ГЛАВА XII. Степная Волчица

Около четырех или пяти часов после различных событий, о которых мы рассказали в предыдущих главах, всадник на сильной лошади в индейской сбруе — украшенной перьями и расписанной яркими красками — переправился через узкий ручей, неизвестный приток Миссисипи, и поскакал в глубь прерий по направлению к девственному лесу, о котором мы уже упоминали несколько раз.

Однако странно было то, что лошадь, точно фантастический конь из баллады, скорее скользила по земле, чем бежала.

Она мчалась во весь опор — ее длинная грива развевалась по ветру, из ноздрей валил пар; но напрасно стали бы прислушиваться к ее топоту по каменистой почве.

Всадник, в одежде воина черноногих индейцев, в котором по орлиному перу, воткнутому над правым ухом, легко было узнать вождя, то и дело наклонялся к шее лошади, взмахом руки принуждая ее мчаться еще быстрее.

Была ночь — одна из тех американских ночей, полных благоухания и таинственного шепота, когда черное небо усеяно мириадами блестящих звезд, луна заливает серебристыми лучами местность и обманчивым полусветом придает окружающим предметам печать нереальности, даже фантастичности.

По-видимому, все спало в прерии. Огромные деревья стояли тихо, не шелохнувшись; дикие звери, сходив к реке напиться, вернулись в свои скрытые от постороннего глаза логовища.

Один лишь всадник неслышно мчался во мраке.

Порой он поднимал голову, точно сверяя свой путь со звездами, но после минутной остановки снова несся во весь опор.

Так прошло много часов, а всадник все не думал останавливаться.

Наконец он добрался до места, где деревья росли так густо и настолько тесно переплетались между собой непроницаемой сетью лиан, что путь ему вдруг преградила настоящая живая стена.

Он внимательно осмотрелся вокруг в надежде отыскать какую-нибудь щель или отверстие, куда мог бы проскользнуть, но тут же убедился, что всякая попытка с его стороны бесполезна, и после минуты колебания сошел с лошади.

Он понял, что попал в заросли, где только топор или огонь могут проложить дорогу.

Индейцы — философы-реалисты, они не унывают, когда поставлены лицом к лицу с невозможностью; напротив, они покоряются ей без ропота и полагают, что случай либо время позаботятся и выведут их из западни.

Краснокожий вождь привязал лошадь к стволу дерева, положил перед ней охапку травы и побегов гороха и, спокойный насчет того, что его добрый конь не будет терпеть нужды ни в чем в эту длинную ночь, больше им не занимался.

Теперь он должен был подумать о себе. Прежде всего он срезал своим ножом на довольно большое расстояние вокруг места, где находился, кусты и растения, которые мешали ему расположиться так, как он того хотел. Затем, с ловкостью обитателя прерий, он разложил костер из хвороста, чтобы приготовить себе ужин и отпугнуть диких зверей, если случайно кому-нибудь из них вздумалось бы подойти к нему во время его сна. В собранном им хворосте он тщательно отобрал и удалил ветки кустарника, который мексиканцы называют вонючим деревом — его сильный запах выдал бы его присутствие каждому индейцу на десять миль вокруг, а всадник, по-видимому, принимал все меры, чтобы оставаться незамеченным; уже одно то, что он обвязал ноги лошади кожаными мешками с мокрым песком, чтобы заглушить стук копыт, служило тому достаточным доказательством.

Когда огонь, разложенный в таком месте, что его нельзя было бы заметить на расстоянии десяти шагов, взвился кверху ярким пламенем, индеец вынул из сумки, сшитой из шкуры оленя, немного индейского проса и истолченного в порошок мяса и принялся есть с большим аппетитом, по временам пытливо вглядываясь в окружающий его мрак и прислушиваясь к неведомым звукам, которые ночью без видимой причины нарушают величественную тишину прерий.

Завершив скудную трапезу, индеец набил свою трубку табаком, раскурил ее и принялся с наслаждением пускать клубы дыма.

Однако, несмотря на кажущееся хладнокровие, в душе он беспокоился; порой он вынимал изо рта чубук, поднимал глаза и тоскливо созерцал небо через просвет в зеленом своде, который простирался над его головой.

Наконец индеец, по-видимому, пришел к какому-то решению; он приложил пальцы к губам и трижды прокричал, подражая с невообразимым совершенством крику пилюка — ночной птицы.

После этого он наклонился вперед и прислушался.

Ничего не указывало на то, что его сигнал услышан.

— Подождем! — прошептал он тихо и, присев к огню, в очередной раз подбросил несколько охапок хвороста, затем опять принялся спокойно курить.

Так прошло несколько часов. Наконец месяц скрылся, холод стал ощутимее, звезды меркли одна за другой в глубине неба, которое постепенно окрашивалось в опаловый цвет с алым отливом.

Индеец, который как будто дремал, внезапно поднял голову, стряхнул с себя сон, пытливо осмотрелся вокруг и пробормотал про себя:

— Она не может быть далеко! Он повторил свой сигнал.

Едва замолк третий крик пилюка, как поблизости послышался тихий приглушенный рев.

Нисколько не смущаясь таким грозным призывом, индеец слегка улыбнулся и сказал громким и твердым голосом:

— Добро пожаловать, Волчица, вы знаете, что я вас жду.

— Ага! Ты тут! — ответил голос.

В кустах, против того места, где расположился индеец, раздался довольно сильный шелест листьев, тростник и лианы раздвинулись сильной рукой, и в образовавшемся проеме показалась женщина.

Она осторожна высунула голову и осмотрелась.

— Я один, — сказал индеец, отвечая на безмолвный вопрос, — подходите без опасения.

Улыбка неуловимого выражения мелькнула на губах женщины при этом ответе, которого она, вероятно, не ожидала.

— Я ничего не боюсь, — сказала она и смело подошла к вождю.

Теперь мы прервем на минуту наш рассказ, чтобы сообщить об этой женщине несколько сведений, очень неопределенных, правда, так как можем повторить только то, что говорили о ней индейцы, но тем не менее необходимых читателю, чтобы он мог понять дальнейшие события.

Никто не знал ни кто эта женщина, ни откуда она пришла, ни время, когда она в первый раз появилась в прериях.

Что она делала теперь и где было ее убежище — также никому не было известно.

Все в ней составляло непроницаемую тайну.

Хотя она свободно и чисто говорила на всех наречиях многочисленных обитателей прерий, порой некоторые обороты речи и цвет ее кожи, не такой темный, как у туземцев, заставляли предполагать, что она другого племени, чем они, — но, во всяком случае, все это оставалось одним только предположением. Ее ненависть к индейцам была хорошо известна, и даже самые храбрые из них не отважились бы взглянуть на нее вблизи, чтобы проверить, так ли это.

Порой она пропадала по неделям, даже по месяцам, и никто не мог напасть на ее след. Потом вдруг видели, что она бродит где-нибудь без цели, говорит сама с собой и проводит на ногах почти всю ночь, часто сопровождаемая уродливым карликом, немым идиотом, который повиновался ей, как собака, и которого суеверные индейцы готовы были считать духом, находившимся в ее подчинении.

Эту женщину, всегда мрачную и печальную, с диким взглядом и резкими движениями, несмотря на страх, который нагоняла на всех, нельзя было обвинить в том, чтобы когда-нибудь она причинила кому-то вред. Однако, вследствие странной жизни, которую она вела без видимой причины, все несчастья, случавшиеся с индейцами на охотах и войнах, всегда приписывали ей.

Краснокожие стали смотреть на нее как на враждебный им дух и дали ей прозвище — Дух Зла. Тот, кто прискакал к ней в такую глушь и храбро вызывал ее два раза, должен был иметь необычайную смелость — либо у него имелась на то чрезвычайно важная причина.

Этот человек, вождь черноногих, призван играть видную роль в нашем рассказе, и потому мы опишем его в нескольких словах.

Жизнь его едва перевалила на вторую половину, то есть ему было около сорока пяти лет. Очень высокий и стройный, он был превосходно сложен; его развитые мускулы, твердые, как канаты, изобличали в нем замечательную силу. Его умное лицо носило отпечаток хитрости, глаза, почти всегда опущенные, редко смотрели прямо, а выражение коварства и звериной жестокости во взоре внушило бы непреодолимое отвращение тому, кто всмотрелся бы в него внимательно. Но такого рода наблюдатели редко встречаются в прериях, и вождь, которого мы вкратце описали, пользовался среди индейцев большой славой, его очень любили за неодолимую храбрость и неисчерпаемое красноречие на советах — качества, высоко ценимые краснокожими.

Теперь, познакомив читателя с двумя действующими лицами, которых мы выводим на сцену, предоставим действовать им самим и, быть может, услышим нечто важное, о чем никто не догадывался.

— Ночь темна, моя мать может подойти, — сказал вождь.

— Я иду, — сухо ответила женщина, сделав шаг вперед.

— Я давно жду.

— Знаю. Не беда.

— Дорога сюда длинная.

— Теперь я здесь, говори.

Она прислонилась к стволу дерева искрестила на груди руки.

— Что я могу сказать, если меня не спрашивают, моя мать?

— Ты прав. Тогда отвечай мне.

— Я готов.

Воцарилось долгое молчание, лишь по временам нарушаемое шелестом листвы от набегавшего ветерка.

Наконец после продолжительного размышления женщина опять заговорила.

— Исполнил ты мое приказание? — спросила она.

— Исполнил.

— Ну, и что же?

— Моя мать угадала.

— Стало быть?..

— Все готовятся к войне. Она улыбнулась с торжеством.

— Ты в этом уверен?

— Я присутствовал на совете.

— Где была сходка?

— У Дерева Повелителя Жизни.

— Давно?

— После этого солнце закатилось восемь раз.

— Хорошо… Что же решили?

— То, что вы уже знаете.

— Уничтожение белых?

— Да, уничтожение белых.

— Когда дадут сигнал к началу войны?

— День еще не назначен.

— Ах! — воскликнула она с сожалением.

— Но он наступит очень скоро, — быстро возразил индеец.

— Почему ты так думаешь?

— Серый Медведь торопится закончить дело.

— И я тоже, — тихо прошептала женщина.

Разговор опять прервался на время. Опустив голову, женщина ходила по прогалине большими шагами взад и вперед. Вождь пристально следил за ней взглядом.

Спустя несколько минут она остановилась перед ним и посмотрела ему прямо в лицо.

— Ведь вы мне преданы, вождь? — спросила она.

— Разве вы сомневаетесь?

— Кто знает…

— Однако не далее как несколько часов назад я дал неоспоримое доказательство своей преданности.

— Какое?

— Вот это, — ответил он, показав свою левую руку, обернутую полосками древесной коры.

— Не понимаю.

— Как видите, я ранен.

— Вижу, ну и что же?

— Несколько часов назад краснокожие напали на бледнолицых и уже взяли укрепление, которым был защищен их стан, когда при вашем внезапном появлении они не воспользовались своим торжеством и удалились по приказанию вождя, однако раненого и жаждавшего отомстить за себя.

— Это правда.

— Разве моя мать не узнала вождя краснокожих?

— Нет.

— Это был я, Красный Волк. Сомневается ли еще во мне моя мать?

— Избранный мной путь так мрачен, — ответила она с грустью, — мое дело так важно и так близко моему сердцу, что порой я, бедная и одинокая женщина в неравной борьбе с грозными силами, невольно поддаюсь унынию, и сомнение сжимает мое сердце. Много лет я обдумываю план, который хочу исполнить теперь. Я жертвовала всей своей жизнью, чтобы достигнуть цели, к которой стремлюсь, и боюсь встретить неудачу, когда успех, казалось бы, под рукой. Увы! — я не верю даже себе! Так могу ли я верить тому, кого личная выгода ежеминутно может побудить к измене или, по крайней мере, к тому, чтобы бросить меня?

Вождь поднял голову, глаза его сверкнули, величественным движением руки он заставил ее замолчать.

— Ни слова! — воскликнул он голосом оскорбленного достоинства. — Моя мать обижает человека, который желает доказать ей свою любовь. Неблагодарность — порок бледнолицых, благодарность — добродетель краснокожих. Моя мать всегда была добра ко мне. Красный Волк потерял счет тому, сколько раз она спасала его жизнь. Сердце ее отравлено несчастьем; одиночество — плохой советчик, ей не следует слушать голос, которому ее уши внимают в тишине ночи; она забывает содеянное ею добро и помнит только неблагодарность, посеянную ею на своем пути. Красный Волк предан ей, любит ее, Степная Волчица может полностью доверять ему, он этого достоин.

— Верить ли мне этим словам? Положиться ли мне на это обещание? — пробормотала она нерешительно.

Вождь с жаром продолжал:

— Если не довольно благодарности, которую я питаю к моей матери, есть связь более крепкая, связь неразрывная между нами; она служит залогом моей искренности.

— Какая? — спросила женщина, устремив на него взгляд.

— Ненависть! — громко воскликнул индеец.

— Правда, — согласилась она и зловеще захохотала. — И вы ненавидите его?

— Да, ненавижу всей своей душой. Я ненавижу его потому, чтоонотнял у менядвевещи, что были мне дороже всего на свете, — любовь женщины, которую я любил, и власть, которой жаждал.

— Но ведь вы же вождь? — заметила она не без иронии.

— Да, я вождь! — вскричал он с гордостью. — Но мой отец был старейшиной черноногих кайнахов; его сын храбр, хитер, множество скальпов бледнолицых висит перед его хижиной. Отчего же Красный Волк остается всего лишь одним из вождей, вместо того чтобы стоять во главе, как его отец, и вести свой народ на великую битву?!

Женщина как будто находила тайное удовольствие возбуждать гнев индейца, вместо того чтобы умерять его.

— Потому, вероятно, — сказала она со значением, — что другой, тот, кто мудрее Красного Волка, заручился одобрением и поддержкой своих братьев.

— Скажите лучше, что обманом украл все это у меня, и вы не ошибетесь! — с гневом вскричал индеец. — Серый Медведь — собака-команч, сын изгнанника, принятого из жалости в наше племя. Скоро скальп его будет висеть у пояса Красного Волка.

— Терпение! — сказала незнакомка глухим голосом. — Месть — это такой плод, который надо есть зрелым. Красный Волк воин, он сумеет ждать.

— Пусть моя мать приказывает, — ответил индеец, мгновенно успокоившись, — ее сын будет повиноваться.

— Завладел ли Красный Волк врачеванием, которое Цвет Лианы носит на шее?

Индеец в смущении опустил голову.

— Нет, — сказал он мрачно, — Цвет Лианы неразлучна с Белым Бизоном, к ней нельзя подступиться.

Женщина насмешливо улыбнулась.

— Ив самом деле, — заметила она, — когда же Красный Волк умел держать слово?

Черноногий вздрогнул от гнева.

— Я возьму его, — вскричал он, — хотя бы мне пришлось завладеть им силой!

— Нет, — возразила она, — тут надо пустить в ход хитрость.

— Отвечаю, что достану его и через два дня вручу моей матери, Волчице.

— Нет, нет! — вскричала она с живостью. — Через два дня рано; пусть мой сын принесет мне его в пятый день луны, которая начнется через три дня.

— Хорошо. Даю клятву, что большое врачевание Цвета Лианы будет доставлено моей матери.

— Мой сын доставит его мне к дереву Медведей, возле большой хижины бледнолицых, спустя два часа после захода солнца; я буду ждать его, чтобы снабдить наставлениями.

— Красный Волк придет.

— До той поры мой сын будет тщательно наблюдать за всеми действиями Серого Медведя. Если случится что-то важное, Красный Волк должен на этом самом месте сложить пирамиду из семи бизоньих голов и через два часа ждать моего прихода; я пойму его сигнал и явлюсь на зов.

— О! Моя мать могущественна, все будет исполнено по ее желанию.

— Хорошо ли понял меня мой сын?

— Слова моей матери вошли в уши вождя, его ум воспринял их.

— Красные полосы заалели на небосклоне, солнце вскоре взойдет; теперь мой сын вернется в свое племя, он не должен своим отсутствием возбуждать подозрение врага.

— Яуезжаю, но нельзя ли Степной Волчице, могущество которой беспредельно и чья мудрость познала всю науку бледнолицых, сперва совершить врачевание, чтобы узнать, удастся ли наше предприятие и одолеем ли мы нашего врага?

В это время в зарослях послышался страшный шум, пронзительное шипение огласило воздух. Лошадь индейца прижала уши и, задрожав всем телом, делала неимоверные усилия, чтобы порвать повод, на котором была привязана.

Незнакомка крепко схватила вождя за руку и мрачно сказала:

— Смотри, мой сын!

Красный Волк подавил вскрик изумления и окаменел от ужаса при странном зрелище, которое разворачивалось перед его взором.

В нескольких шагах от него тигровый кот и гремучая змея готовились сразиться в роковом бою.

Их горящие глаза искрились и как будто извергали пламя. Тигровый кот, присев на сук, съежившись и подняв шерсть, мяукал и глухо ворчал, внимательно следя за всеми движениями грозного противника, чтобы подкараулить выгодную минуту и напасть на него.

Пресмыкающееся, свернувшись в громадную спираль, откинув чудовищную голову назад, шипело, раскачиваясь из стороны в сторону движением, полным грации и гибкости, как будто стараясь подействовать на противника своим обаянием.

Но тот не дал ему на это времени. Он вдруг бросился на змею, та уклонилась с необычайной ловкостью, и в ту минуту, когда тигровый кот, промахнувшись с первого раза, бросился на врага вторично, гремучая змея нанесла ему страшный укус в морду.

С яростным мяуканьем кот запустил острые длинные когти в глаза змеи, которая при этом обвилась вокруг него отчаянным усилием.

Противники катались по земле с шипением и ревем, сцепившись намертво и изо всех сил стараясь одолеть один другого.

Долго длилась борьба; животные защищались с необычайной силой. Наконец кольца змеи стали развиваться и тело ее упало без движения на траву.

Тигровый кот с мяуканьем торжества вырвался из грозных объятий чудовища и вспрыгнул на дерево.

Но силы изменили ему, он не смог достигнуть ветви, на которую метил, и грохнулся наземь, весь измолотый.

Тут свирепый зверь, собрав последние силы и не обращая внимания на агонию, от которой уже хрипел, дополз, цепляясь длинными когтями за землю, до трупа убитого врага и влез на него.

Там тигровый кот испустил последнее мяуканье торжества и упал таким же трупом возле побежденного им противника.

Индеец следил едва переводя дух за потрясающими перипетиями жестокой борьбы.

— Ну, — спросил он у женщины, — что скажет моя мать? Та покачала головой.

— Торжество будет стоить нам жизни, — ответила она печально.

— Это все равно, — сказал Красный Волк, — лишь бы сразить врага.

Он вынул из ножен свой нож и принялся сдирать шкуру с тигрового кота, чтобы воспользоваться его великолепным мехом.

Незнакомка глядела на него с минуту, потом знаком простилась с ним и отступила в заросли, где мгновенно скрылась из вида.

Спустя час индейский вождь быстро мчался обратно в свое селение, увозя с собой пушистую шкуру тигрового кота и кожу пресмыкающегося.

Насмешливая улыбка блуждала на его губах. Теперь у него не было надобности искать предлог для своего отсутствия: разве не служила добыча, которую он вез с собой, доказательством того, что он провел ночь на охоте?

ГЛАВА XIII. Селение кайнахов

Теперь, когда требование нашего рассказа ставит нас перед необходимостью постоянного обращения к индейцам, владеющим равнинами вдоль Миссури, мы познакомим читателя с основными обитателями этих земель. Черноногие индейцы, как называют туземных жителей, были в ту эпоху, к которой относится наш рассказ, могущественным народом, делившимся на три племени. Все они говорили на одном наречии.

Первое племя — сиксики, или собственно черноногие.

Второе племя — кайнахи, или кровавые.

Наконец, третье племя — пиеганы.

Североамериканцы дают этим индейцам иные названия, но они не правы, мы точно придерживаемся произношения, которое слышали неоднократно от самих черноногих во время нашего пребывания в прериях.

Этот народ, соединив все три племени, мог выставить до восьми тысяч воинов, следовательно, общее население этих племен составляло приблизительно двадцать пять тысяч человек.

Но со временем оспа собрала обильную дань с индейцев и в значительной мере уменьшила их число по сравнению с приведенными нами цифрами.