ГЛАВА XIII. Кое-какие памятники

Когда я в понедельник в обычный час явился в Сан-Кристобаль, император встретил меня весьма любезно, осведомился о том, что я делал за это время и по-прежнему ли доволен своим пребыванием в Рио.

Я воспользовался случаем, начал благодарить императора самым сердечным образом и между прочим дал понять, что несравненно более счастлив тем, что мой подарок понравился императору, чем всеми возможными в мире вознаграждениями. При этом я добавил — и это было вполне искренне, — что навсегда сохраню неизгладимое воспоминание о добром и милостивом ко мне отношении его величества.

Император приветливо улыбнулся — и этим все было сказано. Но признаюсь, мне было тяжело и неприятно: это вознаграждение деньгами за подарок казалось мне обидным и задевало мое самолюбие.

Поговорив еще несколько минут, я попросил императора назначить мне день и час, когда ему будет угодно почтить своим присутствием мою публичную лекцию, и, получив согласие, откланялся, сел в ожидавшую меня коляску и поехал обратно в Рио.

Тюрьма приходилась как раз на моем пути; я приказал своему вознице остановиться и вошел в главный подъезд исправительного дома, как в Бразилии называют все тюрьмы.

Я спросил директора и на ответ, что он у себя, попросил одного из служащих передать ему мою визитную карточку.

Не прошло и пяти минут, как ко мне вышел господин лет сорока, роста немного выше среднего, с умным, энергичным лицом; он предложил мне свои услуги самым любезным образом.

Я поблагодарил его и в сопровождении этого господина обошел всю тюрьму. Это громадное здание, похожее скорее на виллу, чем на тюрьму; со всех сторон оно окружено газонами, цветниками, деревьями, и, мне кажется, трудно представить себе, чтобы это привлекательное жилище служило обиталищем для самых лютых бандитов Бразилии.

Даже покойницкая, куда временно выносят умерших бандитов, построена среди густых, тенистых деревьев, укрывающих это маленькое строение в своей тени. Здесь, в Бразилии, придерживаются системы полуамериканской-полуфранцузской — системы смягченного одиночного заключения.

Внутреннее расположение тюрьмы превосходно: камеры большие, светлые, прекрасно вентилированные, устроенные на манер камер в Мазасе.

Каждая из камер сообщается с кабинетом директора электрическим звонком и телефоном.

Работы производятся сообща в большой светлой прекрасной зале поразительной чистоты и опрятности.

Полнейшее безмолвие здесь обязательно.

Главнейшие мастерские этой тюрьмы: портняжная, брошюровочная и переплетная, мозаичных работ и еще некоторые другие.

Пища достаточная и здоровая.

Все работы, выходящие из исправительного дома, очень ценятся, и на них постоянно существует большой спрос. Я полагал, что успел уже осмотреть все, когда любезный директор тюрьмы обратился ко мне:

— Попрошу вас сюда, здесь вы увидите самых опасных, самых серьезных преступников; все это по большей части убийцы, совершившие по несколько убийств при самых отягчающих обстоятельствах, или же поджигатели, словом, самые отъявленные негодяи, на исправление которых весьма трудно рассчитывать.

Директор отомкнул дверь с тремя засовами и вошел внутрь первым. Я последовал за ним.

Прежде всего нам представился род большого сарая, а затем совершенно открытое песчаное место — довольно большая площадка, на которой до сотни преступников в глубоком безмолвии обтачивали камень, высекали плиты и т. п. под надзором двух сторожей, не имевших при себе на виду никакого оружия.

Когда кто-либо из заключенных совершал преступление против правил тюремного порядка, его лишали работы, и он оставался один в своей камере, не видя решительно никого в продолжение недели, а иногда и двух.

Директор уверил меня, что все ужасно боятся этого наказания, и оно вполне достаточно, чтобы удержать заключенных в порядке и повиновении.

Видно было, что господин директор отлично понимает свое дело, и император вполне ему доверяет.

Обойдя со мной тюрьму, директор пригласил меня к себе на квартиру, где нам подали прохладительные напитки; пробыв у него с четверть часа, я распрощался и уехал домой.

На другой день я отправился в Ботафаго. Самая деревушка весьма непривлекательна, домики по большей части отличаются архитектурой в китайском вкусе, то есть совершенно нелепой, но вид на залив превосходен, и я, пожалуй, понимаю пристрастие жителей Рио к этой деревеньке. Воздух прекрасный; здесь с особенным наслаждением можно вдыхать под вечер живительный морской ветерок.

Я посетил также дом умалишенных — здание очень обширное, красивое и превосходно устроенное. Лечение проводится по системе докторов Пинсла и Эскироса.

Отдельные камеры, как и общие, чрезвычайно удобны и прекрасно обставлены, везде царят образцовый порядок и чистота. Существуют две отдельные половины — мужская и женская. Здесь также есть мастерские, где изготовляют прекраснейшие вещи, чрезвычайно изящные.

Я присутствовал при обеде женщин, а затем и мужчин; столовые прекрасные, большие и светлые.

Обед проходит в совершенном молчании. За больными присматривают и ухаживают монахини.

Я разговаривал в продолжение двадцати минут с одним очень буйным помешанным, который, однако, говорил разумно и, казалось, был человеком с большими знаниями.

Затем я увидел там француза священника, очень буйного; он весь увесился четками и угрюмо молчал; говорят, что фанатизм довел его до умопомешательства.

Выше было упомянуто о монахинях-сиделках; они француженки и сумели стать ненавистными для всех вследствие узости своих взглядов, своего властного характера и глупого фанатизма.

Говорят, что лечение шло бы несравненно успешнее, если бы эти женщины не вмешивались безо всякой надобности во все распоряжения врачей.

Говорю только то, что слышал, сам же я не мог в продолжение каких-нибудь двух часов времени составить сколько-нибудь определенного суждения об этом вопросе и даже весьма мало ознакомился с администрацией больницы.

Но я заметил нечто такое, что возмутило меня до глубины души: эти монахини позволяли себе без зазрения совести продавать в свою пользу работы больных, вместо того чтобы отдавать эти деньги родственникам несчастных. Мало того, что они продают эти работы за очень высокую цену в магазины города Рио, но еще, кроме того, устраивают в самой больнице постоянную выставку этих художественных произведений, прельщая ими посетителей и почти навязывая им эти вещи за непомерно высокую цену. Это положительно отвратительно, и я уверен, что если бы правительство знало об этом, оно наверняка запретило бы этот торг.

Выйдя из больницы умалишенных, я направился в институт глухонемых; он находился как раз на моем пути в самом Ботафаго. Мне пришлось пройти всего несколько шагов.

Это столь полезное учреждение прекрасно содержится, но, к сожалению, здесь придерживаются немецкой системы: представлять предварительно глазам больного тот предмет, название которого его хотят заставить заучить. Это имеет то неудобство, что немые могут знакомиться исключительно с теми предметами, которые можно продемонстрировать им наглядно, тогда как все остальное остается для них мертвой буквой. К сожалению, этот институт имеет весьма мало питомцев. Несмотря на все усилия и старания бразильского правительства, бразильцы весьма неохотно отдают сюда своих глухонемых детей, поскольку предубеждены против этого столь полезного учреждения глупыми толкованиями и наущениями своего духовенства и монахов.

Это тем более жаль, что директор училища — человек чрезвычайно образованный и настоящий филантроп, всей душой преданный своей трудной задаче.

Лекцию свою я читал в одной из зал народной школы. Я не знал, что в Рио публичные лекции всегда бывают бесплатными, и поступил так, как это делается в Париже. Кроме того, я был ужасно не в ударе: вот уже два дня, как я был совершенно болен, а кроме того, в том же самом помещении и одновременно со мной читалась кем-то еще одна публичная лекция, бесплатная.

Публика собиралась медленно, но все же ряды понемногу заполнялись. Ровно в шесть часов прибыл император с императрицей и со своей свитой. Благодаря его присутствию аплодисментов быть не могло. Чтение прошло холодно, безжизненно; впечатление, вынесенное мной, было крайне неприятным и тяжелым. Мало того, в известный момент мне сделалось так худо, что я вынужден был прервать лекцию, а оправившись, скомкал ее кое-как — и на этом дело закончилось.

Несколько дней спустя мой добрый приятель господин Делор вручил мне несколько сотен франков — это был чистый сбор от моей лекции за покрытием всех необходимых расходов.

Я поблагодарил его, но это была моя последняя публичная лекция в Рио.

Спустя несколько дней я принял участие в прекрасной, фантастической прогулке, если можно так выразиться. Мы ездили на Тижуку.

Нас было всего человек двенадцать, в том числе господин Виктор, редактор «GazettadeNoticias», господин Делор, редактор «Бразильского курьера», господин Гумберт и еще человек пять молодых бразильцев, весьма милых, любезных и прекрасно воспитанных молодых людей.

Тижука — очень высокая гора, с успехом заменяющая жителям Рио Булонский лес Парижа.

Сначала мы сели в трамвай, который подвез нас к самому подножию этой горы; здесь нас ожидали коляски, запряженные четверкой прекрасных мулов. Разместившись в экипажах, мы галопом помчались в гору. Эти животные, точно крылатые, мчат во весь опор, несмотря на очень крутой подъем; впрочем, дорога здесь прекрасная, отлично содержащаяся, широкая и ярко освещенная газовыми рожками с правой и с левой стороны. По пути вам нередко попадаются маленькие деревушки; кое-где виднеются запрятанные в чаще леса виллы; все это крайне живописно и прелестно — тем более, что по обе стороны дороги лес остался совершенно девственным, никто не прилизывал, не подстригал и не уродовал его на свой лад, его оставили таким, каким он вышел из-под рук Создателя, расчистив немного вправо и влево, чтобы дать дорогу проезжающим.

На одном из поворотов наши экипажи вдруг неожиданно остановились.

— Взгляните! — обратился ко мне Делор.

Я обернулся; передо мной расстилался во всей красе залив Рио. Вид был поистине феерический, нигде я не встречал более прекрасного пейзажа.

Мы двинулись дальше все тем же аллюром. Минут двадцать спустя экипажи опять остановились.

— Ну, теперь вылезайте, — сказал доктор Курти.

— Зачем? Мне так удобно в коляске!

— Да, может быть, я вам охотно верю, но остальную часть пути нам придется проделать пешком!

— Эх, черт возьми! — воскликнул я. — Зачем нам непременно идти пешком?

— Дорога становится слишком узкой для экипажа.

— Но куда же мы, собственно, едем?

— Мы едем завтракать, друг мой! — сказал мне господин Виктор.

— Так бы мне сразу и сказали! — ответил я, смеясь и вылезая из экипажа, после чего все мы двинулись в путь по узкой лесной тропинке, извилистой и темной, как настоящая тропа индейцев.

Вдруг господин Виктор громко вскрикнул, и я увидел в двух шагах от него превосходнейшую змею, длиной приблизительно в два метра, совершенно безобидной, впрочем, породы.

Прекрасное пресмыкающееся грациозно переползало дорогу.

Сколько я ни кричал Виктору: «Оставьте это бедное животное, оно совершенно безвредно», — сколько ни уговаривал его, он не внимал мне и всячески старался изловчиться убить змею, что ему в конце концов удалось.

Он явился к нам, хвастая результатами своей охоты, но я вместо ответа достал из бумажника свою членскую карточку общества покровительства животным и объявил, что составляю на него протокол за убиение совершенно безвредного животного и приговариваю его к уплате штрафа в виде трех бутылок шампанского.

— Право, это жестоко: из-за какой-то зеленой змеи!

— Будь она хоть белая, это безразлично! — строго ответил я.

Все расхохотались.

— Ну вот мы и на месте! — сказал кто-то. Действительно, мы пришли наконец на виллу Моро. Сам владелец вышел на крыльцо встретить нас.

Эта вилла была поистине царским жилищем: повсюду царили блеск, роскошь и богатство. Мы тотчас же сели за стол, потому что завтрак был уже готов и ожидал нас. Здесь кухня совсем иная, нежели в городе, на улице Овидор; все блюда тонкие, изысканные, превосходно приготовленные; вина дорогие, только самые лучшие.

Завтрак прошел чрезвычайно весело. Господин Виктор уплатил свой штраф с видимым удовольствием.

После кофе господин Моро показал нам все свои владения. Земля, принадлежащая его вилле, так велика, что иначе ее назвать нельзя — это целое поместье.

Простившись с господином Моро, мы отправились обедать к Бокажу.

Этот Бокаж, человек чрезвычайно богатый, так же, как и Моро, содержатель крупного ресторана. Кроме того, онсда-вал комнаты и квартирки людям, боящимся желтой лихорадки, преимущественно проезжим; эта страшная язва еще ни разу не появлялась в Тижуке.

Обед ничем не уступал завтраку по качеству блюд и вин, и все присутствующие были в прекрасном расположении духа, все были весело настроены; кроме того, эта прогулка на Тижуку — действительно нечто бесподобное, нечто такое, чему едва можно поверить, так это феерично и прекрасно. Это место прогулок заканчивается настоящим девственным лесом, которым здесь имели гениальную и вместе с тем практическую мысль воспользоваться в качестве образцового питомника различных древесных пород, и для этого не понадобилось ни больших затрат, ни большой хитрости; все деревья остались на своих местах, только на них навесили соответствующие этикетки.

Владельцы ресторанов Тижуки прекрасно кормят своих посетителей и ухаживают за ними на славу, но в момент, когда настал час расплаты за угощение и услуги, всем сделалось не по себе.

За завтрак и обед, не считая экипажей, нам пришлось уплатить семьсот франков!

Это прекрасно, но чересчур уж пересолено! Все мы были того же мнения.

Когда мы наконец решили возвратиться в Рио, было уже совсем темно.

Доктор Курти и господин Гумберт предпочли возвратиться верхом; им подвели полудиких степных коней, и они вскочили на них. Но похвастаться им не пришлось: оба они, и в особенности доктор Курти, спешивались несколько раз и притом гораздо быстрее, чем сами того желали бы.

Спуск с Тижуки, особенно в ночное время, когда вся дорога ярко освещена двойным рядом газовых фонарей, просто прелестен!

Наши экипажи подвезли нас к началу линии трамваев, в один из которых мы тотчас же переместились из колясок, желая, чтобы он как можно быстрее довез нас домой.

Мы прекрасно провели весь этот день, и в одиннадцать часов я вернулся к себе — правда, усталый, но очень довольный проведенным днем.

ГЛАВА XIV. Посещение больницы Милосердия

Шскоре я посетил больницу Милосердия. В Бразилии все больницы и госпитали носят это название. Эта больница Милосердия — главный госпиталь в Рио. Не знаю, существует ли еще где-либо в мире другой, подобный прекрасный госпиталь. Не говоря уже о его размерах и безупречной чистоте, этот госпиталь содержится так, что может считаться образцовым.

Госпиталь этот еще не окончен, и вряд ли его скоро окончат, потому что едва успеют выстроить и докончить один флигель, как начинают строить другой, и так продолжается все время.

Впрочем, в этом отношении бразильское правительство заслуживает только одобрение за свою просвещенную филантропию.

Госпиталь построен на берегу моря и потому прекрасно вентилирован, что чрезвычайно важно.

Чистота в нем чрезвычайная, доведенная, как мне кажется, до крайних пределов.

В этом здании находится около сорока коридоров длиной до двухсот метров. В тот момент, когда я посетил больницу, в ней находилось на излечении тысяча четыреста человек, но здесь могло бы поместиться вдвое большее число больных, и при этом госпиталь не был бы переполнен.

Я желал осмотреть все подробно, потому что это поистине грандиозное учреждение заслуживало полного внимания и, как мне кажется, было единственным в своем роде.

Я три раза обходил госпиталь Милосердия и тем не менее убежден, что многое еще осталось мне неизвестно.

Бельевое отделение, аптека, залы, общие и отдельные комнаты, часовня, домовая церковь, кухни, клиника, различные ванные, зала совета, словом, все, все решительно грандиозно и великолепно.

Лучшие врачи Рио считают за честь лечить в этом госпитале, где за больными ведется самые образцовый уход.

Единственная тень и в этом учреждении — это монахини-сиделки, которые позволяют себе тиранить не только больных своими верованиями и религиозными убеждениями, но и всех служащих, даже врачей, наставлениями и указаниями которых они часто позволяют себе пренебрегать, делая все по-своему, как бы назло.

Мне говорили о них люди, достойные всякого уважения, — выдающиеся врачи, крупные негоцианты, депутаты, словом, люди, которым нет интереса враждовать с этими женщинами, которые, по их словам, стараются вредить всякому доброму делу. Из-за этого они возбуждают всеобщую ненависть во всех классах бразильского общества.

Я должен признаться, что эти святые женщины принимали меня с вежливостью, в которой чувствовалось столько же меду, сколько и уксуса; вероятно, они угадали во мне вольнодумца, свободно мыслящего человека, и потому я убежден, что, будь это в их власти, они с радостью вышвырнули бы меня за дверь.

Расскажу об одной характерной черте этих милых женщин, которую мне случилось уловить.

В приемной, где уважаемая настоятельница принимает своих посетителей, висят две лубочные картинки, бьющие в глаза своей грубой мазней, своими нелепыми красками. Над ними значатся надписи такого рода: «Смерть грешника», а над другой — «Смерть праведника».

На первой из них несчастный грешник корчится, как будто его мучают колики. Из-под его кровати выглядывают черти со страшными рожами, а добрый ангел, в образе прекрасной дамы, закрыл лицо руками; по другую сторону изголовья злой демон нашептывает умирающему дурные советы, подмигивая в то же время сатане, который хохочет, держась за бока, при виде этой проклятой души, которую он сейчас подденет на свои длинные вилы.

Другая картина изображает праведника с глуповатой рожей. Быть может, художник умышленно изобразил его таким — впрочем, это не наше дело. Комната, понятно, переполнена монахами и монахинями, священниками и разными духовными лицами. Добрый ангел умирающего ликует, между тем как злой дух убегает, преследуемый пинками. Умирающий возвел очи к верхушке своего полога, а сквозь стену толпа праведников, сподобившихся вечного блаженства, неистово трубит в трубы в нетерпеливом ожидании этой праведной души, желая, вероятно, ускорить ее агонию своею музыкой.

Ну, не возмутительно ли это? Не сделали бы лучше эти монахини, если б удовольствовались просто облегчением страданий больных, порученных их уходу, без всех этих причитаний и поучений?!

Мне пришлось быть свидетелем очень странного празднества, в котором с одинаковым рвением принимают участие португальцы, бразильцы, чернокожие и метисы.

Это праздник Пресвятой Богородицы де-ла-Пеньа, или FraqueziaIraja. Это великий праздник, величайший из всех празднуемых в Бразилии, а одному Господу известно, какое множество праздников подобного рода празднуется в этой стране.

Торжественное празднество это происходит в трех милях от Рио.

Нет надобности говорить, что во всех религиозных празднествах и торжествах денежный вопрос играет самую главную, самую важную роль для духовенства, и в особенности для монахов.

Во все время празднования и чествования святыни монахи прекрасно обделывают свои делишки: серебро и золото целыми потоками текут в их ларцы.

Лестница в триста семьдесят ступеней ведет вверх в гору к часовне, а немного выше расположены монастырь и церковь.

Богомольцы поднимаются по этой лестнице на коленях и также на коленях обходят вокруг часовни и вещают о своих обетах, не говоря уже о тех подарках, которые они делают монастырю.

Но что особенно поразительно и чего я до сих пор никогда не видел в своей жизни, так это то, что все подарки, делаемые богомольцами монастырю и церкви, тут же продаются с аукциона священниками и монахами тем же лицам, которые принесли их в дар.

И все эти празднества переходят под конец в дикую оргию. Возвращение богомольцев, пьяных до самозабвения, похоже скорее на последний день карнавала, чем на возвращение паломников. Одни возвращаются в колясках, другие мчатся верхом во весь опор, как бешеные, давя злополучных пешеходов. Все разукрашены значками, и крестами, и кокардами, и розетками, прикрепленными к тульям шляп, с трещотками и хлопушками; все пускают ракеты и петарды, невзирая на то, куда они падают.

В этот день богомольцы, большинство которых состоит главным образом из португальских рабочих и негров, могут делать все, что им вздумается, их ни в чем не стесняют.

Счастье, что эти люди по природе своей добродушные и честные, так что большой беды от этого не происходит. В часовне, в которой совершается паломничество, изображена под сводом купола громаднейшая ящерица. Бразильцы и португальцы очень любят этих животных, потому что, как уверяют, ящерицы приносят счастье.

Выслушайте эту легенду.

Однажды — это было очень давно — один крестьянин обрабатывал свое поле и вдруг почувствовал, что его укусила в ногу громадная ящерица. — Я рассказываю все это точно так, как слышал сам. — Крестьянин отлично знал, что ящерицы не ядовиты, и потому не обратил внимания на этот укус. Ящерица снова укусила его в ногу, но он и на этот раз не обратил на нее внимания. Тогда ящерица укусила его в третий раз, а так как крестьянин не был скотиной, — так говорит легенда, — то заподозрил, что, быть может, эти три укуса громадной ящерицы что-нибудь да значат такое, чего он не знает.

Он поднял глаза и взглянул на громадную ящерицу, а та сказала ему нежным голосом:

— Посмотри!

В тот же момент громадная ящерица исчезла, а вместо нее недоумевающий крестьянин увидел прекрасную женщину, которая в свою очередь сказала ему таким же нежным голосом, как и в первый раз, когда она была еще в образе громадной ящерицы:

— Я — пресвятая Богородица. Я и здесь, и во Франции, в Бретани.

Крестьянин не стал долго рассуждать; он повалился на брюхо, а затем, когда немного очнулся от своего потрясения, вскочил на ноги и побежал рассказать о случившемся какому-то монаху, который тотчас же стал трубить о чуде.

На том самом месте, где явилась громадная ящерица, построили часовню, и слава этой часовни достигла вскоре громадных размеров.

Из всего этого я понял только то, что Богородица объявила, что она обитает в Бретани, то есть во Франции, что мне крайне приятно. Такова легенда о Богородице де-ла-Пеньа; я записал ее под диктовку рассказчика, для того чтобы меня не обвинили в том, что я ее выдумал.

Такого рода вымысел мог родиться только в мозгу монаха или священника.

Эта легенда положительно идиотская, она доказывает только глубину человеческой глупости.

Император просил меня прочесть вторую публичную лекцию, я попробовал было уклониться, но он стал настаивать, и мне пришлось преклониться перед его волей.

Тем временем мой прекраснейший приятель доктор Бриссей, видя, что все последнее время я чувствую себя дурно, хотя и выхожу из дому, объявил мне, что климат Рио вреден для моего здоровья, и советовал уехать как можно скорее.

К несчастью, обстоятельства сложились так, что мне пришлось остаться еще дней на десять. Я прочел свою вторую лекцию в школе Глория.

На этот раз было очень много публики, вход был бесплатный.

Вскоре после того французская колония в Рио устроила большой праздник с благотворительной целью, а именно: в пользу сооружаемого в Рио французского госпиталя. Программа празднеств была заманчивая: предполагался большой концерт и затем благотворительный базар, на котором французские дамы, вообще чрезвычайно красивые здесь, в Рио, должны были выступить в роли интересных продавщиц.

Праздник этот должен был состояться в казино Флуминен.

Это казино находится как раз напротив городского сада.

Председатель и совет французского благотворительного общества очень желали присутствия императора и императрицы, но боялись, как бы государь не отказал. Впрочем, они жестоко ошибались: император был так добр и так милостив, что, конечно, не захотел бы отказать, тем более, что очень расположен к французам.

Я сказал все это этим господам и посоветовал им отправиться в Сан-Кристобаль, а они стали настаивать, чтобы я со своей стороны сказал об этом его величеству. Я согласился.

За ночь я написал романс, который посвятил императрице, а на другое утро поехал в Сан-Кристобаль. Вручив императору романс, я между прочим рассказал ему о празднестве, которое готовится французской колонией, при этом добавив, что был бы счастлив, если бы мой романс был пропет в присутствии их императорских величеств, и что председатель и члены совета французского благотворительного общества, несмотря на страстное желание всей колонии видеть императора и императрицу на их празднестве, не осмеливаются явиться в Сан-Кристобаль, боясь получить отказ.

Как я и ожидал, император улыбнулся.

— Я буду очень рад присутствовать на празднике колонии, но только надо, чтобы эти господа сами пригласили меня! — сказал он.

Я горячо поблагодарил императора за его милостивое согласие и тотчас же вернулся в Рио, где меня с нетерпением ожидали представители французской колонии. Я рассказал им все как было, и они тотчас же, не теряя ни минуты, отправились в Сан-Кристобаль, а несколько часов спустя вернулись оттуда, очарованные ласковым и милым приемом императора.

Неделю спустя состоялся праздник. Депутация, состоявшая из двадцати человек, избранных колонией для встречи императора, ожидала его на лестнице.

Вслед за государем прибыли императрица и весь двор.

Военный оркестр встретил императора «Марсельезой», которая была прекрасно исполнена.

Председатель благотворительного общества встретил императора несколькими прочувствованными словами приветствия и затем проводил вместе со всеми депутатами колонии до его места.

Подле императорского места была поставлена статуя, окутанная флером, так что трудно было понять, что именно она изображает. Программа концерта была весьма интересная; всем много аплодировали — публики было очень много.

По окончании концерта императору поднесли бронзовую статую, представляющую собой аллегорическое изображение закона от двадцать восьмого сентября 1871 года, (то есть закона об уничтожении рабства).

Фигура представляла собой молодого негра, изображенного во весь рост: голова его была действительно прекрасна, физиономия, чрезвычайно живая, выразительная, выполнена весьма удачно, но корпус менее удачен, хотя в общем статую все-таки можно назвать хорошей.

Говорят, что это была статуя работы одной молодой женщины-француженки, усыновленной графом Рио Бранкром, человеком великого ума и сердца.

После поднесения статуи, встреченного императорской четой весьма благосклонно и сердечно, император и императрица обошли все киоски благотворительного базара, где сделали много покупок, после чего удалились, довольные и улыбающиеся.