I. Встреча на Дальнем Западе

После открытия богатых приисков в Калифорнии и на реке Фрейзер Северная Америка вступила в эру процветания. Цивилизация распространялась столь стремительно, что вскоре не осталось и следа от роскошного буйства американских степей, способных поразить воображение поэта.

Свой первозданный вид здесь сохранила только одна страна, удивляющая и своими контрастами и гармонией одновременно, где под неусыпным оком творца соседствуют бескрайние зеленые равнины и безмолвные песчаные пустыни.

Эта страна, которой еще не коснулся заступ переселенцев, называется Дальним Западом. Там по-прежнему господствуют индейцы, разъезжающие на таких же неукротимых, как они сами, мустангах; здесь они у себя дома; они охотятся за бизонами и дикими лошадьми, воюют между собой или с белыми охотниками, отваживающимися вторгнуться в последнее прибежище краснокожих.

В 1858 году, 27-го июля, три часа спустя после захода солнца, некий всадник на великолепном мустанге ехал вдоль берега реки Вермехо, которая, проделав восьмидесятимильный путь по пустыне, сливается с рекой дель-Норте.

Всаднику в кожаном костюме мексиканских охотников на вид было лет тридцать. Высокий, стройный и грациозный с изящными манерами. Гордое и мужественное лицо его носило печать мужественности, внушавшее уважение и симпатию.

Его голубые глаза, густые белокурые кудри, выбивавшиеся из-под широких полей шляпы, матовая белизна кожи делали его непохожим на мексиканца и наводили на мысль, что он родился не в жарком климате Мексики.

Человек этот, был необычайно мужествен и беспредельно отважен. Под тонкой и почти прозрачной кожей его холеных рук таилась невероятная сила.

Человек этот сидел, откинувшись в седле, и скорее всего, дремал, дав волю своему мустангу ступать неторопливо, останавливаясь пожевать пожухшую на солнце траву.

Место, где находился всадник, представляло собой довольно обширную равнину, разделенную на две почти ровные части рекою Вермехо с крутыми скалистыми берегами. Равнина эта была справа и слева обрамлена широкой грядой холмов, постепенно переходящих в горы с высокими вершинами, покрытыми снегом.

Несмотря на действительную или мнимую расслабленность или дремоту, всадник время от времени открывал глаза и, не поворачивая головы, бросал вокруг себя оценивающий взгляд. Ни один мускул на его лице не выдавал тревоги, впрочем, весьма естественной в стране, где ягуар считается далеко не самым опасным врагом человека.

Путешественник или охотник продолжал свой путь все также медленно, с беззаботным видом. Он отъехал шагов на пятьдесят от скалы, возвышавшейся, подобно часовому, на берегу Вермехо, когда оттуда вышел человек, вооруженный длинноствольным карабином. Он несколько минут смотрел всаднику вслед, потом проворно вскинул карабин и выстрелил.

Всадник покачнулся в седле и повалился на землю, застыв в неподвижности.

Испуганная лошадь поднялась на дыбы и помчалась во весь опор к лесу, покрывавшему отроги гор, вскоре исчезнув в его густых зарослях.

Сразив так ловко свою жертву, убийца снял шляпу и вытер пот со лба.

— Черт побери! — радостно воскликнул он. — Кажется, на сей раз я прикончил этого дьявола. Видно, я попал ему в самый позвоночник. Вот это выстрел! Интересно, что сказали бы эти дураки, которые уверяли, что он колдун и что мне удастся убить его, если только я заряжу карабин серебряной пулей?! Ну, слава Богу, я честно заработал сто песо! Наконец-то мне повезло! Да будет благословенна Дева Мария за покровительство, которое она мне оказала! Я не премину выразить ей мою признательность. — С этими словами незнакомец снова зарядил карабин.

— Да, — продолжал он, опускаясь на траву. — Сколько же я за ним гонялся! Надо взглянуть убил я его или только ранил. Нет! А вдруг я наклонюсь над ним, а он возьмет и ударит меня ножом! Я не так глуп. Лучше подожду да выкурю пока пахитоску. Если через час он будет лежать так же неподвижно, значит, все, подох. Мне некуда торопиться, — прибавил он со зловещей улыбкой.

И вполне успокоившись, он вынул из кармана табак, свернул самокрутку и с удовольствием закурил, искоса поглядывая на неподвижно лежащее тело в нескольких шагах от него.

Незнакомец был роста несколько ниже среднего, но ширина плеч и крепкие руки свидетельствовали о незаурядной силе. Лоб вдавленный, как у хищных зверей, длинный, похожий на клюв хищной птицы, нос нависал над громадным ртом с тонкими губами, обнажавшими острые, неровные зубы; серые, маленькие и косые глазки придавали его физиономии зловещее выражение.

Человек был одет как охотник прерий в кожаные штаны с поясом, высокие мокасины и куртку из лосиной кожи с длинной бахромой. Обоюдоострое мачете, вдетое в железное кольцо на левом боку, и туго набитая сумка, висевшая на правом плече на ремне из бизоньей шкуры; на земле расстелено пестрое, яркой расцветки индейское серапе.

Между тем минуло уже полтора часа, а убийца, куривший пахитоску за пахитоской, все не решался подойти к поверженному всаднику, лежавшему неподвижно с закрытыми глазами.

Убийца не спускал с него глаз все это время, но тот оставался неподвижным. Над ним же начали кружить стервятники, по мнению убийцы, привлеченные смертью. Огненный диск солнца навис над самым горизонтом, пора было решаться взглянуть на мертвеца. Убийца неохотно поднялся.

— Ну, — пробормотал он, — уж теперь-то он должен быть мертв. Пойду, посмотрю. Однако буду помнить об осторожности. — И вынув из-за пояса острый охотничий нож, чиркнул лезвием по камню и, удостоверившись, что все в порядке, решился наконец приблизиться к лежавшему по-прежнему неподвижно всаднику.

В диких прериях действовало неписаное правило, а именно, самый кратчайший путь от одного пункта до другого — обходной. Вот и незнакомец, вместо того чтобы пойти напрямик, стал заходить со стороны, двигаясь осторожно, то и дело останавливаясь, чтобы убедиться, что его жертва мертва. На всякий случай он держал наготове нож и даже не исключал возможности поспешно ретироваться. Но эти предосторожности оказались ни к чему. Всадник не проявлял ни малейшего признака жизни. Так что убийца успокоился.

Уперев руки в бока, он смотрел на мертвеца, лежавшего ничком.

— Да, безусловно, он мертв, — сказал он себе. — Жаль, это был храбрый человек. Никогда бы я не осмелился сразиться с ним в открытом бою. Но честный человек должен держать слово. Мне заплатили, и я обязан был отработать заработок. Странно, почему же нет крови? Должно быть, она излилась внутрь. Тем лучше для него, меньше пришлось страдать. Однако для большей верности воткну-ка ему нож в спину. Хотя и так ясно, что он не оживет. Но ведь мне заплатили, а тех, кто платит, обманывать нельзя.

После этого убийца опустился на колени и уже собрался занести над ним нож, как вдруг мнимый мертвец мгновенно вскочил и бросился на своего убийцу, схватил его за горло и, опрокинув навзничь, уперся коленом в грудь. Затем выбил у него нож, прежде чем тот успел опомниться!

— Сделайте одолжение, амиго, успокойся! — сказал всадник насмешливым тоном.

Но как бы быстро и неожиданно ни произошло только что случившееся, незнакомец-убийца слишком привык к подобным случайностям, а потому быстро обрел обычное хладнокровие.

— Ну, амиго, — продолжал всадник, — что ты скажешь на это?

— Я скажу, что ты искусно притворился, — ответил тот с усмешкой. — Ты по этой части большой умелец!

— Может быть, — согласился тот. — Я проявил хитрость, достойную тебя.

— Пожалуй, даже превзошел меня. Я думал, однако, что застрелил тебя. Это странно, — добавил он, как бы рассуждая сам с собой. — Они были правы, это я дурак. В другой раз возьму серебряную пулю, тогда уж все будет наверняка.

— Что ты бормочешь?

— Ничего.

— Ты что-то сказал.

— А ты что, непременно хочешь знать?

— Если спрашиваю, значит хочу.

— Я сказал, в другой раз возьму серебряную пулю.

— Для чего?

— Для того, чтобы убить тебя.

— Чтобы меня убить? Ты что совсем сошел с ума? Неужели ты думаешь, что я тебя отпущу?

— Нет, не думаю, тем более что в этом случае ты сделал бы большую ошибку.

— Потому что вы хотите меня убить?

— Да, и как можно скорее.

— Стало быть, вы очень меня ненавидите?

— Я? Нисколько!

— Так для чего же вам меня убивать?

— Честный человек должен держать слово. Всадник пристально посмотрел на него и задумчиво покачал головой.

— Гм! — продолжал он через минуту. — Обещаете ли вы, если я на время вас освобожу, не попытаться убежать?

— Обещаю тем с большим удовольствием, что пребывать в такой позе довольно утомительно и я желал бы ее переменить.

— Вставайте! — сказал всадник, поднимаясь. Тот не заставил долго ждать и в мгновение ока был на ногах.

— Ах, как хорошо оказаться свободным, — сказал он.

— Неправда ли? Теперь не желаете ли немного побеседовать?

— Очень желаю, кабальеро. Я могу извлечь немалую пользу из нашего разговора, — отвечал он, кланяясь с самой обезоруживающей улыбкой.

Враги сели рядом, как ни в чем не бывало. Это одна из примечательных черт мексиканского характера. Убийство у этого народа стало настолько обыденным, что нередко человек, чуть не лишившийся жизни, попав в искусно устроенную ему ловушку, спокойно и даже вполне миролюбиво пожимает руку человеку, вознамерившемуся его погубить, потому что не сегодня-завтра он сам способен проделать то же.

Однако в данном случае всадник руководствовался отнюдь не этими соображениями, а совсем иными, о которых мы узнаем позже. При всем видимом простодушии он испытывал глубокое отвращение к разбойнику, покусившемуся на его жизнь.

Что же касается последнего, то справедливости ради должны сказать, что он сожалел лишь об одном, что промахнулся, и мысленно обещал себе исправить оплошность как можно скорее.

— О чем вы думаете? — спросил вдруг всадник.

— Я? Ни о чем, — ответил разбойник с невинным выражением на лице.

— Вы ошибаетесь. Я знаю, о чем вы думаете в эту минуту.

— О! На этот счет позвольте вам сказать…

— Вы думаете, как бы меня убить, — резко прервал его всадник.

Разбойник ничего не ответил, только пробормотал сквозь зубы:

— Экий демон! Он угадывает даже самые сокровенные мысли. С ним надо держаться начеку.

— Готовы вы отвечать чистосердечно на мои вопросы? — продолжал через минуту всадник.

— Да, насколько это будет для меня возможно.

— То есть когда ваши интересы не заставят вас солгать?

— Сеньор, никто ничего не делает себе во зло. Никто не может принудить меня говорить дурно о себе самом.

— Это правда. Кто вы?

— Сеньор, — начал разбойник гордо, — я имею честь быть мексиканцем. Мать моя была индианка, отец — гваделупский кабальеро.

— Прекрасно, но я желаю знать, кто вы.

— Ах, сеньор! — продолжал разбойник тем плаксивым тоном, к которому так любят прибегать мексиканцы: — Я имел несчастье…

— А! Вы имели несчастье, сеньор… Ах, извините! Кажется, вы забыли назвать ваше имя?

— Оно вам ничего не скажет, сеньор, но если желаете знать, извольте: меня зовут Тонильо эль-Сапоте, к вашим услугам, сеньор.

— Благодарю, сеньор Сапоте. Теперь продолжайте, я вас слушаю.

— Я перепробовал много ремесел за свою жизнь. Был и лепером, и погонщиком мулов, и маромером, и солдатом. К несчастью, я немножко вспыльчив. Когда рассержусь, я бываю легок на руку.

— Или тяжел, — с улыбкой заметил всадник.

— Это одно и то же. Так что я имел несчастье подрезать пять или шесть человек, которые по неосторожности затевали со мной ссору. Судья разгневался и, сочтя меня повинным в смерти шести человек, заявил, что я заслуживаю виселицы. Тогда, поняв, что мои сограждане не понимают меня и цивилизация не способна меня оценить, я подался в пустыню и сделался охотником.

— За людьми? — усмехнулся всадник.

— Что же делать, сеньор, времена тяжелые, гренгосы платят за череп с волосами по двадцать долларов; сумма подходящая, особенно когда терпишь нужду. Но я прибегаю к такому заработку только в крайнем случае.

— А! Очень хорошо. Теперь скажите, вы знаете меня?

— По слухам, но не лично.

— Имеется ли у вас какая-нибудь причина ненавидеть меня?

— Я уже имел честь сказать вам, что нет.

— Так зачем же вы хотели меня убить?

— Я хотел вас убить?! — вскричал разбойник с искренним удивлением. — Ни в коем случае!

— Как, негодяй, — сказал всадник, нахмурив брови, — вы осмеливаетесь утверждать подобную ложь, когда вы уже четыре раза стреляли в меня из своей винтовки и вот даже сегодня…

— О, позвольте, сеньор! — с жаром возразил эль-Сапоте. — Это совсем другое дело. Я стрелял в вас, это верно, и, вероятно, еще буду стрелять, но, клянусь спасением души моей, у меня и в мыслях не было вас убивать. Фи! Я! Кабальеро! Как вы можете так дурно думать обо мне, сеньор?

— Зачем же вы стреляли в меня?

— Затем, чтобы лишить вас жизни.

— И вы не называете это убийством?

— Вовсе нет, это просто была работа.

— Как это «работа»? Этот негодяй сведет меня с ума, клянусь честью!

— Сеньор, честный человек обязан держать слово. Мне заплатили.

— Чтобы меня убить? — вскрикнул всадник.

— Именно, — ответил эль-Сапоте. — Вы понимаете, что я обязан был отработать полученные деньги.

Наступило минутное молчание. Очевидно, всаднику довод разбойника казался не столь убедительным.

— Хватит, — сказал он через минуту.

— Я очень этого желаю, сеньор.

— Вы, конечно, понимаете, что ваша судьба в моей власти?

— Было бы трудно оспаривать это.

— Хорошо. Так как, по вашему собственному признанию, вы стреляли с очевидным намерением лишить меня жизни…

— Не могу этого отрицать, сеньор.

— Стало быть, убив вас теперь, когда вы у меня в руках, я только воспользуюсь правом возмездия.

— Это совершенно справедливо, кабальеро. Я должен даже признать, что, действуя подобным образом, вы поступите вполне законно.

Всадник с удивлением взглянул на него.

— Итак, вы согласны умереть? — спросил он.

— Хочу, чтобы вы поняли меня правильно, — живо возразил разбойник. — Я вовсе не желаю умереть, совсем наоборот, но я игрок честный. Я проиграл, значит, должен платить, как того требует справедливость.

Всадник некоторое время размышлял.

— А если вместо того, чтобы воткнуть вам в горло нож, — сказал он наконец, — на что я имею полное право, как вы и сами признаете…

Эль-Сапоте кивнул в знак согласия.

— Если я возвращу вам свободу, — продолжал всадник, — как вы будете себя вести?

Разбойник печально покачал головой.

— Повторяю, я лишу вас жизни. Честный человек обязан держать слово. Я не могу обманывать тех, кто мне платит, это подорвало бы мою репутацию.

Всадник расхохотался.

— Видимо, вам неплохо заплатили за мою жизнь? — спросил он.

— Да нет, но нужда заставляет мириться со многим. Я получил сто пиастров.

— Всего-то? — презрительно воскликнул всадник. — Я думал, что стою дороже.

— Гораздо дороже, тем более что задача эта трудная, но в другой раз я возьму серебряную пулю.

— Вы идиот, приятель. Вы не убьете меня никогда. Сегодняшний случай вас ничему не научил. Я четыре раза слышал свист ваших пуль, это мне надоело. И мне захотелось узнать наконец, кто в меня стреляет. Как видите, это мне удалось.

— Это правда. Впрочем, может быть, вы не подозревали, что я находился так близко от вас. Всадник пожал плечами.

— Я даже не хочу спрашивать, кто вас нанял. Возьмите, вот ваш нож, он мне не нужен. Ступайте, я слишком презираю вас, чтобы бояться. Прощайте!

Говоря это, всадник встал и жестом, исполненным величия и презрения, велел разбойнику уходить.

С минуту разбойник пребывал в нерешительности, потом, низко поклонившись своему великодушному врагу, сказал голосом, слегка дрогнувшим от волнения:

— Благодарю, сеньор. Вы лучше меня, но все-таки я вам докажу, что я не такой негодяй, как вы думаете, и что во мне сохранилось нечто человеческое.

Всадник только молча пожал плечами и пошел прочь. Разбойник смотрел ему вслед с непривычным для него чувством печали и признательности, придававшим его физиономии несвойственное ей выражение.

— Он не имел права мне верить, — прошептал разбойник. Читатель уже заметил его склонность к монологам. — Да, он мне не верит. Впрочем, как же можно верить моим словам? Тем хуже! Тяжело будет, но честный человек обязан держать слово. Я ему докажу, что он еще меня не знает. В путь!

Утешившись этими словами, разбойник вернулся к скале, за которой прежде прятался, обошел ее, отвязал укрытую там лошадь, вскочил в седло и ускакал, бормоча с искренним восторгом:

— Какой храбрец! Какая сильная натура! Как будет жаль, если его убьют из-за угла, как антилопу! Ей-богу, я постараюсь, чтобы этого не произошло, не будь я Сапоте!

Он переправился вброд через Вермехо и вскоре исчез в высокой траве на противоположном берегу.

Когда наш храбрый незнакомец удостоверился, что разбойник уехал, он определил по отбрасываемой деревьями тени время и, внимательно осмотревшись, издал длинный пронзительный свист, многократно повторенный эхом.

Через несколько секунд послышалось отдаленное ржание, потом почти сразу же быстрый топот копыт, похожий на отдаленные раскаты грома. Затем совсем рядом затрещали ветки, кусты расступились, и взору нашего незнакомца предстал его великолепный мустанг.

Благородное животное замерло на месте, сделало глубокий вдох, вытянуло шею и повело головой в разные стороны, словно оценивая обстановку, потом радостно бросилось вперед к своему хозяину. Животное смотрело на него вполне осмысленно, и тот ласково потрепал его по голове, разговаривая с ним, как с человеком. Наконец, убедившись, что разбойника действительно нет поблизости, он поправил сбившуюся сбрую лошади, вскочил в седло и тоже поскакал прочь. Но вместо того чтобы ехать вдоль берега Вермехо, он отправился в противоположную сторону, к горам.

Теперь наш незнакомец был совсем не тот, каким мы его увидели впервые, спокойно покачивающимся в седле, доверившись своей верной лошади. Теперь это был бдительный наездник, тщательно вглядывавшийся в чащу леса, словно пытаясь прозреть ее насквозь. Слегка пригнув голову, он чутко прислушивался к малейшему шороху, а заряженную винтовку держал под рукой так, чтобы иметь возможность немедленно пустить ее в ход, если возникнет такая необходимость.

Человек этот был теперь совершенно неузнаваем. Сцена, которую только что наблюдал читатель, была всего лишь одним из тех незначительных эпизодов, которые повторялись на каждом шагу в пустыне, и не способна была всерьез его взволновать. Теперь же он устремлялся навстречу действительно серьезной опасности.

II. В лесу

Итак, незнакомец въехал в густой лес, начинавшийся на отлогих отрогах гор.

Американские леса совсем не похожи на леса Старого Света. Здесь деревья разных пород растут вперемешку с обилием перелесков и полян, на которых в беспорядке громоздятся засохшие деревья.

Часто окончательно или частично засохшие деревья оплетены лианами, которые поддерживают их в горизонтальном положении. Лианы же порой достигают толщины древесных стволов. Особенно восхитительно щедрое разнообразие листвы. Иногда в пустом стволе засохшие листья, сгнивая, образуют назем, и если туда попадают семена, то из них в положенное время появляется молодая поросль, заменяющая собой старые деревья.

Природа словно желает сберечь эти старые деревья от губительной силы времени, укрывая их от вершины до земли, как плащом, сероватым мхом в виде широких фестонов. Мох этот, называемый испанской бородой, придает деревьям почти фантастический вид.

Рельеф почвы в этих лесах весьма причудлив — от небольших возвышенностей и холмов до углублений с застоявшейся водой, где обитают отвратительные аллигаторы, копошащиеся в зеленой тине, а в вонючем тумане, поднимающемся от воды, кружатся тучи комаров. За лесом расстилаются безбрежные равнины, однообразие которых приводит в отчаяние и нагоняет тоску. Реки, не имеющие названия, текут по этим неведомым просторам, унося черных лебедей, беспечно отдавшихся воле течения, между тем как розовые фламинго меланхолично застыли на берегу и лишь время от времени проворно суют нос в воду, чтобы поймать облюбованную ими рыбешку.

Хотя пространство для обозрения весьма ограничено, порой сквозь внезапно открывшийся просвет можно увидеть разнообразные картины. Беспрерывный шум слышится в этих таинственных местах, величественные голоса пустыни, торжественный гимн невидимых миров, созданных творцом.

Среди этих таинственных лесов обитают хищные звери и земноводные, которыми изобилует Мексика. Леса вдоль и поперек изрезаны тропинками, невесть когда проложенными ягуарами и бизонами, каждая из которых неизменно ведет к водопою.

Горе смельчаку, который отважится без надежного проводника вступить в сложный лабиринт громадных лесных массивов. После нескончаемых мук он рано или поздно сделается добычей хищных зверей. Сколько смелых первопроходцев бесславно окончили здесь свои дни! Только побелевшие кости, найденные у подножия дерева теми, кто шел по их следу, свидетельствовали о страшной участи их предшественников, которая без сомнения угрожала и им.

Возможно, незнакомец был одним из таких путешественников. Он оказался в лесной чаще в ту минуту, когда солнце, закатившись за горизонт, уступило место ночному мраку, совершенно непроглядному в густых зарослях леса.

Слегка пригнув голову, насторожив зрение и слух, незнакомец уверенно двигался вперед по причудливым извивам звериной тропинки, след которой то и дело терялся в густой траве.

Уже несколько часов ехал он, не замедляя бега лошади и все дальше и дальше углубляясь в лес. Он переправился вброд через много рек, преодолел глубокие овраги, и на всем пути его неизменно сопровождал рык ягуаров и мяуканье тигровых кошек, словно следовавших за ним по пятам.

Его не тревожила близость хищников, он упорно двигался вперед, хотя с минуты на минуту это становилось все труднее, лес становился все более и более неприступным. Кусты и низкорослые деревья исчезли, уступив место гигантскому красному дереву, столетним дубам и кедрам, мрачные ветви которых образовывали плотный навес на высоте свыше двадцати пяти метров. Тропинка сделалась шире и плавно поднималась вверх к невысокому голому холму.

Подъехав к подножию холма, всадник остановился и, не сходя с лошади, внимательно огляделся по сторонам. Вокруг царила мертвая тишина. Голоса хищных зверей затихли вдали, слышалось только тихое журчание воды, просачивавшейся сквозь щели в скале и падавшей с высоты трех-четырех метров. Темно-синее небо было усыпано мириадами ярких звезд, и луна, плывущая среди белых облаков, заливала серебряным светом холм, являвший собой поразительный контраст окружающей беспроглядной тьме.

Несколько минут незнакомец сохранял неподвижность, прислушиваясь к темноте, держа оружие наготове.

По-видимому убедившись, что вокруг все спокойно и ничто не нарушает ночной тишины, он хотел было сойти наземь, но Вдруг его лошадь настороженно подняла голову, навострила уши и несколько раз глубоко втянула в себя воздух. И почти мгновенно послышался громкий треск ветвей, из-за деревьев совсем рядом со всадником выскочил великолепный лось, быстро пересек тропинку и исчез в темноте. Вскоре топот его копыт, едва касавшихся земли, покрытой сухими листьями, затих в лесной чаще.

Незнакомец направил лошадь вспять, к подножию холма. Он все еще внимательно вглядывался в лесные заросли, словно бдительный часовой. Добравшись до того места, где он решил остановиться, незнакомец легко спрыгнул с лошади и, укрывшись за ней, вскинул винтовку на плечо и стал ждать.

Ждать пришлось не долго. Буквально через несколько минут он различил шаги нескольких человек, направлявшихся к тому месту, где он находился. Вероятно, незнакомец знал, кто эти люди, потому что вышел из своего укрытия, взял лошадь за узду и, опустив винтовку стволом к земле, уверенно направился им навстречу, хотя на губах у него мелькнула какая-то неопределенная улыбка.

Наконец ветви раздвинулись, и незнакомец увидел четверых мужчин, поддерживавших под руки едва державшуюся на ногах женщину. И, как это не удивительно в здешних краях, люди эти, судя по одежде и цвету кожи, белые, передвигались пешком, у них не было лошадей.

Эти пятеро продолжали идти, не замечая присутствия незнакомца, который по-прежнему стоял неподвижно, следил за их приближением со смешанным чувством жалости и печали. Вдруг один из путников случайно поднял голову.

— Слава Богу! — радостно воскликнул он по-мексикански. — Наконец-то нам встретился человек, значит, мы спасены!

Путники остановились, а тот, кто первым приметил всадника, поспешно приблизился к нему.

— Кабальеро, — обратился он к всаднику изысканнейшим образом, — позвольте просить вас о любезности, в которой обычно не отказывают в нашей ситуации: о помощи и покровительстве.

Всадник, прежде чем ответить, испытующе взглянул на незнакомца. Это был человек лет пятидесяти, с благородными чертами и изящными манерами. Хотя виски посеребрила седина, он был изящен и строен, а в черных глазах читался молодой задор. Изысканный костюм и непринужденность обращения свидетельствовали со всей очевидностью, что он принадлежит к сливкам мексиканского общества.

— За несколько минут вы, кабальеро, совершили две серьезные ошибки, — ответил всадник. — Во-первых, вы подошли ко мне вплотную без всяких предосторожностей. Во-вторых, совершенно не зная меня, вы просите моей помощи и покровительства.

— Я вас не понимаю, сеньор, — удивился мексиканец. — Разве люди не должны помогать друг другу?

— В цивилизованных странах — да, — с усмешкой продолжал всадник. — Однако в пустыне встреча с человеком почти всегда таит в себе опасность: ведь мы дикари.

Мексиканец не мог скрыть удивления.

— Итак, — сказал он. — Неужели вы не протянете руку помощи себе подобным и тем самым обречете их на погибель?

— Мне подобные, — возразил всадник с язвительной иронией, — хищные звери. Между вами и мною нет ничего общего, уйдите и оставьте меня в покое.

— Хорошо, — надменно проговорил мексиканец, — я не буду докучать вам более. Если бы дело касалось меня, я не стал бы просить вас ни о чем. Жизнь не настолько мне дорога, чтобы я пожелал ее продлить способом, оскорбляющим мою честь, но с нами женщина, почти ребенок, моя дочь, которая нуждается в немедленной помощи и может умереть, если такая помощь не будет ей оказана.

Всадник ничего не ответил и отвернулся, словно ему было неприятно продолжать разговор. Мексиканец вернулся к своим спутникам, остановившимся у внешней кромки леса.

— Ну что? — спросил он, с беспокойством глядя на дочь.

— Сеньорита лишилась чувств, — печально ответил один из его спутников.

Мексиканец горестно вздохнул и несколько минут с волнением смотрел на дочь, потом вдруг, охваченный отчаянием, побежал к незнакомцу. Тот уже сидел в седле, собираясь уехать.

— Остановитесь! — вскричал мексиканец.

— Чего вы еще от меня хотите? — спросил незнакомец. — Дайте мне уехать и благодарите Бога, что наша неожиданная встреча в этом лесу не возымела для вас неприятных последствий.

В этих загадочных словах таилась угроза, которая не могла остаться незамеченной мексиканцем. И все-таки он не унимался.

— Невозможно, — горячо заговорил он, — чтобы вы были таким жестоким, каким хотите выказать себя. Вы еще очень молоды и ваше сердце не может быть столь бесчувственным и суровым.

Незнакомец рассмеялся каким-то странным смехом.

— У меня нет сердца, — сухо проговорил он.

— Заклинаю вас именем вашей матери, не бросайте нас!

— У меня нет матери.

— Ну, тогда именем существа, которое вы любите более всего на свете.

— Я не люблю никого.

— Никого? — растерянно повторил мексиканец. — Если так, то я весьма сожалею, потому что вы должны очень страдать.

Незнакомец вздрогнул, лихорадочный румянец залил его лицо, но он тотчас же взял себя в руки.

— Теперь дайте мне уехать.

— Нет, прежде я должен узнать, кто вы.

— Кто я? Ведь я уже сказал. Хищный зверь, существо, имеющее человеческое обличье, но питающее ко всем людям лютую ненависть, которую ничто и никогда не способно будет утолить. Молите Бога, чтобы вам впредь не довелось встретить меня на своем пути. Я как ворон: один мой вид приносит несчастье. Прощайте!

— Прощайте! — печально прошептал мексиканец. — Да сжалится над вами Господь и да не накажет он вас за вашу жестокость!

В эту минуту до мексиканца донесся голос дочери, хотя и слабый, но нежный и мелодичный, как пение американского соловья.

— Батюшка! Мой добрый батюшка! Где вы? Не оставляйте меня!

— Я здесь, здесь, дочь моя! — крикнул в ответ мексиканец и поспешил на зов дочери.

При звуках этого мелодичного голоса незнакомец встрепенулся, в его голубых глазах сверкнула молния, по спине пробежал холодок, и он схватился рукой за сердце, словно стараясь не дать ему выпрыгнуть из груди. Несколько секунд он пребывал в нерешительности, потом пришпорил лошадь и вскоре очутился рядом с мексиканцем.

— Чей это голос? — спросил он каким-то странным голосом, опуская руку на плечо мексиканца.

— Голос моей умирающей дочери, — в ответе мексиканца слышался горестный упрек.

— Умирает! — прошептал незнакомец с волнением — Умирает она?

— Позвольте мне пойти к моей дочери.

— Батюшка! Батюшка! — продолжала звать девушка слабеющим голосом

Незнакомец выпрямился Лицо его вдруг приняло выражение непоколебимой воли.

— Она не умрет, — сказал он глухим голосом, — пойдемте.

Девушка неподвижно лежала на земле с закрытыми глазами; лицо ее покрывала смертельная бледность, только слабое, прерывистое дыхание и свидетельствовало о том, что в ней теплится жизнь Окружавшие ее люди неотрывно глядели на нее с выражением глубокой печали, и крупные слезы орошали их загорелые щеки

— О! — вскричал отец, упав на колени возле девушки и осыпая ее руку поцелуями, смешанными со слезами. — Я отдам все свое состояние и саму жизнь тому, кто спасет мою дочь!

Незнакомец спрыгнул с лошади и несколько минут внимательно глядел на девушку. Затем обратился к мексиканцу.

— Какая болезнь поразила девушку? — спросил он.

— Ах! Болезнь неизлечимая ее ужалила коралловая змея Незнакомец сурово нахмурил брови.

— Если так, то она неминуемо погибнет, — сказал он глухим голосом.

— Погибнет? О, Боже! Нет, нет! Моя дочь! Моя любимая дочь!

— Да, если только Сколько времени прошло с тех пор?

— Нет еще часа.

Лицо незнакомца просветлело, но он продолжал молчать. Между тем сгрудившиеся вокруг него мексиканцы с тревогой и нетерпением ждали, что он скажет.

— Менее часа? Тогда ее еще можно спасти. Мексиканец облегченно вздохнул.

— Вы уверены в этом? — спросил он Незнакомец пожал плечами.

— Я ручаюсь только в одном — сделаю все возможное и даже невозможное, чтобы вернуть вам дочь.

— О, спасите ее! Спасите! — умолял несчастный отец. — Кто бы вы ни были, я буду благословлять вас до конца своих дней!

— В этом нет никакой необходимости, — сухо сказал незнакомец. — Не ради вас попытаюсь я спасти этого ребенка. Впрочем, каковы бы ни были причины, побуждающие меня к этому, я избавляю вас от какой бы то ни было благодарности…

— Вполне возможно, что вы говорите искренне, но я…

— Довольно! — резко оборвал его незнакомец. — Мы и так уже потеряли много времени на пустые слова. Поспешим, пока не поздно.

Все сразу умолкли, а незнакомец осмотрелся вокруг. Мы упомянули, что мексиканцы расположились у кромки леса. Незнакомец стал разглядывать деревья, оказавшиеся снаружи, переходя от одного к другому, ища какое-то определенное и, видимо, не находя Наконец он радостно воскликнул, что означало — нашел! Достал из голенища нож и, срезав ветку лианы, поспешил к мексиканцам, с беспокойством следившим за ним.

— Возьмите, — сказал он одному из них, казавшемуся пеоном, — снимите все листья с этой ветви и тщательно изрубите их. Только поторопитесь, сейчас дорога каждая секунда

Пеон немедленно приступил к делу А незнакомец тем временем обратился к отцу девушки:

— В каком месте укус?

— Чуть ниже левой лодыжки

— Ваша дочь смелая?

— Какое это имеет отношение к делу?

— Отвечайте, время не ждет

— Бедняжка ужасно изнурена и очень ослабла.

— И все-таки придется делать операцию.

— Операцию? — с ужасом воскликнул мексиканец.

— Вы предпочитаете, чтобы она умерла?

— А без операции нельзя обойтись?

— Нет, к тому же мы и так потеряли уже много времени.

— Тогда делайте. Да поможет вам Бог! Нога девушки ужасно распухла и на месте укуса приобрела зеленоватый оттенок.

— О! — пробормотал незнакомец. — Теперь держите девушку покрепче, чтобы я ее не поранил.

Незнакомец повелевал так внушительно, что мексиканцы безоговорочно ему повиновались. Он сел на землю, положил ногу девушки себе на колено и вооружился ножом. К счастью, луна светила ярко и все было видно, как днем.

Незнакомец принял сосредоточенный вид и решительно, твердой рукой сделал крестовидный надрез на месте укуса. Девушка при этом громко вскрикнула и задергалась всем телом.

— Держите же ее, ради Бога! — сердито взревел незнакомец, одновременно хладнокровно и с необычайной ловкостью выжимая из раны черную густую жидкость. — А теперь листьев! Листьев!

Пеон был тут как тут. Незнакомец зажал листья в кулак и стал старательно выжимать сок в рану, потом наложил листья на рану, подобно пластырю, и осторожно опустил ногу девушки на землю.

Едва сок лианы попал в рану, девушка почувствовала облегчение, нервные спазмы прекратились, мало-помалу она успокоилась и, прекратив сопротивление, закрыла глаза.

— Теперь можете ее не держать, — сказал незнакомец, — она уснула.

Действительно, размеренное, хотя и очень слабое дыхание девушки свидетельствовало о ее глубоком сне.

— Слава Богу! — восторженно воскликнул вконец исстрадавшийся отец. — Теперь ей ничто не угрожает, не правда ли?

— Да, — медленно проговорил незнакомец, — если не возникнет какое-нибудь непредвиденное обстоятельство, опасаться более нет оснований.

— Но какое необыкновенное средство употребили вы для исцеления моей дочери?

Незнакомец презрительно улыбнулся и, по-видимому, не собирался отвечать, однако после некоторого колебания, быть может, поддавшись тайному тщеславию, которое порой побуждает человека действовать вопреки его воле, он вдруг заговорил.

— Подобные пустяки приводят вас, жителей городов, в восторг, — сказал он с иронией. — Человек, вся жизнь которого прошла в пустыне, знает много такого, о чем понятия не имеют обитатели ваших великолепных городов, хотя они всячески стараются показать нам, бедным дикарям, свое ложное знание, с единственной целью нас унизить. Природа не скрывает тайн от тех, кто беспрерывно, будь то в непроглядной тьме ночи или при свете дня, терпеливо и не впадая в отчаяние от неудач, постигает ее таинственную гармонию. Великий Творец, создав эту огромную вселенную, выпустил ее из Своих могущественных рук только тогда, когда добро повсюду перевесило зло, поместив, так сказать, противоядие рядом с ядом.

Мексиканец слушал со все возрастающим удивлением этого человека, который был для него загадкой и который каждую минуту представал перед ним в новом свете.

— Но, — продолжал незнакомец, — гордыня и самонадеянность делают человека слепым. Привыкнув все примерять к себе, воображая, что все существующее в мире создано исключительно для его удобства, он желает познать тайны природы только тогда, когда они — тайны — могут сослужить ему добрую службу. Возьмем хотя бы ваши нынешние обстоятельства. Место, в котором мы находимся, низменное и болотистое, естественно, должно кишеть змеями, тем более что жгучие лучи солнца делают их буквально бешеными. Однако мудрая природа предусмотрительно одарила именно эти места особой породой лианы, называемой микания, которая служит надежным лекарством от укусов змей.

— Я собственными глазами видел чудодейственное это средство. Но каким образом люди об этом узнали? Незнакомец охотно рассказал:

— Лесной наездник однажды заметил, как черный сокол, более известный здесь как гвако, питающийся главным образом змеями, вцепился в свою жертву, но, видно, не рассчитал силы: змея ужалила его. Тогда сокол, оставив змею, полетел к лиане и стал клевать ее листья, наклевавшись вдоволь, сокол вернулся к своей жертве и продолжал сражаться до полной победы. Лесной наездник был человек умный и знал по опыту, что животные, лишенные разума, находятся под особым покровительством Господа, и решил испробовать средство на себе.

— И он осуществил свое намерение? — поинтересовался мексиканец.

— Конечно, он дал себя ужалить коралловой змее, самой опасной из всех, но благодаря микании укус оказался не более опасным, чем укол колючки шиповника. Вот каким образом было найдено это драгоценное лекарство. Но, — добавил незнакомец, вдруг переменив тему, — я исполнил ваше желание и помог вашей дочери, она спасена. Прощайте. Мне пора.

— Прежде назовите свое имя.

— К чему?

—Л хочу сохранить в памяти имя человека, которому до конца своих дней буду питать признательность и благодарность.

— Вы с ума сошли! Мне не к чему называть свое имя. Может быть, вы и без того слишком скоро узнаете его.

— Хорошо, я не смею настаивать, неважно, какие причины вынуждают вас действовать подобным образом. И не стану пытаться искать встречи с вами, коль скоро вы этого не желаете. Однако я хотел бы назвать вам свое имя. Я — Педро де Луна. Хотя до сих пор я никогда не углублялся так далеко в степь, мое поместье Лас-Нориас де-Сан-Антонио находится на границе Деспобладос, возле устья реки Сан-Педро.

— Я знаю поместье Лас-Нориас де Сан-Антонио. Его владелец по вашим городским меркам должен быть одним из счастливцев мира сего. Я вовсе не завидую вашему богатству, оно мне ни к чему. Теперь вы мне все сказали, не правда ли? Прощайте!

— Как прощайте? Вы нас покидаете?

— Конечно. Неужели вы думали, что я буду здесь с вами всю ночь?

— Я надеялся по крайней мере, что вы доведете дело до конца.

— Я вас не понимаю, кабальеро.

— Неужели вы бросите нас без всякой надежды выбраться отсюда и мою несчастную дочь, которая погибла бы здесь без вашего участия.

Незнакомец молча хмурил брови, изредка поглядывая на девушку. Чувствовалась происходившая в нем внутренняя борьба. Он молчал, видимо не зная, как ему поступить.

— Послушайте, — сказал он наконец прерывистым голосом, — я буду с вами откровенен. Я никогда не умел лгать. У меня есть неподалеку жалкая хижина, служащая мне жилищем, но поверьте, вам лучше остаться здесь, чем следовать за мною.

— Почему? — удивился мексиканец.

— Я не обязан давать вам объяснения на этот счет, только, повторяю, послушайтесь меня и останьтесь здесь. Но, если вы непременно хотите следовать за мною, я противиться не стану, а напротив, буду вам надежным проводником.

— Разве нам угрожает опасность под вашим кровом? Я не могу предположить такое. Гостеприимство в степи священно.

— Может быть. Я не скажу вам ни да, ни нет, решайте сами, только поскорее, потому что я спешу.

Дон Педро де Луна бросил горестный взгляд на дочь, потом, обернувшись к незнакомцу, сказал:

— Что бы ни случилось, я последую за вами. Моя дочь не может оставаться здесь, под открытым небом. Вы спасли ее, я на вас полагаюсь, укажите дорогу.

— Хорошо. Я вас предупредил.

III. Теокали

Как мы видели, незнакомец основательно колебался, прежде чем предложить убежище дону Педро и его дочери, при том, что оставаться в лесу ночью было опасно: в любую минуту они могли стать добычей хищных зверей. Когда же он все-таки на это решился, он поспешил немедленно покинуть это место, где произошла его встреча с мексиканцами. Теперь он с беспокойством оглядывался по сторонам, взгляд его все чаще и чаще обращался к вершине холма, как будто он страшился увидеть там нечто ужасное.

Между тем девушка спала глубоким сном, столь целительным для нее после всего пережитого, и будить ее было неразумно. Поэтому с помощью пеонов дона Педро незнакомец нарезал древесных ветвей, соорудил носилки и, устелив их листьями, накрыл одеялами, чтобы молодой госпоже было удобно лежать. Когда все было готово, девушку очень осторожно подняли и уложили на носилки.

Из трех спутников дона Педро двое были пеоны, или слуги-индейцы, третий — управляющий поместьем.

Управляющий был ростом чуть выше среднего, широкоплеч, со слегка кривыми ногами от постоянной езды верхом, худощав — кости да кожа, под которой отчетливо проступали крепкие мускулы. Человека этого, которому на вид было лет сорок пять, звали Лючиано Педральва, он был предан душою и телом своему господину, роду которого его предки служили почти двести лет.

Его дубленое солнцем и ветром лицо носило печать ума и деликатности, а черные, широко открытые глаза выражали энергию и отвагу. Дон Педро безгранично доверял этому человеку, которого он считал скорее другом, нежели слугою.

Носилки должны были нести пеоны, а дон Педро и Лючиано шли по разные стороны носилок, чтобы отстранять ветви деревьев и лиан. По молчаливому знаку незнакомца, восседавшего на лошади, процессия медленно пустилась в путь.

Вместо того чтобы вернуться в лес, незнакомец продолжал двигаться к холму, и вскоре они достигли его подножия, где начиналась узкая тропинка, плавно поднимавшаяся вверх. Вот по этой тропинке и повел их незнакомец.

Мексиканцы следовали за ним на расстоянии десяти или пятнадцати шагов. Вдруг на повороте дороги, за которым уже исчез проводник, мексиканцы услышали пронзительный свист и невольно остановились, не зная, идти им вперед или возвращаться назад.

— Что это значит? — прошептал дон Педро с беспокойством.

— Несомненно, тут что-то не так, — ответил Лючиано, с беспокойством оглядываясь по сторонам.

Но, кажется, ничто им не угрожало. Однако через несколько минут с разных сторон откуда-то издалека донеслись точно такие же свистки, очевидно служившие ответом на первый.

В эту минуту появился незнакомец. Лицо его было бледно, движения порывисты. Он пребывал в сильном волнении.

— Вы сами этого хотели, — сказал он. — Я умываю руки, что бы ни случилось.

— Скажите по крайней мере какая опасность нам угрожает? — спросил дон Педро.

— Разве я знаю? — воскликнул незнакомец, с трудом сдерживая рвущийся наружу гнев. — Вам что, будет легче оттого, что вы узнаете? Вы не хотели мне верить. Теперь просите помощи у Бога, потому что вы никогда не встречались с такой опасностью, которая нависла над вами теперь.

— Ну почему вы все время говорите загадками? Ведь мы мужчины, в конце концов, и как бы ни велика была грозящая нам опасность, мы сумеем встретить ее достойно.

— Вы сошли с ума! Разве один человек справится с сотней. Вы неминуемо погибнете. Но вы должны винить в этом самого себя, вы сами захотели войти в берлогу Тигровой Кошки.

— О! — вскричал мексиканец с ужасом: — Какое имя вы произнесли?!

— Имя человека, в руках которого вы сейчас оказались.

— Как! Тигровая Кошка, этот страшный разбойник, на счету которого бесчисленные преступления, который постоянно держит в страхе всю округу и наделен, как говорят, дьявольским могуществом — это чудовище недалеко отсюда?

— Да, и предупреждаю вас, будьте осторожны. Вполне возможно, что он сейчас нас слышит, оставаясь невидимым и для вас и для меня.

— Это уже не имеет значения! — воскликнул дон Педро. — Моя несчастная судьба теперь во власти этого демона, и мне нечего больше бояться, потому что он безжалостен и моя жизнь больше мне не принадлежит.

— Откуда вы это знаете, сеньор дон Педро де Луна? — услышал он насмешливый голос.

Мексиканец вздрогнул и невольно попятился назад.

Тигровая Кошка, прыгая с проворством животного, имя которого он носил, скатился с вершины высокой скалы, нависшей над тропинкой, и легко приземлился в двух шагах от мексиканца.

Воцарилось напряженное молчание. Два человека, стоявшие лицом к лицу с горящими глазами и стиснутыми зубами, с любопытством разглядывали друг друга.

Мексиканец впервые воочию видел этого страшного человека, наводившего ужас на всю округу вплоть до самых отдаленных селений вот уже тридцать лет. Мы в нескольких словах опишем внешность этого человека, которому суждено сыграть важную роль в нашем повествовании.

Тигровая Кошка был высок и широкоплеч, руки и ноги с сильно развитыми мускулами, при том что лучшая половина его жизни миновала, свидетельствовали о незаурядной силе. Длинные волосы, белые как снег, в беспорядке рассыпались по плечам и сливались с покрывавшей грудь такой же седой бородой. Широкий и открытый лоб, глаза с пронзительным взором из-под нависших бровей. Короче, у него была внешность типичного обитателя пустыни, высокого, сильного, величественного и неумолимого. Хотя лицо его от постоянного пребывания на солнце и на ветру сделалось кирпичного цвета, в нем безошибочно угадывалась принадлежность к белой расе.

Костюм его представлял собой нечто среднее между костюмами мексиканцев и краснокожих, то есть, хотя он носил шерстяную полосатую накидку, его мокасины, ярко изукрашенные разноцветными стеклышками и погремушками, свидетельствовали о принадлежности к индейцам, обычаям и образу жизни которых он следовал уже давно. Широкий нож, топорик, мешок с дробью и пороховница были прилажены к кожаному поясу, крепко стягивавшему его бедра.

И что особенно удивляло, так это орлиное перо, воткнутое в волосы над правым ухом, как будто этот человек выказывал притязание на роль начальника индейского племени. Наконец, в руке у него была винтовка с изящной серебряной насечкой.

Вот как выглядел человек, которого и белые охотники и краснокожие прозвали Тигровой Кошкой.

И внешность его вполне оправдывала это имя, тем более если считать достоверными ходившие о нем слухи. Однако мы не станем далее распространяться об этом странном человеке. Мы убеждены, что красноречивее всяких слов расскажут о нем последующие события.

Оправившись от растерянности, вызванной внезапным появлением Тигровой Кошки, дон Педро холодно ответил:

— Вы, кажется, знаете меня лучше, чем я вас. Однако, если справедлива половина слышанного мною о вас, я должен предположить, что со мной вы поступите так же, как обычно поступаете со всеми несчастными, попадающими вам в руки.

Тигровая Кошка насмешливо улыбнулся.

— А вы боитесь?

— Лично я не боюсь, — презрительно ответил дон Педро.

— А эта девушка? — продолжал Тигровая Кошка, кивнув в сторону носилок.

Мексиканец вздрогнул, смертельная бледность покрыла его лицо.

— Вы не ведаете, что говорите. Даже ярость свирепых индейцев смягчается при виде слабой женщины.

— Но ведь городские жители считают меня свирепее краснокожих и даже хищных зверей, — сказал Тигровая Кошка опять с усмешкой.

— Достаточно, — надменно возразил дон Педро. — Если я, несмотря на серьезные предостережения, имел безрассудство отдаться в ваши руки, делайте со мною, что хотите, но избавьте меня от необходимости слушать ваши речи.

Тигровая Кошка нахмурился, с досадой ударил винтовкой по земле, пробормотав что-то невнятное, однако почти тотчас же лицо его приняло свое обычное бесстрастное выражение, и совершенно спокойным тоном он сказал:

— Помните, в самом начале нашего разговора, который вам так не нравится, кабальеро, я спросил вас, откуда вы это знаете?

— Ну что же? — спросил мексиканец, удивленный такой странной переменой в своем собеседнике.

— Я повторил эту фразу не затем, как вы, может быть, предполагаете, чтобы вас поддразнить, а просто, чтобы выслушать ваше откровенное мнение о себе.

— Я полагаю, что мое мнение вас мало интересует.

— Может быть, более, чем вы думаете, поэтому прошу вас, отвечайте.

Мексиканец с минуту молчал. Тигровая Кошка не сводил с него пытливого взгляда.

Что же касается охотника, который вопреки собственной воле согласился служить проводником дону Педро, то он с любопытством следил за происходящим. Прекрасно зная характер Тигровой Кошки, он ничего не понимал и только мысленно представлял себе трагедию, которой неизбежно кончится притворное его добродушие. Дон Педро же совсем иначе оценивал происходящее. Возможно, он ошибался, но ему слышалась искренность в голосе собеседника.

— Если вы непременно того желаете, — сказал он, — извольте, я отвечу вам откровенно. Я думаю, что сердце ваше не столь жестоко, как вы стараетесь показать, и что в душе вы испытываете от этого горечь, потому что, несмотря на гнусные поступки, в которых вас обвиняют, вы воздержались от многих жестоких злодеяний, несмотря на безжалостную свирепость, которую вам приписывают.

Тигровая Кошка сделал нетерпеливое движение.

— Не прерывайте меня, — живо продолжал мексиканец. — Я знаю, что поступаю опрометчиво, но вы требовали от меня откровенности. В большинстве случаев счастливая или несчастливая судьба человека зависит от него самого. И вам не удалось избежать общей участи. Обладая сильным характером, обуреваемый страстями, вы, вместо того чтобы стараться преодолеть их, отдались их воле и, падая и падая все ниже, достигли той степени, на которой теперь находитесь. Однако не все добрые чувства умерли в вас.

Презрительная улыбка мелькнула на губах старого разбойника.

— Не улыбайтесь, — продолжал мексиканец. — Вопрос, который вы мне задали, свидетельствует о том, что вы ненавидите общество, отвергнувшее вас, и вместе с тем хотите знать его мнение о вас. Почему? Я вам сейчас скажу. Потому что, быть может, вопреки вашей воле чувство справедливости, которым Господь наделил каждого человека, вызывает в вашей душе протест против всеобщего проклятия, тяготеющего над вашим именем. Вы стыдитесь самого себя. Человек, осознавший это, сколь бы порочен он ни был, близок к раскаянию. И заданный вами вопрос — это предвестник раскаяния.

Хотя дон Педро умолк, Тигровая Кошка как будто все еще прислушивался к его словам, но вдруг, гордо вскинув голову, обвел насмешливым взглядом окружавших его людей и залился сухим нервным смехом, который может быть уподоблен лишь смеху Гетевского Мефистофеля. Смех этот был неприятен мексиканцу, он понял, что дурные инстинкты партизана одержали верх над добрыми мыслями, которые на одно мгновение как будто шевельнулись в его душе. Через минуту лицо Тигровой Кошки снова обрело холодную суровость.

— Хорошо! — воскликнул он с показной веселостью, которая, однако, не обманула дона Педро. — Я ожидал нравоучений и вижу, что не ошибся. Но, рискуя упасть в вашем мнении, или, точнее, позволить вам уверовать в правильности ваших суждений обо мне, я хочу, чтобы вы вернулись в Лас-Нориас де Сен-Антонио, не только не потеряв ни единого волоска на голове, но еще и удостоившись моего хорошего приема. Такое мое решение вас удивляет, не правда ли? Вы этого не ожидали?

— Напротив, я именно это и предполагал.

— Вот как, — удивился разбойник. — А если я предложу вам гостеприимство в моем доме, вы не откажетесь?

— Почему же, если это предложение искренне?

— Даю вам слово, что ни вы, ни сопровождающие вас лица не должны ничего опасаться.

— Хорошо, — сказал дон Педро, — я следую за вами. Однако незнакомец, с возрастающим беспокойством следивший за беседой, бросился к мексиканцу и схватил его за руку.

— Остановитесь! Остановитесь! Не верьте притворной доброжелательности этого человека. Он готовит вам ловушку. В его словах таится коварство.

Тигровая Кошка выпрямился и, бросив на молодого человека презрительный взгляд, величественным тоном изрек:

— Ты бредишь, мальчик. Этому человеку не грозит никакая опасность. Я многим пренебрегаю на этом свете, но есть нечто, что я свято чту и в чем я никогда и никому не дал оснований усомниться. Это мое слово. Я дал его этому кабальеро. Пусти же нас. Девушка, которую ты спас от смерти, еще очень слаба, она нуждается в уходе, которого ты не в состоянии ей обеспечить.

Незнакомец вздрогнул. Мрачный огонь сверкнул в его голубых глазах, он уже собрался было что-то сказать, однако промолчал и, понурившись, с затаенным гневом в душе отошел в сторону.

— К тому же, — невозмутимо продолжал Тигровая Кошка, — при всей той силе, которой ты обладаешь в других частях пустыни, здесь, как ты знаешь, господствую я, и здесь моя воля — закон. Предоставь же мне действовать по собственному усмотрению и не прибегать к средствам, мне неприятным. Мне достаточно только подать знак, и твоя безмерная гордыня будет укрощена.

— Хорошо, — глухо отозвался молодой человек, — я знаю, что не в силах что-либо сделать, но обращайтесь осторожно с этими людьми. Они находятся под моим покровительством, и в случае чего я сумею за них отомстить.

— Да, да, — грустно сказал Тигровая Кошка, — я знаю, что ты, не колеблясь, отомстишь даже мне, если решишь, что имеешь на то основания. Но мне все равно, поскольку здесь всем распоряжаюсь я.

— Я последую за вами в ваше логовище. Не думайте, что я оставлю этих людей в ваших руках.

— Хорошо, я не возражаю и, более того, приветствую твое присутствие.

Незнакомец презрительно улыбнулся, но промолчал.

— Пойдемте, — продолжал Тигровая Кошка, обращаясь к мексиканцу.

Маленький караван тронулся в путь, ведомый Тигровой Кошкой, рядом с которым шагал мрачный незнакомец — проводник мексиканцев.

После нескольких поворотов тропинки, становившейся все круче, так что мексиканцы поднимались на нее с трудом, Тигровая Кошка обернулся к мексиканцу и самым небрежным тоном заметил:

— Прошу извинить, что я веду вас по таким дурным дорогам. К несчастью, другой дороги к моему жилищу нет. Впрочем, мы уже совсем близко.

— Но я не вижу никаких признаков жилья, — ответил дон Педро.

— Это правда, — сказал Тигровая Кошка, улыбаясь. — Однако нам осталось пройти каких-нибудь сто шагов и уверяю вас, мое жилище способно не только вместить всех нас, но и в десять раз больше народу.

— Если только ваше жилище не в подземелье, что предположить весьма трудно, я не могу себе представить, где оно может находиться.

— Вы почти угадали. Я живу не в подземелье в полном смысле этого слова, но все-таки в убежище, находящемся в недрах земли. Однако те немногие лица, которые там побывали, остались здравы и невредимы. Так что опасаться вам нечего.

— Тем хуже, — ответил мексиканец, — тем хуже для них, а особенно для вас.

Тигровая Кошка нахмурился.

— Послушайте, — сказал он, приняв опять небрежный и беззаботный вид, — я перестану говорить загадками, слушайте, это очень интересно. Когда ацтеки вышли из Атцтлана, то есть из Соколиной земли, и отправились на завоевание Анахуака, или страны междуводной, им предстояло предпринять длительную экспедицию. Она длилась несколько столетий. Время от времени они устраивали себе передышку и на месте таких остановок основывали города, в которых прочно оседали на продолжительное время. То ли потому, что они намеревались остаться в этих поселениях навсегда, то ли для того, чтобы запечатлеть свое пребывание в пустынной стране для потомков, они строили пирамиды. Вот почему так много развалин встречается на мексиканской земле, в том числе и теокали note 1, последние следы исчезнувшего мира. Эти теокали, неподвластные времени, вросли в землю и так слились с ней, что порой бывает трудно их узнать. Впрочем, вот, смотрите, холм, на который мы сейчас выбираемся, не что иное, как ацтекский теокали.

— Теокали! — с удивлением воскликнул дон Педро.

— Боже мой! — продолжал Тигровая Кошка. — Сколько он существует! Однако природа взяла свое, она вернула себе права на эти земли и ацтекский теокали превратила в зеленый холм. Вы, без сомнения, знаете, что теокали пусты внутри?

— Да, — ответил мексиканец.

— В недрах этого теокали я основал свое жилище. Но вот мы и пришли. Позвольте мне пройти вперед и указать вам дорогу.

Действительно, наши путешественники дошли до грубого портика древней постройки, который вел в подземелье, где царствовала глубокая темнота, не позволявшая судить о его размерах. Тигровая Кошка свистнул и немедленно вспыхнул яркий свет.

— Пойдемте, — пригласил партизан, идя впереди, указывая дорогу.

Дон Педро, не колеблясь, приготовился следовать за ним, сделав, однако, своим спутникам знак быть начеку. И словно прочитав мысли мексиканца, незнакомец быстро наклонился к нему и чуть слышно прошептал:

— Остерегайтесь, вы входите в логовище тигра. — И быстро отошел, как будто опасаясь, что это не укроется от внимания Тигровой Кошки. Но хорош или дурен был этот совет, последовал он слишком поздно. Колебание было бы непростительным, а побег невозможен.

Со всех сторон, как бы по волшебству, на скалах появились мрачные силуэты множества людей, неслышно, а главное — непонятно откуда появившихся. Итак, мексиканцы с замирающим сердцем вошли в страшное логовище.

Подземелье было довольно обширным, с высокими стенами. В глубине его помещалась ротонда, в центре которой был зажжен огромный костер. От ротонды отходили четыре длинные коридора. Тигровая Кошка, все так же ведя за собой мексиканцев, направился в один из этих коридоров. Остановившись перед дверью, сплетенной из тростника, он сказал:

— Вот здесь вы можете располагаться. В вашем распоряжении две комнаты, не сообщающиеся с другими частями подземелья. Я распоряжусь, чтобы вам принесли еду, дров для костра и факелы для освещения.

— Благодарю вас за внимание, которого я, признаться, не ожидал, — ответил дон Педро.

— Почему же? Неужели вы думаете, что при желании я не сумею оказать гостеприимства, подобающего мексиканскому?

— О!.. — дон Педро торопливо замахал рукой.

— Словом, вы мои гости на эту ночь. Спите спокойно, никто не нарушит ваш сон. Через час я пришлю человека с лекарством. До завтра!

Поклонившись изящно и непринужденно, чего дон Педро никак не ожидал от подобного человека, Тигровая Кошка простился и ушел. Несколько минут его шаги слышались под мрачными сводами коридора, потом затихли. Мексиканцы остались одни. Дон Педро решился тогда войти в отведенные ему комнаты.

IV. Поверхностные сведения

Что бы ни говорили некоторые несведующие авторы, асиенды испанской Америки вовсе не майораты, а всего лишь большие земледельческие фермы, как ясно следует из их названия. Эти поместья, разбросанные на большом расстоянии одно от другого и окруженные обширными землями, по большей части необитаемыми, располагаются обычно на вершине крутого холма в таком месте, которому легко обеспечить защиту.

Так как собственно асиенда, то есть дом владельца, составляет центр колонии и включает в себя конюшни, многочисленные надворные постройки, хранилища, жилье для пеонов и капеллу, она окружена высокой и толстой стеной и рвом с внешней ее стороны, чтобы служить надежной защитой от нападения.

В таких поместьях обычно проживает шестьсот — семьсот человек разного ремесла. Земли, принадлежащие такому поместью, нередко превышают размеры целого департамента во Франции.

В поместьях, как правило, много лошадей и волов, пасущихся на свободе в лугах под присмотром пеонов и вакерос, таких же неукротимых, как и животные.

Поместье Лас-Нориас де Сан-Антонио, то есть колодезь св. Антония, возвышалось на вершине холма, поросшего лесом, сквозь густую листву которого кое-где проглядывала матовая белизна высоких стен, украшенных менасами, то есть зубцами определенной формы, по которым угадывалось благородство происхождения владельца поместья.

Действительно, дон Педро де Луна принадлежал к роду первых испанских завоевателей и в крови его предков не было ни единой капли индейской крови.

Хотя после объявления независимости старые обычаи начали утрачивать свою силу, дон Педро де Луна гордился своим благородным происхождением и дорожил своими альменасами, которые имели право себе позволить одни только дворяне во время испанского владычества.

С того момента, как в свите Фернанда Кортеса, знаменитого авантюриста, Лопес де Луна ступил ногою в Америку, состояние этой семьи, до той поры очень бедной — у дона Лопеса не было ничего, кроме шляпы и шпаги, — стало быстро расти и вскоре достигло невероятных размеров. Семья достигла такого благоденствия, что впоследствии уже ничто не могло его уменьшить, и дон Педро де Луна, истинный представитель этого древнего рода, уже обладал богатством, размеры которого он не мог даже определить. Богатство это еще более преумножилось за счет владений дон Антонил де Луна, его старшего брата, исчезнувшего двадцать пять лет назад во время событий, к которым мы еще вернемся. Полагали, что он трагически погиб в пустыне или, что более вероятно, попал в руки апачей, этих неумолимых врагов белых, с которыми они непрестанно ведут ожесточенную войну.

Словом, дон Педро был единственным представителем своего рода и состояние его не поддавалось исчислению. Кстати, не будучи в Мексике, невозможно представить себе размеры богатства, накопленного землевладельцами. Если бы они занялись подсчетами, то обнаружили бы, что они в пять или шесть раз богаче самых крупных европейских капиталистов.

Казалось бы, судьба всячески благоволит к богатому землевладельцу, и он наслаждается безоблачным счастьем, однако изрезанный глубокими морщинами лоб дона Педро, печальная строгость лица, отчаяние во взгляде, обращенном к небу, наводили на мысль, что он отнюдь не так безгранично счастлив, как это может показаться со стороны, что его терзает какая-то тайная тоска, с годами становившаяся все более тягостной.

Что же так глубоко печалило дона Педро?

Мексиканцы самые забывчивые и беззаботные люди на свете. Это во многом объясняется условиями, в которых они живут, в том числе и удивительно переменчивым климатом. Мексиканец живет на вулкане, земля постоянно дрожит у него под ногами, поэтому он стремится жить сегодняшним днем. Вчера для него не существует уже сегодня, а завтра может не наступить. Единственное, что реально для него существует, это — сегодня.

Жители асиенды Лас-Нориас, беспрерывно подвергавшиеся набегам краснокожих, беспрерывно занятые защитой от нападения и грабежа, были еще более забывчивыми, чем их соотечественники в отношении прошлого, совершенно их не интересовавшего. Следовательно, тайна печали дона Педро, если только такая тайна существовала, она принадлежала ему одному. А так как он никогда не жаловался, никогда не рассказывал о ранних годах своей жизни, то трудно было даже высказать какие-то предположения, а поэтому никто ничего не знал.

Единственное существо было способно разгладить морщины на лбу дона Педро и вызвать мимолетную улыбку на его устах — его дочь.

Пятнадцатилетняя донна Гермоза была редкостная красавица. Агатовые дуги бровей, словно начертанные кистью, подчеркивали прелесть лба матовой белизны, большие голубые задумчивые глаза, опушенные длинными ресницами, контрастируя с черными как эбеновое дерево волосами, локонами ниспадавшими на нежную шею, вызывали ощущение удивительной гармонии.

Маленького роста, как все знатные испанки, она отличалась необычайно гибким станом. Эта восхитительная девушка излучала радость и веселье, а ее звонкий голосок звучал в асиенде с утра до вечера, соперничая с голосами птиц.

Дон Педро боготворил свою дочь, он любил ее беспредельно, что может быть понято только отцами, в полной мере заслужившим право так называться.

Гермоза, выросшая в асиенде, лишь изредка и ненадолго появлялась в больших городах и была чужда городских обычаев. Привыкнув жить как вольная птичка и размышлять вслух, она была до крайности откровенна и наивна. Все обитатели асиенды, о которых она трогательно заботилась, обожали ее. Но, живя в этой отдаленной провинции, привычная к грозным кличам краснокожих, а то и являясь свидетельницей кровавой резни, она рано свыклась с постоянно угрожавшей их асиенде опасности, демонстрируя мужество и душевную силу, которых никак нельзя было заподозрить в этом слабом существе. Сила, которую ощущали все соприкасавшиеся с ней, была необъяснима и удивительна. Поэтому все безоговорочно подчинялись ее обаянию и были готовы даже пожертвовать ради нее жизнью.

Несколько раз нападавшие на асиенду апачи и команчи, будучи раненными, оказывались в руках мексиканцев. Донна Гермоза не позволяла дурно обращаться с этими несчастными, приказывала старательно ухаживать за ними, а потом, когда они выздоравливали, возвращала им свободу. В результате краснокожие мало-помалу отказались от нападения на асиенду, и девушка в сопровождении всего лишь одного человека, с которым мы скоро познакомим читателя, безбоязненно отправлялась на дальние прогулки верхом по степи и часто, влекомая азартом, уезжала далеко от асиенды, а индейцы при этом не только не мешали ее прогулке, а напротив, из чувства суеверного благоговения, оставаясь невидимыми, старались всячески обеспечить ее безопасность.

Краснокожие, с присущей им поэтичностью, звали ее Белой Бабочкой, такой легкой и нежной она им казалась, когда скакала по высокой траве, едва сгибавшейся под тяжестью ее тела.

Чаще всего девушка направлялась к одинокому домику неподалеку от асиенды. В домике этом, выстроенном в живописном месте, окруженном старательно возделываемыми землями, жила женщина лет пятидесяти с сыном, статным красавцем двадцати пяти лет, с гордым взором и с пылким сердцем, которого звали Эстебан Диас.

Тетушка Мануэла — так звали старушку — и Эстебан питали к девушке чувства искренней дружбы и преданности. Мануэла была кормилицей донны Гермозы и потому считала ее почти дочерью, так велика была ее к ней привязанность. Эта женщина принадлежала к той категории слуг, которая навсегда исчезла в Европе, они как бы являются членами семьи, и господа воспринимают их скорее как друзей, нежели слуг.

В сопровождении Эстебана Гермоза совершала длительные прогулки, о которых мы упомянули выше. Это постоянное пребывание пятнадцатилетней девушки наедине с двадцатипятилетним мужчиной, которое в наших странах, так лицемерно добродетельных, показалось бы неприличным, было совершенно естественным в глазах обитателей асиенды, знавших глубокое почтение и верную дружбу, питаемые Эстебаном к его молодой госпоже, которую в детстве он держал на коленях и помогал ей учиться ходить.

Гермоза, с присущими ей весельем и шаловливостью, находила удовольствие в обществе Эстебана, над которым она подшучивала без опасения вызвать его недовольство и тем более гнев.

Дон Педро относился к Мануэле и ее сыну дружески и с величайшим доверием. Уже два года назад поручил он Эстебану важную должность мажордома, которую он делил, по причине обширности земель, с Лючиано Педральвой.

Эстебан Диас и его мать были после хозяина самыми главными лицами в асиенде, где не только в силу их положения, но и доброго нрава они пользовались всеобщей любовью и уважением.

Мексиканские землевладельцы, земельные владения которых необычайно велики, имеют обыкновение время от времени совершать объезды своих владений, которые, по бытующему в Южной Америке выражению, способствуют богатому урожаю и тучности скота. Дон Педро ежегодно совершал объезд своих земель, и работники с нетерпением ждали прибытия господина, которое, хотя бы на короткий срок, облегчит их тяжелое положение.

В Мексике рабство, упраздненное в связи с провозглашением независимости, продолжает существовать, невзирая на закон, который землевладельцы ловко обходят.

В каждой асиенде содержится большое количество работников, как правило, это коренные индейцы, не озаботившиеся, однако, необходимостью вникнуть в существо исповедуемой ими религии, поэтому новые обряды они сочетают с обрядностью их прежней веры. Побуждаемые нищетой, они нанимаются за очень умеренную плату к землевладельцам, чтобы удовлетворить два главные свои порока: игру и пьянство. Но так как индейцы самые беззаботные существа на свете, часто их скромного жалованья недостает на еду и одежду, и над ними постоянно довлеет угроза голодной смерти, если они не изыщут способ удовлетворить свои элементарные жизненные потребности. Тут-то им и приходят на выручку богатые землевладельцы. В каждой асиенде по приказу хозяина мажордомы держат магазины, в которых продаются одежда, оружие, домашняя утварь и пр. Товары продаются пеонам в счет будущего жалованья. Разумеется, за эти вещи здесь берется плата в десять раз дороже их настоящей цены. В результате бедняки-пеоны никогда не получают назначенного им скудного жалованья, но еще и находятся в полной зависимости от своих хозяев, которым за несколько месяцев они задалживают огромные суммы без всякой надежды когда-нибудь ее выплатить. А так как на этот счет существует определенный закон, пеоны принуждены оставаться в услужении у своего хозяина до тех пор, пока не отработают свой долг. К несчастью для них, они постоянно в чем-нибудь нуждаются, и долг, вместо того чтобы уменьшаться, постоянно растет, и чаще всего, протрудившись всю свою жизнь, пеоны умирают неоплатными должниками. Таким образом, фактически они находятся в рабстве, как бы прикреплены к земле и эксплуатируются без всякого зазрения довести, создавая баснословные богатства своим хозяевам.

Донна Гермоза, как было заведено в ее семье, обычно сопровождала отца в этих ежегодных поездках, находя удовольствие в том, чтобы оставить светлый след своего благодетельного пребывания среди пеонов.

В этом году, как и прежде, она сопровождала отца, обозначая свое присутствие в каждой асиенде каким-нибудь благодеянием по отношению к больным, старикам или детям.

В тот день, с которого началось наше повествование, дон Педро со своими спутниками направлялся в асиенду Лас-Нориас де Сан-Антонио, около двух суток назад покинув серебряные рудники, которые он разрабатывал в пустыне.

Не доезжая двадцати миль до асиенды дон Педро, полагая, что провожатые ему больше не нужны, отправил вперед дона Эстебана Диаса и вооруженную охрану предупредить о его приезде, при себе же оставил только Лючиано Педральву и двух пеонов. Дон Эстебан убеждал своего господина, что оставаться в пустыне без охраны опасно, что она буквально кишит пиратами и мародерами самого низкого пошиба, которые в любую минуту могут напасть на них, однако дон Педро, полагая, что ему не следует опасаться этих негодяев, поскольку они никогда не проявляли по отношению к нему какой-либо враждебности, настоял на своем. Дон Эстебан, хотя и неохотно, вынужден был подчиниться своему господину.

Между тем дон Педро не спеша продолжал путь, мирно беседуя с дочерью и посмеиваясь над мрачными предчувствиями управляющего, когда тот прощался со своим хозяином.

День прошел и мрачные предчувствия дона Эстебана не оправдались. На всем протяжении пути не обнаружилось каких-либо подозрительных признаков, ничто не возбудило опасений путешественников. Пустыня была спокойна. Насколько хватало глаз, вокруг не было никого, кроме антилоп, мирно щипавших сочную траву.

На закате солнца дон Педро и его спутники достигли огромного девственного леса, откуда до асиенды оставалось не более двенадцати миль. Дон Педро решил устроить здесь привал, чтобы прибыть в Нориа на следующее утро до наступления полуденного зноя. За несколько минут был сооружен шалаш из веток для донны Гермозы, зажжены костры, лошади спутаны, чтобы не могли убежать далеко от лагеря. Путешественники весело поужинали и расположились на ночлег. Однако управляющий, знавший повадки индейцев, счел благоразумным принять меры предосторожности, чтобы обеспечить спокойствие своих спутников. Он выставил часового, приказав соблюдать строжайшую бдительность, а сам сел на лошадь с намерением осмотреть окрестности. Дон Педро, уже сонный, приподнял голову и спросил Лючиано, что он намерен делать. Когда тот сообщил о своем намерении, дон Педро расхохотался и решительно приказал ему отпустить лошадь спокойно пастись и лечь у костра, чтобы на другой день на рассвете быть готовым к дороге. Управляющий неохотно повиновался, он не понимал странного поведения своего господина, который обычно проявлял предусмотрительную осторожность.

Дело в том, что дон Педро де Луна, подвластный необъяснимому року, который порой туманит разум даже самых умных людей, был убежден, что так близко от дома, почти что на его собственной земле, ему нет необходимости опасаться пограничных бродяг и мародеров, которые конечно же не решатся напасть на такого важного человека, который способен сурово покарать за малейшее оскорбление его персоны.

Однако, несмотря на приказание хозяина, снедаемый тайным беспокойством, управляющий решил не ложиться спать и быть начеку. Когда дон Педро уснул, он тихо встал, взял винтовку и, осторожно ступая, направился к лесу. Но как только он вышел из полосы света, отбрасываемого костром, и вступил в лес, его схватили чьи-то невидимые руки, опрокинули наземь, связали и зажали рот так быстро, что он не успел не только пустить в ход оружие, но даже вскрикнуть, чтобы предупредить своих спутников.

Однако, как это ни странно, напавшие на управляющего люди всего лишь связали его и оставили лежать на земле, не причинив какой-либо физической травмы.

— Бедная барышня! — шептал этот достойный человек, совершенно не думавший о собственной судьбе. Он продолжал лежать связанным довольно долго, жадно прислушиваясь к звукам пустыни и опасаясь в любую минуту услышать отчаянные крики дона Педро или донны Гермозы.

Но вокруг все было тихо, ничто не нарушало ночного покоя пустыни. Наконец, спустя некоторое время, ему набросили одеяло на лицо, видимо, для того, чтобы он не мог узнать, кто на него напал, подняли осторожно с земли и куда-то понесли. Напрасно несчастный ломал себе голову, пытаясь разгадать намерения своих похитителей, они все время молчали и легко скользили по земле, словно призраки.

Мексиканцы вообще по натуре фаталисты. Вот и управляющий, осознав бесполезность своих усилий, безоговорочно покорился судьбе и терпеливо ждал решения своей участи.

Ждать пришлось недолго. Вскоре несшие его люди остановились и, поставив его на ноги, мгновенно исчезли. Оставшись один, управляющий попытался порвать связывавшие его веревки и энергично двинул руками.

Каково же было его удивление, когда только что туго связывавшие его веревки легко упали на землю. Теперь он мог беспрепятственно сбросить с головы одеяло и вынуть изо рта кляп. Когда же, обретя полную свободу, он огляделся по сторонам, его ждал еще один сюрприз. Донна Гермоза, ее отец и пеоны лежали тут же, тоже связанные, и с головами, закутанными одеялами. Управляющий снял веревки и одеяло сначала с девушки и ее отца и, наконец, с пеонов.

Место, где оказались путешественники, было им совершенно незнакомо. Они находились в чаще густого леса, а их лошади и багаж исчезли. Оказавшиеся без провизии и лошадей в девственном лесу, путешественники были обречены на гибель. Они отдавали себе отчет в том, что после страшных страданий они либо умрут от голода, либо станут добычей диких зверей.

Отчаяние дона Педро не знало границ. Как он сетовал на свое легкомыслие, он винил себя в том, что навлек беду на своих спутников, а главное — на безмерно любимую дочь, на которую взирал со слезами и тоской.

Только донна Гермоза в этих ужасных обстоятельствах сохраняла присутствие духа, нежными речами пыталась вернуть мужество отцу и первой предложила перестать предаваться отчаянию и постараться найти дорогу к асиенде.

Решимость, проявленная донной Гермозой, передалась ее спутникам, и если к ним не вернулась надежда, то по крайней мере они обрели силы, чтобы действовать. Слова девушки во многом способствовали этому.

— Несомненно, — сказала она, — наша длительная задержка обеспокоит наших друзей в асиенде, и они отправятся нас искать. Дон Эстебан, прекрасно знающий пустыню, непременно отыщет наши следы: стало быть, наше положение совсем не безнадежно. Не будем же падать духом, если не хотим, чтобы Бог оставил нас своими заботами. Пойдемте, я надеюсь, что мы скоро выберемся из этого леса и увидим солнце.

К несчастью, в девственном лесу, если его не знаешь, ориентироваться трудно, все деревья кажутся одинаковыми, не видно ни горизонта, ни звезд. Поэтому положиться можно только на инстинкт. Путешественники блуждали целый день, вращаясь на одном и том же месте, ужасно устали, но дорогу так и не нашли.

Дон Педро никак не мог понять, зачем людям, укравшим их лошадей, понадобилось бросить их в непроходимом лесу. Зачем было действовать так жестоко? Но сколько он ни ломал себе голову, разумного ответа найти не мог.

Путешественники отправились в путь утром, день сменился ночью, а они все шли и шли, шли просто для того, чтобы идти, а не потому, что у них появилась надежда добраться до асиенды.

Донна Гермоза мужественно переносила тяготы пути, подбадривая своих спутников, а порой и находя строгие слова, способные помочь им преодолеть минутное малодушие.

И вдруг девушка громко вскрикнула, оказалось, ее ужалила змея. Это очередное несчастье, которое должно было бы окончательно сломить путешественников, как ни странно, внезапно придало им силы. Теперь все их помыслы сосредоточились на одном — во что бы то ни стало спасти своего ангела-хранителя.

Однако человеческие силы имеют предел. Изнуренные усталостью и треволнениями этого дня, путешественники уже стали терять всякую надежду на спасение, когда Господь вдруг послал им незнакомца в лице охотника.

V. Откровенный разговор

Проводив гостей в отведенные для них «комнаты», Тигровая Кошка отправился к довольно большому отсеку, служившему ему жилищем.

Он шел размеренным шагом и, судя по нахмуренным бровям, был чем-то озабочен. Пламя факела, который он держал в правой руке, отбрасывало причудливые блики на его лице и придавало ему странное выражение, в котором были и ненависть, и радость, и беспокойство.

Дойдя до своей комнаты, если можно так назвать углубление в десять футов длины и семь вышины, где мебель заменяли бизоньи черепа, валявшиеся там и сям, да охапка маисовой соломы, небрежно брошенная в углу и, несомненно служившая постелью обитателю этого странного жилища. Тигровая Кошка воткнул факел в железный крюк в стене и, скрестив на груди руки, задорно вскинул голову, пробормотав:

— Наконец!

Вероятно, в этом слове сосредоточивался для него длинный ряд мрачных и смелых размышлений.

Произнеся это слово, Тигровая Кошка поспешно осмотрелся вокруг, как будто опасаясь, что его могли услышать. Насмешливая улыбка скользнула по его бледным губам, он сел на бизоновый череп, опустил голову на руки и погрузился в глубокое раздумье.

Прошло довольно много времени, а он продолжал сидеть все в той же позе. Наконец, едва заметный шорох привлек его внимание, он быстро поднял голову и, обернувшись к входу, сказал:

— Заходите же, я жду вас с нетерпением.

— Сомневаюсь, — послышался суровый голос. Охотник, или незнакомец, короче, тот самый человек, с которым читатель познакомился в самом начале этой книги, стоял на пороге и вызывающе глядел на Тигровую Кошку. Лицо последнего сделалось мрачным, но он тотчас же поправился.

— О! О! — сказал он с напускной веселостью. — Вообще-то я ждал не тебя, мальчик. Ну, все равно, добро пожаловать.

Молодой человек не двигался с места.

— Вы в самом деле говорите то, что сейчас думаете? — спросил он с усмешкой.

— Разве я имею обыкновение скрывать свои мысли?

— При определенных ситуациях, это бывает полезно.

— Я не спорю, но это не тот случай. Ну войди же, садись, давай поговорим.

— Да, — ответил молодой человек, делая несколько шагов вперед, — тем более что я намерен потребовать от вас серьезного объяснения.

Тигровая Кошка нахмурил брови и сказал с плохо скрываемым гневом:

— Ты позволяешь себе так со мной разговаривать… Разве ты забыл, кто я?

— Я ничего не забыл из того, что должен помнить, — резко ответил охотник.

— Гм! Ты забываешь, мальчик, что я твой отец.

— Мой отец? Чем это можно доказать?

— Как ты смеешь так говорить? — гневно вскричал Тигровая Кошка.

Охотник пренебрежительно пожал плечами.

— Впрочем, не имеет значения, отец вы мне или нет. Разве вы не повторяли мне тысячу раз, что семейные узы — сущая ерунда, что само это понятие придумано человеком из эгоистических побуждений, в угоду испорченному обществу. Здесь находятся только двое людей равных по силе и мужеству, и один из них пришел требовать от другого ясного и честного объяснения.

Пока молодой охотник говорил, Тигровая Кошка сверлил его своими проницательными глазами, и, только когда тот замолчал, он улыбнулся.

— У волчонка прорезываются зубы? Он хочет укусить того, кто его выкормил.

— Он его разорвет, не колеблясь, в клочья, если потребуется, — запальчиво возразил охотник, стукнув по земле тяжелым прикладом винтовки, которую он держал в руке.

Вместо того чтобы рассердиться на угрозу, так решительно заявленную охотником, Тигровая Кошка внезапно смягчился, на его суровой физиономии появилась улыбка, что случалось с ним крайне редко, и он радостно всплеснул своими огромными руками.

— Хорошо ревел, мой львенок! — вскричал он с довольным видом. — Каменное Сердце, тебя правильно прозвали. Чем больше я с тобой общаюсь, тем больше люблю. Я горжусь тобою, мальчик, потому что ты мое творение, и я даже не смел льстить себе мыслью, что мне удастся создать такое совершенное чудовище. Продолжай в том же духе, сын мой, ты далеко пойдешь, это я тебе предсказываю.

Тон, которым все это было сказано, свидетельствовал об искренности Тигровой Кошки.

Каменное Сердце — теперь мы знаем имя молодого охотника — слушал отца с холодно-презрительным видом, лишь изредка пожимая плечами, а когда тот умолк, сказал:

— Хотите выслушать меня?

— Конечно, милое дитя! Скажи, что тебя тревожит?

— Не пытайтесь меня обмануть, старый демон, я знаю вашу адскую жестокость и ваше беспримерное вероломство.

— Ты мне льстишь, мальчик, — сказал Тигровая Кошка лукавым тоном.

— Отвечайте откровенно и категорически на мои вопросы.

— Вот как! Ну, спрашивай! Спрашивая, не бойся.

— Я не боюсь. Только у меня нет времени гоняться за вами по лесному лабиринту. Вот почему я прошу сказать мне сегодня правду.

— Я не могу обещать заранее, не зная, о чем ты собираешься спрашивать.

— Берегитесь! Если вы меня обманете, я это все равно узнаю, и тогда…

— Тогда? — ехидно спросил старик.

— Пусть демон возьмет мою душу, если я не воткну нож между ваших плеч.

— Ты забываешь, что нас будет двое.

— Тем лучше! Стало быть, будет драка. Я предпочитаю именно это.

— Тебе еще не надоело? Но посмотрим! Говори или отправляйся к черту! Слушаю. Я, так же как и ты, не могу попусту тратить время.

Каменное Сердце, который до этой минуты стоял посреди комнаты, опустился на бизоний череп, приставив винтовку к колену.

— Вы ждали Грифа, когда я появился здесь так некстати?

— Ты угадал, мальчик.

— Теперь, когда вы завершили один разбой, вы, конечно, замышляете очередное вероломство?

— Клянусь душою, мальчик, я тебя не понимаю!

— Черт побери! Стало быть, у вас вдруг помутился рассудок!

— Может быть, и я просил бы тебя выражаться пояснее.

— Хорошо. Впрочем, не старайтесь отпираться, я все узнал из болтовни ваших приспешников.

— Если тебе все известно, о чем же ты собираешься меня спрашивать?

— Во-первых, правда ли это?

— Совершенная правда. Вот видишь, я откровенен.

— Итак, вы действительно захватили этих путешественников спящими?

— Да, мальчик, как степных собак в норе.

— Вы украли их лошадей и поклажу?

— Действительно, все так.

— Потом вы перенесли их в густые заросли леса и тем самым обрекли на ужасную смерть?

— Я велел перенести их в лес — да, но не для того, чтобы они умерли там с голода.

— Для чего же в таком случае вы сделали это? Не могу же я поверить, что это было сделано с единственной целью — скрыть следы грабежа. Вы не соблюдаете таких предосторожностей, вам проще пустить в ход нож.

— Совершенно справедливо, мальчик. Я не имел намерение причинить этим странникам какой-нибудь вред.

— Чего же вы еще хотите от них? Ваше поведение удивляет меня в высшей степени.

— Оно подстрекает твое любопытство, признайся, мальчик.

— Да. И вы ответите на все вопросы, не правда ли?

— Смотря по обстоятельствам, мальчик, смотря по обстоятельствам. Но для начала, в свою очередь, обещай мне ответить на один мой вопрос.

— На один, хорошо! Говорите, я вас слушаю.

— Как ты находишь донну Гермозу? У нее очень хорошенькие глазки, не правда ли? Словно она похитила кусочек неба, до того они лазурны.

При этом вопросе, заданном столь неожиданно, молодой человек вздрогнул и по его лицу разлился лихорадочный румянец.

— Для чего вы спрашиваете меня об этом? — спросил он упавшим голосом.

— Тебе какое дело? Отвечай, коли обещал.

— Я ее не разглядывал, — ответил молодой человек явно в замешательстве.

— Ты лжешь, мальчик, ты очень хорошо рассмотрел ее, или нынешние молодые люди не похожи на молодых людей моего времени, чему я поверить не могу.

— Да, это правда, и мне абсолютно неважно, кто узнает об этом! — отвечал Каменное Сердце тоном, в котором чувствовались замешательство и досада. — Я разглядывал эту донну Гермозу, как вы ее называете, и нашел ее красивой! Вы удовлетворены?

— Почти. И ты восхищен только ее красотой?

— Я не обязан вам отвечать на другие вопросы.

— Это верно, впрочем, я знаю это наперед и избавляю тебя от ответа.

Молодой человек потупил голову, чтобы избегнуть пытливого взгляда Тигровой Кошки.

— Теперь, — продолжал он через минуту, — вернемся к нашему разговору.

— Ты неблагодарный и не хочешь ничего понять. Неужели ты не догадался, что я действовал таким образом исключительно ради тебя.

Каменное Сердце вздрогнул от изумления.

— Ради меня! — вскричал он — Что может быть общего между этой девушкой и мною? Вы насмехаетесь надо мной!

— Напротив, я говорю совершенно серьезно.

— Если так, признаюсь, я ничего не понимаю.

— Полно, полно, это ты насмехаешься надо мной. Во всей этой истории я отвел тебе лучшую роль. Ты предстаешь спасителем и еще говоришь, что ничего не понимаешь?

— Эту роль, которую, по вашим словам, вы отвели мне, я взял добровольно, без всякого вмешательства с вашей стороны.

— Ты так думаешь, мальчик?

Тигровая Кошка залился громким смехом.

Молодой человек не счел нужным настаивать на своем.

— Я допускаю, — продолжал он, — что все произошло по вашему плану. Но теперь, когда эти путешественники здесь, как вы намереваетесь поступить?

— Признаюсь, мальчик, я еще ничего не решил на этот счет. Здесь все будет зависеть только от тебя. Молодой человек вздрогнул:

— От меня?

— Да. Подумай и реши, что ты хочешь с ними сделать, а я обещаю поступить сообразно твоему желанию.

— Вы мне клянетесь в этом? Точно, батюшка?

— Да, как видишь, я сговорчив.

— Именно эта-то кротость, столь несвойственная вашему характеру, и пугает меня.

— Вот ты опять с твоими неоправданными подозрениями, черт тебя дери! Мне представился случай раз в жизни вспомнить, что я человек, что я должен помогать себе подобным в несчастье, а ты не желаешь верить моим словам!

— Как же может быть иначе? Ваши действия так темны, а средства, к которым вы прибегаете, так необычны и так не согласуются с обычной логикой, что, при всем моем знании вашего характера, я никогда не смогу проникнуть в тайну вашего замысла.

На лице Тигровой Кошки опять мелькнула победоносная улыбка, но почти тотчас же исчезла, сменившись отеческим добродушным выражением.

— Однако цель мою в данном случае сумел бы разгадать и ребенок.

— Стало быть, я глуп, потому что вовсе ее не угадываю, и буду очень вам благодарен, если вы откровенно ее изложите.

— Чтобы девочка влюбилась в тебя, черт побери! Молодой человек был ошеломлен этим признанием и смутился.

— В меня?!

— В кого же, как не в тебя? Не в меня же, конечно.

— О, нет! — молодой человек печально покачал головой. — Это невозможно. Нас разделяет непреодолимая преграда! Вы забыли, что я, Каменное Сердце, — человек, при одном упоминании имени которого пограничные жители дрожат от ужаса. Нет, нет, это сущий вздор. Это невозможно. Повторяю, совершенно невозможно.

Тигровая Кошка презрительно пожал плечами.

— Тебе еще многое предстоит узнать, сын мой, об этом сложном существе, именуемом женщиной, в котором уживается ангел с демоном, и представляющем собой странное смешение всех существующих добродетелей и пороков. Знай же, мальчик, что со времени Евы женщина не изменилась. Ей присущи измена и вероломство, в ней одновременно уживаются кошка и змея. Женщину либо укрощает сильный мужчина, либо она тешит себя надеждой укротить его. Она неизменно презирает мужчину, если не будет втайне его бояться и не будет испытывать к нему уважения. У тебя есть все шансы покорить сердце Гермозы. Ты отверженный, и имя твое внушает страх, но, поверь мне, мальчик, любовь любит контрасты, она не знает расстояний и презирает границы, воздвигнутые человеческим тщеславием. Чаще всего женщина отдает предпочтение именно тому, которого, по мнению света, она должна бы отвергать.

— Довольно! — вспылил молодой человек: — Ваши чудовищные теории уже достаточно взбудоражили мой ум и встревожили мое сердце. Мне надоел этот разговор. Что намерены вы делать с вашими пленниками?

— Повторяю, их участь зависит исключительно от тебя; она в твоих руках.

— Если так, они не долго будут пребывать в вашем отвратительном логовище. Они покинут его завтра на рассвете.

— Я согласен, мальчик.

— Я сам буду их сопровождать. А вы вернете им лошадей и поклажу.

— Отдай ты сам. Выдумай какую-нибудь историю, чтобы вернуть им их имущество, не компрометируя при этом меня в их глазах.

— Не компрометируя вас! — усмехнулся Каменное Сердце.

— А то как же? — ответил Тигровая Кошка с лукавой улыбкой. — Я дорожу единственным добрым поступком, содеянным мною. Я не хочу, чтобы он имел какой-нибудь изъян.

— Итак, мы условились обо всем, вы не нарушите данное мне слово?

— Не нарушу, будь спокоен.

— Спокойной ночи, до завтра. Я приготовлю все.

— Спокойной ночи, мальчик. Не трудись, я все беру на себя.

Они расстались. Тигровая Кошка внимательно прислушивался к шуму шагов сына, затихавшим вдали. Когда водворилась тишина, лицо его вдруг приняло озабоченное выражение, он задумчиво покачал головой.

— Любовь делает человека проницательным, — прошептал он прерывающимся от волнения голосом. — Не дадим ему возможности разгадать мои планы, иначе сорвется план мщения, который я лелею уже много лет, в самый последний момент.

Вместо того чтобы лечь, старик схватил почти догоревший факел и вышел.

Между тем, несмотря на беспокойство, которого не могло не внушать их пребывание среди свирепых на вид и грубых в обращении людей, наши путешественники провели ночь вполне спокойно, никакой зловещий шум не нарушал их покоя, и, немного побеседовав, изнуренные усталостью и пережитыми волнениями, они наконец заснули.

Донна Гермоза проснулась на рассвете, вполне оправившаяся от пережитых страданий, благодаря лекарству, приложенному к ране. Теперь укус змеи был не опасен, и девушка ощущала себя способной держаться на лошади. Это приятное известие окончательно развеяло владевшую доном Педро тревогу, и он с нетерпением ожидал встречи с хозяином.

Действительно, выждав время, когда, по понятию Тигровой Кошки, люди, которым он оказал гостеприимство, должны были проснуться, он явился к ним осведомиться, как они провели ночь. Дон Педро горячо поблагодарил его, заверив, что все они здоровы и что даже донна Гермоза чувствует себя вполне сносно.

— Тем лучше, — ответил Тигровая Кошка, бросив пылкий взгляд в сторону девушки. — Было бы жаль, если бы такое очаровательное существо погибло так нелепо. Теперь что вы намерены делать? Не истолкуйте превратно мой вопрос. Я рад был бы оказывать вам гостеприимство столько, сколько вы пожелаете. Я был бы только счастлив.

— Благодарю вас за любезное приглашение, — ответил дон Педро. — К сожалению, я не могу им воспользоваться. У меня в асиенде, должно быть, все крайне обеспокоены нашим отсутствием.

— О, понимаю. Значит, вы намерены ехать?

— Как можно скорее, признаюсь вам. К несчастью, у меня нет лошадей, и я попросил бы довершить ваше любезное гостеприимство, за которое, право, не знаю, как вас благодарить, согласившись продать мне лошадей, чтобы мы могли вернуться домой, и, кроме того, я был бы вам весьма обязан, если бы вы дали мне проводника, который провел бы нас через лес, чуть было не ставший нашей могилой, и вывел на дорогу. Видите, кабальеро, о сколь многом я прошу вас.

— Ваша просьба вполне резонна. Я постараюсь ее исполнить. Но каким образом вы очутились в девственном лесу, вдали от человеческого жилья и, к тому же, без лошадей?

Дон Педро бросил украдкой настороженный взгляд на Тигровую Кошку, но лицо его оставалось непроницаемым.

Тогда дон Педро рассказал ему со всеми подробностями о своих злоключениях. Тигровая Кошка выслушал его с величайшим спокойствием, ни разу не прерывал, а потом сказал:

— Все это кажется мне непонятным. Жаль, что вчера вечером не знал об этом. Теперь слишком поздно, однако, может быть, мне удастся возвратить похищенное у вас. Во всяком случае, я позабочусь о вашем благополучном возвращении домой. Не беспокойтесь об этом. Не думаю, чтобы вы имели намерение пуститься в путь натощак. Сразу после завтрака вы сможете ехать. Прошу простить меня, я должен сделать необходимые распоряжения относительно вашего путешествия. Через час я дам вам знать.

Он ушел, поставив путешественников в тупик, они недоумевали по поводу его сегодняшней любезности. Это был совсем другой человек.

Прошло полтора часа, а хозяин не давал о себе знать, как обещал. Однако потом явился индеец и, не говоря ни слова, сделал путешественникам знак следовать за ним. Те, не колеблясь, повиновались.

Через несколько минут они вышли на вершину теокали, который вечером при свете луны они приняли за холм. Отсюда путешественникам открылся великолепный пейзаж. Утренний туман, пронизываемый острыми лучами солнца, придавал фантастический вид густым зарослям деревьев.

Завтрак был устроен на открытом воздухе и подан на листьях красного дерева. Тигровая Кошка пришел первым и ждал своих гостей. Несколько краснокожих, вооруженных и разрисованных, как на войне, прохаживались по площадке с равнодушным видом, словно не замечая присутствия посторонних.

— Я предпочел, — сказал Тигровая Кошка, — угостить вас завтраком здесь, где можно наслаждаться великолепным видом.

Дон Педро поблагодарил его и сел к импровизированному столу вместе с дочерью и доном Лючиано. Пеоны завтракали отдельно. Завтрак состоял из овощей, приправленных перцем, сушеной говядины, дичи, маисовых лепешек, смилаксовой воды и водки. Это был настоящий охотничий завтрак.

— Кушайте и пейте, — сказал Тигровая Кошка, — потому что вам предстоит долгий путь.

— А вы разве не окажете нам честь, разделив с нами завтрак, предложенный нам? — спросил дон Педро, видя, что старик встал.

— Извините меня, кабальеро, — вежливо, но решительно ответил Тигровая Кошка. — Я уже давно позавтракал.

— Вот как! — огорчился мексиканец. — Жаль. Но по крайней мере вы не откажетесь выпить за мое здоровье?

— Я, право, очень огорчен, но должен вам отказать, — сказал разбойник, поклонившись.

Этот отказ, при всем любезном гостеприимстве старика, внезапно воздвиг невидимую стену отчуждения между ним и мексиканцами.

Дело в том, что жители Новой Испании в чем-то сродни арабам, они делят трапезу только с друзьями. Поэтому у дона Педро зародилось смутное подозрение в отношении старика. Он бросил на него проницательный взгляд, но улыбающееся лицо хозяина рассеяло его подозрения.

Завтрак прошел в молчании. Только когда он кончился, донна Гермоза, поблагодарив Тигровую Кошку за щедрое гостеприимство, спросила, увидит ли она до отъезда охотника, который накануне оказал ей неоценимую услугу.

— Он в отсутствии, сеньорита, — ответил Тигровая Кошка, улыбаясь, — в отсутствии по вашему делу, но должен скоро вернуться

Девушка приготовилась уже расспросить поподробнее, но в это время со стороны леса послышался шум, похожий на отдаленные раскаты грома, который с каждой минутой становился все сильнее.

— Вот, сеньорита, — пояснил Тигровая Кошка, — человек, которого вы желаете видеть, едет. Он будет здесь через несколько минут Сейчас вы слышите топот копыт лошадей, которых он ведет.

VI. Путешествие

И в самом деле, через несколько минут путешественники увидали довольно многочисленный отряд всадников, выехавших из леса.

Во главе отряда ехал Каменное Сердце. Дон Педро несказанно обрадовался, узнав своих лошадей и мулов.

— А! Ворам пришлось вернуть свою добычу!

— Кажется, так, — ответил Тигровая Кошка, подавив улыбку.

Охотник остановил свой отряд в некотором удалении от теокали, сам сошел с лошади и подошел к путешественникам.

— Я вижу, экспедиция вам удалась, — сказал Тигровая Кошка насмешливым тоном.

— Да, — коротко ответил Каменное Сердце и отвернулся.

— Я рад, — продолжал Тигровая Кошка, обращаясь теперь к дону Педро. — Теперь вы вернетесь домой на собственных лошадях, не лишившись поклажи.

— Я не знаю, право, как благодарить вас за все, что вы для нас сделали, сеньор, — ответил вконец растрогавшийся мексиканец.

— Не надо благодарить меня. Я проявил лишь то участие, которое должен проявить по отношению к любому человеку, оказавшемуся в таком же положении.

Тигровая Кошка, очевидно, намеревался всего лишь быть вежливым, однако в его голосе помимо его воли прозвучал сарказм, а потому и эффект был прямо противоположный тому, на который он рассчитывал. Не понимая, чем вызван этот сарказм, дон Педро почувствовал себя обиженным.

— Солнце уже высоко, — вмешался в разговор Каменное Сердце. — Пора в путь, если вы хотите пройти через лес до наступления ночи.

Тигровая Кошка поддержал Каменное Сердце:

— Несмотря на огорчение, которое причинит мне ваш отъезд, я обязан сказать вам, вы поступите правильно если отправитесь в путь немедленно, если только ничто не удерживает вас здесь.

Дон Педро и его спутники тотчас же поднялись и в сопровождении обоих охотников спустились в равнину.

Когда наши путешественники подошли к своим лошадям и мулам, индейских всадников там не оказалось, и дон Педро стал оглядываться по сторонам, надеясь увидеть их где-нибудь поблизости.

— Чего вы ищете, сеньор? — настороженно спросил Тигровая Кошка.

— Извините, — ответил дон Педро, — но я боюсь без проводника въехать в этот лабиринт, а я не вижу обещанного вами проводника.

— Он перед вами, сеньор, — сказал Тигровая Кошка, указывая на охотника.

— Да, — подтвердил Каменное Сердце, вызывающе глядя на Тигровую Кошку. — Я сам вас провожу и обещаю, что вы вернетесь в свою асиенду целыми и невредимыми, если даже придется встретиться в пути со зверями или злыми людьми.

Тигровая Кошка промолчал, хотя слова эти были явно предназначены ему. Он только пожал плечами и как-то неопределенно улыбнулся.

— О! — радостно воскликнул дон Педро. — С таким провожатым нам действительно нечего опасаться. Уже проявленное вами ранее великодушие служит надежной гарантией на будущее.

— Поедемте, — резко сказал Каменное Сердце, — мы и так уже потеряли слишком много времени. Путешественники молча сели на лошадей.

— Прощайте! Благополучного пути! — сказал Тигровая Кошка, когда они готовы были тронуться в дорогу.

— Одно слово, кабальеро, — вдруг сказал дон Педро, обращаясь к Тигровой Кошке.

Тот подошел, вежливо кланяясь.

— Слушаю вас, сеньор. Не могу ли я оказать вам еще какую-нибудь услугу?

— Нет, — ответил мексиканец. — И так я уже злоупотребил вашим гостеприимством. Однако, прежде чем расстаться с вами, может быть, навсегда, я желал бы сказать вам, что, не вдаваясь в причины, заставившие вас действовать именно так, а не иначе, ваше отношение к нам было так дружелюбно и так благородно, что я не могу не выразить всей моей признательности. Что бы ни случилось дальше, сеньор, во всяком случае, до очевидных доказательств противного, я считаю себя вашим должником и, если представится случай, буду счастлив отплатить вам тем же.

Прежде чем Тигровая Кошка, удивленный словами дона Педро, свидетельствовавшими о том, что он раскусил его обман, снова обрел обычное хладнокровие, мексиканец пришпорил лошадь и поскакал догонять своих спутников. Старик оставался неподвижен, глядя вслед путешественникам, пока те не скрылись в лесу. Тогда он медленно зашагал к теокали, глухо бормоча себе под нос:

— Неужели он догадался? Нет, это невозможно. Однако он заподозрил неладное. Видно, я в чем-то допустил оплошность.

Между тем путешественники въехали в лес, следуя за Каменным Сердцем, ехавшим чуть впереди, опустив голову, и, по-видимому, в мрачном раздумье.

Они ехали уже около двух часов в полном молчании. Охотник словно был сам по себе и совершенно не замечал тех, кому он служил проводником. Он даже ни разу не повернул головы, чтобы удостовериться, что они следуют за ним. Такое поведение Каменного Сердца не очень удивляло дона Педро, который, судя по тому, как тот вел себя накануне, мог ожидать любых неожиданностей. Однако он был оскорблен нарочитой холодностью и равнодушием этого человека, и поэтому не делал никаких попыток заговорить с ним в надежде на обходительность и расположение с его стороны.

Ближе к полудню путешественники выехали на прогалину, довольно обширную, в центре которой из расселины в скале, возвышавшейся в виде пирамиды, бил фонтанчик чистой и прозрачной, как хрусталь, воды. Прогалина эта, осененная пустыми сводами гигантских деревьев, росшими по ее краям, являла собой превосходное место для отдыха усталых путешественников.

— Мы переждем здесь, пока спадет самая жара, — сказал проводник. И это были первые слова, произнесенные им за все время пути.

— Хорошо, — улыбнулся дон Педро. — Лучшего места просто не придумаешь.

— На одном из мулов навьючена провизия. Вы можете распоряжаться ею. Она взята для вас, — сказал охотник.

— А вы разве не закусите с нами? — спросил дон Педро.

— Я не голоден, не беспокойтесь. Я должен заняться делом.

Считая бесполезным настаивать, дон Педро спешился, потом снял дочь с лошади. На лошадей надели путы и стали готовиться к отдыху.

Каменное Сердце молча помог пеонам снять с мула провизию и, разложив ее пред доном Педро и его дочерью, быстро удалился в лес.

— Странный человек! — прошептал управляющий, с удовольствием приступая к трапезе.

— Его поведение совершенно непонятно, — согласился дон Педро.

— Несмотря на его резкие выходки, он кажется мне добрым, — кротко заметила донна Гермоза. — До сих пор он вел себя с нами безукоризненно.

— Это так, — согласился дон Педро, — однако он выказывает холодность, которая, признаюсь, невольно меня тревожит.

— Мы не можем дурно думать о человеке, который до сих пор делал нам только добро, — возразила девушка с некоторой горячностью. — Мы обязаны ему жизнью, особенно я. Он спас меня от неминуемой смерти.

— Это правда, и все-таки это трудно согласуется с его поведением.

— Вовсе нет, папа, этот человек привык жить среди индейцев и невольно перенял их молчаливость и сдержанность. То, что вам кажется холодностью, вероятно, всего лишь робость с людьми, с которыми он не привык общаться и с которыми, не зная наших обычаев, он не умеет говорить.

— Вероятно, ты права, дитя мое, однако мне хотелось бы удостовериться в этом, и я не расстанусь с ним, не заставив его разговориться.

— Зачем его мучить, папа? Мы можем требовать от него только того, чтобы он проводил нас до асиенды. Предоставим же ему действовать по своему усмотрению, если только он исполнит данное нам обещание.

— Да, сеньорита, — возразил управляющий, — но согласитесь, что мы окажемся в весьма затруднительном положении, если ему вздумается покинуть нас и не вернуться.

— Это предположение невероятно, Лючиано. Его лошадь пасется с нашими. И потом, что может заставить его решиться на такую гнусную измену?

— Этот человек, несмотря на белизну его кожи, скорее индеец, чем белый, а я, сеньорита, не доверяю краснокожим.

— Притом, — согласился с доном Лючиано дон Педро, — я не понимаю, что побудило его бросить нас одних и уйти в лес.

— Откуда мы знаем? — заметила девушка. — Может быть, он намерен оказать нам услугу.

— Я только знаю, сеньорита, — продолжал управляющий, — что если этот человек не вернется, то наше положение окажется ужаснее того, из которого он нас вызволил вчера, потому что тогда у нас были ружья, а теперь мы совершенно безоружны и не сможем защищаться, если на нас нападут люди или хищные звери.

Дон Педро побледнел:

— В самом деле! Оружие у нас было похищено, а я об этом и не подумал. Не попали ли мы в засаду и не изменник ли этот человек?

— Нет, папа, — решительно возразила девушка, — он порядочный человек, я в этом убеждена. Скоро вы убедитесь в несправедливости ваших подозрений.

— Дай-то Бог! — прошептал дон Педро неуверенным гоном.

В эту минуту издалека донесся пронзительный и долгий свист. Лошадь охотника, спокойно щипавшая траву, насторожилась, потом вдруг бросилась в ту сторону, откуда донесся свист, и, заржав от удовольствия, исчезла в лесу.

— Что я вам говорил, сеньорита! — вскричал управляющий. — Теперь вы мне верите?

— Нет, — по-прежнему решительно ответила она, — я вам не верю, этот человек не изменник. При всей странности его поведения вы скоро убедитесь, что ошиблись.

— На этот раз, дочь моя, я вполне разделяю мнение дона Лючиано. Ясно, что по какой-то причине этот человек нас бросил.

Девушка отрицательно покачала головой, но промолчала. А дон Педро продолжал:

— Что же нам делать? Нам надо принять какое-то решение. Не можем же мы оставаться здесь на ночь.

— Я думаю, — сказал управляющий, — что нам ничего не остается, как немедленно ехать. Как знать, может, негодяй сейчас готовится напасть на нас во главе отряда таких же разбойников, как и он?

— Да, но куда ехать? Никто из нас не знает дороги, — возразил дон Педро.

— Лошадям присущ инстинкт, никогда их не обманывающий. Они всегда направляются к человеческому жилищу. Предоставим же им идти, куда они хотят.

— Доверимся же лошадям. Давайте немедленно трогаться в путь.

— Папа, ради Бога! — умоляла донна Гермоза. — Подумайте, что вы делаете? Не действуйте с поспешностью, о которой наверняка будете сожалеть. Давайте подождем еще немного. Сейчас только полдень. Часом больше или меньше мы будем ждать, но это ничего не изменит.

— Я не стану ждать ни одной минуты, ни одной секунды! — запальчиво вскричал дон Педро и встал. — Поскорее седлайте лошадей. Мы немедленно едем.

Пеоны повиновались.

— Повремените, папа, — взмолилась девушка. — Я слышу лошадиный топот, наш проводник возвращается.

Поколебавшись невольно при убедительном тоне дочери, дон Педро опять опустился на траву, сделав знак своим спутникам последовать его примеру.

Донна Гермоза не ошиблась. Топот копыт, услышанный ею, не был похож на топот лошадей. Это была медленная и тяжелая поступь какого-то крупного животного.

— Может быть, это серый медведь, — всполошился дон Педро.

— Или пума, отыскивающая добычу, — тихо проворчал управляющий.

Беспокойство путешественников было безмерным. Брошенные здесь без оружия, они легко могли сделаться добычей хищного зверя. Они даже не могли помыслить о том, чтобы спрятаться, — местность была совершенно незнакомой.

— Вы ошибаетесь, — сказала девушка, единственная сохранявшая хладнокровие и присутствие духа. — Никакая опасность не угрожает нам. Посмотрите, лошади продолжают пастись, продолжают спокойно щипать травку, не проявляя ни малейших признаков беспокойства.

— Это правда, — согласился дон Педро. — Если бы они почуяли едкий запах хищного зверя, они испугались бы и убежали.

В это время кусты раздвинулись и показался охотник с лошадью на поводу.

— Ну, что я говорила! — радостно вскричала донна Гермоза, между тем как ее отец и управляющий, стыдясь своих подозрений, потупили головы.

Лицо охотника было по-прежнему холодно и бесстрастно, только еще более мрачное. У его лошади на спине был прилажен увесистый сверток из бизоньей шкуры.

— Извините, что я так внезапно вас оставил, — сказал он голосом, в котором угадывалось некоторое волнение, — но я слишком поздно обнаружил, что оружие у вас отняли, конечно, чего я не могу предположить, вы позабыли его в теокали, а так как, вероятно, оно вам понадобится здесь, в пустыне, я сходил за ним.

— Так вы поэтому оставили нас?

— А то почему же еще? — просто ответил охотник. — Я привел вас сюда, потому что совсем недалеко отсюда находится один из тех тайников, которые мы, охотники, разбрасываем по пустыне, но, — прибавил он с горькой улыбкой, — он был кем-то обнаружен и ограблен. Поэтому мне пришлось отправиться к другому, более далекому. Вот почему мне понадобилась лошадь, которая быстро прибежала на мой зов, иначе я вернулся бы значительно раньше.

Охотник рассказывал обо всем этом обыденно, без малейшего желания представить его действия как некое благодеяние путешественникам. Он снял с лошади поклажу. Там оказались пять американских винтовок, ножи, прямые сабли, порох, пули и топоры.

— Вооружайтесь, это хорошие винтовки, они вас не подведут, когда настанет время пустить их в дело.

Мексиканцы не заставили себя долго ждать и вскоре оказались вооруженными, как говорят, до зубов.

— Теперь по крайней мере, — сказал охотник, — вы сможете защищаться, вместо того чтобы позволить прирезать себя подобно антилопе.

— О, — прошептала донна Гермоза, — я знала, что он поступит именно так.

— Благодарю, сеньорита, — ответил охотник. — Спасибо, что вы верили мне!

При этих словах лицо охотника просветлело, в глазах сверкнула молния, но тотчас снова обрело свою обычную холодность.

— Я обещал доставить вас домой целыми и невредимыми, — сказал он, — и доставлю.

— Разве вы предвидите какую-нибудь опасность? — спросил дон Педро.

— Опасность существует всегда, — ответил тот с горечью, — особенно в пустыне.

— Не угрожает ли нам предательство?

— Не задавайте мне вопросов, я не стану отвечать. Просто примите к сведению мои слова. Если вы дорожите вашими головами, вы должны полностью довериться и безоговорочно повиноваться мне. Потому что все мои действия подчинены единственной цели — благополучно доставить вас в вашу асиенду. Вы согласны на мои условия?

— Да! — с готовностью отозвалась донна Гермоза. — Что бы ни случилось, мы не усомнимся в вашей добропорядочности и будем действовать в соответствии с вашими указаниями.

— Клянусь, — подтвердил дон Педро.

— Хорошо, теперь дело за мной. Не беспокойтесь, а сейчас позвольте мне сосредоточиться, чтобы все тщательно обдумать.

Слегка поклонившись, он отошел на несколько шагов и сел под деревом.

Между тем слова охотника возбудили беспокойство мексиканцев. Они понимали, что им грозит серьезная опасность и что охотник обдумывает способ ее преодолеть. Но теперь, когда у них есть хорошее оружие, порох, патроны, они оценивали свое положение более оптимистично и при всем огромном беспокойстве не отчаивались, верили, что смогут избежать приготовленной им ловушки.

Охотник, неподвижно сидевший под деревом около получаса, приподнял голову, определил время по длине тени деревьев и, проворно вскочив, сказал:

— По лошадям, пора в путь.

Через несколько минут путешественники уже сидели на лошадях.

— В путь! — продолжал охотник. — Внимательно следите за моими действиями, ехать будем по-индейски.

В пустыне езда по-индейски означает езду гуськом, один за другим, чтобы оставлять как можно меньше следов.

Но вместо того чтобы продолжать ранее избранное направление, охотник въехал в ручей и ехал по его течению до того места, где в него вливались два притока. Каменное Сердце поехал по левому. Мексиканцы неукоснительно следовали за ним.

В лесу стояла удушливая жара, так как густая растительность мешала циркуляции воздуха. И было абсолютно тихо. Птицы притаились в листве деревьев и не подавали признаков жизни. Только огромные тучи комаров, жужжа, кружились над болотами.

Между тем ручей, по которому ехали наши путешественники, все расширялся в своем течении и постепенно превратился в реку. Кое-где уже встречались следы вырванных с корнем деревьев и унесенных течением. Такие деревья представляют серьезную опасность для навигации. Сейчас на них стояли по обыкновению на одной ноге розовые фламинго. Берега становились все более крутыми, и лошадям пришлось идти вплавь. Эта неизвестная река, в голубых водах которой отражалась только небесная лазурь или зеленые купола деревьев, представляла собой грандиозное и величественное зрелище, наполнявшее сердце какой-то нежной меланхолией и внушавшее религиозный страх.

Путешественники, безмолвные словно призраки, медленно плыли по реке за своим проводником. Добравшись до огромной скалы, нависавшей над водою, Каменное Сердце повернул слегка в сторону и, соскользнув с лошади, поводья которой отдал дону Педро, ехавшему за ним следом, бросился вплавь под свод скалы, жестом руки дав понять своим спутникам, чтобы они продолжали путь.

Вскоре охотник появился в индейской пироге, которые отличаются удивительной легкостью. Путешественники быстро пересели в лодку, а лошади налегке поплыли за ними.

Донна Гермоза была счастлива. Рана от змеиного укуса все еще давала о себе знать, и езда на лошади была для нее весьма утомительной, хотя она всячески это скрывала: Однако это не укрылось от проницательного взора охотника, вот он и решил продолжить путь на лодке. Так плыли они примерно около часа, и ничто не возбуждало их беспокойства, тем более мысли о присутствии врага. Тем временем они достигли места, где оба скалистые берега круто поднимались вверх. Посередине реки возвышалась огромная гранитная глыба, как видно, отколовшаяся часть скалы. Туда-то охотник и направил лодку.

Мексиканцы сначала удивились, но вскоре поняли замысел охотника. Когда они проплывали мимо этой глыбы, они заметили, что одна ее сторона отлогая и в ней виднеется отверстие, очевидно, вход в пещеру.

Лодка причалила, путешественники высадились и тотчас поспешили вывести из воды лошадей. Бедные животные изнемогали от усталости.

— Пойдемте, — сказал охотник, взвалив лодку на плечо.

Мексиканцы последовали за ним. Пещера оказалась обширной и, по-видимому, простиралась на большое расстояние под водой. Лошади были помещены в отдаленном отсеке, где им задали корм

— Здесь, — сказал охотник, — мы в полной безопасности, насколько это возможно в пустыне. Если ничто нам не помешает, мы проведем здесь ночь, чтобы дать отдых лошадям. Вы можете развести огонь без опасения, дым незаметно уходит через многочисленные расселины. Хотя мне кажется, что преследователи потеряли наши следы. И все-таки я пойду посмотрю, что делается вокруг. Не беспокойтесь. Я всюду охраняю вашу безопасность. Через час я вернусь. Вам лучше оставаться здесь. В девственных лесах никогда не знаешь, чьи глаза тебя могут увидеть. До скорого свидания!

Он ушел, оставив своих спутников в смятении тем более сильном, что они догадывались о грозящей им опасности, и не могли предположить, откуда и в каком обличье она обрушится на них. А, кроме того, они находились в полной зависимости от человека, истинного характера и, главное, намерений которого они не знали.

VII. Стычка

Однако природа обладает только ей одной присущим правом, которым она никогда не пренебрегает. При тяжком беспокойстве мексиканцев и их невероятной усталости они знали, что им прежде всего необходимо пополнить запас сил. После мрачных размышлений по поводу критического и почти отчаянного своего положения дон Педро приказал пеонам развести огонь и приготовить ужин

Надо заметить, что люди, занятые физическим, а не умственным трудом, при любых обстоятельствах не забывают о еде и сне. У них не пропадает аппетит, и они не страдают от бессонницы. И объясняется это легко. Поскольку они расходуют много сил на борьбу то с людьми, то со стихиями, им эти силы необходимо восстанавливать, иначе они просто не выживут

За ужином все были печальны и молчаливы. Со страхом думали о приближении ночи. Именно ночь, как правило, выбирают краснокожие для нападения на своих врагов. Вот почему и разговор у них не клеился.

Охотник отсутствовал довольно долго. Солнце давно исчезло за высокими вершинами гор, зловещий мрак окутал землю, ни одна звезда не зажглась на небе, густые черные тучи скрывали луну

Дон Педро не хотел никому доверять заботу об их общей безопасности — он растянулся у входа в пещеру и зорко вглядывался в черную ленту реки. Рядом с ним находился дон Лючиано, который так же, как и он, отказался от сна, снедаемый беспокойством об их горестной судьбе. Крутые берега были пустынны, и только в одном месте время от времени мелькали черные тени. Очевидно, это были хищные звери, приходившие на водопой.

— Пойдемте! — вдруг услышал дон Педро над самым ухом.

Дон Педро поспешно обернулся и увидел охотника, стоявшего, опершись на винтовку. Все трое вернулись в пещеру. Догоравший костер все еще давал достаточно света, чтобы можно было различить лица друг друга.

— Как долго вас не было! — заметил дон Педро.

— Я прошел целых шесть миль. Но не в этом суть. Дело в том, что один человек, имя которого я не назову, решил помешать вашему возвращению домой. Нас преследует отряд апачей. Несмотря на принятые мною предосторожности, им удалось напасть на наш след. От этих хитрых демонов, зоркий глаз которых может уловить в воздухе след полета орла, ничто не укроется. Индейцы расположились здесь совсем близко, они готовят плоты и пироги, чтобы напасть на вас.

— Много их? — спросил дон Педро.

— Нет, человек двадцать, не больше, и только у шестерых есть ружья, у других только стрелы и копья. Знают, что вы безоружны, или по крайней мере так думают, и надеются захватить вас без боя.

— Но кто же так настойчиво преследует нас?

— Какое это имеет значение? Это странное и таинственное существо, жизнь которого — нескончаемая череда темных преступлений, сердце его — бездна, в которую никто не отваживается заглянуть, в том числе и он сам, при том, что он не боится ничего на свете. Но оставим это в стороне. Через два часа на вас будет совершено нападение. У вас есть три способа действовать в такой ситуации.

— А именно? — живо поинтересовался дон Педро.

— Первый — остаться здесь, ждать нападения и мужественно сражаться. Когда апачи увидят, что люди, вопреки их ожиданиям, вооружены, они могут лишиться мужества и уйти.

Донна Гермоза, разбуженная голосами, приблизилась к мужчинам и с беспокойством слушала их разговор. Дон Педро покачал головой.

— Этот способ кажется мне опасным, — сказал он, — потому что, если нашим врагам удастся закрепиться на скале, они одолеют нас численностью.

— Так, видимо, и произойдет, — согласился охотник.

— А каков второй способ?

— Эта скала сообщается посредством подземного перехода, пролегающего под рекой, с другою скалой, стоящей отсюда довольно далеко. Я выведу вас к ней, там мы сядем в лодку и, переправившись на другой берег, попробуем спастись на лошадях.

— Я предпочел бы этот способ, если бы наши лошади не были так утомлены и если бы можно было надеяться на возможность спастись таким образом ночью в условиях пустыни.

— Краснокожие знают так же хорошо, как и я, эту скалу. Возможно, они уже заблокировали выход, через который мы надеемся бежать.

— О! О! — печально резюмировал дон Педро. — Несмотря на ваше доброе намерение спасти нас, предлагаемые вами способы неудачны.

— Согласен с вами, но, к несчастью, не от меня зависит выбор.

— Ну, а каков третий способ? — безнадежно прошептал дон Педро.

— Боюсь, что последний вам покажется еще менее состоятельным. Эта безумная и отчаянная попытка, которая таит в себе, может быть, надежду на успех, но при одном условии, если бы среди нас не было женщины, мы не имеем права подвергать ее одной опасности для того, чтобы избавить от другой.

— Тогда нечего об этом и говорить, — сказал дон Педро, бросив горестный взгляд на дочь.

— Извините, папа! — вмешалась донна Гермоза. — Давайте посмотрим, что собой представляет этот способ, может быть, именно он нам и подойдет. Объясните, сеньор, — продолжала она, обращаясь к охотнику. — После того, что вы сделали для нас, мы поступили бы неблагородно, если бы не последовали вашему совету. Я убеждена, что то, чего вы не решаетесь нам сказать, есть единственный способ спасения.

— Может быть, — ответил охотник, — но повторяю, сеньорита, этот способ неудобен для вас.

Девушка выпрямилась, насмешливая улыбка скользнула по ее розовым губам, и она сказала слегка ироничным тоном:

— Стало быть, вы считаете меня слабой и малодушной, сеньор? Конечно, я всего лишь слабая женщина, но разве на протяжении нашего многочасового путешествия вы не заметили, что мое сердце не ведает страха, и что мои нравственные силы восполняют физическую слабость, и что, наконец, я не теряю присутствия духа ни в какой ситуации.

Каменное Сердце внимательно выслушал девушку, и по мере того, как она говорила, лицо его светлело и загоралось ярким румянцем.

— Извините меня, сеньорита, — проговорил он дрогнувшим от волнения голосом. — Я был не прав. Сейчас все объясню.

— Я знала, — сказала она с кроткой улыбкой, — что вы будете мне объяснять.

— Апачи, как я вам говорил, расположились недалеко отсюда на берегу реки, уверенные, что им ничто не угрожает. Они спят, пьют водку или курят, ожидая часа, когда они должны на вас напасть. Нас пятеро, хорошо вооруженных и решительных. Мы знаем, что наше спасение всецело зависит от успеха нашей экспедиции. Я предлагаю высадиться на остров и неожиданно напасть на краснокожих. Может быть, нам удастся прорваться, и тогда мы будем спасены, потому что, потерпев поражение, они не осмелятся погнаться за нами. Вот что я хотел вам предложить.

Наступило довольно продолжительное молчание, которое наконец прервала донна Гермоза:

— Напрасно вы колебались сообщить нам этот план. Это действительно единственный способ спасения. Лучше храбро устремиться навстречу опасности, нежели малодушно дрожать, ожидая ее. Мы должны действовать, нам нельзя терять ни минуты.

— Дочь моя, — вскричал дон Педро, — ты с ума сошла! Мы обрекаем себя на верную смерть.

— Пусть так, папа. Наша судьба в руках Бога. Его покровительство было так очевидно до этой минуты. Он не оставит нас и теперь.

— Сеньорита права! — согласился управляющий. — Нападем на этих демонов внезапно, притом я убежден, что этот охотник, перед которым я искренне извиняюсь за свою подозрительность, сумеет незаметно подобраться к лагерю апачей.

— По крайней мере я сделаю все от меня зависящее.

— Если вы настаиваете, я согласен, — сказал со вздохом дон Педро.

Хотя пеоны не принимали участия в разговоре, они схватили поспешно винтовки, что свидетельствовало об их готовности исполнить свой долг.

— Следуйте за мною, — сказал охотник, зажигая факел. Не рассуждая более, ведомые охотником мексиканцы вошли в подземелье. По пути они взяли лошадей, которым несколько часов отдыха возвратили подорванные силы, и продолжали двигаться к выходу. Над головою они слышали глухой и беспрерывный шум воды. Вспугнутые светом факела ночные птицы срывались со своих мест и начинали кружить вокруг них со зловещими и неприятными криками. Наконец охотник остановился.

— Подождите меня здесь, — сказал он и, отдав факел управляющему, убежал.

Отсутствие его продолжалось недолго, вскоре он вернулся.

— Пойдемте.

Они снова пошли за ним. Вскоре свежий воздух ударил им в лицо и перед ними в темноте мелькнули две-три светлые точки: они дошли до второй скалы.

— Теперь надо удвоить осторожность, — сказал охотник. — Эти светлые точки, проглядывающие сквозь туман, — костры в лагере апачей. Слух у них тонкий. Малейший шум немедленно обнаружит наше присутствие.

Лодку опять спустили на воду и все быстро разместились в ней. Дон Лючиано, сидя на корме, держал поводья лошадей, которые следовали за лодкой вплавь. Переправа длилась всего несколько минут, вскоре нос пироги глухо уткнулся в песок.

Место высадки было выбрано охотником как нельзя лучше. Высокая скала отбрасывала густую тень, надежно скрывавшую наших путешественников. А в двадцати шагах от берега начинался густой лес.

— Сеньорита останется здесь с пеоном караулить лошадей, — распорядился охотник. — А мы отправимся в путь.

— Нет, — решительно возразила девушка. — Я справлюсь одна, а вам лишний человек не помешает. Дайте мне пистолет, чтобы я могла защищаться, если на меня нападут, что маловероятно.

— Однако, — начал было охотник, — сеньорита…

— Я так хочу, — решительно сказала она, — поезжайте и да хранит вас Господь!

Дон Педро судорожно прижал дочь к груди.

— Мужайтесь, папа, — сказала она, целуя его, — все будет хорошо.

Она выхватила у него пистолет и быстро удалилась, сделав прощальный знак рукой. Охотник в последний раз попросил своих спутников соблюдать осторожность, и маленький отряд двинулся за ним следом в лес.

Пройдя по-индейски с четверть часа, мексиканцы увидели впереди костры апачей. По знаку охотника они легли на землю и поползли, стараясь не производить шума. Они держали заряженные ружья наготове. Приблизившись почти вплотную к лагерю, они обнаружили, что пьяные апачи спят мертвецким сном. Только трое или четверо воинов, судя по ястребиному перу, воткнутому в волосы над ухом, начальников, сидели и курили с необычайной важностью, присущей индейцам.

По приказанию охотника мексиканцы рассредоточились и укрылись за стволами деревьев.

— Вы оставайтесь здесь, — сказал охотник шепотом, — а я войду в лагерь. Сидите неподвижно и ни в коем случае не стреляйте, пока я не брошу шляпу наземь.

Мексиканцы молча кивнули и охотник исчез в кустах.

Из своего укрытия мексиканцы могли наблюдать за тем, что происходит в лагере краснокожих, и даже слышать их разговор, потому что всего несколько шагов отделяло их от костра, возле которого важно восседали начальники. Подавшись вперед, держа палец на курке винтовки, мексиканцы с лихорадочным нетерпением ждали сигнала охотника.

Минуты, предшествующие атаке, несут печать торжественности. Человек наедине с собою думает о предстоящем сражении и своей готовности принести собственную жизнь на алтарь победы. И как бы ни был он храбр, его обуревает чувство страха. В эти томительные минуты перед ним, как во сне, с головокружительной быстротой проходит вся его жизнь, и, странное дело, больше всего в этот момент его заботит мысль о том, что после смерти его ждет неизвестность.

Прошло минут десять после ухода охотника, когда в кустах с противоположной стороны от той, где притаились мексиканцы, послышался легкий шум. Апачские начальники небрежно повернули головы и в отблесках костра увидели Каменное Сердце.

Охотник неспеша приблизился к ним и церемонно поклонился, не говоря ни слова. Начальники отвечали на его поклон с присущей у краснокожих вежливостью.

— Добро пожаловать, — сказал один из начальников. — Не угодно ли брату моему сесть у огня совета?

— Нет, — сухо ответил охотник, — мне некогда.

— Брат мой благоразумен, — продолжал начальник, — он бросил бледнолицых, потому что знает: Тигровая Кошка выдал их длинным стрелам апачских воинов.

— Я не бросил бледнолицых, брат мой ошибается. Я поклялся защищать их.

— Приказания Тигровой Кошки не позволяют этого.

— Я не обязан повиноваться Тигровой Кошке, я ненавижу коварство и не позволю краснокожим осуществить то, что они задумали.

— О! Брат мой говорит очень громко, — продолжал начальник. — Я слышал, как ястреб дразнил орла, но могущественная птица одним кончиком крыла умертвила его.

— Оставьте насмешки, начальник. Вы один из самых знаменитых воинов нашего племени. Вы не согласитесь исполнить коварный замысел. Тигровая Кошка принимал этих путешественников в своем теокали, оказывал им гостеприимство, а вы знаете, что гостеприимство священно в пустыне.

Апач презрительно рассмеялся.

— Тигровая Кошка — великий начальник, он не захотел ни пить, ни есть с бледнолицыми.

— Это недостойное коварство.

— Бледнолицые — собаки и воры, апачи возьмут их скальпы.

— Негодяй! — вскричал охотник гневно. — Я тоже бледнолицый, бери же мой скальп!

Движением быстрым, как мысль, он бросил наземь шляпу, кинулся на индейского начальника и вонзил ему в сердце нож. В тот же миг прозвучали пять выстрелов, и другие начальники, сидевшие у костра, повалились наземь. Огнестрельное оружие было только у этих начальников.

— Вперед! Вперед! — кричал охотник, схватив свою винтовку и бросаясь на перепуганных апачей.

Мексиканцы немедленно устремились на помощь своему проводнику. Завязалась ожесточенная схватка шести чело век с пятнадцатью апачами, схватка тем более ужасная и тем более жестокая, что каждый знал: ему нечего ждать пощады. К счастью, у белых были пистолеты и они могли стрелять в упор в грудь своих врагов и только потом пустили в ход сабли. Индейцы были застигнуты врасплох. Они никак не ожидали нападения. Бледнолицые словно выросли из земли и в считанные минуты уложили добрую половину апачей, прежде чем остальные сообразили, что к чему, и стали защищаться. Когда же они обрели боевой дух, было уже поздно, дальнейшая борьба становилась невозможной.

— Остановитесь! — крикнул охотник. Белые и краснокожие опустили оружие как бы по взаимному согласию. Охотник продолжал:

— Воины апачские, бросьте ваше оружие! Они повиновались. По знаку охотника мексиканцы связали их без малейшего сопротивления с их стороны. Когда краснокожие осознают, что они побеждены, они покоряются с бесстрастием и с фанатичной верой в закон, который устанавливает победитель, как бы ни был жесток этот за кон. Из двадцати апачских воинов в живых остались только восьмеро, остальные были убиты.

— На восходе солнца я приду возвратить вам свободу, — сказал охотник. — А до тех пор не пытайтесь разорвать свои узы. Вы меня знаете, я прощаю только один раз.

Мексиканцы подобрали оружие, брошенное индейцами, и ушли. Лошади апачей паслись на конце лагеря. Каменное Сердце загнал их в лес.

— Теперь, — сказал охотник, — вернемся к сеньорите.

— Неужели вы действительно отпустите этих людей на свободу? — спросил дон Педро.

— Непременно. Неужели вы хотите, чтобы их растерзали живьем хищные звери?

— Это не было бы большим несчастьем, — заметил злопамятный дон Лючиано.

— Разве они не такие же люди, как и мы?

— О! — возразил тот. — Они так мало похожи на людей, что об этом не стоит и упоминать.

— Итак, вы намерены оказаться среди этих свирепых людей, обозленных случившимся. Вы не боитесь, что они вас убьют? — спросил в свою очередь дон Педро, на что охотник ответил с высокомерной усмешкой:

— Они не посмеют.

Дон Педро не мог сдержать удивления и продолжал:

— Краснокожие чрезвычайно мстительны.

— Да, — согласился охотник, — но я для них не человек.

— А кто же?

— Злой гений, — прошептал Каменное Сердце глухо.

Тем временем они дошли до того места, где оставили на попечение донны Гермозы лошадей. Шум битвы был хорошо слышен донне Гермозе, но мужественная девушка, одна в девственном лесу, не поддавалась вполне естественному страху, понимая важность порученного ей дела, и оставалась на месте. Держа по пистолету в каждой руке, она тревожно прислушивалась к звукам пустыни, полная решимости скорее умереть, чем попасть в руки индейцев.

Отец в нескольких словах рассказал ей о том, что произошло, и они поскакали во всю прыть.

Маленький отряд, предводительствуемый Каменным Сердцем, скакал всю ночь со скоростью, которую трудно себе представить.

На восходе солнца они выехали из леса. Перед ними от крылись выжженные солнцем просторы пустыни. Они скакали еще два часа, не замедляя бега лошадей, и наконец остановились.

— Здесь мы расстанемся, — сказал охотник твердым, но грустным голосом.

— Уже? — донна Гермоза не могла скрыть своего огорчения.

— Благодарю за сожаление, сеньорита, но так надо. До вашей асиенды осталось всего несколько миль. Дорога здесь хорошая, и моя помощь больше вам не нужна.

— Мы не можем так просто с вами расстаться, сеньор, — сказал дон Педро, протягивая ему руку. — Я бесконечно вам обязан!

— Забудьте об этом, кабальеро, — перебил его молодой человек. — Забудьте обо мне. Мы не должны больше видеться. Вы возвращаетесь к цивилизованной жизни, а я в пустыню. У нас разные дороги, лучше пожелайте, чтобы случай никогда больше не сводил нас. Я, — добавил он, взглянул на юную девушку, — я уношу о встрече с вами воспоминание, которое не изгладится из моей памяти никогда. Теперь прощайте! А вот и вакеро из вашей асиенды направляются вам навстречу. Вы в полной безопасности.

Он пригнул голову к шее лошади, повернул ее и ускакал. И вдруг, приподняв голову, он увидел рядом с собой скакавшую донну Гермозу.

— Остановитесь! — сказала она. Он машинально повиновался.

— Возьмите, — продолжала она с волнением, протягивая ему тонкое золотое колечко. — У меня нет вещи драгоценнее этой. Кольцо это принадлежало моей матери, которую я не имела счастья знать. Сохраните его на память обо мне, сеньор.

Оставив кольцо в руке охотника, девушка ускакала прочь.

VIII. Крепость

Когда в Новом Свете утвердилось испанское владычество, правительство, чтобы обезопасить себя от набегов индейцев, основало на крайней границе своих владений посты, назвав их президио, и населило их преступниками всякого рода, от которых сочла нужным избавить Испанию.

Президио Сан-Лукар на реке Вернехо было создано одним из первых. Первоначально президио Сан-Лукар состоял только из одной крепости на северном берегу, на вершине крутого утеса, возвышающегося над рекою над южными окрестностями. Крепость эта, представлявшая собою квадратное строение, обнесенное каменными стенами с тремя бастионами. Внутри крепости имеется капелла, пасторат и пороховой магазин. По сторонам расположено жилье преступников, обширное помещение для коменданта, казначея, гарнизонных офицеров и маленькая больница. Все постройки здесь одноэтажные с плоской итальянской крышей. Кроме того, правительство предусмотрело здесь обширные амбары, булочную, мельницу, две мастерские, слесарную и плотничью, а также конюшни для лошадей и рогатого скота.

Ныне крепость эта наполовину разрушилась, стены обваливаются со всех сторон, только жилые строения находятся в хорошем состоянии.

Президио Сан-Лукар разделяется на три части, две на северной и одна на южной стороне реки. Общий вид ее печален, здесь растут всего лишь несколько деревьев, и то только на берегу реки, что свидетельствует о неблагодатной почве. Улицы засыпаны мелким песком и пылью.

Через три дня после событий, описанных нами в предыдущей главе, в два часа пополудни пять или шесть вакерос и леперов сидели в таверне Сан-Лукар на южном берегу реки и горячо спорили, прихлебывая водку большими глотками.

— Черт побери! — вскричал долговязый парень наглой наружности. — Мы что, не свободные люди? Если наш губернатор, сеньор дон Луис Педроза, продолжает собирать с нас такую непомерную дань, Тигровая Кошка не так уж далеко, чтобы нельзя было с ним договориться. Хотя он теперь индейский начальник, он белой породы без всякой примеси и кабальеро с головы до ног.

— Молчи, Паблито, — возразил другой, — уж лучше бы ты проглотил свои слова с водкой, чем болтать подобные глупости.

— Я хочу говорить! — не унимался Паблито, который смачивал себе глотку обильнее, чем другие.

— Разве ты не знаешь, что на нас из мрака смотрят невидимые глаза, невидимые уши улавливают все, что мы говорим, и потом используют их в своих интересах.

— Полно! — пожал плечами первый. — Ты всегда всего боишься, Карлочо, а мне на шпионов наплевать!

— Паблито! — одернул его тот, приложив палец к губам.

— Что? Не прав я? Зачем дон Луис желает нам зла?

— Вы ошибаетесь, — перебил третий, — дон Луис желает вам добра, и доказательством тому служит то, что он берет у вас как можно больше.

— Этот черт Верадо настоящий мошенник! — расхохотался дон Пабло. — Что ж! После нас хоть потоп!

— А пока будем пить, — сказал Верадо.

— Да, — подхватил Паблито, — будем пить, утопим заботы в рюмке. И разве дон Фернандо Карриль не поможет нам в случае надобности?

— Еще одно имя, которое должно застревать у тебя в горле, особенно здесь! — воскликнул Карлочо гневно, ударив по стойке кулаком. — Разве ты не можешь сдержать язык, проклятая собака.

Паблито нахмурился и искоса взглянул на товарища.

— Уж не хочешь ли ты давать мне уроки? Черт побери! Ты выводишь меня из терпения!

— Почему же не преподать тебе урок, если ты нуждаешься в этом? — ответил тот хладнокровно. — Вот уже два часа ты накачиваешься вином и стал подобен меху. Вот и мелешь вздор, как старая баба. Замолчи или ступай спать.

— Ты поплатишься мне за эти слова! — взревел Паблито, изо всех сил воткнув нож в стойку.

— Ну что ж! Кровопускание пойдет тебе на пользу. У меня так и чешутся руки пырнуть ножом в твою гадкую морду.

— Ты сказал гадкую морду?!

Паблито бросился на Карлочо, изготовившегося для отпора. Другие вакеро и леперы стали между ними, пытаясь их разнять.

— Эй, кабальеро! — сказал трактирщик, сочтя своевременным вмешаться в распрю. — Помиритесь, ради Бога! Не ссорьтесь здесь. Если вы хотите объясниться, это можно сделать на улице.

— Трактирщик прав, — согласился Паблито. — Пойдем, если ты мужчина.

— С удовольствием.

Оба вакеро в сопровождении своих товарищей отправились на улицу. Достойный же трактирщик, стоя на пороге харчевни, засунув руки в карманы панталон, насвистывал песенку в предвкушении драки. Паблито и Карлочо, которые уже сняли шляпы, чтобы прикрываться ими, как щитом, жеманно поклонились друг другу, обернули левые руки своими накидками, вытащили из-за пояса длинные ножи и, не говоря ни слова, заняли исходную позицию с поистине удивительным хладнокровием.

Поединки такого рода, который, впрочем, только один известен в Мексике, состоят в том, чтобы нанести удар в лицо своему противнику. Удар, нанесенный выше пояса, считается недостойным настоящего кабальеро. Оба противника, приняв надежную стойку и откинув голову назад, пристально смотрели друг на друга, пытаясь угадать тактику противника ловко отражать удары и оставить противнику шрам на лице. Другие вакеро, с маисовыми пахитосками во рту, следили за сражением с бесстрастным взором и рукоплескали тому, кто оказывался более ловким.

Борьба продолжалась с равным успехом для противников уже несколько минут, когда Паблито, зрение которого утратило свою остроту из-за обильных возлияний, замешкался на одну секунду, и нож Карлочо рассек ему лицо во всю длину.

— Браво! Браво! — разом возопили вакеро. — Вот это удар так удар!

Противники же, польщенные одобрением товарищей, отступили на шаг, поклонились зрителям, вложили ножи в ножны, отвесили друг другу церемонный поклон и, обменявшись рукопожатием, воротились в таверну.

Вакерос представляют собой особый сорт людей, нравы которых совершенно неизвестны в Европе. Сан-лукарские вакеро являются их своеобразным эталоном, родившись на индейской границе, они приобрели кровожадные привычки и презрение к опасности. Неутомимые игроки, они не выпускают карт из рук. Жизнь они не ставят ни в грош. Игра рождает уйму поводов для ссор, когда в ход пускается нож. Не думая ни о будущем, ни о настоящем, они одинаково безразличны и к жизни и к смерти. Перед лицом опасности никогда не задумываются о последствиях своих поступков. Однако люди эти, которые легко бросают свою семью, ради того чтобы жить на свободе среди дикарей, люди, которые бездумно проливают кровь себе подобных, которые беспощадны в своей ненависти, — эти люди обладают такими качествами, как преданность и необыкновенная самоотверженность. Характер их отличает странная смесь добра и зла, необузданных пороков и истинной добродетели. Это лентяи, игроки, забияки, пьяницы, люди жестокие, гордые, но вместе с тем необычайно храбрые и преданные другу или хозяину, которого сами же и выбирают. С детства они привычны к крови, т. к. в асиендах им поручен убой скота. Поэтому их совершенно не пугает и человеческая кровь. Шутки их так же грубы, как и нравы. Самая невинная заключается в том, чтобы грозить друг другу ножом по самому ничтожному поводу.

Тем временем как вакеро, воротившись в таверну, скрепляли водкой восстановленный мир, в таверну вошел человек, закутанный в плащ, и в шляпе, надвинутой на глаза. Он молча приблизился к стойке, окинул присутствующих равнодушным взглядом, закурил пахитоску и три раза ударил по стойке пиастром, который держал в руке.

При этом неожиданном жесте посетителя, походившем на сигнал, вакеро мгновенно умолкли, словно пораженные молнией. Паблито и Карлочо вздрогнули, пытаясь угадать черты незнакомца, скрытые плащом и шляпой, в то время как Верадо поспешно отвернулся, дабы спрятать лукавую улыбку.

Незнакомец между тем бросил недокуренную пахитоску и вышел из таверны так же неожиданно, как пришел. Через минуту Паблито и Карлочо, сделав вид, будто вспомнили о чем-то важном, покинули таверну. Верадо проскользнул вдоль стены до двери и побежал вслед за ними.

— Гм! — пробормотал трактирщик. — Не иначе, как эти три негодяя замышляют какое-нибудь грязное дело, где полетит не одна голова. Ну, да это их дело!

Другие вакеро, увлеченные игрой, склонившись над картами, не обратили внимания на исчезновение товарищей.

Незнакомец же в плаще и шляпе от таверны обернулся. Оба вакеро шли почти следом и беседовали, как двое праздных людей, вышедших прогуляться. Сделав едва заметный знак вакерам, незнакомец продолжал идти по дороге, которая постепенно поднималась вверх по холму, превращалась в тропинку, уходившую в лес.

Там, где дорога переходила в тропинку, незнакомца и двоих вакеро обогнал всадник, рысью направлявшийся в президио. Однако озабоченные серьезными мыслями, ни незнакомец, ни вакеро не обратили на него внимания. Всадник же бросил на них проницательный взгляд и, постепенно замедляя бег лошади, остановился в нескольких шагах от них.

«Прости меня Господи! — сказал он себе. — Это или дон Фернандо Карриль или сам дьявол во плоти? Этот дурак Капоте опять промахнулся! Какое у него может быть дело с этими двумя разбойниками, которых, судя по наружности, можно принять за помощников сатаны? Пусть я лишусь моего имени Торрибио Квирога, если не узнаю в чем дело».

Он быстро соскочил с лошади.

Сеньор дон Торрибио Квирога был человек лет тридцати пяти, роста несколько ниже среднего, плотного телосложения. Однако во всем его облике чувствовалась недюжинная сила. Маленькие серые глаза, сверкавшие коварством и смелостью, озаряли его невзрачную физиономию. На нем был типичный костюм мексиканца среднего сословия.

Сойдя на землю, он осмотрелся по сторонам, но не нашел никого, кому мог бы поручить свою лошадь, потому что в Сан-Лукаре почти невероятно увидеть на улице одновременно двух прохожих. Он в сердцах топнул ногой, намотал узду на руку, отвел лошадь в таверну, которую только что покинули вакеро, и поручил ее трактирщику. Исполнив этот святой долг, потому что самый преданный друг мексиканца — его лошадь, дон Торрибио поспешил назад, нимало не заботясь о предосторожностях как человек, который намерен выследить кого-то, полагая остаться незамеченным. Вакеро тем временем успели скрыться за песчаным холмом. Однако дон Торрибио увидел, как они поднимаются по крутой тропинке, ведущей в густой лес. Будучи уверенным, что непременно найдет их, дон Торрибио пошел медленнее и, чтобы отвести от себя всякое подозрение, закурил сигару. Вакеро, к счастью для него, не обернулись ни разу и вошли в лес вслед за человеком, в котором дон Торрибио узнал дона Фернандо Карриля. Когда дон Торрибио в свою очередь подошел к лесу, он для начала повернул немного направо, потом лег на землю и стал ползти очень осторожно, чтобы нарушенная пелена тумана не привлекла внимания вакеро. Вскоре он расслышал голоса и, приподняв голову, на прогалине совсем рядом увидел ту самую троицу, что-то горячо обсуждавшую между собой. Он поднялся с земли, укрылся за кленовым деревом и стал слушать.

Дон Фернандо Карриль сбросил плащ, прислонившись к дереву, с видимым нетерпением слушал Паблито. Руки дона Фернандо в перчатках, на ногах — лакированные сапоги, роскошь неслыханная на этой отдаленной границе. Костюм его, чрезвычайно богатый, совершенно походил на костюм вакеро. На шейном платке у него красовался огромнейший бриллиант, а ткань на плаще стоила не менее пятисот пиастров.

Пока мы ограничимся этим кратким описанием дона Фернандо. За два года до начала этого рассказа, дон Фернандо Карриль приехал в Сан-Лукар. Никто его не знал, не знали, ни откуда он приехал, ни от кого получил свое огромное состояние, ни где его имение. Дон Фернандо купил в нескольких милях от Сан-Лукара асиенду и под предлогом защиты от индейцев укрепил ее, окружил палисадами и рвами и даже оснастил двумя небольшими пушками. Таким образом, он оградил свою жизнь от любопытных. Хотя его асиенда была закрыта для каких-либо визитеров, он сам был желанным гостем самых знатных семей Сан-Лукара и частенько их навещал. Однако время от времени он, ко всеобщему удивлению, исчезал на целые месяцы.

Дамы напрасно пускали в ход свои обворожительные улыбки, мужчины — изощренные вопросы, чтобы хоть что-нибудь выведать у дона Фернандо. Дон Луис Педроза, которому положение губернатора давало право на любопытство, несколько беспокоился по поводу дона Фернандо, но в конце концов должен был отступиться, полагаясь на время, которое, рано или поздно, срывает самые плотные покровы и обнаруживает тайны. Вот какой был человек, слушавший Паблито на прогалине, и вот все, что было о нем известно.

— Хватит, — вдруг вспылил он. — Ты собака и собачий сын.

— Сеньор! — робко сказал Паблито.

— Я с удовольствием прикончил бы тебя, негодяи!

— Вы мне угрожаете! — вскричал вакеро, побледнев от бешенства и обнажая нож.

Дон Фернандо схватил его за руку и так сильно сжал, что Паблито застонал.

— На колени и проси прощения, — сказал дон Фернандо и бросил негодяя наземь.

— Нет, лучше убейте меня.

— Пошел прочь отсюда. Ты настоящая скотина. Вакеро с трудом, шатаясь, встал на ноги. Кровь прилила к глазам, губы посинели, все тело дрожало. Он поднял нож и подошел к дону Фернандо, который стоял, скрестив руки.

— Да, — сказал он. — Я скот, но все-таки вас люблю. Простите меня или убейте, только не прогоняйте.

— Убирайся, говорю тебе!

— Это ваше последнее слово?

— Да, убирайся прочь.

— А! Так-то? Ну и ладно, когда так! Вакеро мгновенно выхватил нож, чтобы нанести себе удар.

— Я прощаю тебя, — сказал тогда дон Фернандо, останавливая руку Паблито. — Но если ты хочешь продолжать служить мне, оставайся нем, как мертвец.

Вакеро упал к его ногам и стал осыпать его руку поцелуями, точь-в-точь как собака, которая лижет руку господина, побившего ее. Карлочо все это время оставался бесстрастным свидетелем этой сцены.

— Какое могущество таит в себе этот человек, чтобы снискать такую безмерную любовь? — прошептал дон Торрибио, по-прежнему скрываясь за деревом.

После краткого молчания дон Фернандо Карриль заговорил:

— Я знаю, что ты мне предан, и питаю к тебе полное доверие. Но ты пьяница, а вино — дурной советник.

— Я не стану больше пить, — поспешил заверить вакеро. Дон Фернандо презрительно усмехнулся.

— Пей, но не до потери разума. В пьяном виде произносятся слова, которые могут оказаться страшнее кинжала. Вот как сегодня. Не господин говорит сейчас с тобою, а друг. Могу я положиться на вас обоих?

— Да, — ответили вакеро.

— Я отлучусь на несколько дней. Зорко следите за здешними окрестностями. Недалеко отсюда находится асиенда Лас-Нориас де-Сан-Антонио. Вы знаете ее?

— Кто не знает дона Педро де Луна! — воскликнул Паблито.

— Так вот, как следует наблюдайте за этой асиендой и снаружи и внутри. Если вы заподозрите что-нибудь необычное в отношении дона Педро или донны Гермозы, один из вас должен немедленно предупредить меня. Вы знаете, где меня найти?

Вакеро утвердительно закивали головами.

— Обещаете ли вы мне исполнять быстро и четко каждое из моих приказаний, как бы непонятны они ни были?

— Клянемся.

— Хорошо. И последнее: сойдитесь как можно ближе с вакерос. Постарайтесь, не возбуждая подозрения, которое, как известно, всегда спит с открытым глазом, собрать отряд решительных людей. Да, кстати, остерегайтесь Верадо. Это предатель. У меня есть доказательство, что он шпионит за мной в пользу Тигровой Кошки.

— Убить его? — холодно спросил Карлочо.

— Возможно, это было бы благоразумно, только освободиться от него надо без шума.

Вакеро украдкой переглянулись, но дон Фернандо сделал вид, будто ничего не заметил.

— Нужны вам деньги?

— Нет, — ответили вакеро, — у нас пока есть еще немножко.

— Все равно, вот, возьмите. Лучше всегда иметь в запасе. — И он бросил Карлочо увесистый кошелек.

— Теперь, Паблито, приведи мою лошадь. Вакеро исчез в лес и почти сразу же вернулся, ведя за узду великолепную лошадь.

— Прощайте! — сказал дон Фернандо. — Запомните, осторожность и верность. Нескромность будет стоит вам жизни.

Дружески поклонившись вакеро, он пришпорил лошадь и поскакал в сторону президио. А вакеро отправились восвояси.

Не успели они пройти некоторое расстояние, как кусты на обочине прогалины зашевелились, и оттуда высунулась голова человека, бледного от страха. Это был Верадо, который, с ножом в одной руке и с пистолетом в другой, приподнялся на цыпочках и, испуганно озираясь по сторонам, вполголоса забормотал:

— Черт побери! Убить меня без шума! Посмотрим! Посмотрим! Какие демоны! Э! Оказывается, подслушивать полезно.

— Это единственный способ услышать, — сказал насмешливый голос.

— Кто это? — вскричал Верадо, метнувшись в сторону.

— Друг, — ответил дон Торрибио Квирога, выходя из-за дерева.

— А! Сеньор дон Торрибио Квирога, добро пожаловать. И вы также подслушивали?

— Подслушивал? Еще бы! Я воспользовался этим случаем, чтобы выяснить кое-что о доне Фернандо.

— Ну и что же вы думаете о нем после того, что услышали?

— Этот кабальеро кажется мне довольно таинственным злодеем, но с Божьей помощью мы разрушим его козни.

— Хорошо, если так! — вздохнул Верадо.

— Что же намерены вы делать?

— Право, не знаю. У меня голова идет кругом. Понимаете ли, они хотят убить меня без шума. По моему мнению, Паблито и Карлочо самые отвратительные злодеи в пустыне.

— Ну, я давно их знаю. Сейчас они не особенно меня беспокоят.

— А меня, признаюсь, они беспокоят, и даже очень.

— Полноте, вы еще живы, черт побери!

— Мне от этого не легче. Я нахожусь между дьяволом и смертью.

— Полноте! Неужели вы боитесь? Ведь вы самый смелый охотник на ягуаров!

— Ягуар всего лишь ягуар. С ним можно справиться с помощью ружья, а два злодея, которых дон Фернандо напустил на меня, настоящие дьяволы, безбожники и беззаконники, которые зарежут родного отца за мерку водки.

— Это правда. Приступим же к делу. По причинам, которые вам нет необходимости знать, я чрезвычайно интересуюсь доном Педро де Луна, а особенно его очаровательной дочерью. Дон Фернандо Карриль, судя по тому, что мы только что узнали, замышляет против этого семейства какой-то страшный заговор, который я хочу расстроить. Вы согласны мне помогать? Два человека многое могут сделать, если будут действовать сообща.

— Итак, вы мне предлагаете товарищество, дон Торрибио?

— Называйте это, как хотите, но отвечайте мне поскорее.

— Когда так, откровенность за откровенность, дон Торрибио. Сегодня утром я наотрез отказался от вашего предложения, а вечером принимаю его, потому что мне нечего больше терять. Мое положение совершенно безвыходно. Убить меня без шума! Ей-богу, я отомщу! Я принадлежу вам, дон Торрибио, как мой нож своей рукоятке. Я буду предан вам и телом и душой, даю вам слово вакеро.

— Прекрасно! Я вижу, мы легко можем понять друг друга.

— Скажите, что мы уже поняли, и это будет истинная правда.

— Хорошо, но надо принять необходимые меры предосторожности, для того чтобы добиться успеха. Дичь, за которой мы собираемся охотиться, поймать не легко. Вы знаете леперо по имени Тонильо эль-Сапоте?

— Знаю ли я Тонильо? — радостно вскричал вакеро. — Это мой кум!

— Тем лучше! Этот Тонильо человек решительный, на которого можно положиться без опасения.

— Это истинная правда. Более того, у него прекрасные правила.

— Действительно. Отыщите его и сегодня вечером, через час после заката солнца, ступайте вместе с ним в Каллехон де-Лас-Минас.

— Понятно.

— Там мы втроем составим план действий.

— Да, и будьте уверены, мы с Тонильо найдем способ избавить вас от этого человека, который замыслил убить меня без шума.

— Кажется, это очень вас тревожит?

— Еще бы! Поставьте себя на мое место. Впрочем, кто доживет, увидит: дону Фернандо не удастся разделаться со мною так, как он это замыслил.

— Итак, решено, сегодня вечером в Каллехоне с Тонильо?

— Мы будем там оба, если даже мне придется привести его насильно.

— Теперь каждый из нас отправится по своим делам.

— Понятно. А вы в какую сторону направляетесь?

— Прямо в асиенду дона Педро де Луна.

— Послушайте, дон Торрибио, не говорите ему ни о чем.

— Меня не надо предупреждать, Верадо!

— Я сказал вам это потому, что дон Педро, хотя это человек прекрасный и совершеннейший кабальеро, может быть, придерживается немножко отсталых взглядов, вероятно, будет стараться отговорить вас.

— Может быть, вы правы. Пусть он лучше не знает об услуге, которую я хочу ему оказать.

— Да, да, это гораздо лучше. Итак, дон Торрибио, до вечера!

— До вечера в Каллехоне. Прощайте, желаю вам успеха.

Они расстались. Дон Торрибио Квирога зашагал к трактиру, где он оставил свою лошадь на попечении трактирщика, между тем как Верадо, лошадь которого была спрятана поблизости, вскочил в седло и помчался вскачь, бормоча сквозь стиснутые зубы:

— Убить меня без шума! Чего захотел! Ну, посмотрим, посмотрим!

IX. Донна Гермоза

Каменное Сердце не ошибся, когда сказал своим подопечным, что облако пыли вдали было поднято слугами асиенды, спешившими им навстречу. Действительно, не успел охотник удалиться, как облако пыли, быстро приближавшееся, вдруг рассеялось и наши путешественники увидели многочисленный отряд вакеро и пеонов, скакавших во всю прыть. Возглавлял отряд дон Эстебан Диас, не перестававший бранить своих спутников за то, что они, как ему казалось, едут слишком медленно. Скоро оба отряда встретились. Эстебана Диаса, как и предвидел дон Педро, встревожило продолжительное отсутствие хозяина, и, опасаясь, не случилась ли с ним беда, он быстро собрал самых надежных людей в асиенде и отправился на его поиски. Он со своим отрядом изъездил пустыню вдоль и поперек. Однако без счастливой случайности, которая свела путешественников с Каменным Сердцем в ту минуту, когда у них уже не оставалось ни мужества, ни сил, вероятно, эти поиски так ничем и не окончились бы, а в мрачную летопись здешних мест вписалась бы еще одна зловещая и страшная трагедия.

Велика была радость дона Эстебана и его спутников, когда они отыскали тех, кого опасались уже никогда не увидеть, и все весело направились к асиенде, куда и прибыли два часа спустя.

Едва донна Гермоза сошла с лошади, как, сославшись на усталость, удалилась в свою комнату.

Войдя в свою чистую спокойную спальню, донна Гермоза окинула взором дорогое ей убранство комнаты и инстинктивно опустилась на колени возле статуи св. Девы, которая стояла в углу, убранная цветами, словно для того, чтобы охранять ее.

Молитва девушки, обращенная к св. Деве, была продолжительной, весьма продолжительной. Около часа, стоя на коленях, донна Гермоза шептала слова, которые никто не мог слышать, кроме Бога. Наконец она поднялась медленно, словно нехотя, перекрестилась в последний раз и опустилась на диван, погрузившись в глубокие раздумья. Что могло серьезно занять ум прежде всегда веселой и беззаботной девушки, жизнь которой с первого дня рождения была сплошной радостью, и над ее головкой всегда было безоблачное ясное небо, сулившее ей такое же радостное ощущение. Почему же сейчас брови ее постоянно хмурились, образуя едва приметную морщинку на ее светлом лбу?

Никто и даже сама Гермоза не могли бы объяснить. Не отдавая себе отчета в свершившихся в ней переменах, донна Гермоза словно бы пробуждалась от долгого сна. Сердце ее билось чаще, кровь стремительнее текла в жилах. И неведомые доселе мысли все чаще посещали ее, возбуждая головокружение. Словом, девушка становилась женщиной. Внезапное беспокойство без всякой видимой на то причины сменялось раздражительностью, ни с того, ни с сего она вдруг начинала рыдать, но в следующую же минуту на прекрасных устах появлялась очаровательная улыбка. Вся эта изменчивость в настроении диктовалась мыслями, которые теперь неотступно будоражили ее сознание и которые невозможно было прогнать, дабы снова обрести спокойствие и беззаботную веселость, которых она лишилась почти навсегда.

— О! — воскликнула она однажды. — Я хочу его узнать!

Девушка внезапно нашла объяснение своему внутреннему состоянию: она любила или по крайней мере ее сердце уже созрело для любви. Однако, произнеся вслух неожиданно вырвавшиеся у нее слова, девушка смутилась и поспешила набросить покрывало на статую мадонны. Мадонна, которой девушка привыкла поверять все свои мысли, не должна теперь знать ее женские тайны. Эту деликатность в своем святом веровании Гермоза немедленно уловила.

Возможно, она сама сомневалась в себе, и чувство, пробудившееся в ее сердце так внезапно и с такой силой, казалось ей недостаточно чистым, для того чтобы поверять ей свои желания и надежды.

Укрыв статую Мадонны покрывалом, которое, по ее представлениям, должно было скрыть ее мысли от проницательного взора небесной покровительницы, донна Гермоза позвонила.

Дверь тихо отворилась, и прелестная чола просунула свое лукавое личико в отверстие двери.

— Войди, — сказала донна Гермоза, сделав ей знак приблизиться.

Чола, стройная девушка с гибким станом и прелестная, как все метиски, грациозно опустилась на колени у ног своей барышни и, устремив на нее большие черные глаза, сказала с улыбкой:

— Чего желаете вы, нинья?

— Ничего, Кларита, — уклончиво ответила донна Гермоза. — Просто мне захотелось повидаться и поговорить с тобою.

— О, какое счастье! — радостно воскликнула девушка, захлопав в ладоши. — Я так давно не видала вас, нинья!

— Тебя очень тревожило мое отсутствие, Кларита?

— Можете ли вы спрашивать, сеньорита? Я вас люблю как сестру. Я слышала, вы подвергались большим опасностям?

— Кто это сказал? — рассеянно спросила донна Гермоза.

— Все только и говорят о том, что случилось в пустыне. Пеоны бросили работать, чтобы послушать об этом. В асиенде все очень беспокоились.

— А!

— В те два дня, когда вас нигде не могли найти, мы не знали, какому святому молиться. Я дала обет — пожертвовать золотое кольцо моей доброй покровительнице св. Кларе.

— Благодарю, — улыбнулась донна Гермоза.

— Но больше всех переживал дон Эстебан Диас. Он места себе не находил и в том, что случилось с вами, винил себя. Он бил себя в грудь, уверяя, что должен был ослушаться вашего отца и остаться с вами, несмотря на его приказания.

— Бедный Эстебан! — сказала донна Гермоза, думавшая в это время совсем о другом человеке и которую начинала утомлять болтовня ее камеристки. — Он любит меня, как брат.

— Это правда. Он поклялся своей головой, что этого никогда больше не случится с вами и что теперь он уже не оставит вас никогда и ни при каких обстоятельствах.

— О! Стало быть, он очень за меня беспокоился?

— Вы не можете себе этого представить, нинья, тем более что вы, кажется, оказались в руках самого свирепого пирата.

— Однако уверяю вас, что человек, приютивший нас, окружил нас заботой и вниманием

— Так говорит ваш отец, но дон Эстебан уверяет, что он давно знает этого человека, что доброта его притворна и что за ней скрывается какая-то хитрость.

Донна Гермоза вдруг задумалась.

— Дон Эстебан сумасшедший, — сказала она. — Его дружеские чувства ко мне сбивают его с толку. Я убеждена, что он ошибается. Но ты заставила меня вспомнить, что по приезде я убежала, не поблагодарив его. Я хочу загладить эту невольную оплошность. Он еще в асиенде?

— Кажется, да, сеньорита.

— Ступай узнай и, если он еще не ушел, попроси его ко мне.

Камеристка проворно встала и удалилась.

— Если он его знает, — прошептала девушка, оставшись одна, — он должен будет сообщить мне то, что меня интересует.

Она с нетерпением ждала возвращения камеристки. Та как будто угадывала нетерпение своей госпожи и поспешила исполнить данное ей поручение. Не прошло и пяти минут после ее ухода, как она доложила о доне Эстебане.

Мы уже сказали, что дон Эстебан был красавец с львиным сердцем, с орлиным взором, изящные манеры которого свидетельствовали о благородном происхождении. Он вошел, поклонившись донне Гермозе дружески, без излишней церемонности, что вполне допускали его продолжительные, неизменно добрые отношения с нею, потому что он, так сказать, видел, как она родилась.

— Ах! Эстебан, друг мой, — радостно сказала она, протягивая ему руку, — я рада вас видеть! Сядьте и поговорим.

— Поговорим, — в тон ей весело отвечал молодой человек.

— Подай стул дону Эстебану, чола, и уходи. Ты свободна Камеристка повиновалась.

— О, как много я вам расскажу, друг мой! — продолжала девушка.

Эстебан улыбнулся.

— Во-первых, — продолжала она, — извините, что я убежала. Мне необходимо было остаться одной, чтобы несколько поправить мои мысли.

— Я это понимаю, милая Гермоза.

— Итак, вы на меня не сердитесь, Эстебан ?

— Нисколько, уверяю вас.

— Правда? — спросила она с напускной серьезностью.

— Пожалуйста, не будем говорить об этом, милое дитя. После того, что вам довелось пережить, это вполне естественно. Это еще долго будет давать о себе знать.

— О, конечно! Однако, откровенно говоря, мой добрый Эстебан, эти опасности были не так велики, как ваше дружеское расположение ко мне заставило вас предположить.

Молодой человек решительно покачал головой.

— Вы ошибаетесь, нинья, — сказал он, — эти опасности, напротив, были гораздо серьезнее, чем вы думаете.

— Нет, Эстебан, уверяю вас, люди, которых мы встретили, оказали нам самое дружеское гостеприимство.

— Я это допускаю, но отвечу вам только одним вопросом.

— Спрашивайте, я отвечу, если смогу.

— Знаете ли вы имя человека, который предложил вам это дружелюбное гостеприимство? — спросил Эстебан, делая ударение на последних двух словах.

— Признаюсь, я этого не знаю, и мне даже не пришло в голову спросить.

— Напрасно, сеньорита, а то вы узнали бы, что его зовут Тигровая Кошка.

— Тигровая Кошка! — вскричала она, побледнев. — Это самый ужасный злодей, который уже много лет нагоняет страх на обитателей этих краев! О, вы ошибаетесь, Эстебан, этого не может быть, это не он!

— Нет, сеньорита, я не ошибаюсь, я ручаюсь за свои слова. А то, что я узнал от вашего отца, не оставляет ни малейшего сомнения на этот счет.

— Но почему же тогда этот человек так радушно нас принял и не воспользовался случаем, когда мы оказались в его власти?

— Никто не способен проникнуть в тайники души этого человека. К тому же вы не знаете, а он мог расставить вам ловушку. Не преследовали ли вас краснокожие?

— Это правда, но мы избавились от них благодаря нашему проводнику, — сказала донна Гермоза с легким трепетом в голосе.

— Все так, — продолжал молодой человек иронично, — но знаете ли вы, кто этот проводник?

— Несмотря на настойчивую просьбу отца, он так и не назвал своего имени.

— У него были на то причины, нинья, потому что имя это повергло бы вас в ужас.

— Да кто же этот человек?

— Сын Тигровой Кошки, тот, кого называют Каменное Сердце.

Донна Гермоза непроизвольно отпрянула назад, закрыв лицо руками.

— О, это невозможно! — вскричала она. — Этот человек не может быть чудовищем. Он был так предан нам, он спас мне жизнь!

— Как! — удивился молодой человек. — Что вы хотите сказать? Он спас вам жизнь?

— Разве вы этого не знали? Разве мой отец вам этого не рассказывал?

— Нет, дон Педро ничего такого мне не говорил.

— Тогда я вам скажу, Эстебан, потому что, кто бы ни был этот человек, надо отдать ему справедливость: если я не умерла в страшных муках, то обязана этим только ему одному.

— Ради Бога, объясните, Гермоза, все по порядку.

— Когда мы блуждали по лесу, — продолжала она с необычайным волнением, — и пребывали в полном отчаянии, ожидая смерти, которая не замедлила бы явиться, меня вдруг ужалила змея, самая опасная из всех. Поначалу я терпела боль, чтобы не повергать в еще большее отчаяние моих спутников.

— О! — восторженно воскликнул он. — Я вас узнаю, нинья! В любых обстоятельствах вы тверды и мужественны!

— Да, — ответила она с печальной улыбкой. — Но слушайте дальше! Вскоре боль сделалась нестерпимой и силы изменили мне. В эту-то минуту Господь и послал нам того, кого вы называете Каменным Сердцем. И он решил мне помочь.

— Странно! — прошептал Эстебан с задумчивым видом.

— С помощью каких-то листьев он сумел предотвратить действие яда, и через несколько часов я почувствовала облегчение, а потом и вовсе исцелилась. Ну, как вы считаете теперь, обязана я ему жизнью?

— Нет, — уверенно ответил Эстебан, — потому что при том, что он действительно вас спас, я не могу угадать, с какой целью он это сделал.

— С целью меня спасти, просто из человеколюбия, что, впрочем, доказало его последующее поведение. Своим избавлением от преследовавших нас апачей мы обязаны ему одному.

— Все, что вы рассказываете, нинья, кажется мне невероятным сном. Слушая вас, я не пойму, сплю я или бодрствую.

— Но разве этот человек совершал какие-нибудь гнусные поступки, что у вас сложилось о нем такое дурное мнение? — Эстебан Диас не отвечал, он казался сконфуженным. Наступило минутное молчание.

— Говорите, друг мой, говорите, я вас слушаю.

— Гермоза, — продолжал он, — будьте осторожны, не позволяйте себе неблагоразумно следовать порывам вашего сердца. Берегите себя от горьких разочарований в будущем. Каменное Сердце, как я вам сказал, сын Тигровой Кошки. О его отце мне нечего вам сказать. Это чудовище приобрело слишком кровавую репутацию, чтобы необходимо было входить в какие-либо подробности. «Слава» отца, естественно, отразилась на сыне, создавшего репутацию убийцы и грабителя. Его боятся точно так же, как и отца. Однако, справедливости ради, я должен признать, что, хотя его и обвиняют в страшных злодеяниях, каких-либо доказательств на этот счет не существует. Он сам и его жизнь окружены непроницаемой таинственностью. Существует много домыслов на этот счет, но истинной правды никто не знает.

— Ах! — вздохнула донна Гермоза. — Эти слухи ошибочны.

— Не спешите брать его под защиту, Гермоза. Как говорится, в каждом слухе есть доля истины. Впрочем, уже одно его ремесло могло бы служить уликою против этого человека.

— Я вас не понимаю, Эстебан. Какое ремесло вы имеете в виду?

— Каменное Сердце — охотник за пчелами.

— Как? Охотник за пчелами? — перебила его донна Гермоза, смеясь. — Но мне это ремесло кажется самым невинным.

— Да, название приятно звучит на слух. Ремесло само по себе совершенно невинное, но пчелы, эти часовые цивилизации, которые, по мере того как белые завладевают Америкой, проникают в самые неприступные пустыни, требуют от людей, охотящихся за ними, совершенно особой закалки, бронзового сердца в железном теле, твердой решимости, неукротимого мужества и воли.

— Простите, я перебью вас, Эстебан, но все. что вы говорите, только делает честь людям, решающимся на такое опасное ремесло.

— Да, — продолжал он, — вы были бы правы, если бы эти люди, полудикие по причине жизни, какую они ведут, беспрерывно подвергающиеся серьезным опасностям, принужденные постоянно защищать свою жизнь от краснокожих и от хищных зверей, подстерегающих их на каждом шагу, не взяли бы за правило убивать людей, и делают они это совершенно равнодушно. Для них убить человека все равно что коптить пчелиный улей. Часто они убивают просто от нечего делать, стреляют в первого встречного, белого или краснокожего, словно в мишень. Поэтому индейцы боятся их гораздо больше, чем хищных зверей. И они бегут от охотника за пчелами с большим страхом и поспешностью, нежели от серого медведя, самого лютого обитателя наших американских лесов. Поверьте, нинья, я ничего не преувеличиваю. Когда эти люди появляются на границах, начинается всеобщая паника, потому что их путь полит кровью и усыпан трупами их жертв, лишившихся жизни по большей части по какому-нибудь ничтожному поводу. Словом, милое дитя, охотники за пчелами — это чудовищные существа, обладающие всеми пороками белых и краснокожих, но не позаимствовавшие от них ни одного хорошего качества. В результате ни те, ни другие не приемлют охотников за пчелами.

— Эстебан, я серьезно выслушала объяснения, которые вы мне дали Благодарю вас. Только, признаюсь, по моему мнению, они не говорят ни за, ни против человека, о котором я расспрашиваю вас. Я допускаю, что охотники за пчелами — жестокие дикари, возможно, это даже справедливо, но разве не могут среди них быть люди благородные, с чистым сердцем и благородным характером? Вы говорили вообще об охотниках за пчелами, но кто мне докажет, что Каменное Сердце не является исключением? Его поведение позволяет мне думать именно так. Я мало сведуща в житейских делах, но скажу вам откровенно, что я думаю об этом человеке. С самого рождения обреченный на жизнь самую постыдную, он всячески противостоял окружавшему его дурному миру Сын преступного отца, невольный сообщник разбойников, которым неведомы понятия чести и порядочности, он нашел в себе силы отринуть путь грабежа и насилия и предпочел иной путь — путь постоянных опасностей. Сердце его осталось добрым, и когда случай представил ему возможность совершить добро, он с радостью воспользовался ею. Вот что я скажу вам, Эстебан, если бы вы, как я, в течение двух дней наблюдали этого странного человека, я убеждена, вы согласились бы со мною и согласились бы, что он скорее достоин сострадания, нежели осуждения, потому что, окруженный хищными зверями, он сумел остаться человеком.

Эстебан с минуту пребывал в задумчивости, потом наклонился к ней, пожал ее руку с нежным состраданием.

— Я жалею вас и восхищаюсь вами, Гермоза, — сказал он кротко, — вы оказались именно такой, какой я вас представлял. Я наблюдал за вами с самого рождения и теперь с удовлетворением могу сказать: в женщине воплотились все задатки ребенка, а потом и девушки. Сердце у вас благородное, чувства возвышенные — словом, вы совершеннейшее из созданий и избранная душа. Я не осуждаю вас за то, что вы повиновались порывам вашего сердца. Вы оказались подвластны инстинкту красоты и добра, который овладел вами вопреки вашей воле. Но, увы, милое дитя! Я, как ваш старший брат, более опытный, хочу высказать вам свое мнение. Не делая никаких предположений относительно того, какое вам уготовано будущее, я должен просить у вас позволения обратиться к вам с просьбой.

— С просьбой? — удивилась донна Гермоза. — О, говорите, друг, говорите, я буду так счастлива, если смогу сделать вам что-нибудь приятное.

— Благодарю, Гермоза, но просьба моя касается не меня, а вас самой.

— Тем больше оснований мне согласиться, — ответила она с очаровательной улыбкой.

— Послушайте, дитя, события этих двух дней совершенно изменили вашу жизнь и заронили в вашу душу чувство, о существовании которого вы до сей поры не знали. Вы всегда относились ко мне с полнейшим доверием. Я прошу и впредь доверять мне. Больше всего на свете я желаю видеть вас счастливой. Этим определяются все мои мысли, все поступки. Я останусь верным вам всегда и никогда не поступлю вопреки вашей воле. И если я желаю быть вашим поверенным, то только для того, чтобы помогать вам советами и делом оберегать вас от всяких невзгод и от ловушек, которые могут быть расставлены на вашем пути и куда легко угодить наивному и благородному существу, такому как вы. Вы обещаете исполнить мою просьбу?

— Да, — твердо заявила она, глядя ему прямо в лицо. — Я обещаю вам, Эстебан, потому что вы действительно мне брат. Что бы ни случилось, у меня никогда не будет от вас тайн.

— Благодарю, Гермоза, — сказал молодой человек, вставая, — надеюсь доказать вам скоро, что я достоин считаться вашим братом Приходите послезавтра после обеда к моей матери, я буду там. Может быть, мне удастся представить вам некоторые доказательства того, на что сегодня мог только намекать.

— Что вы хотите сказать, Эстебан? — вскричала донна Гермоза с волнением

— Пока ничего, милое дитя. Позвольте мне действовать по своему усмотрению.

— Каков ваш план? Что вы намерены делать? О, друг мой! Не придавайте тому, что я вам сказала, большего значения, чем следует Я увлеклась и наговорила вам таких вещей, из которых было бы неправильно делать заключения…

— Успокойтесь, Гермоза, — перебил ее дон Эстебан, улыбаясь, — я не делаю никаких неприятных для вас выводов из нашего разговора. Я понял, что вы испытываете большую признательность к человеку, который спас вам жизнь, что вы были бы рады узнать, что этот человек не недостоин чувства, которое он внушает вам, и не более того

— Это действительно так, друг мой. Кажется, это желание естественно и никто не может его осуждать.

— Конечно, милое дитя, поэтому я не осуждаю вас. Напротив, только я, как мужчина, могу делать много такого, что недоступно вам, женщинам. Поэтому я стараюсь приподнять таинственное покрывало, скрывающее жизнь вашего исцелителя, для того чтобы иметь возможность определенно сказать вам, достоин он вашего внимания и симпатии или нет.

— О, сделайте это, Эстебан, прошу вас от всего сердца! Молодой человек лишь улыбнулся в ответ на страстный призыв донны Гермозы и, поклонившись, ушел.

Оставшись одна, она обхватила голову руками и заплакала. Неужели она сожалела о той откровенности, которую себе позволила? Или она боялась самой себя? Только женщины, причем женщины испано-американские, в жилах которых течет раскаленная лава вулкана, способны решить этот вопрос.

Дон Фернандо Карриль, как мы уже сказали, после разговора с вакерос поскакал по дороге, ведущей к президио, но, не доезжая до него, он постепенно замедлил бег своей лошади и ехал неспеша, внимательно поглядывая по сторонам, как будто поджидал кого-то.

Однако мы позволим себе усомниться в этом, потому что дорога на всем своем огромном протяжении была совершенно пуста.

Х. Пиковый туз

Дон Фернандо некоторое время оставался неподвижен.

— Он не явится, — прошептал он, — меня обманули, нет, это невозможно.

Потом, бросив последний взгляд вокруг, он пришпорил было лошадь, но вдруг так резко удержал ее, что бедняжка встала на дыбы от боли. Дон Фернандо приметил двух всадников, направлявшихся к нему. Один ехал от поселка, другой по той самой дороге, где он сам проехал несколько минут назад.

— Все идет хорошо. Вот дон Торрибио Квирога, а кто этот другой всадник? — прошептал он, обернувшись к человеку, ехавшему от президио.

Лицо его посуровело, он как будто колебался минуту, но потом выпрямился, улыбнулся иронично и, сказав себе:

«Лучше так», стал поперек дороги, преградив путь всадникам.

Прибывшие всадники, зорко следившие за ним, обратили внимание на его вызывающий жест. Но их это не тревожило, и они продолжали ехать навстречу друг другу так же тихо, как и прежде. Всадник, выехавший из поселка, подъехал к дону Фернандо первым.

Мексиканцам, независимо от их положения в обществе и полученного воспитания, присуща врожденная вспыльчивость, которая не подводит.

Как только незнакомец подъехал к дону Фернандо, тот слегка изменил положение лошади, снял шляпу и, низко поклонившись, сказал:

— Сеньор кабальеро, позвольте мне задать вам вопрос

— Кабальеро, — ответил незнакомец также вежливо. — Вы оказываете мне большую честь.

— Меня зовут дон Фернандо Карриль.

— А меня — дон Эстебан Диас.

Всадники снова поклонились и надели шляпы.

— Сеньор дон Эстебан, я очень рад познакомиться с вами. Угодно вам уделить мне десять минут?

— Сеньор дон Фернандо, хотя я и тороплюсь, но готов задержаться, чтобы побыть в вашем приятном обществе.

— Вы очень добры, кабальеро, благодарю вас. Если быть кратким, то речь идет о том, что направляющийся сюда кабальеро сеньор…

— Дон Торрибио Квирога. Я его знаю, — перебил Эстебан.

— Когда так, тем лучше. Этот человек, очень почтенный, впрочем, по какой-то странной случайности мой враг.

— Как жаль!

— Не правда ли? Что же делать? Он так враждебно настроен ко мне, что уже четыре раза пытался меня убить, подговорив разбойников.

— Попытки его оказались тщетными, сеньор дон Фернандо.

— Я тоже так считаю, поскольку хочется покончить с этим, я решился предложить ему выход из этого затруднительного для него положения.

— Это будет поступком истинного кабальеро.

— Я понимаю, как он должен беспокоиться. Я был бы рад, если бы вы согласились быть свидетелем сделки, которую я намерен ему предложить.

— С удовольствием, кабальеро.

— Очень вам благодарен и буду рад отплатить вам тем же. Но вот и тот, о ком мы говорили.

Действительно, дон Торрибио Квирога был уже совсем близко.

— О, я не ошибаюсь! — воскликнул он с напускной веселостью. — Я имею удовольствие встретиться с моим любезным приятелем доном Фернандо Каррилем.

— Это я самый, любезный друг, и так же, как вы, рад этой случайной встрече, — ответил дон Фернандо, поклонившись.

— Если уж я вас встретил, то не отпущу, мы вместе доедем до президио.

— Я этого желал бы, дон Торрибио, но прежде, если позволите, я скажу вам несколько слов, которые, может быть, воспрепятствуют исполнению вашего желания.

— Говорите, говорите, любезный сеньор. Вы можете сказать лишь то, что мне очень приятно будет выслушать в присутствии приятеля Эстебана.

— Дон Фернандо действительно просил меня остаться, чтобы присутствовать при вашем разговоре, — ответил молодой человек.

— Прекрасно. Говорите же, любезный сеньор.

— Не сойти ли нам с лошадей, сеньоры? — сказал дон Эстебан. — Кажется, разговор предстоит продолжительный.

— Совершенно верно, кабальеро, — ответил дон Фернандо. — Здесь неподалеку грот, где нам будет очень удобно разговаривать.

— Пойдемте туда как можно скорее, — с улыбкой изъявил свою готовность дон Торрибио.

Три всадника сошли с дороги и, повернув вправо, направились к небольшому лесочку. Если бы кто-нибудь увидел их, идущими рядом, улыбающихся и весело беседующих между собой, непременно принял бы их за давних приятелей. Между тем в действительности, как скоро увидит читатель, все было совсем не так.

Вскоре они достигли леса и сразу же увидели грот, о котором говорил дон Фернандо. Грот этот походил на невысокий холм и был довольно узкий. Покрытый зеленью снаружи и внутри, он представлял собой идеальное место отдохновения во время дневного зноя.

Всадники сошли с лошадей, сняли с них узду и вошли в грот, наслаждаясь царившей здесь прохладой, чему способствовала также тонкая струя воды, сбегавшая по стенке грота с меланхоличным журчанием. Они бросили одеяла на землю и, спокойно растянувшись на них, закурили.

Первым заговорил Торрибио:

— Как я вам признателен, дон Фернандо, что вы вспомнили об этом восхитительном убежище. Теперь, если вам угодно объясниться, я выслушаю вас с чрезвычайным удовольствием.

— Сеньор дон Торрибио Квирога, — заговорил дон Фернандо. — Меня, право, смущает ваша любезность, и если бы я не был самым неумолимым вашим врагом, Бог мне свидетель, я был бы самым искренним вашим другом.

— Ах, судьба рассудила иначе! — со вздохом изрек дон Торрибио.

— Знаю, любезный сеньор, и искренне сожалею.

— Не более меня, клянусь вам.

— Наконец, если уж на то пошло, мы оба должны покориться судьбе

— Ах! Я стараюсь, любезный сеньор.

— Я это знаю и потому ради ваших интересов, равно как и моих, я решил положить этому конец.

— Я не вижу, каким образом этого можно достигнуть, если только один из нас не согласится умереть.

— Эта ненависть должна была уже обойтись вам в кругленькую сумму.

— Четыреста пиастров, которые украли у меня плуты, потому что вы до сих пор живы, и, не считая двухсот других, которые я намерен предложить сегодня одному пикаро, поклявшемуся, что непременно убьет вас

— Весьма сожалею. Если так будет продолжаться, вы в конце концов разоритесь.

Дон Торрибио ничего не ответил и только вздохнул Дон Фернандо между тем продолжал, бросая потухшую пахитоску и готовясь закурить другую:

— В свою очередь, любезный сеньор, я вам признаюсь, что несмотря на редкостную неспособность людей, нанимаемых вами, мне начинает надоедать служить им мишенью именно тогда, когда я менее всего об этом думаю.

— Я понимаю. Это действительно очень неприятно.

— Не правда ли? Итак, желая удовлетворить наши общие интересы и покончить с этим раз и навсегда, я, кажется, изыскал способ решить вопрос к взаимному удовольствию.

— А! Интересно, какой же. Я знаю, дон Фернандо, что вы человек изобретательный и наверняка придумали что-нибудь замысловатое.

— Нет, напротив Вы иногда играете в карты?

— Так редко, что правильнее сказать не играю.

— Точно так же, как и я. Вот какое предложение я сделаю вам, учитывая, что убить меня вам не удастся.

— Вы думаете, любезный сеньор? — сказал дон Торрибио, по-прежнему улыбаясь.

— Я уверен в этом, иначе вы давно бы достигли вашей цели.

— Я согласен с этим, следовательно, что же вы предлагаете?

— А вот что. мы возьмем колоду карт Тот, кому попадет пиковый туз, будет считаться выигравшим и станет обладателем жизни своего противника, который будет вынужден тут же прострелить себе голову.

— Да, этот способ действительно замысловат.

— Итак, вы согласны, сеньор Торрибио?

— Почему же не согласиться, любезный сеньор? Это равносильно любой партии, только в данном случае отыграться нельзя. Возьмем же карты.

Оказалось, что у каждого из этих трех благородных кабальеро, которые никогда не играли, в кармане была колода карт. Они выложили их с такой поспешностью, что не могли удержаться от громкого хохота.

Мы уже не раз упоминали в наших прежних сочинениях, что страсть к карточной игре в Мексике граничит с безумством. Поэтому читателя не должна удивлять легкость, с какою дон Торрибио принял предложенные его врагом условия. Для совершенно непредсказуемых мексиканцев все необычное обладает какой-то фантастически притягательной силой.

— Позвольте, сеньоры, — вступил в разговор дон Эстебан, до той поры только слушавший, но не принимавший участия в разговоре. — Может быть, есть какой-то другой способ решения конфликта.

— Какой? — вскричали дон Фернандо и дон Торрибио в один голос, обернувшись к дону Эстебану.

— Неужели ваша ненависть так сильна, что она может удовлетвориться только смертью одного из вас?

— Да! — глухо проговорил дон Торрибио.

Дон Фернандо выразил согласие кивком головы.

— Когда так, — продолжал дон Эстебан, — почему бы, вместо того чтобы полагаться на слепой случай, вам не прибегнуть к дуэли?

Оба с презрением отвергли предложение дона Эстебана

— Чтобы мы стали драться подобно презренным леперам, подвергаться опасности обезобразить себя или сделаться калекой. Я с этим не соглашусь Лучше смерть!

— Я тоже так считаю.

— Как вам угодно, кабальеро, — сказал дон Эстебан. — Действуйте по своему разумению.

— А кто будет сдавать? — поинтересовался Торрибио.

— Ах, черт побери! В самом деле! — воскликнул дон Фернандо. — А я и не подумал об этом.

— Я, если вы согласны, — сказал дон Эстебан. — Тем более что я могу быть совершенно беспристрастен, ибо одинаково дружелюбен к вам обоим, сеньоры.

— Это правда, но для того чтобы избегнуть каких-либо недоразумений, вы должны выбрать наудачу колоду, которую будете сдавать, — заметил дон Торрибио.

— Хорошо, положим все три колоды под шляпу, и я возьму наугад первую, какая попадется.

— Хорошо. Как жаль, что вы раньше не подумали об этой партии, дон Фернандо!

— Ничего не поделаешь, любезный сеньор. Раньше мне это в голову не приходило.

Дон Эстебан вышел из грота, чтобы не видеть, как противники будут класть карты под шляпу. Чрез минуту они позвали молодого человека.

— Итак, вы решили сыграть эту партию? — спросил он.

— Да, — ответили они.

— Вы клянетесь исполнить строгий приговор судьбы?

— Клянемся, дон Эстебан.

— Хорошо, сеньоры, — продолжал он, сунув руку под шляпу и взяв колоду карт. — Теперь вручите ваши души Богу, потому что через несколько минут один из вас предстанет пред Ним.

Дон Фернандо и дон Торрибио истово перекрестились и с тревогой устремили глаза на роковую колоду. Дон Эстебан тщательно стасовал карты, потом дал снять обоим противникам.

— Будьте внимательны, сеньоры, я начинаю. Небрежно опершись на локоть, они курили пахитосы с нарочитой беззаботностью, которую, однако, опровергал настороженный блеск глаз.

Между тем карты быстро сыпались одна за другой, у дона Эстебана оставалось в руке не более пятнадцати. Он вдруг остановился.

— Кабальеро, — сказал он, — подумайте еще раз.

— Сдавайте! Сдавайте! — лихорадочно вскричал дон Фернандо. — Теперь последнюю карту мне.

— Вот она! — ответил дон Эстебан, открывая ее.

— О! — воскликнул дон Фернандо, бросая пахитоску. — Пиковый туз. Видите, дон Торрибио, как это странно, ей-богу! Вы не можете никого винить, сама судьба обрекла вас на смерть.

Дон Торрибио сделал нервное движение, но тотчас же взял себя в руки и вежливым тоном, которым беседовал прежде, сказал:

— Это правда. Должен признаться, дон Фернандо, что мне не везет с вами ни в чем.

— Я полон сочувствия, любезный дон Торрибио.

— Партия была превосходна. Я никогда в жизни не испытывал таких сильных ощущений.

— И я тоже. К несчастью, отыграться нельзя.

— Вы правы, теперь мне предстоит заплатить по счету. Дон Фернандо молча поклонился.

— Будьте спокойны, любезный сеньор, я не заставлю вас долго ждать. Если бы я предвидел случившееся, я захватил бы пистолет.

— У меня есть, я могу предоставить его в ваше распоряжение.

— Будьте добры, дайте мне один. Дон Фернандо поднялся, вынул пистолет из луки седла и подал его дону Торрибио, сказав при этом:

— Он заряжен. Курок слегка туговат.

— Какой вы редкостный человек, дон Фернандо! Все предусмотрели, все до мелочей.

— Привычка к путешествиям, дон Торрибио, и больше ничего.

Дон Торрибио взял пистолет и взвел курок.

— Сеньор, — сказал он, — я прошу вас только не бросать мое тело хищным зверям. Я был бы в отчаянии, если бы знал, что послужу им пищею после моей смерти.

— Успокойтесь, любезный сеньор. Мы доставим вас к вашему дому на вашей собственной лошади. Мы тоже были бы в отчаянии, если бы тело такого совершеннейшего человека, как вы, подверглось осквернению.

— Вот и все, о чем я хотел вас просить, сеньоры. Теперь позвольте поблагодарить вас и прощайте!

Бросив последний взгляд по сторонам, он хладнокровно приставил пистолет к правому виску. Дон Фернандо поспешно остановил его руку.

— Я вот о чем подумал, — сказал он.

— Пора, — сказал дон Торрибио, все так же бесстрастно. — Еще несколько секунд и было бы поздно, но послушаем, о чем же вы подумали.

— Вы честно проиграли мне вашу жизнь, не так ли?

— Как нельзя честнее, дон Фернандо.

— Итак, она принадлежит мне. Вы умерли, я имею право распоряжаться вами, как мне заблагорассудится.

— Я этого не отрицаю. Вы видите, что я готов заплатить свой долг, как подобает кабальеро.

— Я отдаю вам должное, любезный сеньор. А если я позволю вам остаться в живых, обязуетесь ли вы убить себя по моему первому требованию и подчинить жизнь, которую я вам дарую, только моим интересам. Подумайте, прежде чем ответите.

— Итак, — сказал дон Торрибио, — вы мне предлагаете условие?

— Да, вы употребили именно то самое слово. Я действительно ставлю условие.

— Гм! — задумался дон Торрибио. — Это серьезно. Что сделали бы вы, дон Эстебан, на моем месте?

— Я? Я согласился бы, не колеблясь. Жизнь — штука хорошая и гораздо лучше наслаждаться ею как можно дольше.

— В том, что вы говорите, есть доля правды, но подумайте, при этом я становлюсь невольником дона Фернандо, потому что могу располагать жизнью до тех пор, пока это будет ему угодно, и по первому его требованию обязан убить себя.

— Это правда, но дон Фернандо истинный кабальеро и потребует от вас этой жертвы только в случае самой крайней необходимости.

— Я пойду даже на уступку, — сказал дон Фернандо. — Я ограничиваю срок действия моего условия десятью годами. Если до той поры дон Торрибио не умрет, он снова обретет все свои права и будет свободен располагать своею жизнью.

— А! Вот это мне приятно! Вы действительно настоящий кабальеро, любезный сеньор, и я принимаю жизнь, которую вы возвращаете мне так любезно. Тысячу раз благодарю вас, — продолжал повторять он, разряжая пистолет. — Это оружие мне теперь ни к чему.

— Только, любезный дон Торрибио, поскольку никто не может предвидеть будущего, вы не откажетесь дать письменное обязательство?

— Конечно, но где достать бумагу?

— Кажется, в моих альфорхасах есть все необходимое для письма.

— Я ведь уже говорил вам, что вы человек редкостный и предусмотрительный.

Дон Фернандо сходил за своими альфорхасами. Это нечто вроде двойных карманов, подвешиваемых к седлу, куда кладут вещи, необходимые в дороге. В Мексике да и во всей испанской Америке альфорхасы заменяют чемоданы. Дон Фернандо достал бумагу, перья и чернила и разложил все это пред доном Торрибио.

— Теперь, — сказал он, — напишите, что я вам продиктую.

— Диктуйте, любезный сеньор, я готов.

— Я, нижеподписавшийся, — начал дон Фернандо, — дон Торрибио Квирога, свидетельствую, что я честно проиграл мою жизнь дону Фернандо Каррилю. Я признаю, что моя жизнь принадлежит отныне дону Фернандо Каррилю, который будет властен располагать ею по своему усмотрению, а я обязан безоговорочно повиноваться его приказаниям, и если он сочтет необходимым, лишить меня жизни у него на глазах или погибнуть в опасной экспедиции, ибо речь идет о жизни, которую я проиграл и которую он даровал мне по своей воле. Я свидетельствую, кроме того, что всякое чувство ненависти к вышеупомянутому дону Фернандо Каррилю угасло в моем сердце и что я никогда не буду ему вредить прямо или косвенно. Настоящее обязательство я принимаю на десять лет, считая со дня подписания этого акта, после чего я вступаю в обладание всех моих прав и могу располагать своей жизнью по своему усмотрению, а дон Фернандо утрачивает права на мою жизнь. Составлено и подписано мною 17-го марта 18… года. Ниже следует подпись свидетеля дона Эстебана Диаса. Теперь, — добавил дон Фернандо, — подпишите, попросите подписать дона Эстебана и отдайте эту бумагу мне.

Дон Торрибио любезно исполнил формальность, великолепным росчерком запечатлел свою подпись и передал перо дону Эстебану, который также без малейшего возражения подписал эту странную бумагу.

Затем дон Торрибио посыпал бумагу пылью, чтобы высушить чернила, аккуратно сложил ее вчетверо и отдал дону Фернандо, который, прочтя внимательно, спрятал на груди.

— Сделка совершена, — сказал дон Торрибио. — Теперь, любезный сеньор, если вам не угодно что-нибудь мне приказать, я попрошу позволения уйти.

— Мне было бы очень неприятно удерживать вас долее, кабальеро, ступайте, желаю вам успеха.

— Благодарю за это пожелание, но боюсь, что оно не исполнится. С некоторых пор мне явно не везет.

Поклонившись в последний раз обоим, он взнуздал свою лошадь, вскочил в седло и ускакал.

— Неужели вы действительно потребуете исполнения этого условия? — спросил дон Эстебан, когда остался наедине с доном Фернандо.

— Конечно, — ответил тот. — Вы забываете, что этот человек — мой смертельный враг. Но я должен покинуть вас, дон Эстебан. Я хочу попасть сегодня в Лас-Нориас, а теперь уже становится поздно.

— Вы отправляетесь в асиенду дона Педро де Луна?

— Собственно, не в асиенду, а в окрестности ее.

— Если так, нам по пути, потому что и я тоже еду в ту сторону.

— Вы? — спросил дон Фернандо, бросив на него вопросительный взгляд.

— Я мажордом асиенды, — просто ответил Эстебан Диас.

Они вместе вышли из грота и сели на лошадей. Дон Фернандо Карриль ехал задумчиво рядом со своим спутником, односложно отвечая на вопросы последнего.

XI. Ранчо

Нашим путешественникам предстоял довольно длинный путь. Дон Эстебан не прочь был бы сократить его в беседе с доном Фернандо, тем более что знакомство с ним, а главное — его поступки основательно разожгли любопытство молодого человека. К несчастью, дон Фернандо Карриль, судя по всему, не был расположен поддерживать разговор, и мажордому пришлось сообразовываться с настроением своего спутника.

Уже давно остался позади поселок, и они уже скакали по берегу Вермехо, когда услышали приближающийся топот лошади. Мы говорим услышали, потому что вскоре после отъезда из грота солнце скрылось за горизонтом и почти сразу же без перехода густой мрак окутал землю. В Мексике, где полиции не существует или где она существует только номинально, каждый вынужден сам заботиться о собственной безопасности. Поэтому, когда ночью на дороге встречаются двое, они подъезжают друг к другу с большой осторожностью, предварительно убедившись, что им ничего не грозит.

— Проезжайте мимо! — закричал дон Фернандо ехавшему навстречу человеку, когда тот подъехал к ним на расстояние, чтобы услышать его голос.

— Почему же это? Вы знаете, что вам нечего меня опасаться, — ответил встречный путник, останавливая лошадь.

— Я узнаю этот голос.

— И человека тоже, сеньор дон Фернандо, потому что вы недавно с ним встречались. Я — эль-Сапоте.

— А! — приветливо отозвался дон Фернандо. — Это ты, Тонильо. Подъезжай, мой милый. Тот немедленно подъехал.

— Что ты делаешь в столь поздний час на дороге?

— Я возвращаюсь с одного свидания в поселке.

— Я надеюсь, это свидание не связано с каким-нибудь плохим делом.

— Вы меня обижаете, дон Фернандо, я честный человек.

— Я в этом не сомневаюсь. Впрочем, твои дела меня не касаются. Я не хочу в них вмешиваться. Прощай, Тонильо.

— Позвольте задержать вас на минуту. Если уж мне по счастливилось встретиться с вами, уделите мне несколько минут, тем более что я вас искал.

— Ты? Уж не за тем ли, зачем искал намедни? Я думал, что ты отказался от такого рода затей, которые со мною тебе не удаются.

— В двух словах вот в чем дело, дон Фернандо. После того, что произошло между нами намедни, я подумал, что обязан вам жизнью и что, следовательно, я более свободен в своих действиях относительно вас. Но вы знаете, сеньор, я кабальеро и как честный человек должен держать слово. Я решил отправиться к человеку, который заплатил мне за вашу смерть. Тяжело, конечно, было возвращать такую большую сумму, однако я не колебался. Недаром же говорят, что доброе дело всегда бывает вознаграждено.

— Ты должен знать это лучше других, — сказал, смеясь, дон Фернандо.

— Вы смеетесь? Судите сами. Я искал того, о ком идет речь, следовательно, нет надобности называть вам его имя.

— Да, конечно, я его знаю.

— Прекрасно! Сегодня утром один кабальеро из числа моих друзей предупредил меня, что этот человек желает поговорить со мною. Стало быть, я был совсем близок к исполнению своего намерения, но представьте себе, в тот момент, когда я приготовился было возвратить деньги и отказаться от его поручения, человек этот заявил, что теперь вы помирились с ним и стали его лучшим другом, а потому он оставляет мне сто пиастров в качестве вознаграждения за беспокойство, которое он мне причинил.

— Ты виделся с этим человеком сегодня?

— Да, я только что от него.

— Хорошо Продолжай, приятель

— Итак, кабальеро, теперь, когда честь моя осталась незапятнанной, я могу распоряжаться собою по своему усмотрению. И я готов с радостью служить вам.

— Ну, что же, может, ты мне понадобишься через несколько дней.

— Вы не раскаетесь, если поручите мне что-нибудь, сеньор. Вы непременно встретите меня у…

— Не беспокойся об этом! — перебил его дон Фернандо. — Когда надо будет, я тебя найду

— Как вам угодно, сеньор. Теперь позвольте мне проститься с вами и с этим благородным кабальеро, вашим другом.

— До свидания, Сапоте Благополучного пути! Лепер продолжал свой путь.

— Сеньор, — сказал тогда дон Эстебан, — через несколько минут мы приедем к домику, где я живу с моей матерью, и я был бы очень рад предложить вам ночлег.

— Благодарю вас за любезность и охотно принимаю ваше приглашение. Дом ваш далеко от Лас Нориас?

— Всего в одной миле. Если бы было светло, отсюда можно было бы увидеть высокие стены асиенды. Позвольте мне служить вам проводником до моего бедного жилища.

Всадники свернули налево и выехали на широкую тропинку, обрамленную алоэ. По громкому лаю нескольких сторожевых собак и мелькавшим в темноте огням дон Фернандо догадался, что теперь они совсем близко от цели

И в самом деле, минут через десять они оказались перед небольшим домиком, у крыльца которого их встречали с факелами несколько человек. Они остановились возле самого крыльца, сошли с лошади и, поручив их пеону, вошли в дом. Дон Эстебан шел впереди, чтобы принять гостя как подобает хозяину дома.

Они вошли в довольно просторную комнату, меблированную стульями, скамьями и массивным столом, накрытым на несколько персон. На выбеленных стенах этой комнаты висели несколько отвратительно намалеванных картин, изображавших времена года, пять частей света и тому подобное.

Пожилая женщина, одетая с некоторым изыском, хранившая следы былой красоты, стояла посреди комнаты

— Матушка, — сказал дон Эстебан, почтительно ей кланяясь, — позвольте представить вам дона Фернандо Карриля, благородного кабальеро, который изъявил согласие провести эту ночь под нашим кровом.

— Добро пожаловать, — приветствовала гостя донна Мануэла с любезной улыбкой. — Этот дом и все, что в нем находится, к вашим услугам.

Дон Фернандо низко поклонился матери молодого человека.

— Сеньора, премного благодарен вам за этот прием. Донна Мануэла при виде гостя вздрогнула и с трудом удержалась от возгласа удивления. Его голос поразил ее. Она бросила на него проницательный взгляд, но поняла, что ошиблась, как бы сознаваясь в ошибке, дружелюбно указывая на стол, сказала:

— Не угодно ли вам пожаловать к столу? Сейчас вам подадут ужин. Вы, наверно, основательно проголодались.

Донна Мануэла села за стол, дон Эстебан занял место по левую ее руку, а дон Фернандо — по правую. Трое или четверо пеонов вошли и по знаку своей госпожи сели на противоположном конце стола.

Ужин был умеренный. Он состоял из турецких бобов, приправленных перцем, сушеной говядины, курицы с рисом, маисовых лепешек и водки.

Молодые люди ели, как и подобает путешественникам, проделавшим путь в десять миль, не останавливаясь. Донна Мануэла с удовольствием смотрела, как исчезали кушанья, которые она накладывала им на тарелки, и продолжала ласково потчевать их. После ужина все перешли во внутреннюю комнату, служившую гостиной.

Разговор, который, естественно, шел несколько вяло за ужином, мало-помалу оживился и вскоре благодаря донне Мануэле принял непринужденный характер и даже задушевный.

Дон Фернандо с тайным удовольствием предавался этой беспорядочной беседе, которая постоянно переходила с одного предмета на другой. Он охотно слушал длинные рассказы донны Мануэлы и добродушно отвечал на вопросы, которые она обращала к нему.

— Вы уроженец прибрежных мест или родились вдали от реки, кабальеро? — спросила вдруг эта добрая дама своего гостя.

— Право, сеньора, — сказал он, улыбаясь, — признаюсь откровенно, я затрудняюсь ответить на этот вопрос.

— Почему же, сеньор?

— По самой простой причине: я не знаю, где родился.

— Однако вы мексиканец?

— Все заставляет меня думать именно так, сеньора, однако я за это не поручусь.

— Как странно! Разве ваши родные живут не здесь? — Тень пробежала по лицу дона Фернандо.

— Нет, сеньора, — ответил он сухо, и хозяйка дома, поняв, что коснулась болезненной темы, поспешила переменить тему разговора.

— Вы, конечно, знаете дона Педро де Луна?

— Очень мало, сеньора. Случай свел нас один только раз, правда, при таких странных обстоятельствах, что он не может не помнить об этом, но вряд ли я войду когда-нибудь в его асиенду.

— Напрасно, кабальеро. Дон Педро старый христианин note 2, оказывающий гостеприимство по старинному обычаю. Он счастлив, когда ему представляется случай выказать гостеприимство.

— К сожалению, неотложные дела требуют моего присутствия далеко отсюда, и я боюсь, что у меня не будет времени посетить асиенду.

— Извините, сеньор, — вступил в разговор дон Эстебан, — вы, конечно, не имеете намерения отправиться в пустыню?

— Почему вы задаете этот вопрос, кабальеро?

— Потому что мы находимся на самом краю индейской границы, и, если вы не намерены вернуться, вам откроется только один путь — в пустыню.

— Именно в пустыню я и намерен отправиться. Дон Эстебан не мог скрыть удивления.

— Извините, если я покажусь вам назойливым, — сказал он, — но вы, видимо, не знаете той пустыни, в которую собираетесь.

— Извините, сеньор, напротив, я знаю ее очень хорошо.

— Зная ее, вы осмеливаетесь отправиться туда в одиночестве?

— Я, кажется, доказал вам сегодня, сеньор, что осмеливаюсь делать многое.

— Да, да, я знаю, что ваше мужество беспредельно. Но то, что вы собираетесь предпринять сейчас, — безрассудство.

— Безрассудство, сеньор! О! Мне кажется, вы немножко преувеличили. Разве человек решительный, хорошо вооруженный и на хорошей лошади может опасаться индейцев?

— Если бы вам пришлось защищаться только от индейцев и хищных зверей, я бы еще мог согласиться с вами. Храбрый белый человек может справиться с двадцатью краснокожими. Но возможно ли одолеть Тигровую Кошку?

— Тигровую Кошку? Извините меня, кабальеро, но я вас не понимаю.

— Я поясню, сеньор. Тигровая Кошка — белый человек. Неизвестно, что побудило его связать свою судьбу с апачами, сделаться одним из их начальников. Он питает неистребимую ненависть к людям своей расы.

— Я тоже слышал о том, что вы рассказываете, но человек этот один только и есть белый среди индейцев. Как бы он ни был опасен, я полагаю, он тоже смертен и человек храбрый способен его убить.

— К сожалению, вы ошибаетесь, кабальеро. Этот человек не единственный белый среди индейцев. Есть и другие разбойники, тоже белые.

— Да, — заметила донна Мануэла, — между прочим его сын, который, говорят, такой же свирепый и такой же безжалостный грабитель, как и он сам.

— Матушка, это только догадки насчет Каменного Сердца, нельзя ничего утверждать определенно.

— Кто этот человек, о котором вы говорите?

— Уверяют, что это его сын, но точно никто не может сказать.

— И вы называете этого человека Каменным Сердцем?

— Да, сеньор, а я слышал о его великодушии, свидетельствующем, напротив, о его благородном сердце и пылкой душе, способной на добрые дела.

Мимолетная краска покрыла лицо дона Фернандо.

— Вернемся к Тигровой Кошке, — сказал он. — Чего мне следует опасаться?

— Всего. Притаившись где-нибудь за скалой в пустыне, этот разбойник нападает на многочисленные караваны, грабит их, убивает одиноких путешественников. Его ловушки расставлены так искусно, что никто не способен их избежать. Верьте мне, кабальеро, откажитесь от этого путешествия или вы погибнете.

— Благодарю вас за эти советы, которые продиктованы вашим добрым участием ко мне, однако я не могу им последовать. Но, кажется, становится поздно, позвольте мне откланяться. Я приметил на галерее лежанку, на которой с удовольствием скоротаю ночь.

— Я приказала постелить вам в комнате моего сына.

— Я не позволю, чтобы кто-нибудь испытывал неудобства из-за меня. Я привык к путешествиям. Впрочем, скоро уже утро. Клянусь вам, вы доставите мне огорчение, если станете настаивать, чтобы я занял комнату дона Эстебана.

— Поступайте, как знаете, кабальеро. Гость — посланник Божий. Он должен быть главным лицом в том доме, где находится на протяжении всего времени, пока украшает его своим присутствием. Да хранит Господь ваш покой и да пошлет вам приятный сон. Сын мой укажет вам конюшню, где стоит ваша лошадь, на тот случай если вы пожелаете уехать раньше, чем проснутся в доме.

— Благодарю еще раз, сеньора. Я надеюсь засвидетельствовать вам почтение до моего отъезда.

Обменявшись еще несколькими любезными фразами с хозяйкой, дон Фернандо вышел из комнаты вслед за доном Эстебаном. Желание, высказанное им спать на галерее, было вполне естественным и согласовывалось с обычаями страны, где ночи вознаграждают жителей своей красотою и свежестью за изнурительный дневной зной.

Непременным атрибутом сельских домов или ранчо является галерея, поддерживаемая четырьмя или шестью колоннами. На этих просторных галереях, расположенных по обе стороны от входа в дом, стоят лежанки, где обычно спят хозяева, предпочитая прохладу нестерпимой духоте, царящей в доме.

Дон Эстебан привел своего гостя в конюшню, объяснил, как отпирается дверь, потом, спросив, не нуждается ли он в каких-нибудь услугах, пожелал ему спокойной ночи. А сам вернулся в дом, не заперев двери, чтобы дон Фернандо мог войти, если ему понадобится.

Донна Мануэла ждала возвращения сына в той комнате, где он ее оставил. Старушка была не на шутку встревожена.

— Ну, что ты думаешь об этом человеке, Эстебан? — спросила она, едва он вступил на порог.

— Я, матушка? — удивился он. — Как я могу что-нибудь о нем думать? Я его видел сегодня в первый раз. Старушка нетерпеливо покачала головой.

— Ты несколько часов ехал с ним рядом. Этого времени было достаточно, чтобы составить мнение о нем.

— Этот человек, милая матушка, являлся мне в таких разных обличьях, что я не только не мог составить о нем какое-то определенное мнение, я не мог даже отыскать хоть маленькую зацепку, чтобы попробовать хоть немного его понять. Несомненно одно, он способен и на добро и на зло, в зависимости от того, что возьмет верх, — сердце или эгоистический расчет. В Сан-Лукаре, где он живет, все непроизвольно опасаются его, хотя в его поведении нет ничего такого, что действительно могло бы внушать страх. Никто ничего наверняка о нем не знает, жизнь его окутана тайной.

— Эстебан, — продолжала донна Мануэла с серьезным видом, положив руку на руку сына, как бы стараясь придать большую значимость своим словам, — тайное присутствие этого человека в здешних местах предвещает большое несчастье. Почему? Не умею этого объяснить. Когда он вошел, черты его лица пробудили во мне смутные воспоминания о событиях, имевших место давным-давно. Я нашла в его чертах сходство с одной, ныне покойной особой, — она вздохнула. — Когда он заговорил, я содрогнулась, потому что этот голос довершил сходство, которое я уловила в его лице. Кто бы ни был этот человек, я убеждена, что нам грозит опасность, а может быть, и беда. Я прожила большую жизнь, сын мой, а ты знаешь, в мои годы ошибиться нельзя. Предчувствия посылает Господь, им надо верить. Следи внимательно за поведением этого человека, пока он здесь. Я сожалею, что ты привел его к нам в дом.

— Я не мог поступить иначе, матушка. Гостеприимство — долг, от которого уклоняться не должен никто.

— Я не упрекаю тебя, сын мой. Ты поступил подобающим образом.

— Дай Бог, чтобы вы обманулись в своих предчувствиях, матушка! Во всяком случае, если этот человек вознамерится причинить нам вред, как вы этого опасаетесь, мы ему помешаем.

— Нет, дитя мое, я боюсь не за нас.

— За кого же, матушка? — поспешно спросил дон Эстебан.

Донна Мануэла печально улыбнулась.

— Разве ты не понимаешь?

— Пусть же он поостережется. Но нет, это невозможно. Впрочем, завтра на рассвете я отправлюсь в асиенду и предостерегу дона Педро и его дочь.

— Не говори им ничего, Эстебан, но оберегай их.

— Да, вы правы, матушка, — ответил молодой человек, вдруг задумавшись: — Я постараюсь незаметно, но надежно обезопасить Гермозу. Клянусь Богом! Я соглашусь умереть в самых страшных муках, лишь бы она никогда больше не подвергалась таким опасностям, как несколько лет тому назад. Теперь, матушка, благословите меня и позвольте уйти.

— Ступай, дитя мое, да хранит тебя Господь!

Дон Эстебан почтительно поклонился матери и ушел. Но прежде чем лечь спать, он обошел дом и погасил свою лампу только после того, как убедился, что все в порядке.

Как только дон Эстебан оставил дона Фернандо, тот немедленно лег и закрыл глаза. Ночь была тихая и ясная, небо усыпано мириадами звезд, лишь время от времени лай сторожевых собак вторил заливистому вою волков.

Ранчо спало мирным сном или по крайней мере так казалось. Вдруг Фернандо осторожно приподнялся со своего топчана и внимательно осмотрелся по сторонам. Потом проворно соскользнул наземь и осторожно, прислушиваясь к тишине и озираясь по сторонам, взял лежавшую упряжь своей лошади и направился к конюшне. Отворив без шума дверь, он тихо свистнул. Лошадь сразу же подняла голову и подбежала к своему господину.

Дон Фернандо потрепал лошадь по гриве, погладил ее, тихо разговаривая с нею, потом надел на нее седло и узду с проворством и быстротою, свойственным людям, привыкшим к путешествиям.

После этого дон Фернандо тщательно обернул ее копыта бараньей шкурой, легко вскочил в седло и, пригнувшись к шее благородного животного, сказал:

— Сантьяго! Браво! Покажи-ка свою прыть!

Лошадь словно поняла хозяина и понеслась с головокружительной быстротой по направлению к реке.

Божественная тишина продолжала царствовать в ранчо, и никто не заметил поспешного бегства гостя.

XII. Краснокожие

Вернемся теперь на Дальний Запад.

На берегу реки дель-Норте, в десяти милях от президио Сан-Лукар, как обычно на холме находился атепельт или поселение племени венадос. Поселение это, как большинство индейских поселений, представляло собой временный лагерь, состоящий из сотни хижин, беспорядочно разбросанных небольшими группами.

Индейская хижина состоит на десяти врытых в землю кольев, относительно низких у основания и повышающихся к центру с отверстием-дверью, выходящей на восток, чтобы ее хозяин мог утром бросить горсть воды солнцу — этим обрядом индейцы заклинают Ваконду охранять его семью. Хижины сверху покрываются бизоновыми шкурами с отверстием посредине, чтобы дать выход дыму от огней, разводимых в доме, число которых определяется количеством жен хозяина, каждая жена должна иметь свой собственный огонь. Шкуры, покрывающие наружные стены, были выделаны старательно и расписаны яркими красками. Эти красочные росписи придавали поселению веселый вид. Перед входом в хижину были воткнуты в землю копья воинов. Эти легкие копья, сделанные из гибкого тростника, с длинным железным наконечником, составляют самое опасное оружие апачей.

В поселении всегда царило веселое оживление. В некоторых хижинах индианки пряли шерсть, в других ткали одеяла, отличающиеся тонкостью и совершенством мастерства. Молодые люди, собравшись в центре поселения на большой площади, играли в мильту note 3.

Играющие рисуют на земле большой круг, входят в него и становятся в два ряда друг против друга. Противники держат в руках надутый воздухом мячик, одни в правой руке, другие в левой, и бросают в стоящего напротив противника, стараясь попасть в него. Чтобы избежать попадания, его визави приходится наклоняться, подниматься, бросаться то вперед, то назад, прыгать вверх или отскакивать в сторону. Если мяч не попадает в цель, то бросавший его игрок платит два поэна и бежит за мячом. Если, напротив, мяч попадает в игрока, тот должен схватить его и бросить в противника, а если не попадет в него, то проигрывает один поэн. Так продолжается до бесконечности. Понятно, каким веселым хохотом сопровождались смешные позы, которые принимают играющие. Другие индейцы, постарше, обычно играли в карты, сделанные из кусочков кожи, разрисованных грубыми фигурами животных.

В хижине, более просторной и лучше раскрашенной по сравнению с другими, в которой жил сахем, или главный начальник, отличительным признаком власти которого были копья, украшенные на конце ярко разрисованной кожей, три человека сидели перед угасающим огнем и беседовали, не обращая внимания на шум, происходивший снаружи.

Это были Тигровая Кошка, Гриф и аманцин, или колдун племени. Гриф был метис, давно поселившийся среди апачей и усыновленный ими. Человек этот, которому как нельзя лучше подходило его прозвище, был негодяй, холодная и подлая жестокость которого возмущала даже самих индейцев, не очень щепетильных в подобных вещах. Тигровая Кошка превратил этого хищного зверя в свое послушное орудие.

Гриф был женат около года. Его последняя жена как раз в это утро родила мальчика, что и послужило поводом для веселья индейцев. Он явился к Тигровой Кошке, великому начальнику племени, за указаниями относительно обрядов, совершаемых в подобных случаях.

Гриф вышел из хижины, куда вскоре вернулся в сопровождении своих жен и друзей, один из которых держал новорожденного на руках. Тигровая Кошка встал между Грифом и колдуном и в сопровождении всех остальных направился к реке дель-Норте. На берегу реки все остановились, колдун зачерпнул в руку воды и плеснул в воздух, обратясь с молитвою к Властелину человеческой жизни. Потом закутанного в шерстяные пеленки новорожденного пять раз окунул в реку, громко провозглашая при этом:

— Властелин жизни, взгляни на этого молодого воина добрыми глазами. Отведи от него дурные силы, защити его, Ваконда!

Завершив эту часть обряда, все возвратились в деревню и стали в круг перед хижиной Грифа, у входа в которую лежала откормленная кобыла со связанными ногами. На животе кобылы было расстелено новое одеяло, на которое родственники и друзья один за другим клали подарки новорожденному: шпоры, оружие и одежду.

Тигровая Кошка, из дружеских чувств к Грифу, согласился быть крестным отцом новорожденного. Он положил ребенка рядом с подарками на одеяло. Тогда Гриф схватил нож, ударом распорол бок кобылы, вырвал сердце и еще горячее передал Тигровой Кошке, который начертил кровью на лбу ребенка крест, говоря при этом:

— Молодой воин племени бизонов-апачей, будь храбр и хитер, твое имя будет Облачная Змея.

Отец взял своего новорожденного, а начальник, подняв окровавленное сердце над головой, громко возгласил три раза:

— Да будет он жив! Да будет он жив! Да будет он жив! Присутствующие восторженно вторили ему. Потом колдун продолжал заклинания, чтобы будущий воин был храбрым, красноречивым, хитрым, закончив словами, которые нашли живейший отклик в сердцах этих свирепых людей:

— Главное, чтобы он никогда не был рабом! На этом церемония закончилась. Все подобающие обряды были совершены. Бедная кобыла, невинная жертва суеверия, была разрезана на куски. Затем развели большой костер, и все родственники и друзья приняли участие в пиршестве, которое должно было длиться, пока не будет съедена забитая кобыла.

Гриф тоже собирался принять участие в трапезе, но по знаку Тигровой Кошки пошел за ним в его хижину, где они опять заняли свои места у огня. С ними был и колдун. По знаку Тигровой Кошки женщины вышли. Он собрался с мыслями и заговорил:

— Братья, вы мои верные друзья, и перед вами сердце мое раскрывается, чтобы обнаружить самые сокровенные мои мысли. Я уже несколько дней пребываю в печали.

— Отец мой беспокоится о своем сыне, Каменном Сердце? — спросил колдун.

— Нет. Меня не волнует, что с ним происходит в эту минуту. Я должен дать тайное поручение надежному человеку. С самого утра я не решаюсь откровенно поговорить с вами.

— Пусть говорит мой отец, его сыновья слушают его, — ответил колдун.

— Колебаться долее, значило бы подвергать опасности священные интересы. Поезжайте, Гриф, мне нечего вам объяснять, вы знаете, куда я вас посылаю.

Гриф согласно кивнул.

— Уговорите этих людей, — продолжал Тигровая Кошка, — помогать нам в нашем предприятии, и вы окажете мне неоценимую услугу.

— Я сделаю это. Должен ли я ехать немедленно?

— Да, если это возможно.

— Хорошо, через десять минут я буду уже далеко отсюда.

Поклонившись обоим начальникам, Гриф удалился. Услышав удаляющийся топот копыт, Тигровая Кошка с облегчением вздохнул.

— Пусть брат мой аманцин раскроет уши, — сказал он, — я покидаю поселение и надеюсь воротиться нынешней же ночью но, возможно, мое отсутствие продлится два или три солнца. Я оставляю моего брата аманцина вместо себя, он будет распоряжаться воинами и не допустит их удаления отсюда и приближения к границе бледнолицых. Важно, чтобы гачупины не подозревали нашего присутствия поблизости от них, иначе наша экспедиция окажется неудачной. Брат мой понял меня?

— Тигровая Кошка не двуязычен. Слова, выходящие из его груди, ясны. Сын его прекрасно его понял.

— Стало быть, я могу удалиться спокойно. Брат мой будет надзирать за племенем.

— Приказания моего отца будут исполнены. Сколько бы ни длилось его отсутствие, у него не будет причин упрекнуть своего сына.

— О! Сын мой снял этими словами тяжесть, лежавшую у меня на сердце и наполнявшую его беспокойством. Благодарю. Да бодрствует над ним властелин жизни! Я ухожу.

— О! Отец мой воин мудрый. Ваконда защитит его во время предпринимаемой им экспедиции, он добьется успеха.

Оба в последний раз поклонились друг другу. Колдун снова занял место у огня, и Тигровая Кошка вышел из хижины.

Если бы старый начальник уловил ненависть, мелькнувшую при расставании на физиономии колдуна, вероятно, он не покинул бы селения. В ту минуту, когда Тигровая Кошка с легкостью, удивительной для его лет, садился на лошадь, солнце опускалось за высокие горы и ночь окутывала землю темным покрывалом. Старик, не обращая внимания на тьму, скакал во весь опор.

Колдун же настороженно и нетерпеливо вслушивался в постепенно затихавший топот лошади начальника. Когда топот окончательно стих, торжествующая улыбка заиграла на его бледных и тонких губах, и он радостно прошептал одно только слово: «Наконец!», в котором без сомнения нашли выражение все мысли, чувства, обуревавшие его сердце. Потом он встал, вышел из хижины, сел в нескольких шагах от нее, скрестил руки на груди и запел тихим голосом печальную, монотонную апачскую песню.

По мере того как колдун пел, голос его становился все громче и самоувереннее. Вскоре из многих хижин вышли воины, закутанные в бизоньи шкуры, и, осторожно ступая, направились к хижине начальника и вошли в нее.

Допев песню до конца, колдун встал и, убедившись, что все откликнувшиеся на его сигнал в сборе, тоже вошел в хижину.

Собравшиеся в хижине человек двадцать стояли молча и неподвижно у огня, пламя которого отбрасывало зловещие блики на их мрачные и задумчивые лица. Колдун вышел на середину хижины и, возвысив голос, сказал:

— Пусть мои братья сядут у огня совета.

Воины молча уселись в кружок. Колдун взял тогда из рук глашатая длинную трубку из красной глины с чубуком из алоэ, украшенную перьями и погремушками, набил ее табаком особого сорта, который употребляется в важных случаях, раскурил ее и минуты через две, выпустив дым носом и ртом, подал ее своему соседу справа. Тот сделал так же и трубка пошла по кругу. Когда, обойдя круг, трубка вернулась к колдуну, он высыпал оставшийся в ней пепел в огонь, пробормотав тихим голосом какие-то слова, которые никто расслышать не мог, и вернул трубку глашатаю, тотчас же покинувшему хижину, чтобы караулить снаружи и обеспечить таким образом тайну совета.

В поселении и далеко окрест царила первозданная тишина, можно было подумать, что находишься за сто миль от человеческого жилья.

Наконец колдун встал, скрестил руки на груди и, обведя собравшихся ясным взором, заговорил твердым голосом:

— Пусть братья мои раскроют уши. Дух Властелина жизни вошел в мое тело. Это он внушает слова, выходящие из моей груди. Начальники бизонов-апачей, дух ваших предков перестал оживлять ваши души. Вы уже не те грозные воины, которые объявляли бледнолицым, этим низким и гнусным грабителям ваших земель, беспощадную войну. Вы робкие антилопы, в страхе разбегающиеся в разные стороны, едва заслышав отдаленный выстрел. Вы болтливые старые бабы, которым испанцы подарят юбки, нечистая кровь течет в ваших жилах и ваше сердце наглухо окутано толстой шкурой. Вы, прежде такие мужественные и храбрые, сделались трусливыми рабами бледнолицей собаки, которая держит вас за трусливых кроликов и заставляет дрожать при одном ее взгляде. Так говорит Властелин жизни. Что вы ему ответите, воины апачские?

Колдун умолк, очевидно ожидая, что заговорит один из начальников.

Во время этой оскорбительной речи индейцы с трудом сдерживали негодование. Но как только колдун умолк, поднялся один из начальников.

— Не сошел ли с ума амацин бизонов-апачей? — вопросил он громовым голосом. — Как он смеет так разговаривать с начальниками своего народа? Пусть он сосчитает хвосты волков, привязанных к нашим пяткам. Он увидит, болтливые ли мы старые бабы и угасло ли в нашем сердце мужество наших предков. Ну и что, если Тигровая Кошка бледнолицый, сердце-то у него апачское! Тигровая Кошка — мудрец. Он прожил много зим. Он всегда дает мудрые советы.

Колдун презрительно улыбнулся.

— Брат мой Белый Орел говорит хорошо. Не я буду ему отвечать.

Он три раза хлопнул в ладоши. Явился воин.

— Пусть брат мой скажет совету, какое поручение дал ему Тигровая Кошка.

Краснокожий сделал несколько шагов, чтобы приблизиться к кругу. Он почтительно поклонился начальникам, взоры которых были устремлены на него, и заговорил голосом тихим и печальным:

— Тигровая Кошка приказал Черному Соколу с двадцатью воинами устроить засаду на дороге, по которой Каменное Сердце провожал бледнолицых к их большим каменным хижинам. Черный Сокол долго следовал за бледнолицыми по пустыне. У них не было оружия, и, казалось, что захватить их не составит труда. За час до условленного для нападения времени Каменное Сердце появился один в лагере апачских воинов. Черный Сокол принял его с изъявлениями дружбы и поздравил с тем, что он бросил бледнолицых. Но Каменное Сердце ответил, что Тигровая Кошка не хочет, чтобы мы напали на бледнолицых, бросился на Черного Сокола и вонзил ему в сердце нож, между тем как бледнолицые, украдкой приблизившиеся к лагерю, неожиданно напали на воинов и стали стрелять из оружия, которое дал им сам Тигровая Кошка. Тигровая Кошка пошел на предательство, чтобы избавиться от начальника, влияния которого он опасался. Из двадцати воинов, последовавших за ним, только шесть человек, считая меня, вернулись в селение. Остальные были безжалостно уничтожены Каменным Сердцем. Я сказал.

После этого страшного сообщения наступило мрачное молчание. Это было затишье, предшествовавшее буре. Начальники обменивались многозначительными яростными взорами.

Возможно, краснокожие быстрее всех изменяют свое мнение под воздействием гнева, их ничего не стоит увлечь. Колдун это знал и поэтому был уверен, что добьется своей цели после страшного впечатления, которое произвел на них рассказ индейского воина.

— Ну, что теперь думают мои братья о Тигровой Кошке? — спросил он. — Считает ли Белый Орел по-прежнему, что у Тигровой Кошки апачское сердце? Кто отомстит за смерть Черного Сокола?

Все начальники вскочили одновременно и замахали ножами.

— Тигровая Кошка вор и трус, — закричали они. — Воины апачские привяжут его скальп к поводьям своих лошадей!

Только два или три начальника пытались возражать. Им была известна давняя ненависть, которую колдун питал к Тигровой Кошке. Они знали коварный нрав колдуна и подозревали, что в данном случае истина была искажена и должна была способствовать осуществлению давнишней мечты колдуна — погубить своего врага, на которого он не осмеливался напасть открыто.

Однако голос этих двоих или троих начальников был заглушен яростными криками остальных. Отказавшись от бесполезного спора, те вышли из круга и стали в отдаленном углу хижины, решив оставаться бесстрастными, если не равнодушными свидетелями решений, которые примет совет.

Индейцы — взрослые дети, они возбуждаются от шума собственных голосов и, когда их обуревают страсти, теряют всякое благоразумие. Однако при всем неистовом своем желании отомстить Тигровой Кошке, которого они ненавидели сейчас тем сильнее, чем более его любили и уважали прежде, они не проявляли большой решимости выступить против своего бывшего начальника. Объяснялось это просто: эти первобытные существа признавали только одно — грубую силу. Тигровая Кошка олицетворял в их глазах силу и мужество, а потому они не могли не думать без ужаса о последствии замышляемого ими поступка. Колдун напрасно пытался всеми доступными ему способами убедить их в том, что им не составит труда захватить Тигровую Кошку по его возвращении в деревню. План колдуна был превосходен и, несомненно, имел бы успех, если бы начальники осмелились его принять. А план состоял в следующем. Апачи притворятся, будто не знают о смерти Черного Сокола. По возвращении Тигровой Кошки его примут с изъявлениями радости, чтобы развеять всякую подозрительность, которая может у него возникнуть. Потом, когда он будет спать, крепко скрутят его и привяжут к столбу пыток. Как видим, план был очень прост, но апачи не хотели о нем слышать, так велик был страх перед Тигровой Кошкой. Наконец, после долгого обсуждения, продолжавшегося далеко заполночь, апачи решили сняться с лагеря и уйти в пустыню, не заботясь более о своем бывшем начальнике. Но тогда начальники, стоявшие в стороне и не принимавшие участие в совете, вышли вперед и один из них, по имени Огненный Глаз, заговорив от имени своих единомышленников, заявил, что те начальники, которые решили покинуть лагерь, вольны это сделать и что они не намерены навязывать своей воли другим, что у племени не было главного начальника, избранного по закону индейцев, что каждый был волен действовать по своему усмотрению и что они не желают платить черной неблагодарностью за огромные услуги, которые столько лет Тигровая Кошка оказывает их народу, и что они не покинут селение до его возвращения.

Это заявление существенно встревожило колдуна, которому так и не удалось склонить на свою сторону несогласных. Они ничего не желали слышать и держались твердо принятого ими решения.

На восходе солнца по приказанию колдуна, который уже действовал как полноправный начальник, глашатай созвал воинов на главную площадь, и женщинам было приказано собрать имущество, запрячь и навьючить собак, чтобы как можно скорее отправиться в путь.

Приказание это было немедленно исполнено: пикеты сняты, бизоньи шкуры сложены, домашняя утварь старательно уложена в повозки, которые должны были везти собаки.

Однако решившие остаться начальники тоже не сидели сложа руки. Они сумели склонить на свою сторону нескольких знаменитых воинов, так что добрая четверть племени осталась в лагере и сейчас равнодушно наблюдала за поспешными сборами.

Наконец глашатай по знаку колдуна отдал приказ к отъезду. Тогда длинная цепочка повозок, запряженных собаками, в сопровождении женщин с детьми тронулась в путь, под охраной многочисленного отряда воинов.

Когда их соплеменники были уже далеко от лагеря, верные Тигровой Кошке начальники собрались на совет, чтобы обсудить меры, которые следовало принять в ожидании его возвращения.

XIII. Ночное свидание

Между тем дон Фернандо Карриль, пригнувшись к шее лошади, скользил в темноте словно призрак. Благодаря принятой им предосторожности лошадь ступала бесшумно, и он скакал быстро, как призрачный всадник в немецкой балладе, разгоняя вспугнутые его приближением стаи волков. Он неслышно приближался к берегу реки, беспрестанно понукая свою лошадь и озираясь по сторонам.

Эта скачка длилась три часа, и за все это время дон Фернандо не дал лошади ни секунды отдыха, чтобы перевести дух и вернуть твердость ногам.

Наконец, достигнув места, где река, довольно узкая, катила свои грязные воды между низкими берегами, окаймленными густым хлопчатником, он остановился, сошел с лошади и, удостоверившись, что он один, взял горсть травы и вытер лошадь с такой лаской и заботой, на какие способны только люди, жизнь которых порой зависит только от скорости бега этого верного и преданного спутника. Потом снял с нее узду, чтобы дать ей возможность щипать траву, и, расстелив одеяло на земле, лег и закрыл глаза.

Так провел он около двух часов в глубокой тиши. Дон Фернандо оставался неподвижен, лежа на спине, подперев голову левой рукою и закрыв глаза.

Спал он или бодрствовал? Трудно сказать. Внезапно крик совы нарушил ночную тишину. Дон Фернандо приподнялся и стал слушать, устремив глаза к небу.

Ночь была темная, звезды посылали на землю свой слабый таинственный свет, до восхода солнца было еще далеко. Сова первой возвещает наступление дня. Но сейчас только два часа, для совы слишком рано. Вскоре крик совы повторился, а за ним тотчас же последовал третий, окончательно рассеявший сомнения дона Фернандо. Он встал и в свою очередь три раза крикнул по-соколиному. Ему ответил такой же крик с противоположного берега реки. Дон Фернандо снова взнуздал лошадь, закутался в одеяло и, проверив оружие, вскочил в седло и вскоре въехал в реку. Перед ним недалеко от берега виднелся остров, поросший тополями и хлопчатником. К этому-то острову он и направился. Через несколько минут он был уже там. Его отдохнувшая за два часа лошадь плыла проворно и легко взошла на берег острова.

Едва дон Фернандо оказался на острове, из лесной чащи выехал всадник и, остановившись в двадцати шагах от него, закричал громко с явным неудовольствием.

— Как долго ты не отвечал на мой сигнал! Я уже собирался уехать.

— Может быть, так было бы лучше, — холодно возразил дон Фернандо.

— А, — продолжал незнакомец с ехидной усмешкой, — так вот, оказывается, откуда ветер дует!

— Не имеет значения, откуда он дует, если я ему не подвластен. Что вам от меня нужно? Говорите скорее, я не могу долго оставаться с вами.

— Стало быть, тебя держит там, откуда ты приехал, какой-то важный интерес, если ты так торопишься.

— Послушайте, Тигровая Кошка, — резко и сухо оборвал его дон Фернандо, — если вы так настойчиво звали меня сюда, чтобы насмехаться надо мной, мне нечего здесь больше делать, прощайте.

Говоря это, дон Фернандо уже повернулся, чтобы уйти, когда Тигровая Кошка схватился за пистолет.

— Если ты тронешься с места, я прострелю тебе голову!

— Полноте! — возразил дон Фернандо с усмешкой. — А я-то что буду делать в это время? Пожалуйста, без угроз или я убью вас как собаку.

Так же быстро, как и Тигровая Кошка, он взвел курок пистолета и прицелился в своего противника. Тигровая Кошка, смеясь, заткнул пистолет за пояс.

— Неужели ты посмел бы это сделать? — спросил он.

— Разве вы не знаете, что я смею все, что угодно? — ответил дон Фернандо.

— Ну, хватит терять попусту время. Давай говорить.

— Хорошо, будем говорить. Чего вы от меня хотите?

— Зачем ты меня обманул и пошел против моей воли, вместо того чтобы служить мне, как ты был обязан?

— Я не давал вам никаких обязательств. Я отказался от поручения, которое вы непременно хотели мне навязать.

— Разве ты не мог остаться нейтральным и тем самым дать мне возможность захватить этих людей?

— Нет, моя честь требовала, чтобы я защищал их.

— Твоя честь! — сказал Тигровая Кошка, нарочито расхохотавшись.

Дон Фернандо вспыхнул, брови его нахмурились, но он сдержал себя и ответил холодно:

— Гостеприимство священно в пустыне, права его непреложны. Люди, которым я служил проводником, сами выбрали меня своим покровителем. Бросить их или не защитить, значило бы предать их. Вы на моем месте поступили бы так же.

— Бесполезно возвращаться к этому. О том, что прошло, нет смысла рассуждать. А почему ты не вернулся ко мне?

— Потому что предпочел остаться в Сан-Лукаре.

— Да, тебя влечет цивилизованная жизнь, несмотря ни на что. Двойная роль, которую ты играешь с опасностью для жизни, увлекает тебя. Я понимаю это. Дона Фернандо Карриля принимают с распростертыми объятиями в высшем мексиканском обществе. Но поверь мне, дитя, берегись, чтобы твой отважный дух не увлек тебя в какую-нибудь историю, из которой тебе не помогут выпутаться отвага и мужество Каменного Сердца.

— Я приехал сюда не за советами.

— Конечно, но я обязан подать тебе их. Хотя я остаюсь в пустыне, я ни на минуту не теряю тебя из вида. Я знаю о тебе все, вплоть до мелочей.

— Зачем вы шпионите за мной?

— Мне необходимо знать, могу ли я питать к тебе прежнее доверие.

— Ну и что же вы узнали обо мне?

— Ничего плохого, только я хочу, чтобы ты мне сказал точно, в каком положении находятся наши дела теперь.

— Разве ваши шпионы вам не доносят о каждом моем шаге?

— Да, о тех шагах, которые касаются лично тебя. Таким образом я знаю, что ты пока еще не осмелился представиться дону Педро де Луна, — сказал Тигровая Кошка насмешливым тоном.

— Это правда, но я намерен увидеться с ним завтра.

Тигровая Кошка презрительно пожал плечами.

— Поговорим о делах серьезных, — продолжал он. — Так в каком же они положении?

— Я в точности следовал вашим наставлениям. За те два года, которые прошли с тех пор, как я впервые появился в Сан-Лукаре, я не упустил ни одного случая, чтобы завязать отношения, которые впоследствии будут вам полезны. Хотя являюсь я туда редко и не надолго, я, кажется, достиг цели, которую вы передо мной поставили. Таинственность, окутывающая меня, принесла мне более пользы, чем я смел надеяться. Мне подвластна большая часть вакеро и леперов в президио, настоящих разбойников, но я могу рассчитывать на всех них. Они искренне преданы мне. Все они знают меня только под именем дона Фернандо Карриля.

— Это мне известно.

— Вот как! — Каменное Сердце бросил гневный взгляд на старика.

— Разве я не говорил тебе, что не теряю тебя из вида?

— Да, что касается моих личных дел.

— Словом, настал час пожать то, что мы посеяли этим разбойникам Они лучше краснокожих, на которых я не могу положиться полностью, будут нам служить в нашей борьбе с их соотечественниками знанием испанской тактики и искусством обращаться с огнестрельным оружием. На этом твоя миссия в отношении этих леперов почти кончена, начинается моя. Мне нужно напрямую связаться с ними.

— Как хотите. Спасибо, что вы снимаете с меня ответственность за дело, цель которого вы не потрудились мне объяснить. С величайшим удовольствием предоставлю вам право лично договариваться с негодяями, которых я завербовал к вам на службу.

— Я понимаю, какие причины побуждают тебя желать возвратить себе свободу. Я одобряю тебя, тем более что первый внушил тебе мысль о необходимости короче познакомиться с очаровательной дочерью дона Педро де Луна.

— Ни слова более об этом, — запальчиво сказал дон Фернандо. — Если до сих пор я соглашался, не рассуждая повиноваться вашим приказаниям, то теперь настало время поставить вопрос ребром во избежание недоразумений в будущем. Уже только ради одного этого было достаточно, чтобы заставить меня явиться сегодня на ваш зов.

Тигровая Кошка окинул молодого человека проницательным взором и сказал:

— Говори же, безумец, не замечающий бездны, разверзшейся у тебя под ногами. Говори, я слушаю.

Дон Фернандо молчал несколько минут, прислонившись к узловатому стволу тополя, не поднимая глаз от земли.

— Тигровая Кошка, — заговорил он наконец, — я не знаю, кто вы и какая причина вынудила вас отказаться от цивилизованной жизни, удалиться в пустыню и принять индейские обычаи. И не хочу знать. Каждый должен отвечать за свои поступки и согласовывать их со своей совестью. Что касается меня лично, то вы никогда не говорили мне ни слова, где я родился, ни о семье, куда уходят мои корни, хотя воспитывали меня вы. Детская память сохранила еще одного человека помимо вас. Я сомневаюсь, что между нами существует родство. Будь я ваш сын или хотя бы только отдаленный родственник, я уверен, что получил бы совсем иное воспитание.

— Что ты хочешь этим сказать? Какие упреки осмеливаешься ты делать мне? — гневно перебил его старик.

— Не прерывайте меня, Тигровая Кошка, позвольте мне высказать вам все до конца, — печально ответил дон Фернандо. — Я не упрекаю вас, но с тех пор, как под именем дона Фернандо Карриля вы вынудили меня приобщиться к цивилизации, я вопреки моей воле и без сомнения вашей многое узнал. У меня раскрылись глаза. Я понял значение двух слов, которых до той поры не понимал. Эти два слова изменили не характер мой, но мой взгляд на вещи, потому что со времен моей юности, с какой целью я не могу и не хочу угадывать, вы старались культивировать во мне все дурные качества и всячески заглушать те немногие добрые, которыми я, вероятно, обладал бы теперь. Словом, теперь я четко различаю добро и зло. Я знаю, что все ваши усилия были направлены на то, чтобы сделать из меня хищного зверя. Удалось ли вам это, ответит будущее. Судя по чувствам, которые кипят во мне, когда я говорю с вами, вам это, пожалуй, удалось. Короче говоря, я больше не желаю быть вашим рабом. Я слишком долго служил в ваших руках орудием для достижения целей, которых я не понимал. Вы сами столько раз повторяли мне, что семейные узы не существуют в природе, что это нелепый предрассудок, что сильный человек должен свободно идти по жизни, без друзей и без родных и не признавать иного властелина, кроме собственной воли. Вот эти принципы, которые вы мне постоянно внушали, я нынче претворяю в жизнь. Мне все равно, кто я: дон Фернандо Карриль, мексиканский аристократ, или Каменное Сердце, охотник за пчелами. Обратив по вашим советам неблагодарность в добродетель, я возвращаю себе свободу и независимость. Отныне за вами нет права вмешиваться в мою жизнь ни с добрыми, ни с дурными намерениями. Отныне я буду руководствоваться собственным разумом, чем бы это ни обернулось для меня впоследствии.

— Хорошо, дитя, — ответил Тигровая Кошка с насмешливой улыбкой, — действуй как знаешь. А все-таки ты скоро вернешься ко мне, потому что помимо твоей воли ты принадлежишь мне. Ты сам в этом убедишься скоро. Но я не сержусь на тебя за то, что ты так говорил со мной. Это говорил не ты, а твоя страсть. Я очень стар, Фернандо, но не настолько стар, чтобы не помнить моей собственной молодости. Любовь овладела твоим сердцем. Когда она окончательно испепелит его, ты вернешься в пустыню, потому что к тому времени ты в полной мере изведаешь ту жизнь, в которую сейчас стремишься, ничего о ней не разумея. Ты поймешь, что человек всего лишь перышко, несомое ветром страстей, и даже тот, кто считает себя сильнее всех на свете, под расслабляющим дыханием любви становится слабым и безвольным. Но хватит об этом. Хочешь быть свободным — будь. Но прежде ты должен дать мне подробный отчет о том поручении, которое я тебе дал.

— Я готов это сделать. Вы явитесь от моего имени к вакеро. Этот алмаз, — прибавил он, сняв перстень с пальца, — будет вашей визитной карточкой. Они предупреждены. Вы покажете им этот перстень, и они будут вам повиноваться как мне.

— В каком месте собираются эти люди?

— Вы встретите их в таверне в новом поселении Сан-Лукар. Но неужели вы действительно отважитесь войти в президио?

— Конечно. И еще один вопрос. При том, что ты сейчас мне сказал, могу ли я рассчитывать на тебя, когда настанет время действовать?

— Да, если то, что вы намерены сделать, согласуется с порядочностью и справедливостью.

— Ты что, начинаешь выставлять мне условия?

— Разве я не предупредил вас? Или вы предпочитаете, чтобы я остался нейтральным?

— Нет, ты мне нужен. Конечно, ты будешь жить в доме, который купил. Надежный человек будет держать тебя в курсе дел, а когда настанет решающий момент, я убежден, ты будешь рядом со мной.

— Может быть. Но на всякий случай не рассчитывайте это.

— Напротив, я рассчитываю, и вот почему. Сейчас ты целиком во власти любовных страстей, и, естественно, это сказывается на всех твоих суждениях. Но через месяц неизбежно случится одно из двух: или ты добьешься успеха и успеешь пресытиться любовью и тогда ты с радостью вернешься в пустыню, или ты не добьешься успеха, и ревность, оскорбленная гордость породят в тебе жажду мести, и ты с радостью воспользуешься случаем, который я тебе доставлю для этого.

— К сожалению, я чувствую, что скоро мы вовсе не будем понимать друг друга, — ответил дон Фернандо с печальной улыбкой. — Вы по-прежнему во власти дурных

страстей столь велика ваша ненависть к людям и ко всему человеческому, между тем как я, напротив, руководствуюсь только добрыми чувствами.

— Хорошо, хорошо, дитя, я даю тебе месяц на твою интрижку. По прошествии этого времени мы продолжим этот разговор. Прощай!

— Прощайте! Вы теперь едете в президио?

— Нет, я возвращаюсь в свой лагерь. Там мне предстоит завершить одно дело, потому что, если не ошибаюсь, там произошло немало событий в мое отсутствие.

— Не опасаетесь ли вы возмущения против вашей власти?

— Я не опасаюсь, а желаю этого, — ответил Тигровая Кошка с загадочной улыбкой.

Простившись еще раз с молодым человеком, старик сел на лошадь и исчез в лесу.

Дон Фернандо некоторое время предавался размышлениям, машинально прислушиваясь к удаляющемуся топоту лошади. Глядя в ту сторону, куда удалился Тигровая Кошка, молодой человек тихо шептал:

— Поезжай, поезжай, хищный зверь. Ты думаешь, я не разгадал твоих планов. Я вырою пропасть у тебя под ногами. Я сорву твои планы. Чтобы расстроить твои гнусные козни, я сделал невозможное.

Он медленно вернулся к своей лошади и сел в седло.

— Теперь только три часа, — сказал он, взглянув на небо, в глубине которого постепенно угасали звезды. — Еще можно успеть.

Переправившись через реку, он свернул на дорогу, ведущую к ранчо дона Эстебана, и опять начал головокружительную скачку по пустыне. Лошадь, достаточно отдохнув, летела стрелой.

Когда он подъехал к ранчо, уже чуть брезжил рассвет. В доме было по-прежнему тихо. Дон Фернандо вздохнул с облегчением, тайна его ночной поездки была обеспечена. Он расседлал лошадь, старательно вытер ее и отвел в конюшню, не забыв снять с ее ног обмотки, потом тихо запер дверь конюшни и вернулся на галерею

В ту минуту, когда он собрался уже лечь, он заметил человека, стоявшего, прислонившись к двери, небрежно куря маисовую пахитоску. Дон Фернандо вздрогнул и отступил назад, узнав своего хозяина.

И в самом деле, это был дон Эстебан Диас, который, не выказывая удивления, вынул изо рта пахитоску, выпустил изо рта дым и, обратившись к охотнику, сказал самым непринужденным тоном:

— Вы, без сомнения, устали от продолжительной поездки, кабальеро. Не желаете ли закусить?

Дон Фернандо, оторопев от спокойного тона, каким были сказаны обращенные к нему слова, с минуту колебался.

— Я не понимаю, кабальеро, — только и прошептал он.

— Как! — воскликнул дон Эстебан. — К чему притворяться? Не старайтесь обманывать меня. Уверяю вас, я знаю все

— Вы знаете все? Что же именно? — дон Фернандо желал выяснить, как много знал о нем дон Эстебан.

— Я знаю, — продолжал мажордом, — что вы встали, оседлали вашу лошадь и отправились к одному из ваших друзей, поджидавшему вас на острове Павос.

— Вот как! Стало быть, вы следовали за мной по пятам?

— Еще бы! Не трудно было предположить, что человек, который провел весь день в седле, не станет ночью совершать прогулки ради удовольствия, особенно в этих краях, и днем-то опасных, не говоря уже о ночном времени. А так как я очень любопытен по натуре.

— Вы сделались шпионом! — перебил его дон Фернандо.

— Фи! Кабальеро, какие пошлые выражения вы употребляете! Я шпион! О, я не шпион, только, коль скоро единственный способ узнать, что желаешь, это слушать, я слушаю как можно больше — вот и все.

— Итак, вы присутствовали при разговоре, который происходил на острове Павос?

— Не скрою, кабальеро, что я был очень близко от вас.

— И, без сомнения, слышали все, что мы говорили?

— Почти все.

Дон Фернандо попытался броситься на дона Эстебана, но тот остановил его с такой силой, которой он вовсе не предполагал в нем, и сказал тем же бесстрастным тоном, каким говорил до сих пор:

— О, вы теперь мой гость. Погодите, черт побери! Этим мы можем заняться потом, если в этом будет необходимость.

Дон Фернандо, укрощенный тоном, которым были произнесены эти слова, отступил назад, скрестил руки на груди и, взглянув прямо в лицо дона Эстебана, сказал.

XIV. Дон Эстебан Диас

Несколько минут молодые люди стояли лицом к лицу, разглядывая друг друга с лукавым упорством двух дуэлянтов, улавливающих момент, когда лучше напасть на противника.

Хотя лицо дона Эстебана было непроницаемо, глаза его были полны печали, которую он не мог скрыть. Дон Фернандо, скрестив руки на груди и гордо вскинув голову, стиснув зубы от гнева, который он тщетно старался обуздать, ждал, что скажет дон Эстебан, чтобы в зависимости от этого решать, бросить ли ему немедленно вызов или великодушно принять извинения, которые тот, вероятно, готов ему принести.

Мало-помалу темнота рассеивалась, небо светлело, над горизонтом появилась алая полоса, и утренний ветерок, пробегавший по листве, прогонял туман, стелившийся над рекой.

Наконец дон Эстебан решился нарушить молчание, которое начинало становиться тягостным и для него и для его собеседника.

— Я хочу быть откровенен с вами, кабальеро, — сказал он. — Я слышал весь ваш разговор с Тигровой Кошкой, ни одно слово не ускользнуло от моего слуха. Теперь я знаю, что дон Фернандо Карриль и Каменное Сердце, охотник за пчелами, одно и то же лицо.

— Да, — с горечью признался дон Фернандо. — Я вижу, вы искусный шпион. Жалкое поприще избрали вы, кабальеро!

— Это еще не известно! Может быть, прежде чем кончится наш разговор, вы перемените ваше мнение.

— Сомневаюсь, кстати, позвольте вам заметить, что у вас странный способ оказывать гостеприимство людям, которых вам посылает Господь.

— Позвольте мне объясниться, и после того, как вы выслушаете меня, я готов буду принять любой ваш вызов, если вы не измените своего мнения.

— Говорите же, и пора кончать с этим так или иначе, — нетерпеливо сказал дон Фернандо. — Уже взошло солнце, я слышу голоса пробуждающихся обитателей ранчо, которые вскоре здесь появятся. И наше объяснение здесь станет невозможным.

— Вы правы, пора кончать, но так как я не менее вас желаю, чтобы нас не прервали, пойдемте. То, что я хочу вам сказать, потребует времени.

Дон Фернандо покорно пошел за доном Эстебаном в конюшню, где они и оседлали своих лошадей.

— Теперь поедем, в степи разговаривать лучше, — сказал дон Эстебан, садясь на лошадь.

Это предложение тем более понравилось дону Фернандо, что оно возвращало ему свободу действий и давало возможность блистательно отомстить мажордому, если тот, как подозревал дон Фернандо, желал его провести. Поэтому, ничего не говоря, он тоже сел на лошадь и они вместе покинули ранчо.

Утро было великолепное, солнце щедро дарило свое тепло земле, камешки на дороге сверкали подобно бриллиантам, птицы весело распевали среди листвы, вакеро и пеоны выгоняли на пастбище лошадей и коров. Окружающий пейзаж на глазах оживал.

Примерно через час дон Эстебан и дон Фернандо достигли заброшенного и наполовину разрушенного ранчо, заросшего ползучими растениями. Это ранчо представляло собой прекрасное убежище от жары, которая уже с раннего утра давала себя чувствовать.

— Остановимся здесь, — сказал дон Эстебан, впервые прервав молчание за все время пути. — Вряд ли мы найдем более приятное место для отдохновения и беседы.

— Мне все равно, где вы дадите мне наконец объяснение, которого я требую от вас, главное — чтобы оно было кратким и откровенным.

— Откровенным оно будет, клянусь честью, за краткость же поручиться не могу, потому что я должен рассказать вам длинную и печальную историю.

— Мне? С какой стати, позвольте спросить? Зачем мне ее знать? Скажите мне только…

— Позвольте, — перебил его дон Эстебан, сходя с лошади. — То, что я вам расскажу, касается вас более, чем вы думаете, и скоро вы убедитесь в этом.

Дон Фернандо пожал плечами и тоже сошел с лошади.

— Вы с ума сошли. Если вы подслушали мой разговор нынешней ночью, то должны хорошо знать, что я не здешний житель и что все происходящее здесь вовсе меня не касается.

— Как знать! — назидательно ответил дон Эстебан, опускаясь на землю со вздохом облегчения.

Дон Фернандо, явно заинтригованный, тотчас последовал его примеру. Когда оба удобно расположились друг против друга, дон Эстебан устремил проницательный взгляд на своего собеседника и сказал:

— Я буду говорить вам о донне Гермозе. Застигнутый врасплох этими словами, дон Фернандо невольно покраснел, хотя и всячески скрывал свое волнение.

— О донне Гермозе, дочери дона Педро де Луна, не так ли?

— Именно. Словом, о девушке, которую вы спасли не сколько дней тому назад.

— Незачем вспоминать об этом. Всякий другой на моем месте поступил бы точно так же.

— Очень может быть, но я думаю, вы ошибаетесь Однако не в этом суть дела. Вы спасли донну Гермозу от верной смерти. В первую минуту, повинуясь гордости, вы поспешили расстаться с ними, решив никогда не встречаться с той, которая обязана вам жизнью.

Удивляясь и сердясь на то, что его поведение было так точно истолковано, дон Фернандо вдруг перебил своего собеседника.

— Сделайте одолжение, перейдите к делу, кабальеро. Лучше сразу перейти к объяснению, которого я у вас прошу, нежели излагать свои замысловатые умозаключения, к тому же совершенно ложные.

Дон Эстебан добродушно улыбнулся и, окончательно решившись, сказал:

— Послушайте, дон Фернандо, вы напрасно стараетесь ввести меня в заблуждение. Вы молоды и хороши собой. Живя в пустыне, вы, может быть, с трудом разбираетесь в своих чувствах. Вы не могли остаться равнодушным к донне Гермозе. Встреча с ней пробудила в вас неведомые доселе чувства, и, забыв обо всем на свете, вы стали думать об одном — как снова увидеть эту девушку, которая явилась вам столь неожиданно и перевернула всю вашу жизнь.

— Да, все именно так, — прошептал дон Фернандо. — Да, и ради того, чтобы увидеть хотя бы кончик ее покрывала, я с радостью отдал бы свою жизнь. Но чем объяснить это? Вот этой загадки разрешить не могу.

— И, очевидно, не сможете никогда, если я вам не помогу. Вы воспитывались в необычных условиях. Вся ваша предшествующая жизнь зависела от ежедневных обстоятельств, которые требовали исключительно физических усилий, не оставляющих ни сил, ни времени ни на что другое. Вы даже не подозревали о дремавших в вас душевных потребностях и возможностях. Любовь взбудоражила их и привела в движение. Словом, вы любите или по крайней мере готовы полюбить донну Гермозу.

— Вы думаете? — доверчиво спросил дон Фернандо. — Так вот это и есть любовь? О, если так, — добавил он, обращаясь скорее к самому себе, — то это сопряжено с ужасными страданиями.

Дон Эстебан смотрел на него с минуту со смешанным чувством сострадания и печали, потом продолжал:

— Я последовал за вами нынешней ночью, потому что ваше поведение показалось мне подозрительным и вызвало смутное недоверие. Спрятавшись в кустах, совсем рядом, я слышал весь ваш разговор с Тигровой Кошкой, и мое мнение о вас решительно переменилось. Я узнал, — позвольте мне быть до конца откровенным, — что вы несравненно лучше устоявшейся за вами репутации, что вас напрасно принимают за разбойника. Решительность, с какой вы отвергли его вкрадчивое предложение, доказало мне, что вы человек порядочный и честный. И я твердо решил стать вашим надежным союзником в борьбе против этого человека, который до сих пор был вашим злым гением и зловредное влияние которого отягощало ваши юность и молодые годы. Вот почему я счел своим долгом поговорить с вами совершенно откровенно. Вот вам моя рука, — добавил он, протягивая руку дону Фернандо. — Это рука Друга и брата.

Дон Фернандо порывисто схватил руку, так великодушно и искренне протянутую ему, и крепко пожал ее.

— Благодарю! Благодарю! И простите! Но вы сказали правду: я дикарь. Я рассердился на вас, не предполагая вашего благородства.

— Не будем никогда возвращаться к этой теме. Выслушайте меня. Не знаю, почему мне пришла в голову эта мысль, но мне кажется, что Тигровая Кошка — неумолимый враг дона Педро де Луна. Я убежден, что он хотел сделать вас орудием каких-нибудь отвратительных козней против семейства дона Педро.

— Мне тоже приходила эта мысль. Странное поведение Тигровой Кошки во время пребывания у него дона Педро и его дочери, устроенная им ловушка, в которую они несомненно угодили бы без меня, возбудили и мои подозрения Вы слышали, что я говорил ему по этому поводу. О, пусть он остерегается!

— Не будем спешить! Напротив, надо проявить осторожность. Надо узнать сначала планы Тигровой Кошки.

— Да, вы правы, так будет лучше. Скоро он появится в Сан-Лукаре. Мне не составит труда наблюдать за его действиями и помешать осуществлению его замысла. Он необычайно хитер и коварен, но, клянусь Богом, я докажу ему, что хитрее его.

— Тем более что я буду рядом и смогу во всем помогать вам.

— Главное, надо тщательно охранять донну Гермозу Вы счастливее меня, дон Эстебан, вы можете оберегать ее постоянно.

— Вы ошибаетесь, друг мой, я намерен через несколько часов представить ей вас.

— В самом деле?!

— Конечно, тем более что вам надо стать своим человеком в асиенде, чтобы ввести в заблуждение Тигровую Кошку. Разве вы не помните, с каким сарказмом он намекал на любовь, которую он в вас подозревает к очаровательной дочери дона Педро? Он хвастается, будто он внушил вам эту любовь, без вашего ведома сведя вас с нею.

— О, не иначе как этот человек вынашивает какой-нибудь гнусный план!

— В этом не может быть сомнения, но с Божьей помощью мы расстроим этот план. И еще вот что…

— Говорите, друг мой, говорите.

— Вы думаете, что этот разбойник ваш отец? Простите, что я задаю этот вопрос. Вы должны понимать его важность.

Дон Фернандо глубоко задумался. Наступило молчание, длившееся несколько минут. Наконец он поднял голову и заговорил:

— Вопрос этот я нередко задавал сам себе, но так и не удосужился выяснить его до конца. Однако я почти уверен, что Тигровая Кошка не отец мне. Его отношение ко мне, настойчивое стремление внушить мне злые мысли и развить во мне дурные инстинкты, которые заложены во мне от рождения, свидетельствуют о том, что если существует между нами родство, то очень дальнее. Невозможно предположить, чтобы отец, каким бы жестоким он ни был, находил удовольствие в развращении своего сына. Это было бы настолько противоестественно, что разум решительно отвергает самую мысль об этом. Я, в свою очередь, испытывал к этому человеку непреодолимое отвращение, близкое к ненависти. С годами это чувство не только не изглаживалось, напротив, оно становилось все более сильным и делало неизбежным наше отчуждение и разрыв. Нужен был только предлог. И Тигровая Кошка, сам того не ведая, этот предлог мне предоставил. Нужно ли говорить, как я бесконечно счастлив, что наконец обрел свободу и могу располагать собою. Я освободился от тягостной зависимости, так долго тяготевшей надо мной.

— Я абсолютно с вами согласен. Этот человек не может быть вашим отцом. Я не сомневаюсь, будущее докажет, что мы правы. Эта убежденность дает нам нравственное право действовать по нашему усмотрению и разрушить его планы.

— Каким образом представите вы меня донне Гермозе, друг мой?

— Я скажу вам об этом позже, а сейчас мне необходимо рассказать вам историю, которую вам необходимо знать во всех подробностях, чтобы вы, общаясь с доном Педро, не разбередили незаживающую рану в его сердце. Эта страшная и таинственная история приключилась очень давно, я тогда только что родился, но моя бедная матушка так часто рассказывала мне о ней, что все перипетии ее навсегда сохранятся в моей памяти, как будто я присутствовал при этом. Выслушайте же меня внимательно, друг мой. Как знать, может быть, Господь, внушивший мне мысль рассказать вам об этом, позволит вам выяснить тайну.

— Это касается донны Гермозы?

— Косвенно. Донна Гермоза еще не родилась в то время, и отец ее не был хозяином этой асиенды, он купил ее уже потом. А в те времена семейство его жило на востоке. Я должен сообщить вам прежде всего, что дон Педро де Луна не мексиканец и имя, которое он носит, не принадлежит ему, или точнее сказать, он его унаследовал от той ветви его семьи, которая обосновалась в Мексике. Он принял это имя только после тех событий, о которых я собираюсь вам рассказать, когда он поселился здесь, купив Лас-Нориас де Сан-Антонио у своих родственников, постоянно живших в Мехико и лишь изредка наезжавших сюда на несколько дней. Жители Сан-Лукара и других окрестностей, знавшие дона Педро де Луна только по имени, не сомневались, что это он переселился в свое поместье и господин мой не спешил разуверять их в обратном, тем более что по причинам, о которых вы вскоре узнаете, он, покупая асиенду у своих родственников, выговорил себе право и носить их имя. Те, естественно, не нашли в этом ничего предосудительного, и теперь по прошествии более двадцати лет, когда дон Педро, после смерти всех своих родных, сделался главою фамилии, это имя, сначала заимствованное, принадлежит ему по праву и никто не думал оспаривать у него это право.

— Вы невероятно разожгли мое любопытство. Я с нетерпением жду продолжения вашего рассказа.

Молодые люди уселись поудобнее, и дон Эстебан приступил к рассказу, который длился целый день и к закату солнца все еще не был окончен.

Дон Фернандо буквально впился глазами в лицо Эстебана и, затаив дыхание, слушал его рассказ. И по мере того, как перед его мысленным взором разворачивалась картина трагических событий прошлого, душа его наполнялась все более острым чувством гнева.

Теперь мы вместо дона Эстебана поведаем читателю эту печальную и горестную историю.

Дон Гусман де Рибейра

В 1515 году Хуан Диас. де Солис открыл реку де-ла-Плата. Это открытие стоило ему жизни

По словам Герреры, река эта, которой Солис дал свое имя, впоследствии стала называться де-ла-Плата, потому что первое серебро, вывезенное из Америки в Испанию, было найдено на этой реке.

В 1535 году дон Педро де Мендоса, назначенный императором Карлом Пятым генерал-губернатором всех земель, находящихся между рекою де-ла-Плата и Магеллановым проливом, основал на правом берегу реки, напротив устья Уругвая, город, названный сначала Нуэстра Сеньораде Буэнос-Айрес, потом Тринидад-де-Буэнос Айрес, потом просто Буэнос-Айрес. Это имя окончательно закрепилось за ним.

Любопытна и поучительна история этого города, который с первых дней своего существования как будто был отмечен печатью рока.

Из наивного рассказа немецкого авантюриста Ульриха Шмиделя, явившегося одним из основателей Буэнос-Айреса, мы узнаем, до какого отчаянного положения были доведены несчастные завоеватели, вынужденные питаться трупами своих соотечественников, убитых индейцами, пребывающими в убеждении, что эти белые люди, явившиеся в их страну, были никто иные, как духи, и потому подлежали истреблению.

Странная участь постигла этот город, обреченный на беспрерывную борьбу или с внешними врагами, или с внутренними, которые гораздо опаснее, а между тем город этот, несмотря на беспрерывные войны, ныне один из самых богатых и процветающих городов испанской Америки.

Как все города, основанные кастильскими авантюристами в Новом Свете, Буэнос-Айрес имеет весьма живописный вид. Улицы его прямые и широкие, застроены добротными домами, расположенными в глубине обширного сада. В Буэнос-Айресе имеется много всевозможных монументов. Широкие площади с множеством лавок и потоком праздных людей создает ощущение всеобщего благоденствия, отнюдь не характерного для этой несчастной страны, опустошаемой междоусобной войной.

Начав с отдаленного прошлого, мы перенесемся в Буэнос-Айрес на двадцать лет назад от того времени, с которого начинается наше повествование, а именно к вечеру в конце сентября 1839 года, то есть к тому моменту, когда тиранство странного человека, в течение двадцати лет тяготевшее над Аргентинской республикой, достигло своего предела.

Сегодня трудно себе представить гнусную тиранию правительства Розаса в этой прекрасной стране.

Хотя было только десять часов вечера, мертвая тишина господствовала в городе. Лавки были заперты, все улицы — мрачны и пусты, и лишь изредка появлялись патруль, тяжелые шаги которого глухо стучали по камням мостовой, или одинокий сторож, совершавший ночной обход, дрожа от страха.

Жители, затаившиеся в своих жилищах, рано гасили огни, дабы не возбуждать подозрений полиции, и только во сне находили забвение от страха и всяких напастей.

В эту ночь Буэнос-Айрес выглядел мрачнее обыкновенного. Дувший весь день ледяной ветер принес похолодание. По небу мчались тяжелые черные тучи, время от времени рассекаемые молнией, слышались глухие раскаты грома. Все предвещало страшную грозу.

В одном из окон богатого особняка, расположенного в середине главной и самой красивой улицы Санта-Тринидад, за плотными белыми занавесями сквозь густую листву сада светился слабый огонек. Окно это отчетливо выделялось на общем беспросветно темном фоне, привлекало внимание и патруля и ночного сторожа. Патрули непременно останавливались и взирали на светящееся окно с гневом, либо с затаенным страхом и тоном, не предвещавшим ничего хорошего, бормотали:

— Опять этот изменник дон Гусман де-Рибейра затевает какой-нибудь заговор против диктатора.

Сторожа же с состраданием сетовали:

— Дон Гусман когда-нибудь доиграется, что его арестуют.

В этот-то дом и в эту самую комнату, где горел свет, рождавших такие предположения, мы и войдем вместе с читателем.

Пройдя сад и галерею, мы увидим справа массивную дверь из кедра, запирающуюся только задвижкою, приподняв которую можно войти в просторную залу, хорошо освещенную. Меблировка гостиной была чрезвычайно проста. На выбеленных стенах — аляповатые картины, которыми Париж наводняет все пять частей света, непременное фортепиано, которое во всех американских домах красуется на самом видном месте, дюжина стульев, круглый стол, покрытый зеленым сукном, два кресла. Алебастровые часы на специальном столике дополняли скупую меблировку.

В этой зале человек лет сорока, в дорожном костюме, расхаживал взад и вперед, бросая, каждый раз как приближался к столику, нетерпеливый и тревожный взгляд на часы.

Иногда он подходил к окну, приподнимал занавес и вглядывался в ночную темноту, однако не мог ничего разглядеть, или жадно прислушивался, словно уловив в порывах ветра какой-то исполненный значения звук, но тотчас же убеждался в своем заблуждении. И он снова принимался шагать по зале.

Человека этого звали дон Гусман де-Рибейра. Он принадлежал к одной из знатных семей этой страны, происходя по прямой линии от первых завоевателей. Еще в молодости. дон Гусман под началом отца постиг суровое ремесло солдата. Во время войны за независимость служил адъютантом у Сан-Мартена, армия которого совершила знаменитый поход через Кордильеры. С тех пор он постоянно служил то у одного начальника, то у другого, стараясь, насколько это было возможно, не становиться под знамя, враждебное подлинным интересам страны.

Это было весьма трудно в условиях постоянных переворотов, затеваемых честолюбивыми людьми, лишенными каких-либо достоинств. Однако, благодаря ловкости, а главное — прямоте характера, дон Гусман сумел сохранить порядочность, когда же дон Гусман почувствовал подозрительность со стороны Розаса, он подал в отставку и поселился в своем особняке.

Дон Гусман истинный солдат в самом благородном значении этого слова, никогда не занимавшийся политикой, внушал чрезвычайное подозрение диктатору главным образом потому, что его благородный, решительный характер привлекал к нему соотечественников, питавших к нему такую глубокую симпатию и преданность, что генерал Розас не решался изгнать или каким-то другим способом избавиться от человека, всеобщее поклонение и благородная гордость которого казались ему публичным осуждением его поступков.

Как мы уже сказали сейчас, дону Гусману было сорок лет, но, несмотря на бесчисленные жизненные испытания, годы не сказались на его внешности. Он был высок и статен, лицо — живое и выразительное, глаза — блестящие и только несколько серебристых нитей, проглядывающих в густой черной шевелюре, да две-три глубокие морщины, запечатлевшие скорее мысль, чем годы, указывали на то, что он достиг середины жизни.

Часы недавно пробили половину одиннадцатого, когда несколько громких ударов в дверь заставили вздрогнуть дона Гусмана. Он остановился и прислушался.

С галереи доносились какие-то голоса, но о чем говорили и кто, он различить не мог.

Через некоторое время голоса смолкли, дверь отворилась, и вошел слуга. Судя по всему, доверенное лицо дона Гусмана.

— Что там происходит, Диего? — спросил дон Гусман. — Что значит этот шум в такое позднее время?

Слуга подошел к своему господину вплотную и шепнул ему на ухо:

— Дон Бернардо Педроза!

— О! — воскликнул дон Гусман, хмуря брови. — Он один?

— С ним четверо солдат.

— Что же это значит? — продолжал дон Гусман, все больше мрачнея.

— Что поблизости, должно быть, у него спрятано еще человек двадцать.

— Чего от меня хочет этот человек? Для визита час весьма неподходящий.

— Дон Бернардо не состоит в числе моих друзей, — прибавил дон Гусман с горькой усмешкой, — чтобы позволить себе без всякой на то серьезной причины поступать столь бесцеремонно.

— Это я имел честь заметить ему.

— И тем не менее он настаивает?

— Да. Он сказал, что должен сообщить вам что-то чрезвычайно важное.

Дон Гусман сделал несколько шагов, потом, вернувшись к своему слуге, продолжал:

— Послушай, Диего, позаботься, чтобы все слуги вооружились без шума и ждали моего сигнала. Только действуй осторожно, чтобы не возбудить подозрения.

— Положитесь на меня, сеньор, — ответил старый слуга с преданной улыбкой.

Уже тридцать лет Диего находился в услужении у семейства Рибейра, постоянно доказывая своему господину безграничную преданность.

— Хорошо, хорошо, — ответил дон Гусман веселым тоном. — Я знаю, на что ты способен.

— А лошади? — продолжал слуга.

— Пусть остаются на месте.

— Итак, мы едем, несмотря ни на что? — удивился Диего.

— Мы едем тем более скоро, — ответил дон Гусман, наклоняясь к слуге, — что есть опасение, не обнаружилось ли кое-что. Надо ввести их в заблуждение.

Диего кивком головы выразил свое согласие.

— А как же быть с доном Бернардо? — спросил он.

— Проси его войти. Я предпочитаю сразу узнать, в чем дело.

— Благоразумно ли вам оставаться наедине с этим человеком?

— Не беспокойся за меня, Диего, он не так страшен, как ты думаешь. Разве у меня нет пистолета?

Старый слуга, вероятно успокоенный этими словами, вышел, не говоря ни слова, и через минуту ввел человека лет тридцати в полковничьем мундире аргентинской армии. При виде этого человека дон Гусман широко улыбнулся и, сделав несколько шагов навстречу, сказал:

— Добро пожаловать, полковник Педроза, хотя время немножко позднее для визита, я тем не менее рад вас видеть, сделайте одолжение, садитесь. — Он придвинул полковнику кресло.

— Вы меня извините, когда узнаете причину, которая привела меня к вам, — ответил полковник изысканно вежливо.

Диего, повинуясь, хотя и неохотно, повторенному господином знаку, скромно удалился. Сидя напротив, гость и хозяин с нарочитым вниманием несколько минут рассматривали друг друга, как два дуэлянта, готовых к сражению.

Дону Бернардо Педроза было лет двадцать восемь. Красивый и стройный молодой человек с благородными изящными манерами. Овальное лицо, большие черные глаза, как магнитом, притягивали собеседника, прямой нос красивого абриса, рот с затаившейся в уголках его усмешкой, черные усы, широкий лоб, лицо, слегка тронутое загаром, все это придавало его лицу, обрамленному шелковистыми кудрями великолепных черных волос, несмотря на несомненную красоту черт, надменное, властное выражение, внушавшее инстинктивное отвращение. Изящные руки в лайковых перчатках и ноги в лакированных сапогах также свидетельствовали о его знатном происхождении.

Вот как выглядел человек, который почти в одиннадцать часов вечера явился к дону Гусману де-Рибейра и настоял, чтобы его приняли под предлогом, что он желает сообщить нечто важное. Что же касается нравственности этого человека, то это в полной мере обнаружится по ходу повествования. Поэтому сейчас не станем, на этом задерживаться.

Между тем молчание грозило продолжаться бесконечно.

— Я жду, кабальеро, — сказал дон Гусман, вежливо по клонившись, — чтобы вы соблаговолили объясниться. Уже поздно.

— А вам хотелось бы поскорее избавиться от меня, — перебил его полковник с сардонической улыбкой. — Вы это хотите дать мне понять, кабальеро?

— Я стараюсь всегда говорить внятно и откровенно, сеньор дон полковник. Нет никакой надобности истолковывать их иначе.

Сумрачные черты дона Бернардо прояснились, и он сказал добродушным тоном:

— Послушайте, дон Гусман, отложим в сторону всякое препирательство. Я желаю быть вам полезным.

— Мне? — воскликнул дон Гусман с иронической улыбкой. — Вы уверены в этом, дон Бернардо?

— Если мы будем продолжать в этом же духе, кабальеро, мы ничего не достигнем, кроме взаимного раздражения, и не сможем понять друг друга.

— Ах, полковник, мы живем в странное время, вы это знаете лучше меня, когда самые невинные поступки считаются преступлением, когда нельзя сделать шага или произнести слова, не опасаясь возбудить подозрения недоверчивого правительства. Как же я могу верить тому, что вы мне сейчас говорите, когда ваше прежнее ко мне отношение было сугубо враждебным!

— Позвольте мне не входить в подробности относительно моих прежних действий, кабальеро. Надеюсь, настанет день, когда вы сможете судить обо мне по справедливости. Сейчас же я желаю только одного — чтобы вы правильно расценили мой поступок.

— Если так, соблаговолите объясниться яснее, чтобы я правильно истолковал ваше намерение.

— Хорошо, кабальеро, я только что из Палермо.

— Из Палермо? А! — сказал дон Гусман, содрогнувшись.

— Да. А знаете ли, чем занимались сегодня в Палермо?

— Нет. Признаюсь, я мало интересуюсь, чем занимается диктатор. Танцевали и смеялись, я полагаю.

— Да, действительно, танцевали и смеялись, дон Гусман.

— Я не думаю, что я такой искусный провидец, — отвечал дон Гусман с притворным простодушием.

— Вы угадали лишь отчасти, что там происходило.

— Черт побери! Вы разжигаете мое любопытство. Я не представляю себе, чем может заниматься превосходительнейший генерал, когда он не танцует. Разве что подписывает приказы арестовать подозрительных людей? Превосходительнейший генерал отличается таким горячим усердием!

— На сей раз вы угадали, — ответил вполне серьезно полковник, по-видимому не уловив ироничной нотки в словах собеседника.

— А среди этих приказов, вероятно, находился один, касающийся меня?..

— Именно, — ответил дон Бернардо с очаровательной улыбкой.

— Все ясно, — продолжал дон Гусман, — значит, вам поручили исполнить этот приказ.

— Да, кабальеро, — холодно ответил полковник.

— Я готов биться об заклад, этот приказ предписывает вам…

— Арестовать вас.

Едва полковник произнес эти слова все с той же очаровательной небрежностью, как дон Гусман бросился на него с пистолетами в обеих руках.

— О! — воскликнул он. — Подобный приказ легче дать, чем исполнить, когда тот, кого надо арестовать, зовется дон Гусман де-Рибейра.

Полковник не сделал ни малейшего движения, чтобы защититься, он продолжал сидеть, раскинувшись в кресле в позе друга, приехавшего с визитом, и движением руки пригласил дона Гусмана сесть на свое место.

— Вы меня не поняли, — сказал он невозмутимым тоном. — Если бы я действительно имел намерение исполнить отданный мне приказ, для меня это было бы проще простого, тем более что вы сами и помогли бы мне в этом.

— Я? — вскричал дон Гусман, истерически захохотав.

— Вот именно. Вы, конечно, сопротивлялись бы, как только что это мне доказали. Ну, а я убил бы вас. Вот и все. Генерал Розас, несмотря на то что проявляет к вам большой интерес, не настаивает, чтобы вы попали к нему непременно живым.

Это рассуждение было циничным, но неопровержимо логично. Дон Гусман опустил голову с чувством безысходности, он понял, что находится в руках этого человека.

— Однако вы мой враг, — сказал он.

— Как знать, кабальеро. В наше время никто не может поручиться ни за своих друзей, ни за своих врагов.

— Но чего же вы от меня хотите? — вскричал дон Гусман в нервном волнении, усиливавшемся тем, что он был вынужден скрывать гнев, кипевший у него в груди.

— Я пришел вам сказать, но ради Бога не прерывайте меня, потому что мы уже и так потеряли слишком много времени, цену которого вы должны знать лучше меня.

Дон Гусман бросил на него вопросительный взгляд. Полковник продолжал, делая вид, будто не заметил этого взгляда:

— В ту минуту, когда, по вашему мнению, я явился так не кстати, вы отдавали распоряжения Диего, вашему доверенному слуге, приготовить лошадей.

— А! — только и сказал дон Гусман.

— Да, это совершенно неопровержимо, вы ждали лишь прибытия проводника.

— Вы и это тоже знали?

— Я знаю все. Впрочем, судите сами. Ваш брат дон Леонсио де-Рибейра, несколько лет живший в Чили со своим семейством, должен прибыть сюда нынешней ночью и остановиться в нескольких милях от Буэнос-Айреса. Неделю назад вы получили известие об этом. Вы намерены отправиться в асиенду дель-Пико, где он должен вас ждать, чтобы ввести его инкогнито в город. В городе вы приготовили ему надежное убежище, как вы по крайней мере считаете. Так, не забыл ли я какие-нибудь подробности?

Дон Гусман, пораженный услышанным, сник. Страшная пропасть вдруг разверзлась пред ним. Если Розас знал его тайну, а после пространного рассказа полковника не могло быть никаких сомнений в том, что жестокий диктатор, безусловно, намерен лишить жизни его и его брата. Надеяться на чудо не приходилось.

— Боже мой! — вскричал он с тоской. — Мой брат, мой бедный брат!

Полковник, по-видимому, наслаждался действием, произведенным его словами, продолжал кротким и вкрадчивым голосом:

— Успокойтесь, дон Гусман, не все еще потеряно. Подробности, которые я вам сообщил относительно вашей тайны, которую вы считали так надежно скрытой, знаю я один. Арестовать вас приказано завтра на восходе солнца. То, что я посетил вас сегодня, доказывает, что я не намерен употребить вам во. зло преимущества, которые дает мне случай.

— Но чего же вы от меня хотите? Ради Бога, кто вы?

— Кто я? Вы сами это сказали: ваш враг. Чего я хочу? Спасти вас.

Дон Гусман не отвечал. Он пребывал в таком невероятном смятении, что просто не находил себе места.

Полковник нетерпеливо передернул плечами.

— Поймите меня наконец, — сказал он. — Проводника, на которого вы рассчитывали, не будет, потому что он мертв…

— Мертв? — удивился дон Гусман.

— Этот человек, — продолжал дон Бернардо, — вас предал. Явившись в Буэнос-Айрес, он стал искать, кому бы повыгоднее продать тайну, доверенную ему вашим братом. Случайно обратился он ко мне, зная, какую ненависть я выказываю к вашей фамилии.

— Выказываете! — с горечью повторил дон Рибейра.

— Да, выказываю, — повторил полковник, делая ударение на этих словах. — Короче, когда этот человек все рассказал мне, я щедро заплатил ему и отпустил.

— О, какое неблагоразумие! — не мог удержаться, чтобы не воскликнуть дон Гусман, чрезвычайно заинтересованный в этом рассказе.

— Не правда ли? — небрежно заметил полковник. — Но что же мне было делать? В первую минуту я был так поражен услышанным, что не подумал даже о том, чтобы задержать этого человека, потом решил его отыскать, но в это время на улице возник ужасный переполох. Когда я узнал, в чем дело, признаюсь, обрадовался, оказывается, этот негодяй, едва очутившись на улице, поссорился с подобным себе пикаро, и тот ударил его ножом и, к нашему удовлетворению, убил его наповал. Это просто чудо, не правда ли?

Полковник рассказал эту историю с присущей ему изящной непринужденностью. Дон Гусман не отводил от него проницательного взгляда, который он выдержал, нисколько не смущаясь. Наконец дон Гусман откинул нерешительность, он вскинул голову и, вежливо поклонившись, с волнением заговорил:

— Извините, полковник, извините, если я вас не так понимал, но до сих пор все, по-видимому, оправдывало мое поведение. Ради Бога, если вы действительно мой враг, если вы хотите утолить свою ненависть, отомстите мне, мне одному, и пощадите моего брата, к которому у вас нет оснований питать вражду.

Дон Бернардо задумался, потом, приняв, видимо, какое-то решение, сказал:

— Кабальеро, прикажите вашему слуге готовить лошадей, и я провожу вас, потому что без меня вы не сможете выехать из города, за вами установлена слежка. Вам нечего опасаться людей, сопровождающих меня, они надежны, я выбрал их специально. Впрочем, мы оставим их неподалеку отсюда.

Дон Гусман с минуту колебался. Полковник внимательно следил за ним. Потом, как будто вдруг решившись, выпрямился и, взглянув прямо в лицо полковника, решительно заявил:

— Нет, что бы ни случилось, я не последую вашему совету, полковник.

Тот, скрывая неудовольствие, воскликнул:

— Вы с ума сошли! Подумайте…

— Мое решение твердо. Я не сделаю шага из этой залы вместе с вами, пока не узнаю причины вашего странного поведения. Тайное предчувствие, при всем желании преодолеть его, говорит мне, что вы по-прежнему мой враг, и если сейчас делаете вид, будто желаете оказать мне услугу, полковник, то исключительно ради того, чтобы осуществить какие-то свои планы, но отнюдь не из желания сделать добро мне или моим родным.

— Берегитесь, кабальеро! Я шел сюда с добрыми намерениями, так не вынуждайте меня своим упрямством положить конец нашему разговору. Мне хочется лишь подтвердить вам еще раз: какими бы соображениями я ни руководствовался сейчас, я преследую единственную цель — спасти вас и ваших родных. Вот единственное объяснение, которое я считаю своим долгом вам дать.

— Однако этого объяснения мне недостаточно, кабальеро.

— Почему же, позвольте спросить? — надменно проговорил полковник.

— Потому что между вами и некоторыми членами моего семейства имели место коллизии, которые дают мне основания сомневаться в искренности ваших намерений.

Полковник вздрогнул, смертельная бледность разлилась по его лицу.

— Вот как! — глухим голосом сказал он. — Значит, вам это известно, сеньор Гусман?

— Я вам отвечу вашими же словами: я знаю все. Дон Бернардо потупился и гневно сжал кулаки. Наступило минутное молчание. В это время проходивший по улице сторож остановился возле дома и пьяным голосом возвестил который час. Потом его тяжелые шаги удалились, а вскоре и вовсе заглохли. Собеседники вздрогнули, словно бы вдруг очнувшись от тревоживших их мыслей.

— Уже полночь, — прошептал Рибейра не то с сожалением, не то с беспокойством.

— Хватит! — решительно изрек дон Бернардо. — Поскольку ничто не может вас убедить в искренности моих намерений, поскольку вы требуете, чтобы я раскрыл перед вами горестные тайны, касающиеся только меня…

— И другой особы! — многозначительно заметил дон Гусман.

— Пусть так, — с раздражением сказал полковник, — и другой особы! Ну, так и быть, признаюсь: именно потому, что я надеюсь встретить эту особу в асиенде дель-Пико, я хочу проводить вас туда. Я непременно должен иметь серьезный разговор с этой особой. Понимаете ли вы меня теперь?

— Да, я вполне вас понимаю.

— Следовательно, теперь я могу быть уверен, что у вас более нет оснований возражать мне?

— Вы ошибаетесь, кабальеро.

— О! Клянусь, я сказал вам все.

— Если так, я поеду один, вот и все.

— Берегитесь! — вскричал полковник, вскакивая с места. — Мое терпение иссякло!

— И мое тоже, сеньор полковник. Впрочем, повторяю, меня мало тревожат ваши угрозы. Поступайте, как знаете, кабальеро. Я уверен, что Господь мне поможет.

При этих словах презрительная улыбка появилась на губах молодого человека. Он приблизился к дону Гусману, неподвижно стоявшему среди комнаты, и спросил:

— Это ваше последнее слово, сеньор?

— Последнее.

— Да падет ваша кровь на вашу собственную голову! Вы сами этого хотели! — злобно вскричал полковник.

Не попрощавшись, вне себя от гнева, полковник повернулся, чтобы уйти. И в этот момент дон Гусман мгновенно сорвал с себя плащ, накинул его на голову полковника и так закутал его, что тот не мог ни пошевелиться, ни крикнуть.

— Нашла коса на камень, дон Бернардо, — сказал Рибейра не без сарказма. — Если вам так хочется проводить меня, вы поедете со мной, но не так, как вы, вероятно, предполагали.

Полковник всячески пытался высвободиться, но тщетно.

— Теперь дело за другими! — торжественно вскричал дон Гусман, глядя на барахтавшегося на полу в бессильной ярости полковника.

Минут пять спустя солдаты, остававшиеся на галерее, были обезоружены слугами, связаны веревками, принесенными самими же солдатами, конечно, для другой цели, и отнесены на ступени собора, находившегося неподалеку от дома, и оставлены на произвол судьбы.

Что касается полковника, то у старого воина, проявившего такое присутствие духа, были веские причины держать его при себе во время предстоящей экспедиции.

Поэтому дон Гусман бросил своего пленника поперек седла и в сопровождении верных ему слуг, вооруженных с ног до головы и на хороших лошадях тронулся в путь.

— В галоп! — скомандовал он, как только затворились ворота. — Как знать, не продал ли нас заранее этот изменник?

Маленький отряд промчался по городу, пустынному в этот час с быстротою вихря. Но когда они достигли окраины города, им пришлось постепенно замедлить ход, а потом по знаку дона Гусмана и вовсе остановиться.

Дон Гусман, однако, упустил из вида одно, очень важное обстоятельство. Буэнос-Айрес в те времена, когда там распоряжалось правительство Розаса, находился на особом положении, следовательно, в определенные часы из него невозможно было выехать, не зная пароля, который ежевечерне устанавливал сам диктатор. Дон Гусман в раздумье взглянул на пленника, и ему пришла было мысль узнать у него пароль, который тот, несомненно, знал. Но после минутного размышления дон Гусман отказался от мысли довериться человеку, которого он смертельно оскорбил и который при первой же возможности захочет ему отомстить. И он решил действовать решительно, сообразно обстоятельствам. Предупредив своих спутников, чтобы они держали оружие наготове, он приказал стремительно двигаться вперед.

Однако, не проехав и шестисот шагов, они услышали звук взводимого курка и окрик: «Кто идет?»

К счастью, было так темно, что на расстоянии десяти шагов невозможно было ничего различить. Настала решающая минута. Дон Гусман возвысил голос и твердым тоном произнес:

— Полковник Педроза!..

— Куда вы направляетесь? — спросил часовой.

— В Палермо. По приказанию генерала Розаса.

— Проезжайте!

Маленький отряд, как лавина, пронесся в городские ворота и вскоре исчез в темноте. Благодаря редкостной отваге дон Гусман избежал страшной опасности. Сторожа объявляли половину первого часа пополуночи в ту минуту, когда всадники миновали окраинные дома Буэнос-Айреса.

XVI. Почтовая станция в пампасах

Пампасы, то есть степи южной Америки, — эти огромные равнины, простирающиеся от Буэнос-Айреса до подножия Кордильеров, покрыты высокой густой травой, колышущейся при малейшем дуновении ветра. Степи изрезаны вдоль и поперек многочисленными и бурными потоками рек.

Ландшафт пампасов однообразен и скучен, нет ни лесов, ни гор, ни даже небольших возвышенностей, которые бы нарушали скучное однообразие пейзажа.

Только две дороги пролегают через пампасы, связывая Атлантический океан с Тихим. Первая ведет в Чили через Мендозу, вторая — в Перу через Тукуман и Сальту. Эти обширные степи населяют два народа, постоянно воюющие между собой индейцы браво и гаучосы.

Гаучосы составляют особую касту, обретающуюся только в аргентинских провинциях, нигде больше их не встретить.

Обладая стадами быков и диких лошадей, пасущихся на приволье в степях, люди эти по преимуществу принадлежат к белой расе, но, издавна живя среди туземцев, сами сделались такими же варварами, позаимствовав от индейцев хитрость и жестокость. Они проводят жизнь в седле, спят на голой земле, питаются мясом своего скота, если не удается ничего добыть на охоте, редко появляются вблизи асиенд или городов, разве что только для того, чтобы выменять перья и меха на водку, серебряные шпоры, порох, ножи и материю ярких расцветок.

Настоящие кентавры Нового Света, такие же лихие наездники, как татары в сибирских степях, они переносятся с изумительной быстротой с запада на восток, не подвластные иным законам, кроме собственных прихотей, никакому иному повелителю, кроме собственной воли, потому что, как правило, они не знают никого, за исключением фермеров, которые нанимают их на временные работы.

Путешественники опасаются гаучосов так же, как индейцев, и отваживаются отправиться в пампасы лишь большой группой, дабы совместно защищаться от нападения индейцев, гаучосов и хищных зверей.

Такие караваны обычно состоят из пятнадцати и даже двадцати повозок, запряженных шестью или восемью быками, которых погонщики, лежащие на кожаном фартуке повозки, погоняют длинными, острыми рогатками, висящими над их головами.

Управитель, или мажордом, человек смелый и хорошо знающий пампасы, ведет караван и имеет в своем распоряжении человек тридцать хорошо вооруженных пеонов, которые охраняют караван с флангов, следят за сменой быков, осматривают дорогу и в случае нападения защищают путешественников.

Невозможно себе представить более живописное и печальное зрелище, которое являют собой караваны, растянувшиеся по извилистым тропинкам степи, напоминая змею. Караван движется медленно, размеренным шагом, повозки застревают в многочисленных рытвинах, колеса пронзительно скрипят, неохотно поддаваясь усилиям быков.

Нередко громоздкие караваны обгоняют погонщики мулов. Главный погонщик, рекуа, бодро скачет впереди, позванивая серебряным колокольчиком: «Пропустите мулов!», беспрерывно повторяя на все лады, при этом ему вторят другие погонщики и пеоны, скачущие по обе стороны мулов, чтобы те не разбежались.

С наступлением вечера погонщики мулов и быков находят пристанище на почтовых станциях, представляющих собой некое подобие тамбосов или караван-сараев. Повозки распрягают, ставят в один ряд, тюки с мулов сваливают в кучу. Если на почтовой станции оказывается много путешественников, животные и люди проводят ночь вместе под открытым небом, что в здешних краях, где холода не бывает, это даже вполне приятно.

Тогда начинаются при таинственном свете бивачных огней длинные степные рассказы, то и дело прерываемые веселым смехом, песнями и плясками и нежными словами, которые произносятся тихими голосами.

Однако редко обходится дело без ссоры погонщиков мулов с погонщиками быков, неприязненно расположенных друг к другу, и без поножовщины, поскольку нож всегда участвует в распрях этих людей, пылкая страсть которых не подвластна никакой узде.

Вечером в тот день, когда начинается наш рассказ, последняя станция в пампасах на дороге дель-Портильо была полна путешественников.

Два крупных каравана мулов развели костер пред станцией рядом с тремя-четырьмя караванами, поместившими быков в ограде, составленной из повозок.

Станционное здание было довольно просторным, четыре пышных дерева укрывали от солнца галерею, достаточно большую, чтобы предоставить убежище многочисленным постояльцам.

В разбросанных повсюду толдо — так называются эти жалкие лачуги — слышались пение и смех погонщиков быков и мулов, сливавшиеся со звуками гитары и с визгливым голосом хозяина станции, тщетно старавшегося перекрыть шум.

Вдруг послышался быстрый топот нескольких лошадей, и два отряда всадников, появившихся с двух противоположных сторон, остановились перед галереей почтовой станции.

Один из этих караванов, состоявший всего из шести всадников, ехал из Мендозы, второй — напротив, из степи и насчитывал по меньшей мере человек тридцать.

Внезапное появление этих двух отрядов произвело необычное действие: шум, который всего лишь минуту назад столь тщетно пытался остановить хозяин, стих, словно по волшебству, и воцарилась мертвая тишина.

Погонщики быков и мулов словно тени проворно вернулись к своим бивуакам, обмениваясь тревожными взглядами, так что огромная зала почтовой станции опустела в один миг и хозяин мог беспрепятственно выйти к своим невиданным посетителям.

При виде отряда всадников смертельная бледность разлилась по лицу хозяина, судорожный трепет пробежал по телу, и все, на что он был способен, это невнятным голосом пролепетать:

— Пресвятая дева Мария!

— Заткнись сию же минуту, — услышал он в ответ от высокого всадника, судя по суровому и властному виду, являвшегося начальником второго многочисленного отряда.

Тот же, другой, маленький отряд, по-видимому, был напуган не меньше хозяина станции, заметив этот многочисленный отряд, шестеро всадников замедлили шаг своих лошадей и укрылись в тени, дабы избежать встречи с этим грозным отрядом, которым случай или злой рок так некстати навязал им.

Однако кто были эти люди, один вид которых повергал в ужас не только детей и женщин, но даже этих смелых следопытов пустыни, жизнь которых проходила в постоянной борьбе с индейцами и хищными зверями и которые бесстрашно смотрели в лицо смерти?

Мы это расскажем в двух словах. В то время, когда происходят описываемые нами события, гнусная и жестокая тирания выродка в человеческом обличье, невежды и негодяя по имени дон Хуан де-Розас, так долго тяготевшая над Аргентинскими провинциями, была еще в полной силе. А люди эти были федералисты, наемные убийцы, состоявшие на службе хладнокровного палача, имя которого ныне предано проклятию, словом, это были члены презренного общества, известного под именем «мас-горка», которое на протяжении нескольких лет держало Буэнос-Айрес в страхе.

Всеобщее негодование заставило диктатора впоследствии сделать вид, будто он распустил это общество, однако вплоть до падения этого ненавистного тирана общество это продолжало существовать и чинить бесчинство, грабеж и убийства.

Теперь читателю ясно, какой ужас должны были испытать беззаботные мирные путешественники при виде пресловутых зловещих мундиров этих наемных палачей, не ведавших жалости и сострадания.

Побуждаемые инстинктивным страхом, обитатели постоялого двора поспешили спрятаться за своими повозками и тюками, даже и не помышляя ни минуты о бесполезном сопротивлении.

Между тем колорадосы, или федералисты, спешились и вошли в дом, ступая на цыпочках, потому что колесцы на их шпорах были огромны, и волоча за собой сабли, железные ножны которых, ударяясь о плиты, издавали зловещий звон.

— Эй! — вопросил начальник хриплым голосом. — Что это значит, кабальеро? Неужели наш приезд прогнал веселие из этого дома?

Станционный смотритель отвешивал поклоны и вертел в руках свою поношенную шляпу, не произнося ни слова — язык его словно прилип к небу от страха. Этот достойный человек, знавший бесцеремонность этих незваных гостей, боялся быть повешенным.

Большая зала была освещена закоптелой лампой, излучавшей тусклый свет. Начальник федералистов, глаза которого не успели привыкнуть к свету, поначалу не заметил, что зала совершенно пуста, а когда наконец обнаружил, что вокруг нет ни души, взъярился, гневно топнув ногой на беднягу, дрожавшего от страха:

— Неужели я, сам того не подозревая, попал в змеиное гнездо? Или эта скверная лачуга служила вертепом для сальвахесов-унитариев? Отвечай, негодяй, если не хочешь, чтобы твой лживый язык был вырван и брошен собакам.

Станционный смотритель совсем растерялся, услышав эту угрозу. Он знал, что этим людям ничего не стоит ее осуществить, тем более когда он услышал о сальвахесах-унитариях. Так называли врагов Розаса, упоминание о них было равносильно провозглашению приговора.

— Сеньор генерал! — вскричал он, с огромным трудом преодолев владевшее им оцепенение.

— Я не генерал, дурак, — перебил его тот, смягчившимся тоном, польщенный этим громким титулом, столь щедро дарованным ему станционным смотрителем. — Я не генерал, хотя я надеюсь сделаться им когда-нибудь. Пока я всего лишь поручик, и это вполне достойный чин, так что пока не называй меня иначе. Ну, продолжай.

— Сеньор поручик, здесь только добрые сторонники генерала Розаса, мы все федералисты.

— Гм! — недоверчиво хмыкнул поручик. — Я сомневаюсь в этом. Вы находитесь совсем близко от Монтевидео и не можете быть приверженцами Розаса.

Заметим, что среди всех аргентинских провинций только один город имел мужество протестовать против тирании жестокого диктатора. Этим городом, прославившимся своим свободолюбием и в Новом и в Старом Свете, был Монтевидео. Решившись, если потребуется, погибнуть во имя защиты святого дела, он геройски выдержал девятилетнюю осаду отрядов Розаса, все усилия которого постоянно разбивались о неприступные стены города.

— Сеньор поручик, — раболепно продолжал станционный смотритель, — здесь останавливаются погонщики мулов или быков, они вовсе не занимаются политикой.

Эти слова, казавшиеся станционному смотрителю такими убедительными, не возымели никакого успеха в глазах поручика.

— Посмотрим, — сказал он заносчиво, — и горе изменнику, если я его обнаружу! Луко, — продолжал он, обращаясь к капралу, — возьмите несколько человек, разбудите. этих скотов и приведите их сюда тотчас. Если кто-то спит крепко, не бойтесь разбудить их острием ваших сабель. Это заставит их повиноваться живее.

Капрал лукаво улыбнулся и тотчас отправился исполнять приказание. Поручик же, задав станционному смотрителю еще несколько менее важных вопросов, решился наконец занять место у стойки и в ожидании возвращения капрала принялся угощаться напитками, которые хозяин спешил ему подавать, мысленно проклиная дармового гостя и в то же время надеясь таким образом избежать большей беды.

Солдаты, кроме тех, кто остался караулить лошадей, уселись рядом с начальником и последовали его примеру.

Задача, возложенная на капрала, оказалась легче, чем он предполагал, потому что несчастные погонщики мулов и быков слышали приказание начальника и, понимая, что всякое сопротивление не только бесполезно, но может еще и ухудшить их положение, решились безоговорочно повиноваться и поспешили в залу.

— О! — воскликнул поручик с лукавой усмешкой. — Я уверен, что имеет место какое-то недоразумение, а, добрые люди?

Погонщики рассыпались в извинениях и заверениях, которые офицер выслушал с самым равнодушным видом, опоражнивая огромный стакан, наполненный до краев каталонской водкой, самой крепкой на свете.

— Ну, друзья-товарищи! — вдруг перебил он их, ударив саблей по стойке. — Познакомимся, но прежде скажите мне, поклявшись именем дьявола, вы за кого?

Путешественники, напуганные этой грозной демонстрацией силы дружно закричали с восторгом тем более радостным, что был он фальшивым:

— Да здравствует генерал Розас! Да здравствует освободитель! Да здравствуют федералисты! Смерть свирепым унитариям! Резать их, резать!

Эти лозунги, столь любезные душе федералистов, с которыми они отправлялись в карательные походы, рассеяли сомнения офицера. Он улыбнулся, показав при этом зубы крепкие и острые, готовые укусить.

— Браво, браво! — вскричал он. — Вот по крайней мере настоящие приверженцы Розаса. Ну, хозяин, друг мой, подай-ка водки этим достойным людям, я хочу их угостить!

Хозяин вполне мог обойтись без этой щедрости офицера, зная, сколь пагубно это отразится на его кармане, однако безропотно исполнил приказание, скрывая свою до саду под любезной улыбкой.

Уверения в приверженности федерализму зазвучали с новой силой, и вскоре веселье дошло до крайней степени Поручик схватил оказавшуюся под рукой гитару.

— Ну, — сказал он, — становитесь в круг и танцуйте!

Колебание было рискованным. При всем том страхе, который владел большей частью присутствующих, любезное приглашение поручика прозвучало властно, что приходилось скрепя сердце повиноваться. Они находились во власти лютого зверя, который в любую минуту мог разорвать их на части.

Освободили середину залы, мужчины и женщины встали в круг, не спуская глаз с офицера, чтобы пуститься в пляс по его сигналу. Сигнал не заставил себя ждать. Отпив из стакана огромный глоток водки, поручик схватил гитару, заиграл и запел зычным голосом веселую цамбакуэку, хорошо известную в аргентинских провинциях, слова которой почти непереводимы, но смысл их таков: для чего ты без конца ходишь взад и вперед, в то время как другие ходят меньше, а толку от них больше.

Справедливо говорят, что испанцы — непревзойденные танцоры, однако американцы превзошли их в танцах, как и во многом другом, они в танцах буквально доходят до безумия. Об этом красноречиво свидетельствует описываемая нами сцена.

Люди эти, вынужденные начать танцевать по принуждению, при первых зазывных звуках гитары, позабыв о страхе, с неистовством отдались своему любимому занятию. Те, кто поначалу скромно держался в стороне по причине терзавшего их беспокойства, вскоре поддались азарту танцующих и самозабвенно отдались танцу.

Через несколько минут от принужденности не осталось и следа, и постоялый двор сотрясался от веселого пения и громкого топота веселящейся публики.

Капрал добросовестно исполнил приказание начальника. Но, как мы заметили выше, погонщики быков и мулов значительно помогли ему, охотно войдя в залу. Однако достойный капрал, вероятно, из ревностного отношения к своим обязанностям, в сопровождении нескольких солдат самолично обошел разные таботы. Они тыкали саблями тюки, заглядывали в повозки и год них, не гнушаясь перетряхивать даже маленькие узелки. Убедившись после самых тщательных поисков, что все до единого человека находятся в зале, он и сам собрался было туда вернуться, но, так как там по-прежнему царило бурное веселье, передумал. Он разрешил сопровождавшим его солдатам вернуться в залу, о чем те только и мечтали.

Оставшись один, капрал прежде всего удостоверился, что за ним никто не следит, затем закурил пахитоску и стал прохаживаться взад и вперед с беспечным видом человека, вышедшего подышать свежим воздухом. Через некоторое время он незаметно удалился от галереи и затерялся в темноте, где его невозможно было увидеть

Он внимательно огляделся по сторонам и подбросил вверх зажженную пахитоску Пахитоска прочертила в воздухе светящуюся параболу и упала на землю, где капрал погасил ее ногой. В ту же самую минуту огненная стрела рассекла темноту

— Так, — пробормотал капрал, — надо быть осторожным.

Он еще раз внимательно огляделся по сторонам, запел вполголоса первый куплет песни, хорошо известной в пампасах:

«О, драгоценная свобода! Тебя нельзя сравнить ни с золотом, ни с самыми великими сокровищами обширной земли».

И сразу же чуть слышный голос подхватил песню, запев второй куплет:

«Богаче и дороже самого драгоценного сокровища…»

Узнав пароль, капрал остановился. Он воткнул свою саблю в землю, оперся о рукоятку и сказал довольно громко, делая вид, что говорит сам с собой:

— Хотелось бы мне знать, почему страусы так внезапно удалились глубоко в степи?

— Потому, — ответил только что певший голос, — что они почувствовали запах мертвечины.

— Похоже на правду, — сказал капрал. — Если так, то кондоры должны бы спуститься к Кордильерам.

— Прошел уже двадцать один день, как они перелетели через Кумбре.

— Солнце было красно вчера на закате.

— Его лучи, без сомнений, отражали отблеск пожара, зажженного мас-горка

Капрал более не колебался.

— Приблизьтесь, дон Леонсио, — прошептал он. — Вы и ваши спутники.

— Мы здесь, Луко.

Капрал немедленно был окружен шестью всадниками, вооруженными с ног до головы. Читатель, конечно, понял, что это были те самые всадники, которые час назад встретились на почтовой станции с федералистами и которых благоразумие заставляло до сей поры укрываться в темноте.

В доме веселье все продолжалось, постепенно приняв размеры гигантской оргии. Наши всадники были уверены, что им никто не помешает. Хотя взошла луна и заливала землю довольно ярким светом, люди эти, укрывшись за повозками, не опасались быть увиденными, между тем как все выходящие из дома будут им видны, как на ладони.

Мы воспользуемся серебристым светом луны, чтобы разглядеть внешность действующих лиц, с которыми предстоит познакомиться, тем более что для большей предосторожности они сошли на землю и вели лошадей за узду.

Мы сказали, что их было шестеро. Трое первых, очевидно, были пеоны, но их тяжелые серебряные шпоры, их тирадоры или пояса из вышитого бархата, оружие изящной чеканки, видневшееся из-под добротных шерстяных плащей, а главное — почтительная фамильярность, с какою они обращались к своим господам, свидетельствовали о доверии и уважении к ним со стороны господ.

Пеоны эти действительно были не только слугами, но и друзьями, смиренными, это верно, но преданными и многократно испытанными в сложных ситуациях.

Из господ двое были люди лет тридцати пяти или тридцати восьми, в полном расцвете сил. Костюм их мало отличался фасоном от описанных выше, хотя превосходил по качеству.

Первый был высок ростом и строен, изящен в обращении, с изысканными манерами. Гордое и мужественное лицо носило печать чистосердечия и доброты, внушавшее уважение и симпатию. Это был дон Леонсио де-Рибейра.

Спутник его, почти такого же роста и с такими же изящными манерами, являл собой полную противоположность Леонсио. Его голубые, кроткие как у женщины глаза, густые светло-русые локоны, выбивавшиеся из-под широких полей шляпы и в беспорядке падавшие на плечи, матовая белизна кожи, контрастировавшая со смуглой кожей дона Леонсио, заставляли предполагать, что он родился не в жарком климате Латинской Америки. Однако этот человек еще более, чем его товарищ, мог с полным основанием считать себя сыном этой страны, потому что вел род от храброго и несчастного Тупак-Амару, последнего инка, подло убитого испанцами. Его звали Манко-Амару, Диего де Солис и Виллас-Реалес. Мы просим извинения читателя за эти громоздкие имена.

За слегка женственной внешностью дона Диего де Солиса скрывалось львиное мужество, а изящные руки с тонкой, почти прозрачной кожей и розовыми ногтями таила в себе невероятную силу.

Третий человек, скромно стоявший позади других, так старательно кутался в плащ, а шляпа была так низко надвинута на лицо, что можно было увидеть только большие черные глаза, время от времени метавшие пламя. Тонкий стан, хрупкая фигура, непринужденность движений невольно заставляли думать, что это ребенок, если только мужской костюм не скрывает женщину, что было гораздо вероятнее.

Как только капрал увидел только что описанных нами людей, он мгновенно преобразился. Его бесцеремонная грубость сменилась той вкрадчивой вежливостью, которая свидетельствует об истинной преданности. Лицо его утратило насмешливое и лукавое выражение.

Дону Леонсио с трудом удалось умерить безумную радость, которую солдат демонстрировал с наивным чистосердечием человека, который обрел наконец долгожданное счастье.

— Полно, Луко, — повторил он. — Успокойся, друг мой. Это я, я. Будь благоразумен, сейчас неподходящее время для излияний чувств.

— Это правда! Правда! Но я так счастлив увидеть вас после столь длительного перерыва.

Он отер жгучие слезы, катившиеся по его загорелым щекам.

Дон Леонсио был взволнован преданностью этого старого слуги.

— Благодарю, Луко, — сказал он, протягивая ему руку. — Ты доброе и преданное существо.

— Однако при том, что я счастлив видеть вас, я предпочел бы, чтоб вы приехали не так неожиданно. Времена плохие, нынешний тиран в Буэнос-Айресе могущественнее прежнего.

— Знаю. К несчастью, я не могу отложить мой приезд, несмотря на опасности, которым буду подвергаться.

— У нас ужасная жизнь.

— Ничего не поделаешь. Мы должны покориться тому, чего не можем изменить. Ты исполнил все мои приказания?

— Все. Ваш брат предупрежден. К сожалению, я не мог сделать этого лично. Я был вынужден отправить к нему гаучо, которого знаю очень мало. Но, будьте спокойны, ваш брат непременно здесь будет через несколько часов.

— Хорошо. Но мне кажется, ты явился сюда с большой компанией.

— Не мог иначе. За мною следят, вы это знаете. Мне пришлось пуститься на хитрость, чтобы уговорить поручика приехать сюда.

— Мы чуть было не наткнулись на него.

— Да, и я страшно испугался, потому что уже узнал вас. Одному Богу известно, чем могла бы кончиться эта встреча.

— Этот поручик хороший человек? Луко печально покачал головой.

— Берегитесь, это самый жестокий мас-горка пса Розаса.

— Черт побери! — проговорил Леонсио с озабоченным видом. — Я боюсь, мой бедный Луко, как бы не попасть нам в ловушку, из которой будет трудно выбраться живыми и невредимыми.

— Положение трудное, не скрою, надо действовать чрезвычайно осторожно, чтобы они не напали на ваш след. Самое главное — выиграть время.

— Да, — сказал дон Леонсио задумчиво.

— Сколько вас? — вступил в разговор дон Диего.

— Тридцать пять человек, вместе с поручиком. Но я вам уже сказал, что это настоящий демон. Он один стоит четверых.

— Ну и что же! — продолжал небрежно дон Диего, поглаживая свои белокурые усы. — Нас семеро, вместе с тобой, нашим храбрецом.

— Кто этот поручик?

— Дон Торрибио, бывший гаучо.

— О! — воскликнул дон Леонсио с отвращением. — Торрибио Дегвелло!

— Я с удовольствием прижал бы коленом грудь этого злодея. Ну, что же будем мы делать?

— Вы забываете, кто с нами, дон Диего, — сказал дон Леонсио, указав глазами на их спутника, неподвижно стоявшего рядом.

— В самом деле. Я сошел с ума. Простите меня, милый, мы должны действовать очень осмотрительно.

— Какое счастье, — заметил Луко, — что вы не привез ли с собой донну Антонию. Бедная милая нинья, она умерла бы от страха среди этих демонов.

Внезапно, прежде чем дон Леонсио успел ответить, на постоялом дворе возник ужасный переполох, прозвучали несколько выстрелов. Обезумевшие от страха мужчины и женщины выскочили из дома и с отчаянными криками разбежались в разные стороны.

— Спрячьтесь! Боже мой! Что это значит? Я сейчас вернусь, только постарайтесь, чтобы вас не узнали, спрячьтесь ради Бога! До свидания! До свидания! Я должен посмотреть, что там происходит.

Оставив дона Леонсио и его спутников в сильном беспокойстве, капрал поспешил к дому.

XVII. Федеральная любезность

Мы опередим на несколько минут капрала Луко, чтобы объяснить читателю, что происходило в зале постоялого двора.

Сначала все шло хорошо. По прошествии замешательства и страха погонщики мулов и быков, окунувшись в стихию своего любимого времяпрепровождения, забыли о своих опасениях и вскоре уже общались с солдатами на равных.

Водка и вино лились рекой, радость возрастала соразмерно с возлияниями, горяча кровь и кружа головы.

Между тем поручик дон Торрибио с блестящими глазами и воодушевлением на лице продолжал петь, бренчать на гитаре, а главное — пить. Так, может быть, и продолжалось бы дальше, если бы не одно обстоятельство, которое вдруг все круто изменило и превратило сцену веселья в сцену ужаса.

Среди веселящейся публики находился молодой погонщик мулов лет двадцати пяти с тонкими и умными чертами лица, но с развязными манерами, привлекавший всеобщее внимание неподражаемой грациозностью в танцах. Вокруг него сосредоточились женщины, одаривавшие его обворожительными взглядами и бурно аплодировавшие его эксцентричным па.

В числе этих женщин были две шестнадцатилетние девушки, отличавшиеся красотой, присущей американкам. Жгучие черные глаза, опушенные бархатными ресницами, пунцовые губы, золотистый загар на румяных щеках, иссиня-черные тугие косы, стройный стан, гибкий и чувственный — все это вместе придавало им упоительную и сладострастную прелесть, которая не поддается анализу, но магическому действию которой невольно подчиняется даже самый холодный человек.

Эти две женщины превосходили всех остальных в выражении восторга по поводу искусства танцора. Следует отдать должное танцору. Он, по-видимому, не придавал особого значения производимому им эффекту. Это был добродушный парень, просто любивший танцевать, а при его образе жизни ему редко представлялась возможность предаться любимому занятию. Поэтому он был далек от того, чтобы пытаться внушить любовную страсть какой-нибудь из своих поклонниц.

Девушки эти инстинктивно почувствовали равнодушие погонщика и оскорбились, но не подали вида, продолжали расточать ему страстные признания и восторженные похвалы, которые становились уж слишком нарочитыми, чтобы оставить равнодушными многочисленных свидетелей этого. К тому же среди присутствующих было немало таких, которые много бы дали, чтобы заслужить расположение прелестного создания, и, как это случается в подобных случаях, стали сердиться на погонщика за проявляемое им равнодушие, упрекать его в недопустимой невежливости, неумении себя вести и в пренебрежении признательностью со стороны прелестных девушек.

Молодой человек, оказавшийся в затруднительном положении по одной простой причине — он самозабвенно отдался танцам и побуждаемый присутствующими проявить вежливость, решился выйти с честью из неприятного положения и пригласил сначала одну девушку, а потом другую потанцевать с ним.

Поэтому, как только поручик после очередного возлияния снова забренчал на гитаре, танцор направился с любезной улыбкой к стоявшим рядом девушкам, поклонившись, сказал той, которая оказалась ближе к нему:

— Сеньорита, не осчастливите ли вы меня согласием протанцевать со мною этот танец?

Девушка, зардевшись от удовольствия, уже протянула ему руку, когда ее подруга внезапно взвилась на месте и в мгновение ока очутилась между танцором и подругой.

— Вы не будете танцевать! — вскричала она гневно. Свидетели этой странной и неожиданной сцены с удивлением воззрились на них, ничего не понимая. Танцор с приглашенной им девушкой с изумлением переглянулись. Между тем танцор решил положить конец этой нелепой ситуации, поскольку девушка продолжала стоять прямо перед ним, гордо закинув голову, с пылающим лицом, всем своим видом выражая угрозу. Танцор, почтительно поклонившись девушке, сказал:

— Сеньорита, позвольте заметить вам…

— Молчите, дон Пабло! — резко прервав его, сказала девушка. — Я не на вас сержусь, а на эту бесстыжую шлюху, которая решила завладеть самым красивым танцором.

При этих словах оскорбленная ею подруга оттолкнула дона Пабло и, приблизившись к своей сопернице, крикнула:

— Ты лжешь, Манонга, ты говоришь это из ревности, ты не можешь пережить тою, что этот кабальеро оказал мне предпочтение.

— Я? — ответила та презрительным тоном. — Ты с ума сошла, Кларита. Меня интересует этот кабальеро не более, чем кислый апельсин.

— Да? — иронично возразила Кларита. — Почему же ты вдруг так рассердилась без всякой видимой причины?

— Потому что, — запальчиво отвечала Манонга, — я знаю тебя давно и хочу преподать тебе урок.

— Ты? Полно! Берегись, как бы тебе самой не пришлось получить урок!

— Как бы не так! Если ты скажешь еще слово, клянусь, я тебя зарежу.

— Вот как! Но ты даже не умеешь держать ножа.

— Посмотрим! — вскричала Манонга, опьянев от гнева и выхватив нож из-за пазухи, обернула левую руку шарфом и стала в позицию.

— Посмотрим! — ответила Кларита и тоже, проворно выхватив нож, приготовилась к бою.

Дуэль между двумя девушками сделалась неизбежной.

Дон Пабло, невольно явившийся причиной такой необычной дуэли, всячески старался урезонить девушек, но ни та, ни другая не обращали внимания на его слова. В полном отчаянии он продолжал взывать к разуму девушек, но тут опять вмешалась публика, которую на сей раз интересовала не только перебранка девушек, но и увлекательное зрелище — женская дуэль на ножах, поэтому они стали требовать, чтобы он успокоился и предоставил девушкам объясниться как им желательно.

Танцор, внутренне убежденный, что он невиновен в случившемся и что только его доброе сердце побудило его стараться уладить скандал, уступил требованию публики и, скрестив руки на груди, решил оставаться зрителем, если не равнодушным, то по крайней мере бескорыстным, предстоящей дуэли.

Странное и величественное зрелище являли собой эти девушки в странной одежде, гордо стоявшие друг против друга в полутемной зале, готовые к схватке, между тем музыка» и танцы продолжались как ни в чем не бывало, водка по-прежнему лилась рекой и по-прежнему звучал нестройный хор голосов, распевавших веселые песни.

— На сколько дюймов деремся, милая? — воскликнула Кларита.

— На все лезвие, душа моя, — насмешливо ответила Манонга. — Я хочу оставить автограф на твоей физиономии.

— Я намерена сделать то же.

— Посмотрим. Ты готова, милая моя?

— Готова, душа моей жизни!

Вокруг девушек собралось много зевак, в то время как те, выставив вперед словно щит левую руку, напряженно ждали мгновения, когда они бросятся друг на друга. Обе были одинаково молоды и проворны, обе обладали одинаковыми шансами. Привычные к подобным схваткам люди, а здесь их было вполне достаточно, не брались предугадывать исход этой дуэли, которая, впрочем, по мнению всех, обещала быть ожесточенной, судя по гневному блеску глаз соперниц.

После минутной нерешительности, или, лучше сказать, сосредоточенности, Кларита и Манонга щелкнули языком с пронзительным подсвистом, зловеще сверкнули синеватые лезвия ножей, и они устремились друг к другу.

Первый раунд был стремителен и закончился ничем.

Соперницы заняли снова исходное положение.

Последовала новая схватка и почти мгновенно лицо каждой из них оказалось рассеченным крест-накрест. Они исполнили клятву — каждая оставила свой автограф на лице противницы. Присутствующие восторженно и громко рукоплескали. Никогда в жизни им не случалось видеть такого мастерства.

После очередной передышки соперницы собирались продолжить борьбу и довести ее до решительного конца, но вдруг плотный круг любопытных разомкнулся, и некий мужчина, став между соперницами и поочередно поглядывая на них, заговорил насмешливым тоном:

— Послушайте, чертовки!

Девушки опустили ножи, но продолжали стоять с гордо поднятой головой, всем своим видом выражая надменное презрение друг к другу и неуемную жажду мщения. Они с трудом повиновались воле появившегося так некстати человека.

Увлеченный музицированием и водкой поручик наконец тоже заметил что-то необычное, происходящее в зале. Его первым побуждением было схватиться за пистолеты, висевшие у него на поясе, но он вовремя спохватился. Дон Торрибио поднялся и, не спуская глаз с соперниц, внимательно следил за перипетиями сражения. Когда же он счел нужным вмешаться, вдруг стал между противницами.

За поручиком последовали и солдаты. Теперь они стояли в двух шагах от него, держа оружие наготове, потому что предвидели, что вмешательство дона Торрибио в эту ссору неизбежно и рано или поздно он подаст им сигнал к действию.

Теперь круг, состоявший из зевак, раздался и занял почти всю залу. В середине его стояли две девицы с ножами в руках и поручик, со скрещенными на груди руками, цинично и снисходительно оглядывавший их.

— Ну, курочки, — сказал он, — что это вы так взъерошились из-за петуха? Неужели только он один и сидит у вас на насесте? Какой великолепный крест начертали вы себе на лице, черт побери! Вы, верно, любите этого негодяя?

Девицы молчали. Поручик между тем продолжал таким же небрежным, снисходительным тоном:

— Но где же этот храбрый рыцарь, позволяющий женщинам драться из-за него? Неужели он из скромности прячется?

Дон Пабло сделал шаг вперед и, посмотрев прямо в лицо поручику, сказал тихо, но твердо:

— Я здесь!

— А! — воскликнул дон Торрибио, окидывая его пытливым взглядом. — Действительно вы красавец, и не удивительно, что внушаете девицам сильные страсти.

Молодой человек остался безразличен к комплименту, ирония которого была очевидна.

— Которую из вас предпочел этот сердцеед? — продолжал поручик, обращаясь к девицам. — Не бойтесь, говорите.

Наступило минутное молчание.

— Вы, может быть, боитесь ошибиться, — продолжал дон Торрибио. — Ну, тогда вы, молодой человек, скажите, которую из этих двоих вы предпочитаете?

— У меня нет предпочтения ни к той, ни к другой, — холодно ответил погонщик.

— Карамба! — вскричал поручик с притворным восторгом. — Если я понял вас правильно, вы любите обеих одинаково?

— Нет, вы ошибаетесь, сеньор, я не люблю ни той, ни другой.

— Вот это-то я и не могу взять в толк. Как же вы могли допустить, чтобы они дрались? О! Это не должно остаться безнаказанным! Если так, сеньориты, я вас помирю и преподам урок этому невежливому кабальеро, который презирает могущество ваших черных глаз. Такое оскорбление вопиет о мщении, клянусь моею душой!

Свидетели этой сцены внутренне содрогнулись, между тем как солдаты посмеивались между собой.

С этими словами поручик вытащил из-за пояса пистолет, взвел курок и приставил его к груди погонщика, который, по-прежнему бесстрастный, не сделал ни малейшего движения, чтобы избежать грозившей ему опасности.

Однако внимательно следившие за происходящим девицы, словно вдруг примирившись, бросились перед ним на колени. В следующую минуту Манонга упала с пронзенной грудью.

— Ах! — вскричала она. — Ты презираешь меня. Ну, я умираю за тебя. Кларита, я тебя прощаю.

Дон Пабло перескочил через тело несчастной и кинулся с ножом на поручика. Тот бросил ему в голову свой тяжелый пистолет, но молодой человек уклонился от удара и схватил офицера за грудки. Между ними завязалась борьба.

Кларита с неотступным вниманием следила за этим неожиданным поединком, готовая при первой же возможности прийти на помощь очаровавшему ее танцору.

Присутствующих при этой сцене любителей острых ощущений охватил страх. И хотя их было гораздо больше, чем солдат, и все имели оружие, никто не осмеливался прийти на помощь злополучному танцору.

Между тем, солдаты, основательно пьяные, видя, что их офицер дерется с одним из погонщиков, обнажили сабли и бросились в толпу, рубя направо и налево:

— Режьте! Режьте унитариев!

Тогда в этой зале, до отказа набитой людьми, разыгралась жуткая трагедия. Погонщики, преследуемые солдатами, безжалостно рубившими их саблями, устремились к выходу, ища спасения в бегстве. Поднялась невероятная паника. Гонимые страхом и ослепленные инстинктом самосохранения, люди пытались пробиться в дверь, тесня друг друга, топча ногами. А кое-кто прокладывал себе путь ножами.

Страх делает человека более жестоким и опасным, чем хищные звери. Когда ему грозит смерть, всесокрушающий эгоизм, составляющий сущность человеческой натуры, порой берет верх над всеми прочими качествами, и тогда связи разрываются, для него не существует более ни родных, ни друзей, он глух к зову другого человека и только с единственной мыслью — спастись самому во что бы то ни стало — идет напролом, сокрушая все и вся на своем пути.

Вскоре кровь потекла рекою, все помещение оказалось заваленным трупами, солдаты все убивали и убивали, а их жертвы уже утратили волю к сопротивлению.

Наконец дверь рухнула, те, кто остался в живых, разбегались в разные стороны с одной только мыслью — спастись от резни.

Вот в эту-то минуту капрал и вошел в залу. Страшное зрелище предстало его глазам: груды трупов и истекавших кровью раненых. Однако он не мог удержаться от крика ужаса, когда увидел дона Торрибио, привязывавшего к длинным косам бесчувственной донны Клариты самолично отрубленную голову дона Пабло. Поручик был слегка ранен девушкой в руку и в бедро, одежда его была в крови.

— Вот! — самодовольно воскликнул он. — Раз она так любит его, сможет полюбоваться им вдоволь, когда опомнится. Теперь он принадлежит ей, теперь никто не похитит его у нее.

Потом он стал рассматривать девушку с таким жестоким сладострастием, которое невозможно передать словами.

— Хотя, — сказал он, пожимая плечами, — подождем, пока она очухается. То-то она будет удивлена. Интересно бы посмотреть на нее при этом.

И покинув свои жертвы, он стал помогать солдатам довершать резню.

И тут он столкнулся лицом к лицу с Луко.

— Э! — воскликнул он. — Что ты тут делаешь, пока мы режем злостных унитариев? Сабля твоя в ножнах, а на твоем платье нет ни капли крови. Как расценить такое поведение, товарищ? Уж не изменник ли ты, чего доброго?

Услышав подобное обвинение, капрал изобразил обиду и гнев, обнажил саблю и принялся ею грозно размахивать.

— Это что значит, поручик? — вскричал он. — Почему вы оскорбляете меня? Меня, самого преданного партизана нашего генерала, называете злостным унитарием?

— Успокойся, — поспешил успокоить его поручик, который, как все люди такого типа, был столь же труслив, сколь и жесток, и которого напугал показной гнев капрала. — Я не хотел оскорбить тебя. Я знаю, что ты надежный партизан.

— То-то же! Я не расположен выслушивать оскорбления.

— Не будем терять времени даром, — вмешался один солдат. — Мне пришла в голову одна мысль.

— Какая? — спросил дон Торрибио. — Говори, Эзебио. Негодяй самодовольно улыбнулся.

— Эта старая лачуга набита фуражом, — сказал он. — Почему бы нам не зажечь ее и не изжарить всех проклятых унитариев, находящихся там?

— В самом деле? — радостно воскликнул дон Торрибио. — Прекрасная мысль. Именно так мы и поступим. Генерал будет доволен, когда узнает, что мы так ловко избавили его от сорока врагов. Пусть двое из вас разложат солому, а мы сядем на лошадей и загоним сюда остальных мерзавцев. Ни один из них не должен избегнуть заслуженного ими наказания.

Поручик сделал солдатам знак следовать за ним.

— Я буду стеречь дверь, чтобы никто отсюда не вышел, — сказал Луко.

— Хорошо, — согласился дон Торрибио. — Да! — обратился он к солдату, указав на девушку с привязанной к ее косе головой возлюбленного. — Не забудь, Эзебио, подложить две охапки соломы под этого прелестного ребенка. Ей очень жестко лежать на голом полу, я хочу, чтобы ей было удобно.

Он улыбнулся дьявольской улыбкой. Как только он вышел из залы, капрал, не говоря ни слова, поднял саблю и рассек череп Эзебио. Негодяй упал, не охнув. При этом присутствовал второй солдат, не обнаружив ни малейшего удивления.

— Гм! Какой славный удар, Луко, — сказал он, крутя свои длинные седые усы. — Только я боюсь, не поспешил ли ты?

Капрал жестом руки велел ему молчать и, наклонившись, стал внимательно прислушиваться.

Он уловил слабый, едва различимый звук.

— Нет, Муньос, — сказал он. — Этот удар был как раз вовремя. Вот сигнал.

Тогда, вложив в рот указательные пальцы обеих рук, он свистнул так пронзительно, что бледные и дрожащие от страха погонщики, жавшиеся к стене, вздрогнули от ужаса, не зная, какое новое испытание ждет их.

— Неужели вы, как глупые страусы, будете покорно ждать смерти? — закричал Луко, обращаясь к испуганным погонщикам. — Будьте мужественны! Берите оружие и становитесь рядом с теми, кто старается вас спасти!

Бедняги лишь безвольно покачали головой, страх лишил их мужества, они были неспособны к сопротивлению.

На дворе слышались громкие крики солдат, понуждавшие друг друга к погоне за людьми, и несчастные, загнанные снова в залу, пытались найти здесь какое-нибудь укромное местечко.

Дон Торрибио, удостоверившись, что никому не удалось укрыться за пределами злополучной залы, подал знак солдатам остановиться и собирался уже войти туда.

Вдруг послышался топот лошадей и шестеро всадников на полном скаку остановились перед входом в постоялый двор. Поручик был весьма удивлен и отступил на тот случай, если придется спасаться бегством. Тем не менее он с грозным видом вопросил:

— Кто вы такие и почему осмелились загородить мне дорогу?

— Вы узнаете, дон Торрибио-Убийца, — услышал он в ответ суровый и в то же время насмешливый голос, заставивший его вздрогнуть от страха.

XVIII. Измена

Кто-то давно сделал такое наблюдение. Смысл его в том, что люди, испытывающие удовольствие при виде крови и легко идущие на самые тяжкие преступления и, более того, упивающиеся сознанием собственной силы, как результат внушаемого ими страха, как правило, по натуре трусливы и, столкнувшись с реальной силой, испытывают страх, который многократно превосходит страх, внушаемый ими своим жертвам.

Как жестоки и трусливы шакалы и гиены, так трусливы и жестоки эти шакалы и гиены с человеческим лицом.

Ответ незнакомца поверг мас-горкеров в неописуемый ужас. Они поняли, что имеют дело с серьезным и смелым противником.

Наступило тягостное молчание. Солдаты жались друг к другу, опасливо поглядывая на шестерых всадников, которые, спокойно и бесстрастно взирая на них, явно бросали им вызов.

Только один дон Торрибио не испытывал страха. Это был тот самый хищный зверь, который пьянел от запаха крови и черпал удовольствие в убийствах. Скрестив руки на груди и гордо вскинув голову, он ответил на слова незнакомца смехом, а затем, обернувшись к испуганным солдатам, сказал насмешливым тоном:

— Неужели вы испугались этой шестерки? Полноте, ребята, вперед! Эти негодяи не устоят против нас!

Солдаты, возбужденные словами начальника, которому они издавна привыкли безоговорочно повиноваться, и устыдившись своей нерешительности, быстро построились.

Поручик, вонзив шпоры в бока лошади, заставил ее подняться на дыбы и занял место во главе отряда.

Несмотря на значительное численное превосходство, не знакомцы, не колеблясь, напали на федералистов с саблями наголо и с пистолетами в руках. Дон Торрибио храбро повел свой отряд на противника. Постреляв из пистолетов, противники перешли к рукопашной схватке, обе стороны проявляли чудеса храбрости и волю к победе, однако незнакомцы, по всей вероятности, в конце концов были бы побеждены. И тут капрал Луко, до той поры стоявший поодаль с пятью товарищами, так же наблюдавшими за битвой, как и он, пустил свою лошадь вперед и, вместо того чтобы присоединиться к федералистам, стал на сторону дона Леонсио. Это окончательно взбесило поручика, тем более что мас-горкеры, не зная, чему приписать странное поведение капрала, и почуяв измену, начали терять мужество и ослабили сопротивление нападающим, которые, в свою очередь, удвоили на них свой нажим.

Погонщики мулов и быков, несколько оправившиеся от оцепенения и страха, поняли, что им представляется случай отомстить за издевательства, учиненные солдатами Розаса, вооружившись, чем попало, очертя голову бросились на своих мучителей.

Дон Торрибио, при всей своей жестокости, был слишком опытный солдат, чтобы заблуждаться на счет реального положения вещей. Он понимал, что победы ему не одержать.

Ему оставалось только одно — попытаться во что бы то ни стало пробиться. Он собрал вокруг надежных солдат, на которых мог положиться, всего-навсего человек пятнадцать, и приготовился идти напролом.

Но в эту минуту раздался боевой клич, и человек сорок всадников на отличных лошадях, хорошо вооруженные, мелькнули в полосе света, исходящего от постоялого двора, и мгновенно взяли в кольцо поле брани.

Всадники, подоспевшие так кстати для шестерки и так не кстати для федералистов, были дон Гусман Рибейра и его пеоны.

Выехав уже несколько часов назад из Буэнос-Айреса, они уже давно прибыли бы сюда по пути в ту асиенду, где дон Гусман рассчитывал найти своего брата, но дон Бернардо Педроза сумел неизвестно каким образом разорвать связывавшие его узлы, соскользнул с лошади, к которой был привязан, бросился в высокую траву и затерялся в ней, прежде чем было обнаружено его исчезновение.

Дон Гусман потерял много времени на поиски беглеца, но не нашел его следов и отказался от преследования, когда окончательно убедился в его бесполезности. Созвав пеонов, которые были посланы в разные стороны, он продолжил путь в асиенду, крайне обеспокоенный своей оплошностью, потому что он слишком хорошо знал дона Бернардо, чтобы не сомневаться, что тот постарается отомстить за нанесенное ему оскорбление.

Когда до постоялого двора оставалось полмили, навстречу дону Гусману попались люди, которым удалось бежать от жестокой расправы поручика и его солдат, от них он узнал, что там происходит, не подозревая еще, какую важную роль будет суждено сыграть в его жизни это известие, побуждаемый исключительно природным великодушием и желанием насколько возможно помочь людям, подвергавшимся опасности в этой схватке, дон Гусман пришпорил лошадь и поспешил на помощь к несчастным, сражавшимся с жестокими мас-горкерами. Его неожиданное появление решило исход битвы.

Осознав, что побег невозможен, поручик отступал шаг за шагом, сражаясь как лев, пока все его солдаты не оказались на территории постоялого двора.

Дон Торрибио-Убийца не собирался просить пощады, он сам не щадил никого. Оказавшись в критической ситуации, он не пал духом, наоборот, его мужество удесятерилось. Понимая, что настал его смертный час и ничто уже не может его спасти, он решил бороться до последнего вздоха и отдать свою жизнь как можно дороже.

Мас-горкеры, по примеру своего начальника, черпали мужество в самой безысходности своего положения, оказавшись на постоялом дворе, сразу стали укрепляться там, чтобы как можно дольше вести борьбу и пасть не иначе, как смертью храбрых.

Окна и двери были тщательно забаррикадированы, и разбойники, все еще не протрезвевшие после ночной попойки, стали ждать нападения противника.

Однако, вопреки их ожиданию, прошло довольно много времени, а противник словно забыл о них. Не находя этому никакого разумного объяснения и не зная, что происходило на улице, они не на шутку встревожились, и даже самые храбрые не находили себе места от разных предположений.

Человек так устроен, что, находясь в безвыходном положении и будучи обречен на гибель, даже если он ввязывается в жестокую борьбу за жизнь, а борьба эта почему-то откладывается, воля его начинает слабеть, его охватывает страх перед лицом смерти, а главное, перед муками, которые ей могут предшествовать, и в конце концов мужество покидает его окончательно.

Мас-горкеры напрасно пытались утопить свой страх и отчаяние в водке. Зловещая тишина вокруг, непроглядная темень ночи и невольное бездействие — все способствовало нарастающему в них страху. И один только поручик сохранял самообладание и терпеливо ждал последнего боя.

Что же произошло? Дон Гусман де-Рибейра, прежде чем покончить с солдатами, попытался выяснить, кому он оказал столь важную услугу своим неожиданным появлением. Его любопытство вскоре было удовлетворено — брат его дон Леонсио бросился обнимать его.

Разлученные давно, братья были необычайно рады встрече и конечно же забыли обо всем остальном на свете.

После изъявления восторгов дон Гусман взял брата под руку и отвел в сторону.

— Ну что? — спросил он с напускной веселостью.

— Она здесь, — ответил дон Леонсио, подавив вздох.

— Она согласилась приехать?

— Она сама этого захотела.

— Странно…

— Почему же? Донна Антония одна из тех редкостных натур, которые не отступают ни перед какими трудностями, когда на карты поставлена честь.

— Это верно. Ну что ж, лучше пусть так.

— Разве вы забыли, брат, что произошло ровно год тому назад между вами и мной, когда в минуту безумия я признался вам в моей сумасбродной любви к донне Антонии де Солис?

— Не стану возвращаться к этому, брат Теперь мы вместе, слава Богу, и надеюсь, ничто не разлучит нас более

— Не надейтесь, брат, — грустно ответил дон Леонсио.

— Что вы этим хотите сказать, брат? Моя жена…

— Ваша жена не переставала оставаться достойной вас. Сейчас вы увидите ее. Дон Гусман колебался.

— Нет, — ответил он наконец, — не сейчас. Покончим сначала с этими негодяями, потом я буду думать только о моем счастье.

— Хорошо! — охотно согласился дон Леонсио. В эту минуту появились две особы: дон Диего де Солис и донна Антония, его сестра и супруга дона Гусмана.

При виде жены, которую он был вынужден удалить из Буэнос-Айреса, чтобы избавить от преследований дона Бернардо Педрозы, дон Гусман не мог удержаться от счастья прижать ее к своему сердцу. Молодая женщина вскрикнула от радости.

Дон Леонсио через несколько минут после признания, сделанного тогда на рассвете брату, как будто постепенно избавился от любовных чар и за четыре месяца до того дня, когда происходят описываемые нами события, женился на второй сестре дона Диего де Солиса. Когда дону Гусману пришлось на время расстаться со своей женой, он, не колеблясь, поручил ее брату, будучи уверенным, что его любовь к донне Антонии сменилась сердечной и преданной дружбой.

— Почему ты вернулась? — спросил дон Гусман, осыпая жену поцелуями.

— Надо было, — ответила она тихо, боязливо косясь в сторону Леонсио, — так мне советовала сестра.

— Ты поступила весьма неблагоразумно, милый ангел.

— О! С тобою я не боюсь ничего. Не хочешь ли поцеловать твоего сына?

— Ты и его тоже привезла?

— Я не хочу более расставаться с тобой, что бы ни случилось. Твой брат любит меня больше прежнего, — добавила она, наклонившись к уху мужа. — Его жена заметила это и вместе с доном Диего посоветовала мне вернуться. Мое положение становилось невыносимым.

В глазах дона Гусмана засверкали молнии.

— Они правильно поступили, — сказал он. — Только тихо. Брат наблюдает за нами.

Действительно, дон Леонсио догадался, что речь идет о нем, и выказывал явные признаки беспокойства. Наконец, не выдержав, он подошел к брату и резко спросил:

— Что будем делать?

— Что вам угодно? — дону Гусману был неприятен даже голос Леонсио после того, что только что сказала ему жена.

От дона Леонсио не укрылась неприязненная нотка в ответе брата, но он не показал вида.

— Это вы должны решить, ведь вы нас спасли.

— Я к вашим услугам, брат. Дон Диего, — обратился дон Гусман к молодому человеку, — поручаю вам вашу сестру. Ни она, ни ее ребенок не должны подвергаться ни малейшей опасности.

— Будьте спокойны, я отвечаю за нее головой. Донна Антония, прежде чем удалиться, опять обняла мужа.

— Будь осторожен, — шепнула она ему на ухо. — Дон Леонсио замыслил какое-то коварство против нас.

— Он не посмеет, — заверил ее дон Гусман. — Ступай и ни о чем не беспокойся.

Донна Антония, немного успокоившись, последовала за своим братом.

Братья остались одни. Воцарилось тягостное молчание. Дон Гусман, скрестив руки на груди и уставившись в землю, погрузился в глубокое раздумье. Дон Леонсио не сводил глаз с брата, пытаясь скрыть сардоническую улыбку. Наконец, дон Гусман поднял голову.

— Пора кончать, — сказал он. — И так уже эта история слишком затянулась.

Дон Леонсио вздрогнул, полагая, что эти слова относятся к нему, но дон Гусман продолжал:

— Прежде чем идти приступом на этих негодяев, надо предложить им сдаться.

— Что вы, брат! — воскликнул дон Леонсио. — Это же мас-горкеры.

— Тем более. Мы должны им доказать, что мы не разбойники и в отличие от них следуем воинской чести, которую они презирают и еще гордятся этим.

— Повинуюсь вам, брат, хотя убежден, что мы зря теряем драгоценное время.

Дон Леонсио велел зажечь факелы, чтобы засевшие в осаде мас-горкеры могли увидеть его, и, привязав носовой платок к своей сабле, двинулся к постоялому двору.

Увидев свет факелов, дон Торрибио понял, что противники хотят что-то ему сообщить, открыл окно и приготовился слушать. Остановившись в нескольких шагах от окна, дон Леонсио крикнул:

— Парламентер!

— Что вам нужно? — спросил поручик, небрежно облокотившись о подоконник.

— Предложить вам сдаться, — ответил дон Леонсио.

— Вот оно что! — усмехнулся поручик. — Почему это вы предлагаете нам сдаться?

— Потому что всякое сопротивление бесполезно.

— Это вы так думаете! Попробуйте-ка выдворить нас отсюда и посмотрим, во что это вам обойдется, — все так же с усмешкой продолжал поручик.

— Гораздо менее, чем вы предполагаете.

— Да ну! Мне было бы любопытно удостовериться в этом.

— Словом, намерены вы сдаться? Да или нет?

— Полноте! Подумаешь, черт меня дери, будто вы не знаете, с кем имеете дело. Разве мы просим когда-нибудь пощады? В крайнем случае, вы нас убьете, вот и все. Еще что?

— Итак, вы отвергаете все предложения?

— Да! Это слишком скучно, честное слово!

— И вы решились защищаться, несмотря ни на что?

— Еще бы! И руками, и ногами! Пока мы еще не в ваших руках!

— Все так, но скоро это произойдет.

— Попробуйте, попробуйте! А пока, поскольку мне разговаривать с вами неинтересно, я осмелюсь прервать разговор. Желаю успеха! — и захлопнул окно.

Дон Леонсио обернулся к брату.

— Все, как я и предсказывал, — сказал он, пожимая плечами. — Разве я был не прав?

— По крайней мере теперь наша совесть чиста и мы можем действовать.

Дон Гусман наклонился к брату и что-то шепнул ему на ухо, тот улыбнулся и удалился.

Пеоны, погонщики быков и мулов, спрятались от пуль мас-горкеров за повозками и ждали сигнала к атаке. Дон Леонсио приказал обложить постоялый двор сухими ветвями и травой и поджечь, между тем как сопровождавшие его люди бросали зажженные факелы на крышу. Огонь, раздуваемый ветром, вскоре охватил все строение. Находившиеся в нем мас-горкеры пришли в отчаяние, однако сетовать им было не на кого. Ведь с ними поступили так, как намеревались поступить они с несчастными погонщиками. Их настигло возмездие!

Положение осажденных становилось нестерпимым. Они оказались перед выбором, либо сдаться на милость победителя, либо заживо сгореть. В конце концов поручик велел отворить дверь и выскочил на улицу в сопровождении своих солдат. Люди дона Гусмана быстро окружили их и зажали как бы в железных тисках. Завязалась жестокая схватка.

В эту минуту, когда подкошенная пламенем рухнула последняя стена постоялого двора, упал последний мас-горкер, рассеченный саблей до плеч. Надо отдать должное дону Торрибио, который с неистовым отчаянием сражался до последней минуты.

Из-за горизонта выплывало величественное солнце. Погонщики быков и мулов, натерпевшиеся страху, спешили поскорее запрячь тяжелые повозки и навьючить мулов да бежать как можно скорее из этого проклятого места. Дон Гусман и его пеоны остались одни. Когда завершился бой, дон Гусман обеспокоился, не найдя брата, но занятый более важной мыслью, он не придал этому особого значения.

Теперь все мысли дона Гусмана были только о жене, и он недоумевал, почему дон Диего не ведет ее к нему. Ведь сейчас здесь совершенно спокойно.

Однако он не тревожился, решив, что дон Диего не хочет, чтобы молодая женщина увидела множество трупов и кровь. Дон Гусман даже мысленно похвалил дона Диего за проявленную деликатность и поспешил привести в порядок свое платье.

Однако длительное отсутствие жены начинало все больше и больше его тревожить, и в конце концов он решил отправиться на ее поиски.

Капрал Луко вызвался проводить его. Он смутно вспоминал, что видел, как дон Диего вел донну Антонию, кормилицу и еще двоих-троих лиц к пригорку, находившемуся неподалеку.

Вдруг они оба вскрикнули и в ужасе отпрянули назад. Их взору предстало страшное зрелище. Дон Диего лежал на земле с пронзенной насквозь грудью. Он был мертв. Тут же были донна Антония и кормилица, обе лежали без чувств. Кстати, кормилица приходилась женой капралу Луко.

Дон Гусман упал на колени возле жены и заметил бумагу, зажатую в ее правой руке. Несчастному удалось с величайшим трудом высвободить эту бумагу, на которой было написано всего лишь несколько слов. Дон Гусман пробежал их глазами и с отчаянным воплем рухнул на землю.

Вот что говорилось в записке:

«Брат, ты отнял у меня женщину, которую я люблю, а я отнимаю у тебя твоего сына: мы квиты.

Дон Леонсио де-Рибейра».

По прочтении записки не оставалось сомнений, что виновником этого гнусного поступка был дон Леонсио, между тем как его брат доверчиво спешил к нему навстречу. С садистской утонченностью, чтобы в полной мере насладиться местью, дон Леонсио долго вынашивал свой замысел и наконец его осуществил.

Дон Гусман долго оставался в степи. Держа в объятиях бесчувственное тело жены, он тщетно старался привести ее в чувство. Потеряв ребенка, он с содроганием сердца думал о жене, изобретая способы спасти ее во что бы то ни стало и не замечая ничего вокруг.

К действительности его вернул сильный удар в плечо. Он обернулся и увидел ехидно улыбавшегося человека.

— Дон Гусман де-Рибейра, — сказал тот. — Вы мой пленник.

Человек этот был дон Бернардо Педроза. Его сопровождал многочисленный отряд солдат.

XIX. Конец рассказа

На этом месте дон Эстебан прервал свой рассказ.

— О, как это ужасно! — воскликнул дон Фернандо, полный сострадания.

— Это еще не все, — продолжал молодой человек.

— Но какое отношение имеет эта ужасная история к дону Педро де Луна?

— Ведь я сказал вам с самого начала, что речь пойдет о нем.

— Да, да, простите меня, но увлеченный перипетиями этого печального рассказа, я перестал следить за отдельными действующими лицами. События так стремительно развивались, что мне казалось, будто я сам их непосредственный участник. Но откуда вам так хорошо известны все подробности этих событий?

Печальная улыбка мелькнула на губах молодого человека.

— Очень часто, начиная с самого раннего детства, мне приходилось слышать эту историю от своего отца, которым был никто другой, как капрал Луко, преданность которого фамилии Рибейра вы видели.

Моя бедная мать была кормилицей сына дона Гусмана, моего молочного брата, потому что мы родились в одно время и мать моя, выросшая в этой семье, захотела кормить нас обоих, уверяя, что питаясь одним молоком с моим господином, я буду еще более предан ему. Увы! Господь рассудил иначе: теперь уже его нет в живых.

— Как знать, — печально заметил дон Фернандо. — Может быть, он когда-нибудь неожиданно явится?

— Увы! На это не приходится надеяться. Более двадцати лет прошло со времени той ужасной трагедии, и все самые тщательные поиски не позволили пролить хоть частичку слабого света на судьбу несчастного ребенка.

— Его бедная мать, должно быть, страшно страдала.

— Она сошла с ума. Однако солнце быстро клонится к горизонту. Через два часа оно исчезнет и уступит место темноте. Позвольте мне завершить рассказ, и вы узнаете о том, что произошло после ареста дона Гусмана.

— Говорите, мне хочется поскорее узнать конец этой печальной истории.

Дон Эстебан Диас минуту молчал, собираясь с мыслями, потом продолжал:

— Дон Гусман де-Рибейра ответил презрительной улыбкой на слова полковника Педрозы. Он взял жену на руки и приготовился следовать за своим врагом. Несмотря на ненависть к дону Гусману, дон Бернардо был светский человек. Горе, постигшее человека, которого он так давно преследовал, тронуло его, сердце его исполнилось сострадания, и по пути в Буэнос-Айрес он старался относиться к дону Гусману с должной деликатностью.

Диктатор пришел в бешенство, узнав о гибели своих солдат. Обрадовавшись случаю избавиться от человека, которого он побаивался по причине его высокой репутации и влияния в высшем обществе, Розас решил на его примере преподать устрашающий урок всем остальным.

Разлученный с женой, пленник был посажен в одну из тех ужасных темниц, в которых томились жертвы тирана. Его подвергали пыткам, в сравнении с которыми смерть должна была казаться благом.

Однако диктатор не мог в полной мере насладиться местью. Консулы французский и английский, из чувства сострадания к печальной судьбе донны Антонии, заявили тирану решительный протест и даже несколько раз ездили к нему в Палермо. Словом, посредством просьб и угроз они добились, чтобы бедную женщину освободили и возвратили родным, на что Розас, скрепя сердце, вынужден был согласиться. Только благодаря настойчивым требованиям консулов донна Антония по крайней мере избежала пыток, которым тиран намеревался подвергнуть и ее.

Что касается дона Гусмана, то все попытки вызволить его из узилища или хотя бы облегчить его положение оказались безуспешны. Розас решительно отказался пойти хотя бы на малейшие уступки ходатаев.

К несчастью, в глазах правосудия дон Гусман де-Рибейра был виновен. Консулы не могли настаивать, боясь вызвать раздражение тирана и еще более усугубить положение дона Гусмана.

Прошло полгода после его ареста. Постепенно рассудок вернулся к донне Антонии, но это для нее не было счастьем, а напротив, потому что ужасная действительность предстала перед ней в своем обнаженном виде, она осознала весь трагизм общего положения и погрузилась в такую бездну отчаяния, что близкие стали опасаться за ее жизнь.

Между тем разнесся слух, что дон Гусман де-Рибейра, который казался забытым в тюрьме, скоро предстанет перед судом военного трибунала. Розас выдвинул против него обвинение в государственной измене, чтобы заодно еще

оправдать убийства, совершавшиеся ежедневно от его имени. А вскоре был назначен и день, когда дон Гусман должен был предстать перед судом. Здесь уместно вернуться к рассказу о человеке, которого мы почти потеряли из виду. Человек этот никто иной, как Луко. Когда достойный капрал увидел, что погонщики быков и мулов бежали, что дон Леонсио бросил брата и увел с собою большую часть пеонов, он тотчас понял, в каком положении он очутился. Изменник и дезертир, он непременно должен быть расстрелян. Поэтому, когда в лучах восходящего солнца он заметил вдали надвигавшееся на станцию облако пыли, он понял, что это солдаты скачут отомстить за своих товарищей, которых он, Луко, так охотно разил саблей. Через несколько минут солдаты будут здесь и, если обнаружат его, не раздумывая, расстреляют на месте.

Эта перспектива не представлялась капралу приятной. Но с другой стороны, он любил своего начальника и не мог его бросить. Таким образом он находился в большом смятении, не зная, на что ему решиться, хотя время поджидало. К счастью, на помощь пришла жена, убедившая его том, что освободить дона Гусмана при нынешнем его положении невозможно и что, находясь на свободе, он сможет принести ему гораздо больше пользы и что, наконец, он, Луко, тоже отец и должен беречь себя ради сына. Все эти доводы показались капралу столь убедительными, что он, не колеблясь более, сел на одну лошадь, жена его — на другую, и они поехали в одну сторону, между тем как полковник со своим отрядом отправлялся в другую.

По прибытии в Буэнос-Айрес благая мысль осенила капрала. Кроме Мунвоса и трех других солдат, которые сражались с ним вместе против своих бывших товарищей, все мас-горкеры погибли, следовательно, никто не мог знать тайных действий капрала. Муньос, который поджидал его у ворот Буэнос-Айреса, рассеял его беспокойство.

Достойный капрал в сопровождении своих сообщников немедленно отправился к полковнику и подробно живописал ему то, что случилось на постоялом дворе, на чем свет стоит понося дона Гусмана.

Он так ловко обхитрил полковника, что тот, восхищенный его смекалкой и смелостью и вынужденный всему сказанному верить на слово, немедленно произвел его в сержанты, а бригадиру Мунвосу пожаловал галуны. Храбрецы рассыпались в изъявлениях признательности и преданности Розасу, а уходя, смеялись в душе.

В течение шести месяцев, предшествовавших суду над доном Гусманом, Луко проявил чудеса изворотливости, чтобы доказать преданность диктатору, и, надо сказать, что это ему прекрасно удалось. Он завоевал полное доверие диктатора и, когда попросил доверить ему охрану подсудимого во время процесса, немедленно получил высочайшее согласие.

А Луко только того и нужно было. Он поклялся во что бы то ни стало спасти своего господина, а если он принимал какое-то решение, то непременно выполнял.

К сожалению, в данном случае, как ни странно, самые большие сложности создавал сам дон Гусман. Он желал умереть. Луко без конца ломал себе голову, не зная, как преодолеть это препятствие. На все его резоны дон Гусман отвечал, что чаша терпения переполнилась, что жизнь ему в тягость и что единственное благо, на которое он уповал, была смерть.

Луко не мог найти эти доводы убедительными и горестно качал головой. Однажды Луко пришел навестить дона Гусмана с такой сияющей физиономией, что тот не мог этого не заметить и поинтересовался, что это значит.

— Наконец, я придумал, как вас убедить.

— А ты опять за свое, — сказал дон Гусман с печальной улыбкой.

— На этот раз колебаться нельзя. Через два дня состоится суд.

— Чем скорее, тем лучше. Скорее бы наступил конец, — прошептал дон Гусман со вздохом облегчения.

— Так вот, у вас есть надежные друзья, сеньор, в том числе консулы французский и английский. На рейде стоит прекрасная французская шхуна, которая ждет только вас, чтобы выйти в море.

— Если так, то она рискует никогда не покинуть Буэнос-Айрес.

— А я так не думаю. Я уже договорился с французским консулом. Послезавтра шхуна снимется с якоря и пошлет за вами лодку. На шхуне вы оказываетесь под защитой французского флага, и никто не посмеет вам ничего сделать.

— В последний раз выслушай меня хорошенько, Луко, — сказал дон Гусман твердым голосом. — Я не хочу — слышишь! — я не хочу спасения. Я хочу, чтобы моя смерть послужила проклятием тирану. Благодарю тебя за преданность, мой добрый слуга, но требую, чтобы ты не подвергал более себя опасности из-за меня. Обними меня и не будем больше говорить об этом.

— Итак, ваше решение твердо и ничто не может заставить вас изменить его?

— О! Может быть, единственный человек был бы способен повлиять на меня, но этот человек не знает о том, что происходит. К счастью для нее, она лишилась рассудка, а с рассудком и терзающих сердце воспоминаний.

Луко улыбнулся и, расстегнув мундир, вынул письмо из нагрудного кармана, которое молча подал дону Гусману.

— Что это, Луко? — воскликнул дон Гусман, не решаясь взять письмо.

— Читайте, читайте, — ответил старый слуга. — Я хотел сделать вам сюрприз, как только вы окажетесь на свободе, но вы так упрямы, что вынудили меня сделать это теперь.

Дон Гусман распечатал письмо дрожащей рукой и быстро пробежал его глазами.

— Боже всемогущий! — вскричал он в волнении. — Возможно ли? К Антонии возвратился рассудок, она приказывает мне жить!

— Будете вы повиноваться мне на этот раз?

— Делай, что хочешь, Луко, я буду повиноваться тебе во всем. О, теперь я хочу жить!

— Вы будете жить, клянусь вам, — и Луко попрощался с доном Гусманом.

Наконец настал день суда. Диктатор, зная настроение горожан в связи с предстоящим судом, позаботился о том, чтобы укрепить гарнизон Буэнос-Айреса частями из других городов скорее для острастки друзей дона Гусмана нежели для охраны его.

Французская шхуна, как сказал Луко, направила на берег лодку под предлогом рассчитаться с поставщиками, потом снялась с якоря и медленно раскачивалась на волнах на небольшом удалении от берега.

Улицы, по которым должны были везти дона Гусмана из тюрьмы в суд, были полны любопытных, которых стоящие по обе стороны солдаты сдерживали с трудом.

Отряд, сопровождавший арестанта, был многочислен и состоял из самых преданных Розасу солдат. Отрядом командовал полковник дон Бернардо Педроза, а взвод, непосредственно отвечавший за охрану арестанта, возглавлял сержант Луко и капрал Муньос.

За двадцать минут до того, когда дона Гусмана должны были везти в суд, Луко вошел в его камеру и вручил ему две пары пистолетов и кинжал.

— Помните, что действовать надо, только когда я громко скажу: «Черт побери, это солнце! Оно слепит глаза!» Эта фраза послужит вам сигналом.

— Будь спокоен, я не забуду. Ты же, в свою очередь, помни данное мне обещание, скорее убить меня, чем позволить снова попасть в руки тирана.

— Договорились. Помолитесь Богу, чтобы Он нам помог. Нам очень нужна Его помощь.

— До свидания, Луко! Ты прав, я помолюсь.

Между тем, чем ближе была эта минута, тем озабоченнее становился Луко, хотя он всячески скрывал это, дабы не поколебать веру в успех в своих сообщниках.

Наконец, тюремные часы пробили десять. Барабанный бой возвестил начало этой печальной процедуры. Заполнившие площадь зеваки воззрились на ворота тюрьмы, откуда должен был появиться дон Гусман.

Ждать пришлось недолго. Ворота отворились, и вышел дон Гусман. Лицо его было спокойно, однако с печатью неукротимой решимости. Он шел размеренным шагом в окружении кавалеристов под командой сержанта Луко. Рядом с ним справа ехал Луко, а слева — Муньос.

Впереди этого взвода ехал усиленный отряд солдат во главе с полковником доном Бернардо Педрозой на великолепном черном жеребце, замыкал шествие второй отряд, такой же многочисленный, как и первый.

Вся эта огромная кавалькада медленно шествовала сквозь волны печального, угрюмого и безмолвного народа, с трудом сдерживаемого двумя цепочками часовых.

Стояло великолепное весеннее утро, одно из тех, какие бывают только в Южной Америке, степной катер, напоенный душистыми травами, шелестел в листве деревьев, навевая прохладу.

Сознавая опасность изъявления сочувствия к арестанту, безмолвная толпа тем не менее почтительно снимала шляпы, дождавшись, когда с ними поравняется дон Гусман, по-прежнему исполненный достоинства. Он шел со шляпой в руке, кланяясь с печальной и доброй улыбкой тем, кто не побоялся выказать ему свое участие.

Уже две трети пути остались позади, еще несколько минут, и дон Гусман ступит на порог трибунала. И вдруг несколько человек из толпы, видимо, слишком стесненные солдатами, рванулись вперед, оттеснив часовых. Возникла перебранка, послышались стенания, угрозы, толпа пришла в движение, подогреваемая южным темпераментом, и вскоре пустяковый инцидент принял характер массового бунта.

Дон Бернардо, встревоженный возникшим переполохом, быстро вернулся назад посмотреть, что случилось и прекратить беспорядок.

Однако толпы народа, прорвав цепочку солдат, устремились на проезжую часть улицы, солдаты и не заметили, как оказались обезоруженными. Короче, колонна была перерезана надвое.

Дон Бернардо мгновенно оценил опасность положения, с трудом протиснувшийся сквозь толпу, он добрался до Луко, все так же державшегося справа от дона Гусмана.

— Уф! — вздохнул полковник с облегчением, увидев его. — Сомкнитесь теснее. Боюсь, что нам придется силой прокладывать путь.

— Мы проложим его, не сомневайтесь, полковник, — ответил Луко с лукавой улыбкой. — Но, черт побери, это солнце! Оно слепит глаза!

И едва Луко произнес эти слова, как стоявший в двух шагах, опираясь на ружье, солдат схватил полковника за ногу, стащил с лошади и швырнул наземь. В ту же минуту Луко схватил лошадь под узду, между тем как дон Гусман проворно вскочил в седло полковника.

Все это произошло столь стремительно, что дон Бернардо, не успев опомниться, был штыком пригвожден к земле.

Между тем десять всадников взвода, сопровождавшего дона Гусмана, окружили его со всех сторон и поскакали во весь опор в самую гущу толпы.

Тогда случилось нечто невероятное. Плотная толпа с радостными возгласами расступилась, пропуская беглецов, а потом тотчас же снова сомкнулась, образовав прочную преграду на пути арьергардного отряда, тщетно пытавшегося ее прорвать.

Словно из-под земли появились какие-то люди, достаточно вооруженные для того, чтобы вступить в схватку с солдатами и тем самым дать беглецам надежно укрыться.

Через некоторое время, словно по волшебству, эти плотные людские заслоны мгновенно исчезли, так что опамятовавшимся наконец солдатам не с кем было бороться.

Этот эпизод мог бы показаться неправдоподобным, если бы не два неоспоримые свидетельства, а именно: дин Гусман был действительно весьма ловко похищен, а полковник Педроза и шестеро его верных солдат остались лежать на улице в крови.

Тем временем дон Гусман и его товарищи сели в ожидавшую их лодку и вскоре оказались на французском судне. Когда же погоня достигла берега, шхуна была уже далеко.

На шхуне дона Гусмана ждала жена. Они направлялись в Веракрус.

Выше мы уже рассказали о решении, принятом доном Гусманом, и о том, как он его исполнил.

Чтобы обеспечить себе успех в поисках сына и беспрепятственно вернуться в Мексику, дон Гусман принял имя дон Педро де Луна, на которое, впрочем, он имел право и которым мы будем продолжать его называть. Он надеялся таким образом избежать преследований со стороны дона Леонсио, который, судя по всему, не ограничится похищением племянника. Рассчеты дона Гусмана были справедливы или по крайней мере казались таковыми. Никогда после отъезда из Буэнос-Айреса он не слыхал ничего о доне Леонсио и даже не знал, жив ли он еще.

Через пять лет после переезда в асиенду Лас-Нориас но вое несчастье свалилось на голову бедного изгнанника. Донна Антония, так и не оправившаяся от потрясения, скончалась у него на руках, разрешившись дочерью.

Дочь эта была та самая очаровательная девушка по имени Гермоза.

Убитый горем дон Педро всю свою любовь сосредоточил на этом восхитительном создании, единственном существе, ради которого он жил. Казалось бы, все предвещало ей безмятежное счастье, однако смерть матери круто изменила ее судьбу.

Из всех последовавших за доном Гусманом в изгнание здравствует единственный человек, все остальные один за другим сошли в могилу.

Мануэле, жене Луко, посвященной во все перипетии горестной судьбы ее господина, было поручено воспитание девушки.

В то время, когда начинается наш рассказ, которому все, о чем было поведано раньше, является как бы прологом, Гермозе исполнилось шестнадцать лет. Следовательно, после событий, описанных в этой книге, минуло целых двадцать лет.

Те из наших читателей, которых заинтересовал этот рассказ, узнают его развязку в «КАМЕННОМ СЕРДЦЕ».

Note1

Теокали — мексиканский храм.

Note2

Выражение, употребляемое для обозначения потомков древних завоевателей, кровь которых всегда оставалась без примеси.

Note3

Мильта — по-апачски значит стрела