Голубая Лисица не доволен предложенным мною угощением?

— Дело не в угощении. Воины пьют, вождю же нужно другое.

— А! — ответил метис. — Мне очень досадно, так как я подал все, что у меня было.

— Нет, — сухо ответил индеец.

— Как нет?

— Где девушка с золотистыми волосами?

— Я не понимаю вас, вождь, — ответил метис, отлично понимавший, в чем дело.

Индеец усмехнулся.

— Пусть бледнолицый взглянет на Голубую Лисицу, — промолвил он, — тогда он увидит, что это — вождь, а не ребенок, которого можно обмануть. Где та девушка с золотистыми волосами, которая живет в одном доме с моим братом?

— Может быть, вы говорите о хозяйке этого дома?

— Да.

— Ну так ее нет здесь.

Вождь подозрительно взглянул на Ланси.

— Бледнолицый лжет, — сказал он.

— Ищите ее.

— Она была здесь час тому назад.

— Это возможно.

— Где же она?

— Ищите.

— Бледнолицый — собака, с которой я сниму скальп.

— Большая вам от этого польза! — насмешливо ответил метис.

К несчастью, произнося эти слова, Ланси бросил торжествующий взгляд в направлении корраля. Вождь успел уловить этот взгляд. Он бросился к корралю, отворил дверь и испустил крик разочарования при виде дыры, проделанной в заборе. Индеец догадался, в чем дело.

— Собака! — вскричал он, выхватывая из-за пояса нож и бросая им в метиса.

Но тот был настороже и ловко уклонился от удара. Нож пролетел почти над самой головой Ланси и вонзился в стену.

Ланси выпрямился и, перепрыгнув через стойку бара, бросился вон.

Индейцы в беспорядке повскакали со своих мест и с оружием в руках ринулись вслед за метисом, рыча как звери.

Последний, добежав до порога корраля, обернулся к ним лицом, выхватил пистолеты и выстрелил прямо в середину толпы. Затем он вскочил на свою лошадь и, вонзив ей в бока шпоры, исчез за забором.

В ту же минуту сзади раздался страшный удар, земля дрогнула, и вокруг всадника и его обезумевшей от страха лошади посыпался целый град камней и обломков дерева.

Вента дель-Потреро взлетела на воздух, похоронив под своими развалинами наводнивших ее апачей.

В этом и заключалась шутка, которую Ланси пообещал сыграть с индейцами.

Теперь читателю понятно, почему он настаивал на немедленном отъезде Кармелы.

По счастливой случайности ни метис, ни его лошадь почти вовсе не пострадали. Мустанг с дымящимися ноздрями летел как стрела по прерии, беспрестанно понукаемый своим всадником, которому казалось, что за ним кто-то гонится на недалеком расстоянии.

К несчастью, ночь была слишком темна, так что Ланси не имел ни малейшей возможности проверить, насколько справедливы его опасения.

ГЛАВА XIX. Погоня

Читатель найдет, по всей вероятности, средство, употребленное Ланси для того, чтобы отделаться от апачей, чересчур жестоким и скажет, что оно может быть оправдано только крайней необходимостью.

Но оправдать поступок Ланси вовсе не так уж трудно. Дело в том, что во время своих набегов на мексиканские границы Indios Bravos допускают по отношению к попадающим в их руки белым пленникам всевозможные жестокости, давая при этом волю своей ненависти к белой расе.

Ланси, очутившись один в обществе пятидесяти свирепых язычников, находился в чрезвычайно опасном положении, так как индейцы могли сделать с ним все, что им только заблагорассудится. В довершение беды апачи уже успели сильно опьянеть, а в таком состоянии они способны на самую утонченную жестокость из-за одного удовольствия видеть мучения человека враждебной им расы.

Было, впрочем, еще одно обстоятельство, побуждавшее метиса действовать столь беспощадно. Ему во что бы то ни стало нужно было добиться спасения Кармелы, которую вверил его заботам Транкиль, взявший со слуги клятву не щадить собственной жизни ради спасения девушки.

Будучи человеком хладнокровным и аккуратным, Ланси ничего не делал наобум и всегда строго взвешивал все шансы за и против. В настоящем случае метису нечего было терять, так как индейцы заранее обрекли его на смерть. При успешном исходе своего плана Ланси получал возможность спастись, при неудаче ему предстояло умереть, но зато он вырыл могилу для значительного числа своих безжалостных врагов.

Приняв такое решение, Ланси с обычным хладнокровием привел в исполнение свой план. Благодаря присутствию духа он успел вскочить на лошадь и ускакать до взрыва.

Однако этим дело еще не кончилось. Метису внушал сильное беспокойство лошадиный топот, который все время слышался позади, давая Ланси повод думать, что его план не имел желанного успеха, что по крайней мере один из врагов его уцелел и по свежим следам пустился за ним в погоню.

Ланси летел с неимоверной быстротой, беспрестанно меняя направление, чтобы сбить с толку своего ожесточенного преследователя. Но все усилия его были бесполезны, так как неизвестный враг неутомимо скакал за ним по пятам.

Ни один человек, несмотря на всю свою природную храбрость и энергию, не может устоять перед невольным чувством страха, сознавая, что во мраке ночи ему угрожает какой-то таинственный, неуловимый враг. Ночная темнота, царящее в пустыне мертвое молчание, деревья, мелькающие подобно призракам по сторонам бешено скачущего путника, — все это вместе взятое только увеличивает невольный ужас в сердце несчастного, который не имеет даже понятия о размерах угрожающей ему опасности.

Нагнувшись к шее своего коня, Ланси скакал вот уже несколько часов по безлюдной местности, не разбирая дороги и слыша за собой только сухой треск да частый топот скачущей по его следам лошади. Брови метиса были нахмурены, губы его дрожали, на лбу выступил холодный пот.

Самым странным было то, что преследователь оставался, по-видимому, на прежнем расстоянии. Можно было сделать предположение, что таинственный всадник, довольствуясь просто погоней за своим врагом, не хотел его догнать.

Между тем мало-помалу первоначальное возбужденное состояние метиса уступило место спокойному отношению к окружающему. Ночной холод помог Ланси сосредоточиться, привести свои мысли в порядок и вернуть себе обычное хладнокровие.

Придя окончательно в себя, наш герой невольно устыдился своего ребяческого страха, который заглушил в нем на столь долгое время сознание священной обязанности беречь и защищать, не щадя собственной жизни, дочь своего друга, или ту, которую он называл этим именем.

Мысль эта подобно молнии промелькнула в голове метиса и заставила его густо покраснеть, глаза его засверкали, и он на всем скаку остановил лошадь, приняв твердое решение невзирая ни на что разом покончить со своим преследователем.

Мустанг, не ожидавший, что его остановят в самом разгаре бешеной скачки, невольно опустился на колени, испустил жалобное ржание и недвижимо остался в таком положении. В ту же самую минуту затих и галоп невидимого скакуна.

— Э-э! — пробормотал метис. — Дело становится подозрительным.

И выхватив из-за пояса пистолет, Ланси быстро его зарядил.

Но до слуха метиса сейчас же донесся сухой звук курка у пистолета, заряжаемого его противником.

Вместо того чтобы увеличить опасения Ланси, этот шум скорее способствовал их уничтожению.

— Что это значит? — в недоумении спрашивал себя метис. — Быть может, я ошибся? Выходит, что я имею дело не с апачем.

После этого Ланси захотел узнать, с кем ему предстоит встретиться.

— Эй! — закричал он громким голосом. — Кто вы такой?

— А вы? — донесся из мрака чей-то мужской голос, произнесший эти слова столь же решительно, как и метис.

— Странный ответ, — возразил Ланси.

— Не более странный, чем вопрос.

Слова эти были сказаны на прекрасном испанском языке. Теперь метису было уже окончательно ясно, что он имеет дело с человеком своей расы. Он отбросил свой страх в сторону, опустил курок у пистолета и, заткнув его за пояс, добродушно проговорил:

— Вам, senor caballero, как и мне, необходимо перевести дух после нашей бешеной скачки. Не хотите ли отдохнуть со мной за компанию?

— С большим удовольствием, — ответил тот.

— О-о! — воскликнул другой, хорошо знакомый метису голос. — Да это же Ланси.

— Разумеется! — вскричал тот, не помня себя от радости. — Донья Кармела, вот уж не ожидал встретить вас здесь!

Наши герои сошлись вместе. Дело скоро разъяснилось.

У страха глаза велики. И донья Кармела, и Ланси, охваченные одним и тем же паническим ужасом, стремглав неслись все вперед и вперед, не отдавая себе отчета в том, почему они это делают. Их увлекал единственно инстинкт самосохранения — могущественное оружие, которым Бог наградил людей, чтобы дать им возможность избежать опасности в самые трудные минуты.

Разница между нашими героями состояла только в том, что метис спасался от. преследования апачей, тогда как Кармелу страшила мысль о возможности вновь встретиться с ними.

Но судьба покровительствовала молодой девушке. В ту самую минуту, когда при громовых раскатах взрыва она почти в беспамятстве упала с лошади, ей оказал помощь незнакомый ей белый охотник. Последний, узнав из рассказа Кармелы обо всем, что ей пришлось претерпеть, великодушно вызвался проводить молодую девушку до асиенды дель-Меските, где та надеялась найти Транкиля.

Охотник, предложивший свои услуги донье Кармеле, внушал ей невольное доверие своим открытым лицом и благородной осанкой, так что она с признательностью согласилась принять его поддержку, тем более что на каждом шагу рисковала встретиться с шайкой индейцев.

Молодая девушка и ее проводник немедленно пустились в путь по направлению к асиенде, но топот лошади метиса дал им основание думать, что перед ними движется целый отряд врагов. Поэтому они продвигались вперед с крайней осторожностью, заботясь о том, чтобы расстояние между ними и воображаемым неприятелем оставалось неизменным.

Этим объяснением были устранены все причины беспокойства. Кармела и Ланси чувствовали себя счастливыми от того, что им снова удалось встретиться друг с другом.

Пока метис рассказывал молодой девушке о том, как ему удалось отделаться от апачей, охотник, как человек предусмотрительный, взял лошадей под уздцы и отвел их в лесную чащу. Привязав мустангов так, чтобы их не было видно, он возвратился к своим новым друзьям, которые уже успели расположиться на земле для отдыха.

Видя, что охотник возвращается, метис сказал молодой девушке:

— С какой вам стати, сеньорита, снова подвергать себя утомительному переезду? С помощью нашего нового друга я за несколько минут приготовлю для вас навес, под которым вы спокойно проведете остаток ночи. С восходом же солнца мы продолжим свой путь к асиенде. Теперь вам уже нечего бояться, так как оба ваши спутника не задумываясь пожертвуют для вас своими жизнями.

— Спасибо, милый Ланси, — ответила молодая девушка, — я вполне уверена в вашей преданности. Но дело в том, что только что испытанные мною опасности нисколько не изменили моего решения как можно скорее пуститься в дорогу.

— Что заставляет вас так торопиться, сеньорита? — удивленно спросил метис.

— Об этом знает только мой отец да я. А вам, мой друг, достаточно будет знать, что мне необходимо увидеться и переговорить с моим отцом нынче же ночью.

— Не смею вам противоречить, сеньорита, — ответил метис, наклоняя голову, — но ведь после вы сами признаетесь, что это желание было только капризом с вашей стороны.

— Нет, мой милый Ланси, — печально ответила та, — это не каприз. Впоследствии, когда вы узнаете о причинах моего поведения, вы, наверное, со мной согласитесь.

— Очень возможно, но почему вы не хотите познакомить меня с ними теперь?

— Потому что сейчас это немыслимо.

— Карай! — вскричал охотник, грубо вмешиваясь в разговор. — Нечего болтать попусту, а надо сейчас же отправляться.

— Что вы хотите этим сказать? — вскричали те с испугом.

— Апачи обнаружили наши следы и быстро приближаются к нам. Они на расстоянии всего двадцати минут езды от нас. На этот раз я не ошибаюсь: это точно они.

Воцарилось продолжительное молчание.

Донья Кармела и Ланси стали прислушиваться.

— Я ничего не слышу, — проговорил метис.

— И я тоже, — прошептала молодая девушка.

Охотник молча улыбнулся.

— Да вы и не в состоянии ничего слышать, — ответил он, — ваши уши еще не привыкли улавливать малейший шум, проносящийся в прерии. Поверьте мне на слово, положившись на мою опытность, которая меня никогда не обманывала: враги ваши приближаются.

— Что же делать? — прошептала Кармела.

— Бежать! — воскликнул метис.

— Выслушайте меня, — нетерпеливо заявил охотник, — апачи многочисленны, они чрезвычайно хитры, и победить их тоже можно только хитростью. Если мы попытаемся сразиться с ними в открытой схватке, они нас убьют; если же попытаемся спастись бегством все вместе, то рано или поздно все же попадем в их руки. Поэтому я останусь здесь, а вы постарайтесь избежать преследования апачей. Не забудьте обмотать тряпками копыта ваших лошадей, чтобы их топот был не так слышен.

— А как же вы? — живо воскликнула молодая девушка.

— Ведь я уже сказал вам, что останусь здесь.

— Да, но в таком случае вы попадете в руки язычников, которые непременно вас убьют.

— Может быть, — с замечательным равнодушием заявил охотник. — Но в таком случае смерть моя принесет некоторую пользу, потому что даст вам возможность спастись.

— Отлично сказано, — вмешался Ланси. — Я очень вам благодарен, senor caballero, за ваше предложение, но, к сожалению, принять его не могу, потому что дело не может так продолжаться, — я его начал, я его и окончу. Отправляйтесь вы вместе с сеньоритой и доставьте ее в руки ее отца и, если вы меня не дождетесь, то передайте Транкилю, что я сдержал свое обещание — пожертвовать жизнью ради его дочери.

— Я никогда на это не соглашусь, — решительно заявила Кармела.

— Молчите! — грубо прервал ее метис. — Ступайте же! Нельзя терять ни одной минуты.

И несмотря на сопротивление молодой девушки, он подхватил ее на руки и побежал с ней туда, где были спрятаны лошади.

Видя, что метис упорно стоит на своем, Кармела подчинилась его решению.

Охотник ни слова не сказал в ответ на желание Ланси пожертвовать собой для спасения девушки, так как находил это вполне естественным. Поэтому он принялся быстро седлать лошадей.

— А теперь поезжайте, — сказал метис, видя, что охотник и молодая девушка успели сесть верхом. — С Богом!

— А вы, мой друг? — попыталась еще раз спросить его Кармела.

— Я? — ответил тот, беспечно покачивая головой. — Не думаю, чтобы этим красным дьяволам снова удалось захватить меня в свои руки. Ну, в путь!

И чтобы закончить на этом весь разговор, метис с силой ударил мустанга Кармелы своей плетью. Благородное животное рысью ринулось вперед и скоро исчезло из глаз метиса.

Оставшись в одиночестве, Ланси глубоко вздохнул.

— Гм! — пробормотал он горестно. — На этот раз я что-то опасаюсь, как бы мне не пришлось свести счеты с жизнью. Ну да это не важно. Будем бороться до конца, и если язычникам удастся одолеть меня, то это обойдется им не дешево.

Приняв столь мужественное решение, метис почувствовал, что к нему возвратилось прежнее хладнокровие. Он вскочил на коня и приготовился действовать.

Апачи приближались с шумом, походившим на частые раскаты грома.

Уже можно было различить, как мелькают в ночной мгле их черные силуэты.

Ланси взял поводья в зубы и, держа в каждой руке по пистолету, пришпорил свою лошадь и смело ринулся на толпу краснокожих, сквозь которую ему и удалось промчаться.

Затем он выстрелил в них из обоих пистолетов и с вызывающим криком продолжал с удвоенной быстротой спасаться от индейцев бегством.

Случилось именно то, чего и ожидал метис. Двое апачей были убиты наповал и повалились на землю с простреленной грудью. Индейцы, приведенные в ярость дерзким нападением, которого они никак не могли ожидать со стороны одного человека, подняли дикий крик и бросились в погоню за своим врагом.

Ланси только того и добивался.

— Ну! — произнес он, видя успех своей хитрости. — Они теперь спасены, потому что все индейцы бросились за мной. Что же касается меня… ба!.. кто знает?

Донья Кармела и охотник спаслись от апачей для того только, чтобы наткнуться на ягуаров. Мы уже видели, как им удалось избежать и этой опасности при содействии Транкиля.

ГЛАВА XX. Признание

Транкиль, нахмурив брови и опустив голову, внимательно выслушал рассказ молодой девушки. Видя, что она замолчала, он с минуту вопросительно глядел на нее.

— Это все? — спросил он у Кармелы.

— Все, — робко ответила та.

— А разве вы ничего не знаете о том, какая судьба постигла беднягу Ланси?

— Ничего. Мы только слышали два ружейных выстрела, быстрый топот множества лошадей, воинственный клич апачей, а затем снова воцарилась прежняя тишина.

— Что с ним случилось? — печально прошептал Транкиль.

— Мне кажется, что он решил изведать на деле все тяготы жизни в прериях, — ответил ему Чистое Сердце.

— Да, — сказал Транкиль, — но он в полном одиночестве.

— Совершенно справедливо, — согласился с ним охотник, — он остался один против пятидесяти.

— О! — воскликнул канадец. — Я охотно отдам десять лет своей жизни только за то, чтобы получить о нем хоть какое-нибудь известие.

— Хозяин! — вскричал чей-то голос. — Да я вам даром доставлю о нем самые свежие новости.

При звуке этих слов все присутствующие вздрогнули и живо повернулись в ту сторону, откуда слышался голос.

Ветви раздвинулись, и из чащи показался человек.

Человек этот был Ланси.

Метис сохранял полнейшее хладнокровие, как будто с ним ничего необыкновенного не случилось. Только лицо его, обыкновенно имевшее суровое и даже сердитое выражение, теперь светилось какой-то лукавой радостью, глаза Ланси сияли, а на губах блуждала насмешливая улыбка.

— Добро пожаловать, дорогой друг! — сказал Транкиль, протягивая ему руку. — Вы явились как нельзя более кстати, потому что наше беспокойство за вас достигло крайних пределов.

— Спасибо, хозяин, но, к счастью, опасность, которой я подвергался, вовсе уж не была так велика, как можно было думать, и я почти без всякого труда сумел отделаться от этих чертей апачей.

— Тем лучше! Впрочем, для нас важно не то, каким способом вам удалось этого достигнуть, а то, что мы видим вас живым и невредимым, — это самое главное. Что же касается апачей, то, если им будет угодно, они могут пожаловать сюда, и уж, конечно, найдут, с кем поговорить.

— На это они не осмелятся, кроме того, у них теперь есть на примете кое-что другое.

— Вы так думаете?

— Я вполне в этом уверен: апачи заметили лагерь мексиканских солдат, конвоирующих караван мулов, и, вполне естественно, у них немедленно возникло желание овладеть столь заманчивой добычей. Этому обстоятельству я и обязан своим спасением.

— Неужели? Тем хуже для мексиканцев, — равнодушно проговорил канадец. — Каждый заботится о себе — пускай мексиканцы поступают, как им будет угодно. Меня их дела совершенно не интересуют.

— Точно так же, как и меня.

— В нашем распоряжении целых три часа, воспользуемся этим временем для того, чтобы хорошенько отдохнуть, а с рассветом отправимся к асиенде.

— Охотно подчиняюсь вашему решению, — сказал Ланси и, протянув ноги к огню, завернулся в свое сарапе и немедленно погрузился в сон.

Чистое Сердце, разделявший мнение метиса, безмолвно последовал его примеру.

Что же касается Квониама, то он, сняв самым добросовестным образом шкуру с убитых ягуаров, растянулся у костра и уже два часа спал беспробудным сном с беспечностью, которая вообще свойственна черной расе.

Транкиль обратился теперь к Кармеле. Молодая девушка сидела немного поодаль, задумчиво наблюдая за пламенем костра, на глазах ее блестели слезы.

— Ну, девочка! — коротко проговорил Транкиль. — Что ты там делаешь? Ты, наверное, очень устала. Почему же ты не хочешь немного отдохнуть?

— К чему мне отдыхать? — печально прошептала Кармела.

— Как к чему? — живо отозвался охотник, невольно обеспокоенный тоном этих слов молодой девушки, но стараясь не выдавать своего волнения.

— Позвольте мне не отдыхать, отец, я не в состоянии уснуть, несмотря на всю свою усталость: сон бежит от моих глаз.

Канадец бросил на девушку внимательный взгляд.

— Что это значит? — спросил он ее, озабоченно покачивая головой.

— Ничего, отец, — ответила та, делая попытку улыбнуться.

— Ах, девочка, девочка, — прошептал Транкиль, — тут что-то не так. Я просто-напросто бедный охотник, которому не часто приходится иметь дело с людьми, но я люблю тебя, дитя мое, и сердце подсказывает мне, что ты страдаешь.

— Нисколько! — воскликнула девушка, но, будучи не в силах сдерживать свои чувства, она вдруг залилась слезами и, упав на грудь охотника, спрятала голову в складках его одежды, тихо повторяя сдавленным голосом: — О отец мой, я очень несчастна.

Слыша это горестное восклицание, Транкиль выпрямился, как ужаленный змеей, взор его засверкал, и он с отеческим участием пристально поглядел прямо в глаза Кармеле:

— Ты несчастна, Кармела? — воскликнул он с тревогой в голосе. — Боже мой, что с ней случилось?

Молодая девушка постаралась возвратить себе спокойствие, лицо ее приобрело обычное свое выражение. Она вытерла слезы и, улыбнувшись охотнику, не перестававшему с волнением следить за всеми ее движениями, сказала:

— Простите меня, отец, я сошла с ума.

— Нет, нет! — ответил тот, покачивая головою. — Ты не сошла с ума, дитя мое, но ты что-то от меня скрываешь.

— Отец! — воскликнула Кармела, покраснев и смущенно опуская глаза.

— Будь откровенна со мною, девочка. Разве я не лучший твой друг?

— Это правда, — прошептала та.

— Разве я когда-нибудь в чем-либо тебе отказывал?

— О нет!

— Ну, так почему же ты не хочешь поделиться со мной тем, что тебя волнует?

— Потому что… — нерешительно начала девушка.

— Почему же? — настойчиво спрашивал Транкиль.

— Я не могу решиться.

— Значит, тебе трудно сказать?

— Да.

— Вот как! Но где ты найдешь себе столь снисходительного духовника, как я?

— Нигде, с этим я согласна.

— Так говори же.

— Я боюсь, что вы рассердитесь.

— Твое упорство рассердит меня еще больше.

— Но…

— Послушай, Кармела, ты сама, рассказывая о том, что случилось сегодня на венте, только что призналась в том, что хотела найти меня нынче же ночью, где бы я ни находился. Это правда?

— Да, отец.

— Ну, так теперь ты видишь меня перед собой, и я готов тебя выслушать. Впрочем, если то, что ты хочешь мне сообщить, не терпит отлагательства, я думаю, ты и сама поторопишься это сделать.

Девушка вздрогнула, она взглянула на темное небо, на краю которого уже начали появляться багровые полосы, и вся ее нерешительность разом исчезла.

— Вы правы, отец, — твердо сказала она. — Я должна поговорить с вами об одном очень важном деле, и, быть может, я даже опоздала это сделать, так как речь идет о жизни и смерти.

— Ты меня пугаешь.

— Выслушайте же меня.

— Говори, дитя мое, говори без всякого колебания. Поверь, что я тебя очень люблю.

— Я в этом уверена, и поэтому буду с вами вполне откровенна.

— Вот и прекрасно.

Некоторое время донья Кармела собиралась с духом, а затем, положив свою маленькую ручку на широкую и грубую руку своего отца и робко опустив взор в землю, начала свою речь, сначала едва слышным голосом, но затем голос этот зазвучал твердо и отчетливо.

— Ланси уже рассказал вам, что он обязан своим спасением из рук язычников встрече с караваном, который расположился лагерем неподалеку от того места, где мы с вами находимся. Отец, караван этот прошлую ночь останавливался в нашей венте. Капитан, который им командует, — один из лучших офицеров мексиканской армии, мне несколько раз приходилось слышать о нем похвальные отзывы. Наверное, вы его знаете — это дон Хуан Мелендес де Гонгора.

— А! — произнес Транкиль.

Молодая девушка вздрогнула и замолчала.

— Продолжай, — спокойно сказал Транкиль.

Кармела нерешительно взглянула на него и, увидя, что охотник улыбается, решилась продолжать.

— Мне уже несколько раз приходилось совершенно случайно встречаться с капитаном Мелендесом в венте. Это настоящий рыцарь, кроткий, вежливый, честный, предупредительный. Нам еще ни разу не приходилось на на него пожаловаться, что может подтвердить вам и Ланси.

— Я в этом убежден, дитя мое, капитан Мелендес именно таков, каким ты его описываешь.

— Не правда ли? — живо спросила девушка.

— Да, это — истинный рыцарь. Могу сказать, что во всем мексиканском войске нет офицера, который мог бы с ним сравниться.

— Сегодня утром караван выступил в поход под командой капитана. В венте остались два или три человека подозрительного вида, они насмешливо проводили глазами солдат, затем уселись за стол, устроили попойку и принялись строить на мой счет разные непристойные предположения. При этом они произносили такие речи, которые неприлично слушать порядочной девушке, и даже позволили себе угрожать мне своей местью.

— А-а! — прервал ее Транкиль, нахмурив брови. — Тебе известно, кто были эти негодяи?

— Нет, отец, это были какие-то пограничные бродяги, но, по-видимому, не здешние. Хоть мне и часто приходилось их видеть, но имен их я не знаю.

— Все равно, я их разыщу, будь уверена!

— О отец, умоляю вас не беспокоиться из-за всего этого.

— Отлично, это уж мое дело.

— На мое счастье, во время этой оргии в венту прибыл всадник, одного появления которого было достаточно, чтобы заставить нескромных посетителей умолкнуть и внушить им правила приличного поведения.

— И без сомнения, — смеясь добавил Транкиль, — этот кстати приехавший всадник оказался одним из твоих друзей?

— Нет, отец, это просто один из наших знакомых, — ответила с легкой тоской на лице Кармела.

— А! Очень хорошо!

— Но, мне кажется, это — один из ваших близких друзей.

— Гм! А как его зовут, дитя мое?

— Я знаю его имя, — живо ответила девушка.

— Назови же его, если это тебе не трудно.

— Нисколько. Его зовут Ягуаром.

— О-о! — произнес охотник, нахмурившись. — С какой целью мог он явиться в венту?

— Не знаю, отец, я слышала только, как он тихо сказал что-то на ухо тем бродягам, о которых я вам говорила. Те сейчас же встали из-за стола, сели на своих лошадей и быстро ускакали.

— Тут что-то неладно, — пробормотал канадец.

Наступило довольно продолжительное молчание. Транкиль углубился в свои размышления. Он, очевидно, прилагал все усилия, чтобы разрешить какую-то трудную задачу.

Наконец он поднял голову.

— Это все, что ты хотела мне сказать? — обратился он к молодой девушке. — До сих пор я не вижу ничего особенного в том, что ты мне рассказала.

— Подождите, — ответила та.

— Хорошо, значит, ты еще не кончила?

— Нет еще.

— Так продолжай же.

— Хотя Ягуар шепотом говорил с этими людьми, однако те слова, которые мне случайно удалось услышать… это случилось нечаянно, клянусь вам в этом…

— Я в этом убежден. Что же заключила ты из этих слов?

— То есть, что я из них поняла?

— Это все равно.

— Из этих слов я сделала заключение, что речь идет о караване.

— И уж, конечно, о капитане Мелендесе, не так ли?

— Я в этом убеждена, так как явственно слышала его имя.

— Вот как! Все это заставило тебя предположить, что Ягуар намерен напасть на караван и, быть может, убить капитана Мелендеса, не правда ли?

— Этого я не думаю, отец, — в крайнем волнении ответила молодая девушка.

— Но ты этого боишься.

— Боже мой! — с досадой сказала Кармела. — Разве предосудительно с моей стороны принимать участие в храбром офицере, который…

— Напротив, дитя мое, это вполне естественно, и я тебя за это нисколько не порицаю — я даже уверен, что твои предположения очень близки к истине, так что ты напрасно сердишься.

— Вы в этом уверены, отец? — вскричала та, заламывая в ужасе руки.

— Это очень возможно, — спокойно заметил Транкиль, — но ободрись, дитя мое. Хоть ты и поздно рассказала мне все это, однако, быть может, мне удастся отвратить опасность, угрожающую в настоящий момент человеку, в котором ты принимаешь такое живое участие.

— О, сделайте это, отец, умоляю вас.

— Я во всяком случае постараюсь, дитя мое. Вот все, что я могу тебе обещать. Но что же ты собираешься делать?

— Я?

— Да, в то время как мои товарищи и я будем пытаться спасти его?

— Я последую за вами, отец, если только вы мне это позволите.

— Охотно, так как я и сам нахожу такой выход самым благоразумным. Ты, значит, чувствуешь сильное влечение к капитану, если так горячо стремишься его спасти?

— Я, отец? — ответила совершенно искренним тоном Кармела. — Нисколько, но мне кажется ужасным допустить, чтобы убили храброго офицера, если его еще можно спасти.

— В таком случае, ты, без всякого сомнения, чувствуешь ненависть к Ягуару?

— Вовсе нет, отец. Несмотря на свой необузданный характер, он кажется мне человеком благородным. То обстоятельство, что вы относитесь к нему с уважением, также говорит в его пользу. Я должна сознаться, что мне крайне неприятно видеть вражду людей, которые при близком знакомстве друг с другом — я в этом убеждена — непременно должны прийтись друг другу по душе. Я вовсе не желаю, чтобы между ними произошло кровавое столкновение.

Молодая девушка произнесла эту речь с такой наивной простотой, что канадец первое время был в полной растерянности. Из его сознания исчезло даже то смутное понимание дела, которое возникло у него в начале разговора. Теперь Транкиль уже не понимал поведения Кармелы, тем более что он не имел ни малейшего основания не доверять ее искренности.

Окинув девушку внимательным взором, он с видом совершенно озадаченного человека покачал головой и, не сказав более ни слова, отправился будить своих товарищей.

Транкиль был одним из самых опытных трапперов во всей Северной Америке. Прерия не представляла для него никакой загадки — загадочным явилось для него только женское сердце, тайны которого подчас неизвестны самим женщинам, поступки которых в значительной степени обусловливаются сиюминутным настроением или порывом страсти.

В нескольких словах Транкиль изложил весь свой план товарищам. У последних не нашлось ни малейшего возражения, и они выразили полную готовность следовать за Транкилем.

Десять минут спустя они уже сидели верхом, готовясь покинуть место своего бивака, чтобы последовать за Ланси, который вызвался служить им проводником.

В тот самый момент, когда они углубились в чащу леса, послышался утренний крик совы, служащий предвестником солнечного восхода.

— Боже мой! — тревожно прошептала девушка. — Удастся ли нам поспеть вовремя?

ГЛАВА XXI. Ягуар

Ягуар покинул венту дель-Потреро в состоянии сильного возбуждения. В ушах его звучали слова молодой девушки, казавшиеся ему в высшей степени насмешливыми. Он не мог забыть ее последнего взгляда, который преследовал его, подобно угрызению совести. Молодому человеку было досадно, что он так грубо оборвал свой разговор с Кармелой, он сердился на самого себя за тот тон, которым он отвечал на ее просьбы. Словом, наш герой находился в таком настроении, в котором ему ничего не стоило совершить какой-нибудь жестокий поступок. Это уже не раз случалось с молодым человеком и лежало позорным пятном на его репутации. Он, правда, горько сожалел впоследствии о своем поведении, но всякий раз было уже слишком поздно.

Ягуар с неимоверной быстротой несся по равнине, бока его лошади покрылись кровью от частых ударов шпорами. Мустанг то и дело подымался от боли на дыбы, а всадник свирепо озирался кругом, как зверь, высматривающий свою добычу, и изрыгал проклятия.

Одно мгновение он хотел уже вернуться в венту, броситься к ногам Кармелы, словом, загладить свое нелепое поведение, вызванное волновавшей его страстью, предав проклятию всю свою ревность, и предоставить себя в полное распоряжение доньи Кармелы.

Но как и большая часть наших добрых намерений, это решение Ягуара не было приведено в исполнение и через минуту исчезло из его головы. Он стал размышлять, размышления эти вновь пробудили в нем сомнения и ревность, в груди его проснулась прежняя ярость, только в гораздо большей степени, нежели в первый раз.

Молодой человек долго скакал вперед, не выбирая дороги, не придерживаясь никакого определенного направления. Впрочем, время от времени он останавливался, поднимался на стременах и орлиным взглядом озирал равнину, а затем снова пускал лошадь во весь опор.

К трем часам пополудни Ягуару удалось обогнать караван Мелендеса. Но, заметив его издали, он без затруднений свернул в сторону, углубившись в дремучий лес, в котором мог рассчитывать укрыться от глаз солдат, высланных вперед для разведки.

Когда до захода солнца оставалось только около часа, молодой человек, уже в сотый раз обозревавший окрестности, испустил радостный крик: ему удалось наконец встретиться с теми, к кому он так спешил присоединиться.

На расстоянии пятисот шагов от того места, где находился Ягуар, по тропинке, пересекающей всю прерию и носящей громкое название «дороги», в стройном порядке двигался отряд, состоявший из тридцати или тридцати пяти всадников.

В состав отряда входили исключительно представители белой расы, о чем можно было судить по костюмам всадников и по их довольно разнообразному вооружению.

В начале нашего рассказа мы говорили про всадников, которые исчезали уже на горизонте — с ними-то и повстречался теперь Ягуар.

Молодой человек, поднеся руки ко рту в виде рупора, издал долгий, резкий и пронзительный крик.

Несмотря на то что отряд находился на довольно большом расстоянии от Ягуара, всадники услышали его сигнал и сейчас же остановились, как будто ноги их лошадей внезапно приросли к земле.

Ягуар пригнулся к луке седла, заставил лошадь разом перескочить через кустарники и спустя несколько минут присоединился к отряду, остановившемуся, чтобы его подождать.

Ягуар был встречен радостными криками и сейчас же окружен всадниками, на лицах которых выражался живейший интерес.

— Спасибо, друзья мои, — сказал им молодой человек, — спасибо вам за вашу симпатию ко мне. Но в настоящий момент я прошу вас уделить мне минуту внимания, так как время не ждет.

После этих слов молодого человека словно по волшебству воцарилось гробовое молчание, но глаза всех были по-прежнему прикованы к Ягуару, и выражение лиц ясно показывало, что любопытство присутствовавших нисколько не уменьшилось от этого безмолвия.

— Вы не ошиблись, мистер Джон, — продолжал Ягуар, обращаясь к одному из всадников, его окружавших, — караван движется вслед за нами и находится на расстоянии всего трех или четырех часов пути от нас. Как вы меня уже предупреждали, он идет под конвоем целого отряда солдат, которым командует капитан Мелендес.

Это известие разочаровало всех присутствовавших.

— Терпение! — с насмешливой улыбкой возразил Ягуар. — Где нельзя взять верх силой, там можно пустить в ход хитрость. Капитан Мелендес — человек храбрый и опытный, этого я не отрицаю, но ведь и мы тоже храбрые люди. Кроме того дело, ради которого мы здесь собрались, настолько привлекательно, что может придать достаточно сил для того, чтобы добиться успеха нашего предприятия, чего бы это нам ни стоило.

— Так, так! Ура! — закричали все, с энтузиазмом потрясая своим оружием.

— Мистер Джон, вы уже раз имели дело с капитаном, он вас знает. Вы останетесь здесь с кем-нибудь из наших товарищей. Я возлагаю на вас обязанность позаботиться о том, чтобы рассеять подозрения, которые могут возникнуть у капитана.

— Будьте спокойны, я свое дело знаю.

— Прекрасно, однако будьте осторожнее с капитаном — вам придется вести опасную игру.

— А! Вы так думаете?

— Да. Знаете ли вы, кто едет вместе с капитаном?

— Право, нет.

— Отец Антонио.

— By God! Что вы говорите? Черт побери! Вы хорошо сделали, что меня предупредили.

— Не правда ли?

— О-о! Уж не хочет ли этот проклятый монах вырвать у нас из рук добычу?

— Этого я и опасаюсь. Ведь вы знаете, что он водит знакомство со всеми негодяями, влачащими свое существование в прерии, он слывет даже их вожаком, поэтому весьма возможно, что у него появилась мысль присвоить себе драгоценный груз.

— By God! Я его подстерегу, положитесь на меня! Я знаю этого человека так давно, что он не решится вступить со мною в открытую борьбу. Если же он попытается это сделать, то я найду средство заставить его замолчать.

— Отлично! А теперь, получив все необходимые указания, не теряйте ни минуты и скорее возвращайтесь назад, так как мы будем с нетерпением ожидать вас.

— Будет исполнено. Вы все время будете в ущелье Великана?

— Все время.

— Еще одно слово.

— Говорите скорее.

— А как же Голубая Лисица?

— Черт возьми! Я начинаю беспокоиться, как я мог о нем позабыть?

— Ждать ли мне его?

— Конечно.

— Но вступать ли с ним в соглашение? Вы знаете, как мало можно доверять слову апачей.

— Это правда, — в раздумье отвечал молодой человек, — но ведь положение наше крайне затруднительно. Мы располагаем лишь собственными силами: друзья наши колеблются, не решаясь открыто стать на нашу сторону, а враги поднимают голову, ободряются и готовятся произвести на нас ожесточенное нападение. Хотя мне и не совсем приятен подобный союз, однако я уверен, что если апачи согласятся нам помочь, то такая помощь будет для нас далеко не лишней.

— Вы правы, мы являемся отщепенцами общества, с нами обходятся, как с дикими зверями, поэтому у нас нет ни малейших оснований отказываться от союза, предлагаемого нам апачами.

— Итак, мой друг, я предоставляю вам полную свободу действий и вполне полагаюсь на ваше благоразумие и преданность.

— Я не обману ваших ожиданий.

— Теперь мы можем расстаться. Желаю вам удачи!

— До свидания, счастливо оставаться!

— Да, до свидания, до завтра!

Ягуар кивнул в последний раз на прощание своему другу, или, если хотите, соучастнику, затем стал во главе отряда и рысью тронулся в путь.

Джон был не кто иной, как тот работорговец Джон Дэвис, которого читатель должен помнить, так как он являлся действующим лицом в первых главах нашего рассказа. Будет слишком долго объяснять здесь, как он очутился в Техасе, превратившись, так сказать, из ловца в добычу. Однако в свое время мы удовлетворим любопытство читателя на этот счет.

Джон и его спутник дали себя свободно арестовать разведчикам капитана Мелендеса, не сделав ни малейшей попытки защищаться. В одной из предыдущих глав мы уже видели, как держали они себя в мексиканском лагере. Теперь же мы можем обратиться к Ягуару.

Молодого человека можно было счесть предводителем отряда всадников, во главе которого он ехал, — да таковым он и был в действительности.

Все эти люди принадлежали к англо-саксонской расе, то есть все были североамериканцами.

Каким ремеслом они занимались? Очень простым.

В настоящий момент они являлись инсургентами. Все они явились в Техас по большей части в то время, когда мексиканское правительство допускало колонизацию, поселились там, разработали свои земельные участки и кончили тем, что стали считать Техас своим новым отечеством.

Когда же мексиканское правительство пустило в ход репрессивные меры, сделавшиеся под конец невыносимыми, наши переселенцы бросили заступ и мотыгу, добыли себе кентуккийские ружья, сели на коней и вступили в открытую борьбу со своими притеснителями, желавшими уничтожить их благосостояние.

В различных точках техасской территории сразу возникло несколько подобных отрядов, и борьба вспыхнула повсюду, где инсургенты сталкивались с мексиканцами. К несчастью, отряды восставших были разъединены, и никакой четкой организации у них не существовало. Во главе каждого отряда стоял предводитель, совершенно независимый от других таких же предводителей. Объединение всех восставших под одной властью считалось даже наиболее проницательными людьми чистейшей утопией, хотя только при этом условии возможно было добиться желанной независимости.

Отряд всадников, который мы вывели на сцену, находился под командой Ягуара, который, несмотря на свою молодость, завоевал себе такую репутацию, что одно его имя внушало непреодолимый страх врагам. Достиг он этого главным образом своей отвагой, ловкостью и благоразумием.

Время показало, что, выбрав его своим предводителем, колонисты нисколько не ошиблись.

Ягуар был именно таким вожаком, который как нельзя более подходил для своих подчиненных: он был молод, красив и одарен царственной осанкой, говорил мало, но каждая его фраза так и врезалась в память и сознание слушателей.

Он понял, чего ждали от него товарищи, и совершал чудеса. Как обыкновенно бывает со всеми недюжинными людьми, Ягуар достигал все большего и большего совершенства по мере того, как расширялся круг его деятельности. Взор его сделался неотразимым, воля — железной; он настолько вошел в свою роль, что не позволял взять над собой верх ни малейшей человеческой слабости. Лицо его казалось мраморным, не выражая более ни радости ни печали, восторг товарищей перестал производить на него всякое впечатление и не вызывал на его лице даже улыбки.

Ягуар не был простым честолюбцем, он глубоко страдал от тех разногласий, которые господствовали среди инсургентов. Он горячо проповедовал объединение и всеми силами старался его осуществить. Словом, молодой человек был полон веры, которую не успел еще утратить. Несмотря на множество неудач, с самого начала постигавших восстание техасцев, которое до сих пор не имело надежного руководителя, Ягуар, видя всю жизненность этого стремления к свободе, пришел к заключению, что на свете существует нечто более могущественное, нежели физическая сила, храбрость и даже гений — это власть назревшей идеи. Поэтому, нимало не тревожась, Ягуар молча ожидал неизбежного исхода.

Чтобы уничтожить дурные последствия, проистекавшие от того, что его отряду приходилось действовать отдельно, молодой человек применял до сих пор с большим успехом следующий образ действий. Нужно было во что бы то ни стало выиграть время и продолжать войну, невзирая даже на то, что борьба предстоит неравная. Для достижения этой цели приходилось всячески скрывать от врагов свою малочисленность, появляться всюду, нигде не останавливаясь на долгое время, чтобы неприятель, считая себя окруженным невидимыми противниками, вечно держал оружие наготове и отовсюду ждал нападения. Но ожидания его оказывались напрасными, так как Ягуар никогда не решался на серьезную атаку, ограничиваясь тем, что ни на минуту не оставлял своих врагов в покое. Действуя таким образом, молодой человек внушил мексиканцам то лихорадочное ожидание какой-то неведомой опасности, которое способно отнять мужество даже у храбрецов.

Все это привело к тому, что для мексиканского правительства пятьдесят или шестьдесят всадников, состоявших под командой Ягуара, казались страшнее всех инсургентов, вместе взятых.

Вождь неуловимых повстанцев приобрел неслыханный престиж и внушал почти сверхъестественный страх, так что одно только известие о приближении его отряда производило страшное смятение в рядах врагов.

Ягуар ловко пользовался этими преимуществами своего положения, приводя в исполнение самые рискованные планы. Но тот, который был у него на уме в настоящую минуту, своей дерзостью превосходил все прежние замыслы смелого партизана: он хотел ограбить караван капитана Мелендеса, а самого офицера захватить в плен. Считая его одним из самых серьезных своих противников, молодой человек сгорал от нетерпения помериться с ним силами, отлично сознавая, что такая победа доставит ему громкую славу и отовсюду привлечет к нему новых сообщников.

Оставив позади себя Джона Дэвиса, Ягуар со всем остальным отрядом быстро двинулся по направлению к дремучему лесу, который мрачно выделялся на горизонте. Там он намеревался провести ночь, так как не надеялся раньше завтрашнего вечера достигнуть ущелья, где была назначена встреча. Кроме того, молодому вожаку не хотелось слишком удаляться от своих разведчиков, чтобы поскорее увидеть результаты их действий.

Незадолго до захода солнца инсургентам удалось достигнуть леса, и они немедленно углубились в самую чащу.

Поднявшись на вершину лесистого холма, господствовавшего над всеми окрестностями, Ягуар остановился и приказал своему отряду спешиться и расположиться лагерем.

Инсургенты повиновались.

Они расчистили топорами место для лагеря и развели несколько костров, чтобы заставить диких зверей держаться в отдалении, затем поставили часовых, и каждый из инсургентов растянулся у огня, укутавшись в свою одежду. Эти грубые люди, привыкшие с презрением относиться к суровости климата, спали под открытым небом таким же крепким сном, как городские жители в своих комфортабельных квартирах.

Молодой человек, видя, что все уже предались отдыху, обошел весь лагерь с целью убедиться, что все в порядке, затем сел у одного из костров и погрузился в глубокое раздумье.

Всю ночь просидел он, ни разу не пошевельнувшись и не помышляя даже о сне. Глаза его были открыты, и взор неподвижно устремлен на головни медленно потухающего костра.

Какие мысли бродили в голове молодого человека, заставляя его хмурить брови и вызывая на его лбу морщины?

Сказать это было довольно трудно.

Быть может, ум его бродил в заоблачных странах, и он бредил наяву, созерцая те прекрасные сновидения двадцатилетнего возраста, которые бывают так пленительны, но скоро разлетаются, как дым.

Вдруг Ягуар вздрогнул и вскочил как ужаленный.

В ту же минуту на горизонте появилось солнце, и ночной мрак мало-помалу начал уступать свое место дневному свету.

Молодой человек вытянул вперед голову и стал прислушиваться.

Неподалеку раздался глухой звук взводимого ружейного курка, и часовой, стоявший в кустах, резко и отрывисто крикнул:

— Кто идет?

— Друг! — последовал ответ из лесной чащи.

Ягуар задрожал.

— Транкиль здесь! — прошептал он про себя. — Что ему тут нужно?

И он быстро направился в ту сторону, где надеялся встретить тигреро.

ГЛАВА XXII. Голубая Лисица

Теперь мы можем вернуться к Голубой Лисице и двум его товарищам, которых мы покинули в одной из предшествующих глав в тот момент, когда при свисте неизвестно откуда прилетевшей пули наши герои инстинктивно укрылись за камнями и стволами деревьев.

После принятия необходимых мер предосторожности все трое заботливо осмотрели свое оружие, чтобы приготовиться к сопротивлению, и, зорко оглядываясь по сторонам, стали ждать, приложив палец к курку.

Так прошло довольно долгое время. Молчание прерии ничем не нарушалось, и ничто не указывало на возможность нового нападения.

Не зная ни того, чем был вызван выстрел, ни того, кто его произвел, наши герои переживали в высшей степени тревожные ощущения и мысленно искали выход из неприятного положения, в которое они попали по воле случая. Наконец Голубая Лисица решил отправиться на разведку.

Однако совершенно обоснованно опасаясь попасть в засаду, индеец принял самые мельчайшие предосторожности перед тем, как отправиться в путь.

Индейцы пользуются вполне заслуженной славой за свою хитрость. Поставленные благодаря своему образу жизни перед необходимостью постоянно пользоваться всеми полученными от природы способностями, они до такой степени развивают свой слух, обоняние и в особенности зрение, что превосходят в этом отношении даже диких животных, у которых они и учатся. Данное обстоятельство дает им возможность совершать столь изумительные действия, что для тех, кто не был их очевидцем они представляются невероятными.

Особенно больших успехов достигают индейцы в отыскании следов, благодаря своему знанию законов природы. Несмотря ни на какие старания врага скрыть свои следы или сделать их невидимыми, они в конце концов все-таки их находят. Для индейца в прерии не существует тайн, для него ее девственная и величественная природа — не что иное, как книга с давно знакомыми страницами, которую он читает почти без всяких затруднений.

Голубая Лисица, несмотря на свои сравнительно молодые годы, уже успел приобрести себе репутацию хитрого и опытного воина. В настоящем случае, считая себя окруженным невидимыми врагами, зорко следящими за каждым его движением, он с удвоенной осмотрительностью приготовился разрушить все их планы.

Условившись с товарищами относительно сигнала о помощи, вождь снял с себя служившую ему одеждой шкуру бизона, которая только стесняла его движения, освободил голову, шею и грудь от всех украшений и оставил на себе одни только митассы.

В таком одеянии Голубая Лисица сначала стал кататься по песку, чтобы придать своему телу цвет земли, затем заткнул за пояс томагавк и нож для скальпирования — оружие, с которым индеец никогда не расстается, взял в правую руку ружье и, кивнув на прощанье товарищам, которые внимательно следили за всеми его приготовлениями, как змея, пополз вперед по земле, выбирая для своего пути высокую траву и места, где можно было спрятаться за камнями.

Хотя солнце уже давно взошло и освещало прерию своими ослепительными лучами, Голубая Лисица сумел так искусно удалиться, что это осталось совершенно незамеченным его товарищами. Он ухитрился уползти, не произведя ни малейшего шелеста.

Время от времени краснокожий останавливался, зорко осматривался по сторонам и, не обнаруживая ничего подозрительного, продолжал ползти на четвереньках по направлению к лесу, от которого он был уже на совсем небольшом расстоянии.

Продвигаясь понемногу вперед, он достиг места, где совсем не было деревьев, и заметил, что трава на нем в нескольких местах помята. Это дало индейцу повод предположить, что те, кто произвел выстрелы, укрываются неподалеку.

Вождь остановился, чтобы хорошенько исследовать замеченные им следы.

По-видимому, они принадлежали одному человеку и были тяжелы, широки и сделаны без всякой предосторожности, из чего можно было заключить, что они скорее принадлежали белому, мало знакомому с обычаями прерий, чем профессиональному охотнику или индейцу.

Кусты были помяты таким образом, как будто человек, который через них проникал, употреблял страшные усилия и бежал вперед, даже не отстраняя ветвей. Кое-где на протоптанной им дорожке можно было заметить следы крови.

Голубая Лисица ничего не мог понять из этих странных следов, так мало походивших на те, которые ему приходилось встречать раньше.

Нет ли тут уловки со стороны врагов, чтобы ввести в заблуждение и переключить его внимание на ложный след с целью скрыть настоящий? Или же, напротив, следует допустить, что столь необычайный след действительно проложен без задней мысли бледнолицым, заблудившимся в прерии и незнакомым с ее обычаями?

Индеец не знал, на каком выводе ему остановиться, и находился в большом недоумении. Для него было совершенно ясно, что как раз с этого места и произвели тот выстрел, который нарушил только что начавшуюся беседу. Но зачем человеку, кто бы он ни был, избравшему это место для засады, оставлять столь явные следы своего пребывания? Ведь не было же для него тайной, что нападение не может пройти безнаказанным и что люди, избранные им в качестве мишени, немедленно станут его преследовать.

Наконец после долгого раздумья индеец, чтобы не ломать напрасно голову над разрешением этой загадки, остановился на первом предположении, то есть решил признать след сделанным нарочно, чтобы сбить с толку преследователей.

Люди, привыкшие хитрить, всегда думают, что и другие норовят обмануть их на каждом шагу. Вследствие этого они часто попадают впросак, так как искренность противников сбивает их с толку и заставляет проигрывать там, где во всяком другом случае выигрыш был бы на их стороне.

Голубая Лисица скоро заметил, что поторопился сделать выводы и приписать своему врагу больше хитрости и предусмотрительности, нежели было у того на самом деле. То, в чем индеец заподозрил обман, было просто-напросто тем, чем казалось с первого раза, то есть следами, оставленными прошедшим здесь человеком.

Индеец снова задумался и долго ломал себе голову. Наконец он решил двинуться вперед по тем следам, которые находились перед ним, в полной уверенности, что ему удастся открыть и настоящие. Но будучи убежден, что он имеет дело с очень ловкими людьми, Голубая Лисица удвоил свою осторожность и продвигался вперед чрезвычайно медленно, зорко и тщательно осматривая кустарники, чтобы не встретить какого-либо неприятного сюрприза.

Эти поиски продолжались довольно долго. Прошло уже около двух часов с тех пор, как индеец покинул своих товарищей. Вдруг он очутился перед довольно просторной лужайкой, которая была отделена от него только стеной из листьев.

Голубая Лисица остановился, потихоньку выпрямился во весь рост, а затем слегка раздвинул ветви, чтобы видеть, что происходит на лужайке, а самому остаться незамеченным.

Индеец окинул взором лужайку.

Американские леса изобилуют такого рода прогалинами, образовавшимися от падения деревьев, разрушенных временем или низвергнутых стихийной силой ураганов, столь часто производящих свое опустошительное действие во всех уголках Нового Света. Лужайка, о которой мы только что упомянули, была довольно обширной. Ее пересекал на всем ее протяжении широкий ручей, на берегу которого на песке можно было заметить четкие отпечатки следов диких животных, для которых этот поток служил водопоем.

В самом центре лужайки возвышался развесистый красный дуб, осенявший ее своей тенью. У подножия этого великолепного представителя лесного царства находились два человека.

Один из них, одетый в монашеское платье, лежал на земле. Глаза его были закрыты, а лицо покрыто смертельной бледностью. Второй, стоя на коленях перед своим товарищем, усиленно хлопотал, чтобы привести его в чувство.

Из своего укрытия краснокожему легко было разглядеть черты лица этого второго незнакомца, так как он был обращен к индейцу лицом.

Это был человек высокого роста, поражавший своею худобой. Лицо его, по-видимому, часто испытывавшее на себе все суровости здешнего климата, походило своим цветом на кирпич и было испещрено морщинами. Белая как снег борода закрывала всю грудь незнакомца и смешивалась со столь же белыми прядями его волос, в беспорядке ниспадавших на плечи. Одет он был частью как североамериканский охотник, частью как мексиканец: на голове была шляпа, украшенная золотом, на плечи накинуто сарапе, служившее плащом, на ногах — темно-синие бархатные панталоны, спрятанные в сапоги из оленьей кожи, доходившие до колен.

Невозможно было определить даже приблизительно возраст незнакомца. Судя по мрачным и резким чертам его лица и глазам, светившимся сдержанным огоньком, следовало сделать заключение, что человек этот достиг уже порога старости. Тем не менее во всей его фигуре ни в чем нельзя было заметить признаков дряхлости — его прямой стан свидетельствовал о том, что годы не согнули его; руки и ноги незнакомца обладали крепкими, как канаты, мускулами и, по-видимому, соединяли в себе чрезвычайную силу и ловкость. Словом, вся внешность незнакомца придавала ему вид неустрашимого охотника, который должен был смотреть так же зорко и наносить удар столь же безошибочно, как будто ему было всего сорок лет.

За поясом у него торчали два пистолета, а слева был прикреплен длинный и острый кинжал, продетый в железное кольцо и не имевший ножен. Два ружья, из которых одно, без сомнения, принадлежало незнакомцу, были прислонены к дереву. К этому же дереву был привязан великолепный мустанг, с аппетитом уничтожавший молодые древесные побеги.

Всю эту картину, для описания которой нам потребовалось столько времени, индеец окинул взглядом в одно мгновение, но сцена, на которую он наткнулся, являлась для него полнейшей неожиданностью и возбудила в нем тревогу. Брови его нахмурились, и он едва удержался от легкого восклицания при том зрелище, свидетелем которого ему пришлось явиться.

Инстинктивным движением Голубая Лисица взвел курок своего ружья и после этой предосторожности продолжал следить за тем, что происходило на лужайке.

Между тем человек, одетый в монашеское платье, сделал легкое движение, чтобы привстать, и открыл глаза, но будучи не в силах выносить даже того слабого солнечного света, который проникал сквозь густую сень листьев, монах тотчас снова смежил веки. Это не помешало человеку, который наблюдал за ним, заметить, что к монаху возвращается сознание, так как губы его слабо произносили какие-то невнятные слова.

Видя, что человек, взятый им на попечение, не нуждается более в его заботах, незнакомец выпрямился во весь рост, взял ружье и, опершись обеими руками на дуло, остановился в нетерпеливом ожидании, окинув предварительно лужайку мрачным взглядом, выражавшим столько ненависти, что индеец задрожал от ужаса в своем убежище.

Так прошло несколько минут, в продолжение которых слышалось только журчание ручейка да мерное жужжание всевозможных насекомых, вьющихся в траве.

Наконец человек, распростертый на земле, сделал усилие и раскрыл глаза.

Оглядевшись вокруг, он невольно остановил свой мутный взор на высоком старике, продолжавшем стоять неподвижно рядом и глядевшем на него с каким-то ироничным состраданием, к которому примешивалась мрачная задумчивость.

— Спасибо, — пробормотал он едва слышным голосом.

— За что спасибо? — грубо ответил незнакомец.

— За то, что вы спасли мне жизнь, брат, — ответил раненый.

— Никогда я не был вашим братом, монах, — насмешливо отрезал незнакомец, — я ведь еретик. Посмотрите-ка на меня хорошенько, а то вы плохо меня рассмотрели. Нет ли у меня на голове рогов и не похожи ли мои ноги на козлиные?

Эти слова звучали с таким сарказмом, что на мгновение монах смутился.

— Кто вы такой? — спросил он наконец с тайной тревогой.

— Не все ли вам равно? — отвечал тот со зловещим смехом. — Может быть, я сам дьявол.

Раненый резким движением приподнялся и стал креститься.

— Боже сохрани меня попасть в руки злого духа, — прошептал он.

— Ну, безумец, — заметил ему неизвестный, презрительно пожимая плечами, — успокойтесь, я вовсе не черт, а такой же человек, как и вы, только не такой ханжа, вот и вся разница между нами.

— Правда ли это? Значит, вы действительно один из подобных мне и можете быть мне полезны?

— Кто может поручиться за будущее? — с загадочной улыбкой возразил неизвестный. — Но мне кажется, что до сих пор у вас нет причин на меня жаловаться.

— О, вовсе нет, я этого и не имею в виду, хотя с той минуты, как я впал в обморок, мысли мои настолько смешались, что я положительно ничего не могу сообразить!

— Для меня это безразлично и вовсе ко мне не относится, притом я вас ни о чем ведь и не спрашиваю. У меня довольно своих дел, чтобы заниматься еще и чужими. А теперь скажите, как вы себя чувствуете? Лучше ли вам настолько, чтобы я мог продолжать свой путь?

— Как! Продолжать путь? — со страхом спросил монах. — Значит, вы хотите оставить меня здесь одного?

— Почему же мне этого не сделать? Я потерял из-за вас столько времени, что мне пора подумать и о своих делах.

— Так что же! — воскликнул монах. — После того участия, которое вы ко мне проявили, у вас хватит мужества бросить меня почти умирающим, не подумав даже о том, какая судьба может постигнуть меня после вашего ухода?

— Отчего же нет? Для меня вы человек совершенно посторонний, я вовсе не обязан вам помогать. Случайно проходя по лужайке, я увидел вас лежащим без движения, словно труп. Я оказал вам то внимание, в котором в прерии никому не отказывают. Теперь же вы пришли в себя, я вам больше не нужен и поэтому удаляюсь. Нет ничего естественнее моего поведения. Прощайте, и пусть сам дьявол, за которого вы меня только что приняли, оказывает вам свою помощь.

После этих слов, сказанных с горькой иронией, незнакомец вскинул ружье на плечо и направился к своей лошади.

— Остановитесь! Во имя неба! — вскричал монах, проворно вскакивая, несмотря на всю свою слабость, и не будучи в силах побороть свой страх. — Что буду я здесь делать, покинутый вами, в полном одиночестве?

— Это меня не касается, — возразил незнакомец, освобождая полу своего сарапе из рук монаха, который за нее ухватился. — Закон прерии гласит: каждый для себя.

— Послушайте! — с живостью воскликнул монах. — Меня зовут отец Антонио, я богат. Если вы мне поможете, то получите от меня щедрую награду.

Неизвестный презрительно улыбнулся.

— Чего вам опасаться? Вы молоды, сильны, хорошо вооружены. Неужели вы не в силах обойтись без посторонней помощи?

— Нет, так как у меня есть непримиримые враги. Сегодня ночью они подвергли меня тяжкой и унизительной пытке. Мне с большим трудом удалось вырваться из их рук. Сегодня утром судьба столкнула меня с двумя из них. При одном только виде этих людей мной овладело бешенство, у меня появилось желание им отомстить. Я прицелился в них и выстрелил, а потом бросился бежать без оглядки, в каком-то опьянении, не помня себя от гнева и страха. Достигнув этого места, я повалился на землю, подавленный, измученный теми страданиями, которые мне пришлось пережить ночью, а также усталостью, вызванной долгим и стремительным бегством по ужасной дороге. Нет никакого сомнения, что мои враги бросятся за мной в погоню. Если они отыщут меня, в чем я вполне уверен, так как эти люди — лесные бродяги, которым здесь известны все ходы и выходы, то они убьют меня без всякого сострадания. Я надеюсь только на вашу помощь. Во имя всего, что вам дорого на этом свете, спасите меня! Спасите меня, и моя признательность будет безгранична.

Незнакомец выслушал это длинное патетическое воззвание совершенно равнодушно, ни один мускул на его лице не дрогнул. Когда монах замолчал, истощив все свое красноречие, неизвестный опустил приклад своего ружья на землю.

— Ваши слова, быть может, и справедливы, — сухо ответил он, — но на меня они производят такое же впечатление, как выстрел в воздух. Устраивайтесь как знаете, ваши мольбы будут бесплодны. Если б вы знали, кто я таков, то уж, конечно, не заставляли бы меня выслушивать вашу болтовню столько времени.

Монах испуганно посмотрел на говорившего, не зная, что ответить, чтобы вызвать его сочувствие.

— Но кто же вы, наконец? — спросил он незнакомца скорее для того, чтобы что-нибудь сказать, чем в надежде получить ответ.

— Кто я таков? — насмешливо ответил тот. — Вы хотите это знать? Пусть будет по-вашему. Так слушайте же, я скажу всего несколько слов, но они заставят вас похолодеть: я тот, кого зовут Белый Охотник За Скальпами, Безжалостный!

Монах моментально попятился назад и, поднимая сложенные руки к небу, в ужасе воскликнул:

— Боже мой! Я погиб!

В ту же минуту неподалеку раздался крик совы.

Охотник вздрогнул.

— Нас слышали! — воскликнул он и стремительно бросился в ту сторону, откуда раздался сигнал, между тем как полумертвый от ужаса монах упал на колени, вознося горячие мольбы к небу.

ГЛАВА XXIII. Белый Охотник За Скальпами

Теперь нам предстоит сделать небольшое отступление, чтобы сообщить читателю кое-какие подробности о странном человеке, которого мы вывели на сцену в предшествующей главе. Правда, подробностей этих немного, но без них будет непонятно дальнейшее течение рассказа.

Если бы мы задались целью написать роман, а не передать рассказ об истинном происшествии, то, конечно, едва ли решились бы ввести в свое повествование тех действующих лиц, которые являются предметом нашего рассказа. Но, к сожалению, мы вынуждены следовать по намеченному уже плану и представлять наших героев такими, какими они были на самом деле, к тому же многие из них здравствуют и до сего времени.

За несколько лет до того времени, к которому относится начало настоящего рассказа, в обширных техасских прериях стали носиться смутные слухи, получавшие все большее и большее распространение и подтверждавшиеся на деле. Слухи эти появились совершенно неожиданно, но от них стыла кровь в жилах воинственных индейцев и всевозможных искателей приключений, которые часто попадаются в этих в общем-то безлюдных местах.

Рассказывали, что какой-то человек, принадлежащий по наружности к белой расе, начал с некоторого времени появляться в разных местах прерии, занимаясь преследованием краснокожих, которым он, по-видимому, объявил войну не на жизнь, а на смерть. Рассказчики добавляли, что этот человек показывался постоянно один и проявлял неслыханную смелость и беспредельную жестокость. На индейцев он нападал всюду, где только удавалось ему с ними встретиться, невзирая на их численность. Всякого, кто попадал в его руки, страшный незнакомец подвергал скальпированию, у всякого вырезал из груди сердце, а чтобы показать, что индеец пал от его руки, неизвестный делал ему на животе надрез в форме креста. Иногда, во время своих странствий по прериям, неумолимому врагу краснокожих удавалось незаметно пробраться в их селение, которое он и поджигал с наступлением ночи, когда все жители погружались в глубокий сон. Затем он приступал к безжалостному избиению всех, кто попадался ему под руку, не делая исключения для женщин, детей и стариков.

Мрачный мститель преследовал своей неумолимой ненавистью не одних только индейцев. Метисы, контрабандисты, пираты, все отважные пограничные бродяги, привыкшие жить за счет общества, должны были сводить с незнакомцем суровые счеты. Впрочем, с них он не снимал скальпов, но зато крепко привязывал к деревьям, тем самым приговаривая их к смерти от голода или к растерзанию дикими животными.

В первые годы появления неизвестного авантюристы и краснокожие, сознавая общую опасность, не раз объединялись, чтобы покончить со своим страшным врагом, схватить его и поступить с ним по закону возмездия. Но человек этот, по-видимому, находился под покровительством сверхъестественных сил, так как ни одна облава на него не удавалась и он как бы заранее предугадывал все действия своих врагов.

Захватить его было положительно невозможно: все движения незнакомца были столь стремительны и неожиданны, что часто его видели на необычайно далеком расстоянии от того места, где ожидали его присутствия и где его только что встречали. По словам индейцев и авантюристов, ранить неизвестного не представлялось ни малейшей возможности, он был неуязвим для пуль и стрел, которые отскакивали от его груди. Очень скоро, сопровождаемый неизменным успехом всех своих начинаний, этот человек стал предметом всеобщего ужаса в прерии. Враги его, истощив все средства борьбы, отказались от своих попыток, положившись на волю Провидения. О незнакомце сложились самые удивительные легенды. Каждый страшился его, как злого духа. Индейцы стали звать его Киейн-Стоман, то есть Белый Охотник За Скальпами, а авантюристы наградили его прозвищем Безжалостного.

Читателю ясно, что оба эти названия как нельзя более подходили к человеку, для которого убийство и резня являлись, по-видимому, высшим наслаждением, до такой степени он любовался трепетом своей жертвы, у которой он готовился вырезать из груди сердце. Поэтому-то у самого храброго человека леденела кровь при одном только имени страшного незнакомца.

Но кто был этот человек?

Откуда он появился?

Какое ужасное бедствие толкнуло его на этот страшный и кровавый путь?

Никто не мог ответить на эти вопросы. Человек этот являлся страшной загадкой.

Не был ли он одним из тех чудовищных созданий, у которых в человеческом теле бьется сердце тигра?

Или, быть может, под влиянием пережитых им ужасных бедствий все его помыслы были направлены к тому, чтобы отомстить за свои страдания?

Оба предложения не заключали в себе ничего невероятного. Обе причины могли существовать на деле в одно и то же время.

Впрочем, так как всякая медаль имеет свою обратную сторону, а человек никогда не бывает совершенством ни в добре, ни в зле, то и у нашего незнакомца бывали минуты если не сострадания, то, пожалуй, утомления, когда ярость поднималась и душила его, и он делался менее жестоким, менее неумолимым, словом, похожим на человека. Но такие минуты продолжались недолго, такие «приступы», как называл их сам неизвестный, были редки, природные наклонности брали верх, и он, чтобы вознаградить себя за временную слабость, проявлял жестокость с новой силой.

Вот и все, что было достоверно известно об этом человеке в то время, когда мы столь необычным способом выводим его на сцену. Помощь, оказанная им монаху, шла до такой степени вразрез со всеми его привычками, что приходилось предположить, что неизвестный переживал один из тяжелейших своих «приступов», так как не только выказал чрезвычайную заботливость об одном из себе подобных, но вдобавок нашел время для того, чтобы выслушивать его жалобные моления.

Чтобы покончить с подробностями в описании этого нового действующего лица, мы должны добавить, что никто не знал его постоянного местопребывания. Нельзя было указать ни на одного человека, содействием которого он пользовался. Незнакомец всегда появлялся один, и в течение десяти лет, проведенных им в прериях, его внешность нисколько не изменилась: по-прежнему он казался бодрым стариком, по-прежнему у него была длинная седая борода и лицо, покрытое морщинами.

Мы уже сказали, что Охотник За Скальпами ринулся в чащу леса, чтобы узнать, кто подал сигнал, привлекший к себе его внимание. Поиски его отличались тщательностью, но не дали никаких осязаемых результатов, кроме подтверждения того, что он не ошибся и что действительно в кустах прятался шпион, видевший все происходившее на лужайке и слышавший весь разговор.

Голубая Лисица, позвав товарищей, благоразумно отступил назад, прекрасно сознавая, что, несмотря на всю свою храбрость, он погибнет, если ему придется попасть в руки Охотника За Скальпами.

Этот последний в глубокой задумчивости вернулся к монаху, молитва которого все еще продолжалась, угрожая никогда не кончиться.

Охотник За Скальпами некоторое время наблюдал за ним с лицом, принявшим насмешливое выражение, и улыбкой, застывшей на бледных губах. Затем, с силой ударив монаха между плеч прикладом своего ружья, охотник грубо сказал ему:

— Вставай!

Монах упал ничком и сделался недвижим. Думая, что с ним сейчас покончат, он решил покориться своей участи и Уже ждал смертельного удара.

— Ну, поднимайся на ноги, чертов монах! — повторил Охотник За Скальпами. — Разве ты не успел вдоволь намолиться?

Отец Антонио потихоньку приподнял голову — к нему возвращалась слабая надежда.

— Простите меня, ваша милость, — ответил он, — я кончил, теперь я готов вам повиноваться. Что вам угодно?

И он моментально вскочил на ноги, догадавшись по мрачному выражению лица своего собеседника, что никакая уловка не приведет ни к чему хорошему.

— Вот и отлично, дуралей! Мне кажется, что ты так же хорошо умеешь принимать удары прикладом, как и возносить к небу усердные молитвы. Заряжай свое ружье, так как тебе сейчас предстоит защищаться, как человеку, если не хочешь, чтобы тебя убили, как собаку.

Монах с испугом оглянулся по сторонам.

— Ваша милость, — пробормотал он в нерешительности, — разве я непременно должен сражаться?

— Да, если только ты дорожишь своей шкурой, в противном же случае можешь успокоиться и приготовиться к смерти.

— Но, может быть, найдется другое средство?

— Какое же?

— Хотя бы бегство, — сказал тот вкрадчивым голосом.

— Попробуй, — насмешливо сказал охотник.

Монах, ободренный этими словами Охотника За Скальпами и думая, что он соглашается, продолжал несколько смелее:

— У вас прекрасная лошадь.

— Не правда ли?

— Великолепная! — ответил в экстазе отец Антонио.

— Да, и ты не отказался бы на нее сесть, чтобы удрать поскорее, не так ли?

— О, вовсе нет! — отрицательно покачал головой монах.

— Будет тебе! — грубо оборвал его Охотник За Скальпами. — Позаботься о своей голове, враги твои приближаются.

Одним прыжком он вскочил в седло, заставил свою лошадь повернуться и притаился за громадным стволом красного дерева.

Отец Антонио, встревоженный приближением опасности, живо схватил ружье и также спрятался за деревом.

В то же самое мгновение кусты затрещали, ветви раздвинулись, и из-за них показались несколько человек.

Число их доходило до пятнадцати. Это были апачские воины, среди них можно было заметить Голубую Лисицу, Джона Дэвиса и его товарища.

Хотя Голубой Лисице и не приходилось сталкиваться лицом к лицу с Белым Охотником За Скальпами, тем не менее он часто слышал рассказы об этом человеке — то от индейцев, то от охотников. Поэтому, едва только он услыхал это страшное имя, сердце его наполнилось невыразимым гневом при мысли о тех жестокостях, которым подвергались его соплеменники, попадавшие в руки этого человека. У индейца появилась мысль захватить его в плен. Голубая Лисица поспешно подал заранее условленный сигнал и, бросившись с чисто индейским проворством и ловкостью через кустарник, возвратился на то место, где находились воины, и приказал им следовать за собой. На обратном пути он встретил обоих охотников, которые, услыхав сигнал, спешили, в свою очередь, к нему на помощь.

Голубая Лисица вкратце познакомил их с ходом событий. Чтобы не отступать от истины, мы должны сознаться, что этот рассказ индейца, вместо того чтобы подействовать возбуждающим образом на воинов и охотников, напротив, значительно охладил их пыл, так как им стало ясно, какой ужасной опасности им предстоит подвергнуться, решаясь на борьбу с человеком, страшным своей неуязвимостью и подвергавшим жестокой расправе всех тех смельчаков, у которых хватало духа на него напасть.

Отступать, однако, было поздно, бегство было невозможно. Поневоле воинам пришлось двинуться вперед.

Что же касается обоих охотников, то они хотя и не разделяли суеверных взглядов своих товарищей, однако далеко не радовались предстоявшей им перспективе борьбы. Не желая, впрочем, отставать от людей, которых они считали стоящими ниже себя и по умственному развитию, и по храбрости, они решили следовать за индейскими воинами.

— Ваша милость! — жалобным голосом закричал монах, видя появление индейцев. — Не оставляйте меня одного!

— Не оставлю, если только ты сам себя не оставишь, дуралей! — ответил ему Охотник За Скальпами.

Достигнув края лужайки, апачи, следуя своей обычной тактике, укрылись каждый за стволом дерева, так что лужайка, где должны были вступить в ожесточенную борьбу столько людей, была совершенно пустынной.

Наступила минута затишья.

Охотник За Скальпами решил первым подать голос.

— Эй! — закричал он. — Что вам тут нужно?

Голубая Лисица собрался отвечать, но Джон Дэвис удержал его.

— Предоставьте мне вести переговоры, — сказал он индейцу.

И выйдя из-за своего прикрытия, Джон Дэвис решительно сделал несколько шагов вперед и остановился почти на самой середине лужайки.

— Кто говорит со мной? — громко и твердо спросил он. — Разве вы боитесь нам показаться?

— Я ничего не боюсь, — ответил Охотник За Скальпами.

— Так покажитесь же, чтобы мне знать, с кем я имею дело, — продолжал Джон Дэвис насмешливым тоном.

Услышав такое предложение, Охотник За Скальпами заставил лошадь сделать скачок вперед и остановился в двух шагах от охотника.

Дэвис стойко оставался на своем месте.

— Ну! — сказал он. — Я очень рад вас видеть.

— Это все, что вы хотели мне сказать? — грубо спросил Охотник За Скальпами.

— Гм! Вы ужасно спешите, by God! Дайте мне минутку, чтобы отдышаться.

— Оставьте свои шутки, иначе они вам дорого обойдутся. Говорите скорее, в чем состоят ваши предложения, у меня нет времени на пустые разговоры.

— Э! Откуда, черт возьми, вам известно, что я намерен обращаться к вам с предложениями?

— Так вы явились бы сюда без цели?

— А вы, без сомнения, знаете, в чем состоят эти предложения?

— Весьма возможно.

— В таком случае, что вам будет угодно на них ответить?

— Ничего.

— Как ничего?

— Я предпочитаю на вас напасть.

— О-о! Это довольно рискованная штука. Да будет вам известно, что нас семнадцать человек.

— Это для меня безразлично. Будь вас целая сотня, я все равно напал бы на вас.

— By God! Мне очень любопытно будет посмотреть сражение одного человека с двадцатью!

— Я не заставлю вас долго ждать.

С этими словами Охотник За Скальпами заставил свою лошадь несколько попятиться назад.

— Подождите минутку, черт побери! — живо воскликнул охотник. — Выслушайте меня!

— Говорите.

— Согласны вы сдаться?

— Что?

— Я спрашиваю вас, согласны ли вы сдаться?

— Вот так штука! — насмешливо закричал охотник. — Да вы с ума сошли. Мне сдаться, мне?! Вы скоро будете умолять меня о пощаде.

— Я так не думаю, by God! Вы могли бы убить меня и раньше.

— Ладно, убирайтесь в свою засаду, — ответил, пожимая плечами, Охотник За Скальпами. — Я не хочу убивать беззащитного человека.

— Вот как, тем хуже для вас, — сказал охотник. — Я поступил с вами честно, теперь же я умываю руки. Выпутывайтесь сами как знаете.

— Спасибо, — энергично ответил Охотник За Скальпами, — но мое положение не так худо, как вы думаете.

В ответ на это Джон Дэвис только пожал плечами и медленно возвратился на свое место, насвистывая Yankee doodle 27.

Охотник За Скальпами не последовал его примеру. Прекрасно понимая, что он окружен множеством врагов, следящих за малейшим его движением, наш герой по-прежнему оставался посреди лужайки в твердой и неподвижной позе.

— Эй! — закричал он с явным желанием поиздеваться над своими врагами. — Храбрые апачи, что вы, точно кролики, запрятались в кусты? Значит, вы ждете, пока я примусь выкуривать вас из ваших нор? Да ну же, показывайтесь скорее, если не хотите, чтобы я счел вас за старых, вздорных и трусливых баб.

Такое издевательство взбесило апачских воинов, которые отвечали на него яростными криками.

— Неужели мои братья станут дальше переносить глумление одного человека? — вскричал тогда Голубая Лисица. — Вся его сила в нашей робости. Налетим, как ураган, на этого духа зла. Он не устоит против натиска стольких славных воинов. Вперед, братья! Вперед! Нам будет принадлежать слава уничтожения неумолимого врага нашей расы.

И с воинственным кличем, подхваченным его товарищами, отважный вождь ринулся прямо на Охотника За Скальпами, мужественно потрясая над головой своим ружьем. Все воины последовали за ним.

Охотник За Скальпами ожидал их, не двигаясь с места, но видя, что они уже приближаются, он натянул удила своей лошади, сдавил ей бока своими коленями и в один прыжок очутился в самой гуще индейцев. Держа ружье за конец дула и пользуясь им, как палицей, он стал наносить удары направо и налево с такой силой и быстротой, что действия его казались сверхъестественными.

Поднялось невообразимое смятение. Индейцы неистовствовали около ловкого всадника, который, заставляя свою лошадь делать самые неожиданные повороты и двигаясь с неимоверной быстротой, не давал своим врагам ни малейшей возможности поймать ее под уздцы и остановить.

Оба охотника сперва оставались в стороне, опустив ружья на землю, в полной уверенности, что одному человеку никак не возможно не только выдержать продолжительную борьбу с таким числом храбрых врагов, но даже оказать им сколько-нибудь значительное сопротивление в течение нескольких минут. Но скоро, к величайшему своему удивлению, они убедились в ошибочности такого предположения: уже несколько индейцев валялись на земле с черепами, размозженными страшной булавой Охотника За Скальпами, ни один удар которого не оставался без результата.

Тут охотникам пришлось уже окончательно переменить свое мнение насчет исхода борьбы, и у них появилось желание помочь товарищам. Но ружья, бывшие в распоряжении охотников, являлись совершенно бесполезными в их руках, так как обстановка на поле битвы менялась каждую секунду и пуля, вместо того чтобы сразить врага, могла попасть в друга. Тогда они бросили ружья, достали ножи и бросились на подмогу апачам, натиск которых начинал уже ослабевать.

Голубая Лисица, тяжело раненный, лежал на земле без сознания. Уцелевшие в схватке воины начинали уже помышлять о бегстве и бросали вокруг себя тревожные взгляды.

Охотник За Скальпами сражался с прежним неистовством, глумясь и насмехаясь над своими врагами. Рука его поднималась и опускалась с точностью маятника.

— А-а! — вскричал он, увидя охотников. — Вы ждете того же. Подходите, подходите!

Последние не заставили его повторять приглашение и очертя голову бросились на кричавшего.

Но злая участь не миновала и их. Джон Дэвис, сшибленный с ног грудью наскочившей на него лошади, отлетел на целых двадцать шагов в сторону и остался неподвижно лежать на земле. В ту же минуту его товарищ с разбитым черепом испустил последний вздох, не успев даже издать жалобного стона.

Такой исход подействовал на индейцев столь сильно, что, не будучи в состоянии победить ужас, внушаемый им этим удивительным человеком, они бросились в разные стороны, воя от страха.

Охотник За Скальпами окинул торжествующим взором арену своих подвигов, где плавало в крови до десятка трупов. Ненависть его была удовлетворена вполне. Затем, пустив свою лошадь вскачь, он догнал одного из спасавшихся бегством, схватил его за волосы, приподнял вверх и, перекинув перед собой поперек лошади, исчез в лесу, испустив злорадный вопль.

Теперь на лужайке оставалось только десять или двенадцать человеческих тел. Двое или трое из валявшихся на земле людей были еще живы, остальные же не обнаруживали никаких признаков жизни.

На этот раз Охотнику За Скальпами удалось устроить для себя еще одну кровавую потеху.

Что же касается отца Антонио, то еще в самом начале схватки он счел для себя бесполезным ожидать, чем она кончится, и выждав удобный момент, наш монах, перебираясь от одного дерева к другому, успел счастливо убраться подальше и тем избежать гибели.

ГЛАВА XXIV. После схватки

В течение почти получаса на лужайке, которая была свидетельницей ужасной схватки, приведшей к таким печальным последствиям и описанной нами в предшествующей главе, царило мертвое молчание.

Между тем Джон Дэвис, не получивший какой-либо серьезной раны, так как его падение было вызвано только ударом могучей груди лошади Охотника За Скальпами, открыл глаза и удивленно осмотрелся по сторонам. Толчок, полученный им, был настолько силен, что причинил ему чувствительные ушибы и заставил его упасть в обморок. Вследствие этого, снова придя в себя, американец в первый момент не мог отдать себе никакого отчета в том, что случилось и отчего он очутился в столь необычайном положении.

Мало-помалу мысли его прояснились, и возвратившаяся память сразу нарисовала в его воображении картину сверхъестественной борьбы одного человека против двадцати, борьбы, из которой победителем вышел все же этот один человек, разметавший всех своих противников.

— Гм! — пробормотал американец. — Кто бы это ни был, человек или черт, нельзя не сознаться, by God! что он ловко дерется.

Он поднялся с некоторым трудом, заботливо ощупывая ушибленные места. Затем, убедившись, что все кости у него в целости, американец заметил с явным удовольствием:

— Я, слава Богу, отделался счастливее, чем можно было предполагать, судя по той силе, с которой меня отбросило в сторону. — Затем, с состраданием посмотрев на товарища, валявшегося с ним рядом, Джон Дэвис добавил: — Бедному Джиму не повезло, жизненный путь его окончился! Какой сильный удар нанес ему Охотник За Скальпами! Ба-а! — произнес он с обычным эгоизмом обитателя прерии. — Да ведь мы все смертны, только каждому приходит свой черед, сегодня — ему, завтра — мне; это вполне естественно.

С этими словами он, затрудняясь еще свободно двигаться, оперся на ружье и сделал несколько шагов вперед по лужайке, отчасти чтобы размять свои члены, отчасти с целью окончательно убедиться в том, что они нисколько не повреждены.

Спустя несколько минут с помощью этого упражнения Джону Дэвису удалось восстановить кровообращение и вернуть своим суставам их прежнюю эластичность. Тогда, окончательно успокоенный относительно своего здоровья, он обратил внимание на валявшихся вокруг людей, некоторые из которых еще подавали признаки жизни.

— Хоть они и индейцы, — бормотал про себя американец, — но прежде всего это — люди. Особенным умом они, правда, не отличаются, однако из чувства человеколюбия я должен им помочь, тем более что настоящее мое положение не из приятных. Если же мне удастся кого-нибудь из них спасти, то их знакомство с прерией мне очень и очень пригодится.

Последнее соображение побудило Джона Дэвиса позаботиться о людях, которые в противном случае были бы оставлены на волю судьбы, то есть им предстояло бы стать жертвами диких животных, которые, почуяв кровь, непременно должны были появиться здесь с наступлением ночи.

Впрочем, чтобы быть справедливыми к этому себялюбивому гражданину Соединенных Штатов, мы должны подтвердить тот факт, что, приняв свое решение, он приступил к делу с полной добросовестностью. Да это и не представлялось для него особенно трудным, потому что к тем ремеслам, которые он перепробовал в течение своей полной событиями жизни, присоединялись некоторые познания и практический опыт в медицине, дававший ему возможность оказать раненым помощь, в которой они так нуждались.

К сожалению, большая часть индейцев, которых он осмотрел, были так тяжело ранены, что уже успели испустить дух, и помощь для них была совершенно бесполезна.

— By God! — бормотал американец, переходя от трупа к трупу. — Эти несчастные дикари убиты искусною рукой! По крайней мере, им не долго пришлось мучиться, потому что, получив такие раны, они, наверное, сейчас же отдали душу Богу.

Так добрался американец и до того места, где лежало тело Голубой Лисицы. На груди его зияла широкая рана.

— Э-э! Вот и наш достойный вождь! — заметил охотник. — Ловкий удар! Посмотрим, однако, нельзя ли привести его в чувство.

Он наклонился над неподвижным телом и приставил лезвие клинка своего кинжала ко рту индейца.

— Он не шевелится, — продолжал американец с видом отчаяния. — Кажется, я только напрасно вынимал кинжал из ножен.

Между тем, посмотрев через несколько минут на клинок, он заметил на нем следы слабого дыхания, так как клинок слегка потускнел.

— Эге, да он еще не умер! Пока душа еще в теле, можно надеяться на выздоровление. Попробуем.

После этого замечания Джон Дэвис зачерпнул воды в свою шляпу, прибавил туда немного водки и принялся заботливо обмывать рану индейца. Затем он начал ее исследовать и нашел, что она не глубока и что, следовательно, потеря сознания вызвана исключительно большой потерей крови. Ободренный этим вполне справедливым выводом, он истолок в порошок между двумя камнями несколько листьев орегано 28, сделал из них нечто вроде припарки, приложил ее к ране и основательно перевязал последнюю прутом из тонкой коры. Затем он разжал своим кинжалом зубы раненому и влил ему в рот большой глоток водки из своей фляги.

Старания американца увенчались успехом почти сейчас же. Вождь глубоко вздохнул и сразу открыл глаза.

— Браво! — вскричал Джон в восторге от столь неожиданного для него результата. — Мужайтесь, вождь, вы спасены! By God! Вы можете похвастаться своим возвращением из далекого путешествия.

В течение нескольких минут индеец не мог по-настоящему прийти в себя, бросая кругом испуганные взгляды, не понимая ни того, в каком положении он находится, ни того, какая обстановка его окружает.

Джон заботливо наблюдал за индейцем, готовый оказать ему нужную помощь, но пока нужды в ней не было. Мало-помалу краснокожий приходил в себя. Глаза его утратили испуганное выражение. Он выпрямился на своем ложе и, протянув к своему лбу, на котором выступил обильный пот, правую руку, спросил:

— Значит, битва кончилась?

— Да, — ответил ему Джон, — и притом полным нашим поражением. Прекрасная же осенила нас мысль одолеть этого демона!

— Так он убежал?

— Как нельзя лучше, не получив ни малейшей царапины, а только уложив наповал человек десять ваших воинов и размозжив голову моему бедному товарищу Джиму.

— О-о! — глухо пробормотал индеец. — Это не человек, а злой дух.

— Считайте его кем вам будет угодно, by God! — вскричал Джон. — Это для меня безразлично, так как я не теряю надежды снова с ним встретиться.

— Да избавит Ваконда моего брата от этой встречи, потому что демон его убьет.

— Все может статься. Если этого не случилось сегодня, то во всяком случае не по его вине. Но пусть он теперь держит ухо востро! Может случиться, что когда-нибудь мы сойдемся с ним лицом к лицу в равном бою, с одинаковым оружием, и тогда…

— Какую силу имеет в борьбе с этим человеком оружие? Разве не ясно, что тело его неуязвимо?

— Гм! Это возможно, но оставим пока этот разговор и займемся делами, не терпящими отлагательства. Как вы себя чувствуете?

— Лучше, гораздо лучше. Лекарство, положенное на рану, очень мне помогло. Я чувствую себя просто прекрасно.

— Тем лучше. Теперь вы часа два или три отдохните, я за вами присмотрю, а потом мы поищем выход из того скверного положения, в которое попали.

Слыша эти слова, индеец улыбнулся.

— Разве Голубая Лисица — старая трусливая баба, чтобы зубная боль сделала его неспособным двигаться?

— Я знаю, вождь, что вы доблестный воин, но существует предел человеческих возможностей, который не следует преступать, и, несмотря на всю свою храбрость и силу воли, вы наверняка потеряли много сил из-за обильного кровотечения, вызванного вашим ранением.

— Спасибо, брат, я слышу слова друга, но Голубая Лисица — вождь своего племени, и только смерть может заставить его перестать двигаться. Пусть мой брат посмотрит, велика ли моя слабость.

С этими словами Голубая Лисица сделал над собой страшное усилие. Преодолевая боль со свойственными его расе мужеством и презрением к страданиям, индеец сумел твердо встать на ноги, причем сделал даже несколько шагов вперед без посторонней помощи, и на лице его не отразилось ни малейшего волнения.

Американец следил за ним с вполне понятным удивлением, так как сам не мог бы с ним сравниться, несмотря на свою репутацию храбреца, до такой степени велико было у индейца превосходство моральной силы над физической.

Индеец насмешливо улыбнулся, прочитав немое изумление в глазах американца.

— Мой брат все еще продолжает думать, что Голубая Лисица очень слаб? — спросил индеец.

— Право, вождь, я не знаю, что и подумать. То, что вы делаете, приводит меня в изумление. Я готов допустить, что вы способны совершить нечто сверхъестественное.

— Вожди нашего племени — славные воины, которые презирают страдания и для которых эти страдания не существуют, — гордо отвечал краснокожий.

— Я тем более склонен верить этому, что сам воочию в этом убедился.

— Мой брат — человек. Он понял меня. Теперь мы вместе обойдем лежащих на земле воинов, а затем подумаем и о самих себе.

— Что касается ваших бедных товарищей, вождь, то я вынужден вам признаться, что нам около них делать нечего. Всякая помощь для них бесполезна: они уже мертвы.

— Прекрасно! Они доблестно пали во время битвы, Ваконда примет их в свое лоно и позволит им охотиться в своих благословенных прериях.

— Да будет так.

— Теперь же, прежде всех других дел, окончим то, которое мы начали сегодня утром и которое прервалось таким неожиданным образом.

Несмотря на свое знакомство с жизнью прерии, Джон Дэвис был прямо-таки поражен хладнокровием этого человека, который, чудом избежав смерти, страдая от тяжкой раны и едва несколько минут тому назад придя в сознание, по-видимому, даже успел позабыть о случившемся и на то, что его постигло, смотрел как на вполне естественное приключение из числа тех, что неизбежно связаны с его образом жизни. Теперь же как ни в чем не бывало вождь возвращался к прерванному ужасной схваткой разговору, почти в том самом месте, на котором он остановился. Несмотря на свои частые встречи с краснокожими, американец до сих пор еще не давал себе труда серьезно изучить их характер, убежденный, подобно большинству белых, что индейцы — существа, лишенные разума, живущие исключительно животной жизнью, тогда как, напротив, эта свободная жизнь, исполненная нескончаемых опасностей, делает для них эти опасности столь обыкновенным явлением, что они перестали придавать им сколько-нибудь серьезное значение.

— Хорошо, — промолвил спустя минуту Джон Дэвис, — если вам так угодно, вождь, то я исполню поручение, которое на меня возложено.

— Пусть мой брат сядет рядом со мной.

Американец расположился на земле возле вождя, и в сердце у него шевельнулось чувство невольного страха при мысли о полнейшем одиночестве, в котором оба собеседника находились на поле битвы, усеянном трупами. Но индеец обнаруживал такое спокойствие и хладнокровие, что Джон Дэвис устыдился своей тревоги и, стараясь прогнать от себя волнение, решился заговорить.

— Я послан к моему брату великим воином бледнолицых.

— Я с ним знаком — его зовут Ягуаром. Рука его сильна, и взор блестит так же, как у того животного, чье имя он носит.

— Прекрасно! Ягуар хочет зарыть в землю топор между своими воинами и воинами своего брата, чтобы установить постоянный мир. Вместо того чтобы враждовать друг с другом, они будут гоняться за бизонами в одних и тех же местах охоты и мстить своим общим врагам. Какой ответ должен я буду передать Ягуару?

Индеец долго безмолвствовал. Наконец он поднял голову.

— Пусть мой брат откроет свои уши, — произнес он, — вождь сейчас даст ответ.

— Я слушаю, — ответил американец.

Голубая Лисица продолжал:

— Слова, произносимые мною, искренни, их внушает мне Ваконда. С тех пор, как Дух зла привел бледнолицых на их больших лодках на земли моих отцов, пришельцы всегда оставались непримиримыми врагами краснокожих. Они захватывали самые богатые места охоты, самые плодородные земли индейцев, преследовали их повсюду, как диких зверей, жгли их селения и выбрасывали кости их предков на все четыре стороны. Разве не таков был образ действия бледнолицых? Что ответит мне мой брат?

— Гм! — произнес немного смущенный американец. — Я, разумеется, не стану отрицать, что в ваших словах заключается доля истины. Но ведь не все же белые проявили такое отношение к краснокожим, были среди них и такие, которые старались делать добро индейцам.

— О-о-а! Два или три человека, не больше, но это скорее подтверждает то, что я сказал раньше. Но вернемся к предложению Ягуара.

— Да, я и сам думаю, что это будет лучше, — ответил американец, в душе довольный тем, что не придется поддерживать разговор, выставляющий его расу в столь невыгодном свете.

— Мой народ ненавидит бледнолицых, — продолжал вождь. — Кондор не вьет своего гнезда рядом с жаворонком, серый медведь не живет вместе с антилопой. Я сам лично питаю к бледнолицым невольную ненависть. Поэтому еще сегодня утром я наотрез отказался бы от предложения Ягуара. Какое нам дело до войн, которые ведут между собой бледнолицые? Когда хищники пожирают друг друга, то их жертвам нужно радоваться — мы будем счастливы, видя, как наши жестокие притеснители терзают сами себя. Но теперь, хотя ненависть моя и не утратила еще своей остроты, я должен затаить ее в глубине своего сердца. Брат мой спас мне жизнь, он подал мне помощь в ту минуту, когда я бездыханный лежал на земле и дух смерти уже спускался ко мне. Неблагодарность — порок белых, признательность — добродетель краснокожих. Начиная с нынешнего дня топор войны зарыт между Ягуаром и Голубой Лисицей впредь на пять лун; оба вождя будут сражаться рядом, как любящие друг друга братья. Через три солнца после этой минуты вождь индейцев присоединится к вождю бледнолицых во главе пятисот славных воинов, у которых наконечники копий украшены волчьими хвостами и которые составляют цвет всего племени. Как отнесется Ягуар к Голубой Лисице и его воинам?

— Ягуар — благородный вождь. Если он беспощаден по отношению к врагам, то для друзей его рука всегда открыта. Каждый апачский воин получит ружье, сто зарядов пороху и нож. Сверх всего этого, вождь получит для себя два меха из вигоневых шкур, наполненные огненной водой.

— О-о-а! — вскричал явно довольный вождь. — Брат мой хорошо сказал. Ягуар — благородный вождь. Вот мой тотем и мое перо, принадлежащее мне как вождю. Да послужат они внешними знаками нашей дружбы.

С этими словами вождь достал из своей сумки, висевшей на перевязи, квадратный кусок пергамента, на котором находилось грубо сделанное символическое изображение тотема, или животного, покровительствующего племени, и передал его американцу. Тот заботливо спрятал его за пазухой. Потом индеец снял орлиное перо, служившее знаком воинского отличия у индейцев, и также передал его американцу.

— Я очень признателен моему брату вождю за то, что он принял мое предложение, — сказал после этого Джон Дэвис. — Он не будет раскаиваться в своем поступке.

— Вождь дал слово. Но вот уже деревья начинают отбрасывать от себя длинную тень, и жаворонок скоро начнет свою вечернюю песню. Пора нам отдать последний долг павшим воинам и расстаться друг с другом, чтобы встретиться снова друзьями.

— Мне кажется, что это не так-то легко будет сделать, если идти пешком, а иного средства передвижения у нас нет.

Индеец улыбнулся.

— Воины Голубой Лисицы заботятся о своем вожде, — ответил он.

Действительно, не успел еще вождь дважды издать условный сигнал, как пятьдесят апачей наводнили собой лужайку и молча выстроились около Голубой Лисицы. Беглецы, спасшиеся от ужасной руки Охотника За Скальпами, не замедлили присоединиться к ним. Спасаясь бегством, они достигли лагеря и дали знать товарищам о своем поражении. Тогда на поиски вождя был послан отряд всадников под командой одного из младших вождей. Но эти всадники, увидя, что Голубая Лисица совещается о чем-то с бледнолицым, оставались в чаще, терпеливо ожидая, когда вождю будет угодно их позвать.

Голубая Лисица отдал приказ похоронить павших в бою. И начался обряд погребения, который обстоятельства вынуждали совершить возможно скорее.

Тела убитых тщательно обмыли и одели в новые бизоньи шкуры, затем их в сидячем положении поместили в ямы, которые были вырыты отдельно для каждого. Подле усопших было положено их оружие, конная упряжь и съестные припасы, чтобы покойные были обеспечены всем необходимым во время своего странствия в блаженные прерии и были в состоянии, достигнув Ваконды, сесть верхом и отправиться на охоту.

Совершив эту церемонию, индейцы засыпали могилы и навалили на них громадные камни, чтобы дикие звери не откопали и не пожрали трупы.

Солнце должно было уже скоро исчезнуть за горизонтом, когда апачи отдали последние почести своим братьям. Тогда Голубая Лисица подошел к охотнику, бывшему пассивным наблюдателем происходившей на его глазах сцены.

— Брат мой скоро вернется к воинам своего племени? — спросил индеец.

— Да, — коротко ответил американец.

— Бледнолицый лишился своей лошади. Пусть он садится на лошадь, которую даст ему Голубая Лисица. Через два часа он прибудет к своим соплеменникам.

Джон Дэвис с признательностью принял столь благородно сделанный ему подарок, вскочил в седло, тотчас же простился с индейцами и быстро от них удалился.

Апачи же по знаку своего вождя немедленно углубились в лес, и на лужайке, бывшей свидетельницей столь ужасных событий, воцарилась мертвая тишина.

ГЛАВА XXV. Выяснение истины

Как и все люди, жизнь которых протекает среди прерий, Ягуар был наделен чрезвычайным благоразумием, соединенным с крайней осмотрительностью.

Несмотря на свои молодые годы, он вел жизнь, полную разнообразных приключений, и являлся действующим лицом в столь необычайных событиях, что привык сохранять внешнее хладнокровие и бесстрастие, которых не терял никогда, что бы с ним ни случилось.

Услыхав неожиданно для себя голос Транкиля, молодой человек почувствовал легкую дрожь в теле. Он нахмурил брови, стараясь догадаться, что привело охотника на место их стоянки и чем был вызван этот его поступок, тем более что знакомство Ягуара с Транкилем временно прекратилось, и в настоящую минуту их отношения никак нельзя было назвать дружественными.

Между тем Ягуар, в котором громко говорило чувство чести и которому поступок такого человека, как Транкиль, более льстил, чем внушал неудовольствие, подавил свое волнение и быстро двинулся навстречу гостю с улыбкой на губах.

Последний явился не один — за ним следовал Чистое Сердце.

Канадец, не теряя своей важности, держался, однако, с крайней осмотрительностью, движения его отличались холодностью, на лице заметна была сосредоточенная грусть.

— Добро пожаловать в наш лагерь, охотник, — любезно обратился к нему Ягуар, протягивая руку.

— Спасибо, — коротко отвечал Транкиль, не принимая протянутой руки.

— Я счастлив вас видеть, — заметил молодой человек без малейшего смущения. — Какая судьба занесла вас в наши края?

— Мы с товарищем уже довольно долгое время охотимся, страшно устали и направились на дым ваших костров.

Ягуар сделал вид, что принимает за чистую монету эту бесхитростную увертку человека, считавшегося одним из самых знаменитых лесных охотников.

— В таком случае располагайтесь у костра возле моей палатки и будьте как у себя дома.

Канадец молча наклонил голову и вместе с Чистым Сердцем двинулся вслед за Ягуаром, который повел гостей в глубину лагеря.

Достигнув костра, в который молодой человек подбросил несколько охапок сухих ветвей, охотники расположились на бизоньих черепах, служивших вместо сиденья, и, не нарушая ни одним словом молчания, набили свои трубки и принялись курить.

Ягуар последовал их примеру.

Белые, живущие в прериях и занимающиеся охотой на этих бескрайних просторах, невольно перенимают большую часть свойственных индейцам привычек и обычаев, так как из-за своего образа жизни им постоянно приходится иметь дело с краснокожими.

Мы должны отметить тот интересный факт, что люди цивилизованные часто проявляют склонность к жизни дикарей, что охотники, уроженцы густонаселенных местностей, легко забывают свою любовь к комфорту, оставляют свои городские обычаи и навсегда отказываются от привычек, усвоенных ими в течение всей предшествовавшей жизни, приобретая вместо них другие, свойственные исключительно краснокожим.

Многие охотники заходят в этом отношении так далеко, что если вы хотите сделать им приятное, то должны притвориться, будто принимаете их за индейских воинов.

Нам приходится сознаться, что краснокожие, в противоположность белым, нисколько не завидуют нашей цивилизации, относясь к ней с полнейшим равнодушием. Попадая случайно по своим торговым делам в такие города, как Нью-Йорк или Новый Орлеан, индейцы, не выражая никакого удивления перед тем, что представляется их взору, смотрят с состраданием на все окружающее, не понимая, что за удовольствие людям запирать себя в душных клетках, называемых домами, и тратить жизнь на неблагодарный труд, вместо того чтобы жить на воле, в бескрайних степях, проводя время в охоте на бизонов, медведей и ягуаров, — на глазах у одного только Бога.

Бесповоротно ли заблуждаются дикари, рассуждая таким образом? Ложно ли они смотрят на вещи?

Мы так не думаем.

Жизнь прерии представляет неизъяснимую прелесть для человека, который умеет прислушиваться своим сердцем ко всем ее проявлениям. Раз испробовав такой жизни, он продолжает находиться под ее обаянием даже тогда, когда снова попадает в жесткие условия городского существования.

Согласно строгим требованиям индейского этикета, никто не может обратиться с каким-либо вопросом к пришельцу, нашедшему приют у очага, до тех пор пока тот сам не нарушит молчания.

В индейской хижине на гостя смотрят как на посланника Великого Духа, он является священным лицом для хозяина дома в течение всего времени своего пребывания под его кровлей, даже в том случае, если между ними существует вражда не на жизнь, а на смерть.

Ягуар, строгий приверженец индейских обычаев, безмолвно сидел около гостей и сосредоточенно дымил своей трубкой, терпеливо ожидая, когда они заговорят.

Наконец, спустя довольно долгое время, Транкиль выколотил о большой палец левой руки пепел из потухшей трубки и, обращаясь к молодому человеку, сказал:

— Вы никак не ожидали моего прихода? Не правда ли?

— Да, это так, — ответил тот. — Тем не менее, несмотря на всю свою неожиданность, ваше появление для меня очень приятно.

Охотник как-то странно сжал губы,

— Кто знает? — пробормотал он, отвечая скорее на собственные мысли, чем на слова Ягуара. — Сердце человека — таинственная, непонятная книга, прочесть которую считают себя в состоянии одни только безумцы.

— Это не относится во всяком случае ко мне, охотник. Мое сердце известно вам в достаточной степени.

Канадец покачал головой.

— Вы еще очень молоды. Сердце, о котором вы говорите, неизвестно и вам самому. За всю вашу короткую жизнь вы еще не испытали на себе вихря страстей, и он не подчинил еще вас своему мощному влиянию. Вот если вы сумеете стойко его встретить и мужественно устоять против его напора, тогда вы получите право высоко держать свою голову.

Слова эти были сказаны строгим тоном, к которому, однако, не примешивалось ни одной горькой нотки.

— Вы слишком строги ко мне сегодня, Транкиль, — печально возразил молодой человек. — За что такая немилость? Разве я совершил какой-либо поступок, достойный порицания?

— Вовсе нет, я по крайней мере этого не думаю. Но я опасаюсь, что в не столь отдаленном будущем…

Тут охотник оборвал свою речь и печально покачал головой.

— Говорите же! — живо вскричал молодой человек.

— С какой стати? — возразил канадец. — Какое имею я право читать вам наставления, к которым вы, без всякого сомнения, отнесетесь с презрением? Лучше будет помолчать.

— Транкиль! — ответил вне себя от волнения молодой человек. — Мы уже давно знаем друг друга, вы видели с моей стороны одно только почтительное к себе отношение. Говорите же! Что бы ни заключали в себе ваши слова, с какими бы горькими упреками вы ко мне ни обратились, я все выслушаю, клянусь вам в этом.

— Ба-а! Разве вы забыли, что я вам только что сказал? Я вовсе не вправе вмешиваться в ваши дела. В прерии каждый должен думать только о себе, поэтому прекратим этот разговор.

Ягуар долго и внимательно смотрел на охотника.

— Хорошо, — промолвил он, — оставим этот разговор.

Он поднялся со своего места и в волнении прошелся возле костра. Затем, резко повернувшись лицом к охотнику, произнес:

— Простите меня, что я забыл предложить вам поесть. Но час отдыха уже наступил, и я надеюсь, что ваш товарищ и вы сделаете мне честь, разделив со мной скромный ужин.

Произнося это, Ягуар все время пристально смотрел в лица Транкиля.

Одно мгновение тот медлил с ответом.

— Сегодня утром, при восходе солнца, — сказал он наконец, — я с товарищем хорошо позавтракал, и притом всего за несколько минут до прихода в ваш лагерь.

— Я был в этом уверен! — гневно вскричал молодой человек. — О-о! Теперь сомнения мои рассеялись, вы, охотник, отказываетесь от хлеба-соли.

— Я? Но вы…

— Полно! — решительно прервал его Ягуар. — Будет вам отговариваться, Транкиль, вы слишком честны и искренни для того, чтобы лицемерить! Вам не хуже меня известен закон прерии: с врагом нельзя разделять трапезы. А теперь, если в глубине вашего сердца остается хоть одна искорка того доброжелательного отношения, которым я недавно еще пользовался с вашей стороны, то выскажитесь откровенно. Я этого требую!

Канадец с минуту раздумывал, затем решительно произнес громким голосом:

— Вы, разумеется, правы, Ягуар! Лучше высказаться откровенно, как подобает честным охотникам, чем лгать друг другу в лицо, точно краснокожие. Кроме того, нет человека, который никогда не совершает ошибок: я могу заблуждаться так же, как и всякий другой. Бог свидетель, я искренне желаю, чтобы мои предположения на этот раз не оправдались.

— Я жду вашего объяснения и, клянусь честью, если упреки, адресованные мне, окажутся справедливыми, я не стану оправдываться.

— Отлично, — отвечал охотник тем же дружеским тоном, которым он говорил с самого начала разговора. — Но быть может, — добавил он, делая Чистому Сердцу знак удалиться, — быть может, вы предпочитаете поговорить со мной наедине?

— Вовсе нет, — сказал Ягуар. — Этот охотник — ваш друг. Я позволяю себе надеяться, что вскоре он сделается и моим другом — поэтому я ничего не намерен от него скрывать.

— Я горячо разделяю это желание, — поклонился Чистое Сердце. — Дай Бог, чтобы легкое облако, омрачившее ваши отношения с Транкилем, рассеялось как дым, уступив место! самой сердечной дружбе. Следуя вашему пожеланию, я буду присутствовать при предстоящей беседе.

— Благодарю вас, senor caballero. Теперь же, Транкиль, вы можете начинать свою речь, я готов выслушать то, в чем вы хотите меня упрекнуть.

— К сожалению, — сказал Транкиль, — странная жизнь, которую вы ведете с самого появления в этой стране, дает обильную пищу разным неблагоприятным для вас толкам. Вы набрали целую шайку отщепенцев, пограничных бродяг, подонков общества, живущих вне закона, обязательного для всех цивилизованных народов.

— Неужели мы, обитатели прерий, живущие охотой в лесах и на равнинах, обязаны подчиняться всем условностям городской жизни?

— Да, до известной степени, то есть мы не должны позволять себе попирать законы, установленные людьми, живущими с нами врозь, но тем не менее не перестающими оставаться нашими братьями. К этим людям принадлежим и мы по цвету нашей кожи, по религии, по происхождению и по тем родственным и семейным узам, которых мы не в состоянии уничтожить.

— Пусть будет по-вашему, я готов признать справедливость ваших замечаний в этом последнем пункте. Но, считая состоящих под моей командой людей бандитами или пограничными бродягами, как вы их называете, знаете ли вы, что руководит их действиями? Можете ли вы хоть в чем-нибудь обвинить их?

— Подождите, я еще не закончил.

— Так продолжайте же.

— Затем, помимо бандитов, главарем которых вы являетесь, вы завязали отношения с краснокожими, выбрав из них апачей, самых наглых хищников во всей прерии — не так ли?

— И да и нет, мой друг. Дружба, которую вы мне ставите в упрек, до сих пор не существовала. Но сегодня утром двое моих друзей должны были переговорить о заключении союза с Голубой Лисицей, одним из самых знаменитых вождей племени апачей.

— Гм! Вот несчастное совпадение!

— Почему?

— Разве вам не известно, что натворили ваши новые союзники прошлой ночью?

— Откуда же это может быть мне известно? Я даже не знаю, где они теперь, и до сих пор не имею сведений об исходе переговоров.

— А-а! Ну, в таком случае я вам сейчас расскажу: они напали на венту дель-Потреро и сожгли ее до основания.

Желтые зрачки Ягуара блеснули яростью, он вскочил на ноги и конвульсивно схватился за ружье.

— Viva Dios! 29 — вскричал он громовым голосом. — Значит, вот что они натворили!

— Да, и есть основание предполагать, что они сделали это по вашему наущению.

Ягуар презрительно пожал плечами.

— С какою же это целью? — ответил он. — Но донья Кармела? Что с нею?

— Она лишь чудом спаслась!

Молодой человек с облегчением вздохнул.

— И вы могли заподозрить меня в участии в подобной мерзости? — продолжал он с упреком.

— Я? Вовсе нет! — ответил охотник.

— Спасибо, спасибо! Слава Богу! Эти дьяволы дорого заплатят за свою проделку, клянусь вам. Что же, продолжайте!

— Хотя вам и удалось оправдаться по первому пункту однако я сильно сомневаюсь, что вам удастся это сделать по второму.

— Говорите же, в чем дело!

— Караван под командой капитана Мелендеса находится в пути по направлению к Мехико.

Молодой человек слегка вздрогнул.

— Я это знаю, — отрывисто ответил он.

Охотник вопросительно посмотрел на Ягуара.

— Ходят слухи… — продолжал он с некоторым колебанием.

— Ходят слухи, — напрямик заявил ему Ягуар, — что я поджидаю этот караван, сидя в засаде, и что с наступлением благоприятного момента я нападу на него во главе моих бандитов, чтобы завладеть деньгами, не правда ли?

— Да.

— Слухи эти совершенно справедливы, — хладнокровно заявил молодой человек. — Я действительно имею такое намерение. Что дальше?

Транкиль вскочил со своего места, удивленный и разгневанный этим циничным ответом.

— О! — воскликнул он с горечью. — Значит, про вас говорят правду? Вы и в самом деле разбойник?

Молодой человек горько улыбнулся.

— Может быть, — отвечал он глухим голосом. — Транкиль, вы вдвое старше меня и притом человек опытный. Скажите, неужели можно составлять мнение о вещах, руководствуясь лишь поверхностным взглядом на них?

— Как, разве я сужу поверхностно? Ведь вы же сами во всем сознались.

— Да, я сознался.

— Ведь вы замышляете грабеж!

— Грабеж! — вскричал Ягуар, делаясь багровым от негодования, но, стараясь возвратить себе спокойствие, тотчас же добавил: — Впрочем, что же это я? Вы вправе сделать такое заключение.

— Как же иначе могу я назвать ваше намерение совершить бесславный поступок? — вне себя вскричал охотник.

Ягуар поднял голову, как бы намереваясь отвечать, но не сказал ни слова.

Транкиль с минуту смотрел на него взглядом, в котором выражалось явное сострадание, а затем, обращаясь к Чистому Сердцу, сказал:

— Идемте, мой друг, отсюда, мы и так слишком долго здесь просидели.

— Постойте же! — вскричал молодой человек. — Не судите меня столь строгим судом, я повторяю еще раз, что вы не знакомы с мотивами моих поступков.

— Во всяком случае, едва ли эти мотивы могут послужить к вашей чести: они заключаются в убийстве с целью грабежа.

— О-о! — воскликнул молодой человек, в отчаянии закрывая лицо руками.

— Идемте, — снова сказал Транкиль.

Чистое Сердце внимательно и с полным хладнокровием следил за этой странной сценой.

— Одну минуту! — ответил он и, сделав шаг вперед, положил руку на плечо Ягуара.

Последний поднял голову.

— Что вам нужно? — спросил он подошедшего.

— Выслушайте меня, senor caballero, — сказал Чистое Сердце серьезным тоном. — Какое-то тайное предчувствие подсказывает мне, что поведение ваше вовсе не так уж предосудительно, как можно думать, и что наступит время, когда вы получите возможность оправдаться в глазах общества.

— О! Если бы я только мог свободно говорить в настоящую минуту.

— Когда же сочтете вы возможным для себя нарушить свое молчание?

— Откуда я могу это знать? Все зависит от обстоятельств, изменить которые я не в силах.

— Таким образом, вы не в состоянии указать определенный срок?

— Вот именно: я связан клятвой, которую не считаю себя вправе нарушить.

— Хорошо, но обещайте мне только одно.

— Что же именно?

— Не посягать на жизнь капитана Мелендеса.

Ягуар, по-видимому, колебался.

— Ну? — спросил его Чистое Сердце.

— Я сделаю все, чтобы отвратить его гибель.

— Благодарю вас! — и, обращаясь к неподвижно стоявшему рядом с ним Транкилю, Чистое Сердце сказал ему:

— Садитесь-ка опять, compadre, на ваше место ужинать с этим молодым человеком и не держите в сердце никакой задней мысли: я вам за него ручаюсь. Если в двухмесячный срок он не даст вам удовлетворительного объяснения своего образа действий, то это будет сделано мною как человеком, не связанным никакой клятвой, — я посвящу вас в эту необъяснимую пока тайну.

Ягуар вздрогнул и внимательно посмотрел на Чистое Сердце, спокойно наблюдавшего за выражением лица охотника.

Канадец некоторое время находился в нерешительности, но в конце концов возвратился на свое прежнее место у костра, бормоча вполголоса:

— Ладно, подождем два месяца, — и затем громко добавил: — Но я буду следить за его действиями.

ГЛАВА XXVI. Гонец

Капитан Мелендес принимал все меры, чтобы поскорее миновать опасное ущелье, неподалеку от которого он стоял на биваке. Сознавая всю важность лежавшей на нем задачи, он не хотел допускать ни малейшей беспечности или нерадивости, способных навлечь беду, за которую его стали бы упрекать впоследствии. Деньги, нагруженные на мулов, предназначались для важной цели: мексиканское правительство сильно нуждалось в этой сумме и потому ожидало ее с нетерпением. Капитан отлично сознавал, что на него падет вся ответственность, если караван подвергнется нападению пограничных бродяг.

Тревога и беспокойство молодого офицера возрастали с каждой минутой. Очевидное предательство со стороны отца Антонио придавало тревоге капитана особую силу, заставляя его подозревать измену. Не зная, откуда может прийти опасность, Мелендес чувствовал, однако, ее приближение, понимал, что она может нагрянуть с минуты на минуту, и каждое мгновение ожидал ее страшного натиска.

Тайное предчувствие грядущей беды, таившееся в глубине его сердца, привело капитана в состояние сильного возбуждения.

Положение молодого офицера было незавидным, и он готов был дорого заплатить, чтобы только из него выпутаться, предпочитая встретиться с опасностью лицом к лицу, чем быть все время наготове, не видя перед собой никакого врага.

Ввиду всего этого наш герой удвоил бдительность, тщательно исследуя окрестности, лично присутствуя при навьючивании мулов. В случае внезапной атаки эти животные, привязанные друг к другу, должны были поместиться в середине каре, составленного из самых преданных и энергичных солдат отряда.

Задолго до восхода солнца капитан, сон которого все время нарушался тревожными сновидениями, покинул свое жесткое ложе из шкур и попон, на котором он тщетно пытался хоть немного отдохнуть, но нервное возбуждение делало всякий отдых немыслимым для него.

Тогда он принялся расхаживать большими шагами взад и вперед по небольшой площадке, оставленной свободною в центре лагеря, чувствуя невольную зависть к солдатам, которые спали тихим и безмятежным сном, завернувшись в свои сарапе.

Между тем мало-помалу занимался рассвет. Сова, утренний крик которой возвещает близость солнечного восхода, уже принялась издавать свои грустные звуки. Капитан толкнул ногою старшего погонщика, спавшего возле костра, и разбудил его. Малый принялся протирать глаза и затем, окончательно стряхнув с себя сон и приведя в порядок мысли, подавил зевоту и произнес:

— Капитан, какая муха вас укусила, что вы ни с того ни с сего будите меня в такую рань? Смотрите, едва занимается заря. Дайте мне поспать еще часочек. Мне снился прекрасный сон, я постараюсь его досмотреть. Поспать вволю — большое наслаждение.

Капитан невольно улыбнулся при этих словах погонщика. Тем не менее он не счел возможным исполнить его просьбу, так как серьезность положения не позволяла терять времени попусту.

— Живее! Живее! Ради Бога! — вскричал капитан. — Подумайте о том, что мы еще не добрались до Рио-Секо и что если мы хотим совершить этот опасный переход до вечера, то должны торопиться.

— Совершенно верно, — ответил погонщик, успевший подняться на ноги, свежий и бодрый, как человек, пробудившийся от сна час тому назад, — вы уж извините меня, капитан. Мне и самому неприятна будет всякая дурная встреча: закон налагает на меня ответственность за целостность порученного мне груза, и если случится несчастье, я и моя семья пойдем по миру.

— Правда, я и забыл об этом условии.

— Что же тут удивительного! Ведь вас оно не касается, тогда как у меня ни на минуту не выходит из головы, и я клянусь вам, капитан, что, взявшись за это опасное дело, я уже имел множество причин раскаяться в своем поступке. У меня какое-то дурное предчувствие, что вряд ли мы совершим переход через эти проклятые горы целыми и невредимыми.

— Ну, что это еще за глупости? С вами идет сильный конвой. Чего вам опасаться?

— Я прекрасно все это понимаю, но тем не менее вполне убежден в том, что предчувствие мое меня не обманывает и что это путешествие будет для меня роковым.

Хотя у офицера тоже были все основания тревожиться, однако он не находил возможным проявлять свое беспокойство перед погонщиком — он считал необходимым возвратить ему мужество, которое тот готов был утратить.

— Да вы просто с ума сошли! — вскричал он. — Выкиньте из головы эти вздорные мысли, засевшие в вашем отяжелевшем мозгу.

Погонщик покачал головой с серьезным видом.

— Смейтесь, если вам угодно, капитан, над моими мыслями, — ответил он, — вы человек ученый и, разумеется, считаете суеверия предрассудком, не веря ни во что. А я, бедный невежественный индеец, принадлежу к людям, верующим во все то, чему верили мои предки. Отсюда вы можете сделать заключение, что даже те индейцы, которые затронуты цивилизацией, имеют слишком твердую голову для того, чтобы проникнуться вашими идеями.

— В таком случае объясните же мне, — возразил капитан, желавший окончить этот спор, не задевая самолюбия погонщика, — что именно побуждает вас думать, будто путешествие наше кончится неблагополучно? Вы не такой человек, чтобы пугаться своей тени, знаком я с вами давно и вполне уверен в вашей непоколебимой смелости.

— Спасибо на добром слове, капитан. Да, я храбр и не однажды доказывал это на деле, но все это было тогда, когда я ясно видел опасность, а не имел дело с чем-то сверхъестественным.

Капитан нетерпеливо покусывал свои усы, слушая утомительную болтовню погонщика, но, зная его как человека, не способного тратить время попусту и твердого в своих убеждениях, он решил выслушать его до конца.

Молодой человек умерил свое нетерпение и холодно спросил:

— Наверно, вы видели дурное предзнаменование незадолго до того как отправиться в путь?

— Да, именно так и было, капитан, и конечно, будь я человеком робкого десятка, я ни за что не двинулся бы с места.

— В чем же заключалось это предзнаменование?

— Не смейтесь над этим, капитан: в Священном Писании мы находим факты, когда Бог посылает людям спасительные предзнаменования, на которые те, к своему несчастью, не обращают внимания, — со вздохом произнес погонщик.

— Это правда, — пробормотал капитан, просто желая хоть что-нибудь ответить.

— Ну так вот, — продолжал погонщик, польщенный одобрением со стороны своего собеседника, — мулы мои были навьючены, караван, готовый тронуться в путь, ожидал только меня, и я хотел уже отправляться в дорогу. Желая перед этим в последний раз проститься с женой, так как разлука наша могла быть довольно продолжительна, я направился к дому, чтобы обнять ее еще раз. Уже подходя к самому порогу нашего дома, я машинально поднял глаза и увидел на крыше двух сов, смотревших на меня адским взором. При виде этого неожиданного зрелища я невольно задрожал и опустил глаза вниз. В ту же самую минуту дорогу переходили два солдата, которые несли на носилках умирающего; сзади них шел монах, читавший покаянные псалмы и подготавливавший больного к кончине, достойной истинного христианина, но раненый только ядовито смеялся в лицо монаху. Вдруг он приподнялся на носилках, глаза его оживились, он повернулся в мою сторону, насмешливо посмотрел на меня и, снова падая на свое ложе, пробормотал следующие слова, относящиеся, по-видимому, ко мне:

«Hasta luevo 30».

— Гм! — произнес капитан.

— Не правда ли, приглашение на свидание от этого человека было очень лестным для меня? — продолжал погонщик. — Я был до глубины души поражен этими словами и устремился было к говорившему, чтобы хорошенько обругать его, но тот был уже мертв.

— А что это был за человек? Вы его знаете?

— Да, это был один грабитель, который вступил в драку с горожанами и был ими смертельно ранен. Его принесли и положили на ступеньки собора, чтобы он там испустил свой последний вздох.

— Это все? — спросил капитан.

— Да.

— Ну, мой друг, я хорошо поступил, настояв на том, чтобы вы рассказали мне о причинах своего беспокойства.

— А-а?

— Разумеется, так как вы неверно поняли полученное вами предзнаменование.

— Почему же вы так думаете?

— А вот я сейчас объясню вам: предзнаменование это заставляет нас сделать вывод, что с помощью благоразумия и неусыпной бдительности вы преодолеете все козни и повергнете к своим ногам разбойников, у которых хватит смелости на вас напасть.

— О-о! — радостно вскричал погонщик. — Вы уверены в справедливости своего толкования?

— Как в своем собственном спасении при переходе в другой мир, — набожно ответил капитан.

Погонщик твердо верил словам капитана, к которому он питал глубокое уважение за его превосходные качества, поэтому он нисколько не усомнился в справедливости того объяснения, которое Мелендес дал неприятному предзнаменованию, желая ободрить своего подчиненного — он сейчас же пришел в хорошее настроение и, щелкнув пальцами, сказал с лукавым видом:

— Если все это так, то я ничем не рискую. В таком случае мне незачем ставить Соледадской Богоматери свечку, которую я ей обещал поставить?

— Совершенно ни к чему, — подтвердил капитан.

Вполне приободрившись, погонщик поспешил приняться за свои обычные дела.

Таким образом, молодому человеку удалось, подстроившись под склад мыслей индейца, незаметно заставить его позабыть о своих предрассудках.

Между тем в лагере все пришло в движение, погонщики чистили и навьючивали мулов, а драгуны седлали своих лошадей, готовясь к выступлению в поход.

Капитан с лихорадочным нетерпением следил за действиями своего отряда. Одних он торопил, других награждал похвалою, наблюдая за точным исполнением своих приказаний.

Когда все приготовления были окончены, молодой офицер приказал солдатам завтракать стоя, держа поводья в руках, чтобы потратить на завтрак как можно меньше времени, а затем подал команду трогаться в путь.

Солдаты сели на лошадей, но в ту минуту, когда колонна двинулась с места стоянки, в кустах послышался сильный шум, ветви с треском раздвинулись, и из чащи леса показался всадник в форме мексиканского драгуна. Он во весь опор скакал по направлению к отряду, от которого находился уже на довольно близком расстоянии.

Подъехав к капитану, он тотчас же остановился и, отдавая воинскую честь, произнес:

— Я имею честь говорить с капитаном Мелендесом?

— Совершенно верно, — удивленно ответил капитан, — что вам угодно?

— Мне? Ровно ничего, — сказал солдат, — но у меня есть пакет для передачи в собственные руки вашей милости.

— Пакет? Откуда?

— От его превосходительства генерала Хосе Мария Рубио. В этом донесении говорится о чем-то очень важном, так как генерал приказал мне беречь депешу как зеницу ока и вручить ее вам как можно скорее. Я проделал сорок семь лье в течение девятнадцати часов.

— Превосходно, — сказал капитан, — давайте его сюда.

Драгун вынул из-за пазухи большой пакет, запечатанный красной печатью, и почтительно протянул его капитану.

Последний взял его, распечатал, но, прежде чем приступить к чтению, бросил подозрительный взгляд на солдата, неподвижно стоявшего перед ним. Драгун не моргнув выдержал этот взгляд.

На вид этому человеку было лет тридцать с небольшим, он был высок и статен, военная форма, в которую он был одет, сидела на нем с замечательной ловкостью. Умное лицо светилось лукавством и хитростью. Выражение это еще более усиливалось тем, что у драгуна были черные глаза, находившиеся в постоянном движении, взгляд которых никогда не останавливался прямо на капитане. Словом, вновь прибывший как две капли воды походил на мексиканского солдата, и вид его не заключал в себе ничего такого, что могло бы привлечь к себе внимание или возбудить подозрение.

Однако капитан с трудом победил свое отвращение, мешавшее ему вступить в переговоры с солдатом. Причину этого капитан и сам не мог с точностью определить. Но в человеческой природе существуют законы, влияние которых не подлежит сомнению, и благодаря этим законам у вас по первому впечатлению составляется определенный взгляд на человека, с которым вам приходится иметь дело, и тогда вы его называете симпатичным или антипатичным, то есть чувствуете к нему невольное влечение или же относитесь к нему с известным предубеждением. Откуда берется подобное предвзятое мнение о человеке, редко, впрочем, бывающее ошибочным? Мы затрудняемся ответить на это и должны ограничиться простым признанием факта, в существовании которого сами не один раз имели случай убедиться и на деле проверить его последствия.

— Где вы покинули генерала? — спросил офицер, машинально вертя в пальцах распечатанную депешу, на которую он еще ни разу не взглянул.

— В Пасо-Редондо, неподалеку от Пориа де-Гваделупе, капитан.

— Понятно… Кто вы такой? Как ваше имя?

— Я ординарец его превосходительства, зовут меня Грегорио Лопес.

— Вам известно содержание депеши?

— Нет, хотя я и предполагаю, что в ней заключается нечто важное.

Солдат отвечал на все вопросы капитана без малейшего замешательства. Очевидно было, что он говорит правду.

Наконец капитан решился прочесть депешу. Скоро его брови нахмурились, и на лице появилось выражение неудовольствия.

Депеша гласила следующее:

Пасо-Редондо, 18…

Генерал дон Хосе Мария Рубио, главнокомандующий техасской армией, имеет честь известить капитана дона Хуана Мелендеса де Гонгора, что в стране вновь вспыхнули волнения. Несколько шаек бандитов и пограничных бродяг захватили в свои руки все окрестности, грабя и сжигая асиенды, захватывая в плен конвойных солдат и перехватывая курьеров. При столь серьезном положении дела, угрожающем общему благу и безопасности жителей, на правительстве лежит важный долг — принять в интересах всеобщей пользы решительные меры к подавлению беспорядков, чтобы не дать им принять большие размеры. Ввиду всего этого Техас объявлен находящимся на осадном положении…

Далее следовало перечисление мер, принятых генералом для подавления восстания. Депеша оканчивалась следующими словами:

… Генерал дон Хосе Мария Рубио получил уведомление от лазутчиков, на преданность которых он может вполне рассчитывать, о том, что один из главарей восстания, прозванный товарищами Ягуаром, собирается захватить караван, охрана которого вверена капитану дону Хуану Мелендесу де Гонгора, и с этой целью вышеупомянутый главарь предполагает поджидать прибытия каравана, устроив засаду у Рио-Секо, в месте, наиболее благоприятном для внезапного нападения. Генерал Рубио приказывает капитану Мелендесу взять себе в проводники подателя настоящей депеши, человека надежного и преданного, который проведет караван к броду дель-Венадо, где к нему присоединится конный отряд, посланный генералом для того, чтобы обеспечить каравану полную безопасность. Капитану Мелендесу поручается командование над обоими отрядами и предписывается в возможно более короткий срок присоединиться к генералу в его главной квартире.

Да хранит вас Бог.

Главнокомандующий техасской армией

генерал дон Хосе Мария Рубио.

Внимательно прочитав эту депешу, капитан поднял глаза и с минуту смотрел на солдата пристальным, зорким взглядом. Но тот, опустив руку на эфес своей сабли, беззаботно играл кисточкой темляка, не обращая, по-видимому, ни малейшего внимания на то, что происходит вокруг него.

— Приказ ясен! — тихо повторил несколько раз капитан. — Я обязан его исполнить, хотя все подсказывает мне, что этот человек изменник. — Затем он громко добавил:

— Разве вы хорошо знакомы с этой местностью?

— Я здешний уроженец, капитан! — ответил драгун. — Нет ни одной затерянной в лесу тропинки, по которой бы я не бегал еще ребенком.

— Вам известно, что вы должны будете служить мне проводником?

— Его превосходительство генерал оказал мне честь, посвятив меня в это дело, капитан.

— А вы вполне уверены, что доведете нас целыми и невредимыми до пункта встречи с отрядом кавалерии?

— Я употреблю все усилия и исполню все, что будет в моих силах.

— Прекрасно. Вы устали?

— Это скорее относится к моей лошади, чем ко мне. Если вы прикажете дать мне другую, я немедленно поступлю в ваше распоряжение, так как вижу, что вы торопитесь.

— Это правда. Выбирайте.

Гонец не заставил повторять приказания. В отряде было несколько запасных лошадей. Он выбрал из них одну и перенес на нее сбрую со своей собственной. Все это потребовало нескольких минут, по прошествии которых всадник уже сидел верхом.

— Я весь к услугам вашей милости, — сказал он, обращаясь к капитану.

— В путь! — произнес на это Мелендес и мысленно добавил: — Я ни на минуту не упущу из виду этого бездельника.

ГЛАВА XXVII. Проводник

Воинские законы — неумолимы, правила их не допускают отступления, дисциплина не позволяет ни уверток, ни колебаний. Впрочем, так это и должно быть, потому что, если бы подчиненные получили право обсуждать приказания своих начальников, вся дисциплина рушилась бы сама собой, солдаты, повинуясь только собственному капризу, перестали бы слушаться своих командиров, и армия, вместо того чтобы служить интересам страны, которая вправе этого ожидать, сделалась бы для нее бичом.

Такие мысли теснились в голове молодого капитана, который в раздумье следил за проводником, навязанным ему таким странным образом депешей генерала. Но приказ был ясен, приходилось ему подчиняться. И офицер повиновался, хотя в душе и был вполне уверен в том, что человек, которого он должен был послушаться, если и не был изменником, то уж ни в коем случае не мог считаться достойным того доверия, которое приходилось ему оказывать.

Что же касается солдата, то он беспечно ехал во главе каравана, дымя трубкой, смеясь и напевая песни, очевидно не думая о том, что его подозревают.

Капитан, надо отдать ему справедливость, затаил в глубине своей души дурное мнение, составленное им о проводнике. Он делал вид, что вполне ему доверяет. Благоразумие требовало, чтобы в том критическом положении, в которое поставлен был караван, его участники не заразились тревогой своего командира и не пали духом в ожидании близкой измены.

Перед выступлением в поход капитан отдал строжайший приказ держать оружие наготове. Всех свободных от дела солдат он разместил в голове и по бокам каравана, чтобы они смотрели по сторонам и могли определить, свободен ли путь от засады, — одним словом, капитан принял все те меры предосторожности, которых требовало благоразумие, чтобы обеспечить успешное окончание похода.

Проводник бесстрастно следил за тем, как принимались все эти меры предосторожности и старался показать, что вполне им сочувствует, делая кое-какие замечания в добавление к приказаниям капитана и советуя ему не забывать о той ловкости, которую проявляют пограничные бродяги, укрываясь в траве и кустарниках и не оставляя там ни малейших следов своего пребывания. Вместе с тем он предупреждал разведчиков, что они обязаны как можно тщательнее исполнять возложенные на них обязанности.

Чем ближе отряд подходил к горам, тем труднее становился путь. Деревья, сперва попадавшиеся на значительном расстоянии одно от другого, теперь то и дело встречались на пути. Скоро они превратились в лес, в котором иногда приходилось прокладывать дорогу с помощью топора, так как гирлянды лиан, переплетаясь между собой, образовывали непроницаемую стену. Кроме того, путь преграждался довольно широкими водными потоками с крутым спуском. Лошади и мулы должны были переходить их вброд по брюхо в воде, среди игуан и аллигаторов.

Густой купол зелени, под которым с трудом пробирался вперед караван, совершенно закрывал небо и пропускал лишь очень слабые лучи света, которых едва хватало для того, чтобы хоть немного рассеять постоянный мрак, царящий в девственных лесах даже в полуденное время. Европейцы, на практике знакомые лишь с лесами Старого Света, не могут составить себе даже приблизительного понятия о том, чем являются эти величественные океаны зелени, называемые в Северной Америке девственными лесами.

Деревья в них кажутся слившимися в единую массу — до такой степени они перемешались и переплелись друг с другом целыми сетями лиан, которые опутывают их стволы, обвиваются вокруг ветвей, проникают под самую почву, чтобы снова появиться оттуда, подобно трубам громадного органа. Лианы то образуют причудливые параболы, беспрестанно поднимаясь и опускаясь посреди огромных пучков одного из видов паразитной омелы, известного под именем бороды испанца, которая широкими букетами ниспадает на концы ветвей всех деревьев. Почва, покрытая всякого рода обломками и перегноем старых, упавших от дряхлости стволов, исчезает под густой травой, имеющей в высоту несколько метров. Деревья, большинство которых принадлежит к одному и тому же виду, так мало отличаются одно от другого, что любое из них кажется точной копией своего соседа.

Эти леса изрезаны по всем направлением тропинками, протоптанными за долгие века дикими животными и ведущими к водопою. Там и здесь в чаще можно наткнуться на гнилые болота, над которыми роями носятся мириады мошек и поднимаются густые туманы, наполняющие лес темнотой Всевозможные пресмыкающиеся и насекомые ползают по земле без всякого шума, между тем как воздух оглашается ревом зверей и криками птиц, сливающимися в неистовый концерт, подхватываемый эхом, проносящимся над прогалинами.

Самые смелые лесные охотники с трепетом решаются углубляться в девственные леса, так как в них почти немыслимо хоть сколько-нибудь ориентироваться и невозможно доверяться тропинкам, которые то и дело пересекаются одна с другой. Охотникам по опыту известно, что, заблудившись в этих лесах, человеку трудно избежать гибели и он будет погребен за этими стенами густой высокой травы и сетями лиан, если только его не спасет какое-нибудь чудо.

В настоящий момент нашего рассказа караван находился именно в таком девственном лесу.

Проводник, не теряя присутствия духа, без всякого затруднения продвигался все вперед и вперед, выказывая полную уверенность в том, что ведет отряд по настоящей дороге, и лишь изредка бросал рассеянный взгляд то вправо, то влево, не замедляя, однако, хода своей лошади.

Между тем время близилось к полудню, духота становилась нестерпимой, лошади и люди, находившиеся с четырех часов утра в утомительном переходе по непроходимым чащобам, начинали уже уставать и настойчиво добивались, чтобы им позволили отдохнуть перед тем, как пуститься в дальнейший путь.

Капитан решился расположиться лагерем на одной из тех широких прогалин, которые в изобилии попадаются в таких лесах, образовавшись в том месте, где упало на землю несколько деревьев, разрушенных ураганом или временем. Раздался сигнал располагаться биваком. Солдаты и погонщики испустили вздох облегчения и тотчас же остановились.

Капитан, глаза которого были в эту минуту прикованы к проводнику, заметил, как по его лицу пробежала тень недовольства. Чувствуя, однако, что за ним следят, человек этот сейчас же взял себя в руки, притворился, что так же обрадован, как и все, и соскочил с лошади.

Лошадей и мулов освободили от груза и упряжи и пустили покормиться на свободе молодыми побегами деревьев и травой, в изобилии покрывавшей землю.

Солдаты съели свой скудный обед и расположились немного отдохнуть на своих сарапе.

Скоро все люди, входящие в состав каравана, погрузились в сон. Бодрствовали только двое — капитан и проводник.

Каждый из них — приходится предположить это — мучился какими-то мыслями, далеко отгонявшими сон и не дававшими им покоя даже в минуту всеобщего отдыха.

В нескольких шагах от прогалины грелись на солнце чудовищные игуаны, лежа в сероватом русле ручейка, который с легким журчанием катился вперед, преодолевая всевозможные препятствия, попадавшиеся ему на пути. Мириады насекомых наполняли воздух жужжанием, производимым их крыльями, белки прыгали с ветки на ветку, птицы, притаившись в листве, распевали во весь голос, а иногда над высокой травой появлялись острая головка и боязливые глаза лани, которая вдруг кидалась в чащу с криком, выражающим испуг.

Но оба наших героя были слишком заняты своими мыслями, чтобы обращать внимание на окружающее.

Капитан поднял голову. В это мгновение проводник смотрел на него так пристально, что это могло показаться странным. Застигнутый врасплох, он постарался отвлечь внимание капитана, обратившись к нему с разговором, но подобным приемом нельзя было обмануть капитана.

— Вот жарища-то, ваша милость! — сказал проводник с беспечным видом.

— Да, — ответил ему капитан.

— Разве вы не хотите немножко поспать?

— Нет.

— Что касается меня, то веки мои отяжелели и глаза смыкаются помимо моей воли. Я, если позволите, последую примеру товарищей и прилягу на несколько минут.

— Подождите немного, я желаю с вами кое о чем потолковать.

— Со мною?

— Да.

— Я готов, — ответил проводник таким тоном, как будто ему было все равно.

Он со вздохом сожаления поднялся со своего места и пошел, чтобы сесть рядом с капитаном, который подвинулся, давая своему собеседнику возможность воспользоваться тенью толстого дерева с зеленой листвой, осенявшего сидевших под ним своими гигантскими ветвями, сплошь окутанными вьющимися растениями и бородой испанца.

— Нам предстоит серьезная беседа, — заметил капитан.

— Как вам будет угодно.

— Можете вы быть со мною вполне откровенным?

— Что это значит? — произнес проводник, пораженный неожиданностью этого прямого вопроса.

— Или, если вы предпочитаете выражаться по-иному, можете вы быть со мной искренним?

— Это — смотря по обстоятельствам.

Капитан посмотрел на проводника.

— Согласны вы отвечать на мои вопросы?

— Я еще не знаю.

— Как! Вы этого не знаете?

— Выслушайте меня, ваша милость, — сказал проводник, прикидываясь простаком. — Моя мать, уважаемая женщина, всегда советовала мне опасаться людей двух сортов: заемщиков и любопытных, так как первые, по ее словам, думают больше о вашем кошельке, а вторые — о вашей тайне.

— Значит, у вас есть тайна?

— У меня? Ровно никакой.

— Так чего же вы боитесь?

— Ничего особенного я не боюсь, уверяю вас. Ну, задавайте же мне свои вопросы, ваша милость, я постараюсь дать вам на них ответ.

Мексиканский крестьянин имеет большое сходство с нормандским в том отношении, что от него так же трудно добиться точного ответа на предложенный ему вопрос. Капитану пришлось удовольствоваться условным согласием проводника и он продолжал:

— Кто вы такой?

— Я?

— Да.

Проводник рассмеялся.

— Вы сами это отлично видите, — сказал он.

Капитан покачал головой.

— Я спрашиваю вас не о том, чем вы кажетесь, а о том, каковы вы на самом деле.

— Э-э! Senor caballero, кто же может с полной определенностью ответить за себя, каков он на самом деле?

— Послушай, бездельник, — угрожающим тоном произнес капитан, — у меня нет никакой охоты терять с тобой время, слушая все твои увертки. Отвечай мне прямо на мои вопросы, иначе…

— Что иначе? — иронически прервал проводник.

— Иначе я прострелю тебе череп, как собаке! — ответил капитан, вынимая пистолет из-за пояса и быстро взводя курок.

Взор проводника загорелся недобрым огоньком, но лицо сохранило прежнее бесстрастное выражение и ни один его мускул не дрогнул.

— О-о! Господин капитан, — ответил проводник глухим голосом. — У вас странная манера расспрашивать своих друзей.

— Кто мне поручится, что вы мой друг? Я вас совсем не знаю.

— Это верно. Зато вы знаете того, кто послал меня к вам. Человеку этому мы оба подчиняемся, я исполнил его приказание отыскать ваш отряд, а ваша обязанность заключается в том, чтобы повиноваться полученному вами распоряжению.

— Да, но это распоряжение передано мне вами.

— Что же из этого?

— Кто мне может поручиться, что депеша, которую вы мне доставили, действительно была вручена вам?

— Caramba 31! Ваши слова, капитан, для меня не очень-то лестны! — возмущенным тоном ответил проводник.

— Я это знаю. К сожалению, мы живем в такое время, когда друзей трудно отличить от врагов, и надо принимать все меры, чтобы не попасть в ловушку. На меня правительство возложило чрезвычайно важное поручение, и мне поневоле приходится относиться с известной подозрительностью к незнакомым мне людям.

— Вы правы, капитан, поэтому, несмотря на всю оскорбительность ваших слов, я те стану относиться к вам придирчиво. Исключительность положения вызывает исключительные меры. Впрочем, я постараюсь своим поведением доказать вам, что вы судите обо мне ошибочно.

— Я буду счастлив, если ваши слова оправдаются. Но берегитесь — если я замечу в ваших действиях что-нибудь подозрительное, да и не только в действиях, но и в словах, то я сейчас же прострелю вам череп. Теперь вы предупреждены, советую вам принять мои слова к сведению.

— Да будет так, капитан, мне придется рисковать своей жизнью. Но что бы ни случилось, я убежден, что совесть не будет меня мучить, так как мною руководят благие цели.

Слова эти были сказаны с таким искренним выражением, что внушили доверие капитану, несмотря на всю его подозрительность.

— Посмотрим, — сказал он. — Скоро ли мы выберемся из этого проклятого леса?

— Нам осталось не более двух часов пути. К вечеру мы соединимся с теми, кто нас ждет.

— Дай-то Бог! — пробормотал капитан.

— Аминь! — сказал проводник веселым тоном.

— Но так как вы не сочли нужным ответить ни на один мой вопрос, вы не должны обижаться на то, что с этой минуты я не буду спускать с вас глаз, а когда мы вступим в ущелье, вы поедете со мной рядом.

— Как вам будет угодно, капитан. Сила, если не право, на вашей стороне, и я должен руководствоваться вашими желаниями.

— Очень хорошо, теперь вы сможете спать, сколько вам будет угодно.

— Значит, наша беседа окончена?

— Окончена.

— В таком случае я охотно воспользуюсь вашим позволением и постараюсь наверстать потерянное время.

С этими словами проводник протяжно зевнул и, отойдя немного в сторону, расположился прямо на земле, закрыл глаза и через несколько минут сделал вид, что погрузился в крепкий сон.

Капитан продолжал бодрствовать. Разговор с проводником только увеличил его беспокойство, показав ему, что он имеет дело с чрезвычайно хитрым человеком, который только прикидывается неотесанным простаком.

В самом деле, он не ответил ни на один вопрос, обращенный к нему капитаном, и скоро заставил капитана от наступления перейти к обороне, представив ему веские доводы, против которых офицеру нечего было возразить. Вследствие всего этого дон Хуан находился в чрезвычайно плохом расположении духа, вызванном недовольством самим собой и другими. Внутренне он был уверен в своей правоте, но положение вещей некоторым образом заставляло его признать себя виновным.

Солдаты, как это часто бывает в подобных обстоятельствах, заразились дурным настроением командира. При этом офицер, опасаясь того, как бы ночной мрак не увеличил те затруднения, которые задерживали путь, и не имея никакого желания быть застигнутым ночью в непроходимом лесу, сильно сократил время стоянки на биваке, чего не позволял себе делать ни в каких ситуациях.

В два часа пополудни он отдал приказ седлать лошадей и трогаться в путь.

Между тем дневная жара начала спадать, солнечные лучи, перестав падать отвесно, утратили значительную часть своей силы, и переход продолжался в более сносных условиях, нежели утром.

Согласно своему решению, капитан приказал проводнику ехать рядом с собой и старался ни на минуту не терять его из виду.

Но тот, по-видимому, вовсе не смущался таким положением дел и ехал с самым беспечным видом, дымя маисовой сигареткой и вполголоса напевая какую-то песенку.

Мало-помалу лес начинал редеть, прогалины попадались чаще, и глазам открывалось более широкое поле зрения. Все заставляло предполагать, что лес скоро кончится.

Между тем справа и слева стали попадаться заметные неровности почвы, которая начинала постепенно повышаться, и тропинка, по которой следовал караван, делалась круче по мере того, как он продвигался вперед.

— Значит, мы теперь недалеко от предгорья? — спросил капитан.

— О нет, еще далеко, — отвечал проводник.

— Однако теперь мы движемся уже среди холмов.

— Да, но очень небольших.

— Это правда, но, если я не ошибаюсь, мы сейчас вступим в ущелье.

— Да, но оно очень короткое.

— Вам бы следовало меня предупредить.

— Зачем же это?

— Чтобы я мог выслать разведчиков.

— Это верно, но и теперь еще не поздно это сделать, если только вам будет угодно, хотя на том конце ущелья находятся те, кто нас поджидает.

— Значит, мы у цели своего пути?

— Почти что так.

— Пришпорим коней.

— Это — самое лучшее.

Они двинулись вперед.

Вдруг проводник остановился.

— Э-э! — сказал он. — Посмотрите-ка туда, капитан: не замечаете ли вы ружейного дула, которое блестит на солнце?

Капитан мгновенно обратил свой взор в ту сторону, куда указал проводник.

В ту же минуту с обеих сторон дороги раздались залпы, и на караван посыпался град пуль.

Капитан, взбешенный этой гнусной изменой, еще не успел выхватить пистолет из-за пояса, как покатился на землю, увлекаемый своей лошадью, которой пуля попала в сердце.

Проводник исчез, и нельзя было даже определить, как удалось ему это сделать.

ГЛАВА XXVIII. Джон Дэвис

Бывший работорговец Джон Дэвис обладал слишком закаленными нервами для того, чтобы происшествия, свидетелем которых ему пришлось быть в течение дня и в которых он принимал небезопасное для него участие, оказали на него хоть сколько-нибудь заметное впечатление.

Расставшись с Голубой Лисицей, он довольно долго скакал в том направлении, придерживаясь которого он надеялся встретиться с Ягуаром, но мало-помалу он погрузился в глубокие размышления, и лошадь его, инстинктивно чувствуя, что всаднику теперь все равно, что творится вокруг, незаметно замедлила свой шаг. Она сменила частый галоп на более умеренный, затем перешла на рысь и наконец пошла шагом, опустив голову вниз и стараясь захватить губами немного травы или листьев, которые удавалось ей достать.

Джон Дэвис был приведен в сильное замешательство поведением одного из действующих лиц нашего рассказа, с которыми ему пришлось столкнуться в это щедрое на приключения утро. Этим лицом, сумевшим так сильно возбудить любопытство американца, был Белый Охотник За Скальпами.

Героическая борьба, которую выдержал этот человек, сражаясь один с целой кучей обозленных врагов, его геркулесова сила, ловкость, с которой он управлял лошадью, — все казалось Джону Дэвису изумительным в этом странном человеке.

Нередко во время ночлегов на биваке в прерии ему приходилось слышать самые необычные истории об этом человеке. Рассказчиками являлись индейцы, которым Белый Охотник За Скальпам внушал сверхъестественный страх. Только теперь Джону Дэвису стала ясна причина этого страха: в самом деле, человек этот, смеявшийся над направленным против него оружием и выходивший целым и невредимым из всех стычек, невзирая на численность боровшихся с ним врагов, казался скорее демоном, нежели существом человеческого рода. Помимо своей воли Джон Дэвис почувствовал дрожь при мысли о недавнем происшествии и приписал счастливой случайности свое чудесное избавление от смерти при столкновении с этим ужасным существом.

Мы должны сказать мимоходом, что нет на свете народа суевернее североамериканцев. Понять, отчего это происходит, не так уж трудно: они представляют собой разношерстную смесь всех наций, населяющих Старый Свет. Каждый представитель этих наций явился в Америку, неся с собой всевозможные суеверия и предрассудки. Легко представить невероятное количество легенд о колдунах, призраках и тому подобном, которые передаются из уст в уста в Северной Америке. Переходя из поколения в поколение, эти легенды перемешивались между собой и приобретали еще большую фантастичность, что было вполне естественно в стране, где грандиозные чудеса природы способствуют развитию мечтательности и меланхолии.

Поэтому и Джон Дэвис при всем своем мужестве, которым он гордился, не был чужд, подобно своим соотечественникам, известной доли суеверия. Как только у него появилась мысль, что Белый Охотник За Скальпами — демон или, во всяком случае, колдун, он уже не пытался отнестись к этой мысли критично и она прочно засела в его голове. Остановившись на этом решении, наш путник почувствовал себя свободным от всяких недоумений. Его мысли направились в привычное русло, и всякая тревога исчезла, точно по волшебству. Отныне у него сложился определенный взгляд на этого человека, и Джон Дэвис уже знал, как надлежит действовать при новой встрече с ним.

Довольный, что ему удалось наконец найти разрешение этой загадки, он весело поднял голову и зорко оглянулся по сторонам, чтобы определить, какое расстояние он успел проехать.

Он находился почти посредине обширной равнины, практически лишенной неровностей почвы, заросшей густой травой и усеянной тут и там группами красных дубов и перувианских деревьев.

Но вдруг он привстал в стременах, приставил ко лбу правую руку в виде козырька и стал внимательно вглядываться в какую-то точку.

В полумиле от того места, где он остановился, немного справа, как раз в том направлении, в котором он собирался следовать, Джон Дэвис заметил тонкую струйку дыма, поднимавшуюся среди рощицы мастичных деревьев и алоэ.

Дым, замеченный в прерии, всегда заставляет человека задуматься. Человек в этом отношении несчастнее животного, так как еще больше, чем дикий зверь, боится встречи с себе подобным, зная, что у него сто шансов против одного встретить врага, а не друга.

Однако, поразмыслив, Джон Дэвис решил править на огонь. С утра он почти не ел, голод давал себя знать, и вдобавок к этому во всем теле чувствовалась сильная усталость. Он заботливо осмотрел свое оружие на тот случай, если бы им пришлось воспользоваться, дал лошади шпоры и помчался прямо на дым, внимательно осматриваясь по сторонам во избежание неприятного сюрприза.

Минут через десять он достиг цели своего путешествия, но, не доезжая пятидесяти ярдов, замедлил бег своей лошади и, достав ружье, положил на седло перед собой. Его лицо приняло беззаботное выражение, и он с улыбкой на губах и с самым дружеским видом направился к огню.

Среди густой рощицы, тень которой предоставляла уютное убежище усталому путнику, беспечно сидел перед огнем, на котором готовился ужин, человек в драгунской форме, куря сигаретку из маиса. Длинная пика, украшенная вымпелом, была прислонена к стволу бука, а полностью снаряженная лошадь, с которой был лишь снят мундштук, мирно глодала древесные побеги и кормилась нежной травой.

Незнакомцу на вид было двадцать семь или двадцать восемь лет. Хитрые черты его лица оживлялись блеском маленьких бойких глаз, а медная окраска кожи изобличала индейское происхождение. Он уже давно заметил, что к его стоянке приближается всадник, но, очевидно, не придавал этому обстоятельству большой важности и продолжал в молчании дымить своей сигареткой, наблюдая, как поспевает его ужин, не приняв никаких мер предосторожности и ограничившись тем, что удостоверился в легкости, с которой вынималась из ножен его сабля. Приблизившись к драгуну, Джон Дэвис остановился и, сняв шляпу, произнес:

— Ave Maria purissima! 32

— Sin peccado concebida! 33 — ответил драгун, кланяясь американцу.

— Santas tardes! 34 — продолжал гость.

— Dios las de a Vd buenas! 35 — немедленно ответил незнакомец.

После произнесения этих обычных при встрече слов холодность исчезла, и знакомство можно было считать завязанным.

— Слезайте с лошади, senor caballero! — сказал драгун. — В прерии ужасно жарко, у меня здесь превосходная тень, а в этом котелке варится копченое мясо с красными бобами и индейским перцем. Не угодно ли вам разделить со мной ужин?

— Я с удовольствием принимаю ваше приглашение, — с улыбкой отвечал охотник, — и делаю это с тем большей охотой, что буквально умираю от голода и от усталости.

— Черт возьми! Я в восторге от того счастливого случая, который привел вас ко мне. Слезайте же скорее с лошади!

— С большой охотой!

Действительно, американец соскочил с лошади, снял с нее мундштук, и благородное животное сейчас же присоединилось к своему товарищу, в то время как его хозяин со вздохом удовлетворения упал на траву подле драгуна.

— Вы, должно быть, проделали долгий путь? — заметил солдат.

— Да, — отвечал американец. — Вот уже десять часов, как я не сходил с седла, и кроме того, сегодня утром я участвовал в битве.

— Господи! На вашу долю выпало достаточно работы.

— Вы нисколько не ошибаетесь, говоря эти слова. Честное слово охотника, я еще ни разу не трудился так много.

— Так вы охотник?

— К вашим услугам.

— Славное ремесло, — со вздохом сказал солдат. — Я также им занимался, но был вынужден переменить образ жизни.

— А вы об этом жалеете?

— Все время.

— Я вас понимаю. Отведав однажды вольной жизни прерий, человек не может о ней забыть.

—Увы!

— Зачем вы оставили это занятие, если оно вам нравится?

— Тут замешана любовь, — сказал солдат.

— Как любовь?

— Да, одна особа, в которую я влюбился и которая убедила меня бросить прежнее ремесло.

— Ах, черт возьми!

— Да, и затем, едва я успел надеть военную форму, как вдруг она мне сказала, что ошиблась на мой счет, что я в новой одежде смотрюсь гораздо хуже, чем она могла предполагать, — словом, она меня бросила, чтобы убежать с каким-то погонщиком.

Слыша этот удивительный рассказ, американец не мог удержаться от смеха.

— Это очень печально, не правда ли? — продолжал солдат.

— О да! — ответил Джон Дэвис, тщетно стараясь возвратить себе хладнокровие.

— Что прикажете делать! — меланхолично добавил солдат. — На свете царит обман. Но, — сказал он, меняя тон, — я думаю, что наш ужин готов: я чувствую знакомый приятный запах, дающий знать, что пора снимать с огня котелок.

И не слыша никакого возражения со стороны гостя, солдат немедленно приступил к делу. Котелок был снят с огня и очутился перед путниками, которые произвели на него столь ожесточенное нападение, что скоро он опустел, несмотря на свои довольно значительные размеры.

Этот вкусный ужин был запит несколькими глотками каталонского рефино, которого у солдата был изрядный запас.

Трапеза завершилась сигареткой, обычным заключительным блюдом испано-американского ужина, и оба новых приятеля, подкрепившись сытной пищей, пребывали в прекрасном расположении духа и могли побеседовать друг с другом по душам.

— Вы кажетесь мне, senor caballero, благоразумным и осторожным человеком, — заметил американец, выпуская густую струю дыма.

— Это результат моего прежнего занятия. Солдат не может быть так осторожен, как я.

— Чем больше я на вас смотрю, — продолжал Джон Дэвис, — тем больше удивляюсь, как могли вы решиться променять столь выгодное занятие на военную службу.

— Ничего не поделаешь — судьба, а кроме того, невозможность послать ко всем чертям эту военную форму. Я надеюсь меньше чем через год, получить повышение.

— Гм! Это хорошо, и, разумеется, у вас будет хорошее жалованье?

— Да, недурное, если только удастся его получить.

— Как это так?

— Да… у правительства, по-видимому, денег немного.

— Значит вы служите в кредит?

— Приходится.

— Черт побери! Но извините меня, если я вам задам один нескромный вопрос.

— Сделайте одолжение, не стесняйтесь, у нас с вами дружеская беседа.

— На какие же средства вы существуете?

— А вот в чем дело: у нас существуют случайные доходы.

— Это каким образом?

— Вы не понимаете?

— Признаться, не совсем.

— Я вам расскажу.

— Пожалуйста.

— Иногда наш капитан или генерал дают нам поручение.

— Отлично!

— За него полагается отдельная плата — чем опаснее, тем дороже за него платят.

— И тоже в кредит?

— Нет, caspita! Деньги даются вперед.

— Это недурно.

— Не правда ли?

— А на вашу долю выпадали такие поручения?

— Не один раз, в особенности когда командование принимает новый генерал.

— Да, но вот уже почти целый год этого не случалось.

— К сожалению.

— Значит, вы теперь бедствуете?

— Вовсе нет.

— У вас бывают поручения?

— Даже сейчас на меня возложено одно.

— И оно хорошо оплачено?

— Разумеется.

— А не будет нескромностью узнать, сколько вы за него получили?

— Ничуть. Я получил двадцать пять золотых.

— By God! Сумма хорошая. И поручение ваше, вероятно, сопряжено с опасностью?

— Да, можно так сказать.

— Тогда будьте осторожней.

— Спасибо, но я не подвергаюсь большому риску. Дело заключается в том, чтобы передать письмо.

— Только одно письмо! — равнодушно заметил американец.

— Но письмо это имеет очень важное значение.

— Вот как!

— Клянусь вам, дело идет о судьбе нескольких миллионов.

— Что вы такое говорите? — вскричал Джон Дэвис с невольной дрожью в голосе.

С самого начала своего разговора с солдатом охотник употреблял все усилия, чтобы незаметным образом выпытать у него причину его появления в прерии, так как присутствие драгуна в этих местах казалось Джону Дэвису чересчур подозрительным. Теперь же он с удовольствием убедился в том, что солдат попал в расставленную ему ловушку.

— Да, — продолжал драгун, — генерал Рубио, у которого я служу ординарцем, вручил мне депешу к капитану Мелендесу, который в настоящую минуту сопровождает караван с деньгами.

— Вы так думаете?

— Дьявол! Я в этом уверен. Говорю я вам, что у меня к нему письмо.

— Это понятно. Но с какой стати генерал пишет капитану?

Солдат лукаво взглянул на охотника, а затем, меняя тон, неожиданно произнес:

— Хотите вы играть со мной в открытую?

Охотник улыбнулся.

— Хорошо! — отвечал он. — Я вижу, что мы понимаем друг друга.

— Так и должно быть. Значит, мы будем вести игру в открытую, не так ли?

— Конечно.

— Ведь вам хочется узнать содержание письма?

— О да, но только из простого любопытства, клянусь вам.

— Я в этом убежден. Это происходит оттого, что вам неизвестно, о чем в нем говорится.

— Верно! Но ведь узнать его недолго. Скажите же ваши условия.

— Они очень просты.

— В чем они заключаются?

— Посмотрите на меня хорошенько… узнаете вы меня?

— Право, нет.

— Это показывает, что память у меня лучше, нежели у вас.

— Очень может быть.

— А я вас узнал.

— Вы?

— Разумеется.

— Значит, вы меня когда-нибудь видели.

— Возможно, но дело не в этом, а в том, что я знаю, кто вы такой.

— О! Я простой охотник.

— Да, и близкий друг Ягуара.

— Вот оно что! — вскричал Джон Дэвис, подпрыгивая от удивления.

— Не пугайтесь, пожалуйста. Скажите мне только: правду я говорю или нет?

— Правду. Я не вижу надобности перед вами отпираться.

— Это было бы нехорошо. Где теперь Ягуар?

— Я этого не знаю.

— То есть не хотите мне сказать.

— А вы уже догадались?

— Конечно. А не возьметесь вы свести меня к нему?

— Пожалуй, если уж у вас столь важное дело.

— Говорю вам, что дело идет о миллионах.

— Так-то так, но вы ничем еще не доказали своих слов.

— Вы непременно хотите получить доказательство?

— Непременно.

— Но это сделать очень затруднительно.

— Боже мой, я друг Ягуара и не хочу рисковать его безопасностью. Покажите мне письмо — и дело с концом.

— Вы этим удовольствуетесь?

— Вполне, так как мне знаком почерк генерала.

— О! В таком случае я согласен.

И вынув из-за пазухи широкий пакет, солдат показал его мексиканцу со словами: «Смотрите!», но не выпустил его из рук.

Джон Дэвис внимательно смотрел на письмо в течение нескольких минут.

— Вы узнаете почерк генерала? — спросил драгун.

— Да.

— Ну, а теперь согласны вы отвести меня к Ягуару?

— В любое время.

— Ну, так поехали сейчас же.

— Сейчас же? Пусть будет по-вашему.

Оба встали как по команде, взнуздали лошадей, вскочили на них и рысью покинули то место, где они только что наслаждались спасительной тенью.

ГЛАВА XXIX. Сделка

Оба авантюриста весело совершали свой путь, дружески беседуя о погоде, обмениваясь друг с другом новостями жизни прерий, то есть толкуя о стычках с индейцами и об охоте. Разговор велся урывками, собеседники даже не заботились выслушивать ответы на свои вопросы, и было очевидно, что разговаривали они с единственной целью скрыть свое внутреннее беспокойство.

В их недавней беседе каждый старался схитрить, чтобы выпытать у другого истинные намерения. Охотник пытался половчее склонить солдата к измене, а тот, охотно желая продать себя, действовал подобным же образом. Результатом их взаимного лицемерия явилось то, что оба они не ударили лицом в грязь и каждый добился желанной цели.

Но вопрос для них заключался не в этом. Как и все мошенники, они, вместо того чтобы почувствовать удовлетворение от своего успеха, начали мучиться различными подозрениями. Джон Дэвис спрашивал себя, по какой причине ему удалось так легко склонить драгуна к измене, причем тот даже не выговорил себе предварительно никаких выгод. Все в Америке ценится на деньги, а бесчестие является одним из самых выгодных предметов торговли.

В свою очередь драгун находил, что охотник чересчур легко доверился его словам и, несмотря на любезное обхождение своего спутника, чем ближе солдат подъезжал к лагерю пограничных бродяг, тем больше возрастало его беспокойство. Он начинал опасаться, что попал в ловушку, неразумно положившись на слова первого встречного.

С такими мыслями оба авантюриста ехали друг подле друга. Со времени их отправления не прошло еще и часу.

Однако каждый из них старался не выдать своих тайных опасений, наоборот, они удвоили вежливость своего обращения и говорили друг другу нежные слова, подобно братьям, встретившимся после долгой разлуки, невзирая на то, что разговаривали друг с другом первый раз в жизни.

Солнце уже закатилось, и наступила ночь, когда путники достигли лагеря Ягуара, бивачные огни которого ярко выделялись во мраке, бросая фантастические отблески на окружающие предметы и придавая всей картине суровое величие.

— Вот мы и приехали, — сказал охотник, останавливая свою лошадь и обращаясь к спутнику. — Нас никто еще не заметил, и вы можете вернуться назад, не боясь погони. Что вы на это скажете?

— Черт побери, compadre! Я не для того сюда приехал, чтобы зябнуть вблизи от вашего лагеря, — отвечал солдат, слегка пожимая плечами с презрительным видом. — Позвольте сделать вам замечание, что, несмотря на все уважение, которое я к вам питаю, ваши слова кажутся мне очень странными.

— Я должен был с ними к вам обратиться. Кто знает? Вы, быть может, завтра будете жалеть о том, что сегодня поступили необдуманно?

— Это может случиться, но я, так и быть, рискну — я принял твердое решение. С Богом, вперед!

— С удовольствием, senor caballero. Меньше чем через четверть часа вы встретитесь с тем, кого желаете видеть; вы с ним потолкуете, и мое дело будет сделано.

— Я не могу не выразить вам своей благодарности, — оживленно прервал его речь солдат, — но почему же мы медлим? Мы можем привлечь к себе внимание и сделаться мишенью для выстрелов, чего я, со своей стороны, чрезвычайно опасаюсь.

Охотник, ни слова не говоря, дал шпоры своей лошади, и они поехали дальше.

Через несколько минут они оказались в центре полосы света, отбрасываемого кострами. Почти тотчас же раздался сухой звук взводимых курков, и грубый голос приказал им остановиться, во имя дьявола. Повеление это, не отличаясь вежливостью, звучало столь категорично, что оба авантюриста сочли за лучшее повиноваться.

Несколько вооруженных людей выскочили из-за укрытия, и один из них, обращаясь к приезжим, спросил, кто они такие и что им нужно в столь позднее время.

— Мы друзья, — ответил американец, — а нужно нам как можно скорее войти в лагерь.

— Все это очень хорошо, но если вы не скажете нам своих имен, то мы вас не впустим, тем более что один из вас одет в форму, которую у нас не очень-то жалуют.

— Прекрасно, Руперто, — отвечал американец. — Я Джон Дэвис, которого вы, без сомнения, знаете. Поэтому пропустите нас сейчас же, так как я отвечаю за моего спутника, у которого важное дело к вашему вожаку.

— Добро пожаловать, мистер Джон, не гневайтесь на меня, ведь вы знаете, что благоразумие — мать безопасности.

— Да, да, — смеясь сказал американец, — вы-то, конечно, никогда не позволите себе неосторожного поступка.

Пришельцев беспрепятственно пропустили в лагерь.

Большая часть пограничных бродяг спала возле костров. Безопасность оберегалась часовыми, расставленными по окраинам лагеря.

Джон Дэвис соскочил на землю, приглашая товарища последовать его примеру. Затем, сделав драгуну знак следовать за собой, он направился к палатке, за пологом которой виднелся слабый брезжащий свет.

У входа в палатку охотник остановился и, дважды ударив в ладони, спросил сдержанным голосом:

— Вы спите, Ягуар?

— Это вы, Джон Дэвис, мой старый товарищ? — последовал ответ из палатки.

— Да.

— Так войдите, я жду вас с нетерпением.

Американец приподнял полог, который служил входом, и вместе с солдатом вошел в палатку. Полог опустился за ними. Ягуар сидел на бизоньем черепе и перебирал при слабом свете ночника свою обширную корреспонденцию. В углу палатки лежали две или три медвежьи шкуры, игравшие роль постели. Увидав вошедших, молодой человек собрал свои бумаги и запер их в маленькую железную шкатулку, ключ от которой он носил на груди. Затем он поднял голову и с беспокойством взглянул на драгуна.

— Что это значит, Джон? — спросил Ягуар. — Вы привели пленника?

— Нет, — отвечал тот, — этот человек желал повидать вас, чтобы поговорить о важном деле. Я не нашел возможным отказать ему в его просьбе.

— Отлично, мы сейчас с ним потолкуем. Ну, а вы сами что сделали?

— Я исполнил ваше поручение.

— Оно вам удалось?

— Вполне.

— Браво, мой друг! Так расскажите мне об этом.

— Зачем об этом распространяться? — ответил американец, показав глазами на драгуна, неподвижно стоявшего в двух шагах от них.

Ягуар понял.

— Это правда, — сказал он. — Посмотрим теперь, что это за человек! — и, обращаясь к солдату, Ягуар промолвил: — Подойдите сюда, compadre.

— Я к вашим услугам, капитан.

— Как вас зовут?

— Грегорио Фельпа. Я драгун, как вы можете судить по моей форме, ваша милость.

— Для чего вы пожелали меня видеть?

— Я желаю оказать вашей милости важную услугу.

— Спасибо, но такие услуги обыкновенно дорого обходятся, а я не богат.

— Вы сделаетесь богатым.

— Я не прочь. Но в чем заключается та великая услуга, которую вы намереваетесь мне оказать?

— Я объясню это в двух словах. Всякий политический вопрос допускает две точки зрения. Все зависит от того, как к нему относиться. Я дитя Техаса, сын североамериканца и индианки, из чего следует сделать вывод, что я в душе ненавижу мексиканцев.

— Это так.

— Ну так вот. Я против воли поступил в солдаты, и генерал Рубио снабдил меня письмом к капитану Мелендесу, в котором назначает ему место встречи, приказывая уклониться в сторону от Рио-Секо, потому что, по слухам, вы намереваетесь устроить в этом месте засаду с целью овладеть грузом денег.

— А-а! — сказал Ягуар, сразу став серьезным. — Но откуда вам известно содержание депеши?

— Это объясняется очень просто. Генерал мне всецело доверяет. Он прочитал мне депешу, тем более что на меня возложено поручение проводить капитана до места встречи.

— Значит, вы изменяете своему командиру?

— Разве мой поступок заслуживает названия измены?

— Я сужу с точки зрения генерала.

— А как вы на это смотрите?

— Я скажу вам свое мнение тогда, когда мы будем иметь успех в нашем деле.

— Хорошо, — равнодушно заметил солдат.

— Депеша у вас с собой?

— Вот она.

Ягуар взял пакет, посмотрел на него внимательно и, повертев между пальцами, хотел распечатать.

— Постойте! — живо вскричал солдат.

— Это почему?

— Потому что, если вы его распечатаете, я буду не в состоянии доставить его по адресу.

— Что за странные вещи вы говорите?

— Вы меня не понимаете, — сказал солдат с плохо скрытым нетерпением.

— Возможно, — ответил Ягуар.

— Я прошу вас выслушать меня, это займет не больше пяти минут.

— Говорите.

— Свидание капитана с генералом назначено у брода дель-Венадо. Неподалеку от этого места находится узкое ущелье, заросшее лесом.

— Ущелье Эль Пасо-Муэрте, я его знаю.

— Прекрасно. Вы там устроите засаду, скрывшись в кустах, растущих справа и слева, и когда караваи вступит в ущелье, вы нападете на него сразу со всех сторон. Спастись ему будет невозможно, так как вы займете крайне выгодную позицию.

— Да, это место представляет большие выгоды для внезапного нападения. Но кто мне поручится, что караван не пойдет на Рио-Секо?

— Я.

— Вы?

— Разумеется, я буду служить для него проводником.

— Гм! Вот этого-то я и не могу понять.

— Но ведь все очень просто: я вас покину, отправлюсь к капитану и передам ему депешу генерала. Волей-неволей ему придется взять меня в проводники, а я доставлю его в ваши руки так же спокойно, как молодого быка на бойню.

Ягуар бросил на солдата такой взгляд, как будто хотел проникнуть в его сокровенные помыслы.

— Вы очень смелы, — сказал он драгуну, — но, на мой взгляд, вы взялись за рискованное дело. Я с вами не знаком и вижу вас впервые. Согласитесь, этого недостаточно для того, чтобы — простите меня за откровенность — воспользоваться вашей изменой. Кто поручится мне за вашу верность? Если я дам вам спокойно удалиться, что мне послужит порукой в том, что вы меня не предадите?

— Во-первых, моя личная выгода: если вы при моем содействии овладеете грузом, вы заплатите мне пятьсот золотых.

— Это недорого. Еще одно замечание.

— Говорите, ваша милость.

— У меня нет никакого доказательства того, что вам не обещали вдвое больше за мою голову.

— О-о! — отрицательно покачал головой драгун.

— Да ведь бывали еще более удивительные вещи! Когда дело касается моей головы, то я бываю крайне осторожен. Поэтому я вас предупреждаю, что, если у вас не найдется лучших гарантий, наша сделка не состоится.

— Это будет большой потерей для нас.

— Я отлично понимаю, но тут уж ваша вина, а не моя. Прежде чем меня разыскивать, вам надо было хорошенько обо всем подумать.

— Значит, вы не можете положиться на мои слова?

— Ни в коем случае.

— Но ведь надо же хоть что-нибудь решить! — нетерпеливо вскричал солдат.

— Вполне присоединяюсь к вашему желанию.

— Вы подтверждаете свое обещание дать мне пятьсот золотых?

— Да, если вы мне поможете овладеть караваном.

— Верно ли это?

— Я вам обещаю.

— Этого для меня довольно, я знаю, что вы не изменяете своему слову.

Затем солдат расстегнул свой форменный китель, достал мешочек, который висел у него на шее на стальной цепочке, и показал его капитану.

— Знаете ли вы, что это такое? — спросил он Ягуара.

— Разумеется, — отвечал тот с набожным видом, — это мощи.

— Благословенные самим папой, о чем можно судить по этому свидетельству.

— Это правда.

Драгун снял мешочек с шеи, положил его в руки молодого человека, а затем, скрестив большие пальцы обеих рук, твердым и громким голосом сказал:

— Я, Грегорио Фельпа, даю на этих мощах клятву в том, что в точности исполню все статьи договора, заключенного мною сейчас с благородным капитаном Ягуаром. Если я нарушу свою клятву, то навсегда лишу себя надежды оказаться в раю и обрекаю себя на вечные муки. А теперь, — добавил он, — возьмите себе на хранение эти драгоценные мощи. Вы отдадите их мне при встрече.

Ягуар молча надел мешочек себе на шею.

В человеческом сердце таится странное противоречие, необъяснимая аномалия. Эти люди, индейцы, остающиеся язычниками, несмотря на принятое ими крещение, лишь внешне соблюдают обряды нашей религии, тайком придерживаясь языческих верований. Зато они живо верят в мощи и амулеты: у них у всех на шее надеты небольшие мешочки, и эти негодные развратные люди, для которых нет ничего святого, вся жизнь которых проходит в обманах и предательстве, питают столь большое уважение к этим мощам, что нельзя указать примера нарушения клятвы, если она была дана на этих предметах.

Пусть досужий читатель сам попытается объяснить это странное явление, мы же ограничимся простым подтверждением факта.

После того как солдат произнес клятву, подозрения Ягуара немедленно рассеялись и сменились полным доверием.

Беседа вышла из официального русла, в котором велась до сих пор, солдат уселся на бизоньем черепе, и все трое дружески заговорили о том, как избежать ошибок. План, предложенный солдатом, отличался простотой и легкостью исполнения, обеспечивавшими его успех, поэтому в основных чертах он был принят, и обсуждение коснулось только подробностей.

Наконец, уже довольно поздно, три собеседника разошлись, чтобы хоть немного отдохнуть после тревог истекшего дня и набраться сил для предстоящих трудов.

Грегорио Фельпа спал так крепко, что казался мертвым.

Часа за два до восхода солнца Ягуар наклонился к спящему и разбудил его. Солдат тотчас же встал, быстро протер глаза, а через пять минут выглядел таким свежим и бодрым, как будто спал целые сутки.

— Пора отправляться, — вполголоса сказал ему Ягуар. — Джон Дэвис уже взнуздал и оседлал вашу лошадь.

Они вышли из палатки. Действительно, американец держал лошадь драгуна под уздцы. Грегорио Фельпа в один миг без помощи стремян очутился в седле, показывая, что он вполне отдохнул.

— Особенно советую вам, — заметил Ягуар, — следить за своими словами и действиями — вам предстоит иметь дело с очень доблестным офицером, известным во всей армии своей проницательностью.

— Положитесь на меня, капитан. Con mil demonios! Игра стоит свеч!

— Еще одно слово.

— Я слушаю.

— Устройте дело так, чтобы достигнуть ущелья только с наступлением ночи. Мрак поможет усилить неожиданность нападения. А теперь до свидания! Желаю вам полного успеха!

— И вам тоже.

Ягуар и американец проводили драгуна до часовых, чтобы познакомить его с ними, так как те могли выстрелить в него, обманутые его военной формой.

Затем, когда солдат уехал из лагеря, оба товарища долго следили за ним, пока наконец силуэт всадника совершенно не исчез вдали.

— Гм! — промолвил Джон Дэвис. — Вот кого можно назвать отъявленным негодяем. Он хитрее опоссума. By God! Какой гнусный мерзавец!

— Э-э! Мой друг, — небрежно ответил Ягуар. — Люди такого закала нужны, без них нам нечего было бы делать.

— Это верно. Они необходимы, как чума или проказа. Но все равно, я повторяю еще раз: из всей коллекции негодяев, которых я встречал в своей жизни, это самый великолепный экземпляр!

Спустя несколько минут пограничные бродяги снялись с бивака и сели на коней, чтобы двинуться в поход к ущелью, где была назначена встреча с Грегорио Фельпа, ординарцем генерала Рубио, оказавшего ему такое доверие.

ГЛАВА ХХХ. Засада

Ягуар прекрасно справился с делом. Изменник, взявшийся быть проводником каравана, так искусно выполнил свою роль, что мексиканцы буквально попали в осиное гнездо, выбраться из которого было очень трудно, почти невозможно. Придя в минутное замешательство при виде падения своего командира, лошадь которого была поражена насмерть в самом начале сражения, они повиновались голосу капитана, который, с большим усилием поднявшись на ноги, приказал им сгруппироваться вокруг вьючных животных, нагруженных деньгами, и, составив каре, храбро защищать груз, вверенный их охране.

Конвой, бывший под командой Мелендеса, несмотря на свою малочисленность, состоял из старых, испытанных солдат, привыкших к партизанской войне. Для них критическое положение, в которое они попали, было не в диковинку.

Драгуны спешились и, бросив свои длинные пики, не способные принести никакой пользы в той битве, которая им предстояла, взялись за карабины. Приложившись к прикладам, они спокойно ждали приказания открыть огонь по кустарникам.

Капитан Мелендес с одного взгляда оценил поле битвы. Оно не представляло никаких почти выгод защищающимся. Справа и слева обрывистые спуски, занятые врагами; в тылу многочисленная шайка пограничных бродяг, притаившихся за деревьями и успевших, точно чудом, преградить путь и отрезать отступление. Прямо перед собой капитан увидел бездонную пропасть шириной почти в двадцать метров.

Всякая надежда выпутаться из этой переделки целыми и невредимыми была, по-видимому, отнята у мексиканцев — и не столько из-за многочисленности врагов, окружавших их со всех сторон, сколько из-за неудобства занятой позиции. Однако после более внимательного осмотра местности глаза капитана сверкнули, и на устах появилась мрачная улыбка.

Драгуны давно знали своего командира, верили в него. Поэтому, заметив, что на его устах мелькнула улыбка, они приободрились. Капитан улыбался — значит, в нем жила надежда на спасение.

Правда, во всем отряде не было ни одного человека, который бы мог сказать, в чем она состояла.

После первого залпа пограничные бродяги внезапно заняли высоты, но ничего не предпринимали, ограничиваясь наблюдением за действиями мексиканцев.

Капитан воспользовался этим замедлением, столь благородно предоставленным ему со стороны врага, и, отдав кое-какие распоряжения относительно защиты, составил план битвы.

Мулов разгрузили, драгоценные мешки укрыли как можно дальше от неприятеля. Затем мулов и лошадей вывели вперед и разместили таким образом, чтобы они могли служить прикрытием для солдат, которые, став на колени и спрятавшись за этим живым укреплением, были до некоторой степени защищены от неприятельских пуль.

Приняв все эти меры и убедившись в точном исполнении своих приказаний, капитан нагнулся к уху старшего погонщика и шепотом сказал ему несколько слов.

Погонщик сделал резкий удивленный жест, услышав слова капитана, но, сейчас же опомнившись, утвердительно кивнул головой.

— Будете вы мне повиноваться? — спросил дон Хуан, пристально глядя на погонщика.

— Ручаюсь вам в этом своей честью, капитан, — отвечал тот.

— Ну! — весело произнес молодой человек. — Мы сейчас посмеемся, обещаю вам это.

Погонщик отошел, а капитан направился к солдатам. Едва занял он свой боевой пост, как на вершине правого склона ущелья показался человек. В руке у него была длинная пика, на конце которой развевался кусок белой материи.

— О-о! — пробормотал капитан. — Что это должно означать? Уж не боятся ли они упустить свою добычу? Эй! — закричал он. — Что вам нужно?

— Вести переговоры, — коротко ответил человек с белым флагом.

— С какой это стати? — ответил капитан. — У меня, офицера мексиканской армии, не может быть никаких дел с бандитами.

— Берегитесь, капитан, неуместная храбрость часто на поверку оказывается хвастовством. Ваше положение безнадежно.

— Вы так думаете? — насмешливо ответил молодой человек.

— Вы окружены со всех сторон.

— Исключая одну.

— Да, но с этой стороны — недоступная пропасть.

— Кто знает! — возразил капитан по-прежнему насмешливым тоном.

— Желаете вы меня выслушать или нет? — сказал парламентер, начавший терять терпение.

— Хорошо, — сказал офицер. — Сообщите мне свои предложения, а я отвечу вам своими условиями.

— Какими условиями? — с удивлением спросил бандит.

— Теми, исполнения которых я у вас потребую.

Гомерический смех пограничных бродяг заглушил эти высокомерные слова. Капитан сохранял свое обычное хладнокровие.

— Кто вы такой? — спросил он.

— Предводитель тех людей, у которых вы находитесь в плену.

— В плену? Я с вами не согласен — мы еще посмотрим. А-а! Так это вы — Ягуар, свирепый бандит, чье имя на этой границе предано проклятию!

— Я — Ягуар, — просто ответил тот.

— Отлично. Что вам нужно? Скажите мне, только покороче, — заявил капитан, опираясь концом сабли о носок своего сапога.

— Мне бы хотелось избежать кровопролития, — сказал Ягуар.

— Это очень достойно с вашей стороны, но мне кажется, что такое похвальное решение вопроса немного запоздало, — произнес офицер своим насмешливым голосом.

— Послушайте, капитан, вы храбрый офицер, мне будет неприятно, если вас постигнет несчастье. Не пытайтесь бороться: вы окружены со всех сторон неприятелем, превосходящим вас своими силами. Всякая попытка к сопротивлению будет непростительным безумством, которое приведет к кровавому избиению состоящих под вашей командой людей, причем у вас нет ни малейшей надежды спасти свой груз. Сдайтесь, прошу вас — это единственный выход, который может сохранить вам жизнь.

— Senor caballero! — на этот раз серьезно ответил капитан. — Я весьма благодарен вам за то, что вы сейчас сказали. Я знаю людей и убежден, что вы говорите искренне.

— Да, — сказал Ягуар.

— К сожалению, — продолжал капитан, — я должен повторить вам, что я имею честь быть офицером и никогда не соглашусь сдать свою шпагу вождю шайки разбойников, за голову которого назначена награда. Если я позволил себе глупость и попал в засаду, то я и понесу наказание за свою оплошность.

Оба молодых человека подошли друг к другу и разговаривали, стоя рядом.

— Я понимаю, капитан, что ваша воинская честь обязывает вас вступить в битву даже при самых неблагоприятных условиях. Но теперь дело другое: все обстоятельства против вас, и ваша честь нисколько не пострадает от капитуляции, которая сохранит жизнь вашим храбрым солдатам.

— И без выстрела отдаст в ваши руки богатую добычу, к которой вы стремитесь, не так ли?

— Все равно добыча эта от нас не уйдет.

Капитан пожал плечами.

— Вы такой же безумец, как и все люди, привыкшие воевать в прериях. Вы схитрили больше, чем следовало, и ваша выдумка не достигла своей цели.

— Что вы хотите сказать?

— Постарайтесь меня понять, senor caballero. Я истинный христианин, происхожу из древнего рода, и в жилах моих струится испанская кровь. Все солдаты мне преданы, по одному моему слову они будут биться до последнего дыхания. Несмотря на все выгоды занимаемой вами позиции, на многочисленность ваших товарищей, все же понадобится некоторое время для того, чтобы перебить пятьдесят человек, доведенных до отчаяния и отказавшихся от мысли просить пощады.

— Да, — глухо сказал Ягуар, — но дело кончится тем, что их перебьют.

— Без сомнения, — спокойно отвечал капитан, — но пока вы будете нас убивать, погонщики, которым я отдал на этот счет точные указания, сбросят один за другим в пропасть, к краю которой вы нас оттеснили, все мешки, наполненные серебром.

— О-о! — вскричал Ягуар угрожающим тоном. — Вы этого не сделаете, капитан.

— Почему же мне этого не сделать? Скажите мне, пожалуйста! — холодно промолвил капитан. — Я непременно так поступлю, клянусь вам честью.

— О!

— Что же тогда произойдет? То, что вы подло убьете пятьдесят человек и только даром обагрите руки кровью своих соотечественников.

— Но ведь это безумие!

— Нет, просто логическое следствие вашей угрозы. Мы умрем, но умрем как люди долга, до конца исполнив наши обязанности, так как серебро будет спасено.

— Значит, вы не допускаете мирного решения вопроса?

— Есть один выход.

— Какой же?

— Пропустите нас, дав честное слово не мешать нашему отступлению.

— Никогда! Эти деньги мне необходимы, я должен их получить.

— Так возьмите их.

— Я это сейчас и сделаю.

— Как вам угодно.

— Пусть кровь, проливать которой я не хотел, падет на вашу голову.

— Или на вашу.

Они разошлись.

Офицер вернулся к солдатам, которые, стоя поблизости от разговаривавших, внимательно следили за беседой.

— Как хотите вы поступить, дети мои? — спросил он их.

— Умереть! — последовал твердый и краткий ответ.

— Да будет так, мы умрем вместе. — И потрясая над головой саблей, он воскликнул: — Во имя Бога! Да здравствует Мексика!

— Да здравствует Мексика! — с энтузиазмом повторили драгуны.

Между тем солнце закатилось, и ночь окутала землю мраком, точно саваном.

Ягуар, в бешенстве от своей неудачной попытки остановить кровопролитие, собрал товарищей.

— Ну? — спросил его Джон Дэвис, с беспокойством дожидавшийся возвращения вожака. — Чего вы добились?

— Ничего. Этот человек — сумасшедший.

— Я предупреждал вас, это — демон. Хорошо еще, что ему, несмотря на все усилия, не удастся выскользнуть из наших рук.

— Вот и ошибаетесь, — ответил Ягуар, с гневом стукнув о землю ногой. — Умрет он или останется жив — серебро для нас потеряно.

— Как это так?

Ягуар вкратце передал своему другу содержание беседы с капитаном.

— Проклятие! — вскричал американец. — Нападем же на них поскорее.

— В довершение всех бед теперь царит дьявольский мрак.

— By God! Устроим освещение — может быть, оно заставит образумиться этих демонов во плоти, квакающих, точно лягушки перед дождем.

— Вы правы, нужно зажечь факелы!

— Можно поступить проще! Зажжем лес!

— А-а! — со смехом воскликнул Ягуар. — Браво! Будем их выкуривать дымом, как мускусных крыс.

Эта адская мысль была немедленно приведена в исполнение, и скоро огненные языки охватили вершину холма и распространились по всему ущелью, где мексиканцы спокойно ожидали неприятельского нападения.

Ждать пришлось недолго, скоро началась оживленная стрельба, раздались крики и завывания нападающих.

— Пора! — вскричал капитан.

Сейчас же послышался шум падения в бездну одного из мешков с пиастрами.

Благодаря пожару было светло как днем. Ни одно движение мексиканцев не укрывалось от взора их противников.

Те подняли яростный крик, видя, как мешки с пиастрами один за другим летят в пропасть.

Они бегом бросились на солдат, которые, твердо стоя на месте, подпустили их на расстояние выстрела.

Внезапный залп, произведенный мексиканцами, уложил на землю многих врагов и произвел замешательство в рядах нападающих, которые невольно подались назад.

— Вперед! — завопил Ягуар.

Товарищи его с новым ожесточением бросились в атаку.

— Держитесь смелее! Умрем! — сказал капитан.

— Умрем! — в один голос ответили солдаты.

Началась рукопашная схватка, атакующие и атакованные смешались, американцы и мексиканцы дрались друг с другом с такой яростью, точно это были дикие звери, а не люди.

Погонщики, число которых убывало из-за града сыпавшихся на них пуль, тем не менее с жаром продолжали свое дело. Как только один из них падал на землю от вражеского выстрела, роняя из рук рычаг, при помощи которого сбрасывались вниз мешки, другой хватался за это тяжелое железное орудие, и мешки с деньгами снова падали в пропасть под яростные крики врагов, прилагавших неимоверные усилия, чтобы преодолеть человеческую стену, преграждавшую им путь к серебру.

Величавую, но вместе с тем и страшную картину представляла эта ожесточенная битва, это беспощадное побоище, устроенное при свете горящего леса, который пылал, точно погребальный костер.

Крики затихали, борьба становилась безмолвной и внушающей ужас. Лишь изредка слышалась отрывистая команда капитана: «Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды!»

Ряды смыкались, и люди падали, жертвуя без всякого сожаления жизнью, стараясь выиграть несколько минут, чтобы эта жертва не оказалась бесплодной.

Тщетно пытались пограничные бродяги, подстегиваемые жаждой наживы, сломить энергичное сопротивление кучки солдат — стоя плечом к плечу на трупах павших товарищей, они как будто удвоили свою численность, чтобы отовсюду запереть ущелье.

Однако битва не могла продолжаться для осажденных с прежним успехом. Из всего отряда капитана в живых осталось не более десяти человек, все остальные пали, столкнувшись лицом к лицу с неприятелем.

Все погонщики были убиты. На краю пропасти остались несброшенными два мешка. Капитан быстро осмотрелся по сторонам.

— Еще одно усилие, дети мои! — вскричал он. — Нужно не больше пяти минут, чтобы покончить с нашим делом.

— С нами Бог! — закричали солдаты. Несмотря на истощение сил, они смело бросились на окружавшую их густую толпу врагов.

В течение нескольких минут эти десять человек совершали чудеса. Но им уже никак нельзя было устоять против подавляющего числа врагов, и все они пали.

Один только капитан остался в живых.

Он воспользовался преданностью своих солдат, чтобы схватить в руки рычаг и сбросить один мешок в пропасть. Другой он успел только приподнять и уже готовился сделать последнее усилие, чтобы сбросить и его, когда над самой его головой раздалось неистовое «ура!».

Пограничные бродяги сбегались к капитану, запыхавшиеся, подобно жаждущим крови тиграм.

— А-а! — радостно воскликнул Грегорио Фельпа, проводник-предатель, бросаясь вперед. — Ты не уйдешь от нас!

— Ты лжешь, негодяй! — ответил ему капитан.

И подняв обеими руками железную полосу, он раздробил ею череп драгуну, который упал на землю, не успев даже вскрикнуть.

— Еще один, — сказал капитан, снова взмахивая полосой.

Толпа, с минуту застывшая на одном месте, завыла от ужаса.

Капитан быстро опустил свой рычаг и стал сдвигать мешок к краю пропасти.

Это движение возвратило пограничным бродягам всю силу их гнева и ярости.

— Смерть ему! Смерть! — кричали они.

— Стойте! — сказал Ягуар, бросаясь вперед и расталкивая всех попадавшихся ему на пути. — Не смейте его трогать, человек этот принадлежит мне.

Услышав эти слова, все остановились.

Капитан бросил свой рычаг. Последний мешок только что скатился в пропасть.

— Сдайтесь, капитан Мелендес, — сказал Ягуар, бросаясь к офицеру.

Тот обнажил саблю.

— Я предпочитаю умереть, — ответил он.

— Так защищайтесь.

Противники вступили в бой. В течение нескольких секунд слышался яростный лязг их сабель. Вдруг капитан заставил отлететь оружие своего противника на десять шагов в сторону. Не дав Ягуару опомниться от этой неожиданности, офицер бросился на него и, как змея, обвился вокруг его тела.

Враги начали кататься по земле.

В двух шагах позади них была пропасть.

Все усилия капитана были направлены на то, чтобы увлечь Ягуара на самый край пропасти. Но тот, угадывая его план, всячески старался освободиться из его рук.

Наконец, после нескольких минут борьбы руки, сжимавшие тело Ягуара, стали слабеть, и молодому человеку удалось, собрав остаток своих сил, освободиться от объятий врага и подняться на ноги.

Но едва успел он это сделать, как капитан, который, казалось, утратил всю свою мощь, прыгнул, как тигр, схватил своего противника и сильно его толкнул.

Ягуар, не успевший еще опомниться от недавней борьбы, пошатнулся и, испуская громкий крик, потерял равновесие.

— Наконец!.. — воскликнул капитан с дикой радостью.

Присутствующие вскрикнул от ужаса и отчаянья.

Враги исчезли в пропасти.

1

Скваттеры — так называли колонистов, поселившихся в Северной Америке.

2

Воинственные индейцы (исп.).

3

В результате Семилетней войны 1756-1763 гг. Канада, бывшая до того французским владением, отошла к Англии.

4

Ей-богу! (англ.)

5

Пиастр — старинная испанская серебряная монета.

6

Лье — французская путевая мера длины, равная 4, 44 км.

7

Тигреро (дословно — охотник за тиграми) — так в Испанской Америке называли охотников на хищников из семейства кошачьих.

8

Мы не знаем ничего страннее того разговорного языка, который приписывается неграм; этот жаргон прежде всего замедлил бы рассказ, а затем он, по большей части, не соответствует действительности, — двоякая причина, позволяющая нам не употреблять его здесь. — Примеч. автора.

9

Манада — стадо, табун.

10

Длинные Ножи — так индейцы называли воевавших с ними американцев.

11

Черт возьми! (франц.)

12

Мескаль — крепкий алкогольный напиток.

13

Бутака — складное деревянное кресло, скамейка.

14

Альфальфа — люцерна, клевер.

15

Рефино — особый сорт водки.

16

Сарапе — шерстяной плащ ярких цветов, мексиканская национальная одежда.

17

Черт возьми! (исп.)

18

Пеон — наемный работник.

19

Асиендадо — владелец асиенды, как в Мексике называют поместья и фермы.

20

Черт побери! (исп.)

21

Тысяча чертей! (исп.)

22

Инсургенты — повстанцы.

23

Но, клячи! (исп.)

24

Приятель (исп.).

25

Анауак — техасское селение на побережье залива Гальвестон, после столкновения возле которого в 1832 г. мексиканские гарнизоны были выведены из Техаса.

26

Нинья — малышка; ласковое обращение к девушке.

27

"Янки дудл», популярная американская песня времен войны за независимость США.

28

Орегано — душица, майоран.

29

Слава Богу! (исп.)

30

До скорого свидания (исп.).

31

Черт побери! (исп.)

32

Пречистая дева Мария! (исп.)

33

Непорочное зачатие! (исп.)

34

Святая вечеря! (исп.)

35

Да хранит вас Господь (исп.).