ГЛАВА I. Лагерь охотников

Северная Америка — земля чудес. Все здесь принимает необычайные, исполинские размеры, пугающие воображение, смущающие ум. Горы, реки, озера — все скроено по величественному образцу.

Вот река Северной Америки — она не походит на Рону, Дунай или Рейн с их берегами, где на каждом шагу встречаются города, сады или развалины древних замков, постепенно разрушающиеся под действием времени, не походит на европейские реки, говорим мы, с их незначительными, мелкими притоками, с их узким руслом, где они, сжатые, клокочут в нетерпении, стремясь влиться в лоно моря; она глубока и безмолвна, она широка, как залив океана; спокойно, сурово и величественно катит она свои волны, мягко омывая берега тысячи островов, образовавшихся из нанесенного ила.

Эти острова, поросшие высоким лесом, издают острый пряный запах, и ветер разносит его далеко вокруг. Ничто не нарушает их уединения, кроме тихого жалобного призыва горлицы или громкого рева ягуара, отдыхающего в тени.

Местами деревья, рухнувшие от старости или вырванные ураганом, скапливаются на поверхности воды; связанные лианами и скрепленные илом, они образуют плавучие островки, где вырастает молодой кустарник, стелятся водные растения, раскидывают свои желтые цветы кувшинчики; змеи, птицы и кайманы отдыхают и резвятся на этих зеленеющих плотах и вместе с ними движутся в сторону океана.

Другие реки в том же поясе называются Небраска, Платт, Миссури.

Эта река — Меша-Шебе (Прародительница Вод), река из рек — словом, Миссисипи!

Обширная и непостижимая, как бесконечность, полная загадок и ужасных тайн, как Иравади и Ганг, она для многочисленных индейских племен, населяющих ее берега, является первообразом беспредельного плодородия и вечности.

В одиннадцатом часу утра 10-го июня 1834 года три человека сидели на берегу этой реки, немного выше ее слияния с Миссури, и завтракали куском жареной лосятины, весело разговаривая между собой.

Окрестности вокруг них были чрезвычайно живописны: в этих местах отмель, состоящая из холмов, усеянных цветами, вдавалась в реку грациозными изгибами.

Незнакомцы выбрали для привала вершину самого высокого холма, откуда открывалась великолепная панорама.

Сперва глазу путешественника представлялась густая зелень, по которой ветерок пробегал легкой рябью, далее были видны острова, разбросанные по реке, где бесчисленные стаи фламинго с розовыми крыльями стояли на своих длинных ногах, зуйки и щуры перелетали с ветви на ветвь, а чудовищные кайманы лениво валялись в иле.

Серебристая водная гладь между островами отражала яркие лучи солнца. Посреди этих ослепительных отблесков играли самые разнообразные рыбы и пролагали на поверхности воды сверкающие борозды.

И наконец, так далеко, как только мог простираться взгляд, угадывались верхушки деревьев, окаймлявших луга; их темная зелень едва заметной чертой обозначалась над горизонтом.

Но три человека, о которых мы упоминали, казались равнодушны к окружающей их красоте; они, по-видимому, были озабочены только тем, чтобы удовлетворить волчий голод.

Впрочем, их трапеза длилась недолго, всего несколько минут. Когда последние куски были проглочены, один из этих людей раскурил индейскую трубку, которую достал из-за пояса, другой вынул из кармана сигару, и оба растянулись на траве, отдыхая после сытного обеда и с наслаждением, свойственным курильщикам, наблюдая томным взором за клубами голубоватого дыма, который поднимался вверх длинными тонкими спиралями. Что же касается третьего, то он прислонился спиной к стволу дерева, скрестил руки на груди и моментально заснул.

Мы воспользуемся этой минутой отдыха, чтобы представить наших действующих лиц читателю и познакомить его с ними поближе.

Первый, канадец смешанной крови, лет пятидесяти, носил прозвище Меткая Пуля.

Он провел всю жизнь в прериях, среди индейцев, и до тонкости изучил все их уловки.

Подобно большинству своих соотечественников, Меткая Пуля отличался высоким ростом — в нем было свыше шести английских футов — и сухощавым телосложением; его узловатые мышцы были крепкими, как веревки, лицо, очерченное в виде удлиненного треугольника, также худощавое, дышало необыкновенной прямотой и веселостью, а его маленькие, словно буравчики, серые глазки блистали умом; выдающиеся скулы, орлиный нос, большой рот с длинными белыми зубами и острый подбородок составляли весьма оригинальную и вместе с тем чрезвычайно симпатичную наружность, какую только можно вообразить.

Одет он был, как все лесные охотники: его костюм представлял собой весьма характерное смешение индейских и европейских стилей.

Его вооружение состояло из ножа, пары пистолетов и американской винтовки, брошенной в данный момент на траву, однако так, чтобы быть под рукой.

Его товарищ, лет тридцати с небольшим, казался не старше двадцати пяти; он был высокого роста и прекрасно сложен.

Его голубые глаза с женственно-кротким и томным взглядом, густые белокурые волосы, которые падали большими локонами из-под широких полей шляпы и в беспорядке рассыпались по плечам, белизна его кожи, резко отличавшейся от смуглого с оливковым оттенком цвета кожи охотника, доказывали вне всякого сомнения, что он не родился под знойным небом Америки.

Действительно, этот человек был француз по имени Шарль-Эдуард де Болье, потомок одного из древнейших родов Бретани. Графы де Болье участвовали в двух крестовых походах.

Под своей отчасти женственной внешностью Шарль де Болье скрывал львиную храбрость, которую ничто не могло поколебать. Гибкий и ловкий, он был одарен чудовищной физической силой, и нежная белая кожа его скрывала стальные мускулы.

Кто дал бы себе время рассмотреть его костюм, тот нашел бы его странным в краях, отдаленных от цивилизованных стран.

Одежда его состояла из обшитого позументами зеленого суконного охотничьего кафтана французского покроя, застегнутого на груди, замшевых штанов шафранного цвета и ботфортов выше колен; к туго затянутому поясу из лакированной кожи были прицеплены отличные пистолеты, патронташ и охотничий нож в стальных с чернью ножнах и с рукояткой богатой чеканки.

Так же, как и его товарищ, он положил рядом с собой на траву свою винтовку с клеймом знаменитого оружейного мастера Лепажа и богатой чеканкой — это оружие, должно быть, стоило баснословных денег.

Граф де Болье, отец которого последовал в изгнание за королевской фамилией и усердно служил принцам сперва в армии принца Конде, а потом во всех роялистских заговорах, неустанно составляемых во времена Империи, само собой разумеется, был рьяным роялистом. Рано лишившись родителей, он в очень молодые годы уже располагал громадным состоянием и был принят поручиком сперва в мушкетеры, а потом в королевскую лейб-гвардию.

После падения Карла X молодой граф, карьера которого погибла, впал в глубокое уныние и почувствовал непреодолимое отвращение к жизни. Он возненавидел Европу и принял решение покинуть ее навсегда.

Поручив управление своим имением верному человеку, граф де Болье отправился в Америку.

Но американская жизнь, мелкая и эгоистичная, была не по нему, молодой граф не понимал американцев, точно так же как они не понимали его. Жажда сильных впечатлений, с сердцем, уязвленным мелочной низостью и гнусностью, доказательства которым он ежедневно видел со стороны потомков плимутских пилигримов, он решился уйти от печального зрелища, которое имел перед глазами, и углубиться внутрь материка, чтобы посетить бескрайние равнины и прерии, откуда первые владельцы этой земли были вытеснены коварными грабителями посредством обмана и измены.

Граф привез с собой из Франции старого слугу их семейства, предки которого в течение многих веков постоянно служили графам де Болье.

Перед отплытием в Америку граф сообщил о своих планах Ивону Керголе — так звали слугу, — предоставляя ему на выбор ехать с ним или остаться. Не раздумывая долго, тот ответил просто, что господин имеет право ехать, куда ему заблагорассудится, не спрашивая его согласия, а что его обязанность слуги — следовать за господином повсюду, и этой обязанности он не изменит. Однако все же, когда граф вознамерился посетить прерии, он счел своим долгом предупредить слугу об этом намерении и получил от него тот же ответ, что и в первый раз.

Ивону было около сорока пяти лет, он олицетворял собой тип смелого, простодушного и вместе с тем хитрого крестьянина-бретонца; приземистый и коренастый, он был хорошо сложен, и его широкая грудь выдавала большую силу. Лицо его, кирпичного цвета, освещалось хитрыми серыми глазками, которые так и блестели.

Ивон Керголе провел свой век мирно и спокойно в раззолоченных хоромах особняка де Болье и усвоил себе упорядоченный и удобный образ жизни слуг в больших домах. Он никогда не имел случая выказывать храбрость и потому вовсе не знал, наделен ли этим качеством. Хотя он в течение последних месяцев, сопровождая своего хозяина, уже несколько раз находился в большой опасности, он тем не менее не выходил из своего неведения, то есть он не имел к себе ни малейшего доверия и, напротив, был убежден, что труслив как заяц. Прелюбопытно было видеть Ивона после стычки с индейцами, где он дрался как лев и совершил чудеса храбрости, смиренно извинявшегося перед господином в своем постыдном поведении, которое оправдывал непривычкой сражаться.

Само собой, граф извинял его, умирая со смеху и говоря ему в утешение, так как бедняга действительно мучился мыслью о своей мнимой трусости, что впредь он, вероятно, будет смелее и мало-помалу привыкнет к жизни столь отличной от той, которую вел до сих пор.

При этих утешениях достойный слуга грустно качал головой и отвечал самым искренним тоном:

— Нет, нет, ваше сиятельство, я никогда не буду храбр, это свыше моих сил, я чувствую и прекрасно сознаю, что век останусь трусом.

Ивон Керголе носил ливрею, только, сообразуясь с обстановкой, он, подобно своим спутникам, был вооружен с ног до головы.

В настоящую минуту, как и у других двух путешественников, карабин лежал на земле подле его руки.

Три великолепные породистые лошади, полные огня, стреноженные в нескольких шагах от путешественников, с которыми мы познакомили читателя, спокойно жевали, набрав полный рот, побеги гороха и молодые побеги деревьев.

Мы забыли упомянуть о двух довольно странных привычках графа де Болье: во-первых, он никогда не снимал прехорошенькой одноглазки, вставленной в правый глаз и надетой на шею на черной ленточке, во-вторых, он носил постоянно лайковые перчатки, которые, надо сознаться, очень загрязнились и истерлись, к искреннему сожалению графа.

Спрашивается, по какому странному стечению обстоятельств эти люди, составлявшие такую резкую противоположность по происхождению, привычкам и воспитанию, оказались вместе милях в шестистах от всякого цивилизованного жилища, на берегу реки, если не совсем неизвестной, то, по крайней мере, до той поры еще неисследованной, и, дружески расположившись на траве, по-братски делили завтрак, до крайности скромный.

Мы объясним это читателю, изложив в нескольких словах сцену, произошедшую в степи за полгода до того дня, когда начинается наш рассказ.

Меткая Пуля был человек необычайно смелый; кроме того времени, когда он служил в компании пушных промыслов, он всегда охотился один, не опасаясь индейцев, поскольку презирал их, и находя в том, чтобы пренебрегать ими, наслаждение, какое испытывает храбрец, когда перед лицом Всевышнего, полагаясь лишь на свои собственные силы, борется с грозной и неизвестной опасностью.

Краснокожие знали и боялись его с давних пор. Меткая Пуля имел с ними неоднократные стычки, и почти всегда индейцы выходили из них сильно пострадавшими и оставившими немалое число своих воинов на поле битвы.

Разумеется, они поклялись охотнику в настоящей индейской вражде, удовлетворить которую может одна только мучительная смерть того, к кому ее питают.

Но так как они знали, с кем имеют дело, и вовсе не желали увеличивать число жертв, которые уже были принесены, то с выдержкой, свойственной их племени, решились выжидать благоприятного случая овладеть врагом, а до той поры только тщательно наблюдать за его малейшими движениями, чтобы не пропустить удобной минуты, когда она представится.

Меткая Пуля охотился в то время на берегах Миссури.

Зная, что за ним наблюдают, и подсознательно ожидая западню, он принимал все меры предосторожности, какие подсказывали ему изобретательный ум и глубокое знание индейских хитростей.

Однажды, когда он осматривал берега реки, ему почудилось едва заметное движение в густом кустарнике немного впереди.

Он мигом остановился, лег на землю и тихо пополз по направлению к кустам.

Вдруг лес как будто содрогнулся до своих самых неведомых чащоб и толпа индейцев — одни точно выросшие из-под земли, другие посыпавшись с деревьев, третьи выскочив из-за скал — буквально подавила охотника своей массой и поставила его в невозможность двинуться с места, прежде чем он даже успел руку поднять для обороны.

Меткая Пуля вмиг оказался обезоружен; затем к нему приблизился вождь индейцев, подал ему руку и сказал холодно:

— Пусть брат мой встанет, краснокожие воины ожидают его.

— Хорошо же, — процедил сквозь зубы охотник. — Еще не все кончено, индеец, я отомщу.

Вождь улыбнулся.

— Мой брат подобен дрозду, — насмешливо заметил индеец, — он много говорит.

Меткая Пуля прикусил губу, чтобы у него не вырвалось ругательство, которое так и напрашивалось на язык. Он встал и пошел вслед за своими победителями.

Он попал в плен к пиеганам, самому воинственному племени черноногих.

Вождь, захвативший его в плен, был его личный враг.

Этого вождя звали Натах-Отан (Серый Медведь). Ему было, самое большее, двадцать пять лет, лицо его дышало тонким умом и благородством. Высокий рост, прекрасное сложение, естественная грация в движениях и воинственный вид придавали ему замечательно красивую наружность. Его длинные черные волосы, тщательно ухоженные, падали в беспорядке на плечи. Подобно всем знаменитым воинам своего племени, он носил на затылке горностаевую шкуру, а на шее ожерелье из медвежьих когтей вперемежку с зубами бизона — украшение очень дорогое и высоко ценимое индейцами.

Его рубашка из бизоновой шкуры, с кроткими рукавами, обшитая у ворота красным сукном в виде отворота, с бахромой из щетины дикобраза, украшалась по швам вышивкой из волос скальпированных врагов и вся была убрана узкими полосками из горностаевого меха. Его мокасины, каждый разного цвета, были покрыты мелкой вышивкой. Плащ, также из шкуры бизона, с внутренней стороны была испещрена множеством уродливых рисунков, в которых, видимо, пытались отобразить подвиги молодого воина.

Серый Медведь держал в правой руке нечто вроде опахала из цельного орлиного крыла, а на кисти его руки висел на шнурке бич с короткой рукояткой и длинным узким ремнем, который обычно встречается у индейцев прерий, через плечо вождя был переброшен лук вместе со стрелами в колчане из шкуры ягуара, к поясу были прицеплены охотничья сумка, пороховница, длинный нож и палица. У левого бока индейца висел щит. Его ружье лежало впереди него поперек седла, сделанного из великолепной шкуры пантеры.

Необыкновенным величием поражал вид этого дикого сына лесов, плащ и длинные перья которого развевались по ветру, когда он скакал на своем коне, неукротимом, как и он сам.

Серый Медведь был верховным вождем племени.

Он сделал охотнику знак сесть на лошадь, которую один из его воинов держал под уздцы, и вся ватага пустилась вскачь к своему становью.

Серый Медведь охотился в то время за бизонами на равнинах Миссури, уже два месяца назад выехал он из главного селения своего племени, взяв с собой полтораста лучших воинов.

Скакали молча. Казалось, вождь вовсе не интересовался своим пленником. Несмотря на то, что охотник был свободен и сидел на превосходном бегуне, он, однако, вовсе не помышлял о побеге. Он с первого взгляда оценил свое положение и понял, что индейцы не теряют его из вида, при малейшей попытке к бегству он был бы немедленно снова захвачен.

Пиеганы раскинули свое становье на склоне пригорка, густо поросшего лесом.

В течение двух суток они будто забыли про своего пленника и даже не заговаривали с ним ни разу.

На вторые сутки вечером Меткая Пуля расхаживал взад и вперед, беспечно куря трубку.

К нему подошел Серый Медведь.

— Готов ли мой брат? — осведомился он.

— К чему? — в свою очередь поинтересовался охотник, останавливаясь и выпуская громадный клуб табачного дыма.

— К смерти, — лаконично ответил вождь.

— Вполне готов.

— Хорошо, мой брат умрет завтра.

— Вы так думаете? — возразил охотник с величайшим хладнокровием.

Индеец взглянул на него в изумлении, но тотчас повторил:

— Мой брат умрет завтра.

— Я уже это слышал, вождь, — в свою очередь ответил канадец с улыбкой, — и опять спрашиваю вас: вы так думаете?

— Мой брат посмотрит, — произнес вождь, сопровождая свои слова недвусмысленным жестом.

Охотник пожал плечами.

— Ба-а! — беспечно воскликнул он. — Я вижу, что все приготовления сделаны, и сделаны по совести, надо сказать, но что это доказывает? Ведь я же еще не умер, кажется?

— Нет, однако брат мой умрет завтра.

— Посмотрим, — возразил Меткая Пуля, снова пожимая плечами.

И, повернувшись к изумленному индейцу спиной, он растянулся у подножия дерева и заснул.

Сон охотника был таким крепким, что на рассвете следующего дня индейцам пришлось будить его.

Канадец открыл глаза, зевнул два раза во весь рот и наконец встал.

Краснокожие подвели охотника к столбу пыток и накрепко привязали к нему.

— Ну что? — спросил его, посмеиваясь, Серый Медведь. — Что теперь думает мой брат?

— Не полагаете ли вы, что я уже умер? — вскричал Меткая Пуля со своей неизменной, поразительной самоуверенностью.

— Нет, но через час мой брат будет мертв.

— Ба-а! — хладнокровно заметил канадец. — Мало ли что может случиться за час!

Серый Медведь отошел, удивляясь в душе смелости охотника.

Однако, сделав несколько шагов, вождь передумал и вернулся к своему пленнику.

— Пусть брат мой слушает, — сказал он, — с ним говорит друг.

— Говорите, вождь, — ответил Меткая Пуля, — я слушаю вас во все уши.

— Мой брат человек сильный, сердце у него храброе, — продолжал индеец, — он грозный воин.

— Вы знаете про это кое-что, не правда ли, вождь? — усмехаясь, спросил канадец.

Серый Медведь подавил порыв гнева.

— Глаз моего брата верен, рука не дрогнет, — продолжал он.

— Скажите прямо, к чему вы клоните, вождь, и перестаньте нести вашу индейскую околесицу.

Индеец улыбнулся.

— Меткая Пуля живет один, — сказал он тихо, — его хижина пуста. Отчего такой великий воин не берет себе подругу?

Охотник устремил на собеседника проницательный взгляд.

— А вам-то какое дело? — спросил он.

— Племя черноногих могущественно, — продолжал Серый Медведь, — пиеганские девушки прекрасны…

Канадец быстро перебил его.

— Довольно, вождь! — вскричал он. — Несмотря на все окольные пути, которыми вы подбирались к вашему странному предложению, я понял вас. Никогда я не возьму себе в

подруги индианку! Итак, избавьте себя от труда делать мне дальнейшие предложения, которые ни к чему не приведут. Серый Медведь нахмурил брови.

— Бледнолицая собака! — вскричал он, топнув ногой в гневе. — Сегодня же мои молодые воины сделают из твоих костей боевые свистки, а я буду пить огненную воду из твоего черепа!

С этой страшной угрозой вождь решительно удалился от Меткой Пули, который смотрел ему вслед, пожимая плечами и бормоча вполголоса:

— Еще не все кончено!.. Мне не впервой находиться в отчаянном положении, и всегда мне удавалось спастись… Почему бы мне сегодня не иметь такой же удачи?.. Гм! Это послужит мне уроком, в другой раз я буду осмотрительнее.

Между тем вождь велел приступать к казни; приготовления поспешно заканчивались.

Меткая Пуля с любопытством следил за всеми действиями индейцев, как будто дело касалось не его.

— Да, да, — забормотал он опять, — вижу, ребята, вы готовите все орудия для моей пытки… вот и зеленые ветви, предназначенные закоптить меня, как окорока… теперь вы острите спицы, которые воткнете мне под ногти. Эге! — прибавил он с очень довольным видом. — Вы начинаете со стрельбы из ружья! Посмотрим, искусны ли вы. У! Какой праздник для вас! Порадуетесь же вы, что подвергаете истязанию храброго белого охотника… Черт знает какие странные идеи могут влезть в вашу индейскую башку, но только поторопитесь, иначе я, пожалуй, улизну от вас.

Во время этого монолога человек двадцать воинов из самых искусных стрелков взялись за ружья и встали в ста шагах от пленника.

Началась стрельба.

Пули пролетали в нескольких дюймах от охотника, который после каждого залпа встряхивал головой, как мокрый пудель, к великой забаве зрителей.

Это увеселение продолжалось уже минут двадцать и грозило продлиться еще долго, так как очень забавляло черноногих, когда вдруг на прогалину примчался всадник, кнутом разогнал индейцев, пытающихся преградить ему путь, и, пользуясь минутным оцепенением, которое причинило его неожиданное появление, подскакал к пленнику, спрыгнул наземь, преспокойно перерезал веревки, которыми тот был связан, вложил ему в руки пару пистолетов и снова вскочил в седло.

Все это произошло гораздо быстрее, чем можно описать.

— Ей-Богу! — весело вскричал Меткая Пуля. — Я был уверен, что и на этот раз не умру!

Однако индейцы не таковы, чтобы долго оставаться в бездействии. Когда прошла первая минута изумления, они окружили этих двух людей, с криками ярости размахивая своим оружием.

— Ну-ка! Прочь с дороги, канальи! — крикнул повелительным тоном вновь прибывший, изо всех сил стегая кнутом тех, кто имел неосторожность чересчур приблизиться к нему.

— Теперь пойдемте, — обратился он к охотнику.

— Очень хотел бы, — ответил тот, — но это не так легко.

— Ба! Все-таки попробуем, — сказал незнакомец, хладнокровно вставляя стеклышко в правый глаз.

— Попробуем! — повторил Меткая Пуля. Незнакомец, явившийся так счастливо для охотника, был не кто иной, как граф Шарль-Эдуард де Болье, которого читатель, вероятно, уже узнал.

— Эй! — крикнул граф звучным голосом. — Сюда, Ивон!

— Сейчас, ваше сиятельство, — немедленно отозвался голос; из леса выехал второй всадник и хладнокровно встал возле первого.

Это был Ивон Керголе, камердинер графа.

Странное зрелище представляла эта группа из трех человек, которые оставались невозмутимыми посреди сотни индейцев, яростно ревевших вокруг них.

Граф, со стеклышком в глазу, гордо приосанившись на своей лошади, с надменным взором и презрительно оттопырив губу, осматривал замок своего ружья.

Меткая Пуля, с пистолетом в каждой руке, готовился дорого продать свою жизнь, а слуга просто ждал приказания напасть на дикарей.

Взбешенные смелостью белых, индейцы подстрекали друг друга криками и жестами немедленно отомстить безумцам, которые так легкомысленно дались им в руки.

— Очень некрасивы эти индейцы, — сказал граф. — Теперь вы свободны, любезный друг, больше нам тут нечего делать, поехали.

Он взмахнул рукой, чтобы толпа расступилась.

Но черноногие двинулись вперед.

— Берегитесь! — вскричал Меткая Пуля.

— Полноте! — возразил граф, пожимая плечами. — Разве эти негодяи осмелятся остановить меня?

Охотник поглядел на него с таким видом, как будто не знал наверняка, с кем имеет дело, с сумасшедшим или с человеком в здравом уме, до того он был поражен этим странным ответом.

Граф пришпорил лошадь.

— Его убьют, — пробормотал Меткая Пуля, — но какой молодец! Не отстану от него, что бы там ни было.

Действительно, опасность грозила нешуточная, индейцы, сомкнув свои ряды в плотную массу, готовились к ожесточенному нападению на трех смельчаков.

Нападение, вероятно, имело бы роковые последствия, так как европейцы, ничем не защищенные от ударов противников, не могли надеяться на спасение.

Тем не менее граф был убежден в противном; не обращая внимания на враждебные действия и крики краснокожих, он подъехал к ним с моноклем в глазу.

Надо сказать, что со времени появления графа индейский вождь, точно окаменев при взгляде на него, оставался неподвижен и не сводил с него глаз, очевидно, чем-то глубоко взволнованный.

Вдруг, в ту самую минуту, когда индейцы уже прицеливались из своих ружей и вкладывали стрелы в луки, Серым Медведем, по-видимому, овладела внезапная решимость, он бросился вперед, взмахнув бизоновым плащом и крикнул громким голосом:

— Остановитесь!

Покорные воле вождя, черноногие воины тотчас повиновались.

Вождь выступил на три шага вперед, почтительно поклонился графу и сказал ему со смирением:

— Да простит мой отец своим детям, они не знали его, но отец мой велик, его могущество неизмеримо, благость его бесконечна, он забудет то, в чем они могли оскорбить его.

Изумленный этой речью, Меткая Пуля дословно перевел ее графу, простодушно сознавшись при этом, что ничего не понимает.

— Просто струсили, — ответил граф, улыбаясь.

— Гм! — пробормотал охотник. — Что-то неясно, тут кроется другое. Но это все равно, пустимся на хитрость.

Тут он обратился к Серому Медведю:

— Великий вождь бледнолицых доволен покорностью своих краснокожих детей, — сказал он, — и прощает их.

Вождь сделал движение, выражавшее радость.

Три человека прошли между расступившимися индейцами и углубились в чащу леса, ничем не потревоженные в своем отступлении.

— Уф! — воскликнул Меткая Пуля, как только увидел себя в безопасности. — Отделался! Но, — прибавил он, качая головой, — что-то удивительное кроется за всем этим чего я понять не могу.

— Теперь, любезный друг, — сказал граф, — вы вольны идти куда вам угодно.

Охотник задумался.

— Ведь я вам обязан жизнью, — сказал он минуту спустя, — я вас не знаю, но вы мне кажетесь славным малым.

— Вы льстите мне, — заметил граф, улыбаясь.

— Ей-Богу, нет, говорю, что думаю. Если вы согласны, мы не расстанемся, по крайней мере, пока я не сквитаюсь с вами и в свою очередь не спасу вам жизнь.

Граф протянул ему руку.

— Благодарю, друг мой, — сказал он с чувством, — я принимаю ваше предложение.

— Значит, по рукам! — весело вскричал охотник, пожимая руку графу.

Условие было заключено.

Меткая Пуля сперва привязался к графу из чувства благодарности, но вскоре стал относиться к нему с отеческой любовью. Однако он все-таки не понимал молодого человека, который всегда поступал, точно он находился во Франции, и то и дело своей смелостью и решительными действиями опровергал весь опыт охотника относительно индейцев.

Дошло до того, что канадец, суеверный, как все примитивные натуры, стал подозревать, что жизнь графа как будто заговорена, так часто он выходил целым и невредимым из положения, где всякий другой неминуемо должен был погибнуть.

Разумеется, ему уже ничего не казалось невозможным с подобным товарищем, и самые поразительные предложения со стороны графа он находил очень простыми и естественными, тем более что всегда по какой-то непостижимой случайности и против всякого ожидания успех венчал все его предприятия.

Индейцы словно сговорились между собой отказаться от борьбы с ними и даже избегать встречи. Если порой они попадались им на глаза, то к какому бы племени не принадлежали, они рассыпались перед графом в изъявлениях уважения и в разговорах с ним обнаруживали страх и вместе с тем любовь, которую охотник тщетно силился уяснить себе, а между тем никто из краснокожих не хотел, а может быть, и не мог ничего объяснить ему.

Такое положение вещей продолжалось уже полгода, когда мы застали трех человек, сидящих за завтраком на берегу Миссисипи.

После этих объяснений, необходимых, чтобы понять дальнейший ход событий, мы вернемся к нашему рассказу.

ГЛАВА II. Найденный след

Трое наших путешественников, вероятно, долго еще оставались бы погружены в тихое наслаждение послеобеденного отдыха, когда со стороны реки внезапно послышался легкий шум, заставивший их вернуться к действительности.

— Что это? — спросил граф, сбивая ногтем пепел со своей сигары.

Меткая Пуля вскочил, скользнул в кусты, посмотрел с минуту и небрежно вернулся на свое место.

— Ничего, — сказал он, — два каймана возятся в иле.

— А! — отозвался граф.

Наступила минута молчания, во время которой охотник прикидывал в уме длину тени, отбрасываемой на землю деревьями.

— Уже за полдень, — наконец сказал он.

— Вы полагаете? — спросил молодой человек.

— Не полагаю, а знаю точно, граф. Де Болье сел.

— Любезный друг, — обратился он к Меткой Пуле, — сколько раз я просил, чтобы вы не называли меня ни графом, ни господином де Болье, мы здесь не в Париже, черт возьми!

Не в Сен-Жерменском предместье! Какой смысл уединяться среди этой величественной природы, если аристократические титулы преследуют меня даже здесь? Что Ивон величает меня сиятельством, это понятно, он старый слуга и отделаться от укоренившейся привычки ему чересчур трудно. Но вы же совсем другое дело, вы — мой друг, мой товарищ. Называйте меня Шарлем или Эдуардом, как заблагорассудится, но отбросьте, пожалуйста, все титулы, разговаривая со мной.

— Хорошо, — ответил охотник, — я постараюсь, граф.

— Опять, черт возьми! — вскричал молодой человек со смехом. — Вот что надо сделать: если вам так трудно звать меня по имени, то называйте меня тем прозвищем, которое дали мне индейцы.

— О, как можно! — вскричал охотник.

— Какое же прозвище дали они мне, Меткая Пуля? Признаться, что-то я не припомню.

— Я никогда не осмелюсь, граф…

— Что такое?

— Эдуард, я хотел сказать.

— Так-то лучше, — с улыбкой похвалил де Болье, — но я все-таки хочу знать свое прозвище.

— Они назвали вас Стеклянным Глазом.

— Стеклянным Глазом? — повторил молодой человек и расхохотался. — Только индейцы способны на такие выдумки.

— О! — возразил охотник. — Индейцы вовсе не таковы, какими вы их считаете. Они хитры как черти.

— Полноте, Меткая Пуля, я всегда подозревал, что краснокожие — ваша слабость.

— Но ведь я их отъявленный враг; я сражаюсь с ними больше сорока лет.

— Потому-то именно, что вы их отъявленный враг и что сражаетесь с ними более сорока лет, вы и отстаиваете их.

— Я? Да как же это? — изумился охотник такому неожиданному выводу.

— По очень простой причине: никто не хочет бороться с недостойным врагом, следовательно, вполне естественно, что вы стараетесь возвысить тех, с кем сражаетесь всю жизнь.

Охотник покачал головой.

— Хорошо узнать краснокожих, — сказал он с задумчивым видом, — можно только по прошествии многих лет; они хитры, как двуутробки из их лесов, осторожны, как змеи, и храбры, как ягуары. Вы не будете презирать их, когда проведете здесь несколько лет.

— Сохрани Бог, дружище! — с живостью воскликнул граф. — Я рассчитываю расстаться с прериями до истечения года. Я предпочитаю цивилизованную жизнь, мне нужен Париж с его бульварами, его оперой, его балами и пирами. Нет, нет, жизнь в пустыне не по мне!

Охотник опять покачал головой и возразил грустным тоном, который невольно тронул молодого человека, тем более что Меткая Пуля скорее как бы рассуждал сам с собой, чем отвечал на слова графа:

— Да, так всегда говорят европейцы, приезжая в эти края, они скучают по цивилизованной жизни, пустыня им не нужна. Но когда вдыхаешь душистый воздух прерий, когда долгие ночи прислушиваешься к шепоту ветра в вековых деревьях и вою диких зверей в девственных лесах, когда бродишь по неизведанным тропинкам бескрайних, когда восхищаешься величественной природой, в которой нет ничего искусственного, где перст Божий запечатлен на каждом шагу неизгладимыми чертами, когда присутствуешь при дивном зрелище, которое ежеминутно представляется взору, — тогда начинаешь мало-помалу привязываться к этому неизвестному миру, полному тайн и загадочных, внезапных перемен; перед твоими глазами раскрывается Истина, ты становишься верующим, отбрасываешь ложь цивилизации и, понемногу преобразованный, вдыхая всей грудью чистый воздух лесов и гор, испытываешь неведомые доселе ощущения душевного блаженства, упоительной неги и, не признавая другого властелина кроме Бога, перед которым сознаешь себя таким ничтожным, забываешь все, чтобы жить до конца своего века жизнью кочевника и навеки оставаться в пустыне, потому что только там чувствуешь себя свободным, счастливым — словом, человеком… О, граф! Говорите что хотите, а прерия вас уже захватила, вы вкусили ее радости и ее страдания, больше она вас не выпустит. Не скоро вы увидите снова вашу Францию и Париж… Прерия удержит вас против вашей воли.

Молодой человек с волнением, в котором не мог дать себе отчета, выслушал страстную речь охотника. В глубине души он сознавал, что, невзирая на преувеличение, охотник был прав, и пугался мысли, что вынужден признать его суждение верным.

Не зная, что ответить, молча признавая себя побежденным, граф круто переменил тему разговора.

— Гм! Так, по-вашему, теперь первый час, любезный друг? — осведомился он.

— Около четверти первого, — ответил охотник. Граф поглядел на часы.

— Верно, — заметил он.

— О! — возразил охотник, указывая на солнце. — Вот единственные верные часы, они не бегут и не отстают, так как их ставит Господь.

Молодой человек утвердительно кивнул головой.

— Что же, нам пора в путь? — спросил он.

— С какой стати нам отправляться сейчас? — возразил канадец. — Никто нас не гонит.

— Правда… А вы уверены, что мы не сбились с дороги?

— Сбились с дороги?! — вскричал охотник, подпрыгнув от изумления, почти от гнева. — Нет, нет! Это невозможно! Ручаюсь вам, что уже через неделю мы будем у озера Итаска.

— Из этого озера действительно вытекает Миссисипи?

— Да, из этого озера, чтобы там ни говорили, а Миссури — только главный ее приток. Ученые сделали бы лучше, если бы сами удостоверились, прежде чем утверждать, что Миссисипи и Миссури — две разные реки.

— Что прикажете делать, Меткая Пуля, — сказал граф, смеясь, — ученые всех стран одинаковы, они от природы ленивы и полагаются один на другого, оттого и происходит куча нелепостей, которые они распространяют с гордой уверенностью. С этим надо уж как-нибудь мириться.

— Индейцы не ошибаются.

— Правда, зато индейцы — не ученые.

— Конечно, нет, они ограничиваются тем, что видят собственными глазами, и утверждают только то, в чем уверены.

— Именно это я и хотел сказать, — подтвердил граф.

— Послушайтесь меня, господин Эдуард, давайте переждем здесь несколько часов, пока спадет дневная жара, а когда солнце будет клониться к закату, мы отправимся дальше.

— Вполне согласен с вами, отдохнем; впрочем, Ивон уже заранее решил этот вопрос…

Бретонец крепко спал.

Во время разговора граф встал было на ноги, и прежде чем снова растянуться на траве, он машинально окинул взглядом обширную равнину, которая в величественной тишине расстилалась у его ног.

— Э! — внезапно вскричал он. — Что там такое, Меткая Пуля, посмотрите!

Охотник встал и поглядел в направлении, куда указывал граф.

— Видите? — спросил молодой человек.

Заслонив рукой глаза от солнечного света, Меткая Пуля молча всматривался в даль с глубоким вниманием.

— Ну что? — снова спросил граф минуту спустя.

— Мы больше не одни, — ответил охотник, — там какие-то люди.

— Как люди? Мы же не видели ни малейших следов краснокожих.

— Я и не говорю, что это краснокожие, — возразил Меткая Пуля.

— Гм! На таком расстоянии, я думаю, трудно определить наверняка, кто это.

Меткая Пуля улыбнулся.

— Вы судите обо всем по взглядам, приобретенным в цивилизованном мире, господин Эдуард, — ответил он.

— И следовательно? — спросил молодой человек, немного обидевшись на это замечание.

— И следовательно, почти всегда ошибаетесь.

— Однако позвольте мне возразить вам, любезный друг, при всем доверии к вам, что с такого расстояния нельзя сказать ничего определенного, в особенности когда едва виднеется лишь беловатый дымок.

— Неужели? Разве вы считаете, что дым всегда одного вида?

— Это что-то чересчур уж тонкое различие; признаюсь, на мой взгляд, дым везде и всегда одинаков.

— Ошибаетесь, — возразил канадец с величайшим хладнокровием, — правда, когда вы проведете в прериях много лет, то ошибаться уже не будете.

Де Болье пристально посмотрел на собеседника, подозревая, что тот смеется над ним.

Канадец между тем невозмутимо продолжал:

— Огонь, который мы видим вдалеке, разведен не индейцами, не охотниками, но белыми, еще мало знакомыми с пустыней.

— Вот тебе на! Надеюсь, вы объясните мне этот вывод.

— Охотно, и вы скоро сознаетесь, что я прав. Вслушайтесь же в мои слова, это надо знать.

— Я слушаю, приятель.

— Разумеется, для вас не новость, — продолжал с неизменным хладнокровием охотник, — что прерия достаточно населена.

— Это верно, — с улыбкой согласился молодой человек.

— Но самые опасные враги в прерии не дикие звери, а люди, индейцы и охотники знают это и потому стараются по мере возможности уничтожать свои следы и скрывать свое присутствие.

— И с этим согласен.

— Очень хорошо. Когда краснокожие или охотники вынуждены развести огонь, чтобы приготовить себе пищу или отогреться, они тщательно выбирают самые сухие деревья.

— Признаться, я не вижу причины для такой тщательной предосторожности.

— Сейчас вы ее поймете, — сказал охотник. — От сухого дерева бывает голубоватый дым, который легко сливается с синевой неба, он незаметен даже вблизи, тогда как сырое дерево, когда горит, выделяет густой, белый дым, и о присутствии тех, кто развел огонь, становится известно на большое расстояние. Вот почему при одном взгляде на этот дым я тотчас сказал вам, что его развели белые — и белые, не знакомые с прериями, иначе они непременно набрали бы сухого хвороста.

— Это любопытно, черт побери! — заявил молодой человек. — Надо в этом удостовериться.

— Что же вы хотите делать?

— Хочу пойти посмотреть, что за люди развели этот огонь.

— С какой стати вам трудиться, когда я уже сказал, кто они?

— Положим, но я намерен лично удостовериться; с тех пор, как мы живем вместе, дружище, вы наговорили мне столько чудес, что я был бы не прочь хоть раз убедиться на самом деле.

И, не слушая больше возражений канадца, молодой человек разбудил своего слугу.

— Что прикажете, ваше сиятельство? — произнес тот, протирая глаза.

— Живо взнуздай лошадей, Ивон. Бретонец встал и исполнил приказание.

Граф вскочил на лошадь, охотник, покачав головой, последовал его примеру, и все трое спустились с пригорка крупной рысью.

— Увидите, что я прав, — сказал Меткая Пуля.

— Верю, но тем не менее мне любопытно удостовериться.

— Так едем, раз уж вы непременно хотите этого, только пропустите меня вперед, нельзя знать заранее, с кем придется иметь дело, всегда надо быть настороже.

Канадец проехал вперед, спутники последовали за ним.

Огонь, замеченный графом с вершины пригорка, находился не так близко, как он полагал. Кроме того, охотник должен был огибать в высокой траве кустарники и густые заросли, которые ежеминутно преграждали дорогу, а это значительно удлиняло расстояние; прошло добрых два часа, прежде чем они достигли места, куда направлялись.

Когда они были наконец на небольшом расстоянии от огня, который так сильно возбудил любопытство графа де Болье, канадец остановился, сделав знак спутникам, чтобы они последовали его примеру.

Те повиновались.

Меткая Пуля сошел с лошади, передал поводья Ивону и, взяв винтовку в руки, сказал:

— Пойду на разведку.

— Идите, — коротко ответил граф.

Он был человек испытанной храбрости, однако с тех пор, как странствовал по прериям, увидел, что отвага без осторожности — безумие, когда имеешь дело с врагами, которые всегда призывают на помощь хитрость и коварство. Итак, отказываясь мало-помалу от своих рыцарских понятий, он стал усваивать правила пустыни, зная очень хорошо, что при засаде преимущество почти всегда на стороне того, кто первый откроет местоположение противника.

Граф терпеливо ждал возвращения охотника, который скользнул в кусты и исчез из вида. Ожидание длилось долго.

Наконец по прошествии часа или около того ветви кустарника заколыхались и со стороны, противоположной той, куда ушел, появился Меткая Пуля.

Старый охотник очень удивился, увидев вдалеке дым, на который указал ему граф с вершины пригорка.

Как только он остался один, то на деле применил старинную охотничью аксиому, утверждающую, что кратчайший путь от одной точки к другой — кривая линия. Он сделал большой крюк, чтобы напасть по возможности на следы людей, которых хотел выследить, и по этим следам угадать приблизительно, с кем его хочет свести случай.

В пустыне самая опасная встреча — это встреча с человеком. Всякий незнакомец считается сперва врагом, и вообще, в переговоры вступают на расстоянии, опустив дуло ружья и держа палец на курке.

Благодаря верному глазу, который он приобрел за время долгого пребывания в прериях, Меткая Пуля завидел издали полосу, где трава была помята и притоптана, эта полоса безошибочно указывала на то место, где прошли незнакомцы.

Все так же не разгибаясь, чтобы его не заметили, охотник вскоре очутился на краю колеи шириной в четыре фута, которая терялась в ближайшем девственном лесу.

Остановившись, чтобы перевести дух, канадец опустил винтовку на землю и принялся внимательно рассматривать глубокие борозды на земле.

Его изыскания длились не более десяти минут. Наконец он поднял голову с улыбкой на лице, положил винтовку на плечо и спокойно вернулся к месту, где оставил товарищей, даже не дав себе труда подойти к огню.

Это краткое наблюдение разъяснило ему все, теперь он знал все, что хотел знать.

— Ну, Меткая Пуля, что нового? — осведомился граф, завидев охотника.

—Люди, огонь которых мы заметили, — ответил канадец, — американские переселенцы, пахари, прибывшие раскинуть свой лагерь в прерии. Это семейство, состоящее из шести человек — четырех мужчин и двух женщин; у них телега с тяжелой кладью и довольно большое число скота.

— Садитесь на лошадь, Меткая Пуля, поедем поприветствуем этих добрых людей с прибытием в прерию, окажем им радушный прием.

Охотник стоял, опираясь на винтовку и не трогаясь с места, погруженный в задумчивость.

— Что же вы, любезный друг, разве не слышали, что я сказал? — с нетерпением сказал граф.

— Нет, господин Эдуард, я все слышал, но среди следов переселенцев я заметил и другие следы, которые мне кажутся подозрительны, и я хотел бы, прежде чем мы рискнем явиться в их лагерь, еще раз осмотреть окрестности.

— О каких следах вы говорите, приятель? — с живостью спросил молодой человек.

— Гм! Вы знаете, — ответил охотник, — что краснокожие, по праву или без права, однако считают себя хозяевами прерий и не желают допускать в них присутствия белых.

— Я нахожу, что они совершенно правы! Со времени открытия Америки белые мало-помалу отняли у них все их земли и вытеснили их в прерию, и теперь они отстаивают это последнее убежище — и правильно делают!

— Я разделяю ваше мнение, прерия должна принадлежать лишь охотникам да индейцам, но американцы, к несчастью, думают иначе и потому ежедневно уезжают из городов, чтобы удалиться в глубь материка; они селятся то на одном месте, то на другом, и постепенно завладевают местностями самыми плодородными и самыми богами дичью.

— Но мы-то что можем сделать, любезный друг? — возразил, улыбаясь, граф. — Это зло непоправимое, и мы должны с ним мириться… Тем не менее, я не понимаю, к чему вы ведете речь, выражая мысли бесспорно справедливые, но, как мне кажется, вовсе не идущие к делу; пожалуйста, объяснитесь определеннее.

— Именно это я и намерен сделать. Видите ли, по некоторым следам я понял, что за переселенцами крадутся индейцы, которые, вероятно, только выжидают удобного случая, чтобы напасть на них и перерезать всех до одного.

— Черт возьми! — вскричал граф. — Это не шутки! Вероятно, вы предостерегли этих добрых людей о том, что им грозит опасность?

— Я?.. Ничуть! Я не говорил с ними, даже их не видел.

— Как! Вы их не видели?

— Конечно, нет! Едва я успел подметить следы индейцев, как поторопился вернуться к вам, чтобы решить, что делать.

— Прекрасно… Однако, если вы не доходили до их лагеря, как же вы узнали, что путешественники — американские переселенцы, что их четверо мужчин и две женщины, и наконец, каким способом могли вы добыть о них сведения такие точные и определенные?

— О! Это очень легко, — просто ответил охотник, — прерия есть книга, вся написанная перстом Божиим; для того, кто привык читать ее, в ней нет тайн! Стоило мне вглядеться в следы, чтобы мгновенно понять все.

Де Болье устремил на него изумленный взгляд. Хотя граф уже около полугода странствовал по прериям, он не уяснил себе еще этого дара охотника угадывать факты на основе следов, которые для него оставались мертвой буквой.

— А может быть, эти индейцы, следы которых вы подметили, — возразил он, — просто безобидные охотники?

Меткая Пуля покачал головой.

— Среди индейцев нет безобидных охотников, — сказал он, — особенно, когда они идут по следам белых. Эти индейцы принадлежат к трем воинственным племенам, и мне странно, что они соединились — вероятно, задумали какую-нибудь необычайную экспедицию, в которой побоище переселенцев будет одним из наименее интересных эпизодов.

— Какие это индейцы? Много ли их, по вашему мнению? Охотник задумался на минуту.

— Отряд, замеченный мной, вероятно, только авангард, полчища должны быть гораздо многочисленнее, — ответил он. — Насколько я мог судить, их не более сорока человек, но краснокожие ходят с быстротой антилопы, их никогда не перечтешь достоверно. Этот отряд состоит из команчей, черноногих и сиу, или дакота, — трех самых воинственных племен прерий.

— Гм!

Граф задумался и после минуты размышления произнес:

— Если эти черти действительно гонятся за переселенцами, как и надо полагать, то бедняги-американцы находятся в неприятном положении.

— Только чудо может спасти их, — невесело согласился охотник.

— Что же делать? Как их предостеречь?

— Берегитесь, господин Эдуард, не действуйте опрометчиво!

— Но не можем же мы позволить индейцам зарезать на наших глазах соплеменников! Ведь это гнусная подлость!

— А присоединиться к ним совершенное безумие — вспомните, ведь нас всего трое.

— Знаю, — задумчиво сказал молодой человек, — однако я не соглашусь ни за что на свете бросить этих бедных людей на произвол судьбы, не попытавшись отстоять их.

— Но одну вещь можно сделать, и кто знает, не поможет ли нам Господь…

— Говорите, дружище, да покороче, время дорого.

— По всей вероятности, индейцы еще не открыли наших следов, хотя должны быть где-нибудь поблизости. Надо вернуться на то место, где мы завтракали, оттуда видна вся степь. Индейцы никогда не нападают раньше четырех часов утра. До тех пор мы притаимся. Как только они приблизятся к лагерю переселенцев, мы ударим по ним с тыла. Озадаченные неожиданной помощью американцам, краснокожие, вероятно, обратятся в бегство, в темноте они не могут нас пересчитать и никогда не подумают, что всего три человека нападают на них очертя голову.

— Ей-Богу, отличная мысль! — вскричал граф, расхохотавшись. — От такого смелого охотника, как вы, Меткая Пуля, я другого и не ожидал. Вернемся скорее к нашей обсерватории и будем наготове.

Канадец вскочил в седло, и трое спутников вернулись к своей прежней стоянке.

По свойственной ему привычке Меткая Пуля, по-видимому ожесточенный враг прямых путей, заставил своих спутников сделать бесчисленное множество обходов с очевидной целью сбить с толку тех, кого случай навел бы на их след.

Они достигли вершины пригорка на мысу в ту минуту, когда солнце уже заходило за горизонт.

Под влиянием последних лучей дневного светила предметы вокруг постепенно окрашивались во все более мрачные цвета. Поднялся свежий вечерний ветерок и с таинственным шелестом заколыхал верхушки громадных деревьев. Рев ягуаров и кугуаров уже примешивался к крикам оленей, мычанию бизонов и порывистому вою красных волков, темные силуэты которых начинали появляться там и здесь на берегах реки.

Становилось все темнее, и вскоре звезды ярко замерцали на ночном небосклоне.

Три охотника расположились на вершине пригорка, на том самом месте, которое оставили несколько часов тому назад с намерением больше туда не возвращаться.

Стали готовиться к ужину.

Приготовления эти длились недолго, осторожность требовала, чтобы они не разводили огня, так как он мгновенно обнаружил бы их присутствие для невидимых глаз, вероятно, осматривавших прерию во всех направлениях.

Пока охотники ужинали несколькими пригоршнями пеммикана1, они не сводили глаз с лагеря переселенцев, костер которых так и светился в ночной темноте.

— Гм! — вырвалось у Меткой Пули. — Эти люди просто не имеют никакого понятия о жизни в прериях, иначе они остереглись бы разводить огонь, видимый индейцам на десять миль вокруг.

— Не беда! Этот маяк укажет нам дорогу, когда мы поспешим к ним на помощь, — возразил граф.

— Дай Бог, чтобы не напрасно!

Когда ужин закончился, охотник посоветовал графу и его слуге немного поспать.

— Теперь нам опасаться нечего, — сказал он, — предоставьте мне караулить за всех, мои глаза привыкли видеть впотьмах.

Граф не заставил повторять приглашение дважды, он закутался в свой плащ и растянулся на траве.

Через две минуты и граф, и Ивон спали крепким сном.

Меткая Пуля сел у подножия дерева и закурил трубку, чтобы по-своему скрасить часы ночного караула.

Вдруг он наклонился вперед, приложил ухо к земле и с глубоким вниманием принялся вслушиваться в тишину.

Его опытное ухо уловило звук, сперва почти незаметный, но постепенно как будто приближавшийся.

Охотник тихо взвел курок винтовки и приготовился ждать.

Прошло около четверти часа; вдруг в кустарнике послышался легкий треск, ветви раздвинулись, и появился человек.

Это был Серый Медведь, вождь пиеганов.

ГЛАВА III. Переселенцы

Чутье и опыт старого охотника не изменили Меткой Пуле; следы, обнаруженные им, действительно принадлежали семейству переселенцев. Так как это семейство будет играть некоторую роль в нашем рассказе, то мы познакомим с ним читателя и в нескольких словах расскажем о том, вследствие какого стечения обстоятельств оно находилось в эту минуту на кочевье в прерии у верховьев Миссисипи, или, говоря языком ученых, на берегах Миссури.

История одного переселенца — история большинства из них.

Все они люди, обремененные многочисленным семейством и не имеющие средств поставить на ноги детей — или потому, что обрабатывают неблагодарную почву, или потому, что по мере роста населения земля постоянно дорожает и в конце концов достигает бешеной цены.

Миссисипи в последние годы стала оживленным путем сообщения со всеми рынками Старого и Нового света.

Каждое судно, плывущее по ее водам, снабжает новые поселения, посредством обмена или за деньги, всеми необходимыми для жизни товарами.

Само собой разумеется, пионеры селились по обоим берегам реки, так как получали возможность пользоваться в течение многих лет хорошей землей, никому не платя налогов.

Слово «отечество» в том смысле, какой мы придаем ему в Европе, не существует для североамериканца, он не привязан, как наши крестьяне, к тому клочку земли, который из поколения в поколение служил колыбелью его роду.

Он дорожит землей только из-за доходов, которые она приносит; когда же земля истощается и поселенец тщетно силится вернуть ей прежнее плодородие, он тотчас принимает решение: он продает слишком громоздкие и неудобные для перевозки предметы, оставляет только необходимое число слуг, лошадей и домашнюю утварь, прощается с соседями, которые так пожимают ему руку, как будто он предпринимает самое обыкновенное путешествие, и на рассвете в одно прекрасное весеннее утро весело пускается в дорогу, окидывая последним равнодушным взглядом ту местность, где прожил со своей семьей столько лет. Мысли его устремляются вперед, прошлое для него уже не существует, одно лишь будущее улыбается ему и вселяет мужество.

Нет ничего проще, обыденнее и вместе с тем любопытнее зрелища отправления в путь семьи переселенцев: лошади впряжены в телегу, куда сложены постели младших детей, тогда как вокруг со всех сторон прицеплены прялки, ткацкие станки, а сзади болтается ведро с салом и дегтем; топоры сложены на передке телеги, а в мешке, куда лошадям засыпают корм, перекатываются с места на место кастрюли и котелки; палатки и съестные припасы крепко подвязаны под телегой на веревках.

Вот и все движимое имущество переселенца.

Старший сын или слуга садится на переднюю лошадь, жена переселенца на другую.

Сам он и его остальные сыновья идут около телеги, то впереди, то сзади, сопровождаемые собаками, подгоняя скот и наблюдая за общей безопасностью.

Вот они уже в пути; небольшими переходами продвигаются они в глубь неизведанных земель по ужасным дорогам, которые по большей части сами же и пролагают, стойко перенося холод и зной, дождь и солнце, борясь с индейцами и дикими зверями, встречая на каждом шагу почти непреодолимые преграды. Однако ничто не останавливает переселенцев, никакая опасность не может замедлить их путь, никакая невозможность не заставит их впасть в уныние.

Они все идут, неделями, месяцами, сохраняя в глубине сердца непоколебимую веру в свое счастье, пока наконец не достигнут долгожданного места, которое соответствовало бы всем необходимым условиям.

Однако — увы! — сколько семейств, отправившихся из американских городов, полных надежды и бодрости, исчезло с лица земли, не оставив в степи другого следа своего прохода, кроме побелевших костей и разбитой домашней утвари!

Индейцы всегда начеку. Стоит переселенцам вступить в прерии, как краснокожие нападают на караваны, безжалостно убивают мужчин и женщин, уводят в рабство молодых девушек, вымещая на переселенцах те жестокости, жертвой которых были в течение многих веков, продолжая жестокую войну, развязанную белыми, когда они высадились на берег Америки и продолжающуюся с тех пор непрерывно.

Джон Брайт принадлежал к числу описанных нами переселенцев.

Однажды, четыре месяца назад, он бросил свой дом, который стал совсем ветхим, и, сложив в телегу свое небольшое имущество, отправился в путь с семейством, состоящим из жены, дочери, сына и двух слуг, пожелавших разделить их судьбу.

С тех пор путники шли, не останавливаясь.

Они бодро продвигались вперед, топором прорубая себе дорогу в девственных лесах, твердо вознамерившись углубляться в прерию, пока не найдут благоприятную местность для обустройства нового жилья.

В эпоху, к которой относится наш рассказ, переселения совершались гораздо реже, чем теперь, когда, вследствие недавнего открытия золотых россыпей в Калифорнии, страсть переселения охватила всех, точно повальная болезнь, и Старый свет пустеет все больше и больше, обогащая своим населением Новый.

Золото — магнит, притягивающий с одинаковой силой старых и молодых, мужчин и женщин надеждой — увы, часто обманчивой — приобрести в короткое время, ценой некоторых усилий, богатство, сполна вознаграждающее за вынесенные опасности тех, кто его достигает.

Итак, Джон Брайт отважно пустился в путешествие, не рассчитывая на чью-либо помощь, в глубь земли, совершенно неизведанной до той поры и находившейся во власти индейцев.

Джон Брайт родился в Виргинии. Ему было около пятидесяти лет; среднего роста, но крепкого сложения, он имел необыкновенную силу. Внешность его была достаточно заурядна, но выражение лица носило отпечаток редкой твердости и решительности.

Жена Джона, десятью годами моложе мужа, была кроткая и святая женщина; труды и заботы давно проложили на ее лице глубокие морщины, однако внимательный наблюдатель мог еще заметить на нем остатки былой редкой красоты.

Уильям Брайт, сын переселенца, двадцати двух лет, был почти великан, ростом в добрых шесть английских футов и атлетического сложения; его доброе широкое лицо, обрамленное густыми, скорее рыжими, чем белокурыми волосами, дышало прямотой и добросердечием.

Диана Брайт, его сестра, составляла с братом разительную противоположность. Ей едва минуло шестнадцать лет; миниатюрная и нежная, с глазами голубыми, как небесная лазурь, с задумчивым, глубоким взором и улыбающимися губками, она пленяла удивительной красотой с первого взгляда, покоряла с первого слова, произнесенного ее алым ротиком.

Диана была идолом семьи, идолом, боготворимым всеми. Улыбкой или взглядом она подчиняла своей воле могучие натуры, окружавшие ее и, по-видимому, только для того и жившие, чтобы исполнять ее малейшие прихоти.

Сэм и Джеймс, двое слуг, были добрые и честные крестьяне из Кентукки; одаренные редкой ловкостью и необычайной силой, они скрывали весьма тонкий ум под простодушным и даже слегка глуповатым видом.

Эти добрые люди, еще очень молодые — одному было двадцать шесть лет, а другому едва исполнилось тридцать — выросли в доме Брайта, к которому питали безграничную преданность, не раз доказанную на деле во время пути.

Когда Джон Брайт оставил свой дом, отправляясь на поиски более плодоносной земли, он предложил слугам уйти от него, поскольку не хотел подвергать их жизни опасностям, которые ему предстояли, но оба отрицательно покачали головами и ответили решительным отказом на все его увещевания, заявив, что долг велит им следовать за хозяевами, куда бы те ни отправились, и что они готовы идти за ними хоть на край света.

Встретив столь решительный отказ, переселенец вынужден был уступить и ответил, что раз так, то они отправятся вместе с его семьей. Между хозяином и слугами не требовалось лишних слов.

Само собой, эти честные люди уже не считались просто слугами — они были скорее друзьями, с которыми и обращались соответственно.

Впрочем, ничто так не сближает людей, как общие опасности, а за последние четыре месяца семейство Джона Брайта подвергалось бесчисленному множеству опасностей.

Переселенец взял с собой довольно значительное количество скота, поэтому, несмотря на все принимаемые им меры предосторожности, караван оставлял за собой весьма приметный след и ежеминутно мог ожидать нападения индейцев. Однако, до той минуты, когда мы встречаем его, эти опасения еще не оправдались.

Порой переселенцы были вынуждены бдительно сторожить свой лагерь, но краснокожие все время держались на расстоянии и ограничивались враждебными демонстрациями, ни разу не имевшими последствий.

Во время первых недель странствования переселенцы, мало знакомые с жизнью краснокожих, то и дело сопровождавших караван верхом, испытывали невообразимый страх и ежеминутно ожидали нападения свирепых врагов, о которых слышали истории, заставлявшие даже у самых храбрых людей волосы становиться дыбом; но мало-помалу, как это всегда бывает, они свыклись с постоянной угрозой нападения индейцев, и хотя тщательно принимали меры безопасности, но постепенно охладели к ужасам, сильно пугавшим их вначале, и почти с презрением стали относиться к ним, полагая, что спокойная и твердая осанка — вполне достаточное ограждение от краснокожих и те не осмелятся сразиться с ними.

Тем не менее в тот день, когда мы встретились с ними, переселенцами овладело безотчетное беспокойство, они точно предчувствовали грозившую им опасность.

Индейцы, которые обычно сопровождали их, как уже было сказано, гарцуя на расстоянии ружейного выстрела от их небольшого отряда, вдруг исчезли. Со времени выступления с последнего места стоянки переселенцы не видели ни одного краснокожего, однако инстинктивно подозревали, что, хотя и невидимые, враги тем не менее находятся где-то поблизости и, может быть, в гораздо большем количестве, чем прежде.

Разумеется, для переселенцев день прошел в тревоге и безрадостном молчании; они шли рядом, зорко оглядываясь по сторонам, подмечая малейший шорох и не спуская палец с курка ружья, однако не имея духу поделиться друг с другом своими опасениями, а только, как говорится, держа ухо востро, в ожидании, что с минуты на минуту на них могут напасть.

Тем не менее день прошел, и ничто не подтвердило их опасений.

На заходе солнца караван достиг подножия одного из многочисленных холмов, которыми берега реки в этом месте были усеяны в большом количестве.

Джон Брайт сделал сыну, правившему телегой, знак остановиться и подойти к нему.

Пока женщины оглядывались с беспокойством, четверо мужчин, собравшись в кучку в нескольких шагах позади них, с жаром разговаривали между собой.

— Друзья мои, — сказал Джон Брайт своим спутникам, внимательно слушавших его, — день клонится к вечеру, солнце уже заходит, пора подумать о ночлеге. Скот утомлен, да и мы сами должны собраться с силами для трудов следующего дня. Я полагаю, если не будет возражений, что нам следует воспользоваться последним светом и разбить лагерь.

— Да, — ответил Джеймс, — на вершине этого пригорка укрепиться легко…

— И за несколько часов, — перебил Уильям, — мы сможем превратить его в недоступную крепость.

— Большого труда будет стоить поднять телегу на пригорок, — сказал отец, качая головой.

— Это не так трудно, как вы полагаете, хозяин, — возразил Сэм, — стоит только немного поработать.

— Каким же это образом?

— Сперва мы все вынем из телеги, — ответил слуга.

— Ив самом деле! Пустая она легко въедет наверх.

— Гм! — задумался Уильям. — Стоит ли, отец, брать на себя такой труд? Ночь пролетит быстро, и мне кажется, что нам лучше было бы просто остаться там, где мы теперь находимся. Место здесь прекрасное, река, чтобы напоить скот, всего в нескольких шагах отсюда.

— Нет, здесь оставаться нельзя, место слишком открытое, нам негде укрыться в случае нападения индейцев.

— Индейцев! — вскричал молодой человек со смехом. — Но ведь мы не видели ни одного индейца за весь день.

— Это правда, Уильям, краснокожие скрылись, но, сознаюсь вам откровенно, именно это исчезновение мне непонятно и тревожит меня.

— Почему же, отец?

— Я думаю, что они скрывались, потому что приготовили нам засаду и не хотят, чтобы мы догадались, в какой стороне они находятся.

— Вы так полагаете, отец? — беспечно переспросил молодой человек.

— Я уверен в этом, — серьезно сказал переселенец. Слуги утвердительно закивали головами.

— Извините меня, отец, если я не разделяю вашего мнения, — ответил молодой Брайт. — Я, напротив, убежден, что эти краснокожие дьяволы, так долго следившие за нами, наконец-то поняли, что с нас нечего получить, кроме хорошей трепки, и, как люди осторожные, отказались от дальнейшего преследования.

— Нет, ты ошибаешься, сынок, это не так.

— Позвольте, отец, — с живостью возразил молодой Брайт, — я замечу вам нечто, отчего вы, вероятно, склонитесь к моему мнению.

— Говори, сынок, ведь мы собрались, чтобы свободно высказать свои мысли и принять то решение, которое сочтем наилучшим. Речь идет о наших жизнях, и при таких важных обстоятельствах я никогда не простил бы себе, если бы пренебрег хорошим советом, от кого бы он ни исходил. Говори же без опасения.

— Вам известно, отец, — сказал молодой человек, — что индейцы смотрят на честь иначе, чем мы, а именно: когда успех экспедиции для них не очевиден, они без стыда отказываются от нее; их главная цель — нажива.

— Все это я знаю, но не вижу, к чему ты клонишь.

— Сейчас поймете. Вот уже более двух месяцев, как с самого восхода солнца, когда мы выступаем в путь, и до заката, когда мы обычно останавливаемся, краснокожие следят за нами шаг за шагом; ни на одну минуту нам не удалось избавиться от беспокойных соседей, от которых не укрылось ни одно наше движение.

— Это верно, — согласился Джон Брайт, — но что же из этого, сынок?

— Проще ничего быть не может, ей-Богу! Они убедились, что мы постоянно настороже, а потому, если попробуют напасть на нас, непременно будут побиты. Разумеется, они убрались,вот и все!

— К несчастью, сынок, ты забываешь одно.

— Что же?

— Индейцы, вооруженные хуже, чем белые, боятся нападать на них, особенно когда предполагают, что им предстоит сразиться с противниками такими же многочисленными, как они, и кроме того защищенными телегами и тюками. Но здесь все совсем не так! С тех пор, как краснокожие наблюдают за нами, они тысячу раз имели случай пересчитать нас и, вероятно, не преминули это сделать.

— Правильно, — согласился Сэм.

— Итак, они знают, что нас всего четверо, а их по меньшей мере человек пятьдесят. Что могут сделать четверо, при всей своей храбрости, против такого многочисленного врага? Ничего. Краснокожие это знают и будут действовать соответственно: они не упустят случая, когда он им представится.

— Однако… — начал было молодой человек.

— Ты выпустил из вида еще одно обстоятельство, — с живостью продолжал Джон Брайт, — индейцы, как бы многочислен ни был неприятель, никогда не отказываются от нападения, не попробовав хоть раз захватить его врасплох.

— Действительно, — согласился Уильям, — это меня всегда удивляет в них. Впрочем, я и так разделяю ваше мнение, отец, и считаю, что принять меры предосторожности следует хотя бы для того, чтобы успокоить мать и сестру; уже одно это—достаточная причина, чтобы не пренебрегать ими.

— Хорошо сказано, сын, — похвалил переселенец. — Так возьмемся же за дело, не теряя ни минуты!

Мужчины разошлись и, закинув ружье за спину, усердно принялись за устройство лагеря.

Сэм с помощью собак согнал скот и повел его к реке, чтобы напоить.

В это время Брайт подошел к телеге.

— Ну что, Джон? — спросила жена. — Отчего мы стоим? О чем вы говорили так долго? Нет ли чего нового?

— Ничего опасного, Люси, — успокоил ее поселенец, — мы расположимся здесь на ночлег, вот и все.

— Ах, Боже мой! Я сама не знаю, отчего мне вдруг сделалось страшно, точно случилось какое-то несчастье.

— Напротив, все гораздо спокойнее, чем было за это время.

— Почему так, отец? — спросила Диана, высунув свое прелестное личико из-под холщовой занавески.

— Ужасные индейцы, которые так пугали тебя, душечка Диана, наконец-то решили оставить нас в покое; мы не видели ни одного из них в течение всего дня.

— Ах, тем лучше! — с живостью вскричала девушка, от радости захлопав в маленькие ладошки. — Каюсь, я не из храбрых, эти страшные краснокожие люди наводят на меня невообразимый ужас.

— Ну, так больше ты их не увидишь, я надеюсь, — весело произнес Брайт, но, успокаивая дочь, в глубине души думал совсем другое.

— Не угодно ли вам теперь выйти, чтобы мы могли вынуть из телеги все вещи?

— Вынуть все вещи? — повторила жена. — Зачем?

— Очень может быть, — ответил Брайт, не желая открывать настоящую причину, — что мы проведем здесь несколько дней, чтобы дать отдохнуть скоту.

— А-а! Ну хорошо, — согласилась она.

Едва женщины выбрались из телеги, как мужчины принялись вынимать из нее поклажу и складывать ее на землю.

Работа продолжалась около часа. Тем временем Сэм загнал скот, возвратившийся с водопоя, внутрь наскоро сооруженной ограды на вершине холма.

— Так мы расположимся на холме? — заметила миссис Брайт.

— Да, на холме, — ответил муж.

— Пойдем, Диана, — сказала миссис Брайт.

Обе взяли немного кухонной утвари и поднялись на пригорок, где развели огонь и стали готовить ужин.

Как только телега освободилась от поклажи, слуги вместе с Уильямом встали позади, чтобы ее поддерживать, а Джон Брайт взял лошадей под уздцы и хлопнул бичом.

Подъем был крут.

Но благодаря силе лошадей и терпению людей, которые после каждого шага подкладывали под колеса колья и камни, телега наконец достигла вершины.

Остальное не представляло затруднения.

Меньше чем за час был устроен лагерь.

Из тюков и срубленных деревьев переселенцы образовали нечто вроде укрепления в виде широкого круга, в центре которого находился скот, чуть дальше была раскинута палатка для женщин.

Когда все было закончено, Джон Брайт осмотрелся вокруг и остался очень доволен увиденным.

Его семейство было хотя бы на время ограждено от внезапного нападения, тюки и деревья были сложены таким образом, что переселенцы могли стрелять в неприятеля, сами заслоненные укреплением, и с успехом продержаться довольно долго.

Солнце закатилось уже с час, когда все приготовления подошли к концу.

Ужин был готов.

Переселенцы сели около огня и поужинали с аппетитом людей, привыкших к постоянной опасности, а потому не теряющих его даже при величайшем душевном беспокойстве.

После ужина Джон Брайт прочел молитву, как делал это каждый вечер перед сном; присутствующие благоговейно слушали, стоя с непокрытой головой. По окончании молитвы женщины вошли в приготовленную для них палатку.

— Теперь, — сказал Джон Брайт, — надо держать ухо востро. Ночь темна, а месяц всходит поздно. Известное дело, что индейцы обычно нападают ранним утром, когда сон самый крепкий.

Потушили костер, чтобы его свет не выдал местоположения лагеря. Двое слуг растянулись на траве друг возле друга и вскоре заснули, а Джон Брайт с сыном, стоя в противоположных концах лагеря, внимательно наблюдали за окружающей местностью.

ГЛАВА IV. Серый Медведь

Все было тихо вокруг, ничто не нарушало безмолвия прерии.

Что бы ни испытывал охотник при внезапном появлении Серого Медведя, он ничем не выдал своих чувств, так что индеец не мог заметить ни тени беспокойства.

Лицо канадца оставалось спокойным, ни один мускул не дрогнул на нем.

— А! — сказал он. — Приветствую вождя пиеганов. Другом или недругом приходит он?

— Натах-Отан пришел сесть у огня своих бледнолицых братьев и выкурить с ними трубку, — ответил вождь, зорко осматриваясь вокруг.

— Если Серый Медведь подождет минуту, я разведу огонь.

— Пусть Меткая Пуля разведет его; вождь подождет, он пришел беседовать с бледнолицыми, и беседа будет продолжительной.

Канадец пристально посмотрел на краснокожего, но индеец в свою очередь был непроницаем, охотник ничего не смог прочесть в чертах его лица.

Охотник принес несколько охапок сухих ветвей, высек огонь, и вскоре вспыхнуло яркое пламя, которое осветило пригорок.

Индеец подошел к огню, сел возле него, достал из-за пояса трубку и преспокойно стал курить.

Не желая оставаться у него в долгу, Меткая Пуля в точности последовал его примеру с отлично разыгранным равнодушием, и несколько минут эти два человека просидели, пуская друг другу в лицо клубы табачного дыма.

Наконец Серый Медведь прервал молчание.

— Охотник — воин, — произнес он, — зачем же он прячется, как водяная крыса?

Меткая Пуля не счел нужным отвечать на этот намек и хладнокровно продолжал курить, по временам искоса взглядывая на собеседника.

— У черноногих орлиный глаз, — продолжал Серый Медведь, — их зоркий взгляд видит все, что происходит в прерии.

Канадец утвердительно кивнул, однако и на этот раз ничего не ответил. Вождь продолжал:

— Серый Медведь увидел следы своих бледнолицых друзей, его сердце дрогнуло в груди от радости, поэтому он пришел.

Меткая Пуля медленно вынул чубук изо рта и, повернув голову к индейцу, пристально всматривался в него с минуту.

— Повторяю, что мой брат — дорогой гость, — сказал он наконец, — я знаю, что он великий вождь, и рад его видеть.

— О-о-а! — с тонкой улыбкой возразил индеец. — Так ли мой брат доволен моим присутствием, как говорит?

— Почему бы мне не быть довольным, вождь?

— Мой брат не простил черноногим, что они привязали его к столбу пыток.

Канадец презрительно пожал плечами и холодно ответил:

— Полноте, вождь, с какой стати мне не прощать вам или вашему племени? Война есть война. В чем мне упрекать вас? Вы хотели убить меня, я ушел от вас, мы квиты.

— Правду ли говорит Меткая Пуля, действительно ли он забыл про это? — спросил индеец с некоторым оживлением.

— Почему же нет? — спокойно ответил канадец. — Мой язык не раздвоен, мой рот произносит слова, исходящие из сердца; я не забыл тех пыток, каким вы подвергали меня, это было бы ложью, но я простил их.

— О-о-а! Мой брат великодушен.

— Нет, просто я хорошо знаком с индейскими обычаями, вот и все. Вы сделали не больше и не меньше того, что делают в подобном случае другие краснокожие. Могу ли я сердиться на вас за то, что вы поступили, как и должны были поступить?

Воцарилось молчание. Собеседники опять принялись курить.

И снова индеец заговорил первым.

— Так мой брат — друг? — спросил он.

— А вы, вождь? — вопросом на вопрос ответил канадец. Индеец встал и движением, исполненным величия, распахнул свой бизоновый плащ.

— Приходит ли враг таким образом? — ответил он просто. Канадец не мог сдержать жеста изумления. Черноногий не имел при себе никакого оружия; пояс его был пуст, даже ножа для скальпирования, этого оружия, с которым краснокожий неразлучен, и того при нем не оказалось. Меткая Пуля протянул ему руку.

— Вот вам моя рука, вождь, вы человек благородный. Теперь говорите, я вас слушаю. Не хотите ли выпить огненной воды?

— Огненная вода плохая советчица, — заметил вождь с улыбкой, — индейцы теряют от нее разум. Натах-Отан никогда не пьет ее.

— Ну, я вижу, что ошибался на ваш счет, вождь, это меня радует. Говорите же, мои уши открыты.

— То, что я хочу сказать Меткой Пуле, другие уши слышать не должны.

— Мои друзья спят крепко, вы можете говорить без опасения, да и в любом случае они не понимают вашего языка.

Индеец покачал головой.

— Стеклянный Глаз знает все, — возразил Серый Медведь, — вождь не раскроет рта в его присутствии.

— Как хотите, вождь, только должен вам заметить, что мне говорить нечего, стало быть, вы вольны говорить или молчать.

Индеец с минуту колебался, но потом продолжал:

— Пусть Меткая Пуля последует за своим другом до берега реки и там выслушает слова вождя черноногих.

— Гм! — задумался охотник. — А кто будет караулить моих друзей во время нашего отсутствия? Нет, нет, вождь, — прибавил он, — я не могу сделать этого. Краснокожие хитры, как двуутробки, пока я буду на берегу реки, моих друзей могут захватить врасплох. Кто мне ответит за их безопасность?

Индеец встал.

— Слово вождя, — сказал он гордо, сопровождая свои слова жестом, полным величия.

Канадец всмотрелся в него внимательно.

— Послушайте, краснокожий, — сказал он, — я не сомневаюсь в вашей честности и потому не обижайтесь на то, что я вам скажу.

— Я слушаю моего брата.

— Я должен охранять своих товарищей. Так как вы непременно хотите говорить со мной тайно, то я согласен идти за вами, но с условием, что останусь при своем оружии; таким образом, если случится нечто неожиданное, чего не может предвидеть человеческий разум, я буду в состоянии бороться с опасностью и смогу дорого продать свою жизнь. Если вы на это согласны, то я готов следовать за вами, в противном же случае — нет.

— Хорошо, — с улыбкой ответил вождь, — мой бледнолицый брат совершенно прав, настоящий охотник никогда не расстается со своим оружием. Пусть Меткая Пуля следует за своим другом.

— Пойдемте, — решительно ответил канадец, положив винтовку на плечо.

Серый Медведь стал спускаться с пригорка, неслышно скользя сквозь заросли кустов.

Меткая Пуля шел точно по его следам.

Хотя охотник прикидывался совершенно спокойным, он тем не менее тщательно осматривался вокруг и прислушивался к малейшему звуку.

Но в прерии все было тихо и безмолвно.

Минут через десять ходьбы эти два человека остановились у самой реки.

Миссисипи величественно катила свои волны по золотисто-желтому песку; временами какие-то неясные тени мелькали на ее берегах.

Неподалеку, самое большее в двух милях от них, на вершине холма светились последние отблески догоравшего костра, мелькавшие по временам между деревьями.

Серый Медведь остановился на конце небольшого мыса, который довольно далеко вдавался в реку. На этом месте не было никакой растительности, оттуда открывалась широкая панорама и можно было заметить малейшее движение в прерии.

— Удобно ли это место для охотника? — спросил вождь.

— Вполне удобно, — ответил Меткая Пуля. Он поставил винтовку наземь и оперся на нее руками: — Теперь я готов выслушать моего брата.

Индеец стал ходить взад и вперед по песку, скрестив руки на груди и опустив голову, как человек, погруженный в глубокую думу.

Охотник следил за ним глазами, невозмутимо ожидая, когда он вздумает объясниться.

Легко было угадать, что Серый Медведь взвешивает в уме один из тех смелых замыслов, на которые индейцы отваживаются порой, но что он не знает, как приступить к делу.

Охотник решил положить конец его размышлениям.

— Послушайте, вождь, — сказал он, — вы просили меня следовать за вами; я согласился. Теперь мы, как вы того желали, находимся вдали от человеческих ушей, однако вы все еще ничего не говорите. Если вы раздумали, то я вернусь к своим товарищам.

Индеец остановился перед ним.

— Нет, — сказал он, — брат мой не должен уходить. Настал час объяснения между нами… Мой брат любит Стеклянного Глаза?

Охотник с насмешливым видом поглядел на собеседника.

— К чему этот вопрос? — осведомился он. — Люблю я или нет того, кого вы вздумали называть Стеклянным Глазом, вам, я полагаю, это должно быть все равно.

— Вождь не теряет времени в пустых разговорах, — повелительно сказал индеец, — слова, исходящие из его груди, всегда просты и идут прямо к цели. Пусть мой брат ответит так же просто и ясно, как я его спросил.

— Не вижу к этому никаких препятствий. Да, я люблю Стеклянного Глаза, я люблю его не только за то, что он спас мне жизнь, но еще и за то, что он — самая благородная душа, с какой только мне доводилось встречаться.

— Прекрасно! Знает ли мой брат, с какой целью Стеклянный Глаз разъезжает по прериям?

— Признаться, нет, вождь, понятия не имею. Я только предполагаю, что, пресытившись жизнью в городах, он прибыл сюда воспрянуть духом от дивного и величественного зрелища дикой природы.

Индеец покачал головой. Метафизические соображения и поэтические обороты речи охотника были для него арабской грамотой; он ничего не понял.

— Серый Медведь — вождь, — сказал он, — у него язык не раздвоенный, слова, исходящие из его груди, ясны, как кровь в его жилах. Почему охотник не говорит с ним таким же языком?

— Я отвечаю на ваш вопрос, вождь, вот и все. Не думаете ли вы, что я расспрашивал своего друга о его намерениях? Они меня не касаются. Я не признаю за собой права отыскивать в сердце человека причины его действий.

— Мой брат говорит хорошо, на его голове седина, он имеет многолетний опыт.

— Может быть, вождь. Во любом случае наши с вами отношения не настолько близки, чтобы поверять друг другу свои мысли с полной откровенностью. А так как вы держите меня здесь уже больше часа, ничего не говоря, то нам лучше разойтись.

— Нет еще.

— Почему нет? Разве вы думаете, что я, подобно вам, вместо того чтобы спать ночью, как подобает всякому доброму христианину, шляюсь по степи, как ягуар в поисках добычи?

Индеец засмеялся.

— О-о-а! — воскликнул он. — Мой брат хитер, от него ничто не укроется.

— Вот тебе на! Велика хитрость угадать, что вы тут делаете.

— Слушайте меня.

— Пожалуйста, но с условием, что на этот раз вы отбросите все ваши индейские штучки, эти намеки, за которыми вы так искусно скрываете настоящую мысль.

— Мой брат откроет уши, и слова его друга дойдут до его сердца.

— Ну, покончим с этим раз и навсегда.

— Раз брат мой любит Стеклянного Глаза, то передаст от Серого Медведя, что ему грозит большая опасность.

— Ага! — отозвался канадец, бросив на собеседника подозрительный взгляд. — Какая же опасность?

— Больше я ничего не могу сказать.

— Очень хорошо, — посмеиваясь, заметил Меткая Пуля, — ваши сведения очень ценны, хоть и не слишком обстоятельны. Но что же мы должны сделать, чтобы уйти от грозной опасности?

— Мой брат разбудит своего друга, вы сядете на лошадей и уедете отсюда как можно скорее. Вы остановитесь только тогда, когда достигнете противоположного берега.

— Гм! А когда это будет сделано, то опасаться нам будет нечего?

— Решительно нечего.

— Замечательно! — насмешливо сказал охотник. — А когда нам надо ехать?

— Сейчас.

— Еще лучше.

Меткая Пуля сделал несколько шагов с задумчивым видом, потом вернулся к вождю и остановился прямо перед ним. Глаза у индейца сверкали во мраке, точно у тигра, когда он следил за всеми движениями охотника.

— Так вы не можете открыть мне причину, по которой нам следует уехать?

— Нет.

— Также невозможно, не правда ли, объяснить мне, какого рода опасность угрожает нам?

— Невозможно.

— Это ваше последнее слово? Индеец утвердительно кивнул головой.

— Если так, — вскричал Меткая Пуля, стукнув о землю прикладом винтовки, — я сам вам все объясню!

— Вы?

— Да, я! Слушайте же! Речь моя будет не длинной и, надеюсь, весьма любопытной для вас.

Вождь насмешливо улыбнулся.

— Мои уши открыты, — произнес он.

— Тем лучше! Я наполню их вестями, которые, быть может, и не очень вам понравятся.

— Я слушаю, — невозмутимо повторил индеец.

— Как вы совершенно справедливо заметили с минуту назад — хотя, между прочим будет сказано, ваше сообщение было совершенно лишним, поскольку я знаю вас давно, — у краснокожих орлиный глаз, они хищные птицы, от которых ничто не ускользнет.

— Дальше.

— Сейчас. Ваши разведчики заметили, что было совсем нетрудно, следы, оставленные семейством переселенцев; по этим следам вы давно уже преследуете путников, дожидаясь благоприятного момента, чтобы напасть на них и одержать верную победу. Предположив, что такая минута теперь настала, вы объединились — команчи, сиу и черноногие, все черти одного племени, — чтобы напасть в эту ночь на людей, которых подкарауливаете уже столько дней, горя желанием овладеть их большим, как вы полагаете, богатством… Не так ли?

На лице вождя не дрогнул ни один мускул, хотя при всем внешнем бесстрастии в душе он был взбешен и встревожен, что его планы так верно разгадали.

— В словах охотника есть доля правды, — холодно ответил он.

— Здесь все правда! — вскричал Меткая Пуля.

— Быть может, но я не вижу причины, зачем мне понадобилось предостерегать моего брата.

— А-а! Вы не видите причины? Ладно, я объясню и это. Вы явились ко мне, прекрасно зная, что Стеклянный Глаз, как вы называете его, не позволит вам безнаказанно совершить в его присутствии задуманное вами преступление.

Черноногий пожал плечами.

— Как бы храбр человек ни был, может ли он устоять против полутора сотен воинов? — заметил он.

— Нет, конечно, — согласился Меткая Пуля, — но он может устрашить их своим присутствием, воспользоваться своим влиянием на них и вынудить отказаться от их намерений, а именно это Стеклянный Глаз и сделает. По неизвестным мне причинам вы испытываете к нему глубокое уважение, непостижимое благоговение; разумеется, вы боитесь, что при первом же выстреле он прискачет, грозный, как ангел-мститель, и стараетесь удалить его под предлогом, благовидным для любого другого, но который его только заставит вмешаться в это дело!.. Ну, все ли я теперь сказал, вполне ли я разоблачил ваши мысли? Отвечайте!

— Мой брат знает все. Повторяю, его мудрость велика.

— Теперь вам нечего добавить, не правда ли? Так прощайте.

— Еще одну минуту.

— Еще?

— Это необходимо.

— По-моему, мы все выяснили.

— Мой брат говорил от своего имени, а не от имени Стеклянного Глаза. Разбудите вашего друга и передайте ему наш разговор; быть может, вы ошибаетесь.

— Не думаю, вождь, — возразил канадец, качая головой.

— Пусть так, — продолжал настаивать краснокожий, — однако сделайте то, о чем я вас прошу.

— Вам этого очень хочется, вождь?

— Очень.

— Не хочу вводить вас в неудовольствие из-за такого пустяка, но вы вскоре убедитесь, насколько я прав.

— Возможно. Я буду ждать ответа моего брата в течение получаса.

— Куда мне прийти с ним?

— Никуда! — с живостью вскричал индеец. — Если я прав, мой брат прокричит по-сорочьи два раза, если ошибаюсь, то он закричит, как сыч.

— Ладно. До свидания, вождь. Индеец грациозно поклонился.

— Да пребудет Ваконда с моим братом! — сказал он. После этого обмена любезностями они разошлись. Канадец небрежно перекинул винтовку через плечо и большим шагом направился к месту их стоянки, в то время как индеец внимательно следил за ним глазами, оставаясь, по-видимому, совершенно равнодушен. Но едва охотник скрылся из виду, как краснокожий лег на песок и пополз, как тень или как змея, в свою очередь скрывшись в кустарнике в том же направлении, что и Меткая Пуля, хоть и на порядочном расстоянии от него.

Не предполагая, что за ним следят, охотник не обращал внимания на то, что делалось вокруг него, и вернулся к товарищам, не заметив ничего необычного.

Если бы его мысли не были заняты другим и его многолетний опыт не усыплен в ту минуту, он, конечно, заметил бы с той проницательностью, какой отличался, что прерия вовсе не погружена в свою обычную тишину; он услышал бы странный шелест листьев и, быть может, увидел бы даже в тени высокой травы чьи-то ярко блестевшие глаза.

Вскоре он дошел до пригорка, где граф и его слуга спали крепким сном.

Меткая Пуля колебался несколько секунд, прежде чем потревожить сладкий сон молодого человека; однако вспомнив, что малейшая неосторожность может повести к страшным последствиям, которые невозможно предвидеть заранее, он наклонился к графу и слегка коснулся его плеча.

Как ни легко было прикосновение, оно мгновенно разбудило спящего.

Граф открыл глаза, сел и внимательно посмотрел на старого охотника.

— Нет ли чего нового, Меткая Пуля? — спросил он.

— Есть, граф, — печально ответил канадец.

— Ого! Какой у вас мрачный вид, любезный друг, — заметил де Болье со смехом. — Что же произошло?

— Пока что ничего, но скоро, пожалуй, нам надо будет посчитаться с краснокожими.

— Тем лучше, мы хоть согреемся… Чертовский холод, — ответил он, дрожа от озноба. — Но как вы узнали об этом?

— Пока вы спали, у меня был посетитель.

— А! И кто же выбрал такой неурочный час, чтобы нанести вам визит?

— Вождь черноногих.

— Серый Медведь?

— Он самый.

— Он что, лунатик разве, что расхаживает ночью по прерии?

— Он не расхаживает, а подстерегает.

— О! Я догадываюсь! Не оставляйте же меня долее в неизвестности, расскажите скорее обо всем, что произошло между вами. Серый Медведь не таков, чтобы беспокоиться без уважительной причины, и я сгораю от нетерпения узнать ее.

— Судите сами.

Без лишних слов охотник передал графу со всеми подробностями свой разговор с вождем.

— Гм! Это не шутка, — сказал граф, когда Меткая Пуля закончил свой рассказ. — Этот Серый Медведь — хитрый мошенник! Вы разоблачили его намерения и прекрасно сделали, что дали ему такой ответ. За кого меня принимает этот негодяй? Не воображает ли он, чего доброго, что я захочу быть его соучастником?! Пусть только осмелится напасть на бедняг-переселенцев, которые расположились на том пригорке, и клянусь вам, Меткая Пуля, что прольется много крови — если вы, конечно, поможете мне.

— Разве вы сомневаетесь в этом?

— Нет, любезный друг, благодарю вас. С вами и моим трусом Ивоном мы обратим в бегство всех индейцев!

— Ваше сиятельство изволили звать меня? — спросил бретонец, вскочив с места.

— Нет, нет, дружище Ивон, я только говорил, что нам, вероятно, придется драться.

Бретонец вздохнул и пробормотал, снова опускаясь на землю:

— Ах! Если бы я имел столько же отваги, сколько усердия, ваше сиятельство, но — увы! — сами изволите знать, я страшный трус и скорее помешаю вам, чем принесу пользу.

— Ты сделаешь, что можешь, любезный друг, и этого довольно.

Ивон вздохнул и ничего не ответил.

Меткая Пуля с улыбкой слушал этот разговор. Бретонец был наделен даром постоянно приводить его в изумление; он ровно ничего не понимал в этой странной натуре.

Граф обратился к охотнику.

— Значит, решено? — спросил он.

— Решено, — ответил тот.

— Тогда подавайте сигнал, любезный друг.

— Крик сыча, не так ли?

— Еще бы, черт возьми!

Меткая Пуля поднес к губам два пальца и, согласно уговору с Серым Медведем, издал пару звуков, с редким совершенством подражая крику сыча.

Едва замолк второй крик, как в кустарнике раздался страшный шум; не успели трое друзей занять оборонительную позицию, как человек двадцать индейцев внезапно бросились на них, мигом обезоружили и привели в совершенную невозможность сопротивляться.

Граф де Болье пожал плечами, прислонился к дереву и вставил монокль в правый глаз.

— Очень смешно… — пробормотал он.

— Не слишком-то, — заметил про себя Ивон. Среди индейцев легко было узнать Серого Медведя.

— Я предупреждал Меткую Пулю, — сказал он. Охотник презрительно улыбнулся.

— Вы предупреждали меня, как это делают краснокожие.

— Что хочет сказать мой брат?

— Хочу сказать то, что вы предупреждали о грозившей нам опасности, но не говорили, что замышляете измену.

— Это все равно, — невозмутимо сказал индеец.

— Меткая Пуля, друг мой, не стоит разговаривать с этими негодяями, — сказал граф и, надменно обратившись к вождю, спросил:

— Чего же вы хотите от нас?

За время своего странствия по прериям граф, постоянно сталкиваясь с индейцами, незаметно выучил их язык и говорил на нем довольно бегло.

— Мы не собираемся причинять вам вреда, но не допустим, чтобы вы вмешивались в наши дела, — почтительно ответил вождь. — Мы пришли бы в отчаяние, если бы были вынуждены прибегнуть к насильственным мерам.

Молодой человек расхохотался.

— Вы идиоты! Я сумею уйти от вас против вашей воли.

— Пусть мой брат попробует.

— Попробую, когда настанет время, но не теперь. Говоря таким беспечным тоном, граф достал из кармана сигарочницу, выбрал сигару и, взяв из коробка спичку, наклонился и зажег ее о камень.

Индейцы следили за его движениями с напряженным любопытством и тревогой.

Вдруг они вскрикнули от ужаса и отскочили на несколько шагов.

От трения о камень спичка зажглась, и на конце ее заколебался легкий голубоватый огонек. Граф небрежно вертел спичку в пальцах, чтобы дать сере разгореться.

Он не заметил испуга индейцев.

Между тем краснокожие движением быстрым, как мысль, наклонились все до одного и, взяв первый попавшийся кусок дерева, стали тереть им о камни.

Изумленный граф смотрел, не понимая, что они делают.

Серый Медведь колебался с минуту; странная улыбка мелькнула на его смуглом лице, но он тотчас принял обычный холодный вид, сделал шаг вперед и почтительно поклонился графу.

— Мой отец обладает огнем солнца, — сказал он со всеми признаками мистического ужаса, указывая на горящую спичку.

Молодой человек усмехнулся. Он понял все.

— Кто из вас, — надменно произнес он, — посмеет бороться со мной?

Индейцы оторопело переглянулись.

Эти неустрашимые люди, привыкшие бороться с самыми грозными опасностями, были побеждены непостижимой для них властью, которой обладал их пленник.

Так как граф, говоря с Серым Медведем, не обратил внимания на свою спичку, то она почти догорела, и он не мог уже ею воспользоваться. Он бросил ее.

Индейцы кинулись к ней удостовериться, действительно ли это был огонь.

Не придавая внешне значения этому действию, граф взял другую спичку из своей коробки и повторил опыт.

Его торжество было полным.

Краснокожие, приведенные в ужас, упали на колени и умоляли его простить их. Теперь он мог решиться на все. Эти первобытные натуры, подавленные чудом, совершенным на их глазах, считали его отныне существом высшим и находились целиком в его власти.

Меткая Пуля смеялся про себя над их простодушием.

Молодой человек искусно воспользовался своим торжеством.

— Теперь вы видите, что я в состоянии сделать? — осведомился он.

— Видим, — ответил Серый Медведь.

— Когда вы хотели напасть на переселенцев?

— Когда зайдет луна, воины нашего племени подступят к их лагерю.

— А вы?

— Мы должны стеречь нашего отца.

— И вы продолжаете утверждать, что это возможно? — надменно спросил граф.

Краснокожие содрогнулись от блеска в его глазах.

— Да простит наш отец, — ответил вождь, — мы его плохо знали.

— А теперь?

— Теперь мы знаем, что он наш властелин. Пусть он приказывает, мы будем повиноваться.

— Берегитесь! — сказал граф голосом, от которого индейцев охватил ужас. — Я подвергну вашу покорность тяжелому испытанию!

— Наши уши открыты, чтобы воспринимать слова отца.

— Подойдите.

Черноногие нерешительно сделали несколько шагов, они еще не вполне пришли в себя.

— Слушайте внимательно, — произнес граф, — а когда получите мое приказание, берегитесь, если не исполните его!

ГЛАВА V. Незнакомка

Теперь мы вынуждены вернуться в лагерь американцев.

Как уже говорилось, его караулили отец и сын. На душе у Джона Брайта было тревожно. Хотя у него еще не было достаточного опыта, коего требует жизнь в прерии, за четыре месяца трудных странствований и постоянных тревог он все-таки приобрел известный навык к бдительности, который в настоящем случае мог принести ему пользу, по крайней мере, чтобы отразить нападение, если не предотвратить его.

Вообще лагерь занимал положение отличное и тем удачнее выбранное, что с этого места взгляд охватывал большое пространство и легко было видеть приближение неприятеля.

Отец и сын легли возле костра, время от времени вставая поочередно, чтобы осмотреть степь и убедиться, что ничто не угрожает их безопасности.

Джон Брайт был человек железной воли и обладал храбростью льва; до сих пор в жизни ему не очень-то везло, но он поклялся, что добьется успеха во что бы то ни стало.

Он происходил от древнего рода скваттеров.

Скваттер — личность, присущая одному Новому свету, которую тщетно было бы искать в иных странах.

Расскажем в двух словах, что такое скваттер.

По территории, принадлежащей Соединенным Штатам, которая не была еще размежевана, встречается многочисленное население, которое заняло эти земли с целью приобрести их в день, когда североамериканское правительство объявит о их продаже.

Эти жители непроданных земель называются скваттерами.

Мы не станем утверждать, что они составляли лучшую часть стремящихся на Запад переселенцев, однако нам известно, что в некоторых местностях они установили у себя самоуправление и избрали из своей среды должностных лиц для соблюдения суровых законов, ими самими выработанных с целью охранять спокойствие на земле, где они поселились.

Однако наряду с этими честными скваттерами, которые, плохо ли, хорошо ли, подставляют шею под ярмо, часто очень тяжелое, существует другой разряд скваттеров, которые владение землей понимают в самом широком смысле, то есть когда в своих бесцельных странствованиях они встречают — что случается нередко — вспаханную землю, для них подходящую, то поселяются на ней без малейших колебаний и устраивают себе жилище, нисколько не думая о владельце, точно его вовсе не существует. Когда же тот является с нанятыми работниками, чтобы обработать и засеять свое поле, то приходит в немалое изумление, найдя его в чужих руках. Захватчик отказывается возвратить его, опираясь на гибкую аксиому, что владение подтверждается документами, а если настоящий хозяин настаивает на своем требовании, то прогоняет его выстрелами из винтовки и револьверов, этого ultima ratio2 переселенцев.

Нам известен любопытный случай с господином, отправившимся из Нью-Йорка с двумя сотнями работников, нанятых им для корчевки девственного леса, который он приобрел лет десять назад и до той поры еще не удосужился расчистить. Прибыв на место, он нашел целый город в четыре тысячи душ, построенный на месте его девственного леса, от которого не сохранилось ни единого деревца. После бесчисленных переговоров и объяснений вышеупомянутый господин счел себя счастливым, что унес ноги целым и невредимым, не заплатив за понесенные убытки своим грабителям, которых вначале надеялся выгнать сам.

Но скваттера не прогонишь с земли, которой он завладел, точно так же, как не заставишь янки выпустить доллар, попавший ему в руки.

Приведенный нами случай является одним из многих тысяч подобных и даже еще более странных примеров.

Джон Брайт принадлежал к первому из двух описываемых нами типов скваттеров. Когда ему минуло двадцать лет, отец наделил его топором, винтовкой с порохом на двадцать выстрелов и ножом, говоря:

— Послушай, мой мальчик, теперь ты большой и сильный, тебе стыдно оставаться долее на моем попечении. Я должен кормить шестерых твоих братьев. Америка велика, земли вволю; ступай с Богом, и чтобы больше я о тебе не слышал. Имея в руках оружие, с тем воспитанием, что получил, ты вскоре составишь себе состояние. Избегай ненужных стычек и постарайся не дать себя повесить.

После этой прочувственной речи отец нежно обнял сына, после чего вытолкал его из дома и захлопнул за ним дверь.

С той поры Джон Брайт так ничего и не слыхал об отце — правда, добрый малый и не справлялся о нем.

Вначале ему пришлось очень туго, но благодаря своему покорному нраву и некоторой законопослушности, его единственному родовому наследству, он все-таки кое-как устроился и взрастил детей, не подвергаясь чересчур тяжелым лишениям.

От одиночества ли, в котором он провел свою молодость, или от другой неизвестной нам причины, но только Джон Брайт боготворил жену и детей и ни под каким видом не согласился бы расстаться с ними.

Когда судьба вынудила его бросить землю, на которой он жил, и податься на поиски другой земли, более плодородной, он весело отправился в путь, поддерживаемый любовью к семейству, все члены которого сознавали и глубоко ценили его самопожертвование. Он принял решение зайти на этот раз так далеко, чтобы его уже никто не мог вытеснить из новых владений. Дело в том, что законный владелец земли, на которой к тому времени обосновалось его семейство, вынудил его уступить место, просто предъявив акты на владение; Джон Брайт даже не подумал сопротивляться, хотя его образ действия подвергся большому осуждению со стороны соседей.

Джон Брайт хотел видеть свою семью счастливой. Он охранял ее с ревнивой нежностью наседки к своим цыплятам.

Нынешним вечером его терзало страшное беспокойство, хотя он сам не понимал настоящей причины. Исчезновение индейцев казалось ему неестественным. Тишина вокруг была, по его мнению, чересчур глубокой, безмолвие в прерии каким-то особенно мертвым; он не находил себе места и, несмотря на убеждения сына, то и дело вскакивал, чтобы заглянуть через воздвигнутое ими укрепление.

Уильям горячо любил и уважал отца. Состояние, в котором находился Джон, тем сильнее огорчало молодого человека, что, по-видимому, это необычайное беспокойство ничем не оправдывалось.

— Боже мой! Отец, — сказал он Джону, — не мучайте же себя таким образом; на вас, право, жалко смотреть. Неужели вы думаете, что индейцы посмеют напасть на нас при этом ясном лунном свете? Взгляните-ка, ведь все видно, как средь бела дня. Если бы мы захотели, уверен, мы могли бы читать Библию при этом серебристом свете.

— Ты прав, но только относительно настоящей минуты, Уильям; краснокожие — хитрый народ и при таком ярком свете луны не станут подставляться под пули. Но через час луна зайдет, и тогда они без всякого риска подкрадутся во мраке к нашему укреплению.

— Не думаю, чтобы они попытались это сделать, дорогой отец. С тех пор как они подсматривают за нами, эти краснокожие дьяволы видели нас близко и могли убедиться, что от нас им получить нечего, кроме трепки.

— Гм! Я не разделяю твоего мнения. Наш скот для них богатство; я вовсе не желаю предоставить его в их пользование, тем более что нам пришлось бы возвратиться обратно в населенные места для закупки другого. Согласись, это было бы не очень приятно.

— Разумеется, но мы не будем поставлены в такую необходимость.

— Дай-то Бог, сынок!.. Ты ничего не слышишь? Молодой человек стал внимательно прислушиваться.

— Нет, — сказал он спустя минуту. Переселенец вздохнул.

— Сегодня вечером я обошел берега реки, — заговорил он опять, — и должен сказать, что редко мне встречалась местность более удобная для поселения. Девственный лес, простирающийся за нами, снабжал бы нас отличным топливом, не говоря о великолепном тесе; кроме того, тут поблизости есть большие участки земли, на которых, благодаря соседству с водой, я уверен, можно было бы вырастить прекрасный урожай.

— Вы что же, намерены поселиться здесь, отец?

— А ты против этого?

— Нисколько; мне все равно, где бы ни быть, лишь бы нам жить и работать вместе. Это место мне кажется не хуже любого другого, тем более что оно достаточно отдалено от населенных мест и мы можем не опасаться, что нас вытеснят отсюда — по крайней мере, на много-много лет.

— Я тоже так думаю.

В эту минуту в высокой траве пробежал легкий шелест.

— Теперь я уверен, что не ошибаюсь! — вскричал переселенец. — Я слышал какой-то звук.

— Я тоже слышал, — сказал молодой человек, вскакивая с места и хватая свою винтовку.

Оба бросились к укреплению. Однако им не удалось рассмотреть ничего подозрительного.

Прерия казалась все такой же мирной.

— Верно, это дикий зверь идет на водопой или возвращается с него, — заметил Уильям, чтобы успокоить отца.

— Нет, — возразил тот, покачав головой, — животное издает совсем не такой шум; это звук человеческих шагов, я знаю точно.

— Самое простое — пойти посмотреть.

— Пойдем.

Оба смело перелезли через укрепление и разошлись в разные стороны. Не спуская пальца с курка, они обошли лагерь, тщательно осматривая каждый куст, чтобы убедиться, что враг нигде не скрывается.

— Ну что? — вскричали оба в один голос, столкнувшись на противоположном конце лагеря.

— Ничего, а у тебя?

— Ничего.

— Странно! — пробормотал Джон Брайт. — Звук был так явствен.

— Положим, но поверьте, отец, это просто какое-то животное пробежало поблизости. В такую тихую ночь малейший шорох слышится на большом расстоянии. Впрочем, теперь мы можем быть уверены, что здесь никого нет.

— Вернемся, — сказал переселенец в задумчивости.

Они стали перелезать назад через укрепление, но вдруг оба остановились как вкопанные, едва сдержав крик изумления, почти ужаса.

Они увидели у костра человеческую фигуру, очертания которой трудно было рассмотреть с такого расстояния.

— Теперь я понимаю, в чем дело! — вскричал переселенец и громадным прыжком очутился в черте лагеря.

— Я тоже, — пробормотал сын, следуя примеру отца. Но, оказавшись перед странной фигурой, они изумились еще больше.

С невольным любопытством принялись они рассматривать это удивительное существо, забыв спросить, кто это, как и по какому праву явилось оно к ним в лагерь.

Насколько можно было судить, перед ними была женщина, но годы, образ жизни и, быть может, горе избороздили ее лицо такой мелкой сетью морщин, что никто не сумел бы сказать ни сколько ей лет, ни того, была ли она когда-нибудь хороша собой.

Ее горевшие мрачным огнем большие черные глаза, в глубоких впадинах, над которыми торчали густые брови, сросшиеся над орлиным носом, ее выдающиеся скулы, покрытые багровым румянцем, ее большой рот с ослепительно белыми зубами и тонкими губами и четырехугольный подбородок — все вместе не внушало к ней с первого взгляда ни сочувствия, ни доверия. Длинные черные волосы, в которых запутались сухие листья и трава, в беспорядке падали на ее плечи.

Одежда ее могла бы сгодиться как мужчине, так и женщине. Она состояла из длинной рубахи с короткими рукавами, сшитой из бизоновой кожи и перехваченной в талии поясом со стеклянными бусами. Швы на рубахе отсутствовали; она была скреплена волосами на небольшом расстоянии друг от друга. Подол, причудливо вырезанный, окаймлялся перьями; он доходил только до колен. Митассы, или штаны, собранные у лодыжек, поднимались чуть выше колена, над которым привязывались подвязками из бизоновой кожи. Гумпесы, или башмаки, были гладкие и без украшений.

На руках этой женщины были железные кольца, на шее — два-три ожерелья из бус, в ушах серьги.

На поясе у нее висели с одной стороны пороховница, топор и нож, с другой — мешочек с пулями и длинная индейская трубка. Прекрасное ружье английской работы лежало на ее коленях.

Она сидела, поджав ноги, у костра и пристально смотрела на огонь, подперев рукой подбородок.

При появлении американцев она даже не пошевелилась, точно вовсе не заметила их присутствия.

Джон Брайт долго и внимательно всматривался в нее, наконец подошел и слегка коснулся ее плеча.

— Добро пожаловать, женщина, — сказал он. — Я вижу, вы озябли и не прочь посидеть у огня.

Почувствовав прикосновение, она медленно подняла голову и, устремив на собеседника взгляд, в котором не трудно было подметить некоторое помешательство, ответила ему по-английски глухим, гортанным голосом:

— Бледнолицые — безумцы. Они все воображают, будто находятся в своих городах, они никогда не думают, что в прерии даже деревья имеют уши и даже листья снабжены глазами, чтобы видеть и слышать все, что делается и говорится вокруг… Черноногие очень ловко снимают волосы.

Мужчины переглянулись при этих словах, смысл которых боялись понять, хоть он и не был достаточно ясен.

— Вы голодны? Хотите есть? — продолжал расспрашивать Джон Брайт. — Или, быть может, вы страдаете от жажды? Я могу, если вы пожелаете, дать вам хороший глоток огненной воды, чтобы согреться.

Женщина нахмурила брови.

— Огненная вода годится только для индианок, — возразила она. — К чему мне ее пить? Скоро придут другие — те, которые осушат ее у вас. Знаете ли вы, сколько часов вам осталось жить?

Переселенец невольно содрогнулся при этой неясной угрозе.

— Зачем вы так говорите со мной? — спросил он. — Разве я вас чем-нибудь обидел?

— Мне все равно, — возразила она, — я не живая, мое сердце давно умерло.

Движением медленным и торжественным она повертывала голову вокруг, пристально всматриваясь в окрестности.

— Вот, — продолжала она, указывая исхудалой рукой на зеленый холмик неподалеку, — вот где он пал, там и покоится. Его голову рассекли надвое ударом топора, когда он спал… Бедный Джеймс!.. Это место проклятое, разве вы не знаете? Одни только коршуны да вороны отдыхают здесь, и то изредка. Зачем же вы пришли сюда? Надоело вам жить, что ли?.. Слышите? Они идут! Скоро они будут здесь! Отец и сын переглянулись.

— Она помешана, бедняжка! — пробормотал Джон Брайт.

— Да, именно это они все и говорят! — вскричала женщина с некоторым оживлением в голосе. — Они назвали меня Охмаханк-Шике (Гадина Земли) и боятся, как своего злого гения. Вы также сочли меня сумасшедшей, не правда ли? Ха-ха-ха!

Она разразилась громким хохотом, который перешел в рыдания. Закрыв руками лицо, она залилась слезами.

Мужчины были тронуты. Непонятное горе, бессвязные слова — все вызывало их участие к этому бедному созданию, которое казалось таким несчастным. Жалость закралась в их сердце, они смотрели на женщину и не решались тревожить ее.

Через несколько минут она подняла голову, отерла глаза рукой и снова заговорила. Дикое выражение в ее глазах исчезло, даже голос как будто изменился, и каким-то непостижимым волшебством во всем ее облике произошла разительная перемена.

— Простите меня, — грустно сказала она, — я наговорила много глупостей. Уединение, в котором я живу, жестокое горе, которое давно уже легло на мое сердце тяжким камнем, порой затмевают мой разум, да и место, где мы находимся, напоминает мне о страшных событиях, которые никогда не изгладятся из моей памяти.

— Могу вас уверить, сударыня… — пробормотал Джон Брайт, не зная, что сказать, так он был изумлен.

— Теперь припадок прошел, — перебила она с кроткой и грустной улыбкой, от которой выражение ее лица совершенно изменилось. — Вот уже два дня, как я слежу за вами, желая помочь. Краснокожие собираются напасть на вас.

Мужчины вздрогнули и, забыв обо всем и думая только о предстоящей опасности, осмотрелись вокруг беспокойным взглядом.

— Вы точно это знаете? — спросил Джон Брайт.

— Я знаю все, — ответила она, — но успокойтесь, остается еще добрых два часа до той минуты, когда в ваших ушах раздастся их ужасный боевой клич. Этого времени достаточно, даже с избытком, чтобы вы достигли безопасного убежища.

— О! У нас хорошая винтовка и верный глаз, — возразил Уильям, взяв ружье в свои сильные руки.

— Что могут сделать четыре винтовки, как бы хороши они ни были, против двух или четырех сотен ягуаров, алчущих крови, с которыми вам предстоит бой? Вы не знаете краснокожих, молодой человек.

— Это правда, — пробормотал он. — Что же нам делать?

— Где искать убежища, где найти помощь в этих бескрайних прериях? — прибавил Джон Брайт, озираясь с отчаянием.

— Разве я не сказала, что хочу вам помочь? — быстро возразила женщина.

— Сказать-то сказали, но я не могу придумать, какую помощь вы нам можете оказать.

Она грустно улыбнулась.

— Ваш ангел-хранитель привел вас сюда. Пока я следила за вами сегодня, я так и дрожала при мысли, что вы остановитесь не на этом месте. Пойдемте.

Они молча последовали за ней, подчиняясь влиянию, которое это странное создание приобрело над ними за несколько прошедших минут.

Пройдя шагов десять, женщина вдруг остановилась и, обернувшись к ним, сказала, указав исхудалой рукой на северо-запад:

— Там, в двух милях отсюда, ваши враги скрываются в высокой траве. Я слышала их замыслы, я присутствовала без их ведома на их советах. Они ожидают только захода луны, чтобы напасть на вас. Нам остается с час времени.

— Моя бедная жена! — прошептал Джон Брайт.

— Мне нельзя спасти вас всех, такая попытка была бы безумием, но я могу, если хотите, попробовать спасти вашу жену и дочь от судьбы, которая им угрожает.

— Говорите! Говорите!

— Это дерево, у подножия которого мы стоим, хотя и кажется на вид свежим и здоровым, однако внутри пусто. Захватив с собой съестные припасы, ваша жена и дочь могут скрыться в его дупле и там в безопасности выжидать, пока минует гроза. Что касается вас…

— Мы мужчины, — с живостью перебил ее Джон Брайт, — мы привыкли к опасностям, наша участь в руках Божьих.

— Хорошо, но не отчаивайтесь, еще не все потеряно. Американец покачал головой.

— Вы же сами сказали, — возразил он. — Что могут сделать четыре человека при всей своей храбрости против легиона демонов?.. Но теперь речь не о том; я не вижу отверстия, через которая жена и дочь должны попасть в дупло.

— Оно скрыто ветвями и листвой и находится на расстоянии двадцати или двадцати пяти футов от земли.

— Слава Богу! Они будут в безопасности!

— Да, но поторопитесь предупредить их, а пока ваш сын и я приготовим тут все необходимое.

Убежденный в необходимости поспешить, Джон Брайт пустился бегом к лагерю.

Тем временем незнакомка и Уильям устроили с быстротой, которую может придать одно лишь приближение грозной опасности, нечто вроде лестницы, довольно удобной, впрочем, чтобы женщины могли подняться до дупла и потом спуститься внутрь дерева.

Джон Брайт между тем разбудил жену, дочь и слуг; в нескольких словах он объяснил им положение дел, потом заставил женщин запастись съестными припасами, шкурами и всем необходимым, после чего повел их к месту, где ожидала незнакомка.

— Вот мои самые драгоценные сокровища, — сказал Джон Брайт. — Если удастся спасти их, я буду обязан этим только вам.

Мать и дочь принялись было благодарить таинственную покровительницу. Однако та прервала их жестом резким и повелительным.

— После, после, — сказала она, — когда мы спасемся, у нас будет довольно времени поздравить друг друга, а пока не время говорить комплименты, необходимо оградить себя от опасности.

Оскорбленные не слишком приветливым тоном, женщины отошли и с любопытством, почти со страхом смотрели на это странное существо.

Но женщина оставалась невозмутима и, по-видимому, ничего не замечала; в двух словах она объяснила им способ, придуманный ею, чтобы скрыть их от краснокожих, и предостерегла, чтобы они не разговаривали в дупле, где им не будет тесно и они даже смогут ходить. Затем она приказала им подняться по лестнице.

Женщина, быть может, сама того не подозревая, имела такое влияние на окружающих ее и переселенцы так ясно видели необходимость немедленного повиновения, что обе американки, обняв Джона Брайта и его сына, стали храбро подниматься по лестнице следом за Джоном и незнакомкой.

В несколько мгновений они достигли громадной ветви, где по совету незнакомки остановились.

Тогда Джон Брайт бросил в дупло через отверстие, ясно видимое на этой высоте, поскольку оно находилось всего на два фута выше ветви, принесенные с собой шкуры и съестные припасы.

Потом лестницу поставили внутрь дерева и две женщины проскользнули в отверстие.

— Мы оставляем вам лестницу, — сказала незнакомка, — нам она не нужна, но берегитесь выходить прежде, чем я приду за вами. Малейшая неосторожность может стоить вам жизни. Впрочем, успокойтесь, ваше заключение не будет продолжительным, оно продлится всего несколько часов. Не унывайте.

Американки опять хотели выразить ей свою признательность, но, не слушая их, она сделала Джону Брайту знак следовать за ней и быстро спустилась с дерева.

С помощью переселенцев она поспешно уничтожила все следы, которые могли бы выдать индейцам местонахождение женщин.

Когда незнакомка окончательно удостоверилась, что все в порядке и ничто не указывает на присутствие тех, кто скрывался в дупле дерева, она вздохнула с облегчением и в сопровождении двух мужчин направилась к укреплению.

— Теперь, — сказала она, — надо зорко смотреть вокруг; эти демоны, вероятно, уже где-то неподалеку. Вы честные и добрые американцы, покажите же проклятым краснокожим, на что вы способны!

— Пусть только подойдут! — глухо проворчал Джон Брайт.

— Не замедлят, — тихо произнесла женщина и указала пальцем на несколько черных точек, едва заметных, но мало-помалу увеличивавшихся в размерах и явно приближавшихся.

ГЛАВА VI. Оборона лагеря

Краснокожие сражаются странным способом, который сбивает с толку все расчеты европейской тактики.

Чтобы вполне уяснить себе их систему, надо сперва понять, что индейцы вовсе не считают за честь то, что мы считаем делом чести.

Встав на эту точку зрения, легко понять остальное.

Попробуем объясниться точнее.

Когда индейцы предпринимают экспедицию, их интересует только одно — успех.

В этом для них заключается все. Любое средство хорошо для достижения успеха.

Одаренные неоспоримой храбростью, порой смелые до безумия, они не останавливаются ни перед чем, не унывают ни при каких обстоятельствах. Однако, когда успех экспедиции кажется им сомнительным, они отступают так же быстро, как шли вперед, и не считают постыдным для себя обратиться в бегство с поля битвы, где встретили неприятеля сильнее себя либо заранее подготовленного к их нападению.

Разумеется, их система ведения войны очень проста.

Они стараются захватить неприятеля врасплох.

Краснокожие крадутся по следам врагов целые месяцы, с беспримерным терпением и неусыпной бдительностью подкарауливая их днем и ночью, но тщательно остерегаясь, чтобы самим не попасть впросак. Потом, когда представится наконец удобный случай и они сочтут, что настала минута привести в исполнение тщательно продуманный план, они начинают действовать с необычайной быстротой и яростью и тем нередко озадачивают противников. Если же в первой схватке их опрокинут и они убедятся, что неприятель не струсил и может оказать сопротивление, то, по данному знаку, они исчезают все как по волшебству, нисколько не смущаясь, и снова принимаются подстерегать минуту, когда им улыбнется удача.

По совету незнакомки Джон Брайт встал сам и расставил сына и слуг таким образом, чтобы они могли наблюдать за степью со всех сторон. Незнакомка стояла рядом с ним в том углу укрепления, который был обращен к реке, и также ждала, опираясь на винтовку.

Прерия представляла собой в эту минуту странное зрелище.

Довольно сильный ветер, который поднялся при заходе солнца, понемногу стихал и теперь лишь слегка касался зеленых крон высоких деревьев.

Месяц, почти совсем скрывшись, проливал на окрестность дрожащий полусвет, который не рассеивал мрака, а наоборот, только сильнее подчеркивал контраст между мглой и бледными лучами заходящего светила.

Порой глухой рык или отрывистый вой нарушали безмолвие ночи и, как грозный призыв, напоминали переселенцам, что вокруг караулят невидимые лютые и ожесточенные враги.

Воздух был так чист, что малейший звук слышался на огромном расстоянии, и легко было отличить вдали черные точки: почва была усеяна громадными гранитными глыбами.

— Вы точно знаете, что на нас нападут сегодня? — тихо спросил американец.

— Я присутствовала на последнем совете старейшин, — отчетливо ответила незнакомка.

Переселенец бросил на нее пытливый взгляд, который она уловила и значение которого тотчас поняла. Она презрительно пожала плечами.

— Берегитесь, — сказала она ему с особенной выразительностью, — не позволяйте сомнению закрасться в вашу душу. Какая мне выгода вас обманывать?

— Не знаю, — ответил Джон задумчиво, — но я спрашиваю себя также, какая вам польза в том, чтобы защищать меня.

— Никакой, если вы так ставите вопрос. Мне все равно, если ваше имущество будет разграблено, если ваша жена, дочь и вы сами будете скальпированы. Я ничего не потеряю от этого… но разве только таким образом смотрят на вещи? Не думаете ли вы, что для меня материальные интересы имеют значение, что я придаю им большой вес? Если таково ваше мнение, то между нами все кончено, я ухожу, и выбирайтесь как знаете из западни, куда сами залезли.

С этими словами она вскинула ружье на плечо и сделала быстрое движение, чтобы перебраться через укрепление. Джон Брайт поспешно остановил ее.

— Вы не поняли меня, — сказал он, — каждый на моем месте сделал бы то же, что я. Мое положение отчаянное, вы сами говорите это. Вы пробрались в мой стан способом, которого я понять не могу. Тем не менее до сих пор я оказывал вам, как вы сами признаете, полнейшее доверие, хотя не знаю, кто вы и что движет вашими поступками. Ваши слова мне ничего не объясняют, напротив, они погружают меня еще в большую неизвестность, а ведь речь идет о спасении моего семейства, которое может быть перерезано на моих глазах, наконец, о спасении моего небольшого достояния. Поймите все это, и я посмотрю, как вы станете обвинять меня, даже не знающего, кто вы, в недостатке абсолютного к вам доверия, на которое вы, может быть, имеете право.

— Да, — ответила она после минутного размышления, — вы правы; таков уж свет, что всегда надо во всеуслышание объявлять свои имя и звание. Эгоизм до того преобладает в этом мире, что нужно предъявлять свидетельство честности даже для оказания услуг. Никто не допускает бескорыстия — этой аномалии, свойственной великодушным сердцам, которую обыватели называют сумасшествием. К несчастью, вам приходится волей-неволей принимать меня за то, чем я кажусь, если не хотите, чтобы я ушла; всякое слово с моей стороны было бы лишним. Судите обо мне по моим действиям — это единственное доказательство, какое я могу и хочу дать вам относительно чистоты моих намерений. Вы вольны принять или отвергнуть мою помощь. После вы поблагодарите или проклянете меня, как вам заблагорассудится.

Джон Брайт находился в жестоком недоумении. Объяснения незнакомки только сильнее сгущали окружавший ее таинственный мрак, вместо того чтобы пролить хоть лучик света на эту тайну. Но, сам не зная почему, он безотчетно верил ей против своей воли. После нескольких минут тяжкого раздумья он поднял голову, хлопнул правой рукой по дулу винтовки и, поглядев собеседнице прямо в лицо, сказал твердым и глубоко выразительным голосом:

— Слушайте! Я не буду стараться узнать, от Бога вы или от черта, шпион ли врагов или преданный друг, этот вопрос, как вы сами говорите, скоро прояснится сам собой. Но помните одно, я буду следить за малейшим вашим движением, за каждым словом. При первом подозрительном действии, первом слове я всажу вам пулю в голову, даже если после этого меня убьют на месте. Согласны?

Незнакомка засмеялась.

— Согласна, — ответила она, — так-то лучше. Я узнаю истинного янки!

На этом разговор между собеседниками прекратился и все их внимание обратилось на степь.

В прерии царила все та же глубокая тишина. Казалось, природа была погружена в глубокий сон.

Однако зоркие глаза незнакомки различили на берегу реки несколько диких животных, которые быстро обратились в бегство, а также других, поспешно переплывающих реку, вместо того чтобы продолжать пить.

Нет действия без причины — это одна из самых непреложных аксиом прерии; все здесь имеет свое обоснование. Лист не упадет с дерева, птица не вспорхнет без того, чтобы не начали допытываться, отчего упал лист, отчего вспорхнула птица.

После нескольких минут пристального наблюдения незнакомка взяла переселенца за руку и, наклонившись к его уху, шепнула голосом тихим, как легкий шелест ветра, одно слово, от которого он содрогнулся.

— Смотрите! — сказала она, указывая рукой на некое место на равнине.

Джон Брайт наклонился вперед.

— О! Что это значит? — пробормотал он через минуту.

Равнина, как уже упоминалось выше, была усеяна упавшими деревьями и гранитными глыбами, которые издали казались черными точками.

Но странно, эти черные точки, сначала довольно отдаленные от лагеря, как будто чуть заметно приблизились и теперь были уже недалеко.

Поскольку было маловероятно, чтобы гранитные глыбы и деревья двигались сами собой, то, следовательно, это приближение имело некую причину, и достойный переселенец, не одаренный очень быстрым соображением, тщетно ломал себе голову, стараясь угадать ее.

Этот новый лес Макбета, который ходил сам собой, тревожил его в высшей степени. Его сын и слуга в свою очередь заметили странное явление, но также не могли понять причины.

Внезапно Джон Брайт обнаружил, что дерево, которое, как он прекрасно помнил, с вечера находилось в ста пятидесяти шагах от пригорка, теперь вдруг приблизилось на расстояние едва ли сорока шагов.

Нисколько не волнуясь, незнакомка тихо произнесла:

— Это индейцы.

— Индейцы?! — вскричал он. — Возможно ли?

— Сейчас я докажу вам это.

Она встала на колени, вскинула на плечо винтовку, тщательно прицелилась и спустила курок.

Молния рассекла мрак.

В то же мгновение мнимое дерево прыгнуло, словно лань.

Раздался страшный крик, и появились краснокожие, мчась к лагерю, как стая волков, размахивая оружием, перекликаясь свистом и ревя, будто злые духи.

Американцы, до крайности суеверные и опасавшиеся колдовства, убедившись, что имеют дело с обыкновенными людьми, храбро встретили неприятеля метко направленным беглым огнем.

Однако индейцы, зная, вероятно, как мало белых, не унывали и настойчиво стремились вперед.

Краснокожие находились уже на расстоянии всего нескольких ярдов от укрепления и готовились взять их приступом, когда очередной выстрел незнакомки уложил индейца, который был впереди остальных, в ту минуту, когда он обернулся к товарищам, призывая их следовать за собой.

Падение этого человека произвело действие, которого никак не могли ожидать американцы, считавшие себя погибшими.

Индейцы исчезли, как будто по волшебству, крики затихли, и вокруг снова воцарилась глубокая тишина.

Можно было вообразить, что все происшедшее приснилось в страшном сне.

Американцы переглядывались с изумлением, не зная, чему приписать это молчание.

— Просто непостижимо, — сказал Джон Брайт, удостоверившись быстрым взглядом, что его маленький отряд на ногах, цел и невредим. — Можете вы объяснить нам это, сударыня? Ведь вы наш ангел-хранитель: именно вашему последнему выстрелу мы обязаны нынешним спокойствием.

— Ага! — с насмешливой улыбкой заметила незнакомка. — Вижу, наконец-то вы начинаете отдавать мне справедливость.

— Не будем говорить об этом, — возразил переселенец с досадой, — я глупец; простите меня и забудьте о моих подозрениях.

— Я забыла о них, — ответила она. — А то, что вас удивляет, на самом деле очень просто. Индеец, которого я убила или, по крайней мере, ранила, — знаменитый вождь. Увидев, что он пал, воины пришли в уныние и бросились к нему, чтобы унести его и не дать вам завладеть его волосами.

— Тьфу! — вскричал Джон Брайт с жестом отвращения. — Не воображают ли эти язычники, что мы похожи на них? Нет! Если только я буду в силах, то убью их всех до последнего, защищая свою жизнь, и никто не поставит мне это в вину. Но сдирать с них шкуру с волосами — это совсем другое дело! Я честный виргинец, в моих жилах нет ни капли смешанной крови, и я не способен на такие гнусности!

— Я согласна с вами, — ответила незнакомка грустным голосом, — скальпирование — ужасная пытка. К сожалению, многие белые в прериях не разделяют ваше мнение, они переняли индейские обычаи и без церемонии скальпируют врагов.

— Они не правы.

— Пожалуй, и я нисколько их не оправдываю.

— Стало быть, на этот раз мы избавлены от этих краснокожих дьяволов! — весело вскричал Джон Брайт.

— Рано радуетесь, они скоро вернутся!

— Опять?

— Они прекратили наступление, чтобы унести мертвых и раненых, и, скорее всего, они ищут другой способ одержать над нами верх.

— Увы! Это будет не трудно. Несмотря на все усилия, нам невозможно устоять против толпы хищников, которые бросаются на нас со всех сторон, точно на падаль. Что могут сделать пять винтовок против легиона демонов?

— Много, если вы не будете унывать.

— О! На этот счет будьте спокойны, мы не отступим ни на пядь, мы твердо решились победить или умереть на этом месте.

— Ваша храбрость мне по душе, — ответила незнакомка. — Быть может, все кончится лучше, чем вы полагаете.

— Да услышит вас Бог, достойная женщина!

— Нельзя, однако, больше терять времени — индейцы могут вернуться с минуты на минуту. Надо постараться действовать так же успешно, как при первом приступе.

— Постараюсь.

— Хорошо… Скажите, вы человек решительный?

— По-моему, я уже доказал это.

— Да, правда. На сколько дней хватит ваших съестных припасов?

— На четыре, по меньшей мере.

— То есть при необходимости — дней на восемь, не так ли?

— Примерно.

— Тогда, если хотите, я надолго избавлю вас от врагов.

— Очень хочу!

Внезапно боевой клич краснокожих раздался снова, но на этот раз еще громче, еще ужаснее.

— Ах, теперь уже поздно! — вскричала незнакомка с грустью. — Нам остается одно — мужественно умереть.

— Так умрем с Богом! — вскричал Джон Брайт. — Но сперва надо убить как можно больше проклятых язычников. Ну, ребята, ура в честь дядюшки Сэма!3

— Ура-а! — подхватили его товарищи, размахивая оружием.

Краснокожие ответили на этот вызов воплем ярости, и завязался бой.

Но на этот раз он грозил быть более ожесточенным.

Вскочив на ноги и испустив свой страшный боевой клич, индейцы немедленно рассыпались по равнине, припали к земле и тихо поползли по направлению к лагерю.

Когда им попадался на дороге ствол дерева или куст, за которым можно было прикрыться, они останавливались, чтобы пустить в неприятеля стрелу или пулю.

Эта новая тактика врагов ставила американцев в тупик, их пули почти не попадали в противников, чьи фигуры, к несчастью, совсем растворялись во мраке. Кроме того, краснокожие со свойственной индейцам хитростью так искусно колыхали высокую траву, что переселенцы, обманутые этими признаками, не знали, куда целить.

— Мы погибли! — вскричал Джон Брайт в порыве отчаяния.

— Положение действительно опасно, но унывать не следует, — возразила незнакомка. — Нам остается одна надежда — правда, довольно слабая; я попробую это средство, когда настанет время. Постараемся устоять в рукопашной схватке.

— Гм! Вот этот дьявол, по крайней мере, далеко не уйдет, — заметил переселенец, прицеливаясь.

Черноногий воин, голова которого на мгновение высунулась из высокой травы, упал наземь с черепом, пробитым пулей американца.

Внезапно краснокожие вскочили на ноги и с яростным ревом ринулись на укрепление.

Американцы ожидали их без страха.

Залп в упор встретил индейцев, и враги схватились врукопашную.

Стоя за своим укреплением и обороняясь винтовкой, как палицей, американцы разили каждого, кто пытался подойти к ним ближе, чем на расстояние руки. Что-то особенно мрачное было в этом сражении среди ночной тишины, прерываемой только стоном раненых; американцы дрались молча.

Вдруг, в ту минуту, когда переселенцы, подавленные числом врагов, невольно отступили, незнакомка вскочила на укрепление с факелом в руке и испустила такой дикий крик, что сражающиеся оцепенели.

Свет факела отражался на лице женщины и придавал ему страшное выражение; она высоко подняла голову и, повелительно протянув руку, вскричала пронзительным голосом:

— Назад, демоны!

Услышав этот страшный голос, краснокожие с минуту оставались неподвижны, точно окаменели, потом вдруг повернулись и стремглав пустились бежать вниз с холма, толкая друг друга и явно обезумев от страха.

Заинтригованные этой невероятной сценой, американцы с радостью перевели дух. Они были спасены.

Их спасло чудо!

Они бросились к своей спасительнице, чтобы отблагодарить ее, но незнакомки нигде не было.

Она скрылась!

Напрасно американцы искали ее повсюду, они не могли понять, куда женщина пропала; она точно вдруг сделалась невидимой.

Факел, который она держала в руках, лежал на земле и еще дымился. Это был единственный след, оставленный ею в лагере переселенцев.

Джон Брайт и его спутники терялись в догадках на ее счет, перевязывая свои раны как умели, когда жена и дочь переселенца вдруг появились среди лагеря.

Джон Брайт бросился к ним навстречу.

— Какая неосторожность! — вскричал он. — Зачем вы покинули убежище, несмотря на все предостережения?

Жена взглянула на него с удивлением.

— Мы пришли потому, что нас известила незнакомая женщина, которая оказала нам столько услуг, — возразила она.

— Как! — вскричал Джон Брайт. — Стало быть, вы видели ее?

— Конечно, видели. Несколько минут тому назад она приходила к нам. Мы были полумертвые от страха; шум сражения доносился до нас, но мы не знали, что происходит. Успокоив нас, что все кончено и нам нечего больше бояться, она сказала, что мы можем, если хотим, вернуться к вам.

— А что же сделала она?

— Она привела нас сюда и, несмотря на все наши убеждения, тотчас ушла, говоря, что мы не нуждаемся более в ней, ее присутствие бесполезно для нас, а между тем она вынуждена удалиться по очень важным причинам.

Переселенец рассказал жене и дочери со всеми подробностями, что случилось и чем они обязаны этой странной женщине.

Они слушали его рассказ с величайшим вниманием, не зная, чем объяснить поступки этого загадочного существа, в высшей степени возбуждавшего их любопытство.

К несчастью, странное бегство незнакомки отнюдь не указывало на то, что та стремилась завязать с ними дружеские отношения. Когда переселенцы перебрали все возможные догадки по поводу случившегося, они были вынуждены примириться с неизвестностью и предоставить времени снять покров с этой тайны.

Жизнь в прерии оставляет мало времени на размышления и объяснения; дело преобладает надо всем. Приходится постоянно думать о своей безопасности. Итак, не теряя больше ни минуты на разгадку тайны, по-видимому непроницаемой, Джон Брайт принялся старательно заделывать бреши в укреплении и еще тщательнее ограждать свой лагерь, насколько было возможно, сваливая у заграждения все предметы, какие находились у него под рукой.

Покончив с этой работой, переселенец занялся скотом, перегнав животных на место, где их не могли достать пули, и окружив изгородью из переплетенных ветвей.

Когда Джон Брайт вошел в этот загон, устроенный на скорую руку, он вскрикнул от изумления, а вслед за тем взвыл от бешенства.

На его крики прибежали слуги и сын.

Лошади и половина быков исчезли.

Индейцы увели их во время боя; шум схватки, разумеется, заглушил топот угнанного скота.

Вероятно, только вмешательство незнакомки, вселившей ужас в индейцев, помешало грабителям увести весь скот.

Потеря, понесенная переселенцами, была громадной. Хоть они и не лишились всего своего скота, однако то, что у них отняли, ставило их в невозможность продолжать путь.

Джон немедленно принял решение.

— Наш скот украден, — сказал он. — Он мне нужен, и я возьму его назад.

— Так и надо, — подтвердил Уильям, — на рассвете мы пойдем по следам.

— Пойду я, Уильям, но не ты, — возразил переселенец. — Сопровождать меня будет Сэм.

— А что буду делать я?

— Ты, парень, останешься в лагере и будешь охранять мать и сестру; я оставлю с тобой Джеймса.

Молодой человек молча кивнул головой.

— Не желаю, чтобы эти язычники хвастались, что съели моих быков! — с гневом вскричал Джон Брайт. — Клянусь памятью отца, я отыщу их — или лишусь своих волос!

Между тем ночь незаметно прошла за работами над укреплением лагеря; солнце хотя еще и не показывалось, однако залило небосклон алым светом.

— Эге! — заметил Джон Брайт. — Вот и заря. Не следует терять времени; надо скорее отправляться в путь. Тебе, Уильям, я поручаю мать и сестру, как и все, что остается здесь.

— Идите спокойно, отец, — ответил сын, — я буду зорко караулить лагерь в ваше отсутствие.

Переселенец пожал сыну руку, закинул винтовку за плечо, сделал Сэму знак следовать за ним и направился к укреплению.

— Не нужно будить мать, — сказал он на ходу, — когда она выйдет из палатки, ты расскажешь ей, что случилось и что я сделал, она наверняка поймет меня. Ну, сын, не унывай, а главное — смотри в оба!

— Желаю вам успеха, отец.

— Дай-то Бог, парень, дай-то Бог! — ответил переселенец с грустью. — Такой отличный был скот!..

— Постойте! — внезапно вскричал молодой человек, удерживая отца в ту минуту, когда тот уже заносил ногу, чтобы перелезть через укрепление. — Что там такое?

Переселенец быстро обернулся.

— Что ты видишь, Уильям? Где?

— Вон там, отец… Да что же это значит? Ни дать ни взять, наш скот!..

Джон Брайт посмотрел в ту сторону, куда указывал сын.

— Какое тут «ни дать ни взять»! — вскричал он в восторге. — Это же просто наш скот. Он и есть! Откуда он взялся, черт возьми? И кто же его сюда гонит?

Действительно, далеко в степи был виден скот американца, который бежал по направлению к лагерю, поднимая густое облако пыли.

ГЛАВА VII. Индейский вождь

Граф де Болье даже не подозревал, беспечно готовясь закурить сигару, что зажженная им спичка мгновенно превратит его в предмет ужаса для индейцев.

Но едва граф понял могущество того оружия, которое случай вложил ему в руки, он решил немедленно воспользоваться суеверным невежеством краснокожих.

Наслаждаясь в душе своим торжеством, граф нахмурил брови и, увидев, что краснокожие пришли в себя настолько, чтобы слушать его, заговорил повелительным тоном, который всегда действует на толпу людей, подражая напыщенным оборотам речи и выразительным телодвижениям краснокожих:

— Пусть мои братья откроют уши! Слова, исходящие из моей груди, должны быть услышаны и поняты всеми вами. Мои братья люди простые, способные заблуждаться. Истина должна входить в их сердца, как железный клин. Моя благость велика, потому что я могуч. Я не покарал моих братьев, когда они осмелились дотронуться до меня руками, я только показал им свое могущество. Я — великий врачеватель бледнолицых. Мне известны все тайны самого искусного врачевания. Стоит мне захотеть, и птицы небесные вместе с рыбами из реки придут воздать мне поклонение, потому что во мне — сам Повелитель Жизни, и это он дал мне свой жезл врачевания… Слушайте, что я скажу, краснокожие, и запоминайте! Когда родился первый человек, он гулял по берегам Меша-Шебе и повстречал Повелителя Жизни. Повелитель Жизни приветствовал его словами: «Ты мой сын». — «Нет, — ответил первый человек, — мой сын — ты, и я докажу это, если ты мне не веришь. Мы сядем рядом и воткнем в землю наши жезлы врачевания; кто первый встанет, тот будет младший и сын другого». Они сели и долго смотрели друг на друга. Наконец Повелитель Жизни побледнел, упал, и его тело отпало от костей. Тут первый человек радостно вскричал: «Наконец-то он действительно умер!» Так они оставались десять раз по десять лун и еще вдесятеро более того, а так как по истечении этого времени даже кости Повелителя Жизни совсем побелели, то первый человек встал со словами: «Теперь нет никаких сомнений — он действительно умер». Он взялся за жезл врачевания Повелителя Жизни и вынул его из земли. Но Повелитель Жизни мгновенно поднялся, отнял у первого человека свой жезл и сказал: «Стой! Я тут, я твой отец, и ты мой сын!» И тогда первый человек признал его за отца. Но Повелитель Жизни тогда прибавил: «Ты мой сын, первый человек, ты умереть не можешь. Возьми мой жезл врачевания. Когда я захочу говорить с моими краснокожими детьми, я пошлю к ним тебя»… Вот этот жезл врачевания. Готовы ли вы исполнять то, что я прикажу?

Эти слова, сказанные тоном глубокого убеждения, при том, что легенда, приведенная графом, считалась непреложной, всем известной истиной, были приняты с полнейшей верой индейцами, которых чудо с горящей спичкой уже рас-

положило к легковерию. Ониответили с глубокой почтительностью:

— Пусть наш отец говорит. То, чего он хочет, хотим и мы. Не его ли мы дети?

— Отойдите, — сказал граф. — Я буду говорить только с вашим вождем.

Серый Медведь выслушал речь графа с величайшим вниманием. Проницательный наблюдатель порой мог бы уловить на его лице мимолетную тень недоверия, но тотчас опять отгоняемую удовольствием, которое блистало в его глазах с тонким и умным взором. Он рукоплескал не меньше, а даже, скорее, больше своих воинов, когда граф наконец замолчал. Услышав, что он хочет говорить только с вождем, индеец слегка улыбнулся, движением руки отстранил краснокожих и подошел к графу с непринужденностью и внутренней свободой, которые невольно бросались в глаза.

В молодом вожде сказывалось врожденное благородство, которое нравилось с первого взгляда, влекло к нему и внушало невольное уважение.

Черноногие, почтительно склонив головы, спустились с холма и уселись на землю в ста ярдах от стана охотников.

Импровизированное красноречие графа де Болье изумило его спутников ничуть не меньше, чем индейцев. Меткая Пуля и Ивон Керголе ничего не понимали. Индейская мудрость молодого человека окончательно сбила их с толку. С живейшим нетерпением они ждали развязки сцены, ни цели, ни значения которой не могли угадать.

Оставшись с глазу на глаз — охотник и бретонец также отошли в сторону — француз и индеец с минуту пристально и несколько озабоченно всматривались друг в друга.

Но при всех усилиях белого угадать чувства человека, который находился перед ним, ему пришлось сознаться, что он имел дело с одной из тех сильных натур, которые не дают возможности прочесть что-либо в их наружности и во всех случаях жизни вполне владеют собой; более того, пристальный взгляд и металлический блеск в глазах индейца заставили графа втайне почувствовать некоторую неловкость, и он поспешил положить ей конец, заговорив, чтобы таким образом противодействовать обаянию, которому поддавался против своей воли.

— Вождь, — сказал он, — теперь ваши воины удалились…

Серый Медведь остановил его движением руки и, изящно поклонившись, сказал по-французски с таким чистым произношением, что уроженец берегов Сены мог бы позавидовать ему:

— Виноват, что перебиваю вас, граф, просто я подумал, что с непривычки вам утомительно говорить на нашем наречии. Не предпочитаете ли вы говорить по-французски? Кажется, я достаточно неплохо владею этим языком, чтобы понять вас вполне.

— Что такое?! — вскричал граф с невольным жестом изумления.

Земля, внезапно разверзшись у его ног, не поразила бы его большим ужасом, чем этот дикарь в костюме черноногих, с лицом, расписанным четырьмя разными красками, который вдруг заговорил на его родном языке без малейшего акцента.

Серый Медведь как будто не замечал остолбенения собеседника и хладнокровно продолжал:

— Простите меня, граф; быть может, я употребил выражения, которые произвели на вас неприятное впечатление своей пошлостью, но мне служит извинением то, что в наших краях так редко выпадает случай говорить по-французски.

Изумление графа де Болье все возрастало. Он не знал, наяву все это с ним происходит или ему снится кошмарный сон. То, что он слышал, казалось ему до такой степени невероятным и непостижимым, что он не находил слов, чтобы выразить свои впечатления.

— Да кто же вы, наконец? — вскричал он, когда овладел собой настолько, чтобы отвечать.

— Я? — небрежно переспросил Серый Медведь. — Как видите, граф, я бедный индеец, и ничего больше.

— Но это невозможно! — возразил молодой человек.

— Уверяю вас, я говорю чистую правду… Ну, — прибавил он с пленительной непринужденностью, — если вы находите меня немного менее… как бы это выразиться?.. невежественным, не ставьте же мне это в вину, граф; так уж получилось в связи с некоторыми обстоятельствами, независимыми от моей воли. Когда-нибудь я расскажу вам о них, если вы найдете в том удовольствие.

Граф де Болье, как мы уже говорили, был человек сильной воли; мало находилось вещей, способных его взволновать. Итак, после первого сильного впечатления он вооружился мужеством и, уже вполне владея собой, принял как должное то положение, в которое случай поставил его таким странным образом.

— Ей-Богу! Встреча прелюбопытная и даже озадачила меня! — воскликнул он со смехом. — Простите мне мое недостойное изумление, когда я услышал, что вы говорите по-французски. Я был далек от мысли, что в шестистах милях от цивилизованных земель встречу человека с такими приятными манерами, и признаться, в первую минуту я совсем растерялся.

— Вы мне льстите, граф, верьте моей признательности за ваше доброе мнение обо мне; но позвольте теперь вернуться к нашему делу.

— Ей-Богу! Я так поражен тем, что со мной случилось, что совсем забыл, на чем мы остановились.

— Не беда, я вам напомню. После прекрасной речи, которую вы держали перед нами, вы изъявили желание переговорить со мной с глазу на глаз.

— Гм! — с улыбкой заметил граф. — Должно быть, я казался вам чрезвычайно смешон со своей легендой, и особенно со своим чудом зажженной спички, но мне даже в голову не приходило, что я имею подобного вам слушателя.

Серый Медведь грустно покачал головой, легкое облако печали на мгновение омрачило его лицо.

— Нет, — сказал он, — вы поступили, как и следовало поступить в подобном случае; но пока вы говорили, граф, я думал о бедных индейцах, погруженных в глубокую невежественность, и спрашивал себя, есть ли надежда поднять их нравственный и культурный уровень, прежде чем белые успеют окончательно истребить их.

Вождь произнес эти слова с такой сердечной скорбью и вместе с тем с такой ненавистью, что граф был невольно тронут при мысли, как жестоко должен страдать этот человек с пламенной душой, видя упадок своего племени.

— Не унывайте! — с участием произнес граф, протягивая вождю руку.

— Не унывать! — с горечью повторил индеец, тем не менее пожимая поданную ему руку. — Эти слова я слышу после каждой своей неудачи из уст того, кто заменил мне отца и, к несчастью, сделал меня тем, кто я есть.

Воцарилось минутное молчание. Каждый из собеседников размышлял про себя.

Наконец индеец поднял голову.

— Послушайте, граф, — сказал он, — между некоторыми людьми иногда возникает некое неуловимое чувство, против воли связывающее их друг с другом. За те шесть месяцев, что вы путешествуете по прериям, я ни на минуту не терял вас из вида. Вы давно уже поплатились бы жизнью, если бы я не взял вас под свое тайное покровительство… О! Не стоит меня благодарить! — вскричал он с живостью, заметив, что граф пытается что-то сказать. — Я делал это скорее для собственной пользы, чем для вашей. Мое признание изумляет вас, не правда ли? Однако это правда. Позвольте сказать еще, что я имею на вас виды, которые открою вам через несколько дней, когда мы ближе узнаем друг друга. Теперь же я буду повиноваться вам во всем, что вы пожелаете; в глазах моих соплеменников я сохраню вам чудесное сияние, которым увенчано ваше чело. Вы хотите, чтобы американских переселенцев оставили в покое? Очень хорошо! Ради вас я пощажу эту породу ехидн, а взамен попрошу вас об одной услуге.

— Говорите.

— Когда вы удостоверитесь, что люди, которых вы хотите спасти, находятся в безопасности, мы с вами отправимся в мое селение — это мое самое горячее желание. И большого труда вам это не будет стоить, так как мое племя раскинуло свой стан на расстоянии суток езды отсюда.

— Согласен, я принимаю ваше предложение, вождь, и поеду с вами куда пожелаете, но только тогда, когда буду уверен, что белые люди больше не нуждаются в моей помощи.

— Решено… Да! Еще одно слово.

— Говорите.

— Для всех, даже для ваших товарищей, я должен быть таким же индейцем, как и все другие.

— Вы требуете этого?

— Для нашей общей пользы. Нечаянно оброненное слово, малейшая неосторожность могут погубить нас обоих. Ах! Вы еще не знаете краснокожих, — прибавил вождь с печальной улыбкой, которая однажды уже заставила графа сильно задуматься.

— Очень хорошо, — ответил он, — будьте спокойны, я не забуду вашего предостережения.

— Теперь я призову назад своих воинов, если вы не имеете ничего против. Слишком продолжительное совещание может возбудить их зависть.

— Распоряжайтесь, как считаете нужным, я предоставляю это вам и сам отдаюсь в вашу власть.

— Вы не раскаетесь в этом, — любезно ответил индеец. Пока вождь отправился к индейцам, граф подошел к двум

своим товарищам.

— Ну что? — спросил Меткая Пуля. — Удалось вам чего-нибудь добиться от этого человека?

— Стоило мне только сказать несколько слов. Охотник взглянул на него насмешливо.

— Что-то я не считал его таким уж податливым, — заметил он.

— Почему же, приятель?

— Гм! Он известен в прерии, я-то знаю его очень давно.

— И какая же о нем идет слава? — невзначай спросил граф, который был не прочь услышать отзывы о человеке, в высшей мере возбуждавшем его любопытство.

Меткая Пуля как будто колебался.

— Разве вы боитесь говорить прямо на эту тему?

— С какой стати мне бояться? Напротив, не считая того дня, когда он хотел сжечь меня живьем — а это легкое недоразумение между нами я прощаю ему от всего сердца, — наши отношения всегда были самыми лучшими.

— Тем более, — со смехом вставил граф, — что, кроме того случая, вы никогда и не встречались, насколько мне известно, за исключением нынешней встречи.

— Именно это я и хотел сказать. Видите ли, между нами говоря, Серый Медведь из числа тех индейцев, которым лучше никогда не попадаться на пути; он точно сова: встреча с ним предвещает несчастье.

— Черт возьми! Вы меня пугаете, Меткая Пуля!

— Тогда договоримся, что я вам ничего не говорил, — быстро возразил тот, — я предпочитаю молчать.

— Быть может, но то немногое, что у вас вырвалось, признаться, сильно возбудило мое любопытство, и я не прочь узнать кое-что в придачу.

— К сожалению, больше я ничего не знаю.

— Однако вы сказали, что он известен. Разве о нем идет нехорошая молва?

— Я не говорил этого, — возразил Меткая Пуля с некоторой сдержанностью. — Ведь вы знаете, господин Эдуард, индейские нравы не то, что наши, — что дурно у нас, то индейцы видят совсем в ином свете и…

— Серый Медведь пользуется самой дурной славой, не правда ли? — перебил его граф.

— Да нет же, уверяю вас! Это зависит, впрочем, от точки зрения, на которую становишься, чтобы судить о нем.

— Прекрасно! А ваше личное мнение на его счет?

— О! Ведь я человек маленький и простой… только мне сдается, что этот дьявол-индеец один хитрее всего своего племени, вместе взятого. Между нами будет сказано, он слывет колдуном, и соплеменники ужасно его боятся.

— И только-то?

— Почти.

— Впрочем, — небрежно продолжал граф, — мы еще успеем изучить его как следует, поскольку он просил меня посетить его селение и провести там несколько дней.

Охотник даже подпрыгнул от изумления.

— Разумеется, вы не сделаете этого, граф?!

— Не вижу к тому препятствий.

— Надеюсь, вы сами воспрепятствуете этому и не сунетесь добровольно в волчью пасть.

— Да объяснитесь вы, наконец, или нет? — вскричал граф с некоторым раздражением.

— Боже мой! К чему мне объясняться? Разве вас чем-нибудь удержишь? Я уверен, что все мои слова будут напрасны. Да и поздно теперь, вождь уже возвращается.

Граф не смог сдержать досадливый жест, который не ускользнул от внимания краснокожего, в эту минуту действительно показавшегося на вершине холма.

Граф пошел к нему навстречу.

— Ну что? — с живостью спросил он.

— Мои воины согласны исполнить желание нашего бледнолицего отца. Если он сядет на лошадь и последует за нами, то лично убедится в честности наших намерений.

— Я следую за вами, вождь, — ответил граф, сделав знак Ивону подвести ему лошадь.

Черноногие встретили трех охотников с очевидными изъявлениями радости.

— Вперед! — приказал молодой человек. Серый Медведь поднял руку.

При этом сигнале индейцы сжали коленями бока лошадей, и те понеслись вихрем. Кто не видел собственными глазами, тот не может вообразить, что такое скачка индейцев. Ничто не может остановить краснокожих, никакое препятствие не заставит их свернуть с пути, они несутся по равнине подобно урагану, минуя рытвины, овраги и скалы с головокружительной быстротой.

Серый Медведь, граф де Болье и два его спутника скакали впереди, краснокожие воины следовали за ними. Вдруг вождь круто осадил своего коня и крикнул:

— Стой!

Все повиновались; точно по волшебству, лошади встали как вкопанные и стояли неподвижно.

— Почему мы остановились? — спросил граф. — Нам надо торопиться!

— Не за чем, — спокойно ответил вождь, — пусть мой бледнолицый брат посмотрит вперед.

Граф наклонился и стал всматриваться вдаль.

— Ничего не вижу… — пробормотал он.

— Правда, я забыл, что у моего брата глаза бледнолицых, — заметил индеец, — через несколько минут он увидит.

Черноногие в тревоге толпились вокруг вождя, кидая на него вопросительные взгляды.

Но Серый Медведь оставался бесстрастен и упорно глядел вдаль, как будто отличал во мраке предметы, невидимые для всех, кроме него.

Ожидание индейцев длилось недолго. Вскоре на равнине показались всадники, мчавшиеся во весь опор.

Доскакав до отряда Серого Медведя, они остановились.

— Что это такое? — спросил вождь строго. — Отчего мои сыновья бегут таким образом? Я вижу не воинов, а трусливых женщин!

При этом упреке индейцы смиренно склонили головы, но не отвечали.

— Разве никто мне не скажет, что случилось? — продолжал Серый Медведь. — Отчего мои лучшие воины спасаются, как перепуганные лани? Где Длинный Рог?

Один воин выступил из тесных рядов товарищей.

— Длинный Рог умер, — сказал он грустным голосом.

— Он был мудрый и знаменитый воин и переселился в блаженные луга Повелителя Жизни охотиться с праведными воинами. Но когда он пал, почему же Черная Птица не взял в руки знамя вместо него?

— Черная Птица тоже умер, — ответил воин печально. Серый Медведь нахмурил брови, и лоб его покрылся глубокими морщинами от усилия побороть свои чувства.

— О-о-а! — вскричал он с горечью. — Бледнолицые дрались хорошо, их винтовки целили метко; пали два лучших вождя, но оставался еще Красный Волк, отчего же он не отомстил за товарищей?

— Потому что он также пал, — мрачно произнес воин. Содрогание гнева пробежало по рядам краснокожих.

— О-о-а! — с прискорбием воскликнул Серый Медведь. — И он тоже умер?

— Нет, но он тяжело ранен. Наступило долгое молчание. Вождь осмотрелся вокруг.

— Итак, — сказал он наконец, — четверо бледнолицых одержали верх над двумя сотнями черноногих, убили и ранили их храбрейших вождей, и краснокожие воины даже не подумали им отомстить!.. Что скажет Белый Бизон, когда услышит это? Он даст своим сыновьям юбки и заставит их готовить пищу для храбрых воинов, вместо того чтобы посылать их на поле брани.

— Стан Длинных Ножей был уже в нашей власти, — ответил индеец, говоривший до тех пор от имени своих товарищей. — Мы заставили их отступить и уже хотели поставить им колено на грудь, часть скота была угнана, и волосы бледнолицых были бы теперь прицеплены к нашим поясам, когда злой гений внезапно предстал перед нами и одним своим присутствием изменил весь ход битвы.

Лицо вождя стало еще суровее при этом сообщении, которое его воины выслушали с явными признаками страха.

— Злой гений? — повторил он. — О каком злом гении говорит мой сын?

— О ком я могу говорить моему отцу, если не о Лживой Степной Волчице? — ответил индеец тихим, прерывающимся голосом.

— Вот что! — вскричал Серый Медведь. — Так мои сыновья видели Волчицу?!

— Да, мы видели ее, отец! — вскричали в один голос черноногие., радуясь возможности оправдать себя в глазах вождя.

Серый Медведь задумался.

— Где находится скот, который вы угнали у Длинных Ножей? — спросил он минуту спустя.

— Мы привели его с собой, — ответил индеец, — он здесь.

— Хорошо, — продолжал Серый Медведь, — откройте уши, дети мои, чтобы услышать слова, внушенные мне Великим Духом. Длинные Ножи находятся под покровительством Волчицы; наши усилия будут бесполезны, мои воины не одолеют их. По возвращении в наше селение я совершу великое врачевание, которое уничтожит чары, составляющие могущество Волчицы. Но до тех пор надо поступать хитро, чтобы обмануть Волчицу, иначе она заподозрит о наших намерениях и будет настороже. Хотят ли мои сыновья следовать совету опытного вождя?

— Пусть наш отец объяснит свою мысль, — ответил один воин от имени всех индейцев, — он очень мудр, что он захочет, то мы и сделаем, обмануть Волчицу он сумеет лучше нас.

— Мои сыновья хорошо сказали. Вот что мы сделаем: мы вернемся к стану бледнолицых, чтобы отдать им скот. Обманутые этой дружеской услугой, они больше не станут остерегаться нас. Когда же будет совершено великое врачевание, мы захватим их стан со всем, что в нем находится, и тогда Лживая Волчица уже не защитит их… Я все сказал. Что думают об этом мои воины?

— Наш отец очень хитер, — ответил индеец, — он говорил хорошо, и мы исполним его волю.

Серый Медведь взглянул на графа с торжеством, а тот в душе удивлялся ловкости, с какой вождь, укоряя индейцев в неудаче их предприятия и выказывая сильный гнев на американцев, в несколько мгновений заставил краснокожих исполнить свою тайную волю без малейшего сопротивления с их стороны.

«Ого! — подумал про себя молодой человек. — Этот индеец — человек необыкновенный; его стоит изучить получше».

Вслед за речью вождя черноногие, которые вынуждены были мчаться с быстротой газели, чтобы как можно скорее удалиться от проклятого лагеря, где они понесли такие жестокие потери, спешились и занялись кто перевязкой своих ран жеваными листьями орегано, а кто — сбором разбредшихся лошадей и быков, украденных ими у бледнолицых.

— Кто эта Лживая Степная Волчица, которая внушает такой страх краснокожим? — спросил граф у Меткой Пули.

— Никто этого не знает, — ответил охотник тихо. — Это женщина, о загадочной жизни которой до сих пор никому ничего не известно. Она наносит вред только индейцам и, по-видимому, является их неумолимым врагом. Краснокожие уверяют, будто она неуязвима, что от нее отскакивают пули и стрелы. Я часто видел ее, но не имел случая с ней заговорить. Я думаю, что она помешана. Насколько я мог судить по ее порой странным телодвижениям, она лишена рассудка, но иногда мне казалось, что она в здравом уме. Словом, это существо непостижимое, живущее в прерии и окруженное непроницаемой тайной.

— Она появляется одна?

— Всегда одна.

— Вы до крайности возбудили мое любопытство, — сказал граф. — Думаете, никто не может сообщить мне более подробные сведения об этой женщине?

— Только один человек, пожалуй, если захочет высказаться.

— Кто же?

— Серый Медведь, — ответил охотник, понизив голос.

— Странно, — пробормотал граф, — что общего между ним и этой женщиной?

Меткая Пуля ответил выразительным движением руки. Разговор прекратился. По приказанию вождя черноногие опять сели на лошадей.

— В путь! — воскликнул Серый Медведь, снова встав вместе с графом и его спутниками во главе отряда.

И опять индейцы пустились вскачь по направлению к лагерю американцев, увлекая за собой скот, который находился в центре отряда.

ГЛАВА VIII. Изгнанники

Чтобы как следует уяснить дальнейшие события, мы вынуждены прервать на минуту наш рассказ и поведать о довольно странной истории, которая случилась в прериях Запада лет за тридцать до того времени, к которому относится наше повествование. У индейцев, каковых совершенно несправедливо, по нашему мнению, упорно считают дикарями, есть обычаи, свидетельствующие о редком здравом смысле и глубоком знании человеческой природы.

Команчи, по-видимому помнящие, что являются осколками некогда сравнительно высокой цивилизации, сохранили наибольшее число этих обычаев, бесспорно носящих печать оригинальности.

Однажды в феврале, который эти краснокожие называют Луной прилетающих орлов, 1795 или 1796 года одно селение племени Красной Коровы находилось в сильном волнении.

Хачесто, или глашатай, сзывал воинов к седьмому часу дня с крыши хижины на большой площади, возле ковчега первого человека, где должны были держать совет.

Напрасно воины спрашивали друг друга, пытаясь понять причину неожиданного собрания; никто не знал, о чем пойдет речь, даже сам глашатай находился в неведении. Поневоле пришлось дожидаться часа сбора, хотя догадок и слухов, само собой, было предостаточно.

Краснокожие, которых писатели, введенные в заблуждение, представляют людьми холодными, сдержанными и молчаливыми, напротив, очень веселы и болтливы между собой.

Сие ошибочное мнение бытует, во-первых, из-за того, что общение между белыми и индейцами крайне затруднительно и встречает неодолимые препятствия — обоюдное незнание языка, обычаев и привычек друг друга и так далее, а во-вторых, поскольку каждому коренному обитателю Америки при общении с европейцами, кто бы они ни были, присуще недоверие вследствие закоренелой ненависти, которая разделяет эти две породы людей.

Во время своего продолжительного пребывания среди индейских племен автор этих строк очень часто имел случай убедиться, как жестоко ошибается общество насчет краснокожих. Присутствуя при их долгих беседах по вечерам в селениях или во время охотничьих экспедиций, он нередко целыми часами слышал беглый и непрерывный обмен шутками и остротами, который вызывал дружный смех индейцев, их добрый и беззаботный хохот, так что рот до ушей, слезы градом из глаз, и звучит он как-то гортанно, как это встречается только у негров, хотя смех индейцев не бессмыслен, тогда как у черных в нем всегда звучит что-то необъяснимо скотское.

К концу дня, в час, назначенный для собрания, большая площадь селения племени Красной Коровы представляла собой весьма оживленное место.

Воины, женщины, дети, а также собаки — неразлучные спутники краснокожих, толпились вокруг широкого пустого круга, посреди которого горел огонь совета, а возле него сидели, поджав ноги и соблюдая надлежащий этикет, главные вожди племени.

По знаку почтенного возраста старейшины, волосы которого, белые, как серебро, густыми волнами ниспадали на плечи, трубконосец принес большую трубку совета и поочередно подал чубук каждому из присутствующих вождей, не выпуская из рук самой трубки.

Когда каждый из вождей выпустил по клубу дыма, трубконосец повернул чубук поочередно к четырем сторонам света, бормоча таинственные слова, которых никто не мог расслышать, потом вытряхнул пепел из трубки в огонь и произнес громким голосом:

— Вожди, воины, жены и дети Красной Коровы, совет собрался, чтобы обсудить важный вопрос. Молите Повелителя Жизни внушить ему мудрость.

— Да внушит Повелитель Жизни совету мудрость! — хором отозвались присутствующие.

Тогда трубконосец почтительно поклонился вождям и ушел, унося с собой трубку.

Совет начался.

По знаку старейшины-долгожителя один из вождей встал, поклонился присутствующим и громко сказал:

— Почтенные старейшины, вожди и воины моего племени! Возложенный на меня долг камнем давит мне на сердце… Выслушайте меня со снисхождением, не давайте гневу овладеть вами, пусть одна только справедливость предпишет строгий приговор, который вам, может быть, предстоит вынести. Моя обязанность очень тяжела, повторяю, она наполняет грустью мое сердце. Я вынужден обвинять перед вами двух знаменитых вождей самого знатного рода, хотя оба они заслужили нашу признательность, не раз оказав племени большие услуги. Необходимо назвать их имена в присутствии всех. Это Прыгающая Пантера и Ястреб.

При упоминании этих известных и справедливо уважаемых имен ропот изумления и скорби пробежал по рядам зрителей.

Но по знаку старейшины почти мгновенно снова воцарилась тишина, и вождь продолжал:

— Отчего облако вдруг затмило разум двух этих воинов и до того помрачило их согласие, что они стали непримиримыми врагами, тогда как прежде любили друг друга, словно братья, и дружбой своей служили примером для всех нас? Отчего Великий Дух совсем отступился от них, так что едва они завидят друг друга, как в глазах их сверкают молнии, грудь вздымается, и руки ищут оружие, чтобы нанести смертельный удар? Этого никто не может сказать. Сами эти вожди на все вопросы отвечают, опустив глаза, упорным молчанием и ни за что на свете не желают открывать причину жестокой вражды, вносящей в наше племя смятение и печаль. Такому позорному зрелищу надо положить конец, терпеть его дольше — значит, подавать дурной пример нашим детям… Старейшины, вожди и воины! Я требую во имя справедливости, чтобы непримиримые враги навсегда были изгнаны из племени сегодня же при заходе солнца. Я все сказал. Справедливы ли мои слова, люди племени?

Вождь сел среди мрачного безмолвия. В этой тишине, в присутствии почти двух тысяч человек, можно было расслышать биение сердец, удрученных печалью, так глубоко внимал каждый словам, произнесенным на совете.

— Нет ли среди нас вождя, который желал бы возразить против обвинения? — спросил старейшина-долгожитель слабым голосом, тем не менее слышимым во всех концах большой площади.

Один из членов совета встал.

— Я скажу, — начал он, — однако не для того, чтобы опровергнуть слова Тигрового Кота — к несчастью, все, что он сказал, совершенно верно, и он не только не преувеличил, но со свойственными ему добротой и мудростью, напротив, смягчил гнусность этой ненависти, — я только хочу сделать замечание своим братьям. Вожди виновны; к сожалению, это доказано неоспоримо и дальнейшие рассуждения на эту тему излишни. Но Тигровый Кот сам сказал со свойственной ему честностью, что виновные — храбрые воины, оказавшие своему племени большие услуги. Все мы любим их и дорожим ими. Будем же строги, но не жестоки! Нельзя отвергнуть их, как поганых шакалов. Прежде чем покарать, предпримем последнюю попытку помирить их. Эта последняя мера, быть может, тронет их сердца и нам посчастливится сохранить двух знаменитых вождей для нашего племени. Если же они останутся глухи к нашим просьбам, если наши увещевания не увенчаются желаемым успехом, тогда будем неумолимы; так как нельзя исправить зло и побороть ослепление, то положим предел этому позору и, как того требовал Тигровый Кот, изгоним виновных навсегда из нашего племени. Я все сказал. Справедливы ли мои слова, люди племени?

Поклонившись старейшинам, вождь сел на свое место среди ропота удовольствия, вызванного его пылкой речью.

Хотя обе речи были в программе церемонии и все знали заранее результат совещания, однако обвиняемые вожди пользовались таким сочувствием, что многие в толпе еще надеялись на примирение в последнюю минуту, когда вожди увидят, что им грозит изгнание.

Самое странное во вражде этих двоих было то, что причина ее оставалась неизвестной, никто не знал, отчего она возникла.

Когда снова воцарилось безмолвие, председательствующий старейшина, тихо посоветовавшись с товарищами, сказал вслух:

— Приведите сюда Прыгающую Пантеру и Ястреба.

В то же мгновение в двух противоположных концах площади толпа расступилась и пропустила две группы из пяти или шести вождей, посреди которых шли обвиняемые.

Встретившись, последние оставались бесстрастными, и только слегка нахмуренные брови выдавали их чувства, когда они увидели друг друга.

Высоко роста, красивого телосложения, воинственного вида, молодые — от двадцати пяти до двадцати восьми лет, они были расписаны, как для войны, и облачены в торжественный наряд.

Друзья несли оружие того и другого.

Обвиняемые приблизились к совету с почтительным выражением лица и смиренным видом, который заслужил единодушное одобрение присутствующих.

Старейшина-долгожитель долго глядел на них с грустью и одновременно с любовью, потом с усилием поднялся и, поддерживаемый под руки двумя воинами, наконец заговорил слабым и прерывающимся голосом, исполненным печали:

— Воины, дорогие мои дети!.. С того места, где вы стояли, вы слышали произнесенное против вас обвинение. Что вы скажете на это обвинение? Справедливы ли эти слова? Действительно ли вы питаете друг к другу жестокую и непримиримую вражду?.. Что вы скажете в свою защиту?.. Говорите.

Оба вождя молча опустили головы. Старейшина продолжал:

— Мои дорогие дети, я был очень стар — а мне теперь около ста зим, — когда ваша мать, тоже дитя, родившаяся на моих глазах, произвела вас на свет… Я первый научил вас владеть оружием, которое позднее в наших сильных руках стало таким грозным. Я близок к моим последним дням… скоро мне предстоит заснуть вечным сном, чтобы пробудиться только в блаженных лугах… Доставьте же мне последнее утешение, которое сделает меня счастливейшим из людей и вознаградит за всю причиненную мне вами скорбь. Ну, дети, ищите в ваших сердцах доброе чувство! Вы молоды, отважны, только любовь должна воодушевлять вас. Ненависть — порок зрелого возраста, она не к лицу молодой душе… Протяните друг другу честные руки, обнимитесь, как подобает братьям, и пусть все будет забыто между вами! Прошу вас, дети, нельзя отказывать старику, который так близок к могиле…

Наступила минута напряженного ожидания. Все ждали, что будет, затаив дыхание.

Оба обвиняемых с нежным чувством взглянули на старика, который смотрел на них со слезами на глазах, и повернулись друг к другу; губы их дрогнули, как будто они хотели заговорить, нервная дрожь пробежала по их телу, однако с губ не сорвалось ни одного звука, руки остались неподвижны.

— Отвечайте, — продолжал старец, — да или нет, это необходимо, я хочу, я приказываю вам!

— Нет! — вскричали оба глухим, но твердым голосом. Старейшина поднял голову.

— Хорошо, — сказал он, — если в вас не сохранилось ни капли великодушия, если ненависть гложет ваше сердце, если вы уже не люди более, а выродки, то слушайте окончательный приговор, какой произносят над вами ваши старейшины, товарищи, родственники и друзья!.. Племя отвергает вас, вы уже не его дети, вам будет отказано в огне и воде на охотничьих землях нашего народа; больше мы вас не знаем! Вожди, которые отвечают за вас головой, проводят вас на расстояние двадцати пяти миль от нашего селения — тебя, Прыгающая Пантера, по направлению к югу, а тебя, Ястреб, по направлению к северу. Под страхом смерти воспрещается вам ступать ногой на земли нашего племени, которые впредь никогда уже не должны попираться вашими мокасинами. Каждый из вас получит по одной из этих двух стрел, раскрашенных разными цветами; они послужат вам пропуском в тех племенах, с которыми вы встретитесь. Ищите народ, который усыновил бы вас, так как отныне у вас нет ни отечества, ни родни. Идите, проклятые! Эти стрелы — последний подарок от ваших братьев. Уходите от нас и да смягчит Повелитель Жизни ваши львиные сердца; больше мы вас не знаем. Я все сказал. Справедливы ли мои слова, люди племени?

Старец сел среди всеобщего глубокого душевного волнения, закрыл лицо полой своего бизонового плаща и оставался неподвижен. Он плакал.

Шатаясь, как пьяные, и увлекаемые каждый к противоположному концу площади теми же вождями, которые их привели, двое осужденных прошли через толпу, осыпаемые потоком проклятий.

В дальнем конце селения их ждали лошади. Они вскочили в седло и понеслись во всю прыть, сопровождаемые конвоем, который должен был сопровождать их на протяжении двадцати пяти миль.

Когда они достигли этого рубежа, воины спешились, молча бросили на землю оружие, затем вновь вскочили на лошадей и быстро умчались в обратном направлении.

Ни слова не было произнесено во время переезда, который длился целых четырнадцать часов.

Дальше мы последуем за Ястребом. Что же касается Прыгающей Пантеры, то никто никогда так и не узнал, что с ним сталось, он исчез бесследно и больше его не видели.

Ястреб был человеком с редкой силой воли и неодолимой отвагой, тем не менее, когда он увидел, что находится один, брошенный всеми, кого любил, им овладел порыв отчаяния и холодной ярости, от которого он чуть было не лишился рассудка.

Однако вскоре его гордость возмутилась; он вооружился мужеством против горя и, дав лошади как следует отдохнуть, храбро пустился в дорогу.

Больше месяца ехал он таким образом без определенной цели, добывая себе пропитание охотой, равнодушный к тому, куда он направляется, и к людям, с которыми сведет его судьба.

Однажды, после продолжительной и безрезультатной скачки за ланью, которую по какому-то роковому стечению обстоятельств он никак не мог нагнать, Ястреб вдруг увидел перед собой убитую лошадь. Он осмотрелся вокруг. Неподалеку лежала другая лошадь, а возле нее — труп человека, которого по одежде легко было признать за европейца или, по крайней мере, за белого.

В индейце пробудилось любопытство.

С тщательностью и ловкостью, свойственными краснокожим, он немедленно принялся прочесывать все окрестности.

Вскоре его розыски увенчались полным успехом. У подножия большого дерева он заметил человека, лежащего на земле без движения; волосы неизвестного, черные с проседью, были спутаны, густая борода всклокочена, вся одежда разорвана в клочья.

Индеец поспешно подошел к незнакомцу, чтобы убедиться в том, что тот жив, и, если возможно, оказать ему помощь.

Прежде всего Ястреб положил ему руку на сердце. Оно еще билось, но очень слабо.

Все индейцы имеют понятие о лечении; они знают травы, посредством которых, между прочим будет сказано, часто совершают поистине чудесные излечения.

Стараясь привести неизвестного в чувство, индеец внимательно рассматривал его.

Хотя волосы незнакомца начинали седеть, человек этот был еще не стар, ему казалось не более сорока-сорока пяти лет; он был высок и хорошо сложен, имел открытый высокий лоб, орлиный нос, большой рот и квадратный подбородок.

Его одежда, хотя и вся в лохмотьях, была красивого покроя и из тонкого сукна, явно доказывавшего, что он, скорее всего, принадлежит к разряду людей обеспеченных. Читатель, конечно, понимает, что эти тонкие отличия ускользнули от индейца, но он видел в незнакомце умирающего человека с выражением лица умным и решительным, и хотя тот принадлежал к белому племени, которое индеец ненавидел, подобно всем своим соплеменникам, — и ненавидел не без причины, — однако, видя такое отчаянное положение, он забыл всякую ненависть и думал только о том, чтобы как можно быстрее оказать помощь.

Возле незнакомца лежали разбросанные на траве футляр с хирургическими инструментами, колесо от шпоры, пистолеты, ружье, сабля и открытая книга.

Довольно продолжительное время все попытки Ястреба оставались тщетны. Он уже начал отчаиваться спасти умирающего, когда наконец заметил легкую краску, едва заметной тенью выступившую на щеках, и почувствовал, что сердце белого стало биться немного чаще и сильнее.

При этом неожиданном успехе у Ястреба вырвалось радостное восклицание.

Странное дело! Краснокожий воин, вся жизнь которого проходила в борьбе с бледнолицыми, который только тем и занимался, что расставлял им западни и захватывал их врасплох, совершая с самой утонченной жестокостью неслыханные варварства по отношению к несчастным испанцам, попадавшим ему в руки, тот самый краснокожий радовался, что возвращает к жизни белого человека, своего природного врага.

По прошествии нескольких минут незнакомец медленно открыл глаза, но, вероятно, не смог вынести дневного света и тотчас опять закрыл их.

Ястреб не унывал и твердо вознамерился довести до конца начатое им доброе дело.

Он не обманулся в надежде; через несколько минут незнакомец снова открыл глаза и сделал движение, чтобы встать, но при его слабости силы изменили ему и он упал назад.

Тогда индеец осторожно приподнял его за плечи, посадил У подножия бинионии, где он лежал, и прислонил спиной к стволу.

Незнакомец поблагодарил его движением руки и едва слышно прошептал:

— Пить…

Команчи, вся жизнь которых проходит в периодических вторжениях на испанские территории, немного понимают по-испански. Ястреб говорил на этом языке довольно бегло. Он тотчас отцепил тыквенную бутыль, подвешенную к луке его седла, которую наполнил водой всего два часа назад, и поднес горлышко бутылки к губам незнакомца.

Едва тот почувствовал вкус воды, как принялся жадно пить.

Но индеец, который угадывал, что с ним случилось, позволил ему выпить всего несколько глотков и тотчас отнял бутылку.

Больной хотел пить еще, однако Ястреб не допустил этого.

— Нет, — сказал он, — не надо, мой бледнолицый брат еще слаб, сперва он поест.

Незнакомец улыбнулся и пожал ему руку.

Краснокожий вскочил в восторге, вынул из своего мешка со съестными припасами несколько плодов и подал их тому, кого буквально воскресил.

Благодаря стараниям индейца больной по прошествии часа поправился настолько, что мог встать на ноги.

Тогда он рассказал Ястребу, с трудом объясняясь по-испански, что путешествовал со своим приятелем, что их загнанные лошади пали, что он и его друг нуждались во всем в этих пустынных местах, где не могли добыть ни съестных припасов, ни воды; после жестоких страданий товарищ умер у него на руках около суток тому назад, и сам он уже умирал, когда его счастливая звезда или, вернее, провидение привело к нему спасителя.

— Теперь отец мой силен, — ответил индеец, когда тот кончил рассказ, — я заарканю ему коня и провожу до первого селения людей его племени.

При этом предложении незнакомец нахмурил брови, ненависть и высокомерное презрение отразились в его чертах.

— Нет, — сказал он, — я не хочу возвращаться к людям моего племени! Они отвергли, они изгнали меня, я ненавижу их! Отныне я не хочу жить нигде, кроме прерий.

— О-о-а! — вскричал изумленный индеец. — Мой отец больше не имеет родного народа?

— Нет, — мрачно произнес белый, — я один, без отчизны, без родных, без друзей. Один только вид человека моего племени пробуждает во мне ненависть и презрение. Все они неблагодарны; я хочу жить вдали от них.

— И я отвергнут своим племенем, — сказал индеец, — я также один… Я останусь при моем отце и буду его сыном.

— Как! — вскричал незнакомец, думая, что, возможно, не так понял слова индейца. — Возможно ли? Изгнание существует и в ваших кочующих племенах? И вы, подобно мне, отвергнуты соплеменниками, родными, вы также брошены на произвол судьбы и осуждены скитаться до конца жизни без семьи, один, всегда один?

— Да, это так, — прошептал Ястреб, печально опустив голову.

— О! — воскликнул незнакомец, обратив к небу взор со странным выражением. — О люди! Везде вы равно жестоки, бесчеловечны, бездушны.

Несколько минут он ходил взад и вперед, бормоча слова на языке, непонятном для индейца, потом быстро подошел к нему и крепко сжал ему руки.

— Хорошо, — сказал он с лихорадочной решимостью, — я принимаю ваше предложение, наша судьба одинакова, отныне мы не должны расставаться. Мы оба — жертвы человеческой злобы; мы будем жить вместе. Вы спасли мне жизнь, краснокожий; в первую минуту я сожалел об этом, но теперь благодарю провидение, потому что могу еще делать добро. Я еще заставлю людей краснеть за их неблагодарность.

Эта мудреная для индейца речь, пересыпанная философскими мыслями, не была ему вполне понятна, но смысл ее он уловил и остался доволен; он также был рад, что нашел в товарище по несчастью человека, пораженного тем же бедствием, что и он.

— Пусть мой отец откроет уши, — сказал он. — Он должен пока оставаться здесь, а я пойду отыщу для него коня. В окрестностях много больших табунов, скоро я найду то, что нужно. Мой отец будет терпелив в отсутствие своего сына, Ястреба. Впрочем, я оставляю еду и питье.

— Идите, — ответил незнакомец.

Индеец вернулся через два часа с великолепной лошадью.

Несколько дней они провели в бесцельных переездах, держа курс, однако, все далее в глубь прерий. Незнакомец, казалось, точно опасался встречи с белыми, однако, за исключением его рассказа о том, как чуть было не погиб, он хранил упорное молчание насчет обстоятельств своей жизни. Индеец не знал ни кто он, ни что делал прежде, ни зачем удалился в прерии, рискуя погибнуть.

Каждый раз, когда Ястреб расспрашивал незнакомца о подробностях его прошлого, тот отклонял разговор, и так ловко, что индеец не мог уже вернуться к тому, с чего начинал разговор.

Однажды они ехали рядом и беседовали, когда Ястреб, несколько обиженный недостатком доверия к нему, вдруг сказал незнакомцу прямо, без всяких предисловий:

— Мой отец был великий вождь своего народа. Незнакомец грустно улыбнулся.

— Быть может, — ответил он, — но теперь я даже меньше, чем ничто.

— Мой отец ошибается, — с убеждением возразил краснокожий, — воины его народа могли не отдать ему справедливости, но его доблесть осталась с ним.

— Все один дым, — со вздохом сказал незнакомец.

— Любовь к родной земле — самая великая и благородная страсть, какую Повелитель Жизни вдохнул в человеческое сердце… Имя моего отца высоко чтилось в его племени?

— Мое имя проклято! Отныне его никто не услышит; оно стало клеймом позора, которым заклеймили меня приверженцы того, кого я, ничтожный, помог сразить.

Ястреб махнул рукой с невыразимым презрением.

— Вождь племени в ответе перед своими воинами. Если он изменит им, то они властны снять с него волосы, — сказал индеец твердо.

Незнакомец гордо улыбнулся, дивясь в душе, что этот дикарь понял его так верно.

— Требуя его головы, — сказал он с убеждением, — я клал свою на плаху, но хотел спасти отечество. Кто может винить меня в этом?

— Никто! — с живостью вскричал Ястреб. — Изменник, кто бы он ни был, должен умереть.

Воцарилось молчание.

Первый его прервал краснокожий.

— Мы должны жить вместе долгие дни, — начал он. — Мой отец хочет, чтобы его имя оставалось никому не известным, и я не буду настаивать, чтобы услышать его. Однако мы не можем и далее бродить без цели, надо искать племя, которое усыновило бы нас, людей, которые признали бы нас братьями.

— Зачем? — спросил незнакомец.

— Чтобы сделаться сильными и повсюду встречать уважение. Мы должны быть полезны нашим братьям, как они должны быть полезны нам. Жизнь — заем, который дает нам Повелитель Жизни с условием, чтобы эта жизнь была полезна тем, кто нас окружает. Под каким именем мне представить моего отца людям, у которых мы попросим убежища и защиты?

— Под каким хотите, сын мой, раз я не могу носить своего, то мне все равно.

На мгновение Ястреб задумался.

— Мой отец силен, — сказал он, — но его волосы уже начинают белеть зимним снегом; отныне он будет называться Белым Бизоном.

— Пусть я буду Белым Бизоном, — ответил тот, вдохнув, — все равно, как бы ни называться; быть может, таким образом я укроюсь от преследования тех, кто поклялся убить меня.

Очень довольный, что знает теперь, как называть своего друга, индеец сказал ему весело:

— Через несколько дней мы доедем до селения Кровавых индейцев, или кайнахов, где нас примут сыновьями племени. Мой отец мудр, я силен, кайнахи будут рады усыновить нас. Пусть мой старый отец не унывает: наша приемная родина, пожалуй, будет лучше прежней!

— Франция, прости! — взволнованно прошептал незнакомец.

По прошествии четырех дней они действительно прибыли в селение кайнахов. Их встретили дружелюбно.

— Ну что? — спросил Ястреб своего товарища, после того как их усыновили со всем церемониалом, предписанным индейскими обычаями. — Что теперь думает мой отец? Разве он не счастлив?

— Я думаю, — печально ответил тот, — что изгнаннику ничто не заменит родину, которой он лишился.

ГЛАВА IX. Цвет Лианы

Однако проходили дни, месяцы, годы; Белый Бизон — единственное имя, под которым был известен незнакомец, — казалось, совсем отрекся от своего отечества, куда ему воспрещалось вернуться. Он усвоил все индейские обычаи, сроднился с их странными нравами и, благодаря уму, приобрел такое уважение кайнахов, что считался одним из наиболее чтимых старейшин.

Ястреб, в свою очередь неоднократно доказав свои несомненные воинские таланты и храбрость, также занял в племени высокое и почетное место.

Если для опасной экспедиции был нужен опытный вождь, совет старейшин всегда выбирал Ястреба, так как успех увенчивал все его предприятия.

Ястреб имел здравый смысл; он тотчас оценил по достоинству редкий ум своего друга-европейца. Прислушиваясь к наставлениям старика, он никогда не действовал, не спросив предварительно его совета, и всегда пожинал плоды такого разумного образа действия.

Прожив некоторое время в племени кайнахов, Ястреб по совету своего друга женился на молодой кайнахской девушке. Через два года жена родила ему прелестного мальчика. Индеец взял ребенка на руки и подал старику, говоря взволнованным голосом:

— Мой отец Белый Бизон видит перед собой воина; это сын его, мой отец сделает из него человека.

— Клянусь, — твердым голосом ответил старик.

Когда ребенка отняли от груди, отец сдержал слово, данное своему другу, и отдал ему сына, обязавшись предоставить полную свободу воспитывать мальчика по своему усмотрению.

Старик с радостью принял возложенное на него трудное поручение и даже помолодел от надежды, что воспитание этого маленького создания дает ему возможность со временем вырастить настоящего человека и хорошего воина.

Родители назвали ребенка Натах-Отан — имя многозначительное для всех туземцев, так как означает оно Серый Медведь, а это самый страшный хищник в Северной Америке.

Белый Бизон поклялся в душе, что мальчик не обманет надежд своего отца, которые тот, по-видимому, возлагал на него.

Белый Бизон, как сын восемнадцатого века, решил испробовать на этом молодом уме, отданном ему в полное распоряжение, систему, восхваляемую Жан-Жаком Руссо в его «Эмилии».

Серый Медведь делал быстрые успехи под наблюдением Белого Бизона.

У старика было с собой несколько книг, посредством которых он дал ученику хорошее всестороннее образование.

Получилась странная вещь: индеец, который соблюдал все обычаи отцов, охотился и сражался, как они, и никогда не оставлял своего племени, был в то же самое время человеком с прекрасным образованием, который с честью мог бы занять место в любой европейской гостиной.

Серый Медведь, достигнув зрелого возраста, не стал презирать своих соплеменников, погруженных в глубочайшее невежество и темноту, напротив, он вдруг почувствовал к ним горячую любовь и возгорелся пламенным желанием возродить их к лучшей жизни.

С этой минуты его собственная жизнь имела высшую цель, одна мысль преследовала его постоянно: восстановить индейцев на ту высоту, с которой они сошли, собрав их в одну большую, сильную и свободную нацию.

Белый Бизон, обычный поверенный всех мыслей молодого вождя, сначала слушал его со скептической улыбкой стариков, которые, разочаровавшись во всем, уже не сохранили в душе веры ни во что. Он думал, что Серый Медведь в пылу молодости, которая восторгается великим, подобно всем великодушным натурам, увлекается необдуманными порывами, и впоследствии сам осознает свое безумие.

Однако, удостоверившись, как глубоко эти мысли пустили корни в сердце юноши, когда тот мужественно принялся за дело, старик почувствовал страх; он испугался своего собственного творения и спрашивал себя, имел ли право поступать так, как поступил, хорошо ли сделал, что позволил так замечательно развиться этому могучему интеллекту, который один, без посторонней помощи, без всякой опоры, кроме собственной силы воли, предпринимал борьбу, неминуемо для него гибельную.

В молодости Белый Бизон пережил бурю страшной революции; головы людей падали вокруг него, как спелые колосья; чтобы упрочить торжество своих идей, он неустрашимо поднял святотатственную руку на предметы самые священные, самые чтимые; наконец, под гнетом ненависти многих тысяч людей и всеобщего осуждения, вынужденный скрываться, как преступник, преследуемый могущественной и неумолимой реакцией, он гордо поднимал голову и говорил: «Я исполнил свой долг, совесть ни в чем не может упрекнуть меня, потому что руки мои чисты и сердце мое осталось твердым!» Теперь этот же самый человек пришел в ужас, видя неисчислимые последствия тех идей, которые привил своему воспитаннику как бы шутя.

Он понял, что воспитание, ставившее молодого человека над окружающей его действительностью, неминуемо приведет к его гибели.

Тогда Белый Бизон решил разрушить собственными руками то здание, которое воздвиг с такой любовью. Он силился обратить пыл своего воспитанника на другую стезю, указать ему другую цель жизни, но было уже поздно, зло непоправимо.

Видя, что наставник опровергает свои прежние доводы, Серый Медведь разбивал его в пух и прах его же собственным оружием и заставлял, краснея, склонять голову под ударами неумолимой логики, которую сам развил в юноше.

Воспитанник представлял собой странную смесь хорошего и дурного; в нем преобладали крайности: иногда он казался движим самыми возвышенными чувствами, потом вдруг, без всякой видимой причины, выказывал такую свирепую лютость, доходившую до чудовищных размеров, что даже сами индейцы ужасались.

Однако вообще он был добр и кроток со своими соплеменниками, которые, сами не сознавая причины, безотчетно поддавались его несомненному магнетическому влиянию, боялись его и дрожали при каждом его слове или хотя бы движении бровей.

К белым, в особенности испанцам и североамериканцам, Серый Медведь питал неумолимую вражду. Он вел с ними войну без жалости и пощады, нападая на них везде, где мог застигнуть врасплох, и замучивая в жестоких пытках тех, кого несчастная звезда приводила в его руки.

Разумеется, он пользовался громкой славой в прериях и внушал неописуемый страх. Не раз уже Соединенные Штаты старались избавиться от грозного и неумолимого врага, но все эти попытки не удались, и вождь индейцев, больше прежнего лютый и смелый, постепенно приближался к американским границам, пользуясь неограниченной властью, и порой даже появлялся в городах, огнем и мечом исторгая дань, взимаемую им с бледнолицых.

Да не подумает читатель, что мы преувеличиваем. Все, что здесь изложено, строго согласуется с истиной, и если мы слегка изменяем факты, то скорее для того, чтобы немного смягчить их.

Возможно, нам следует приподнять покров, за которым мы скрыли истинную сущность наших героев, чтобы многие могли узнать их с первого взгляда и подтвердить верность наших слов.

Одна страшная сцена убийства, совершенного Серым Медведем, в особенности вызвала всеобщее негодование.

Вот что произошло.

Американское семейство, состоявшее из отца, матери, двух сыновей лет двенадцати, девочки трех-четырех лет и пяти слуг, выехало из западных штатов, чтобы обработать приобретенную землю у верховьев Миссури.

Во времена, к которым относятся события нашего рассказа, белые редко появлялись в здешних местах; по ним сновали индейцы, которые вместе с несколькими охотниками — канадцами и метисами — одни владели этими обширными равнинами.

Когда переселенцы отправлялись в путь, друзья предупреждали их, чтобы они держались настороже. Им даже советовали не углубляться в прерии в таком небольшом числе, а выждать других переселенцев, которые направлялись бы в ту же сторону, и примкнуть к ним. Убеждения подкреплялись доводом, что караван в пятьдесят или шестьдесят человек, способных оказать твердый отпор, внушит индейцам страх и сумеет пройти целым и невредимым.

Глава этого американского семейства был старый солдат войны за независимость, храбрый, как лев, и упрямый, как истый бретонец. Он холодно ответил тем, кто подавал эти советы, что ему достаточно своих слуг для борьбы с индейцами прерий, что он запасся хорошими винтовками, что мужества им не занимать и что они достигнут уступленной ему земли несмотря ни на какие преграды.

Затем он принялся готовиться к отъезду, как человек, который, приняв решение, не терпит отсрочек, и отправился в путь, провожаемый хором осуждения; друзья пророчили ему всевозможные несчастья.

Первые дни прошли без тревог. Ничто не подтверждало зловещих пророчеств.

Переселенцы мирно путешествовали по восхитительной местности и ни малейший признак не указывал на близость индейцев, которые точно сделались невидимыми.

Американцы очень легко переходят от крайней осторожности к самой безумной, самой отчаянной беспечности. И в этот раз они не изменили себе.

Когда они увидели, что вокруг все тихо, что на их пути нет никаких препятствий, они принялись хохотать над опасениями приятелей. Мало-помалу они сделались менее осмотрительны, стали пренебрегать обычными мерами предосторожности в прерии и под конец дошли даже до того, что желали стычки с краснокожими, чтобы дать им почувствовать силу своего оружия.

Так продолжалось около двух месяцев; переселенцы находились уже менее чем в десяти переходах от своей земли, куда надеялись вскоре прибыть.

Об индейцах они забыли и думать. Если порой им случалось упоминать о них на привале, прежде чем лечь спать, то единственно с тем, чтобы пошутить насчет смешных страхов их друзей, которые воображают, будто в прерии и шагу нельзя ступить, не попав при этом в засаду краснокожих.

Однажды вечером после утомительного дня переселенцы легли спать, расставив в лагере караульных — скорее для очистки совести и для того, чтобы отгонять диких зверей, чем для чего-нибудь другого.

Караульные, привыкнув к тому, что их никогда не тревожили, и утомленные дневным переходом, некоторое времени не спали, глядя на звезды, но мало-помалу сон смежил им веки, и они заснули.

Пробуждение их было ужасно.

Среди ночи человек пятьдесят черноногих под предводительством Серого Медведя прокрались в лагерь через укрепления, и прежде чем американцы могли взяться за оружие или подумать об обороне, они были уже связаны.

Тут произошла такая ужасная сцена, что перо не в силах передать ее потрясающую развязку.

Серый Медведь организовал побоище со страшным хладнокровием и беспримерной жестокостью.

Глава каравана и пятеро его слуг были привязаны голые к деревьям, их били и терзали, между тем как двух мальчиков буквально жарили на медленном огне.

Мать, обезумев от ужаса, бросилась бежать с дочерью на руках, и бежала довольно долго, но силы изменили ей, и она упала без чувств.

Индейцы догнали ее; считая мертвой, они пренебрегли ее волосами, но взяли ребенка, которого она все еще прижимала к груди с невообразимой силой. Этого ребенка принесли к Серому Медведю.

— Что с ней делать? — спросил воин, который нес девочку.

— Бросить в огонь, — коротко ответил вождь. Черноногий бесстрастно приступил к исполнению безжалостного приказания.

— Стойте! — вскричал отец душераздирающим голосом. — Не убивайте таким ужасным образом это невинное создание! Увы! Разве вам не довольно тех мук, которым вы подвергаете меня?

Черноногий остановился в недоумении и вопросительно взглянул на вождя. Тот задумался.

— Ты хочешь, чтобы твоя дочь осталась жива? — спустя минуту спросил он переселенца, подняв голову.

— Хочу, — ответил отец.

— Хорошо, я продам тебе ее жизнь. Американец содрогнулся при этом предложении.

— На каком условии? — спросил он.

— Слушай, — ответил вождь, отчетливо произнося каждое слово и устремляя на него взгляд, от которого холод проник до мозга костей несчастного, — вот мои условия; вы все в моей власти, ваша жизнь в моих руках, я могу продлить ее или сократить, и вы не в состоянии этому противиться… Однако — я сам не знаю почему, — прибавил он, насмешливо улыбаясь, — на меня сегодня нашла полоса милосердия. Твоя дочь останется жить. Но помни одно: каким бы мукам я ни подвергал тебя, какие пытки ты ни выносил бы, при первом же твоем крике девочка будет зарезана. Теперь твое дело молчать, если хочешь спасти ее.

— Я принимаю это условие, — ответил пленник. — Меня не страшат ужаснейшие пытки, лишь бы мое дитя осталось живо.

Зловещая улыбка мелькнула на губах вождя.

— Хорошо, — сказал он.

— Еще одно слово, — продолжал переселенец.

— Говори.

— Даруй мне милость. Позволь мне поцеловать бедняжку в последний раз.

— Подайте ему ребенка, — приказал вождь. Индеец поднес девочку к злополучному отцу. Девочка точно понимала, что происходит; она обхватила шею отца ручонками и зарыдала.

Крепко привязанный к дереву, тот мог только целовать ее, и целовал так, будто всю душу вкладывал в эти поцелуи.

Зрелище было чудовищным — ни дать ни взять, эпизод из бесовского ночного сборища: пять человек, голыми привязанные к деревьям, двое мальчиков, с пронзительными криками судорожно корчащиеся на раскаленных углях, и бесстрастные индейцы в зловещем свете красноватых отблесков костра — все вместе составляло самую ужасающую картину, какую могла бы создать необузданная фантазия живописца.

— Довольно! — наконец произнес Серый Медведь.

— Последний дар, последнее воспоминание… — прошептал отец.

Вождь пожал плечами.

— К чему? — заметил он.

— Чтобы смягчить жестокость казни, которую ты мне готовишь.

— Пора кончать… Надо ли тебе еще что-нибудь?

— Сделай так, чтобы моя дочь носила на шее золотую серьгу из моего уха и прядь моих волос.

— Это все?

— Все.

— Хорошо.

Вождь подошел, вынул из правого ухе переселенца золотую серьгу, отрезал своим ножом прядь его волос и с усмешкой обратился к нему.

— Послушай, — сказал он, — с тебя и твоих товарищей сдерут кожу живьем; из клочка твоей кожи я сделаю мешочек для серьги и пряди волос и ремешок, чтобы надеть его на шею девочки. Как видишь, я великодушен, я дарую тебе даже больше, чем ты просил, но только не забывай нашего условия.

Переселенец взглянул на него с презрением.

— Сдержи свое слово, как я сумею сдержать свое, палач! Приступай к пытке, и ты увидишь, как умирает храбрый человек.

Все прошло так, как было условлено.

С переселенца и его слуг содрали кожу живьем при двух бедных мальчиках, которые жарились у их ног.

Переселенец вынес пытку с мужеством, перед которым сам вождь вынужден был преклониться. Ни крика, ни вздоха, ни стона не вырвалось из его окровавленной груди; он был словно изваян из гранита.

Когда с него уже сняли всю кожу, Серый Медведь подошел к нему; несчастный еще дышал.

— Ты храбр, — сказал он, — так умри же довольный — я сдержу свое слово!

И движимый, быть может, минутным состраданием к такому мужеству, он прострелил ему голову.

Чудовищная пытка продолжалась целых четыре часа.4

Индейцы захватили все имущество американцев. Чего они не могли увезти с собой, то сожгли.

Серый Медведь в точности сдержал клятву, данную своей жертве.

Из лоскута кожи американца, кое-как обчищенной, он сам сделал мешочек, куда положил прядь волос и серьгу, и подвесил его на шею ребенка на ремешке, также вырезанном из кожи отца.

На обратном пути в селение Серый Медведь лично заботился о бедной крошке и всячески ухаживал за ней.

Вернувшись в родное селение, вождь объявил, что удочеряет девочку и дает ей имя Цвет Лианы.

В то время, когда начинается наш рассказ, Цвет Лианы была пленительной четырнадцатилетней девушкой, кроткой и невинной, красивой, как Мадонна, с большими голубыми глазами, которые отражали небесную лазурь и окаймлялись длинными темными ресницами; она порхала веселая и беспечная вслед за племенем по неизведанным тропинкам диких лесов, порой задумываясь под тенистым сводом вековых деревьев, живя, как живут птички, не помня прошлого, не заботясь о будущем и не думая о настоящем, но пользуясь им, чтобы быть счастливой.

Это прелестное дитя, само того не желая, сделалось кумиром всего племени, в особенности привязался к ней безграничной любовью Белый Бизон, но первый опыт воспитания над Серым Медведем отнял у него охоту приниматься за следующий, он только наблюдал за девочкой с отеческой заботой, с неистощимой добротой и терпением, только изредка останавливая ее в том, что находил достойным порицания.

Этот старик, подобно всем решительным и непреклонным натурам, имел доброе сердце. Окончательно отрекшись от света, который не отдал ему должной справедливости, он возродился духом в прериях и вновь предался мечтам и великодушным порывам молодых лет.

Он был невыразимо счастлив, следя ревнивым взглядом за этим нежным растением, которое, развиваясь на свободе, преисполненное жизненных соков, пускало могучие побеги и подавало хорошие надежды в будущем.

Цвет Лианы не сохранила никакого воспоминания о первых годах своей жизни. Так как при ней никогда не упоминалось о страшной сцене, вследствие которой она попала в племя черноногих, то другие, более свежие впечатления совсем изгладили далекое прошлое.

Любимая и балуемая всеми, Цвет Лианы считала себя дочерью племени.

Длинные белокурые косы золотистого цвета, будто зрелые колосья, и ослепительная белизна ее кожи не могли открыть ей глаза. Во многих племенах краснокожих встречаются подобные аномалии, у мандан5, между прочим, много женщин и воинов, которым стоит только надеть европейское платье, и их сочтут за белых.

Плененные красотой этой милой девочки, черноногие связывали с ней судьбу племени; они считали ее своим ангелом-хранителем, своим святилищем, их вера в нее была глубока, искренна и простодушна.

Цвет Лианы была истинной царицей черноногих: знак, сделанный ее розовыми пальчиками, слово, произнесенное ее алыми губками, исполнялись с неимоверной быстротой и безграничной преданностью; она могла все сделать, все сказать, всего требовать без опасения, что кто-то хоть на минуту воспротивится ее воле или ограничит ее свободу действий.

Она пользовалась этой деспотической властью, сама не подозревая о ней. Она одна не знала своего громадного могущества над этими грубыми и жестокими людьми, которые в ее присутствии становились кроткими и мягкими.

Серый Медведь привязался к своей приемной дочери так сильно, насколько его могучая натура позволяла поддаться какому-либо чувству.

Сперва он играл с ребенком, как с игрушкой, но мало-помалу, по мере того как ребенок рос и превращался в женщину, эта игра перестала быть просто игрой, в нее замешалось сердце. Первый раз в своей жизни этот человек с непоколебимой волей почувствовал в себе душевное движение, которому не мог дать определение, а между тем оно пугало его своей глубиной и силой.

Тогда между сердцем и разумом вождя завязалась тайная борьба.

Он пытался сопротивляться влиянию, которое не мог преодолеть. До тех пор он не знал преград и вдруг оказался бессилен против ребенка, который обезоруживал его улыбкой, когда он порой пробовал прибегнуть к суровости.

Эта борьба длилась долго, наконец грозный индеец признал себя побежденным: он поддался сердечному влечению и не пытался больше противиться его неодолимой силе. Он безумно полюбил девушку.

Но эта любовь причиняла ему временами такие жестокие страдания, когда он вспоминал, каким способом Цвет Лианы сделалась его приемной дочерью, что он в ужасе спрашивал себя, не кара ли, посланная на него провидением, эта глубокая страсть, овладевшая всем его существом.

Тогда он предавался порывам безумной ярости, был еще свирепее с несчастными, которые попадались ему в руки, и весь в крови, увешав себя скальпами врагов, возвращался в селение, гордо выставляя перед девушкой на обозрение трофеи своих чудовищных подвигов.

Цвет Лианы, удивленная состоянием, в котором видела того, кого считала не отцом — он был чересчур молод для этого, — но родственником, старалась утешать его всеми невинными ласками, какие подсказывала ей привязанность. К несчастью, ласки девушки только усугубляли страдания вождя, и он убегал от нее, почти обезумев от скорби, оставляя ее в печали, почти в испуге от такого непостижимого для нее поведения.

Дошло до того, что Белый Бизон, бдительный глаз которого постоянно наблюдал за своим воспитанником, счел необходимым во что бы то ни стало поразить зло в самом корне и удалить сына своего друга подальше от гибельного обаяния невинной чаровницы.

Как только старик убедился, что вождь любит Цвет Лианы, он выразил желание переговорить с ним наедине. Не подозревая о цели предстоящего разговора, Серый Медведь не замедлил исполнить желание старого наставника.

Однажды утром вождь пришел к своему доброму другу. Белый Бизон читал, полулежа у огня, разведенного посреди хижины.

— Добро пожаловать, сын мой, — приветствовал он молодого человека, — я должен сказать тебе не много, но считаю эти слова настолько важными, что ты должен услышать их немедленно. Садись возле меня.

Серый Медведь повиновался.

Белый Бизон, зная решительный и упрямый характер молодого человека, решил пойти на хитрость и переменить тактику. Он, который так долго противился планам своего друга возвысить индейскую нацию, теперь одобрил все его взгляды и выказал такой жар, такое убеждение, что изумленный молодой человек невольно спросил, отчего в нем произошла такая перемена.

— Причина простая, — ответил старик. — Пока я думал, что эти замыслы были безосновательны и вдохновлялись только пылом молодости, я видел в них, как и подобало, обманчивые мечты великодушного сердца, которое не знает точно, чего хочет, и не может оценить все шансы на успех.

— А теперь? — с живостью спросил молодой человек.

— Теперь я вижу всю основательность, вижу все истинное благородство и величие твоих намерений. Я не только допускаю возможность осуществления этих идей, но еще хочу помочь тебе своим содействием, чтобы упрочить успех.

— Правду ли вы говорите, отец мой? — восторженно вскричал молодой человек.

— Правду, клянусь тебе, но только за дело надо приняться немедленно.

С минуту вождь пристально всматривался в лицо старика, но оно оставалось непроницаемым.

— Я понимаю вас, — медленно сказал наконец индеец глухим голосом, — вы протягиваете мне руку на краю бездны… Благодарю, отец мой, я не останусь недостойным вас, клянусь в этом в свою очередь!

— Хорошо, я узнаю тебя; верь мне, сын мой, — сказал старик, грустно качая головой, — родина бывает иногда неблагодарной повелительницей, однако она единственная, кто вознаграждает сполна, если мы служим ей бескорыстно, только ради нее самой.

Они крепко пожали друг другу руку; условие было заключено.

Вскоре мы увидим, действительно ли Серый Медведь победил свою страсть, как полагал.

ГЛАВА X. Большой совет

Серый Медведь немедленно принялся за дело. С тем пылким рвением, которым отличался, он разослал гонцов к главным вождям племен западных прерий, чтобы созвать их на обширную равнину в долине Миссури, на место, называемое Деревом Повелителя Жизни, на четвертый день луны отвердевшего снега.

Миссурийские индейцы глубоко чтили это место и постоянно приносили и оставляли здесь дары.

Это была обширная песчаная равнина, где не росло ни кустика, ни травки; в центре этого бесплодного места возвышалось громадное дерево, дуб футов в двадцать в окружности, ствол которого имел дупло, а кудрявые ветви сплелись и образовали над ним большую шапку.

Дерево это, выросшее тут случайно, высота которого достигала ста двадцати футов, должно было представляться индейцам и в действительности являлось для них неким чудесным растением; они называли его Деревом Повелителя Жизни.

В назначенный день индейцы стали стекаться туда со всех сторон, останавливаясь на небольшом расстоянии от места, указанного для проведения совета.

У подножия дуба был разложен громадный костер, и по сигналу барабанов и рожков вожди уселись, поджав под себя ноги, вокруг огня.

В нескольких шагах за спинами вождей стояли воины — черноногие, проткнутые носы, ассинибойны, мандан и прочие, образуя вокруг огня совета грозный кордон, между тем как разведчики обходили окрестности, чтобы при необходимости удалить непрошеных свидетелей и оградить тайну предстоящего совещания.

На востоке сияло солнце, и обнаженная, бесплодная равнина сливалась с беспредельным небосклоном; на юге возвышались Скалистые горы с вершинами, покрытыми вечным снегом, а к северо-западу серебристая черта обозначала течение старого Миссури. Такова была картина местности, где возле священного дерева стояли воины-дикари в самых странных одеяниях.

При этом величественном зрелище невольно вспоминались другие времена и другие страны, когда, при свете пожаров, свирепые полчища Аттилы стремились к покорению и восстановлению Римской империи.

У всех первобытных народов Америки есть божество или, вернее сказать, дух, иногда благодетельный, но чаще всего враждебный. Поклонение дикаря — скорее страх, чем благоговение. Повелитель Жизни скорее злой, чем добрый дух.

Индейские религии — как вообще все первобытные религии — вовсе не принимают в расчет нравственное существо, они останавливаются на одних только случайных явлениях природы, которые превращают в божество.

Различные туземные племена стремятся расположить к себе пустыни, где утомление и жажда несут в себе смерть, и реки, которые грозят поглотить их в своих волнах.

Вожди, как уже было сказано, сидели вокруг костра совершенно неподвижно, погруженные в глубокое созерцание, которое давало повод предполагать, что они готовились к совершению важного религиозного обряда.

Минуту спустя Серый Медведь поднес к губам свисток, сделанный из человеческой голени, который носил на шее, и извлек из него резкий и продолжительный звук.

При этом сигнале вожди встали и длинной вереницей обошли два раза вокруг Дерева Повелителя Жизни, напевая вполголоса символическую песню, которой испрашивалось его содействие успеху их предприятия.

При третьем обходе Серый Медведь снял с себя великолепное ожерелье из медвежьих когтей и повесил его на ветвь, говоря:

— Повелитель Жизни, взгляни на меня благосклонным взором, я предлагаю тебе дар.

Другие вожди по очереди последовали его примеру, потом все вернулись на свои места и опять сели вокруг огня совета.

Появился трубконосец; с обычными церемониями он стал подавать трубку вождям, пока каждый из них не покурил из нее, после чего самый старший из вождей подал знак Серому Медведю, приглашая его говорить.

План молодого вождя был один из самых смелых, когда-либо задуманных им против бледнолицых. Белый Бизон говорил в шутку, что план этот должен иметь успех хотя бы в силу своей невероятности. Кроме того, этот план льстил суеверным понятиям индейцев, которые, подобно всем первобытным народам, легко верили чудесному.

К слову сказать, это свойственно всем угнетенным народам — действительность не представляет им ничего кроме разочарования и страданий, и, разумеется, они ищут в сверхъестественном единственную предоставленную им отраду.

Серый Медведь почерпнул основную мысль своего плана из самого древнего верования своих предков — команчей.

Эта легенда, которую отец неоднократно рассказывал Серому Медведю в дни его детства, была очень близка его отважному духу, и когда настал час привести в исполнение план, так давно созревший в его голове, он созвал все индейские племена и решился посредством этого предания объединить их вокруг себя в одно нераздельное целое.

Когда Моктекусома, неверно называемый испанскими писателями Монтесумой, что ничего не значит, тогда как первое название в буквальном переводе — строгий повелитель, увидел себя заключенным в собственном дворце пленником гениального авантюриста по имени Кортес, который несколькими днями позже должен был отнять у него его государство, император, который предпочел отдать себя во власть жадных иноземцев, вместо того чтобы искать убежища среди своего народа, предчувствуя по какому-то внутреннему убеждению свою судьбу, за несколько дней до смерти собрал вокруг себя главных мексиканских вождей, разделявших его заключение, и сказал им следующее:

— Мой прародитель, Солнце, предупредил меня, что вскоре я возвращусь к нему. Не знаю, как и когда я умру, но убежден, что близок мой последний час.

При этих словах окружавшие его вожди зарыдали. Все они испытывали к нему глубокое благоговение. Он стал утешать их, говоря:

— Близок мой последний час на этой земле, но я не умру, так как вернусь к моему прародителю, Солнцу, где буду вкушать блаженство, неизвестное в этом мире. Не плачьте же, мои верные друзья, напротив, радуйтесь счастью, которое меня ожидает. Белые бородатые люди изменой овладели большей частью моей империи, скоро они захватят и остальное. Кто воспрепятствует им в этом? Их оружие делает их неуязвимыми, они обладают властью над небесным огнем. Однако и их владычеству придет конец, они также падут жертвой измены, им жестоко воздастся по заслугам!.. Вслушайтесь внимательно в мои слова. Спасение отечества зависит от того, насколько верно вы исполните мои последние приказания. Возьмите каждый понемногу от священного огня, который некогда был зажжен самим Солнцем и на который бледнолицые еще не дерзнули святотатственно поднять руку, чтобы погасить его. Этот огонь перед вами, он горит в золотой курильнице. Унесите его с собой — но так, чтобы наши притеснители не заподозрили, куда он девался, и не завладели им. Разделите огонь между собой таким образом, чтобы у каждого его оказалось достаточно. Храните его тщательно, со всем благоговением и не позволяйте ему угаснуть. Каждое утро сперва поклоняйтесь ему, потом взбирайтесь на крышу вашего дома при восходе солнца и обращайте взор свой к востоку. Настанет день, когда я явлюсь вам, протягивая правую руку моему прародителю, Солнцу. Тогда возрадуйтесь — минута вашего избавления будет близка. Я и мой прародитель придем, чтобы возвратить вам свободу и навсегда избавить вас от врагов, пришедших из нечестивого мира, что изверг их из своих недр.

Мексиканские вожди немедленно повиновались приказанию своего любимого императора; мешкать было нельзя.

Через несколько дней Моктекусома поднялся на крышу своего дворца, чтобы говорить с взбунтовавшимся народом, когда его поразила стрела, неизвестно кем пущенная, и он упал на руки сопровождавших его испанских солдат.

Собравшись с последними силами, император приподнялся и, воздев руки к небу, проговорил, обращаясь к собравшимся вокруг него друзьям:

— Огонь! Огонь! Не забывайте об огне!..

Это были его последние слова. Через десять минут он испустил дух.

Тщетно испанцы, любопытство которых было сильно возбуждено этим таинственным предостережением, пытались проникнуть в его смысл, они так ничего и не добились от мексиканцев, которых расспрашивали. Все свято сохранили тайну, многие даже умерли в пытках, но не выдали ее.

Команчи и почти все народы Дальнего Запада сохранили это верование в полной неприкосновенности. Во всех селениях есть неугасимый огонь Моктекусомы, который два воина стерегут без пищи и питья двадцать четыре часа подряд, после чего их сменяют двое других, и так происходит непрерывно.

В прежние времена огонь караулили вместо двадцати четырех часов целых двое суток подряд, и нередко случалось, что пришедшая смена находила предшественников мертвыми — от газа ли, выделяемого огнем, который тем гибельнее действовал на часовых, что они несли караул натощак, или от другой какой причины.

Тела уносили в пещеру, где их, по уверению команчей, поглощала змея.

Это вынудило сократить время караула наполовину. С той поры несчастий больше не случалось.

Огонь помещался в подземелье со сводом, в серебряной курильнице, где он тлел под пеплом.

Это верование до того распространено среди краснокожих, что встречается не только у индейцев бравое, или воинственных, но также у индейцев мансос, или мирных, цивилизованных. Много людей, которые слывут образованными и получили почти европейское воспитание, хранят где-нибудь в тайнике огонь Моктекусомы, тщательно караулят его, ежедневно посещают и никогда не преминут подняться на крышу своего дома на заре и посмотреть на восток, в надежде, что с солнцем появится их возлюбленный император и возвестит им свободу, которой они жаждут уже столько веков и которой мексиканская республика им не дала.

Мысль Серого Медведя заключалась в следующем: необходимо было рассказать индейцам легенду и объявить, что время настало — Моктекусома вскоре появится и станет их вождем. Образовав таким способом ядро сильного полчища, он рассеет своих воинов по всей американской границе, нападет на неприятеля одновременно со всех сторон и захватит его врасплох, не дав времени прийти в себя.

Этот план, хотя и безумный, в особенности, когда орудием для его исполнения были индейцы — люди, меньше всего способные вступить в союз, отчего их всегда и побеждали — план этот, хоть и безумный, говорим мы, был, однако, смел и благороден, а Серый Медведь являлся единственным индейцем, способным довести его до успешного завершения.

Команчи, сиу, пауни и большая часть индейцев Дальнего Запада могли быть очень полезны вождю черноногих, потому что разделяли верование, на котором он основывал свои планы; их не надо было убеждать, напротив, они могли помочь ему убедить миссурийских краснокожих.

Но в многочисленном собрании племен, разделяемых множеством мелочных интересов, говорящих на разных наречиях, по большей части враждующих между собой, как отыскать связь, достаточно крепкую, чтобы сплотить их в одно неразрывное целое? Как убедить их идти вместе без обоюдной зависти? Разумно ли было предполагать, что среди них не окажется изменника, который продаст своих братьев и откроет их планы американцам?

Однако Серый Медведь не унывал. Он не закрывал глаза на многочисленные трудности, которые ему следовало преодолеть, но его мужество только возрастало от преград, его решимость утверждалась при виде препятствий, которые возникали перед ним на каждом шагу и казались непобедимыми.

Когда старейшина после предварительных церемоний знаком пригласил его встать, Серый Медведь понял, что настала минута приступить к осуществлению задуманного. Он смело заговорил, зная, что успех его планов во многом зависит от того, как он приступит к делу и какое первое впечатление произведет на людей, к помощи которых собирался прибегнуть в будущей экспедиции.

— Вожди команчей, апачей, сиу, пауни, мандан, ассинибойнов, миссури и все вы, слушающие меня краснокожие мои братья, — начал он твердым и выразительным голосом, — вот уже много лун дух мой печален; я вижу с прискорбием, что наши охотничьи земли, которые все больше и больше отбирают у нас бледнолицые, становятся все меньше и теснее с каждым днем. Всего каких-нибудь четыре века тому назад наши бесчисленные племена покрывали все обширное пространство между обоими морями, теперь же нас только горстка воинов, боязливых, как сайги, которые бегут от грабителей; наши священные города, последнее убежище цивилизации наших праотцев, вскоре сделаются добычей этих чудовищ с человеческим лицом, у которых один Бог — золото; наше разбросанное племя вскоре будет стерто с лица земли, которой оно так долго владело и безраздельно управляло. Загнанные, как стаи животных, утратив разум от огненной воды, этого убийственного яда, изобретенного бледнолицыми на нашу погибель, поражаемые мечом и болезнями бледнолицых, наши кочующие орды — всего лишь тень народа. Наша вера презрена победителем, который хочет подчинить нас закону Распятого. Он подвергает поруганию наших жен, убивает детей, жжет наши селения и под предлогом приобщения к цивилизации превращает нас в домашний или вьючный скот. Все вы, слушающие меня индейцы, — неужели вы окончательно отреклись от независимости, неужели в ваших жилах переродилась кровь ваших праотцев? Отвечайте! Хотите вы умереть рабами — или жить свободными?!

При этих словах, произнесенных звучным голосом, сопровождаемых выразительными жестами, трепет пробежал по толпе, головы людей гордо поднялись, глаза засверкали.

— Говорите, говорите еще, вождь черноногих! — восторженно вскричали в один голос все вожди.

Серый Медведь надменно улыбнулся; теперь он почувствовал свою власть над массами.

— Настало время, — продолжал он, — когда после стольких унижений мы можем сбросить наше постыдное иго. За несколько дней, если хотите, мы выгоним бледнолицых за пределы наших земель и отплатим им сполна за причиненное нам зло. Уже давно я наблюдаю за американцами и испанцами, я знаю их тактику, знаю их средства. Что нам нужно, возлюбленные мои братья индейцы, чтобы разбить их в пух и прах? Только две вещи — ловкость и отвага!..

Краснокожие прервали его речь радостными криками.

— Вы будете свободными, — продолжал Серый Медведь — я верну вам богатые долины ваших предков, поля, где погребены их кости, ежедневно разбрасываемые во все стороны святотатственной сохой. Этот замысел гнездится в глубине моего сердца с тех пор, как я стал мужчиной и воином, он сделался смыслом моей жизни. Я далек от мысли предлагать вам себя в вожди, особенно после чуда, свидетелем которого я был, и явления великого императора. Нет, после этого верховного владыки, который один должен вести вас к победе, вы вольны сами выбрать себе вождя, который будет исполнять его приказания и передавать их вам. Когда вы изберете его, то будете ему повиноваться, следовать за ним повсюду и преодолевать вместе с ним любые опасности, потому что он будет избранником солнца, наместником Моктекусомы! Не заблуждайтесь, воины, наш неприятель силен, многочислен, прекрасно выучен военному делу, и главное его преимущество — это привычка всегда нас побеждать. Назначьте же наместника Моктекусомы, и пусть ваш выбор будет свободный. Изберите самого достойного, и я, как и вы все, с радостью подчинюсь ему.

Поклонившись старейшинам, Серый Медведь примкнул к толпе воинов со спокойным лицом, но с сердцем, снедаемым беспокойством и тоской.

Непривычное для индейцев красноречие пленило их, увлекло и повергло в какое-то исступление. Они почти готовы были видеть в отважном вожде черноногих высшее существо и поклоняться ему на коленях, так точно он попал в цель, желая затронуть в их сердцах чувствительную струну.

Довольно долго в совете преобладала восторженность, доходившая до исступления.

Все говорили разом.

Когда же волнение утихло, мудрейшие из старейшин стали обсуждать, своевременно ли браться за оружие и какова вероятность успеха. Тут-то пламенная вера племен Дальнего Запада в легенду о священном огне и принесла ожидаемую пользу. После довольно продолжительных прений все единодушно высказались в пользу общего восстания.

Порядок, на время нарушенный, вновь восстановился, и Белый Бизон, по поручению вождей объявить мнение совета, заговорил следующим образом:

— Вожди команчей, пауни, сиу, мандан, ассинибойнов и миссури, откройте ваши уши и слушайте мои слова. Сегодня, в четвертый день луны затвердевшего снега, после благоговейного исполнения всех обрядов, чтобы расположить к нам злого духа, известными всем нам вождями — Маленькой Пантерой, Могучим Псом, Белым Бизоном, Серым Медведем, Красным Волком, Белой Коровой, Седым Ястребом, Жемчужной Змеей, Прекрасной Женщиной и другими представителями народа или племени, собравшимися вокруг огня большого совета, перед священным Деревом Повелителя Жизни, решено объявить жестокую войну бледнолицым, нашим поработителям. Так как война эта священна и цель ее — свобода всех, то принимать в ней участие должны все: мужчины, женщины, дети, каждый по мере сил. Сегодня же вожди отправят знамена в те индейские племена, которые при всем желании, ввиду отдаленности их земель, не могли присутствовать на этом совете. Я все сказал.

Громкие восторженные возгласы прервали слова Белого Бизона, который через минуту продолжал:

— После тщательного обсуждения старейшины, вняв просьбе Серого Медведя, главного вождя черноногих, желающего, чтобы совет назначил наместника императора Моктекусомы, верховного властелина индейских воинов, избрали этим высшим наместником, подвластным одному только императору, который с безграничной властью поведет за собой все племена, воина самого мудрого, разумного и достойного повелевать нами. Этот воин — главный вождь черноногих индейцев из древнего племени кайнахов Серый Медведь, брат Солнца, ослепительного светила, которое озаряет нас своими лучами.

Последние слова были встречены громом рукоплесканий. Серый Медведь поклонился вождям, вошел в середину круга и гордо произнес:

— Принимаю, вожди, мои братья, ваше решение. Через год я буду мертв или вы свободны!

— Да здравствует Серый Медведь, великий Серый Медведь черноногих! — вскричала толпа.

— Война бледнолицым! — продолжал Серый Медведь. — Война без отдыха и пощады! Это будет настоящая охота за дикими зверями, подобная охоте бледнолицых на нас! Помните закон прерий: око за око, зуб за зуб! Каждый вождь должен послать знамя войны своему народу, потому что уже к концу этой луны мы разбудим наших врагов громовым ударом.

Сегодня, в седьмой час ночи, мы вновь соберемся, чтобы выбрать моих заместителей, пересчитать наших воинов и назначить день и час атаки. Я все сказал.

Вожди молча наклонили головы и стали расходиться; вскоре они уже скрылись из глаз в облаке пыли.

Серый Медведь и Белый Бизон остались одни.

Отряд черноногих воинов оберегал их, стоя неподвижно на некотором расстоянии.

Скрестив на груди руки, опустив голову и нахмурив брови, Серый Медведь казался погружен в глубокие размышления.

— Ну что? — обратился к нему старик с едва уловимым оттенком иронии в голосе. — Ты имел полный успех, сын мой, теперь ты счастлив и твои планы наконец осуществились.

— Да, война объявлена, — ответил индеец, не замечая насмешливого тона своего приемного отца. — Мой план удался, но теперь я невольно робею перед своей тяжелой задачей. Поймут ли меня эти темные, необразованные люди? Сумеют ли они прочесть в моем сердце любовь и безграничную преданность к ним? Созрели ли они для свободы или, быть может, не достаточно еще настрадались? Отец, отец! Ваше сердце могуче, дух велик, всю свою жизнь вы посвятили великой и бесконечной борьбе, так посоветуйте же мне, помогите мне! Я молод, я слаб, у меня только сильная воля, храбрость и безграничная вера.

Старик грустно улыбнулся и прошептал, отвечая скорее на собственную мысль, чем на слова своего молодого друга:

— Да, положим, я посвятил свою жизнь этой бесконечной борьбе; то дело, ради которого я жертвовал собой, уничтожено, но не совсем — на развалинах дряхлого общества возникло новое, полное жизненных соков, и благодаря нашим усилиям борозда, проложенная нами, так глубока, что уничтожить ее уже нельзя, прогресс идет вперед, несмотря ни на какие преграды. Теперь, сын мой, выходи ты; настало твое время действовать! Свобода жаждет крови. Та кровь, которую ты прольешь в этом никому не известном уголке земного шара, потечет не напрасно: настанет день — и день близкий, надеюсь, — когда свет озарит всех нас. Не унывай, мой мальчик! Новый мир призван переродить старый. Если ты падешь в предстоящей битве, список мучеников вселенной обогатится еще одним именем. Ты падешь, но мысль твоя переживет тебя; мысли не исчезают, они живут во времени. Иди, не останавливайся на избранном пути, это прекраснейший и благороднейший путь для настоящего человека.

Говоря таким образом, этот старый солдат идеи увлекся, его охватила восторженность, он поднял голову, лицо его сияло, освещенное заходящим солнцем, которое придавало ему выражение, какого Серый Медведь, пораженный благоговением, никогда еще не видел. Но вскоре старик грустно покачал головой, огонь в его глазах померк.

— Дитя, — спросил он, — но как же ты сдержишь свое слово? Где ты найдешь Моктекусому?

Молодой вождь улыбнулся.

— Вы скоро его увидите, отец мой, — ответил он.

В то же мгновение индеец на взмыленном коне, из ноздрей которого валил пар, каким-то чудом наездничества стал перед двумя вождями как вкопанный, точно он внезапно превратился в гранитную статую. Не сходя с лошади, он наклонился к уху Серого Медведя и шепнул ему два слова.

— Уже! — вскричал тот. — О, небо за меня! Нельзя терять ни минуты! Скорее лошадь!

— Что случилось? — спросил Белый Бизон.

— Пока что ничего интересного для вас, отец мой; но вскоре вы все узнаете.

— Ты уезжаешь один?

— Так надо. До свидания! Надейтесь!

Он вскочил на лошадь, которая издала громкое ржание и стрелой понеслась прочь.

Спустя десять минут все индейцы скрылись и вокруг Дерева Повелителя Жизни снова царили тишина и безмолвие.

ГЛАВА XI. Американское гостеприимство

Вот каково было положение вещей в тот момент, когда начинается наша история. Закончив теперь все необходимые предварительные объяснения, мы приступим к рассказу с того места, на котором прервали его.

Джон Брайт со своими домочадцами, притаившись за укреплением стана, смотрели с радостью, к которой примешивалось беспокойство, на приближение толпы всадников, мчавшихся как вихрь, поднимая за собой столбы пыли.

— Держать ухо востро, ребята! — сказал американец сыну и слугам. — Не снимать пальца с курка! Вы знаете дьявольскую хитрость этих обезьян здешних прерий, так не дадим же захватить себя врасплох еще раз. При малейшем подозрительном движении — немедленно пулю в лоб! Таким образом мы им докажем, что находимся настороже.

Жена и дочь переселенца, не отрывая глаз от равнины, пристальным взором следили за приближением индейцев.

— Ты, кажется, ошибаешься, мой друг, — возразила мужу миссис Брайт, — эти люди, по-видимому, не имеют враждебных намерений. Индейцы редко нападают днем, а если случайно и решат напасть, то никогда не подходят так открыто.

— К тому же, — прибавила девушка, — если не ошибаюсь, во главе отряда едут европейцы.

— О! Это ни о чем не говорит, дитя, — возразил Джон Брайт. — Прерии кишмя кишат негодяями, которые объединяются с краснокожими, чтобы грабить честных путешественников. Кто знает, не белые ли стали зачинщиками ночного нападения на нас?

— О! Отец, я никогда не поверю этому! — вскричала Диана.

Диана Брайт, о которой мы едва упомянули в нескольких словах, была девушка семнадцати лет, высокая, стройная; ее большие черные глаза, окаймленные бархатистыми ресницами, густые темные волосы, миниатюрный ротик с алыми губками и жемчужными зубками — словом, все в ней пленяло бы и не в этих диких прериях, но тут она буквально приковывала всеобщие взоры.

Религиозно воспитанная матерью, доброй и набожной пресвитерианкой, Диана сочетала в себе всю невинность детства с опытностью повседневной суровой жизни в колониях, где с ранних лет вынуждена была приучаться думать и заботиться о себе самостоятельно.

Между тем всадники быстро приближались; они были уже рядом.

— Это действительно бежит наш скот, — заметил Уильям. — Я узнаю моего доброго коня Султана.

— И Чернушка там, моя бедная корова! — прибавила миссис Брайт со вздохом.

— Утешьтесь, — сказала Диана, — ручаюсь вам, что эти люди гонят их обратно.

Переселенец отрицательно покачал головой.

— Индейцы не отдают того, чем завладели однажды, — сказал он. — Но — ей-Богу! — я внесу ясность в это дело и не дам ограбить себя без сопротивления.

— Подождите еще, отец, — возразил Уильям, удерживая его, поскольку переселенец уже был готов перемахнуть через укрепление, — мы не замедлим увидеть их намерения.

— Гм! По-моему, они очень даже ясны: эти дьяволы хотят предложить нам какую-нибудь гнусную сделку.

— Но мне кажется, что вы ошибаетесь, отец! — с живостью вскричала девушка. — Вот теперь они остановились и как будто совещаются.

Действительно, на расстояние ружейного выстрела от укрепления индейцы и трое белых остановили лошадей и о чем-то говорили между собой.

— Зачем мы здесь остановились? — спрашивал в это время граф у Меткой Пули.

— Гм! Вы не знаете янки, господин Эдуард, — я уверен, что мы не проехали бы и десяти шагов, как были бы встречены градом пуль.

— Полноте! — воскликнул молодой человек, пожимая плечами. — Не сумасшедшие же эти люди, чтобы действовать таким образом.

— Однако они поступили бы именно так. Вглядитесь внимательнее и вы увидите между кольями их укрепления блестящие на солнце дула винтовок.

— И вправду! Разве они хотят, чтобы их зарезали?

— Они и были бы уже убиты, если бы мой брат не заступился за них, — вмешался в разговор Серый Медведь.

— И благодарю вас за это, вождь. Прерии бескрайни, какой вред могут нанести вам эти бедняги?

— Они — никакого, но после них придут другие и поселятся возле, а там еще и еще; глядишь, через полгода на месте, где была одна только дикая природа, такая, какой вышла из-под всемогущих рук Повелителя Жизни, вырос уже целый город.

— Это правда, — заметил Меткая Пуля, — янки ничего не уважают, страсть строить города делает их опасными сумасшедшими.

— Так зачем же мы остановились, вождь? — спросил граф, возвращаясь к своей первой мысли.

— Чтобы вступить в переговоры с бледнолицыми.

— Сделайте мне удовольствие, предоставьте это мне. Я хочу удостовериться, как эти люди понимают правила войны и каким образом они меня примут.

— Мой брат свободен.

— Хорошо. Подождите меня здесь, а главное — ни шагу в мое отсутствие!

Молодой человек снял с себя оружие и отдал его слуге.

— Вы собираетесь идти безоружным к этим еретикам, ваше сиятельство? — вскричал Ивон.

— Как же ты хочешь, чтобы я шел? Ведь парламентеру опасаться нечего.

— Возможно, — возразил бретонец, нисколько не убежденный, — но, право, ваше сиятельство, лучше бы вам оставить при себе хотя бы пистолеты. Никогда нельзя знать наперед, на каких людей нападешь. Далеко ли до беды?

— Не говори глупостей! И граф пожал плечами.

— Если вы непременно хотите идти безоружным разговаривать с этими людьми, которые не внушает мне ни малейшего доверия, я прошу позволения идти с вами, ваше сиятельство.

— Ты-то? Полно, брат! — вскричал молодой человек, смеясь. — Ведь ты страшный трус, это всем известно!

— Правда, но я готов на все, чтобы защитить своего хозяина.

— Именно потому я и не согласен. А вдруг на тебя нападет страх и ты с перепугу перебьешь их всех на месте? Нет, нет, я не хочу этого, у меня нет никакого желания ввязаться в скверную историю из-за тебя.

С этими словами он сошел с лошади и направился в сторону укреплений.

Когда граф был уже совсем близко, он вынул из кармана белый платок и помахал им в воздухе.

Не выпуская винтовки из рук, Джон Брайт внимательно следил за движениями графа; когда он увидел его миролюбивое заявление, то поднял голову и сделал ему знак подойти ближе.

Молодой человек спокойно засунул платок обратно в карман, закурил сигару, вставил монокль в глаз и, тщательно натянув перчатки, храбро двинулся вперед.

У самого укрепления он очутился лицом к лицу с Джоном Брайтом, который ожидал его, опираясь на свою винтовку.

— Что вам надо? — грубо спросил американец. — Говорите скорее, мне некогда болтать.

Граф окинул его надменным взглядом с головы до ног, принял самую презрительную позу и пустил ему в лицо клуб дыма.

— Вы неучтивы, любезнейший, — сухо заметил он.

— Послушайте! — крикнул тот. — Вы что, оскорблять меня пришли, что ли?

— Я пришел оказать вам услугу, но если вы не перемените своего тона, то я боюсь, что буду вынужден отказаться от своих намерений.

— Оказать мне услугу, прошу покорно! А какую же услугу вы можете мне оказать? — усмехнувшись, спросил американец.

— Вы грубиян, с которым говорить очень неприятно, — с осуждением заметил граф. — Я предпочитаю уйти.

— Уйти? Нет, подождите, теперь вы наш драгоценный заложник! Я заберу вас, господин, и отпущу только тогда, когда мне будет выгодно, — возразил американец.

— Неужели? Странно же вы понимаете справедливость! Любопытно право! — вскричал граф все так же насмешливо.

— Справедливости нет там, где речь идет о разбойниках.

— Благодарю за комплимент, почтеннейший. Как же вы удержите меня против моей воли?

— А вот как! — сказал американец, грубо схватив его за плечо.

— Кажется, прости Господи, вы подняли на меня руку! — с живостью вскричал граф, высвободившись быстрым движением.

Не успел переселенец опомниться, как граф перехватил его поперек туловища, приподнял и изо всей силы швырнул через укрепление.

Великан грохнулся оземь посреди своего лагеря совсем ошеломленный.

Вместо того, чтобы удалиться, как сделал бы всякий другой на его месте, молодой человек скрестил руки и преспокойно ждал, куря сигару.

Переселенец между тем, едва опомнившись от удара, встал, потирая бока, встряхиваясь, как мокрая собака, и принялся ощупывать себя, проверяя, все ли кости целы.

Женщины вскрикнули от ужаса, увидев его необычный способ возвращения в лагерь.

Сын и слуги глядели на него, готовые стрелять при малейшем знаке.

— Бросьте оружие! — приказал он им и, снова перескочив через укрепление, подошел к графу.

Тот стоял совершенно бесстрастно.

— Ага! Вы вернулись, — заметил он. — Как вам полет?

— Полноте, полноте, — возразил американец, протягивая ему руку, — я был неправ, я грубая скотина, простите меня!

— Так-то лучше, таким вы мне нравитесь больше; всегда стоит прежде понять друг друга. Ну, теперь вы расположены слушать меня, не правда ли?

— Как нельзя более.

Есть люди, с которыми, подобно тому как поступил граф с Джоном Брайтом, надо действовать при помощи крайних мер, чтобы дать им почувствовать свое превосходство. С подобными людьми надо не рассуждать, но отколотить их, после чего всегда окажется, что эти несговорчивые люди становятся кротки, как агнцы, и делают все, чего от них хотят.

Американец, наделенный большой физической силой и полагаясь на нее, считал себя вправе быть дерзким с человеком худощавым и тщедушным, как ему казалось, но едва этот человек, такой слабый по наружности, доказал ему неоспоримо, что сильнее его, американец, как бык, спрятал рога и отступил.

— Этой ночью, — заговорил тогда граф, — на вас напали черноногие. Я хотел прискакать на помощь, но это оказалось невозможным, да я и опоздал бы в любом случае. Однако, так как по некоторым причинам люди, напавшие на вас, питают ко мне уважение, то я воспользовался своим влиянием на них, чтобы заставить возвратить вам угнанный у вас скот.

— Благодарю; верьте, я искренне сожалею о том, что произошло между нами, но я был так раздосадован этой потерей…

—Я все понимаю и прощаю вам от всего сердца, тем более, что и я, быть может, встряхнул вас не слишком-то нежно с минуту назад.

— Пожалуйста, не говорите об этом больше.

— Как хотите, мне все равно.

— А мой скот?

— Он в вашем распоряжении. Хотите сейчас же получить его?

— Не скрою, что…

— Очень хорошо, — перебил его граф, — подождите меня минутку, я пойду скажу, чтобы его привели.

— А вы не думаете, что я должен опасаться индейцев?

— Нет, если вы будете поступать правильно.

— Так я ожидаю вас.

— Вам придется подождать всего несколько минут. Граф сошел с пригорка тем же спокойным шагом, каким пришел.

Когда он вернулся к индейцам, его окружили друзья.

Они видели все, что произошло, и пришли в восторг от способа, которым граф прекратил спор.

— Боже мой, как американцы грубы! — вскричал молодой человек. — Отдайте ему скот, вождь, и покончим с этим, прошу вас. Грубиян чуть было не взбесил меня.

— Вот он сам идет, — произнес Серый Медведь с неуловимой улыбкой.

Действительно, Джон Брайт направлялся к ним. Достойный американец после надлежащей нотации от жены и дочери сам усмотрел всю неловкость своего поведения и от души желал поправить ее.

— Право, господа, — сказал он, приближаясь, — мы не можем так расстаться. Вы оказали мне громадную услугу, и мне хотелось бы доказать вам, что я совсем не так глуп, как, вероятно, кажусь. Будьте же так добры и согласитесь отдохнуть у меня с часок, хотя бы только для того, чтобы доказать, что простили меня.

Это приглашение было сделано так откровенно и вместе с тем дружелюбно, добрый человек так явно стыдился своей неловкости и желал загладить ее, что у графа не хватило духу отказать ему.

Индейцы расположились на том же месте, где стояли, вождь и трое охотников последовали за американцем в лагерь, где скот уже стоял на своем прежнем месте.

Прием был таким, какой обычно бывает в прериях.

Женщины наскоро приготовили закуску в палатке, пока Уильям со слугами разбирал укрепление, чтобы открыть проход для гостей, которых вел за собой отец.

Люси Брайт и Диана ждали посетителей у входа в лагерь.

— Добро пожаловать, господа, — сказала жена американца с любезным поклоном, — мы вам так обязаны, что считаем за счастье принимать вас у себя.

Вождь и граф де Болье вежливо поклонились достойной женщине, которая старалась по мере сил поправить неловкую грубость своего мужа.

При взгляде на девушку граф пришел в странное волнение, так что сперва даже не мог дать себе в нем отчета; сердце его сжалось при виде этого очаровательного создания, жизнь которого постоянно подвергалась опасности в этих диких и безлюдных местах.

Диана опустила глаза, покраснев от пламенного взора молодого человека, и робко отступила ближе к миссис Брайт, движимая, вероятно, врожденным чувством стыдливости, побуждающим девушку искать защиты у матери.

После всех приветствий Серый Медведь, граф де Болье и Меткая Пуля вошли в палатку, где их ожидали Джон Брайт и его сын.

Когда прошла некоторая неловкость первой встречи — а между людьми, знакомыми с жизнью прерий, это оказалось довольно скоро, разговор стал живее и откровеннее.

— Так вы оставили колонию с намерением более не возвращаться? — спросил граф.

— А что прикажете? — ответил переселенец. — У кого семья на руках, тот волей-неволей должен углубляться в прерии, на границе все так дорого.

— Что касается вас, то я все понимаю, вы мужчина и везде сумеете выбраться из беды. Но вот вашу жену и дочь вы осуждаете на очень печальное и бедственное существование.

— Долг жены следовать за мужем, — ответила миссис Брайт с легким укором. — Я счастлива везде, где бы мы ни находились, лишь бы мне быть с ним.

— Это прекрасно, я благоговею перед вашими чувствами, миссис Брайт, но позвольте возразить вам.

— Говорите, сэр.

— Разве необходимо было уходить в такую даль, чтобы найти удобное место для поселения?

— Конечно, нет, но тогда мы подвергались бы опасности, что рано или поздно владельцы вспаханной нами земли выгнали бы нас с нашего нового места и вынудили бы приняться немного дальше за устройство новой плантации…

— Тогда как здесь, — продолжал Джон Брайт, — нам опасаться нечего, земля не принадлежит никому.

— Мой брат ошибается, — ответил вождь, который до той поры не произнес ни слова, — вся земля на десять дней хода во все стороны принадлежит мне и моему племени; бледнолицый находится на охотничьих землях кайнахов.

Джон Брайт посмотрел на индейца в смущении.

— Ну, так мы пойдем еще дальше, жена, — сказал он спустя минуту, словно примирившись с неудачей.

— Куда может идти бледнолицый, где земля не принадлежала бы никому? — строго возразил индейский вождь.

Тут американец не знал, что возразить. Девушка, никогда еще не видевшая индейца вблизи, рассматривала его с любопытством и страхом. Граф улыбался.

— Вождь прав, — сказал Меткая Пуля, — прерии принадлежат краснокожим.

Джон Брайт в унынии опустил голову на грудь.

— Что же делать? — пробормотал он.

Серый Медведь положил руку на его плечо и сказал:

— Откройте уши, мой брат, вождь будет говорить. Американец взглянул на него вопросительно.

— Эта земля нравится моему брату? — спросил индеец.

— Не вижу причины скрывать, что это отличнейшая земля, какую мне приходилось встречать, — в двух шагах река, сзади огромный девственный лес. О! Разумеется, это великолепная местность и — клянусь Богом! — я устроил бы тут великолепную плантацию.

— Я уже говорил моему бледнолицему брату, — продолжал вождь, — что эта страна принадлежит мне.

— Да, говорили, вождь, и я не отрицаю этого.

— Итак, если бледнолицый желает, он может приобрести столько земли, сколько ему понадобится, — решительно сказал Серый Медведь.

При таком предложении, которого американец вовсе не ожидал, он мигом навострил уши, в нем сказалась натура скваттера.

— Как же я могу приобрести землю, когда у меня ничего нет? — спросил он.

— Это все равно, — ответил вождь.

Все изумились и с любопытством взглянули на индейца; разговор вдруг принял серьезный оборот, которого никто не ожидал.

Джон Брайт не поверил такой уступчивости.

— Вероятно, вы не поняли меня, вождь, — сказал он. Индеец тряхнул головой.

— Бледнолицый не может купить землю, потому что ему нечем заплатить, — ответил он, — ведь он так сказал?

— Так, вождь, и вы мне возразили, что это все равно.

— Да, это мои слова.

Всеобщее любопытство было возбуждено еще сильнее, всякое недоразумение исключалось, эти два человека выразили свою мысль точно и ясно.

«Тут кроется какая-то чертовщина, — пробормотал про себя Меткая Пуля, — индеец не даст и битого яйца, если не рассчитывает взамен получить быка».

— К чему вы клоните, вождь? — откровенно спросил граф Серого Медведя.

— Сейчас я все объясню, — ответил тот. — Мой брат принимает участие в этом семействе, не так ли?

— Ну да, — сказал молодой человек, удивляясь все больше, — вам это известно.

— Если мой брат обязуется сопровождать меня в течение двух лун, не спрашивая отчета в моих действиях, и согласится оказывать мне помощь, когда я попрошу его, то этот человек получит от меня столько земли, сколько пожелает, чтобы поселиться, и впредь ему нечего будет опасаться — ни преследований краснокожих, ни того, что его вытеснят белые, потому что я действительно единственный владелец земли и никто другой не имеет на нее права.

— Позвольте! — вскричал Меткая Пуля, вставая. — Я не допущу, чтобы господин Эдуард принял подобное условие при мне. Кто покупает вещь, не посмотрев на нее хотя бы раз? Просто безумие подчинить свою волю прихоти другого человека!

Серый Медведь нахмурил брови, молния гнева сверкнула в его глазах.

— Собака-бледнолицый! — вскричал он, вскочив со своего места. — Берегись, раз я уже пощадил тебя!

— Я не боюсь твоих угроз, проклятый краснокожий, — твердо возразил канадец. — Ты лжешь, что жизнь моя в твоей власти! Она зависит только от Бога, и ни один волос не упадет с моей головы без Его воли.

Индеец схватился за нож, охотник мгновенно последовал его примеру, и оба очутились лицом к лицу, сверля друг друга взглядом, готовые вступить в бой.

Женщины вскрикнули, Уильям и его отец стали перед ними, собираясь вмешаться в ссору, если понадобится.

Но граф мгновенно бросился к противникам и крикнул повелительным голосом:

— Остановитесь, я требую это!

Невольно подчинясь ему, черноногий и канадец отступили на шаг, сунули ножи за пояс и ждали.

Граф поглядел на того и на другого и протянул руку охотнику.

— Спасибо, друг, — сказал он с чувством, — спасибо, но ваша помощь мне не нужна.

— Ладно, ладно, — ответил Меткая Пуля, — вы знаете, господин Эдуард, что я вам предан телом и душой; отложу все выяснения до первого же случая.

И честный канадец беспечно сел.

— Что касается вас, вождь, — продолжал молодой человек, — то вашего предложения я принять не могу — надо быть сумасшедшим, чтобы согласиться на него, а я, надеюсь, еще не дошел до этого. Пожалуй, я сообщу вам, что прибыл в прерии с единственной целью поохотиться; предполагаемый мной срок уже на исходе, важные дела требуют моего присутствия в Соединенных Штатах. Несмотря на все мое желание быть полезным этим добрым людям, я только съезжу с вами, как и обещал, в ваше селение и затем буду вынужден распроститься с вами, я надеюсь, навсегда.

— Что мне будет крайне приятно, — заключил Меткая Пуля.

Индеец оставался неподвижен.

— Однако, — продолжал граф, — нет ли другого средства покончить с этим делом к всеобщему удовольствию? Земля не может быть дорогой в этих местах; назначьте мне цену, и я заплачу вам за нее немедленно долларами или чеками на нью-йорского или бостонского банкира.

— Правда, — подтвердил охотник, — остается еще это средство.

— О, благодарю вас, сэр! — вскричала миссис Брайт. — Но мой муж не может принять подобного предложения.

— Почему же, любезная миссис Брайт, если мне оно удобно и вождь согласен?

Джон Брайт, надо отдать ему справедливость, только знаками подтверждал слова жены; достойный скваттер, как истый американец, остерегся вымолвить слово.

Диана, плененная бескорыстием и очарованная изысканным обращением знатного вельможи, смотрела на графа взором, исполненным горячей благодарности, не осмеливаясь высказать вслух все то, что она думала про себя при виде этого прекрасного молодого человека, такого благородного и великодушного.

Серый Медведь поднял голову.

— Я докажу моему брату, — спокойно промолвил он с вежливым поклоном, — что краснокожие так же великодушны, как и бледнолицые; я продаю ему восемьсот акров земли, где бы он ни вздумал взять их по берегу реки, за один доллар.

— Один доллар! — вскричал молодой человек в изумлении.

— Да. Таким образом я получу плату и мой брат не будет мне ничем обязан; если он останется некоторое время со мной, то только по собственной воле и потому, что сам пожелает быть вместе со своим искренним другом.

Все остолбенели при этой неожиданной развязке сцены, которая грозила закончиться кровопролитием.

Один только Меткая Пуля не поверил сговорчивости вождя.

«Что-то здесь нечисто, — проворчал он про себя, — но я дремать не буду, и этот дьявол, как ни хитер, а меня не проведет!»

Граф де Болье пришел в восторг от бескорыстия, которого не ожидал.

— Вот, вождь, — сказал он, подавая ему доллар согласно уговору, — теперь мы квиты, но знайте, что я не останусь у вас в долгу.

Индеец вежливо поклонился.

— Теперь я попрошу вас еще об одной услуге, — продолжал граф.

— Мой брат имеет право требовать от меня всего.

— Помириться с моим стариком, Меткой Пулей.

— Очень охотно, если мой брат желает этого, — ответил вождь, — а в знак примирения я прошу его принять этот доллар, который я получил от вас.

Первым движением охотника было отказаться, но он передумал, взял доллар и аккуратно спрятал его в карман на своем поясе.

Джон Брайт не знал, как выразить графу свою признательность. Благодаря ему он наконец сделался настоящим собственником.

В тот же день американец в сопровождении сына отправился выбирать землю для плантации.

Граф де Болье составил на листке своей записной книжки вполне законный акт о продаже, Ивон и Меткая Пуля подписались свидетелями, и Серый Медведь кое-как нарисовал знамя своего племени и животное с претензией на сходство с медведем.

Индейский вождь вполне мог бы подписаться, как остальные, если бы захотел, но он тщательно скрывал свое хорошее образование, которым был обязан Белому Бизону.

Джон Брайт благоговейно положил купчую между листами семейной Библии и сказал графу, стиснув его руку так, что чуть не раздавил ее:

— Помните, граф, что в шкуре Джона Брайта есть человек, который пойдет за вас в огонь и в воду.

Диана ничего не сказала, но бросила на молодого человека взгляд, который вполне вознаграждал его за все, что он сделал для ее семейства.

— Держи ухо востро! — шепнул Ивону охотник, когда они остались наедине. — Теперь ты должен тщательно оберегать своего господина, ему грозит страшная опасность.

ГЛАВА XII. Степная Волчица

Около четырех или пяти часов после различных событий, о которых мы рассказали в предыдущих главах, всадник на сильной лошади в индейской сбруе — украшенной перьями и расписанной яркими красками — переправился через узкий ручей, неизвестный приток Миссисипи, и поскакал в глубь прерий по направлению к девственному лесу, о котором мы уже упоминали несколько раз.

Однако странно было то, что лошадь, точно фантастический конь из баллады, скорее скользила по земле, чем бежала.

Она мчалась во весь опор — ее длинная грива развевалась по ветру, из ноздрей валил пар; но напрасно стали бы прислушиваться к ее топоту по каменистой почве.

Всадник, в одежде воина черноногих индейцев, в котором по орлиному перу, воткнутому над правым ухом, легко было узнать вождя, то и дело наклонялся к шее лошади, взмахом руки принуждая ее мчаться еще быстрее.

Была ночь — одна из тех американских ночей, полных благоухания и таинственного шепота, когда черное небо усеяно мириадами блестящих звезд, луна заливает серебристыми лучами местность и обманчивым полусветом придает окружающим предметам печать нереальности, даже фантастичности.

По-видимому, все спало в прерии. Огромные деревья стояли тихо, не шелохнувшись; дикие звери, сходив к реке напиться, вернулись в свои скрытые от постороннего глаза логовища.

Один лишь всадник неслышно мчался во мраке.

Порой он поднимал голову, точно сверяя свой путь со звездами, но после минутной остановки снова несся во весь опор.

Так прошло много часов, а всадник все не думал останавливаться.

Наконец он добрался до места, где деревья росли так густо и настолько тесно переплетались между собой непроницаемой сетью лиан, что путь ему вдруг преградила настоящая живая стена.

Он внимательно осмотрелся вокруг в надежде отыскать какую-нибудь щель или отверстие, куда мог бы проскользнуть, но тут же убедился, что всякая попытка с его стороны бесполезна, и после минуты колебания сошел с лошади.

Он понял, что попал в заросли, где только топор или огонь могут проложить дорогу.

Индейцы — философы-реалисты, они не унывают, когда поставлены лицом к лицу с невозможностью; напротив, они покоряются ей без ропота и полагают, что случай либо время позаботятся и выведут их из западни.

Краснокожий вождь привязал лошадь к стволу дерева, положил перед ней охапку травы и побегов гороха и, спокойный насчет того, что его добрый конь не будет терпеть нужды ни в чем в эту длинную ночь, больше им не занимался.

Теперь он должен был подумать о себе. Прежде всего он срезал своим ножом на довольно большое расстояние вокруг места, где находился, кусты и растения, которые мешали ему расположиться так, как он того хотел. Затем, с ловкостью обитателя прерий, он разложил костер из хвороста, чтобы приготовить себе ужин и отпугнуть диких зверей, если случайно кому-нибудь из них вздумалось бы подойти к нему во время его сна. В собранном им хворосте он тщательно отобрал и удалил ветки кустарника, который мексиканцы называют вонючим деревом — его сильный запах выдал бы его присутствие каждому индейцу на десять миль вокруг, а всадник, по-видимому, принимал все меры, чтобы оставаться незамеченным; уже одно то, что он обвязал ноги лошади кожаными мешками с мокрым песком, чтобы заглушить стук копыт, служило тому достаточным доказательством.

Когда огонь, разложенный в таком месте, что его нельзя было бы заметить на расстоянии десяти шагов, взвился кверху ярким пламенем, индеец вынул из сумки, сшитой из шкуры оленя, немного индейского проса и истолченного в порошок мяса и принялся есть с большим аппетитом, по временам пытливо вглядываясь в окружающий его мрак и прислушиваясь к неведомым звукам, которые ночью без видимой причины нарушают величественную тишину прерий.

Завершив скудную трапезу, индеец набил свою трубку табаком, раскурил ее и принялся с наслаждением пускать клубы дыма.

Однако, несмотря на кажущееся хладнокровие, в душе он беспокоился; порой он вынимал изо рта чубук, поднимал глаза и тоскливо созерцал небо через просвет в зеленом своде, который простирался над его головой.

Наконец индеец, по-видимому, пришел к какому-то решению; он приложил пальцы к губам и трижды прокричал, подражая с невообразимым совершенством крику пилюка — ночной птицы.

После этого он наклонился вперед и прислушался.

Ничего не указывало на то, что его сигнал услышан.

— Подождем! — прошептал он тихо и, присев к огню, в очередной раз подбросил несколько охапок хвороста, затем опять принялся спокойно курить.

Так прошло несколько часов. Наконец месяц скрылся, холод стал ощутимее, звезды меркли одна за другой в глубине неба, которое постепенно окрашивалось в опаловый цвет с алым отливом.

Индеец, который как будто дремал, внезапно поднял голову, стряхнул с себя сон, пытливо осмотрелся вокруг и пробормотал про себя:

— Она не может быть далеко! Он повторил свой сигнал.

Едва замолк третий крик пилюка, как поблизости послышался тихий приглушенный рев.

Нисколько не смущаясь таким грозным призывом, индеец слегка улыбнулся и сказал громким и твердым голосом:

— Добро пожаловать, Волчица, вы знаете, что я вас жду.

— Ага! Ты тут! — ответил голос.

В кустах, против того места, где расположился индеец, раздался довольно сильный шелест листьев, тростник и лианы раздвинулись сильной рукой, и в образовавшемся проеме показалась женщина.

Она осторожна высунула голову и осмотрелась.

— Я один, — сказал индеец, отвечая на безмолвный вопрос, — подходите без опасения.

Улыбка неуловимого выражения мелькнула на губах женщины при этом ответе, которого она, вероятно, не ожидала.

— Я ничего не боюсь, — сказала она и смело подошла к вождю.

Теперь мы прервем на минуту наш рассказ, чтобы сообщить об этой женщине несколько сведений, очень неопределенных, правда, так как можем повторить только то, что говорили о ней индейцы, но тем не менее необходимых читателю, чтобы он мог понять дальнейшие события.

Никто не знал ни кто эта женщина, ни откуда она пришла, ни время, когда она в первый раз появилась в прериях.

Что она делала теперь и где было ее убежище — также никому не было известно.

Все в ней составляло непроницаемую тайну.

Хотя она свободно и чисто говорила на всех наречиях многочисленных обитателей прерий, порой некоторые обороты речи и цвет ее кожи, не такой темный, как у туземцев, заставляли предполагать, что она другого племени, чем они, — но, во всяком случае, все это оставалось одним только предположением. Ее ненависть к индейцам была хорошо известна, и даже самые храбрые из них не отважились бы взглянуть на нее вблизи, чтобы проверить, так ли это.

Порой она пропадала по неделям, даже по месяцам, и никто не мог напасть на ее след. Потом вдруг видели, что она бродит где-нибудь без цели, говорит сама с собой и проводит на ногах почти всю ночь, часто сопровождаемая уродливым карликом, немым идиотом, который повиновался ей, как собака, и которого суеверные индейцы готовы были считать духом, находившимся в ее подчинении.

Эту женщину, всегда мрачную и печальную, с диким взглядом и резкими движениями, несмотря на страх, который нагоняла на всех, нельзя было обвинить в том, чтобы когда-нибудь она причинила кому-то вред. Однако, вследствие странной жизни, которую она вела без видимой причины, все несчастья, случавшиеся с индейцами на охотах и войнах, всегда приписывали ей.

Краснокожие стали смотреть на нее как на враждебный им дух и дали ей прозвище — Дух Зла. Тот, кто прискакал к ней в такую глушь и храбро вызывал ее два раза, должен был иметь необычайную смелость — либо у него имелась на то чрезвычайно важная причина.

Этот человек, вождь черноногих, призван играть видную роль в нашем рассказе, и потому мы опишем его в нескольких словах.

Жизнь его едва перевалила на вторую половину, то есть ему было около сорока пяти лет. Очень высокий и стройный, он был превосходно сложен; его развитые мускулы, твердые, как канаты, изобличали в нем замечательную силу. Его умное лицо носило отпечаток хитрости, глаза, почти всегда опущенные, редко смотрели прямо, а выражение коварства и звериной жестокости во взоре внушило бы непреодолимое отвращение тому, кто всмотрелся бы в него внимательно. Но такого рода наблюдатели редко встречаются в прериях, и вождь, которого мы вкратце описали, пользовался среди индейцев большой славой, его очень любили за неодолимую храбрость и неисчерпаемое красноречие на советах — качества, высоко ценимые краснокожими.

Теперь, познакомив читателя с двумя действующими лицами, которых мы выводим на сцену, предоставим действовать им самим и, быть может, услышим нечто важное, о чем никто не догадывался.

— Ночь темна, моя мать может подойти, — сказал вождь.

— Я иду, — сухо ответила женщина, сделав шаг вперед.

— Я давно жду.

— Знаю. Не беда.

— Дорога сюда длинная.

— Теперь я здесь, говори.

Она прислонилась к стволу дерева искрестила на груди руки.

— Что я могу сказать, если меня не спрашивают, моя мать?

— Ты прав. Тогда отвечай мне.

— Я готов.

Воцарилось долгое молчание, лишь по временам нарушаемое шелестом листвы от набегавшего ветерка.

Наконец после продолжительного размышления женщина опять заговорила.

— Исполнил ты мое приказание? — спросила она.

— Исполнил.

— Ну, и что же?

— Моя мать угадала.

— Стало быть?..

— Все готовятся к войне. Она улыбнулась с торжеством.

— Ты в этом уверен?

— Я присутствовал на совете.

— Где была сходка?

— У Дерева Повелителя Жизни.

— Давно?

— После этого солнце закатилось восемь раз.

— Хорошо… Что же решили?

— То, что вы уже знаете.

— Уничтожение белых?

— Да, уничтожение белых.

— Когда дадут сигнал к началу войны?

— День еще не назначен.

— Ах! — воскликнула она с сожалением.

— Но он наступит очень скоро, — быстро возразил индеец.

— Почему ты так думаешь?

— Серый Медведь торопится закончить дело.

— И я тоже, — тихо прошептала женщина.

Разговор опять прервался на время. Опустив голову, женщина ходила по прогалине большими шагами взад и вперед. Вождь пристально следил за ней взглядом.

Спустя несколько минут она остановилась перед ним и посмотрела ему прямо в лицо.

— Ведь вы мне преданы, вождь? — спросила она.

— Разве вы сомневаетесь?

— Кто знает…

— Однако не далее как несколько часов назад я дал неоспоримое доказательство своей преданности.

— Какое?

— Вот это, — ответил он, показав свою левую руку, обернутую полосками древесной коры.

— Не понимаю.

— Как видите, я ранен.

— Вижу, ну и что же?

— Несколько часов назад краснокожие напали на бледнолицых и уже взяли укрепление, которым был защищен их стан, когда при вашем внезапном появлении они не воспользовались своим торжеством и удалились по приказанию вождя, однако раненого и жаждавшего отомстить за себя.

— Это правда.

— Разве моя мать не узнала вождя краснокожих?

— Нет.

— Это был я, Красный Волк. Сомневается ли еще во мне моя мать?

— Избранный мной путь так мрачен, — ответила она с грустью, — мое дело так важно и так близко моему сердцу, что порой я, бедная и одинокая женщина в неравной борьбе с грозными силами, невольно поддаюсь унынию, и сомнение сжимает мое сердце. Много лет я обдумываю план, который хочу исполнить теперь. Я жертвовала всей своей жизнью, чтобы достигнуть цели, к которой стремлюсь, и боюсь встретить неудачу, когда успех, казалось бы, под рукой. Увы! — я не верю даже себе! Так могу ли я верить тому, кого личная выгода ежеминутно может побудить к измене или, по крайней мере, к тому, чтобы бросить меня?

Вождь поднял голову, глаза его сверкнули, величественным движением руки он заставил ее замолчать.

— Ни слова! — воскликнул он голосом оскорбленного достоинства. — Моя мать обижает человека, который желает доказать ей свою любовь. Неблагодарность — порок бледнолицых, благодарность — добродетель краснокожих. Моя мать всегда была добра ко мне. Красный Волк потерял счет тому, сколько раз она спасала его жизнь. Сердце ее отравлено несчастьем; одиночество — плохой советчик, ей не следует слушать голос, которому ее уши внимают в тишине ночи; она забывает содеянное ею добро и помнит только неблагодарность, посеянную ею на своем пути. Красный Волк предан ей, любит ее, Степная Волчица может полностью доверять ему, он этого достоин.

— Верить ли мне этим словам? Положиться ли мне на это обещание? — пробормотала она нерешительно.

Вождь с жаром продолжал:

— Если не довольно благодарности, которую я питаю к моей матери, есть связь более крепкая, связь неразрывная между нами; она служит залогом моей искренности.

— Какая? — спросила женщина, устремив на него взгляд.

— Ненависть! — громко воскликнул индеец.

— Правда, — согласилась она и зловеще захохотала. — И вы ненавидите его?

— Да, ненавижу всей своей душой. Я ненавижу его потому, чтоонотнял у менядвевещи, что были мне дороже всего на свете, — любовь женщины, которую я любил, и власть, которой жаждал.

— Но ведь вы же вождь? — заметила она не без иронии.

— Да, я вождь! — вскричал он с гордостью. — Но мой отец был старейшиной черноногих кайнахов; его сын храбр, хитер, множество скальпов бледнолицых висит перед его хижиной. Отчего же Красный Волк остается всего лишь одним из вождей, вместо того чтобы стоять во главе, как его отец, и вести свой народ на великую битву?!

Женщина как будто находила тайное удовольствие возбуждать гнев индейца, вместо того чтобы умерять его.

— Потому, вероятно, — сказала она со значением, — что другой, тот, кто мудрее Красного Волка, заручился одобрением и поддержкой своих братьев.

— Скажите лучше, что обманом украл все это у меня, и вы не ошибетесь! — с гневом вскричал индеец. — Серый Медведь — собака-команч, сын изгнанника, принятого из жалости в наше племя. Скоро скальп его будет висеть у пояса Красного Волка.

— Терпение! — сказала незнакомка глухим голосом. — Месть — это такой плод, который надо есть зрелым. Красный Волк воин, он сумеет ждать.

— Пусть моя мать приказывает, — ответил индеец, мгновенно успокоившись, — ее сын будет повиноваться.

— Завладел ли Красный Волк врачеванием, которое Цвет Лианы носит на шее?

Индеец в смущении опустил голову.

— Нет, — сказал он мрачно, — Цвет Лианы неразлучна с Белым Бизоном, к ней нельзя подступиться.

Женщина насмешливо улыбнулась.

— Ив самом деле, — заметила она, — когда же Красный Волк умел держать слово?

Черноногий вздрогнул от гнева.

— Я возьму его, — вскричал он, — хотя бы мне пришлось завладеть им силой!

— Нет, — возразила она, — тут надо пустить в ход хитрость.

— Отвечаю, что достану его и через два дня вручу моей матери, Волчице.

— Нет, нет! — вскричала она с живостью. — Через два дня рано; пусть мой сын принесет мне его в пятый день луны, которая начнется через три дня.

— Хорошо. Даю клятву, что большое врачевание Цвета Лианы будет доставлено моей матери.

— Мой сын доставит его мне к дереву Медведей, возле большой хижины бледнолицых, спустя два часа после захода солнца; я буду ждать его, чтобы снабдить наставлениями.

— Красный Волк придет.

— До той поры мой сын будет тщательно наблюдать за всеми действиями Серого Медведя. Если случится что-то важное, Красный Волк должен на этом самом месте сложить пирамиду из семи бизоньих голов и через два часа ждать моего прихода; я пойму его сигнал и явлюсь на зов.

— О! Моя мать могущественна, все будет исполнено по ее желанию.

— Хорошо ли понял меня мой сын?

— Слова моей матери вошли в уши вождя, его ум воспринял их.

— Красные полосы заалели на небосклоне, солнце вскоре взойдет; теперь мой сын вернется в свое племя, он не должен своим отсутствием возбуждать подозрение врага.

— Яуезжаю, но нельзя ли Степной Волчице, могущество которой беспредельно и чья мудрость познала всю науку бледнолицых, сперва совершить врачевание, чтобы узнать, удастся ли наше предприятие и одолеем ли мы нашего врага?

В это время в зарослях послышался страшный шум, пронзительное шипение огласило воздух. Лошадь индейца прижала уши и, задрожав всем телом, делала неимоверные усилия, чтобы порвать повод, на котором была привязана.

Незнакомка крепко схватила вождя за руку и мрачно сказала:

— Смотри, мой сын!

Красный Волк подавил вскрик изумления и окаменел от ужаса при странном зрелище, которое разворачивалось перед его взором.

В нескольких шагах от него тигровый кот и гремучая змея готовились сразиться в роковом бою.

Их горящие глаза искрились и как будто извергали пламя. Тигровый кот, присев на сук, съежившись и подняв шерсть, мяукал и глухо ворчал, внимательно следя за всеми движениями грозного противника, чтобы подкараулить выгодную минуту и напасть на него.

Пресмыкающееся, свернувшись в громадную спираль, откинув чудовищную голову назад, шипело, раскачиваясь из стороны в сторону движением, полным грации и гибкости, как будто стараясь подействовать на противника своим обаянием.

Но тот не дал ему на это времени. Он вдруг бросился на змею, та уклонилась с необычайной ловкостью, и в ту минуту, когда тигровый кот, промахнувшись с первого раза, бросился на врага вторично, гремучая змея нанесла ему страшный укус в морду.

С яростным мяуканьем кот запустил острые длинные когти в глаза змеи, которая при этом обвилась вокруг него отчаянным усилием.

Противники катались по земле с шипением и ревем, сцепившись намертво и изо всех сил стараясь одолеть один другого.

Долго длилась борьба; животные защищались с необычайной силой. Наконец кольца змеи стали развиваться и тело ее упало без движения на траву.

Тигровый кот с мяуканьем торжества вырвался из грозных объятий чудовища и вспрыгнул на дерево.

Но силы изменили ему, он не смог достигнуть ветви, на которую метил, и грохнулся наземь, весь измолотый.

Тут свирепый зверь, собрав последние силы и не обращая внимания на агонию, от которой уже хрипел, дополз, цепляясь длинными когтями за землю, до трупа убитого врага и влез на него.

Там тигровый кот испустил последнее мяуканье торжества и упал таким же трупом возле побежденного им противника.

Индеец следил едва переводя дух за потрясающими перипетиями жестокой борьбы.

— Ну, — спросил он у женщины, — что скажет моя мать? Та покачала головой.

— Торжество будет стоить нам жизни, — ответила она печально.

— Это все равно, — сказал Красный Волк, — лишь бы сразить врага.

Он вынул из ножен свой нож и принялся сдирать шкуру с тигрового кота, чтобы воспользоваться его великолепным мехом.

Незнакомка глядела на него с минуту, потом знаком простилась с ним и отступила в заросли, где мгновенно скрылась из вида.

Спустя час индейский вождь быстро мчался обратно в свое селение, увозя с собой пушистую шкуру тигрового кота и кожу пресмыкающегося.

Насмешливая улыбка блуждала на его губах. Теперь у него не было надобности искать предлог для своего отсутствия: разве не служила добыча, которую он вез с собой, доказательством того, что он провел ночь на охоте?

ГЛАВА XIII. Селение кайнахов

Теперь, когда требование нашего рассказа ставит нас перед необходимостью постоянного обращения к индейцам, владеющим равнинами вдоль Миссури, мы познакомим читателя с основными обитателями этих земель. Черноногие индейцы, как называют туземных жителей, были в ту эпоху, к которой относится наш рассказ, могущественным народом, делившимся на три племени. Все они говорили на одном наречии.

Первое племя — сиксики, или собственно черноногие.

Второе племя — кайнахи, или кровавые.

Наконец, третье племя — пиеганы.

Североамериканцы дают этим индейцам иные названия, но они не правы, мы точно придерживаемся произношения, которое слышали неоднократно от самих черноногих во время нашего пребывания в прериях.

Этот народ, соединив все три племени, мог выставить до восьми тысяч воинов, следовательно, общее население этих племен составляло приблизительно двадцать пять тысяч человек.

Но со временем оспа собрала обильную дань с индейцев и в значительной мере уменьшила их число по сравнению с приведенными нами цифрами.

Черноногие кочуют в прериях по соседству со Скалистыми горами и порой даже углубляются в горы между тремя рукавами Миссури — Галлатин-Ривер, Джеферсон-Ривер и Мэдисон-Ривер.

Пиеганы однако доходят и до Марин-Ривер для торговых сношений с американской компанией пушных промыслов; они ведут торг и с компанией Гудзонова залива, даже с мексиканцами в Санта-Фе.

Впрочем, этот народ, ведя постоянную войну с белыми, на которых нападает, когда только представится случай, вообще мало известен, его очень боятся за искусство красть лошадей, а главным образом за жестокость и вероломство.

В нашем рассказе мы имеем дело преимущественно с кайнахами; об этом племени мы и расскажем особенно подробно.

Вот откуда происходит название кайнахов «Кровавые индейцы».

Однажды, когда черноногие еще составляли один народ, они случайно встали станом на небольшом расстоянии от семи или восьми палаток индейцев саук. Последние похитили у кайнахов женщину, и между двумя этими племенами завязалась ссора. Кайнахи порешили между собой, что убьют соседей, и решение свое исполнили с неслыханным зверством.

Они прокрались среди ночи в палатки индейцев саук, умертвили несчастных, которые в это время спали, не пощадив ни женщин, ни детей, ни старцев, и, скальпировав своих жертв, вернулись обратно в хижины, предварительно вымазав себе лицо и руки кровью.

Пиеганы стали укорять их за такой варварский поступок, от слов перешли к действиям, и завязался бой, результатом которого явилось разделение черноногих на три племени.

Кайнахи получили тогда название кровавых индейцев, которое сохранили до сих пор и ставят себе в заслугу, говоря, что никто не оскорбит их безнаказанно.

По правде сказать, кайнахи — самые беспокойные из черноногих, усмирить их очень трудно; всегда и во всех случаях они выказывают кровожадные, хищнические наклонности, которые не встречаются в такой мере у других индейских племен.

Три племени черноногих обычно живут далеко друг от друга. Серый Медведь должен был действовать очень тонко, а в особенности с большим терпением, чтобы соединить их и склонить к согласию встать под одно знамя.

Каждую минуту он должен был прибегать к уловкам, которые ему подсказывал находчивый ум, и быть крайне дипломатичным, чтобы предупредить конфликт, всегда готовый вспыхнуть между людьми, щекотливая надменность которых возмущалась малейшей тенью унижения.

После того, что произошло в стане переселенцев, Серый Медведь вознамерился ехать вместе с графом де Болье и его спутниками в главное летнее селение кайнахов, расположенное поблизости от форта Макензи, одного из главнейших складов американской компании пушных промыслов.

Не более года назад кайнахи построили возле форта селение.

Это соседство сначала встревожило американцев, но черноногие держали себя спокойно, вели честную торговлю с белыми, так что те вскоре успокоились и вспоминали о своих соседях только тогда, когда отправлялись в их селение покупать меха, продавать им водку или позабавиться при случае.

После того, как Серый Медведь продал Джону Брайту и его семейству громадный участок земли за один доллар, он напомнил графу его обещание ехать с ним в его селение, и молодой человек, хоть и досадовал в душе на необходимость принять приглашение, которое сильно смахивало на приказание, однако смирился с ним, не показывая неудовольствия, и, простившись с семейством переселенца, сделал вождю знак, что готов отправляться в путь.

Джон Брайт стоял, облокотившись руками на ружье, и следил глазами за кайнахами, которые по своему обыкновению удалялись вскачь. Вдруг один из всадников повернул назад и во весь опор помчался к лагерю американцев.

Изумленный переселенец узнал в нем Меткую Пулю, старого канадца-охотника.

Меткая Пуля круто осадил коня прямо перед ним.

— Вы забыли что-нибудь? — спросил Джон Брайт.

— Да, забыл, — ответил охотник.

— Что же?

— Сказать вам одно слово.

— О! — вскричал переселенец в изумлении. — Тогда говорите быстрее!

— На длинные речи у меня нет времени; отвечайте мне так же ясно и коротко, как я спрошу вас.

— Очень хорошо. Спрашивайте.

— Благодарны вы графу де Болье за то, что он сделал для вас?

— Более, чем в силах выразить.

— Что бы вы сделали для него в случае необходимости?

— Все.

— Гм! Обязательство нешуточное.

— Однако менее того, что я хотел бы сделать. Мое семейство, слуги, все, что я имею, в его распоряжении.

— Стало быть, вы преданы ему?

— На жизнь и на смерть!

— Хорошо.

— Во всякое время, днем ли, ночью ли, что бы ни было,по его слову, по одному только знаку я готов на все.

— Вы клянетесь?

— Клянусь.

— Полагаюсь на ваше слово.

— Я не изменю ему!

— Я так и думал. Прощайте.

— Уже?

— Надо догонять товарищей.

— Вы в чем-то подозреваете вашего краснокожего знакомого?

— С индейцами надо всегда держаться настороже, — поучительно сказал охотник.

— Стало быть, вы соблюдаете осторожность.

— Пожалуй, что так.

— В любом случае рассчитывайте на меня.

— Благодарю. Прощайте!

— Прощайте.

Они расстались, обдумывая слова друг друга.

«Ей-Богу! — пробормотал переселенец, положив ружье на плечо и возвращаясь в лагерь. — Горе тому, кто коснется хоть одного волоса на голове человека, которому я стольким обязан!»

Когда охотник догнал индейцев, они стояли на берегу реки, которую готовились переходить вброд.

Разговаривая с графом, Серый Медведь только покосился на охотника, но ничего ему не сказал.

«Да-да, почтеннейший, — посмеиваясь, говорил про себя канадец, — мое отсутствие тебя обеспокоило, ты хотел бы знать, почему я вдруг поскакал обратно, но я на твое горе вовсе не расположен удовлетворить твое любопытство».

После переправы Меткая Пуля как ни в чем не бывало подъехал к молодому французу и своим присутствием помешал индейскому вождю продолжать начатую с графом беседу.

Так прошел добрый час, а спутники не обменялись ни единым словом.

Раздосадованный упорством охотника и не зная, как заставить его удалиться, Серый Медведь наконец решился уступить ему место и, вонзив шпоры в бока лошади, помчался вперед, оставляя двух белых наедине.

Охотник посмотрел ему вслед с насмешливой улыбкой, которая была ему так к лицу.

— Бедная лошадь! — заметил он. — Ей-то за что достается от раздосадованного хозяина?

— О какой досаде вы говорите? — спросил граф с рассеянным видом.

— Да о досаде вождя, который мчится впереди в клубах пыли.

— По-видимому, вы с ним стоите поперек горла один другому.

— Да, мы любим друг друга, как серый медведь и ягуар.

— То есть, как это?

— А так, что мы померились с ним когтями, а поскольку на первый раз когти оказались одинаковой длины, то мы оба настороже.

— Разве вы все еще сердитесь на него?

— Я? Нисколько! Да и боюсь я его не больше, чем он боится меня, но мы не доверяем друг другу, потому что хорошо знаем один другого.

— Ого! — воскликнул молодой человек со смехом. — Я вижу, под этим кроется что-то важное.

Меткая Пуля нахмурил брови и внимательно осмотрелся вокруг.

Индейцы, смеясь между собой, скакали позади на расстоянии двадцати шагов, один Ивон, хотя и ехал немного поодаль, мог слышать их разговор.

Меткая Пуля наклонился к графу, оперся рукой на переднюю луку его седла и шепнул:

— Не люблю я ягуаров в лисьей шкуре.

— Признаться, приятель, я вас не понимаю, — ответил молодой человек, — вы говорите загадками.

— Терпение! — сказал охотник, покачав головой. — Я сейчас объясню.

— Вы сделаете мне большое удовольствие, Меткая Пуля, — сказал молодой человек, улыбаясь. — С тех пор, как мы снова встретились с этим индейским вождем, вы постоянно принимаете таинственный вид, который сильно возбуждает мое любопытство, и я буду очень рад узнать наконец, в чем дело.

— Что вы думаете о Сером Медведе? — спросил охотник без обиняков.

— Ага! Вот оно, больное место!

— Совершенно верно.

— Так я отвечу вам, что этот человек кажется мне очень странным. В нем есть что-то, чего я не могу себе уяснить. Во-первых, действительно ли он индеец?

— Да, индеец.

— Верно, он много путешествовал, посещал белых, бывал в Соединенных Штатах?

Охотник отрицательно покачал головой.

— Он никогда не выезжал из своего племени.

— Однако…

— Однако, — с живостью перебил его Меткая Пуля, — он говорит по-французски, по-английски и по-испански не хуже вас, не правда ли? При своих воинах он прикидывается глубоким невеждой, подобно им он дрожит при виде одного из тысячи произведений нашей цивилизации: часов, спички и тому подобного, не так ли?

— Ваша правда.

— А когда он остается глаз на глаз с известными лицами, подобно вам, например, индеец внезапно преображается, и вы видите перед собой человека, образованного не хуже вас, глубокие, всесторонние познания которого просто поразительны.

— И это правда.

— Ага! Стало быть, раз вы находите это странным, как и я, то вы примете свои меры, господин Эдуард!

— Но что он может мне сделать?

— Пока не знаю, но будьте уверены, скоро узнаю. Он хитер, но ведь и я не так глуп, как кажусь; я сумею его подкараулить. Этот человек уже давно ломает комедию, на которую я до сих пор не обращал внимания, но он замешал нас в свою игру, и теперь я ему не дам спуску.

— Но где же он научился всему тому, что знает?

— О! Это целая долгая история, я сообщу ее вам при случае. Довольно того, если я скажу, что в его племени есть старейшина, называемый Белым Бизоном; это европеец, и он воспитал Серого Медведя.

— Ага, вот оно что!

— Странно, не правда ли, что европеец, умный и замечательно образованный человек, который должен был бы занимать высокое положение в своем отечестве, добровольно становится старейшиной дикарей?

— В самом деле, это крайне странно. Вы знаете этого человека?

— Часто видел; теперь он очень стар, волосы и борода у него совсем белые. Он высокого роста, имеет величественную походку, красив; вообще, в нем сказывается что-то великое и строгое, что внушает уважение и привлекает к нему против воли. Серый Медведь испытывает к нему глубокое благоговение и безграничную преданность, он повинуется ему, как отцу.

— Кто бы это мог быть?

— Никто не знает. Я уверен, что Серый Медведь сам находится в неведении, как и все.

— Но откуда же он прибыл в племя?

— Неизвестно.

— Давно он там?

— Я сказал, что он воспитывал Серого Медведя и сделал из него европейца вместо индейца.

— Все это очень странно, — пробормотал граф, задумавшись.

— Не правда ли? Но это еще не все. Вы вступаете в мир вам неизвестный, случай поставил вас среди людей, которых вы совершенно не знаете, остерегайтесь, взвешивайте каждое ваше слово, наблюдайте за каждым вашим движением, господин Эдуард; индейцы — хитрые бестии, а тот, с кем вы имеете дело, хитрее их всех, он соединяет с лукавством краснокожего ум и испорченность европейца — качества, которые привил ему наставник. Серый Медведь движим замыслами неисчерпаемой глубины, его мысль — бездна. Он лелеет в уме какие-то планы. Берегитесь. Его настойчивые убеждения, попытки заставить вас ехать с ним в его селение, его великодушие с американским скваттером, тайное покровительство, которое он вам оказывает, прикидываясь, будто принимает за некое высшее существо, его добродушие — все дает повод предполагать, что без вашего ведома он хочет вовлечь вас в какое-то тайное предприятие, которое может окончиться для вас очень печально. Послушайтесь моего совета, господин Эдуард, не доверяйте этому человеку!

— Благодарю, мой друг, я буду осторожен, — сказал граф, пожимая честную руку канадца.

— Вы будете осторожны, — возразил тот, — но знаете ли вы, каким образом надо соблюдать осторожность?

— Признаться…

— Послушайте, — перебил его охотник, — сперва надо…

— Вождь направляется сюда! — вскрикнул молодой человек.

— Черт бы его побрал! — проворчал Меткая Пуля. — Не мог подождать еще одну минутку! Готов дать голову на отсечение, что этому краснокожему дьяволу покровительствует какой-нибудь дух, который предостерегает его в нужный момент; но все равно я сказал довольно, чтобы вы не поддавались на лживые изъявления дружбы, да и я буду рядом и помогу вам.

— Благодарю; уверен, что ваша помощь мне понадобится.

— Я предостерегу вас, если это будет необходимо, а теперь мы должны следить за собой и не показывать вида, будто о чем-то догадываемся.

— Хорошо, хорошо. Он уже близко, молчите.

— Напротив, нужно разговаривать, молчание всегда истолковывают в дурную сторону. Смотрите отвечайте прямо на мои вопросы.

— Постараюсь.

— Вот наш приятель… надуем хитреца.

Взглянув исподлобья на индейца, который находился всего в нескольких шагах от них, охотник громко заговорил, переменив тон:

— Ничего не может быть легче того, о чем вы спрашиваете меня, господин Эдуард; я уверен, что вождь будет очень рад доставить вам это удовольствие.

— Вы думаете? — ответил граф, не зная, куда Меткая Пуля клонит.

Тогда канадец обратился к Серому Медведю, который в эту минуту подъехал к ним, храня молчание, хотя слышал последние слова охотников.

— Мой товарищ, — сказал он вождю, — много наслышан об охоте на канадских северных оленей и горит желанием присутствовать на одной из тех великолепных облавных охот, которые умеют устраивать одни только краснокожие.

— Серый Медведь будет рад исполнить желание своего гостя, — ответил вождь, кланяясь с индейской флегматичностью.

Граф вежливым поклоном изъявил признательность.

— Мы приближаемся к селению моего племени, — помолчав, снова заговорил индеец, — мы доедем до него через час. Бледнолицый увидит, как Серый Медведь умеет принимать друзей.

Черноногие, которые до той поры скакали врассыпную, теперь собирались и постепенно выстраивались в плотные ряды вокруг вождя.

Небольшой отряд приближался к берегу Миссури. Река текла вровень с берегами, поросшими высоким ивняком, из которого время от времени с большим шумом поднимались стаи розовых фламинго, вспугнутых приближением всадников.

Достигнув поворота дороги, индейцы сдержали лошадей и взялись за оружие, как будто им предстоял бой; одни снимали чехлы из лосиной кожи, убранные перьями, со своих ружей и заряжали их, другие готовили луки и стрелы.

— Разве эти люди боятся нападения? — спросил граф у Меткой Пули.

— И не думают бояться, — ответил тот, — просто мы находимся всего в нескольких шагах от селения, и в вашу честь они собираются въехать с торжеством.

— Какая прелесть! — вскричал молодой человек. — Я даже и не предполагал, когда ехал в прерию, что увижу такое оригинальное зрелище.

— Пока что вы еще ничего не видели, — насмешливо возразил охотник, — подождите, это только начало.

— Тем лучше, — весело откликнулся граф.

Серый Медведь сделал знак, и всадники мгновенно сомкнулись в плотные ряды.

В то же мгновение, хотя никого еще не было видно, поблизости раздался оглушительный рев труб и барабанов. Воины испустили боевой клич и ответили, приложив к губам свои иккохетас, или боевые свистки из человеческой голени, которые носили на шее.

Тогда Серый Медведь стал во главе отряда, с графом по правую руку, охотником и Ивоном — полевую, и, обернувшись к своим воинам, потряс над головой ружьем и издал два или три пронзительных свистка.

При этом сигнале весь отряд пустился вскачь и обогнул поворот дороги с быстротой катящейся лавины.

Тут глазам графа представилось зрелище, преисполненное дикого величия: из селения, подобно урагану, навстречу прибывшим мчалась огромная толпа всадников, крича, ревя, размахивая руками и стреляя из ружей. Два отряда неслись навстречу друг другу во весь опор с неукротимой энергией.

На расстоянии десяти шагов друг от друга они остановились, и лошади точно сами собой стали плясать, гарцевать и выделывать самые сложные и затейливые штуки.

Эта демонстрация наезднического искусства продолжалась в течение нескольких минут, затем два отряда встали в полукруг — один против другого, а в пространстве, оставшемся свободным между ними, собрались старейшины.

Началась церемония представления.

Серый Медведь держал длинную речь, в которой дал старейшинам отчет о своей экспедиции и ее исходе.

Старейшины слушали его с обычным индейским бесстрастием.

Когда он заговорил о встрече с белыми и о том, что произошло затем, они молча наклонили головы, только один старейшина с благородной наружностью, по-видимому, самый старший и пользовавшийся наибольшим почтением среди товарищей, устремил на графа, когда Серый Медведь упомянул о нем, глубокий и пытливый взгляд.

Невольно смущенный пристальным взором, который тяготил его, граф наклонился к уху Меткой Пули и спросил у него шепотом, кто это.

— Белый Бизон, — ответил охотник, — европеец, о котором я вам говорил.

— Ага! — сказал граф и в свою очередь стал внимательно всматриваться в него. — Не знаю отчего, но сдается мне, что мы еще столкнемся с этим человеком.

Вскоре Белый Бизон заговорил:

— Добро пожаловать, братья; ваше возвращение — праздник для племени. Вы неустрашимые воины, и мы рады были услышать, каким образом вы исполнили возложенное на вас поручение.

Тут Белый Бизон обратился к белым, поклонился им и продолжал:

— Кайнахи бедны, но всегда оказывают иноземцам радушный прием. Бледнолицые — наши гости; все, что мы имеем, находится в их распоряжении.

Граф и его спутники поблагодарили старейшину, который приветствовал их столь торжественно, после чего два отряда слились в один и все вместе направились к селению, находившемуся в пятистах шагах от места церемонии, где их уже поджидала толпа женщин и детей.

ГЛАВА XIV. Прием

Подобно всем индейским селениям, которые лежат поблизости от американских плантаций, деревня кайнахов напоминала скорее крепость. Как мы уже говорили, кайнахи недавно поселились тут по совету Серого Медведя. Впрочем, место было выбрано отлично, и благодаря принятым мерам индейцы вполне ограждались от неожиданного нападения.

Хижины краснокожих были разбросаны по обе стороны небольшой безымянной речки.

Укрепления состояли из ретраншементов, наскоро воздвигнутых из срубленных деревьев.

Эти укрепления образовывали ограду с несколькими выступающими углами, которая замыкала тесное пространство и оставляла открытым только то место, где речка впадала в Миссури.

Парапет из нагроможденных друг на друга бревен и толстых ветвей, построенный за глубоким и широким рвом, довершал эту весьма внушительную систему обороны, подобную которой трудно было ожидать в прерии.

Пустое пространство посреди селения служило местом схода для старейшин; в центре площади возвышалась деревянная хижина в виде сахарной головы.

По обе стороны от этой хижины на широких подмостках сохли маис, просо и всякие зерна, запасаемые на зиму.

Не доходя до селения, на расстоянии полутораста шагов стояло нечто вроде двух укреплений в виде стрел, обшитых ивовой плетенкой, снабженных бойницами и окруженных частоколом.

Они возвышались над местностью — над рекой и над равниной — и должны были служить для обороны селения, с которым имели сообщение посредством подземного хода.

В километре к северо-востоку от этих блокгаузов виднелось много машоте, или помостов, на которые кайнахи, подобно другим черноногим, сиу и дакота, складывают покойников.

Вдоль дороги к селению в землю были воткнуты длинные колья, на которых висели шкуры, скальпы и другие предметы, пожертвованные индейцами Повелителю Жизни, Омагаук-Нуманчи, или первому человеку, Нуманк-Машани.

Индейцы вступили в селение при криках женщин и детей, лае собак и оглушительном шуме барабанов, труб, рожков и боевых свистков.

Когда прибыли на площадь, отряд по знаку Серого Медведя остановился, и содом стих.

На площади был разложен огромный костер.

Перед костром стоял старый вождь, еще бодрый, высокого роста, приятной наружности и с грустью в лице; он был в трауре, о чем свидетельствовали его коротко подстриженные волосы, вымазанные глиной, и одежда, вся в лохмотьях.

В руке он держал дакотскую трубку с длинным плоским чубуком, украшенным желтыми блестящими гвоздями.

Старика звали Раздвоенная Нога; это был первый и самый знаменитый из кайнахских старейшин.

Как только отряд остановился, он сделал два шага вперед и величественным движением руки пригласил вождей сойти с лошадей.

— Мои сыновья приехали домой, — сказал он. — Располагайтесь на бизоновых шкурах вокруг огня совета.

Вожди молча повиновались и после почтительного поклона старейшине сели на землю, поджав под себя ноги.

Раздвоенная Нога заставил каждого поочередно затянуться из трубки, не выпуская ее из рук, после чего передал трубку соседу по левую руку, тот сделал то же и так далее.

Когда трубка вернулась опять к старейшине, он вытряхнул пепел в огонь и, обратившись с доброй улыбкой к чужеземцам, сказал:

— Бледнолицые — наши гости, огонь и вода к их услугам.

После этих слов, которые заканчивали церемониал, присутствующие встали и ушли, не сказав ни слова, согласно индейскому обычаю.

Серый Медведь подошел к графу.

— Пусть мой брат следует за мной, — сказал он.

— Куда? — спросил молодой человек.

— В хижину, приготовленную для него.

— А мои товарищи?

— Для них готовы другие хижины.

Меткая Пуля сделал движение, мгновенно остановленное графом.

— Извините, вождь, — сказал он, — но с вашего позволения мои товарищи поместятся вместе со мной.

Охотник улыбнулся, тогда как на лице индейца отразилась тень неудовольствия.

— Молодому бледнолицему вождю будет неудобно, — ответил Серый Медведь. — Он привык к просторным хижинам белых.

— Быть может, но будет еще более неудобно, если мои товарищи не останутся со мной, чтобы составить мне компанию.

— Гостеприимство кайнахов велико, они богаты и могут, хотя бы принимали большое число гостей, отвести каждому отдельную хижину.

— Я убежден в этом и благодарю вас за внимание, но не желаю этим воспользоваться: уединение пугает меня, я умру со скуки, если со мной не будет приятеля, с кем я мог бы перекинуться словом.

— Да исполнится желание молодого бледнолицего вождя; гость имеет право приказывать, его просьба — закон.

— Благодарю за снисхождение, вождь, я готов идти за вами.

— Пойдемте.

Со свойственной индейцам быстротой решения Серый Медведь подавил в своем сердце досаду, и на его бесстрастном лице не отразилось ни малейшего чувства.

Три человека последовали за ним, со значением переглянувшись между собой.

На той же площади, возле ковчега первого человека, находилась хижина довольно приятного вида.

К этому дому вождь и повел своих гостей.

У входа в хижину стояла женщина, устремив на приезжих взор, в котором проглядывали изумление и восторг.

Да женщиной ли было это ангельское создание с грациозными очертаниями фигуры, чье пленительное личико с румянцем стыдливости и наивного любопытства на щеках было обращено к графу с тревогой и робостью?

Этот вопрос задал себе молодой человек, глядя на очаровательное видение, похожее как две капли воды на одну из божественных дев мифологии древних славян.

Увидев ее, Серый Медведь нахмурил брови.

— Что делает тут моя сестра? — спросил он резко. Словно очнувшись при этом внезапном вопросе от своего безмолвного созерцания, молодая девушка вздрогнула и опустила глаза.

— Цвет Лианы хотела приветствовать возвращение своего приемного отца, — кротко ответила она мелодичным, мягким голосом.

— Здесь не место для Цвета Лианы, я переговорю с ней после, пусть она идет к своим подругам, девушкам нашего племени.

Цвет Лианы покраснела еще сильнее, очаровательно надула свои алые губки и дважды тряхнула головой с капризным видом; повернувшись, она понеслась прочь, легкая, как птичка, бросив графу на бегу последний взгляд, от которого сердце его тревожно забилось.

Он быстро поднес руку к груди, точно желая унять биение сердца, и следил глазами за милым ребенком, вскоре скрывшимся за хижиной.

«О-о! — подумал вождь про себя. — Неужели она с первого взгляда узнана человека, принадлежащего к проклятому племени, от которого она рождена, хотя прежде никого из них не видела?»

Потом он повернулся к белым, взгляды которых безотчетно чувствовал на себе, приподнял бизоновую шкуру, служившую занавеской у входа в хижину, и сказал:

— Войдем. Они вошли.

Серый Медведь позаботился о том, чтобы хижину вычистили и снабдили всеми удобствами, какие только можно было вообразить. Там были целые горы мехов для постелей, хромой стол, несколько скамей на плохо обтесанных ножках и даже нечто вроде плетеного кресла с широкой спинкой.

— Бледнолицый вождь простит бедных индейцев, если они не могут принять ею лучше, чем он того заслуживает, — произнес краснокожий со смесью иронии и смирения.

— Все отлично, — ответил, улыбаясь, молодой человек, — я, право, не ожидал таких удобств; впрочем, я уже довольно долго разъезжаю по прериям, чтобы привыкнуть обходиться без лишнего и довольствоваться необходимым.

— Теперь я прошу позволения бледнолицего вождя удалиться.

— Пожалуйста, вы здесь хозяин; прошу вас, не стесняйтесь, идите и занимайтесь своими делами. Что касается меня, то я немного отдохну, поскольку порядком устал.

Серый Медведь молча поклонился и ушел.

Как только он вышел, Меткая Пуля знаком заставил товарищей оставаться на месте и принялся за осмотр хижины, везде шаря и заглядывая в каждый угол.

Закончив этот обзор, который не привел ни к чему, кроме убеждения, что они действительно одни и что нигде не скрывается шпион, он вернулся на середину хижины и знаком подозвал графа и его слугу.

— Слушайте, — сказал он тихо, — мы в волчьей пасти по собственной вине, так будем же осторожны; в прерии даже листья имеют глаза, а деревья уши. Серый Медведь — хитрая бестия! Сдается мне, что он замышляет измену и хочет сделать нас жертвами.

— Ба-а! — беспечно возразил граф. — Как вы можете это знать, Меткая Пуля?

— Знать-то не знаю, однако совершенно уверен, мое чувство меня не обманет, господин Эдуард; я знаю кайнахов с давних пор. Нам надо выбраться отсюда как можно скорее.

— С какой стати такие подозрения, любезный друг? Я, напротив, уверен, что бедняги не помышляют ни о чем, кроме наилучшего приема для своих гостей. Мне все тут нравится.

Канадец с сомнением покачал головой.

— Я хочу знать, какова причина столь странного уважения, которое оказывают вам индейцы. Тут что-то нечисто, говорю вам.

— Да будет вам! Они боятся меня, вот и все.

— Гм! Серый Медведь едва ли боится чего-нибудь в этом мире.

— Однако послушайте, Меткая Пуля, я никогда не видел вас таким! Не знай я вас, прости Господи, я подумал бы, что вы струсили.

— И не скрываю, что струсил; ей-Богу! — струсил, страшно струсил!

— Это вы-то?

— Да, я, только не за себя — ведь вы понимаете, что с тех пор, как я рыщу по прериям, я давно был бы убит краснокожими, если бы они могли справиться со мной. На свой счет я абсолютно спокоен, уверяю вас, и будь я один…

— Что же тогда?

— Я бы нисколько не смущался.

— За кого же вы боитесь?

— За вас.

— За меня? — воскликнул граф, лениво потягиваясь в кресле. — Много чести для этих негодяев! Я хлыстом обращу этих уродов в бегство.

Охотник покачал головой.

— Вы не хотите понять одного, господин Эдуард.

— Чего же?

— Того, что индейцы не таковы, как жители Европы, с которыми вы имели дело до сих пор.

— Полноте! Если послушать вас, охотников, так можно заключить, что жизнь ежеминутно висит на волоске и передвигаться по прериям следует только ползком, как крадутся дикие звери. Все это вздор, любезный друг. Я вам сто раз

говорил, что такие предосторожности бесполезны, что человек храбрый, который не робея идет навстречу опасности, всегда одержит верх над вашими воинственными краснокожими.

— Но я хочу открыть причину, почему они держатся с вами подобным образом!

— Лучше откройте мне кое-что другое.

— Что же?

— Kто эта прелестная девушка, которую мы мельком видели и которую Серый Медведь так грубо прогнал отсюда?

— Ну вот! Теперь еще влюбитесь! Только этого недоставало.

— А почему бы не влюбиться? Девушка очаровательна.

— Да, она очаровательна, граф, но послушайте меня и даже не думайте о ней.

— По какой причине, позвольте спросить?

— Потому что она не то, чем кажется.

— Вот тебе на! Сущий роман Анны Радклиф! Да мы просто не выходим из тайн.

— И чем дальше идем, тем мрачнее вокруг.

— Ой-ей-ей! Что-то не верится, почтеннейший друг… Дай-ка мне халат, Ивон.

Слуга повиновался.

Со времени въезда в селение достойный бретонец был в постоянной тревоге и дрожал всем телом. Все, что он видел, казалось ему необычайным и ужасным; он ждал, что с минуты на минуту их искрошат на мелкие кусочки.

— А ты, что ты думаешь об этом, Ивон? — спросил граф.

— Ваше сиятельство, ведь вы изволите знать, что я большой трус, — пробормотал бретонец.

— Да-да, это всем известно, а дальше?

— Я страшно боюсь.

— Разумеется.

— Если ваше сиятельство позволит, я перенесу все эти меха к двери и лягу поперек входа.

— Зачем же?

— Так как я страшно трушу, то крепко не засну, и если кто-нибудь явится ночью со злым умыслом, он должен будет перешагнуть через меня; само собой, я проснусь и предупрежу вас, чтобы вы смогли приготовиться к обороне.

Молодой человек откинулся на спинку кресла, хохоча во все горло. Меткая Пуля также засмеялся, несмотря на свою озабоченность.

— Надо признаться, — вскричал граф, глядя на своего слугу, который оторопел от веселости, казавшейся ему очень неуместной в такую критическую минуту, — надо признаться, Ивон, что ты самый необыкновенный трус, какого мне случалось встречать!

— Увы! — смиренно ответил слуга. — Я в этом, право, не виноват, храбрость мне не дана, ничего не поделаешь.

— Хорошо, хорошо! — проговорил молодой человек, не переставая смеяться. — Я не сержусь на тебя, мой бедный Ивон; раз уж это свыше твоих сил, тебе надо мириться с этим.

— Увы! — повторил бретонец и глубоко вздохнул.

— Но оставим это. Ты ляжешь как захочешь и где хочешь, Ивон, я предоставляю это тебе.

Не отвечая, бретонец немедленно принялся перетаскивать меха ко входу в хижину, а граф продолжал разговаривать с охотником.

— Что касается вас, Меткая Пуля, — сказал де Болье, — то я и вам предоставляю полную свободу охранять нас, как вы сочтете наилучшим; я не буду мешать вам ни в чем и даже готов содействовать, если понадобится, но с одним условием.

— С каким?

— Вы должны предоставить мне возможность увидеть прелестную девушку, о которой я уже говорил вам.

— Берегитесь, господин Эдуард!

— Я хочу видеть ее, говорю вам, хотя бы мне самому пришлось разыскивать ее!

— Вы не сделаете этого, господин Эдуард!

— Сделаю, клянусь честью, и сделаю сейчас же, если вы будете говорить в таком духе.

— Вы передумаете.

— Я никогда не передумываю и всегда остаюсь в выигрыше.

— Но вы же не знаете, кто эта девушка!

— Вы сами сказали кто — просто девушка, и девушка очаровательная.

— Прекрасно, но вот что я вам скажу: ее любит Серый Медведь!

— А мне какое дело?

— Подумайте!

— Не хочу ни о чем думать; хочу ее видеть!

— Во что бы то ни стало?

— Во что бы то ни стало.

— Хорошо, тогда слушайте.

— Говорите, только коротко.

— Я расскажу вам историю этой девушки.

— Вы ее знаете?

— Знаю.

— Тогда дело другое. Начинайте, я весь превратился в слух.

Меткая Пуля придвинул скамью, сел с раздосадованным видом и после минуты размышления начал свой рассказ:

— Лет пятнадцать назад Серый Медведь, которому в то время было не более двадцати лет от роду, но который был уже знаменитым воином, отправился во главе пятидесяти лучших своих воинов в прерию попытаться напасть на белых. В то время кайнахи жили не здесь, компания пушных промыслов не проникла еще так далеко по берегам Миссури, и форта Макензи не существовало. Кайнахи охотились на свободе на обширных землях, которыми впоследствии американцы завладели, вытеснив оттуда краснокожих. Тогда селение кайнахов примыкало к южной границе этой территории и находилось в восьмидесяти милях отсюда. Серый Медведь в первый раз возглавлял экспедицию. Как и все молодые люди его лет в подобном случае, он сиял от гордости и горел нетерпением отличиться и доказать старейшинам своего племени, что достоин предводительствовать храбрыми воинами. Как только экспедиция выступила, он тотчас разослал шпионов по всем направлениям и запретил своим воинам курить, опасаясь, как бы огоньки трубок не выдали врагам его присутствия. С необычайной мудростью он принял все меры предосторожности, необходимые в подобном случае. Его экспедиция прошла блистательно: он захватил несколько караванов, ограбил и разрушил несколько плантаций, его воины вернулись с громадным количеством добычи и уздечками лошадей, увешанными скальпами. Сам Серый Медведь привез с собой слабенькую девочку двух-трех лет, которую бережно держал на руках или усаживал перед собой в седле. Этот ребенок и есть та самая высокая и красивая девушка, которую вы видели сегодня.

— А!

— Белая она или индианка, американка или испанка — этого никто не знает и не узнает никогда. Вам известно, что некоторые индейцы родятся белыми; цвет кожи еще не признак, по которому можно было бы отыскать родителей девушки. Словом, вождь взял ее в приемные дочери. Но по мере того как девочка росла, она приобретала все большее влияние на него, которому он подчинялся против воли; наконец это влияние легло на него таким гнетом, что вождь племени встревожился. Впрочем, образ жизни Цвета Лианы… это ее имя…

— Знаю, — перебил граф.

— Я говорю, — продолжал охотник, — образ жизни этого ребенка всегда был странен, она не резвилась, не играла и не смеялась, как другие девушки ее возраста. Она по большей части грустна, задумчива, дика, бродит всегда одна в лугах, то носится по траве, усыпанной бриллиантовыми росинками, словно газель, то мечтает в лунную ночь, бормоча слова, которых никто не слышит. Порой издали видели — поскольку близко подойти никто не осмеливался — возле нее некую тень с опущенной головой, которая по целым часам неотлучно следовала за ней, но когда девушка возвращалась в селение и ее принимались расспрашивать, она только молча пожимала плечами или плакала.

— Это действительно странно.

— Не правда ли? Вот вожди и собрались вокруг огня совета; они решили, что Цвет Лианы околдовала своего приемного отца.

— Идиоты! — пробормотал граф.

— Быть может, — продолжал охотник, покачав головой, — но дело в том, что они вознамерились бросить ее в прерии на растерзание диким зверям.

— Бедняжка!.. И что же?

— Серый Медведь и Белый Бизон, которые не были приглашены на совет, услышав об этом решении, немедленно отправились туда и лживыми словами сумели так обработать старейшин, что те не только отказались от мысли послать девушку на неминуемую гибель, но с этой минуты стали считать ее гением-хранителем их племени.

— А Серый Медведь?

— Все так же, как и прежде.

— Только-то?

— Только.

— Так вот что я вам скажу, любезный мой друг Меткая Пуля: в течение двух дней я узнаю, такая ли колдунья эта девушка, как вы говорите, и что мне о ней думать.

Охотник ответил невнятным ворчанием и, не говоря больше ни слова, растянулся на мехах и захрапел.

ГЛАВА XV. Белый Бизон

Выйдя из хижины, где расположились граф и его друзья, Серый Медведь направился к жилищу Белого Бизона.

Начинало темнеть; кайнахи, собравшись вокруг небольших костров, разведенных перед входом в каждую хижину, весело беседовали между собой и курили трубки.

Вождь отвечал кивком головы или приветливым жестом на дружелюбные поклоны воинов, встречавшихся на его пути, но нигде не останавливался и шел все быстрее по мере того как сгущался мрак.

Наконец он дошел до хижины, стоявшей почти в самом конце селения, на берегу Миссури.

Пытливо всмотревшись в окружающий его мрак, вождь остановился у этой хижины, собираясь войти.

Однако, уже взявшись за занавеску из бизоновой шкуры, висящей у входа, он внезапно остановился и задумался, точно пытаясь собраться с мыслями.

Внешне эта хижина ничем не отличалась от других, она также была круглая, с кровлей в виде улья и сделана из переплетенных ветвей, скрепленных глиной и покрытых сверху циновками.

Однако после минутного размышления Серый Медведь приподнял занавеску, вошел и остановился на пороге, говоря по-французски:

— Добрый вечер, отец.

— Добрый вечер, дитя, я ждал тебя с нетерпением. Садись возле меня, нам надо поговорить.

Эти слова были сказаны на том же языке тихим голосом. Серый Медведь сделал несколько шагов вперед и опустил входную занавеску.

Если по внешнему виду хижина, куда вошел молодой вождь, ничем не отличалась от других хижин в селении, то нельзя было сказать того же о ее внутреннем устройстве.

Все, что только может произвести на свет человеческая изобретательность, лишенная и орудий, и необходимых материалов для выражения своей мысли, хозяин этого жилища создал собственными руками. Внутреннее устройство его жилища представляло собой некое причудливое сборище всевозможных предметов, самых разнородных и, по-видимому, не слишком подходящих один к другому.

Вместо стекол в окна хижины была вставлена масляная бумага. В углу стояла кровать, посередине стол, несколько стульев и большое кресло у стола, все срубленное топором и неотесанное, — такова была мебель в этом странном жилище.

На полках помещалось штук сорок книг, по большей части отдельных томов, на веревках висели чучела животных, насекомые и тому подобное; наконец, множество предметов неопределенных, но содержащихся в строгом порядке и снабженных ярлыками, довершали обстановку этого своеобразного жилища, которое скорее походило на келью отшельника или тайное подземелье алхимика шестнадцатого века, чем на дом индейского вождя. Однако эта хижина принадлежала Белому Бизону, одному из главных старейшин кайнахов. Он-то и ответил Серому Медведю на его приветствие.

Но мы уже говорили, что этот вождь был европейцем и бесспорно сохранил в настоящей жизни дикаря воспоминания о своем утраченном прошлом.

Когда Серый Медведь вошел в хижину, Белый Бизон, сидя в кресле у стола, читал, подперев голову руками, большую книгу с пожелтевшими и потертыми страницами при свете глиняной лампы, которая сильно коптила и распространяла лишь дрожащий полусвет.

Старик поднял голову, снял очки, вложил их в книгу и закрыл ее, потом, подвинув свое кресло немного ближе, улыбнулся молодому человеку, указал ему на стул и сказал ласково:

— Ну, садись, дитя.

Вождь взял стул, придвинул его к столу и сел, не говоря ни слова.

Некоторое время старик молча всматривался в лицо молодого человека.

— Гм! Ты мне кажешься очень мрачным, — заметил он наконец. — Не таков бывает человек, когда достигает давно желаемого, как, полагаю, достиг этого ты. Что огорчает тебя? Уж не колеблешься ли ты теперь, когда так близок к успеху? Не начинаешь ли понимать, что дело, которое предпринял вопреки моим убеждениям, превышает силы одинокого человека, у которого одна опора — дряхлый старик?

— Быть может, — ответил вождь глухим голосом. — О! Зачем вы дали мне вкусить горькие плоды проклятого образования, которое было создано не для меня? Зачем, отец мой, вы вашими уроками сделали из меня человека непохожего на тех, кто меня окружает и с кем я осужден жить и умереть?

— Слепой, которому я показал свет солнца, — ты ослеплен его лучами, твои глаза еще слабы и не выносят его блеска, вместо невежества и тупости, в которой ты прозябал бы свой век, я развил в тебе единственное чувство, которое возвышает человека над животными, я научил тебя думать — и вот благодарность, до которой я дожил, вот награда за мои труды, за неусыпную заботу!

— Отец мой!

— Не оправдывайся, дитя, — перебил старик с оттенком горечи, — я должен был ожидать этого, я и ожидал; неблагодарность и эгоизм вложены провидением в сердце человека как защита. Без неблагодарности и себялюбия, этих главных свойств человека, общество не могло бы существовать. Я не сетую на тебя, я не имею права сетовать, ты человек, и потому ничто человеческое тебе не чуждо, как сказал один мудрец.

— Я не жалуюсь, не упрекаю вас, отец, я знаю, что ваши намерения были самыми добрыми, — возразил вождь. — К несчастью, ваши уроки вызвали действие совсем иное, чем вы ожидали. Развив мои способности, вы бессознательно, помимо моей воли развили мои потребности. Жизнь, которую я веду, мне в тягость; люди, окружающие меня, не могут меня понять и я их не понимаю. Невольно мои мысли устремлены в иной мир, мне грезятся наяву вещи странные, невозможные, я страдаю неизлечимой болезнью, определить которой не могу… Я безнадежно люблю девушку, которую ревную и которую не могу назвать своей, не совершив при этом преступления. О, отец мой! Как я несчастен!..

— Дитя мое! — воскликнул старик, пожав плечами с видом сожаления. — Это ты-то несчастен? Твои страдания мне смешны. Человек заключает в себе зародыши добра и зла; если ты страдаешь, то сам виноват. Ты молод, умен, силен, первый в племени, чего тебе еще надо для счастья? Ничего! Если ты твердо захочешь, то подавишь в своем сердце безумную страсть и, ничем не отвлекаясь, посвятишь себя славному призванию, которое предначертал себе сам. Что может быть возвышеннее, прекраснее, благороднее, чем избавить соплеменников от тяжелого ига и способствовать возрождению их нации?

— Увы! В силах ли я совершить это?

— А-а! Так ты сомневаешься?! — вскричал старик, ударив по столу кулаком и глядя собеседнику прямо в лицо. — Тогда ты погиб. Откажись от своих замыслов; на пути, подобном твоему, колебаться или останавливаться — это гибель!

— Отец мой!

— Молчи! — вскричал старик еще с большим жаром. — Слушай меня. Когда ты в первый раз открыл мне свои планы, я всеми доводами пытался заставить тебя отказаться от них; я доказывал тебе, что твое решение преждевременно, что индейцы после продолжительного рабства упали слишком низко и теперь это всего лишь тень прежнего народа, что силиться пробудить в них благородство и великодушие — то же самое, что пытаться оживить труп!.. Ты не послушал меня, ты не хотел принимать моих доводов, ты бросился очертя голову в омут интриг и всевозможных заговоров, Не правда ли?

— Правда.

— Ну, так теперь поздно отступать, надо идти вперед во что бы то ни стало! Пускай ты падешь, но по крайней мере падешь со славой, и твое имя, дорогое каждому, увеличит громадный список великих мучеников, которые пожертвовали собой ради отечества!

— Но дело еще не зашло настолько далеко, чтобы…

— Нельзя было отступать, не так ли? — перебил старик.

— Да, я думаю.

— Ошибаешься! Пока ты был занят своим делом, собирая союзников и готовясь к борьбе, неужели ты полагаешь, что я оставался в бездействии?

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что враги заподозрили твои замыслы, что они наблюдают за тобой. Если ты не упредишь их действия громовым ударом, они захватят тебя врасплох, расставив тебе западню, в которую ты непременно попадешь.

— Я-то! — вскричал вождь в порыве гнева. — Посмотрим, как это они сделают!

— Будь же деятельнее прежнего, не давай опередить себя, а главное, соблюдай величайшую осторожность. За тобой следят зорко, повторяю тебе.

— Откуда вы знаете?

— Не суть важно. Довольно того, что я это знаю. Положись на мою опытность; я бодрствую. Пусть изменники и соглядатаи пребывают в обманчивой безопасности. Если мы изобличим их сейчас, другие явятся на их место. Для нас лучше, чтобы мы знали, кто они. Таким образом от нас не ускользнет ничто, ни малейшее их действие. Мы будем знать, что они собираются предпринять, чего хотят, и в то время, как они тешат себя мыслью, будто знают все о наших планах, и раскрывают их тем, кто подкупает этих шпионов, они в нашей власти; мы можем снабжать их ложными сведениями, тщательно скрывая наши настоящие действия. Положись на меня. Их слепая уверенность составляет нашу безопасность.

— Вы всегда правы, отец мой, и я вполне полагаюсь на вас, но скажите мне, по крайней мере, имя этих изменников.

— К чему говорить тебе, если я их знаю? Когда настанет пора, я скажу.

— Хорошо.

Оба замолчали. Погруженные в свои мысли, они не заметили нахмуренной физиономии, которая высовывалась из-под занавески у входа и уже довольно долго прислуживалась к их разговору.

Но человек, кто бы он ни был, который занимался подслушиванием, выказывал время от времени признаки неудовольствия и разочарования. Действительно, подкравшись, чтобы услышать разговор между двумя вождями, он не подумал об одном — о том, что не сможет понять ни слова. Серый Медведь и Белый Бизон говорили между собой по-французски — язык совершенно не понятный для подслушивающего. Итак, шпион обманулся в своих надеждах.

Однако он не унывал и все слушал, полагая, что с минуты на минуту они перейдут на туземное наречие.

— Теперь расскажи мне о том, как прошла твоя экспедиция, — продолжал старик. — Ты уехал в таком восторге и с надеждой, как говорил мне, привезти человека, который нужен тебе для главной роли в твоем заговоре.

— Вы видели его сегодня, отец мой, он здесь. Сегодня он вместе со мной въехал в селение.

— О-о! Объясни-ка мне это, дитя, — сказал старик с ласковой улыбкой и, расположившись в своем кресле удобнее, приготовился слушать.

В это же время он незаметным движением, делая вид, что слушает с глубоким вниманием, пододвинул к себе лежащие рядом с ним большие пистолеты.

— Продолжай, — сказал он, — я слушаю тебя.

— Месяцев шесть тому назад — не знаю, говорил ли я вам тогда — мне удалось поймать канадца-охотника, на которого я давно имею зуб…

— Постой, мне что-то смутно припоминается… Кажется, его прозвище Меткая Пуля?

— Вот именно. Я ненавидел этого охотника, который давно подсмеивался над нами и убивал у меня лучших воинов. Поймав его, я решил, что он умрет в пытках.

— Хотя я и не одобряю этого варварского обычая, но должен сознаться, что ты действовал правильно.

— Он также не протестовал, напротив, он подсмеивался над нами; словом, он взбесил нас до такой степени, что я велел немедленно приступить к пытке. Когда его смерть уже была неминуема, человек — или какой-то демон — внезапно появился среди нас и один, не обращая никакого внимания на опасность, которой подвергался, бросился к столбу пыток и отвязал пленника.

— Гм! Это был настоящий храбрец, верно?

— Да, но его отважный поступок стоил бы ему жизни, и тем не менее по данному мной знаку все мои воины и я сам пали перед ним на колени с изъявлением глубокого благоговения.

— Что ты такое говоришь?!

— Истину. Всмотревшись в лицо этого человека, я увидел на нем два удивительных знака.

— Какие?

— Рубец над правой бровью и черную точку под правым глазом.

— Странно! — прошептал старик в задумчивости.

— Но еще более странно, что этот человек точь-в-точь походит на того, кого вы мне описывали и чей портрет подробно изложен в этой книге, — прибавил вождь, указывая на нее рукой.

— Что же ты сделал?

— Вы знаете, как я хладнокровен и как быстро принимаю решения; я позволил этому человеку уехать вместе с моим пленником.

— Прекрасно. И что дальше?

— Я прикинулся, будто вовсе не стараюсь встретить его опять.

— Еще лучше, — похвалил старик, одобрительно кивнул головой и движением, мгновенным как мысль, взвел курок пистолета, который держал в руке. Раздался выстрел и вслед за ним ужасный крик; голова под занавеской мигом исчезла.

Оба вождя подскочили к занавеске, не за ней уже никого не было, и только лужа крови ясно указывала, что выстрел попал в цель.

— Что вы сделали, отец? — вскричал изумленный Серый Медведь.

— Ничего; дал урок, довольно чувствительный, вероятно, одному из тех негодяев, о которых только что говорил.

И он хладнокровно вернулся к своему креслу. Молодой человек хотел пойти по следам раненого.

— Не делай этого, — остановил его старик, — довольно моего предостережения; продолжай свой рассказ, он до крайности занимателен, но теперь ты сам видишь, что времени терять нельзя, если хочешь победить.

— И не потеряю, будьте спокойны! — вскричал молодой вождь с гневом. — Однако я разыщу подлеца, клянусь вам!

— Напрасно… Говори дальше.

Серый Медведь со всеми подробностями рассказал о своей встрече с графом и о том, как он заставил графа согласиться ехать с ним в их селение.

На этот раз его рассказ ничем не прерывался; урок, данный шпиону Белым Бизоном, оказался достаточным, по крайней мере на первый случай.

Опыт с зажженной спичкой очень насмешил старика; развлекло его также описание невероятного удивления графа при внезапном открытии, что неотесанный дикарь, полуидиот, как он воображал вначале, напротив, является человеком, не уступающим ему самому ни в уме, ни в образовании.

— Что же мне теперь делать? — прибавил Серый Медведь, закончив свой рассказ. — Он здесь, нос ним Меткая Пуля — охотник-канадец, к которому он питает величайшее доверие.

— Гм! Все это очень важно, — ответил старик. — Во-первых, дитя, ты был неправ, что показался перед этим человеком тем, что ты есть на самом деле; ты был гораздо сильнее его, пока он считал тебя необразованным дикарем, ты увлекся гордостью, желанием поблистать в глазах европейца, изумив его; это твоя ошибка, большая ошибка, потому что теперь он будет тебя остерегаться.

Молодой человек молча опустил голову.

— Я постараюсь уладить это, — продолжал старик, — но сперва мне необходимо увидеться с Меткой Пулей и переговорить с ним.

— Вы ничего от него не узнаете, он предан графу.

— Тем более я нахожу нужным видеть его… В какой хижине ты поместил их, дитя мое?

— В бывшей хижине совета.

— Да, там им удобно… и легко слышать, что они говорят.

— Я так и думал.

— Еще одно замечание.

— Какое?

— Отчего ты не убил Степную Волчицу?

— Но ведь я ее не видел, меня в лагере не было… правда, я и так не убил бы ее.

Старик положил ему руку на плечо.

— Дитя, — сказал он строго, — когда несешь ответственность за судьбу целого народа, нельзя отступать ни перед чем; когда враг мертв, живые спят спокойно. Степная Волчица — твой враг, ты знаешь это, ее влияние на суеверных краснокожих громадно. Запомни слова человека опытного: если ты не убьешь ее, тогда она убьет тебя!

Серый Медведь презрительно улыбнулся.

— Ну вот! — вскричал он. — Эта полусумасшедшая старуха…

— Ах! — перебил его Белый Бизон. — Разве ты не знаешь, что за каждым великим событием почти всегда стоит женщина? Они убивают гениальных людей и губят из-за ничтожных выгод и мелочных страстей самые прекрасные и смелые замыслы.

— Вы правы, быть может, — ответил Серый Медведь, — но я чувствую, что никогда не буду в состоянии обагрить руки кровью этой женщины.

Белый Бизон презрительно улыбнулся.

— Совестливость, бедное мое дитя! — сказал он с видом сожаления. — Хорошо, я не настаиваю, но знай, что эта совестливость — твоя гибель; кто хочет управлять другими, тот должен превратить свое сердце в камень, иначе планы его будут рушиться в самом зародыше, и враги поднимут его на смех. Величайшие гении гибли потому, что не хотели понять именно этого, что трудятся они для преемников, не для себя. Человек близорук, каким бы умным ни был. Свирепый эгоизм, который все подавляет в нем, налагает непроницаемую повязку на его глаза и не дает ему осматриваться вокруг.

— Вместо того, чтобы помочь мне своими советами, вы как будто нарочно и с наслаждением приводите меня в отчаяние! Ваши теории раздирают мою душу, отец мой!

— Но разве я создал их? Нет, таков свет! Никто его не изменит. Было время, когда и я говорил так, как говоришь ты теперь, бедное дитя. Но я и мои последователи боролись с целой цивилизацией, которую хотели разрушить, чтобы заменить ее другой. Мы, титаны будущего, за совершенное нами громадное дело сегодня отвержены, осуждены на проклятие, но завтра мы будем мучениками, а для правнуков превратимся в благодетелей рода человеческого!.. Иди, мой бедный юноша, иди своей дорогой, твои замыслы — детские игры по сравнению с тем, что сделали мы с товарищами, когда одни, сильные лишь своим правом, бросили перчатку всей Европе, восставшей против нас, чтобы броситься на раздел наших плодороднейших земель и с дьявольским смехом делить между собой наши головы.

Старик невольно увлекся бурными чувствами, которые клокотали у него в душе, его глаза блистали, лицо сияло, жесты были исполнены величия, он мысленно перенесся к прежним дням борьбы и торжества.

Серый Медведь слушал его с безотчетным волнением, невольно подчиняясь неодолимому влиянию этого поверженного исполина, все еще великого после падения.

— Но что я говорю? Прости мне, дитя, я просто сумасшедший… — оборвал свою речь старик, бессильно откидываясь на спинку кресла. — Ступай, оставь меня теперь, завтра на заре, может быть, я сообщу тебе что-нибудь новое.

Знаком он указал молодому человеку, чтобы тот уходил. Привычный к таким внезапным переменам в настроении, Серый Медведь молча поклонился и вышел.

ГЛАВА XVI. Шпион

Пистолетный выстрел не имел последствий, которых, без сомнения, ожидал Белый Бизон. Человек был ранен, правда, но поспешность, с какой старому вождю пришлось стрелять, конечно, помешала меткости выстрела, и подслушивающий отделался царапиной; пуля, направленная неточно, только содрала кожу с его головы и вызвала сильное кровотечение.

Однако это довольно грубое предостережение доказало шпиону, что он замечен и что оставаться тут долее — значит, неминуемо попасться в руки противника; разумеется, он стал улепетывать со всех ног.

Пробежав довольно далеко и полагая, что сбил с толку тех, кто вздумал бы гнаться за ним, он наконец остановился перевести дух и перевязать рану: хоть она и была пустяковой, но кровь так и струилась из нее.

Он с беспокойством осмотрелся.

Все вокруг казалось тихим и пустынным. Густой снег, который хлопьями валил уже с добрый час, вынудил индейцев разойтись по своим шалашам.

Выстрел не произвел ни малейшей тревоги; привыкнув к ночным схваткам в своих селениях, краснокожие не выходили на улицу.

Слышен был только лай собак да отрывистый хриплый вой диких зверей, рыщущих по прерии в поисках добычи.

Успокоенный тишиной в селении, шпион принялся торопливо перевязывать свою рану, радуясь в душе, что снег скрывает под собой кровавые следы, оставленные им.

— Ну, — пробормотал он вполголоса, — больше я ничего не узнаю сегодня. Дух Зла охраняет этих людей.

Он осмотрелся вокруг в последний раз и уже хотел уйти, как вдруг белая тень, скользя по снегу, словно призрак, промелькнула неподалеку от него.

— Это еще что? — пробормотал индеец, которым овладел суеверный страх. — Неужели Дева черных часов бродит по селению? Какое ужасное бедствие нам грозит?

Индеец наклонился вперед, вытянул шею и, как бы влекомый сверхъестественной силой, следил глазами за странным видением, неясные контуры которого уже терялись вдали среди мрака.

— Это существо не ходит, — пробормотал он в ужасе, — оно не оставляет следов на снегу. Не дух ли это, враждебный черноногим? Тут кроется тайна, и я хочу знать ее.

Побуждаемый любопытством, индеец забыл страх и смело бросился вслед за тенью.

Через несколько минут загадочное видение, тень или дух, остановилось и посмотрело во все стороны с очевидным недоумением.

Индеец едва успел притаиться за стеной хижины, но светлый луч месяца, проскользнув между облаков, на миг осветил лицо того, за кем он гнался.

— Цвет Лианы! — пробормотал он, едва сдержав крик изумления.

Действительно, это была она.

После минуты колебания девушка подняла голову, храбро подошла к хижине и твердой рукой подняла бизоновую шкуру у входа.

Она вошла внутрь и опустила за собой занавеску.

Индеец одним прыжком очутился у хижины, воткнул в стену свой нож по самую рукоять, повернул его раза два или три, чтобы расширить отверстие, потом приложил ухо к этой своеобразной слуховой трубе и стал прислушиваться.

В селении царила мертвая тишина.

Не успела девушка сделать хоть один шаг в хижине, как перед ней мгновенно поднялась тень, и чья-то рука опустилась на ее плечо.

Она машинально отступила.

— Чего вы хотите? — спросил грозный голос.

Вопрос был задан по-французски, и молодая индианка не могла понять его.

— Отвечайте — или я вас застрелю! — продолжат тот же грозный голос.

Щелкнул взведенный курок пистолета.

— О-о-а! — ответила девушка наудачу своим тихим, мелодичным голосом. — Я друг.

— Очевидно, это женщина, — пробормотал первый голос, — все равно, будем настороже. За коим чертом понадобилось ей прийти сюда.

— Эй! — вскричал вдруг Меткая Пуля, разбуженный этими разговорами. — Что тут происходит? С кем вы это общаетесь, Ивон?

— Да не знаю, право… кажется, с женщиной.

— Ха-ха-ха! — засмеялся охотник. — Прошу покорно! Смотрите не выпустите ее.

— Будьте спокойны, — ответил бретонец, — держу крепко.

Цвет Лианы стояла неподвижно, не делая ни малейшего усилия, чтобы освободиться.

Меткая Пуля встал, ощупью направился к огню и, присев на корточки, принялся раздувать его.

Это оказалось минутным делом; огонь тлел под золой, сухие ветви, подброшенные в него, мгновенно вспыхнули, яркое пламя взвилось и осветило хижину.

— Ба-а! — вскричал охотник в изумлении. — Добро пожаловать, девушка; что вам здесь нужно?

Индианка покраснела и ответила, опустив глаза:

— Цвет Лианы пришла навестить своих бледнолицых друзей.

— Странный час вы выбрали для посещения, дитя мое, — заметил канадец с насмешливой улыбкой. — Впрочем, все равно, — продолжал он, обращаясь к бретонцу, — отпустите ее, Ивон, этот враг, если только это враг, не очень опасен.

Бретонец повиновался, хотя и очень неохотно.

— Подойдите к огню, девушка, — сказал охотник, — вы окоченели от холода; когда вы отогреетесь, то сообщите мне причину вашего присутствия здесь в такой поздний час.

Цвет Лианы грустно улыбнулась и села у огня.

Меткая Пуля сел возле нее.

Индианка окинула быстрым взглядом внутренность хижины и увидела графа, погруженного в сладкий сон на ворохе мехов.

Вся жизнь Меткой Пули прошла в прериях, он знал краснокожих вдоль и поперек, знал, что две отличительные черты их характера — осторожность и благоразумие. Никогда индеец не решится на какой-либо поступок, не оценив предварительно все его последствия; без уважительной причины он не сделает ничего, что противоречило бы индейским нравам и обычаям.

Итак, охотник подозревал, что цель прихода девушки очень важная, хотя не мог угадать по бесстрастному выражению ее лица, какой тайный мотив руководил ее действиями.

Краснокожих расспрашивать очень трудно. Хитростью и уловками от них ничего не добьешься — настолько это подозрительные натуры, всегда сдержанные и замкнутые в самих себе. Самый искусный судебный следователь наших стран не добился бы от них ни малейшего сведения и после самого строгого допроса индейца был бы вынужден признать себя побежденным.

Даже с теми, кто хочет высказаться, надо поступать до крайности осторожно: как только задашь им несколько вопросов, их недоверие пробуждается прирожденная подозрительность берет верх, и губы смыкаются; сколько бы ни убеждали их говорить и насколько бы это ни было в их собственных интересах — все бесполезно.

Меткая Пуля прекрасно знал подозрительный нрав краснокожих. Разумеется, он не подал вида, что ждет от девушки каких-нибудь объяснений.

Знаком он приказал Ивону ложиться спать, что тот не замедлил исполнить после того, как охотник подмигнул ему успокоительно.

Девушка печально сидела у огня и грелась, искоса поглядывая на канадца.

Меткая Пуля закурил трубку и, отчасти скрытый в густых клубах дыма, казался полностью поглощенным своим приятным занятием.

Так они оставались друг против друга, не произнося ни слова.

Наконец Меткая Пуля вытряхнул об ноготь большого пальца левой руки пепел из своей трубки, заткнул ее за пояс и встал.

Не приписывая, по-видимому, значения этому действию канадца, девушка следила исподтишка за каждым его движением.

Она увидала, что он взял несколько шкур, отнес их в темный угол хижины и положил на полу, как бы для того, чтобы приготовить постель.

Когда канадец счел ложе достаточно мягким, он бросил на него покрывало и хладнокровно вернулся к огню.

— Мой бледнолицый брат приготовил постель, — произнесла Цвет Лианы, взяв его за руку, когда он уже брался снова за свою трубку.

— Да, приготовил, — ответил он.

— Зачем четыре постели для троих?

Меткая Пуля взглянул на нее с отлично разыгранным изумлением.

— Разве нас не четверо? — возразил он.

— Я вижу только двух бледнолицых охотников и моего брата, для кого же четвертая постель?

— Для моей сестры Цвета Лианы, полагаю, — ведь она пришла просить гостеприимства у бледнолицых друзей?

Девушка отрицательно покачала головой.

— Женщины моего племени, — сказала она тоном оскорбленного достоинства, — спят в собственных хижинах и не ищут ночлега в хижинах воинов.

Меткая Пуля склонил голову с видом убеждения.

— Я ошибся, — ответил он почтительно, — положим, что я ничего не говорил, я вовсе не имел намерения опечалить мою сестру, но видя, что она входит так поздно в мою хижину, я думал, что она просит гостеприимства.

Молодая девушка тонко улыбнулась.

— Мой брат — великий воин бледнолицых, — сказала она, — его голова поседела, он очень хитер, зачем же он прикидывается, будто не знает, что привело Цвет Лианы в его хижину?

— Потому что действительно не знаю, — ответил охотник. — Откуда мне знать?

Индианка повернулась вполоборота к тому месту, где спал граф, и указала на него пальчиком, прелестно надув губки.

— Стеклянный Глаз знает все, — сказала она. — Он, вероятно, предупредил моего брата-охотника.

— Я не отрицаю, — ответил Меткая Пуля, ничуть не смущаясь, — что Стеклянный Глаз знает многое, но в этом случае он оставался нем.

— Правда ли это? — спросила она с живостью.

— С какой стати мне говорить неправду? Цвет Лианы нам не враг.

— Нет, напротив, я друг, откройте уши, мой брат.

— Говорите.

— Стеклянный Глаз могуществен?

— Говорят, — уклончиво ответил честный охотник, не способный унизиться до лжи.

— Старейшины племени считают его высшим духом, который может располагать событиями по своей воле и, если захочет, даже изменить течение событий в будущем.

— Кто это сказал?

— Все говорят.

Охотник покачал головой и, сжав в своих руках крошечную ручку девушки, произнес добродушно:

— Вас обманывают, дитя, Стеклянный Глаз такой же человек, как и все другие, у него нет особенной власти; не знаю, с какой целью старейшины вашего племени распустили такой смешной слух, но это ложь, и я не могу допустить, чтобы ее распространяли.

— Белый Бизон — самый мудрый старейшина черноногих, он владеет всеми знаниями своих отцов по другую сторону соленого озера, он никогда не ошибается, а не он ли уже давно объявил о прибытии Стеклянного Глаза в наше племя?

— Возможно, хотя я и не понимаю, откуда он мог знать, если каких-нибудь три дня назад мы и сами еще не подозревали, что ступим ногой в это селение.

Девушка улыбнулась с торжеством.

— Белый Бизон знает все, — сказала она, — впрочем, уже тысячу лун и даже больше колдуны нашего народа предвещают появление человека, во всем сходного со Стеклянным Глазом; его появление было предсказано так верно, что никто ему не удивился, все ждали этого.

Охотник убедился в бесполезности бороться долее с убеждением, так глубоко укоренившимся в сердце девушки.

— Хорошо, — сказал он, — Белый Бизон очень мудрый старейшина; чего же он не знает?

— Он знает все! Разве не он предсказал, что Стеклянный Глаз станет во главе краснокожих воинов и навсегда избавит их от бледнолицых с востока?

— Справедливо! — подтвердил охотник, который понятия не имел о том, какие важные сведения сообщила ему девушка, но уже начинал подозревать обширный заговор, готовящийся краснокожими со свойственной им глубокой хитростью; теперь он горел желанием вытянуть из индианки как можно больше сведений.

Цвет Лианы смотрела на него с простодушной радостью.

— Мой брат видит, что я знаю все, — сказала она.

— Правда, Цвет Лианы знает даже больше, чем я предполагал, теперь она может открыть мне без опасения, какую услугу желает получить от Стеклянного Глаза.

Индианка взглянула на молодого человека, который все еще спал.

— Цвет Лианы страдает, — сказала она тихо и робко, — облако нашло на ее дух и омрачило его.

— Цвету Лианы шестнадцать лет, — ответил, улыбаясь, старый охотник, — новое чувство пробуждается в ней, птичка поет в ее сердце, она невольно вслушивается в это сладкозвучное пение, которого еще не понимает.

— Правда, — прошептала девушка, вдруг задумавшись, — мое сердце печально… Разве любовь — страдание?

— Дитя, — задумчиво ответил охотник, — все существа созданы Повелителем Жизни таким образом, что всякое ощущение отзывается болью; радость, доведенная до крайности, переходит в боль. Цвет Лианы любит, сама того не подозревая, а любить — это значит страдать.

— Нет! — воскликнула девушка с движением ужаса. — Нет, я не люблю, по крайней мере так, как вы говорите. Напротив, я пришла просить вашего покровительства, чтобы оградить меня от человека, который меня любит, но любовь которого наводит на меня страх, и к которому я никогда не буду чувствовать ничего кроме благодарности.

— Уверены ли вы, бедное дитя, что именно это чувство питаете к тому человеку?

Она утвердительно кивнула головой. Меткая Пуля молча встал.

— Куда вы идете? — спросила девушка с живостью. Охотник обернулся к ней.

— Во всем, что вы мне сказали, — ответил он, — столько важного, что надо разбудить моего друга, чтобы он также мог выслушать вас и, если возможно, помочь вам.

— Будите, — сказала она, печально опустив голову на грудь.

Охотник подошел к молодому человеку и, наклонившись к нему, слегка коснулся его плеча.

Граф мгновенно проснулся.

— Что такое? Что вам надо? — вскричал он, вскакивая и быстро хватаясь за оружие, как свойственно человеку, который по своему образу жизни должен быть всегда настороже.

— Ничего такого, что могло бы испугать вас, господин Эдуард. Вот, девушка желает говорить с вами.

Граф взглянул в направлении, указанном ему охотником, и встретил взгляд индианки. Она пошатнулась, как от электрического удара, прижала руку к сердцу и опустила глаза, вся вспыхнув.

Граф бросился к ней.

— Что с вами? Чем я могу быть вам полезен? — вскричал он.

Она уже раскрыла рот для ответа, когда входная занавеска вдруг поднялась и человек, перешагнув через Ивона, очутился посреди хижины.

Это был шпион.

Очнувшись от сна, бретонец ринулся на него, но индеец удержал его своей сильной рукой.

— Слушайте! — сказал он.

— Красный Волк! — вскричала девушка, становясь перед ним. — Опустите оружие, — прибавила она, — это друг.

— Говорите, — обратился к индейцу граф, заложив за пояс пистолет, который было выхватил.

Индеец даже не подумал защищаться, он невозмутимо ждал минуты, когда сможет говорить.

— Серый Медведь идет сюда, — обратился он к девушке.

— О! Я погибла, если он найдет меня здесь!

— Я не боюсь этого человека! — надменно вскричал граф.

— Будьте осторожны, — вмешался Меткая Пуля. — Так вы друг, краснокожий?

— Спросите у Цвета Лианы, — презрительно ответил тот.

— Хорошо. Значит, вы пришли, чтобы спасти ее?

— Да, спасти.

— Вы и средство знаете?

— Знаю.

— Ничего не понимаю, — бормотал про себя Ивон, растерявшись от всего, что происходило, — ну и ночь!

— Торопитесь, — предостерегающе произнес граф.

— Он не должен видеть здесь ни Цвета Лианы, ни меня; мы заклятые враги с Серым Медведем, — продолжал Красный Волк. — Набросьте на девушку эти меха.

Цвет Лианы присела в уголок и вскоре скрылась под накиданными на нее мехами.

— Гм! Неплохая мысль, — пробормотал Меткая Пуля. — А вы как выберетесь отсюда?

— Увидите.

Красный Волк подошел вплотную к бизоновой шкуре, которая служила занавеской, и скрылся в ее складках.

— Ловко, ей-Богу! — похвалил Ивон. — Но как он выберется оттуда?

Не успел он договорить, как на пороге появился Серый Медведь.

— Уже встали! — воскликнул он в изумлении, окинув хижину подозрительным взглядом.

С этими словами он быстро подошел к графу, который ожидал его, стоя неподвижно посреди хижины.

Красный Волк воспользовался этим, чтобы незаметно выскользнуть наружу.

— Я пришел за вашими распоряжениями относительно охоты, — прибавил Серый Медведь.

ГЛАВА XVII. Форт Макензи

Построенный в 1832 году майором Митчеллом, главным агентом североамериканской компании пушных промыслов, форт Макензи стоит, как грозный часовой, в ста двадцати шагах от северного берега Миссури и в семидесяти милях от Скалистых гор, посреди равнины, отгороженной цепью холмов, которые тянутся по направлению от юга к северу.

Форт Макензи построен по образцу всех передовых постов цивилизации в западных прериях Соединенных Штатов: он образует четырехугольник, каждая сторона которого равна сорока пяти футам; ров шириной в пятнадцать футов и такой же глубины, два надежных блокгауза и двадцать орудий — вот все средства для защиты этой крепости. Жилища в ней приземисты, с узкими окнами, в которых стекла заменяются листами пергамента. Плоские кровли домов покрыты дерном.

Двое ворот форта очень прочно построены и обшиты железом. Посреди площадки, которая оставлена свободной в центре форта, стоит мачта, и на вершине ее развевается усеянный звездами флаг Соединенных Штатов. Его стерегут два орудия, поставленные у подножия мачты.

Равнина, окружающая форт Макензи, покрыта травой в три и более фута высотой. Эта равнина почти постоянно занята прикочевывающими сюда для торговли с американцами индейскими племенами — черноногими, ассинибойнами, мандан, плоскоголовыми, толстопузыми, воронами и кайнахами.

Индейцы с крайней неохотой позволяли белым селиться в их владениях, и первый агент, которого компания пушных промыслов выслала к ним, чуть было не поплатился жизнью, исполняя это трудное поручение. Только терпением и хитростью удалось наконец заключить с индейцами мирный торговый договор, который они, впрочем, всегда были готовы нарушить при первом же предлоге. Само собой, американцы всегда были настороже, считая себя как бы постоянно находящимися на осадном положении.

Время от времени еще случалось, несмотря на уверения индейцев в дружбе, что в форт приносили наемника или охотника компании, убитого и оскальпированного, но отплатить краснокожим за это было невозможно хотя бы из политических соображений. Тем не менее, надо сознаться, что такие убийства случались все реже. Индейцы, корыстолюбивые от природы, поняли наконец, что лучше жить в мире с бледнолицыми, которые в изобилии снабжали их водкой и деньгами взамен мехов.

В 1834 году фортом Макензи командовал майор Мелвилл — человек чрезвычайно опытный, который почти всю жизнь провел среди индейцев, воюя или ведя с ними торговлю, так что прекрасно знал все их замашки и хитрости. Генерал Джексон, в армии которого он служил офицером, высоко ценил его храбрость, знания и опыт. Майор Мелвилл соединял в себе редкую душевную энергию с необычайной физической силой, это был именно тот человек, кто мог внушать страх свирепым дикарям, с которыми имел дело, и справляться с собственными охотниками и наемниками компании, отъявленными мошенниками и бродягами, не знающими других доводов, кроме винтовки и ножа. Он основывал свою власть на неумолимой строгости и безупречной справедливости, которая во многом способствовала упрочению хороших отношений, существовавших между жителями форта и их коварными друзьями-индейцами.

Уже несколько лет мир, главным основанием которого однако было недоверие, казался прочно установлен между бледнолицыми и краснокожими.

Индейцы ежегодно прикочевывали к форту, располагались станом и мирно выменивали свои меха на водку, одежду и порох. Семьдесят человек, составлявшие гарнизон форта, стали пренебрегать обычными мерами безопасности, настолько они были уверены, что индейцы наконец отказались от своих хищнических привычек, благодаря уступчивости и хорошему обращению белых.

Вот каковы были отношения между белыми и краснокожими в тот день, когда рассказ вынуждает нас перенести читателя в форт Макензи.

Окрестности форта были очаровательны и чрезвычайно живописны.

На другой день после вышеприведенных событий в селении кайнахов пирога с одним гребцом шла вниз по Лосиной речке, направляясь к американскому посту.

После множества изгибов речка, а с ней и пирога достигли Миссури; затем лодка круто повернула на северо-запад и пошла вдоль северного берега реки, по которому то и дело расстилались великолепные луга, по меньшей мере миль в тридцать шириной, где паслись многочисленные стада бизонов, антилоп и длиннорогих козлов, испуганно и мрачно глядевших, навострив уши, на безмолвно проходившую пирогу.

Но личность, мужчина или женщина, которая гребла, сидя в суденышке, по-видимому, так спешила к цели своего пути, что не давала себе времени стрелять в этих животных, хотя легко могла бы попасть в некоторых из них.

Устремив глаза вперед и склонившись над веслами, личность эта гребла все усерднее и усиленнее по мере приближения к своей цели; порой у нее вырывались глухие восклицания гнева и нетерпения, но она ни на минуту не приостанавливала быстрого хода пироги.

Наконец с ее сжатых губ сорвалось радостное восклицание, когда, после очередного изгиба реки, перед ее глазами внезапно предстала дивная картина местности.

Пологие ярко-зеленые склоны составляли главный фон картины; на переднем плане раскинулись заросли высоких стройных тополей и ракитника вдоль берега речки, извивающейся по лугу темно-синей лентой в мягком вечернем свете; немного далее, на вершине пригорка, возвышался форт Макензи, и над ним развевался большой звездно-полосатый флаг Соединенных Штатов, позолоченный последними лучами заходящего солнца. С одной стороны форта селение индейцев, а с другой — табуны лошадей, пасшихся на свободе, придавали жизнь и движение этому мирному и одновременно величественному зрелищу.

Пирога все больше и больше приближалась к берегу; наконец она тихо врезалась в прибрежный песок под самыми пушками форта.

Личность, которая сидела в пироге, одним прыжком очутилась на берегу.

Теперь в ней легко было узнать женщину.

Это была Степная Волчица, как называли ее индейцы, — то загадочное существо, которое уже два раза появлялось в нашем рассказе.

Женщина несколько изменила свой костюм; хотя он и теперь походил на одежду индейцев, так как состоял из сшитых вместе лосиных и бизоновых шкур, однако значительно отличался покроем, и если с первого взгляда было трудно определить пол личности, которая носила его, то нельзя было не заметить, что она принадлежит к белой расе — по простоте, опрятности и, главное, по ширине одежды, образовывавшей глубокие складки, в которые тщательно драпировалось странное существо, скрывавшееся под этим нарядом.

Выпрыгнув из пироги, Волчица крепко привязала ее к большому камню и, не обращая на нее больше внимания, большими шагами направилась к форту.

Было около шести часов вечера, меновая торговля с индейцами уже кончилась, краснокожие со смехом и песнями направлялись к своим бизоновым палаткам, между тем как наемники компании, собрав лошадей, неторопливо гнали их обратно в форт.

Солнце заходило за снежные вершины Скалистых гор и заливало небо багряными отблесками. По мере угасания дневного светила на земле сгущался мрак.

Песни индейцев, крики наемников, ржание лошадей и лай собак составляли странный хор, который навевал на сердце тихую грусть в этих дальних краях, перед лицом величественной природы, где во всем, в каждой мелочи незримо присутствовал перст Божий.

Волчица приблизилась к воротам форта в ту минуту, когда через них проходил последний наемник, гоня перед собой отставших от табуна лошадей.

На пограничных постах, где требуется постоянная бдительность, чтобы предупредить возможную измену, часовые с исключительной обязанностью обозревать безмолвные и пустынные равнины, расстилающиеся вокруг крепости на сколько хватает глаз, стоят день и ночь и неусыпно караулят, устремив глаза вдаль, готовые поднять тревогу при малейшем необычном движении людей или животных в этих бескрайних прериях.

Уже больше шести часов назад часовые заметили пирогу Волчицы; каждый ее шаг не остался незамеченным. Когда, привязав свою пирогу, Волчица подошла к воротам форта, она нашла их запертыми на запор — не потому, что лично внушала опасения гарнизону, но потому, что было строго запрещено без уважительного повода впускать кого-либо после захода солнца.

Волчица с трудом удержалась от движения неудовольствия, когда увидела, что ей придется провести ночь под открытым небом, — не потому, конечно, чтобы ей казалось страшным оставаться до утра на равнине, но по важным причинам, которые требовали ее немедленно входа в форт. Однако, не теряя надежды, она наклонилась, подняла с земли камень и два раза постучала в ворота.

Окошечко немедленно приоткрылось, и в отверстии заблестели два глаза.

— Кто там? — спросил грубый голос.

— Друг, — ответила Волчица.

— Гм! Это слишком неопределенно для такого позднего часа, — продолжал голос со зловещей усмешкой. — Кто вы такая?

— Женщина, белая женщина, как можно видеть по моей одежде и языку.

— Но сейчас слишком темно, чтобы я мог рассмотреть вас как следует. Если у вас нет более веских доказательств, то прощайте, ступайте своей дорогой. До встречи завтра на заре!

И говоривший сделал движение, собираясь захлопнуть окошечко. Волчица остановила его твердой рукой.

— Еще минуту, — сказала она.

— Да что вам надо? — воскликнул голос с досадой. — Торопитесь, я не собираюсь разговаривать с вами тут всю ночь.

— Я хочу только задать вам один вопрос и попросить об услуге.

— Ого! — продолжал голос. — Как вы шустры! Разве это совсем немного? Ну ладно, говорите, однако я ничего не обещаю.

— В форте ли теперь майор Мелвилл?

— Быть может.

— Ответьте, да или нет.

— Ну, да, дальше-то что?

Волчица глубоко перевела дух, сорвала с безымянного пальца правой руки перстень и подача его в окошечко своему неизвестному собеседнику, говоря:

— Отнесите этот перстень майору; я подожду здесь ответа.

— Гм! Берегитесь! Комендант не любит, чтобы его беспокоили по пустякам.

— Делайте, что я вам говорю, я отвечаю за все.

— Плохое ручательство, — пробормотал голос из-за окошечка, — однако попробую рискнуть… Ждите тут.

Окошечко затворилось.

Волчица села на край рва и, опустив голову, закрыла руками лицо.

Уже совсем стемнело; вдали на равнине блистали, как маяки во мраке, костры, разведенные индейцами; вечерний ветер глухо гудел в волнующихся вершинах деревьев; временами рев диких зверей примешивался к звонкому хохоту краснокожих. Ни одной звезды не мерцало на небе, черном, как чернила; река глухо шумела в темноте; природа точно облеклась в саван — словом, все предвещало грозу.

Волчица ожидала неподвижная, как те гранитные сфинксы, которые целые тысячелетия бесстрастно стерегут вход в египетские храмы.

Прошло четверть часа. Наконец раздался стук отодвигаемых железных запоров, и ворота приоткрылись.

Волчица вскочила, словно распрямившаяся пружина.

— Входите, — сказал голос. Она вошла.

Ворота были немедленно затворены за ней и заперты на запор.

Охранник, тот самый, с которым она говорила в окошечко, стоял перед ней с факелом в руке.

— Ступайте за мной, — обратился он к ней.

Она наклонила голову, не отвечая, и пошла вслед за провожатым.

Тот прошел через весь двор и, обернувшись к Волчице, сказал:

— Сюда; майор ожидает вас.

— Постучите, — ответила она.

— Нет, стучите сами, я вам больше не нужен. Я должен возвращаться на пост.

И, слегка поклонившись, он ушел, унося с собой факел. Волчица осталась одна в кромешной темноте. Она провела рукой по влажному лбу и сделала над собой неимоверное усилие.

— Так надо! — пробормотала она глухим голосом. Она постучала в дверь.

— Войдите! — ответили ей изнутри.

Она взялась за ручку, нажала на нее, дверь отворилась, и она оказалась лицом к лицу с пожилым человеком в военной форме, сидевшим у стола, на который он облокачивался, глядя на нее пристальным взором.

Этот человек сидел таким образом, что мог очень ясно видеть входившую, тогда как она, напротив, не могла рассмотреть его лица, скрытого в тени.

Волчица прошла несколько шагов по комнате, вооружаясь решимостью.

— Благодарю, что вы приняли меня, — сказала она, — я опасалась, что вы совсем утратили воспоминание обо мне.

— Если это укор, то я не совсем вас понимаю, — медленно возразил военный. — Вы обяжете меня, объяснившись точнее.

— Разве вы не майор Мелвилл?

— Это действительно мое имя.

— То, что меня впустили в форт, доказывает, что вы узнали перстень, который я просила вам передать.

— Я узнал его, он напомнил мне о дорогом для меня существе, — сказал майор, подавив вздох. — Но как этот перстень попал в ваши руки?

С минуту Волчица грустно глядела на него, затем подошла ближе, взяла его руку, которую пожала с нежностью, и ответила со слезами в голосе:

— Гарри! Видно, страдания настолько изменили меня, что даже мой голос ничего тебе не напоминает!..

При этих словах военный побледнел как смерть; он вздрогнул, стремительно вскочил с места и, схватив в свою очередь обе руки женщины, вперил в нее пытливый взор.

— Маргарет, Маргарет, сестра! — вскричал он вне себя. — Разве мертвые выходят из могилы?! Разве я вижу тебя?!

— Ах! — воскликнула она с невыразимой радостью и упала в его объятия. — Я знала, что ты меня не забыл!

Но потрясение было слишком сильным, чтобы бедная женщина, силы которой были подточены скорбью, могла его вынести. Привыкнув к страданиям, она не устояла против радости и упала без чувств на руки брата.

Майор подхватил ее и положил на диван, стоявший у стены. Он не стал звать никого на помощь и сам сделал все, чего требовало ее состояние.

Несчастная долго оставалась без чувств, в страшном нервном припадке; наконец она стала приходить в себя, открыла глаза и после нескольких бессвязных слов залилась слезами.

Брат не отходил от нее и следил озабоченным взглядом за тем, как она возвращается к жизни. Увидев, что кризис миновал, он взял стул, сел возле сестры и ласковыми убеждениями старался внушить ей если не надежду — так как не знал, что она выстрадала, — то по крайней мере бодрость.

Наконец бедная женщина подняла голову, решительно отерла впалые глаза, покрасневшие от слез, и обратилась к брату, который следил за каждым ее движением.

— Брат, — сказала она глухим голосом, — вот уже шестнадцать лет, как я выношу лютую пытку ежечасно, ежеминутно.

При этом ужасном признании майор содрогнулся.

— Бедная сестра! — прошептал он. — Что я могу сделать для тебя?

— Все, если захочешь.

— О! — воскликнул он с чувством и ударил кулаком по деревянному подлокотнику дивана. — Разве ты сомневаешься во мне, Маргарет?

— Нет, раз пришла, — ответила она, улыбаясь сквозь слезы.

— Ты хочешь отомстить, не так ли? — продолжал он.

— Хочу.

— Кто твои враги?

— Краснокожие.

— Ага! Тем лучше, — заметил он с горькой усмешкой, — мне также надо свести счеты с этими дьяволами. К какому племени принадлежат твои враги?

— Это черноногие, племя кайнахов.

— О! — сказал он. — Мои старые знакомые — Кровавые индейцы! Давно я собирался заняться ими.

— Теперь у тебя будет предлог Гарри, — ответила она с жаром, — и не думай, что его создала одна только ненависть. Нет-нет, я открою тебе страшный заговор против белых, в котором участвуют все местные племена индейцев; в скором времени ты обнаружил бы его сам

— Да! — задумчиво сказал майор — Не знаю отчего но кое-что я уже подозревал в последнее время. Видно, предчувствие не обманывало меня. Говори, сестра говори скорее, ради Бога! Ты пришла ко мне, чтобы насытиться местью ненавистным тебе красным дьяволам? Клянусь, я отомщу им так, что по прошествии ста лет их правнуки будут содрогаться от ужаса при воспоминании об этом.

— Благодарю, брат, и полагаюсь на твои слова, — ответила она. — Слушай меня теперь.

— Еще один вопрос, — перебил майор.

— Спрашивай.

— Имеет ли связь с заговором, который ты хочешь открыть мне, рассказ о твоих страданиях?

— Да, тесную связь.

— Если так, то расскажи мне все, что с тобой случилось после нашей разлуки. Теперь только десять часов, вся ночь у нас впереди.

— Ты этого хочешь?

— Разумеется! Исходя из твоего рассказа, я буду знать, как мне поступить г индейцами.

— Слушай же меня, брат, и будь ко мне снисходителен — я много страдала, как ты сам увидишь

Майор молча пожал ей руку. Он взял стул и сел возле нее, но прежде запер дверь на задвижку, чтобы никто не смог помешать им.

— Говори, Маргарет, — сказал он, — расскажи мне все; я хочу знать подробно о всех муках, что ты вынесла за долгие годы нашей разлуки.

ГЛАВА XVIII. Исповедь матери

Не сумею сказать почему, но есть минуты в жизни, когда — под действием ли внешних предметов или от состояния собственной души — нами вдруг овладевает безотчетная грусть, точно мы вдыхаем ее вместе с воздухом. Брат и сестра, наедине, в маленькой комнатке, освещенной коптящей лампой, бессознательно подвергались этому тайному влиянию.

На дворе дождь стучал в окна, ветер завывал, врываясь в щели неплотно прикрытых рам и заставляя колебаться пламя лампы, время от времени снаружи раздавался неопределенный гул и терялся вдали, подобно вздоху.

Сторожевые собаки перекликались отрывистым лаем, который, словно мрачное эхо, подхватывали собаки краснокожих в прерии.

Все располагало к задумчивости и грусти. После довольно продолжительного молчания Волчица, или Маргарет Мелвилл, если читатель предпочитает это имя незнакомки, так как оно теперь известно, заговорила наконец тихим, дрожащим голосом, вполне соответствовавшим состоянию природы.

В это время за окном уже разразилась одна из тех страшных гроз, которые представляют собой обычное явление в тех странах, но — благодарение Богу! — неизвестны у нас. — Семнадцать лет назад, — начала она, — помнишь, Гарри, тебя только что произвели в прапорщики — ты был молод и восторжен, будущее представлялось тебе в самых ярких красках. Однажды вечером, в такую же грозу, ты приехал на нашу ферму, где мы жили с мужем, чтобы объявить о своем новом назначении и дружески проститься с нами на короткий срок, как ты полагал и — увы! — как надеялись мы. На другое утро, не слушая наших убеждений, ты обнял моих детей, пожал руку моему бедному мужу, который так любил тебя, и, поцеловав меня в последний раз, вскочил на лошадь и умчался во весь опор, исчезнув в облаке пыли. Боже! Кто бы мог сказать тогда, что нам суждено увидеться только после семнадцати лет разлуки на индейской земле и при таких страшных обстоятельствах? Видно, так было угодно Богу, да будет его святая воля!

— Представь, как болезненно сжалось мое сердце, — ответил майор, — когда по прошествии полугода, примчавшись к вам с такой радостью, я вдруг увидел, что незнакомый человек отворяет мне дверь вашего дома. На все мои расспросы он ответил только, что три месяца назад вы отправились на запад, намереваясь устроить новую плантацию на индейской границе. Напрасно я расспрашивал одного за другим всех ваших соседей, они забыли про вас, никто не мог — или не хотел, быть может — сообщить мне хотя бы малейшее сведение, и я был вынужден уехать обратно с тоской в душе по той же самой дороге, по которой всего несколько дней назад мчался, полный радостных ожиданий. С той поры, несмотря на все мои усилия, на все попытки, я ничего не мог узнать о вашей судьбе и снять покров тайны с тех ужасных событий, жертвами которых вы, вероятно, стали во время пути.

— Ты ошибаешься только наполовину, брат, при этом предположении, — продолжала она. — Два месяца спустя после твоего посещения мой муж, который давно хотел бросить нашу ферму, потому что земля становилась никуда не годной, как говорил он, и не возмещала затраченный на нее труд, поссорился довольно серьезно с одним из соседей по поводу межи на поле, которую, как он думал — или, лучше сказать, прикидывался, будто думал — сосед специально провел дальше, чем следовало. Этот спор легко было уладить, но муж искал предлога, чтобы уехать; предлог был найден, и он твердо вознамерился не упускать его. Сколько ему ни предлагали помириться, он ничего не хотел слушать. Втайне он подготовился к отъезду и однажды объявил, что мы отправляемся на следующий день. А когда мой муж, бывало, вбивал себе что-то в голову, оставалось только повиноваться; он никогда не отменял своего решения. В назначенное утро на заре мы покинули ферму. В первый день соседи провожали нас, но когда настал вечер, они горячо пожелали нам успеха в нашем предприятии, простились с нами и оставили нас одних. Со стесненным сердцем и невыразимой грустью в душе я рассталась навек с тем домом, где вышла замуж, где родились мои дети, где прошло столько лет безоблачного счастья. Напрасно муж утешал и ободрял меня, ничто не могло изгладить из моего сердца нежные и святые воспоминания, которые я с любовью хранила в нем. Чем дальше мы уходили в прерии, тем сильнее становилась моя грусть. Мой муж, напротив, видел все в розовом цвете, будущее принадлежало ему, наконец-то он мог действовать свободно, по собственному произволу; он делился со мной своими планами, старался заинтересовать меня ими и прилагал все усилия, хотя и тщетно, чтобы рассеять мои мрачные мысли. Между тем мы не останавливались ни на один день и уходили все дальше от последнего поселения соотечественников. Напрасно я доказывала мужу опасность нашего положения вдали от всякой помощи и в совершенном одиночестве. Он только смеялся над моими страхами и повторял, что индейцы далеко не такие страшные, какими их представляют, что нам нечего опасаться — вряд ли они когда-нибудь осмелятся напасть на нас Мой муж был так убежден в этом, что пренебрегал самыми обычными мерами предосторожности на случай неожиданного нападения и каждое утро, когда мы выступали в дальнейший путь, говорил мне с насмешливым видом: «Видишь, Маргарет, что ты безумствуешь? Будь же, наконец, рассудительна, индейцы побоятся трогать нас»… Однажды ночью краснокожие прокрались в наш лагерь и застали всех спящими. С мужа они содрали кожу живьем, пока у его ног на медленном огне жгли его детей…

Бедная женщина едва говорила, голос с трудом выходил из ее стесненной груди; при последних словах ее волнение усилилось до того, что она была не в состоянии продолжать.

— Мужайся, — сказал ей майор, не менее взволнованный, но лучше владеющий собой.

Она собралась с силами и продолжала глухим прерывающимся голосом:

— По утонченной жестокости, все варварство которой было сначала для меня непонятно, эти язычники пощадили мою малютку -девочку. При виде пыток мужа и детей, при которых меня заставили присутствовать, у меня точно надорвалось сердце, я думала, что умру. Я страшно вскрикнула, упала навзничь и потеряла сознание. Не знаю, сколько времени я оставалась в этом положении. Когда я пришла в себя, то увидела, что нахожусь одна — индейцы, вероятно, считали меня мертвой и поэтому бросили. Я поднялась на ноги и бессознательно, как бы движимая силой свыше, пошла назад, шатаясь и падая на каждом шагу, к тому месту, где произошла кровавая трагедия. Мой путь длился целых три часа. Каким образом я очутилась в такой дали от лагеря, я

объяснить не могу. Наконец я добралась до него… Страшное зрелище представилось моему взору, и я упала без чувств на изуродованные, полусожженные трупы моих детей… Что еще я могу сказать тебе, брат? Отчаяние придало мне силы. Я вырыла могилу и, полоумная от горя, предала земле мужа и детей — все, что любила на этой земле. Исполнив этот священный долг, я решилась умереть там, где погибли дорогие мне существа. Но бывают мгновения в долгие ночные часы, когда во мраке мертвые говорят с живыми и приказывают им мстить за себя. Этот грозный голос я услышала во время одной страшной ночи, когда разъяренная стихия точно угрожала природе окончательным разрушением. С этой минуты я вооружилась мужеством и приняла решение жить для мести; с этой минуты я твердо и неотступно шла по избранной мною стезе. Я сделалась ужасом прерий, индейцы боятся меня как своего злого гения, они питают ко мне непреодолимый, суеверный страх, они даже назвали меня Лживой Степной Волчицей, потому что каждый раз, когда им угрожает катастрофа и страшная опасность нависает над их головами, появляюсь я. Вот уже семнадцать лет как я выжидаю минуту мести, никогда не уставая, никогда не унывая, в уверенности, что настанет день, когда я стану коленом на грудь врага и подвергну его тем же адским пыткам, на которые он осудил меня.

На лице этой женщины отразилась такая жестокость, когда она произносила эти слова, что майор, при всей своей храбрости, почувствовал невольный трепет.

— А врагов своих ты знаешь? — спросил он спустя минуту. — Их имена тебе известны?

— Всех знаю, — ответила она хриплым голосом, — все имена наперечет.

— И они готовятся нарушить мир? Маргарет зло усмехнулась.

— Нет, брат, они не будут нарушать мира, они просто нападут на тебя врасплох; они заключили между собой грозный союз, которому, по их мнению, ты противостоять не сможешь.

— Сестра, — вскричал майор, — назови мне подлых изменников, и клянусь тебе: будь они даже скрыты в глубине ада, я отыщу их и там, чтобы наказать. Мое наказание будет ужасным!

— Пока что я не могу назвать их, брат, но не беспокойся — вскоре ты узнаешь, кто они, и тебе не понадобится отыскивать их так далеко, я берусь привести их под выстрелы твоих солдат и охотников.

— Берегись, сестра, — сказал майор, покачав головой, — ненависть — плохая советчица в подобных делах; кто хочет захватить слишком много, тот часто рискует выпустить из рук все.

— О! — возразила она. — Свои меры я приняла уже давно. Они в моей власти, я могу захватить их, когда хочу — или, лучше сказать, когда придет час.

— Поступай же как знаешь, сестра, и рассчитывай на мое преданное содействие; эта месть близко касается и меня, я не упущу удобного случая.

— Благодарю.

— Прости меня, — продолжал майор после нескольких минут глубокого раздумья, — прости, если я вернусь к тягостным событиям, но ты, кажется, забыла упомянуть об одном важном обстоятельстве.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, брат.

— Сейчас объясню тебе; ты сказала, если мне не изменяет память, что твоя малютка-дочь не подверглась жестокой участи братьев и была спасена индейцем?

— Да, я говорила это, брат, — ответила она дрожащим голосом.

— Куда же девался этот несчастный ребенок? Жива ли она? Имеешь ли ты сведения о ней? Видела ты ее?

— Она жива, я ее видела.

— О!

— Да, человек, который ее спас, вырастил ее и даже взял в приемные дочери, — ответила Маргарет со злой усмешкой. — Знаешь ли ты, что он хочет сделать с дочерью того человека, палачом которого он был — ведь именно он, он один, привязав моего мужа к дереву, велел содрать с него кожу живьем у меня на глазах? Знаешь литы, что он хочет сделать с ней, брат?

— Говори, ради самого Бога!

— То, что я вынуждена сказать, так ужасно, так возмутительно, что у меня язык не поворачивается произнести это.

— Боже! — вскричал майор, невольно отступая перед сверкающим взором сестры.

— Так вот! — вскричала она с ужасным хохотом. — Моя дочь выросла, ребенок превратился в очаровательную девушку, и теперь этот человек, этот палач, этот демон, почувствовавший, что его лютое сердце ягуара смягчилось при виде ангела, полюбил ее безумной любовью и хочет взять себе в жены!

— Боже, какой ужас! — воскликнул майор.

— Чудовищно, не правда ли? — продолжала она, не в силах справиться с душившим ее судорожным, нервным смехом, который тяжело было слышать. — Он простил дочь своей жертвы! Да, он великодушен, он забыл о той лютой пытке, которой подверг отца, и теперь жаждет руки дочери.

— Да ведь это чудовищно, сестра! Такая гнусность и такой цинизм невозможны даже у индейцев!

— Неужели ты думаешь, что я обманываю тебя?

— Подобной мысли мне в голову не приходило, сестра. Этот человек — просто чудовище.

— Да, да, чудовище!

— Но ты видела свою дочь? Говорила с ней?

— И что же?

— Ты, вероятно, предостерегла ее от такой чудовищной любви?

— Я? — посмеиваясь, возразила Волчица. — Слова не молвила!

— Как?! — изумился майор.

— По какому праву заговорила бы я с ней об этом?

— Как, по какому праву? Разве ты ей не мать?

— Она этого не знает.

— О!

— И что сталось бы тогда с моей местью? — продолжала она холодно.

Эти слова, в которых выразился весь характер женщины, находившейся перед ним, поразили ужасом сердце старого солдата.

— Несчастная! — вскричал он. Презрительная улыбка появилась на губах Волчицы.

— Да, вот каковы все вы, горожане! Ваши души обмельчали от цивилизации! Вы сдерживаете свои чувства. Вас пугает величие ненависти со всеми ее порывами ярости, ее крайностями. Вы допускаете лишь месть в рамках закона!.. Брат, кто хочет достичь цели, тот средствами не брезгует. Мне нет дела, если на пути к моей цели я спотыкаюсь о развалины или вязну ногами в крови. Я иду вперед с роковой стремительностью потока, который опрокидывает и сметает все преграды. Моя цель — месть! Кровь за кровь, око за око — вот закон прерий, который я усвоила, и я добьюсь этой мести, хотя бы для этого… Но, — прибавила она, внезапно остановившись, — к чему эти слова? Успокойся, брат, моя дочь надежнее ограждена собственным чувством, чем всеми советами, какие я могла бы ей дать: она не любит этого человека, я знаю; она сказала мне, что никогда не сможет его полюбить.

— Благодарение Богу! — вскричал майор.

— Я желаю одного, — продолжала она грустно, — после того, как отомщу, отыскать свою дочь, обнять ее, покрыть поцелуями и наконец сказать, что я — ее мать!

Майор тихо покачал головой.

— Берегись, сестра, — возразил он строго, — Господь сказал, что месть в Его власти. Берегись, чтобы после того, как ты решишь стать орудием провидения и действовать за него, тебя не постигла жестокая кара в твоих самых дорогих привязанностях.

— О, не говори так, брат! — вскричала она, вздрогнув от ужаса. — Ты сведешь меня с ума!

Майор молча опустил голову.

В продолжение нескольких минут брат и сестра стояли друг против друга, не говоря ни слова.

Оба размышляли. Волчица первая прервала молчание.

— Теперь, брат, — сказала она, — оставим на время, если ты не возражаешь, эту грустную тему разговора и займемся тем, что касается тебя, то есть обширным заговором индейцев.

— Признаться, сестра, — ответил майор и глубоко перевел дух, — я буду очень рад; у меня голова не на месте от всего, что я услышал. Еще немного — и я, ей-Богу, сойду с ума. Я до того взволнован, что за несколько часов едва буду в состоянии привести в порядок свои мысли.

— Спасибо тебе.

— Ночь на исходе, сестра. Нельзя терять ни минуты; я слушаю тебя.

— Велик ли гарнизон форта?

— В полном составе.

— Сколько же это составляет человек?

— Около семидесяти, не считая пятнадцати охотников, которые сейчас находятся вне форта, но немедленно будут призваны назад.

— Очень хорошо. Нужен ли тебе весь гарнизон для защиты форта?

— Смотря по обстоятельствам. Почему ты спрашиваешь?

— Потому что хочу попросить у тебя человек двадцать.

— Гм! Для какой цели?

— Сейчас узнаешь. Ты здесь один и не можешь надеяться на помощь ни с какой стороны. Само собой, индейцы, пока те будут осаждать форт, не допустят, чтобы у тебя сохранилось сообщение с фортами Кларк, Юнион и другими, разбросанными по течению Миссури.

— Да, я и сам боюсь этого, но что же делать?

— Слушай. Вероятно, тебе говорили, что на днях один американский скваттер поселился в трех-четырех милях за фортом.

— Да, говорили. Какой-то Джон Брайт, если не ошибаюсь.

— Вот именно. Плантация этого человека сможет послужить тебе передовым постом, не правда ли?

— Разумеется.

— Воспользуйся временем, которое еще остается, чтобы под предлогом охоты за бизонами вывести из форта человек двадцать и скрыть их у Джона Брайта. Когда настанет минута действовать, они нападут на неприятеля с тыла. Краснокожие, оказавшись между двух огней, вообразят, будто к тебе идет подкрепление из других фортов.

— Но это же отличная мысль! — вскричал майор.

— Только выбери людей понадежнее, на которых можно положиться.

— Все люди преданы мне; ты увидишь их в деле.

— Тем лучше. Стало быть, это дело решено?

— Решено.

— А теперь, так как никто не должен подозревать о наших отношениях, иначе нам нельзя рассчитывать на успех, я попрошу тебя велеть открыть мне ворота.

— Так скоро! В такую страшную погоду!

— Это необходимо, брат, меня ждут срочные дела.

— Ты настаиваешь на этом?

— Прошу для нашей общей пользы.

— Так идем, сестра, и не сетуй на меня, что я тебя отпускаю.

Через десять минут, не обращая внимания на грозу, которая свирепствовала с прежней яростью, Волчица уже сидела в пироге и сильными ударами весла направляла суденышко прочь от форта Макензи.

ГЛАВА XIX. Охота

Когда Серый Медведь вошел в хижину, где поселились белые, под предлогом предупредить их, чтобы они готовились к охоте, его зоркий глаз вмиг исследовал все уголки, самые отдаленные и темные.

Индейский вождь со свойственной ему хитростью не мог не заметить некоторого смущения графа, но он понял, что обнаруживать подозрения было бы ошибкой с его стороны; итак, он не подал виду, что замечает стеснение, которое причинил своим присутствием, и продолжал разговор с той изысканной вежливостью, которой отличаются краснокожие, когда хотят дать себе такой труд.

Со своей стороны, граф и Меткая Пуля почти мгновенно взяли себя в руки.

— Я не надеялся найти моих бледнолицых братьев уже вставшими, — заметил индеец с улыбкой.

— Почему? — возразил граф. — Жизнь в прериях приучает мало спать.

— Итак, бледнолицые будут охотиться со своими краснокожими друзьями?

— Разумеется, если вы не имеете ничего против этого.

— Разве не я предложил Стеклянному Глазу устроить для него великолепную охоту?

— Справедливо, — ответил молодой человек, смеясь, — но берегитесь, вождь, я стал чертовски разборчив с тех пор, как нахожусь в прериях. Едва ли найдется такая дичь, за которой бы я не охотился, так как именно страсть к охоте привела меня в эти неведомые края. Предупреждаю вас, мне нужна какая-нибудь особенная дичь.

Серый Медведь гордо улыбнулся.

— Мой брат останется доволен, — сказал он.

—За каким же зверем мы будем гоняться? — спросил граф в изумлении.

— За страусом.

Граф изумился еще сильнее.

— Как, за страусом?! — вскричал он. — Но ведь это невозможно, вождь!

— Почему невозможно?

— Господи! Да потому, что здесь страусов нет.

— Страус действительно исчезает в этих краях; он бежит прочь от белых и встречается все реже с каждым днем, но в наших прериях страусов еще много, и брат мой убедится в этом через несколько часов.

— Очень хотелось бы.

— Хорошо, вскоре я зайду за вами.

Вождь вежливо поклонился и ушел, окинув хижину прощальным взглядом.

Едва за ним упала входная занавеска, как ворох мехов, скрывавший девушку, пришел в движение; выбравшись наружу, Цвет Лианы бросилась к графу.

— Слушай, — сказала она, взяв его за руку и нежно пожимая ее, — сейчас я ничего не могу объяснить, у меня нет времени, помни только одно: у тебя есть друг, Цвет Лианы будет охранять тебя.

И, прежде чем граф успел прийти в себя или ответить ей, или даже подумать о том, чтобы удержать ее, она убежала с легкостью газели.

Молодой человек рассеянно провел полбу рукой, не отрывая глаз от занавески, за которой скрылась индианка.

— Ах! — прошептал он наконец. — Неужели я напал на настоящую женщину?

— Это ангел! — сказал охотник, отвечая на его мысль. — Бедное дитя, она много выстрадала.

— Но теперь я здесь и заступлюсь за нее! — вскричал граф с восторгом.

— Сперва надо самим выкарабкаться из западни, граф, да постараться выйти целыми и невредимыми — дело будет нешуточное, могу вас уверить.

— Что вы хотите сказать, любезный друг?

— Довольно того, что я знаю, — возразил старый охотник, покачав головой. — Теперь надо подумать о приготовлениях к охоте; наши краснокожие друзья не замедлят явиться, — прибавил он с насмешливой улыбкой, которая внушила графу некоторое беспокойство.

Но впечатление, произведенное двусмысленными словами канадца, вскоре изгладилось горячим чувством любви, внезапно овладевшим сердцем молодого человека; он думал об одном — как бы скорее увидеть ту, которую уже любил всеми силами души.

У такого человека, как де Болье, наделенного пламенным сердцем, всякое чувство неминуемо должно было доходить до крайних пределов. Так случилось и на этот раз.

Не знаю, кто первый сказал, что любовь — временное помешательство. Такое определение чувства, которое принято называть одним из благороднейших в человеке, пожалуй, несколько грубо, но чрезвычайно метко.

Нельзя приказать себе любить, как нельзя и уклониться от любви; не знаешь, когда и откуда она является, точно так же как не знаешь, когда и почему она исчезает. Проникнув в сердце мужчины, она господствует в нем, безоговорочно подчиняя своему железному игу самые сильные характеры и заставляя их, смотря по обстоятельствам, совершать чудовищные низости или геройские подвиги.

Любовь рождается от слова, движения, взгляда; едва появившись на свет, она может вырасти в большое, великое чувство.

Графу было суждено испытать это на себе.

Едва прошло полчаса после ухода Серого Медведя, как снаружи раздался конский топот, и кучка всадников остановилась у входа.

Граф, Меткая Пуля и Ивон вышли из хижины.

Серый Медведь ждал их во главе шестидесяти отборных воинов в полном боевом наряде и вооружении.

— Едем, — сказал он.

— Когда угодно, — ответил граф. Вождь сделал знак.

Три великолепные лошади, покрытые богатой сбруей в индейском вкусе, были мгновенно подведены путешественникам. Они вскочили в седло, и отряд помчался по направлению к прериям.

Было около шести часов утра. Ночная гроза очистила небо, которое теперь имело матово-голубой цвет; солнце уже появилось из-за горизонта и проливало потоки теплых лучей, насыщенных душистыми и едкими испарениями земли; воздух был удивительно прозрачен; легкий ветерок навевал свежесть, и стаи птиц всевозможных цветов и оттенков перелетали с места на место, издавая веселые крики.

Отряд всадников бодро мчался в высокой траве, поднимая вокруг облака пыли, извиваясь, словно длинная змея, по бесчисленным изгибам дороги.

Место, назначенное для охоты, находилось в десяти минутах езды от селения.

В прерии все равнины одинаковы; везде растет высокая трава, способная скрыть в себе всадника вместе с лошадью, кое-где — мелкий кустарник, а местами — высокоствольный лес, где величественные кроны деревьев достигают громадной высоты.

Такова была дорога к месту, где находились птицы, за которыми предстояла охота.

В те времена, к которым относится наш рассказ, страусы еще водились в достаточно большом количестве на лугах Арканзаса и в верховьях Миссури; охота за ними была одним из любимых развлечений краснокожих и охотников.

Вероятно, постепенное вторжение белых в эти места и громадные расчистки земель с помощью топора и огня вынудили страусов уйти в неприступные края Скалистых гор или песков Дальнего Запада.

Здесь мы скажем, без всякого притязания на ученость, несколько слов об этом странном животном, которое мало известно в Европе.

Страусы обычно живут малыми семьями по восемь-десять особей, разбросанными по окраинам болот или по берегам озер или рек; питаются они свежей травой.

Верные родной почве, они не удаляются от соседства с водой и в ноябре кладут свои яйца в самых диких и пустынных местах, имея в кладке, как правило, от пятидесяти до шестидесяти яиц. Высиживают яйца эти птицы только ночью, самцы и самки поочередно. Когда приходит пора детенышу вылупиться из яйца, страус разбивает носом скорлупу, которую немедленно облепляют мошки и разные другие насекомые, служащие пищей молодому выводку.

Страус западных прерий мало отличается от нанду в пампасах Патагонии и от африканского страуса.

Он имеет около пяти футов в высоту и около четырех с половиной в длину — от груди до кончика хвоста; его клюв очень острый и длинный — пяти с лишним дюймов.

Отличительная черта страуса — его необычайное любопытство.

В индейских селениях, где страусы живут как домашние животные, они часто подбираются к людям, беседующим между собой, и подолгу всматриваются в них пристальным взглядом.

В прериях такое любопытство часто ведет к их гибели, так как они тотчас бегут посмотреть на все, что кажется им странным.

Вот какой по этому поводу есть индейский рассказ, за достоверность которого мы не ручаемся.

Ягуары — большие охотники до мяса страусов. На их беду, как они ни прытки, а страуса догнать не в состоянии. Но ягуар хитрое животное — чего не возьмет силой, то доставит себе уловкой.

Вот хитрость, к которой прибегает ягуар в подобном случае: он ложится на землю, как мертвый, приподнимает хвост и быстро размахивает им во все стороны. Привлеченные зрелищем неизвестного им предмета, страусы простодушно подходят ближе; остальное угадать легко — птицы становятся добычей коварных обманщиков.

После довольно быстрой скачки в продолжение трех часов охотники прибыли на обширную, обнаженную песчаную равнину. Во время пути Серый Медведь и его белые гости едва обменялись несколькими словами; молодой вождь почти все время ехал впереди, тихо разговаривая с Белым Бизоном.

Возле ручья охотники спешились и пересели на свежих лошадей, которых вождь позаботился доставить сюда ночью, и теперь они успели отдохнуть, так что могли проделать длинный путь.

Серый Медведь разделил охотников на два равных отряда, сам стал во главе одного, а графу вежливо предложил возглавить другой.

Однако молодой француз, никогда еще не присутствовавший на подобной охоте, не имел понятия, каким образом она должна происходить, и потому отказался от чести, поблагодарив вождя за его любезное предложение.

Серый Медведь подумал с минуту и обратился к Меткой Пуле.

— Мой брат знает страусов? — спросил он его.

— Еще бы! — ответил канадец, улыбаясь. — Серого Медведя еще не был на свете, когда я уже охотился за страусами в прериях.

— Хорошо, — продолжал вождь, — тогда мой брат пойдет во главе второго отряда.

— С удовольствием принимаю ваше предложение, — ответил охотник, поклонившись.

После первых распоряжений началась охота.

По данному сигналу первый отряд, возглавляемый Серым Медведем, помчался в степь, описывая полукруг таким образом, чтобы погнать дичь к расположенному впереди оврагу.

Другой отряд, с Меткой Пулей во главе, рядом с которым находились граф и его слуга, выстроился в дугу, образовавшую другую половину круга.

При движении всадников этот круг постепенно сужался, когда впереди внезапно показалось с десяток страусов; самец, стоявший на карауле, пронзительным, точно боцманским, свистом предостерег свою семью об опасности.

В то же мгновение страусы пустились бежать без оглядки.

Охотники помчались за ними.

Равнина, до тех пор безмолвная и мертвая, вдруг ожила и теперь представляла собой самое странное зрелище.

Лошади неслись за несчастными птицами во всю свою прыть, поднимая за собой волны серой пыли.

Пришпоривая взмыленных лошадей, индейцы неслись на расстоянии двенадцати или пятнадцати шагов позади страусов; наклонившись вперед, они размахивали над головой своими страшными палицами и с размаху метали их в животных.

В случае промаха они нагибались до самой земли, не останавливая стремительной скачки, поднимали оружие и метали его снова.

В это время подняли еще несколько семейств страусов.

Охота приняла невиданный размах.

Крики и восклицания торжества переросли в оглушительный шум.

Палицы со свистом разрезали воздух, ударяя по шее, крыльям и ногам растерявшихся страусов. Обезумев от страха, животные пытались прибегать к разным хитростям, то и дело бросаясь из стороны в сторону, чтобы уйти от неумолимых преследователей, и ударами крыльев силились отбиться от лошадей.

Несколько лошадей взвились на дыбы и, потеряв равновесие среди теснившихся вокруг них страусов, упали и увлекли в своем падении всадников.

Птицы воспользовались суматохой и пустились бежать, не подозревая об опасности, прямо в ту сторону, где их ждали другие охотники, встретившие их градом палиц.

Сбив птицу с ног, охотник сходил с лошади, добивал жертву, отрезал у нее крылья в знак торжества и опять принимался за гонку с еще большим пылом.

Страусы и охотники неслись, как кордонасо, этот страшный ураган мексиканских степей.

На равнине уже лежало около сорока страусов.

Серый Медведь окинул взором поле битвы и дал знак возвращаться.

Птицы, сумевшие спастись от этого ужасного нападения, сломя голову умчались на поиски верного убежища.

Убитые страусы были тщательно подобраны, так как мясо их очень вкусно, особенно грудинка, из которой индейцы готовят блюдо, славящееся своим изысканным и нежным вкусом.

Затем воины отправились отыскивать яйца, также очень ценный продукт, и собрали их большое количество.

Хотя охота длилась всего два часа, лошади были все в мыле и тяжело дышали; необходимо было дать им как следует отдохнуть, прежде чем возвращаться в селение.

Серый Медведь велел разбить лагерь.

Граф де Болье никогда не видел ничего подобного, никогда ему не доводилось присутствовать на такой странной охоте, хотя, разъезжая по равнинам, он ежедневно гонялся за различными животными, населявшими прерию. Разумеется, он увлекся этой охотой со всем пылом молодости, во весь опор мчался за страусами, и попадая в них, испытывал детскую радость.

Когда вождь дал сигнал к возвращению, граф с трудом оторвался от увлекательной забавы и неторопливым шагом вернулся к своим товарищам.

Вдруг индейцы громко вскрикнули и бросились к оружию.

Граф оглянулся в изумлении, и легкая дрожь пробежала по его телу.

Охота за страусами кончилась, но теперь начиналась другая, гораздо опаснее, как это часто бывает в тех краях.

Это была львиная охота.

Неожиданно появились два кугуара6.

Граф мгновенно овладел собой, взвел курок карабина и приготовился вступить в бой с этим новым противником.

Серый Медведь также увидал диких зверей.

Знаком он приказал десяти воинам окружить Цвет Лианы, которую заставил ехать с ними — или, вернее, которая непременно хотела сопровождать их; потом, удостоверившись, что девушка в безопасности, по крайней мере на первый случай, он обернулся к стоявшему возле него воину и скомандовал:

— Спустить собак:

Отвязали штук двенадцать громадных собак, которые дружно выли при виде диких зверей.

Индейцы привыкли к тому, что охота за страусами может быть прервана подобными случайностями, поэтому всегда, отправляясь на свое любимое увеселение, они берут с собой собак, выдрессированных идти на льва.

В двухстах метрах от места, где расположились индейцы, два кугуара стояли настороже, устремив глаза на краснокожих.

Эти звери, очевидно еще молодые, были величиной с небольшого теленка, головы их походили на кошачьи, и мягкая, гладкая шерсть имела серебристо-серый цвет с черными крапинами.

— Вперед! — вскричал Серый Медведь.

— Вперед! — отозвались охотники.

Всадники и собаки со всех ног ринулись на львов с ревом, криками и лаем, от которых звери пришли в ужас.

Неподвижные и изумленные, ударяя себя по бокам сильным хвостом и глубоко вдыхая воздух, с минуту они точно окаменели, но вдруг повернулись и бросились бежать огромными прыжками.

Часть охотников помчалась следом за ними, чтобы отрезать отступление, тогда как другие, согнувшись в седле и управляя лошадью коленями, пускали в них стрелы или стреляли из винтовок. Однако они не могли остановить взбешенных зверей. Кугуары то и дело оборачивались к собакам и вскидывали их на воздух, так что те с жалобным воем падали на землю. Тем не менее собаки, давно освоенные с этой охотой, снова поджидали удобного случая, чтобы вскочить кугуарам на спину и вонзить в них свои острые зубы, а те убийственным ударом лапы, вооруженной когтями, смахивали их, словно мух, и стремительно неслись дальше.

Один кугуар, раненный несколькими стрелами и окруженный собаками, упал со страшным ревом, взрыв песок судорожным движением когтей.

Канадец добил его, всадив пулю ему в глаз.

Но оставался второй кугуар, еще целый и невредимый, ловкие прыжки которого ставили охотников в тупик.

Утомленные собаки уже не смели подходить к нему близко.

Кугуар забежал в ту сторону, где стояла Цвет Лианы, круто свернул вправо, одним прыжком перемахнул через индейцев, двое из которых упали на землю с огромными рваными ранами, и встал прямо против молодой индианки.

Бледнее смерти, с померкшим взором, безотчетно вытянув руки вперед, Цвет Лианы испустила глухой крик и лишилась чувств.

Два крика ответили на ее крик, и в ту минуту, когда кугуар хотел броситься на девушку, два выстрела поразили его прямо в грудь.

Кугуар круто повернулся к новому противнику.

Перед ним стоял граф де Болье.

— Не трогайтесь с места! — вскричал он, знаком останавливая спешившихся к нему Серого Медведя и Меткую Пулю. — Этот зверь мой! Никто не убьет его, кроме меня.

Граф спешился и, с моноклем в глазу, широко расставив ноги, которыми крепко уперся в землю, держа винтовку наготове, прикладом к плечу, ждал неподвижный, как гранитная глыба, устремив на кугуара пристальный взгляд.

От этого страшного ожидания у присутствующих захватило дыхание.

Лев колебался; бросив последний взгляд на добычу, лежавшую в нескольких шагах от него, он с ревом ринулся на молодого француза.

Тот спустил курок.

Животное, судорожно изгибаясь, упало на песок. Граф подбежал к нему, держа наготове охотничий нож.

На мгновение человек и кугуар исчезли в клубах пыли, и в следующую секунду все было кончено; на ноги поднялся победитель — человек.

Цвет Лианы была спасена.

Она открыла глаза, осмотрелась испуганным взором и протянула графу руку.

— Благодарю, о, благодарю! — вскричала она и залилась слезами.

Серый Медведь подошел к девушке.

— Молчи! — грубо остановил он ее. — То, что сделал бледнолицый, мог сделать и Серый Медведь.

Граф презрительно улыбнулся, но ничего не ответил.

ГЛАВА XX. Индейская дипломатия

Серый Медведь не показал вида, что заметил улыбку графа.

— Теперь тебе лучше, — сказал он Цвету Лианы мягче, чем заговорил сначала, — садись на лошадь и возвращайся в селение, тебя проводит Красный Волк. Как знать, — прибавил он с тонкой индейской улыбкой, — нам могут встретиться другие кугуары, а ты их так боишься, что, думаю, я оказываю тебе услугу, прося удалиться.

Девушка опустила голову, все еще дрожа, и села на лошадь.

У Красного Волка вырвалось невольное движение радости, когда вождь назначил его девушке в провожатые, но Серый Медведь не заметил этого, весь поглощенный своими мыслями.

— Стойте! — вдруг прибавил Серый Медведь. — Живые кугуары пугают тебя, но ты ценишь их мех; я подарю тебе шкуры этих кугуаров.

Никто не сравнится с краснокожими в искусстве сдирать шкуру с животных; оба кугуара, над которыми уже реяли и вились ястребы, описывая в воздухе большие круги, вмиг лишились своей богатой шкуры, которая по знаку вождя была брошена на спину лошади за Красным Волком.

Почуяв сильный запах, издаваемый шкурами диких зверей, испуганная лошадь взвилась под всадником на дыбы и чуть не выбросила его из седла. Он едва усмирил животное.

— Теперь ступайте, — сухо приказал вождь, подкрепляя свое приказание повелительным жестом.

Цвет Лианы и Красный Волк мгновенно ускакали прочь.

Молодой вождь довольно долго следил за ними глазами, потом опустил голову на грудь, подавил вздох и, по-видимому, погрузился в мрачные размышления.

Через минуту он почувствовал чью-то тяжелую руку на своем плече.

Он поднял голову.

Перед ним стоял Белый Бизон.

— Что вам надо? — спросил индеец с досадой.

— Разве ты не знаешь? — ответил старец, пристально глядя на него.

Серый Медведь вздрогнул.

— Правда, — сказал он, — настала минута, не правда ли?

— Да, настала.

— Меры приняты?

— Все.

— Тогда пойдемте… но где же они?

— Смотри туда.

С этими словами Белый Бизон указал пальцем на графа и двух его спутников, которые лежали на траве возле леса, зеленевшего в двухстах шагах от места, где расположились индейцы.

— А! Они решили отдалиться от нас, — с горечью заметил Серый Медведь.

— Разве это не лучше для нашего с ними разговора?

— Правда.

Быстрым шагом они направились к белым, не говоря больше ни слова.

Белые действительно отошли в сторону от индейцев — не из презрения к ним, но чтобы чувствовать себя свободнее.

Граф был возмущен сценой, которая произошла после того, как он убил второго кугуара, и грубостью молодого вождя с Цветом Лианы. Понадобилось все его умение владеть собой, чтобы сдаться на убеждения Меткой Пули и не разразиться упреками в адрес индейца за неслыханное, как ему казалось, обращение с бедной девушкой.

— Гм! Он действительно гнусный человек, — сказал граф, — я начинаю разделять ваше мнение, Меткая Пуля.

— Ба-а! Это только цветочки, ягодки впереди, если мы останемся еще хотя бы на неделю у этих чертей, — ответил охотник, пожав плечами.

Во время этого разговора канадец зарядил вновь и винтовку, и пистолеты.

— Следуйте моему примеру, — предложил он, — никогда нельзя знать заранее, что может случиться.

— К чему такая предосторожность? Разве мы не под защитой наших хозяев?

— Положим, но все равно, послушайтесь моего совета, с индейцами никогда нельзя ручаться за будущее.

— Должно быть, в ваших словах есть доля правды: все, что я видел до сих пор, не внушает мне ни малейшего доверия.

Граф тотчас принялся заряжать ружья и пистолеты.

Что касается Ивона, то его ружье и пистолеты не были разряжены.

Два индейских вождя подошли к графу в ту минуту, когда он кончил заряжать последний пистолет.

— Ого! — сказал Серый Медведь по-французски, кланяясь с изысканной учтивостью. — Уж не заметили ли вы поблизости зверя, граф?

— Пожалуй, что заметил, — небрежно ответил де Болье и заложил за пояс пистолет после того, как тщательно засыпал порох на полку.

— Что вы имеете в виду?

— Не более того, что сказал.

— К несчастью, для меня это слишком тонко, я ничего не понимаю.

— Мне очень жаль, но я могу ответить на это только старым латинским изречением.

— И что же оно гласит?

— К чему мне говорить его, когда вы не понимаете по-латыни.

— Предположим, что понимаю.

— Хорошо; раз вам так хочется этого, я скажу: sivisрасет,parabellum.

— А что это значит? — невозмутимо осведомился Серый Медведь, в то время как Белый Бизон прикусил губу.

— Это значит… — начал было граф.

— Если хочешь мира, готовься к войне, — с живостью перебил его старый вождь.

— Совершенно верно, — заметил граф с поклоном и насмешливо улыбнулся.

Три человека стояли лицом к лицу, как опытные дуэлянты, которые изучают друг друга перед схваткой, и с первой минуты убедившись, что силы равны, становятся вдвое осмотрительнее и отступают, перед тем как нанести решительный удар.

Меткая Пуля не много понял из этой словесной пикировки, однако благодаря недоверчивости, которая лежала в основе его характера, украдкой перемигнулся с Ивоном, и оба, внешне совершенно спокойные, были готовы к любой случайности.

После слов графа воцарилось довольно продолжительное молчание. Прервал его Серый Медведь.

— Неужели вы думаете, граф, что находитесь у врагов? — спросил он тоном оскорбленного достоинства.

— Я этого не говорил, — возразил тот, — и не такова моя мысль, но, признаться ли вам, все, что происходит на моих глазах в последние дни, кажется мне очень странным, я не могу составить себе определенного мнения ни о людях, ни о вещах, а это невольно заставляет меня задумываться.

— О! — холодно заметил индеец. — И что же вы видите странного, граф? Потрудитесь сообщить мне.

— Не вижу препятствий, если вам так этого хочется.

— Вы доставите мне величайшее удовольствие, если объяснитесь, граф.

— Охотно — тем более, что всегда имел привычку открыто высказывать свои мысли и теперь не нахожу причины скрывать их.

Два индейских вождя молча поклонились. Граф продолжал, скрестив руки на дуле ружья, поставленного наземь, и глядя собеседникам прямо в глаза:

— Если уж вам так хочется, чтобы я высказал свою мысль, то вот она вся без утайки: мы находимся посреди американских прерий, то есть в самых диких местах нового материка; ваши отношения с белыми постоянно враждебны, вы, черноногие индейцы, слывете за самых непокорных, свирепых и диких краснокожих, иначе сказать — за наименее цивилизованных из всех туземных племен.

— Что же вы находите в этом странного? — воскликнул Серый Медведь. — Наша ли вина, если бледнолицые завоеватели после открытия Нового света преследовали нас, как диких зверей, оттеснили в прерии и считали чуть ли не существами с инстинктами животных? Их надо винить в этом, а не нас. По какому праву упрекаете вы нас в унижении и варварстве, когда это дело рук наших гонителей, а не наша вина?

— Вы меня не поняли, вождь, и если бы не прерывали, а терпеливо дослушали до конца, то сами увидели бы, что я не только не упрекаю вас в этом унижении, но еще и сожалею о нем от всего сердца. Хотя я здесь всего несколько месяцев, однако не раз мог убедиться во многих прекрасных качествах вашего несчастного народа, несмотря на гнусную тиранию белых, на все средства, принятые ими для этой цели.

Вожди радостно переглянулись; великодушные слова молодого человека подавали им надежду на успех их дела.

— Простите меня и потрудитесь продолжать, граф, — ответил Серый Медведь, слегка наклонив голову.

— Я так и сделаю, — сказал де Болье. — Меня удивили не невежество и жестокость, повторяю, так как я думал, что оно гораздо больше, чем оказалось на самом деле, меня изумило то, что в прерии, среди свирепых индейцев, два человека, два вождя этих самых индейцев — не только люди цивилизованные, это слово недостаточно сильно, но люди, владеющие всеми тонкостями, всеми тайнами самой передовой цивилизации, говорящие на моем родном языке с безукоризненной чистотой — словом, индейцы как бы только по своему костюму. Мне странно то, что эти два человека, с непонятной для меня целью, попеременно, смотря по обстоятельствам, меняют образ действия, нравы, язык; они то дикари-индейцы, то люди с превосходным образованием. И вместо того, чтобы стараться вытащить своих соплеменников из невежества, в котором те погрязли, напротив, они грязнут в нем вместе с ними, прикидываются такими же невежественными и жестокими, соединяют в одном существе два противоположных начала и сосредоточивают в себе все степени великого человеческого общества. Признаться, господа, все это показалось мне не только странным, но даже испугало меня.

— Испугало! — вскричали одновременно оба вождя.

— Да, испугало, — с живостью подтвердил граф, — поскольку считаю, что такое притворство должно скрывать тайные интриги, какой-нибудь мрачный заговор; наконец, я опасаюсь этого еще и потому, что ваша манера поведения со мной, упорство, с каким вы силились завлечь меня в ваше селение, все пробудило во мне подозрения насчет ваших тайных целей.

— Что же вы подозреваете? — надменно спросил Серый Медведь.

— Боюсь, что вы хотите обманом вовлечь меня в какую-нибудь темную историю.

Эти слова, сказанные с убеждением, раздались, как громовой удар, в ушах смущенных вождей, они невольно пришли в ужас от проницательности молодого француза и несколько мгновений не знали, что сказать в свое оправдание.

— Милостивый государь! — запальчиво вскричал наконец Серый Медведь.

Белый Бизон остановил его величественным жестом.

— Мне следует ответить на слова нашего гостя, — медленно промолвил он, — после такого прямого и честного объяснения он имеет право требовать от нас той же откровенности.

— Я вас слушаю, милостивый государь, — ответил граф с полным хладнокровием.

— Из двух человек, находящихся перед вами, один — ваш соотечественник.

— Ага! — тихо произнес де Болье.

— И этот соотечественник — я. Граф холодно поклонился.

— Я подозревал об этом, — сказал он. — Тем больше у меня причин к недоверию.

Серый Медведь сделал резкое движение.

— Дай гостю высказаться, — остановил его Белый Бизон.

— Да мне и говорить-то особенно нечего; просто я думаю, что тот, кто добровольно отказывается от благодеяний цивилизации и соглашается на жалкое прозябание в прериях, кто разрывает все семейные и дружеские узы и по собственной воле уходит жить к индейцам, тот должен иметь на совести много позорных — если не преступных — деяний, раз угрызения побудили его осудить себя на такое ужасное искупление.

Старик нахмурил брови; смертельная бледность покрыла его лицо.

— Вы молоды, милостивый государь, и не имеете права возводить подобные обвинения на старика, поступки которого, жизнь, даже имя вам вовсе не известны.

— Это правда, — благородно сознался граф. — Простите меня за то, что я, быть может, невольно оскорбил вас.

— За что мне сетовать на вас? — грустно продолжал старик. — Вы — дитя, рожденное только вчера, глаза которого открылись среди ликований и веселья; в вашей спокойной и приятной жизни едва насчитывается несколько дней, протекших в мире и благоденствии дорогой Франции, оплакиваемой мной ежедневно.

— Позвольте остановить вас на этом, милостивый государь! Мир, о котором вы говорите, не существует во Франции.

— Что вы хотите сказать?

— То, что возмутившийся народ вторично изгнал Бурбонов.

Глаза старика заблестели, нервный трепет пробежал по его телу; он схватил графа за руку.

— Ах!.. — воскликнул он с непередаваемым выражением в голосе. — Какое же правление теперь во Франции?

— Монархическое.

— Как монархическое? Но ведь вы сказали, что Бурбоны в изгнании!

— Старшая ветвь, но не младшая…

— Так герцог Орлеанский овладел наконец престолом? — вскричал старик, волнуясь все сильнее и сильнее.

— Да, овладел, — тихо ответил граф.

— О! — прошептал изгнанник, закрыв лицо руками. — Неужели мы боролись так долго, чтобы прийти к этому результату?

Молодой человек невольно испытывал сочувствие к этой загадочной личности, находившейся перед ним в глубокой скорби.

— Кто же вы, милостивый государь? — спросил он.

— Кто я? — с горечью повторил старик. — Один из разгромленных исполинов, заседавших в Конвенте 1793 года!

Граф отступил на шаг, выпустив руку, которую было взял.

— А! — воскликнул он.

Изгнанник бросил на него быстрый взгляд.

— Покончим с этим, — сухо и решительно сказал он, подняв голову, — вы в нашей власти, милостивый государь, всякое сопротивление напрасно, лучше примите наши условия.

Граф пожал плечами.

— Вы сбрасываете личину, — ответил он, — и мне это больше нравится. Но позвольте сказать еще одно слово, прежде чем я выслушаю вас.

— Я слушаю.

— Я — дворянин, как вам известно; стало быть, мы старые враги, и где бы ни встретились, мы не можем стоять иначе, как друг против друга; рядом — немыслимо!

— Да, они все одинаковы, — пробормотал старик, — можно сломить этих гордецов, но заставить погнуться — никогда…

Граф насмешливо поклонился, вставил монокль в глаз и скрестил на груди руки.

— Я жду, — сказал он.

— Время дорого, — продолжал бывший член Конвента, — всякие пререкания между нами — лишний труд, мы никогда не придем к согласию.

— Это, по крайней мере, ясно, — ответил граф, улыбаясь, — дальше!

— Дальше вот что: через два дня все индейские племена поднимутся одновременно по условленному знаку, чтобы свергнуть иго американцев.

— Мне-то какое дело? Не за тем же я приехал так далеко, чтобы заниматься политикой?

Старик едва сдержал гневный жест.

— К несчастью, вы не вольны поступать как вам заблагорассудится, вы должны покориться нашим условиям — но не мы вашим; вы примите их или умрете!

— Ого! Продолжаете действовать прежними средствами, как я погляжу. Но я вооружаюсь терпением; говорите, что вам надо от меня?

— Мы требуем, — сказал старик, намеренно придавая вес каждому слову, — чтобы вы возглавили экспедицию.

— Я?! Но почему именно я? В чем мои преимущества перед другими?

— Потому что только вы одни можете исполнить роль, которую мы вам назначили.

— Полноте, вы сошли с ума!

— Безумны вы, если до сих пор не поняли, что с тех пор, как повстречались с индейцами, вы были бы давно убиты, не распространяй мы старательно слухи, которые охраняли вас и вызывали всеобщее благоговение, несмотря на вашу бессмысленную отвагу и самоуверенность!

— Э! Да это, видно, подготовлено издалека?

— Целыми веками.

— Черт побери! — вскричал граф прежним насмешливым тоном. — При чем же тут я, осмелюсь спросить?

— Признаться, — ответил Белый Бизон также насмешливо, — ваша роль не очень значительна, любой другой годился бы нам для нее не хуже вас; на вашу беду, вы как две капли воды походите на человека — единственного, который может предводительствовать нами; но этот человек давно умер и едва ли воскреснет для того, чтобы вести нас на бой. Следовательно, вам придется занять его место.

— Прекрасно… а не будет ли с моей стороны нескромно осведомиться об имени человека, на которого я имею честь походить в такой поразительной степени?

— Нисколько, — холодно ответил старик, — тем более что вы, вероятно, уже слышали о нем. Это Монтесума.

Граф расхохотался.

— Полноте! — вскричал он. — Шутка остроумна, но я нахожу ее чересчур затянувшейся. Теперь я попрошу слова.

— Говорите.

— Что бы вы ни делали, к каким бы средствам ни прибегали, я никогда не соглашусь служить вам таким образом. А теперь, поскольку я ваш гость и нахожусь под охраной вашей чести, то требую пропустить меня.

— Вы твердо решили?

— Вполне.

— И не измените своего решения?

— Ни за что.

— Увидим, — холодно сказал старик. Граф бросил на него презрительный взгляд.

— Дорогу! — повелительно воскликнул он. Оба вождя переглянулись и пожали плечами.

— Дорогу! — повторил граф и взвел курок винтовки. Серый Медведь свистнул.

В то же мгновение человек пятнадцать индейцев выбежали из леса и ринулись на белых очертя голову.

Хотя и застигнутые врасплох, однако три охотника дали храбрый отпор.

Они стали спиной к спине, крепко прижимаясь друг к другу плечами, и мгновенно образовали грозный треугольник, перед которым краснокожие были вынуждены отступить.

— Ого! — заметил Меткая Пуля. — Я думаю, мы посмеемся.

— Так-то так! — прошептал Ивон, набожно осеняя себя крестным знамением. — Но нас убьют.

— Вероятно, — ответил канадец.

— Уходим! — скомандовал граф.

Они стали отступать к лесу, единственному доступному для них убежищу, медленно, шаг за шагом, не разъединяясь и все так же направляя на индейцев дула своих винтовок.

Краснокожие храбры, даже отважны — этого нельзя ни отрицать, ни подвергать сомнению, — но их неустрашимость всегда рассчитана, они сражаются только имея перед собой цель и никогда не рискуют жизнью без видимой причины.

Они колебались.

— Я думаю, что мы поступили благоразумно, перезарядив наше оружие, — заметил граф, сохраняя бесстрастный вид.

— Еще бы! — отозвался Меткая Пуля с усмешкой.

— Все равно я сильно трушу, — сказал Ивон, у которого глаза блестели и губы тряслись.

— Эх вы, Кровавые индейцы! — вскричал Серый Медведь, взводя курок своей винтовки. — Неужели трое бледнолицых наводят на вас страх? Вперед, вперед!

Издав боевой клич, краснокожие ринулись на охотников. Остальные индейцы уже сбегались со всех сторон на крики товарищей, чтобы принять участие в битве.

ГЛАВА XXI. Мать и дочь

Теперь мы должны оставить на несколько минут наших отважных путешественников в их критическом положении, чтобы сказать два слова об одном из важных действующих лиц этого рассказа, о котором мы давно уже не упоминали. Тотчас после ухода индейцев Джон Брайт принялся устраивать свою плантацию с деятельностью американца, которую нельзя сравнить ни с какой другой.

Опасность, от которой он спасся лишь непостижимым для него чудом, заставила его задуматься не на шутку.

Он понял, что, отдаленному от всех, ему нельзя рассчитывать на чью-либо помощь; он должен самостоятельно принять меры против опасностей, которые, вероятно, будут угрожать ему, и прежде всего, следовательно, надо оградить жилище от нечаянного нападения.

Майор Мелвилл слышал о поселенце от своих наемников и охотников, но тот не подозревал, что находится всего в десяти километрах от форта Макензи. Приняв решение, Джон Брайт исполнил его немедленно.

Кто не видел, как селятся американцы, каким способом они с неимоверной ловкостью срубают за несколько минут самые толстые деревья, тому это может показаться чудом.

Скваттер нашел, что не должен терять ни минуты, и с помощью сына и слуг немедленно принялся за дело.

Временный лагерь помещался, как мы уже сказали, на довольно высоком пригорке, откуда хорошо просматривались окрестности.

На этом самом месте поселенец вознамерился построить свой дом.

Начал он с того, что велел вбить вокруг расчищенной площадки на вершине пригорка ряд громадных кольев высотой в двенадцать футов, прочно связанных между собой скрепами.

Кончив эту первую стену укрепления, он заставил выкопать ров в восемь футов шириной и пятнадцать глубиной, земля из которого, сложенная валом позади него, образовала вторую ограду.

Потом внутри этой импровизированной крепости, недоступной без полевых орудий при неустрашимом гарнизоне, так как крутой склон пригорка, где оставили одну лишь узенькую извилистую дорожку, делал всякое нападение невозможным, Джон Брайт вырыл землю для фундамента своего будущего жилища.

Эти предварительные меры позволяли ему продолжать работу не спеша; теперь, благодаря его неимоверной деятельности, ему нечего было опасаться нападения степных бродяг.

Жена и дочь усердно трудились, помогая ему в этих работах, — они больше всех оценили пользу такой защиты.

Бедные женщины, не привыкшие к тяжелым работам, нуждались в отдыхе. Джон Брайт не щадил себя больше других; он понял справедливость просьбы жены и дочери, и так как на первый случай опасаться было нечего, то великодушно даровал целый день отдыха своей маленькой колонии.

События, которыми ознаменовалось прибытие скваттера в эти места, оставили глубокий след в душе миссис Брайт и ее дочери.

В особенности Диана сохранила воспоминание о графе де Болье, которое не только не изглаживалось с течением времени, но западало ей все глубже в сердце.

Рыцарский характер графа, его благородное поведение и, скажем правду, его красивая внешность — все способствовало тому, чтобы девушка, жизнь которой до сих пор протекала мирно и тихо, полюбила его всем своим неопытным сердцем.

Со времени отъезда молодого человека она не раз останавливалась посреди работы, поднимала голову, оглядывалась вокруг с тоской и потом снова принималась за свое дело, подавив вдох.

Матери проницательны, особенно те, которые действительно любят дочерей, как это было с миссис Брайт.

О чем не подозревали муж и сын, она угадала по одному только взгляду на бледное лицо бедной девушки, на задумчивый взгляд ее глаз, окруженных синевой.

Диана была влюблена.

Миссис Брайт осмотрелась вокруг. Никто не мог быть предметом такой любви. Сколько она ни припоминала, ей не приходило на память, чтобы дочь замечала кого-либо до отъезда из колонии, где она выросла.

И то сказать, когда маленький караван отправился в путь на поиски новой земли, Диана казалась весела, она щебетала, как птичка, нисколько, по-видимому, не заботясь о тех, кого оставила навсегда.

После всех этих размышлений мать вздохнула. Угадав, что дочь влюблена, она не могла уяснить себе, кто именно предмет этой страсти.

Миссис Брайт приняла решение расспросить дочь, как только останется с ней наедине. А тем временем она делала вид, будто ничего не замечает.

День отдыха, дарованный Джоном Брайтом своему семейству, предоставлял ей давно желаемый удобный случай. Она очень обрадовалась, когда муж объявил им о своем решении с вечера, после молитвы перед сном, которую обычно читали вместе.

На другой день с восходом солнца мать и дочь как всегда занялись приготовлением завтрака, пока слуги водили скот к реке на водопой.

— Жена, — сказал скваттер за завтраком, — мы с Уильямом намерены, поскольку сегодня работать не будем, объехать верхом окрестности, с которыми совершенно незнакомы.

— Не заезжайте далеко, друг мой, а главное, вооружитесь хорошенько, ведь в прериях случаются неприятные встречи.

— Не беспокойся. Хоть я и думаю, что нам нечего опасаться на первых порах, все-таки нужна осторожность. Не хотите ли вы с Дианой сопровождать нас? Вы могли бы узнать получше наше новое владение.

Глаза молодой девушки заблестели от радости при этомпредложении, она уже раскрыла рот, чтобы ответить, кода мать остановила ее движением и взглядом и живо возразила:

— Уволь нас, любезный друг. У женщин, как тебе известно, всегда есть занятия. Во время вашего отсутствия мы приведем здесь в порядок то, чего не успели за предыдущие дни.

— Как хочешь, жена.

— Тем более, — продолжала она с улыбкой, — что мы, вероятно, надолго останемся здесь.

— Я думаю, — согласился скваттер.

— Стало быть, — заключила она, — у нас будет еще масса возможностей осмотреть наши новые владения, как ты их называешь.

— Справедливо изволите рассуждать, сударыня, я вполне разделяю ваше мнение. Итак, мы с Уильямом прокатимся одни. Прошу не тревожиться, если мы немного припозднимся.

— С условием, чтобы вы были дома к ночи.

— Будем непременно.

Заговорили о другом, но к концу завтрака Сэм, сам того не подозревая, навел разговор на интересную тему.

— Я говорю тебе, Джеймс, — спорил он со своим товарищем, — что этот молодой человек — француз, а не канадец, как ты утверждаешь.

— О ком вы говорите? — спросил скваттер.

— О том господине, который приехал с краснокожими и заставил их отдать наш скот.

— Не считая других услуг, которые он оказал нам. Если я теперь владелец плантации, то обязан этим только ему.

— Это предостойный джентльмен, — сказала миссис Брайт не без намерения.

— О! Разумеется, — прошептала Диана едва слышно.

— Он француз, — подтвердил Джон Брайт, — это не подлежит сомнению; канадцы, волчьи сыны, не способны поступать так, как он поступил с нами.

Джон Брайт от всей души ненавидел канадцев, подобно всем североамериканцам; почему — он не сумел бы сказать и сам, но эта ненависть была у него врожденной.

— Ба-а! — вскричал Уильям. — Разве не все равно, откуда он родом? Это честный и благородный человек, настоящий дворянин. Что касается меня, то я знаю некоего Уильяма Брайта, который с радостью бросится за него в огонь и в воду.

— Ей-Богу! — вскричал скваттер, ударив по столу кулаком. — Ты исполнил бы только свою обязанность и заплатил бы священный долг. Я готов многим пожертвовать, чтобы опять увидеться с этим славным малым и доказать ему, что я не какая-нибудь скотина неблагодарная!

— Хорошо сказано, отец! — воскликнул обрадованный Уильям. — Честных людей мало в этом мире, нельзя не ценить тех, с кем тебя сводит судьба. Только бы нам когда-нибудь встретиться! Я докажу ему, каков Уильям Брайт.

Во время этого разговора Диана ничего не говорила; вытянув шею, с сияющим лицом и улыбкой на губах она с наслаждением слушала отзывы о том, кого полюбила с первого взгляда, сама того не подозревая.

Миссис Брайт сочла за благоразумие перевести разговор на другую тему.

— Есть лицо, которому мы многим обязаны, — сказала она. — Без помощи женщины, которую Господь послал к нам так своевременно, мы были бы безжалостно умерщвлены индейцами. Неужели вы забыли про нее?

— Сохрани Бог! — с живостью вскричал скваттер. — Бедняжка оказала нам такую услугу, которой нельзя забыть.

— Но черт меня побери, если я понимаю, кто она! — вскричал Уильям.

— И я затруднился бы определить это. Сдается мне, что даже индейцы и охотники, которые рыщут по прериям, мало что могли бы рассказать нам о ней.

— Она только появилась и мгновенно исчезла, — заметил Джеймс.

— Положим, но ее появление, как мимолетно ни было, произвело потрясающее впечатление на индейцев.

— Один вид ее привел краснокожих в ужас; впрочем, что бы ни говорили об этой женщине, она всегда останется для меня добрым гением.

— Ей мы обязаны тем, что не подверглись жестоким пыткам.

— Да благословит Господь достойную женщину! — вскричал скваттер. — Если я когда-нибудь понадоблюсь ей, она может с полной уверенностью обратиться ко мне, и я со всем своим достоянием буду к ее услугам!

На этом завтрак закончился. Все встали и вышли во двор. Сэм оседлал двух лошадей.

Джон Брайт с сыном взяли свои пистолеты, ножи и винтовки, вскочили в седло и, еще раз дав слово возвратиться пораньше, медленно спустились с пригорка по извилистой дорожке, которая вела на равнину.

Тогда Диана и ее мать принялись, как было условлено, приводить все в порядок.

Когда всадники скрылись с глаз за бесчисленными поворотами дорожки и миссис Брайт удостоверилась, что слуги сидят во дворе, занимаясь починкой порванной сбруи, она взяла шитье, села на раскладной стул и сделала дочери знак следовать ее примеру.

Диана повиновалась с некоторым опасением — никогда еще мать не обходилась с ней так таинственно, и она не знала, чему это приписать.

Некоторое время мать и дочь работали молча, сидя друг против друга.

Наконец миссис Брайт перестала шить и посмотрела на дочь.

Та не отрывалась от работы, делая вид, будто не замечает взгляда матери.

— Диана, — сказала миссис Брайт, — не хочешь ли ты сказать мне что-нибудь?

— Я, мама? — воскликнула девушка, подняв голову в изумлении.

— Да, ты, дитя.

— Право, мама, — возразила девушка слегка дрожащим голосом, — я не понимаю вас.

Миссис Брайт вздохнула.

— Да, — прошептала она, — так и должно быть; в жизни девушки обязательно наступает минута, когда невольно и почти бессознательно она имеет тайну от матери.

Бедная женщина вытерла передником навернувшиеся на глаза слезы.

Диана вскочила и с нежностью обняла мать.

— Тайну! У меня от вас тайна, мама?! О, можете ли вы предполагать это?

— Дитя, — ответила миссис Брайт с доброй улыбкой, — мать не обманешь… Вот где твоя тайна, — прибавила она, коснувшись пальцем ее груди, в которой сердце так и стучало.

Диана покраснела и отступила в смущении.

— Увы! — заговорила добрая женщина. — Я не упрекаю тебя, мое бедное дорогое дитя. Сама того не ведая, ты подчиняешься естественному закону природы. И я в твои годы была такой, как ты теперь; когда моя мать спросила о моей тайне, я ответила — точно как ты, — что у меня тайны нет; я и сама-то мало что понимала.

Девушка скрыла на груди матери лицо, орошенное слезами.

Миссис Брайт нежно откинула упавшие ей на лицо пряди волнистых белокурых волос и, поцеловав ее в лоб, сказала с выражением, свойственным только матери:

— Вытри слезы, мое дорогое дитя, не мучайся, скажи мне только, что ты чувствуешь.

— Увы! Милая мама, — ответила девушка, улыбаясь сквозь слезы, — я и сама не понимаю; мне грустно без причины, я скучаю, я тревожусь, мне все в тягость, все противно… и тем не менее, кажется, ничего не изменилось в моей жизни.

— Ошибаешься, детка, — возразила миссис Брайт с озабоченным видом, — сердце заговорило в тебе без твоего ведома, из беспечного и веселого ребенка ты превратилась во взрослую девушку, ты стала задумчива, ты побледнела, ты страдаешь.

— Увы! — прошептала Диана.

— Скажи мне, дитя, с каких пор на тебя напала тоска?

— Не знаю, мама.

— Припомни хорошенько.

— Я думаю, что…

Угадав причину колебания дочери, миссис Брайт прервала ее на полуслове.

— С прибытия сюда, не правда ли?

Диана подняла на мать свои большие голубые глаза, в которых выражалось глубокое изумление.

— Действительно, так, — прошептала она.

— Твоя грусть началась с того времени, когда уехали незнакомцы, оказавшие нам такую великодушную помощь?

— Да, с тех самых пор, — подтвердила девушка едва слышным голосом, опустив глаза и вся зардевшись.

Миссис Брайт с улыбкой продолжала этот странный допрос:

— Когда ты увидела, что они удаляются, твое сердце сжалось, щеки побледнели, ты невольно затрепетала, и если бы я не поддержала тебя, потому что внимательно следила за тобой, моя бедняжка, ты бы упала. Ведь это так?

— Так, мама, — ответила девушка немного тверже.

— И человек, по которому ты грустишь, страдаешь, это…

— Ах, мама! — воскликнула девушка, бросаясь в объятия матери и скрывая на ее груди вспыхнувшее лицо.

— Так кто же это? — настаивала миссис Брайт.

— Эдуард!.. — произнесла девушка едва внятно и зарыдала в три ручья.

Миссис Брайт взглянула на дочь с глубоким сожалением, горячо поцеловала ее несколько раз и тихо сказала:

— Ты видишь, бедное дитя, — значит, у тебя была тайна, раз ты его любишь.

— Право, я не знаю, мама, — простодушно прошептала девушка.

Добрая женщина утвердительно кивнула головой, заставила девушку сесть на прежнее место и сама села на свой раскладной стул.

— Теперь, когда мы объяснились, Диана, — сказала она, — и между нами нет больше тайн, давай побеседуем, детка.

— Охотно, мама.

— Видишь ли, дитя, года и опыт, не говоря о том, что я тебе мать, дают мне право советовать тебе. Хочешь ли ты выслушать мои советы?

— О! Мама, вы знаете, как я вас люблю и уважаю!

— Знаю, милое дитя; я знаю также — потому что никогда не расставалась с тобой с тех пор, как ты родилась, — что у тебя великодушное, благородное сердце, способное на самоотвержение. Я должна причинить тебе глубокое страдание, бедное мое дитя, но лучше растравить рану теперь, когда она еще не глубока, чем прибегать к лечению, как зло будет уже непоправимо.

— Увы!

— Эта зарождающаяся любовь, которая против твоей воли вкралась в твое сердце, не может еще быть очень сильной, скорее ее можно назвать пробуждением чувств к восприятию нежных и возвышающих душу впечатлений, которые служат украшением жизни и составляют отличительную черту женщины. Твоя любовь — на самом деле просто минутная восторженность, вспышка воображения, а не истинная страсть. Подобно всем юным девушкам, ты жаждешь неизвестного, ищешь свой еще не осуществившийся идеал, стремишься к цветистым полям будущего с тем избытком жизненных сил, с той потребностью в новых ощущениях, которая часто в твои годы заставляет смешивать голову с сердцем; но любить по-настоящему ты еще не можешь, — ты и не любишь. То чувство, которому ты отдалась теперь, рождено твоим воображением, сердце тут ни при чем.

— Мама! — перебила девушка.

— Милая Диана, — настойчиво продолжала мать, нежно пожимая ей руку, — дай мне помучить тебя теперь, чтобы избавить впоследствии от страшных терзаний, которые составили бы твое несчастье на всю жизнь. Тот, кого, как тебе кажется, ты любишь, не разделяет твоей любви, не ведает про нее, и ты, вероятно, больше никогда с ним не увидишься. Моим голосом говорит холодный и неумолимый рассудок, выводы рассудка всегда логичны и ограждают нас от многих страданий, тогда как страсть редко бывает последовательна и готовит нам одно лишь горе… Но даже предположим на минуту, что этот молодой человек любит тебя, — все равно ты не можешь выйти за него замуж!

— Но почему, если он любит меня, мама? — робко возразила Диана.

— Бедное безумное дитя! — вскричала мать с движением глубокого сострадания. — Ведь ты даже не знаешь, женат ли он? Но допустим на минуту, что он, как ты полагаешь, свободен, — ведь он дворянин, принадлежит к одному из древних и знатных родов в Европе, состояние его громадно; неужели ты думаешь, что он когда-нибудь откажется от положения в обществе и настолько сломит свою гордость знатного дворянина, что женится на дочери бедного американского скваттера?

— Это правда, — прошептала Диана, закрыв лицо руками.

— Предположим даже невозможное; тогда неужели ты согласилась бы следовать за этим человеком и бросить здесь, в прериях, отца и мать одних, твоих родителей, которых твой отъезд свел бы в могилу от отчаяния, так как ты у них одна? Говори, Диана, отвечай мне, неужели ты согласилась бы на это?

— О! Никогда, никогда! — вскричала девушка вне себя. — Вас я люблю больше всего на свете!

— Хорошо, милое дитя; вот такой я хотела видеть тебя. Я рада, что мои слова нашли путь к твоему сердцу. Этот человек добр, он оказал нам большие услуги, мы крайне ему обязаны — но только и всего.

— Да… да… вы правы, мама! — шептала девушка со слезами на глазах.

— Ты должна видеть в нем только друга, брата, — продолжала мать с твердостью.

— Постараюсь… мама.

— Обещай мне это.

Девушка колебалась с минуту; вдруг она подняла голову и сказала твердо:

— Благодарю вас, мама; клянусь вам — не забыть его, это невозможно, но так тщательно скрывать свою любовь, что кроме вас о ней не будет подозревать никто!

— Приди в мои объятия, дорогое дитя! Ты все у меня понимаешь, ты добра и благородна.

Мать и дочь крепко обнялись. В дверях показался Джеймс.

— Хозяин возвращается, миссис, — сказал он, — но с ним много людей.

— Вытри глаза, Диана, пойдем посмотрим, кто к нам пожаловал, — сказала миссис Брайт и, наклонившись к уху дочери, шепнула: — Мы поговорим о нем, когда будем наедине.

— О, мама! — вскричала Диана в восторге. — Как вы добры и как я вас люблю!

Они вышли и взглянули в сторону равнины. Действительно, там были видны, еще на довольно значительном расстоянии, человек пять, впереди которых ехали Брайты, отец и сын.

— Что это значит? — с беспокойством воскликнула миссис Брайт.

— Скоро узнаем, мама. Не пугайтесь, они, кажется, едут так спокойно, что нет повода к опасению.

ГЛАВА XXII. Ивон

Граф и его товарищи, как мы уже говорили, приготовились к нападению индейцев. Оно оказалось ужасным.

С минуту происходила страшная схватка врукопашную, потом индейцы отступили, чтобы перевести дух и начать снова.

Десять трупов лежало у ног трех храбрецов, продолжавших стоять неподвижно и твердо, как гранитная глыба.

— Клянусь Богом! — вскричал граф, тыльной стороной правой руки отирая со лба крупные капли пота, смешанного с кровью. — Клянусь Богом, это славный бой!

— Да, славный, — беспечно отозвался Меткая Пуля, — однако бой на смерть!

— Не беда, когда смерть хорошая.

— Гм! Я не разделяю вашего мнения; пока остается возможность спастись, надо ею воспользоваться.

— Но возможности-то нет.

— Как знать! Предоставьте это мне.

— Очень охотно, но, признаюсь, я нахожу этот бой восхитительным.

— Действительно, он очень приятен, но будет еще приятнее, если впоследствии мы сможем рассказывать о нем.

— Вы правы, черт побери! Об этом я как-то не подумал.

— Зато я подумал.

Канадец наклонился к Ивону и шепнул ему пару слов на ухо.

— Хорошо, — ответил бретонец, — только бы мне не струсить.

— С Богом! — сказал охотник, улыбаясь. — Вы сделаете, что можете, не так ли?

— Так.

— Держите ухо востро, друзья мои! — вскричал граф. — Неприятель!

Действительно, индейцы опять готовились к нападению.

Серый Медведь и Белый Бизон хотели во что бы то ни стало овладеть графом — не только живым, но и без единой царапины; они запретили своим воинам прибегать к огнестрельному оружию и велели им только отражать удары.

Во время минутной передышки, которую нападающие дали белым, подбежали остальные индейцы, чтобы принять участие в бою. Охотников окружили по крайней мере человек сорок.

Только отчаянный смельчак или безумец мог противиться такой массе неприятеля. Однако трое белых, по-видимому, не думали просить пощады.

В то мгновение, когда Серый Медведь был готов дать сигнал ко вторичному нападению, Белый Бизон, до тех пор остававшийся в стороне, погруженный в мрачную задумчивость, вдруг остановил его.

— Подожди минуту, — сказал он.

— Для чего? — спросил вождь.

— Дай мне попытаться еще раз; быть может, они поймут, что сопротивление бессмысленно, и согласятся на наши условия.

— Сомневаюсь, — пробормотал Серый Медведь, качая головой, — они, кажется, твердо решили бороться до конца.

— Все лучше, если я испробую последнее средство, ведь ты знаешь, как важно для успеха наших планов овладеть этим человеком.

— К несчастью, он легко может дать себя убить.

— Этого-то я и хочу избежать.

— Поступайте как знаете, но я уверен, что все напрасно.

— Стоит попытаться.

Белый Бизон сделал несколько шагов вперед и таким образом очутился в пяти-шести метрах от графа. Тут он остановился.

— Что вам надо? — спросил молодой человек. — Если бы я случайно не вспомнил, что вы француз, я уже всадил бы вам пулю в грудь.

— Так стреляйте! Что вас удерживает? — грустно возразил изгнанник. — Не думаете ли вы, что я боюсь смерти?

— Довольно речей, отойдите — или я выстрелю в вас. Граф прицелился.

— Я хочу сказать вам одно слово.

— Говорите скорее и уходите.

— Если вы сдадитесь, то вам и вашим товарищам будет дарована жизнь.

Граф захохотал.

— Полноте! — воскликнул он, пожимая плечами. — За дураков вы нас держите, что ли? Мы были в гостях у ваших товарищей, они бесстыдно нарушили закон гостеприимства по отношению к нам.

— Это ваше последнее слово?

— Последнее, черт побери! Неужели вы так долго жили среди индейцев, что забыли французов? Мы скорее умрем, чем сделаем подлость!

— Пусть ваша кровь падет на вашу голову.

— Пусть будет так, гнусный перебежчик, сражающийся с дикарями против братьев по крови!

Это жестокая обида поразила старика прямо в сердце. Он бросил на молодого человека страшный взгляд, побледнел как смерть и отошел, шатаясь, точно пьяный, бормоча вполголоса:

— О! Эти дворяне! Ехиднино отродье!

— Ну что? — спросил его Серый Медведь.

— Отказался наотрез, — ответил старик коротко.

— Я был в этом уверен… Теперь наша очередь.

Приложив к губам длинный свисток из человеческой голени, он извлек из него резкий и продолжительный звук, на который индейцы ответили страшным воем, ринувшись, как легион демонов, на трех человек, которые встретили их, не отступив ни на шаг.

Бой завязался ужаснее, отчаяннее прежнего. Белые схватили свои винтовки за дуло и оборонялись ими, как дубинами.

Ивон совершал чудеса храбрости, поднимая и опуская приклад своей винтовки с равномерностью маятника; при каждом его ударе валился человек, и он бормотал про себя:

— Уф! Еще один! Святая Дева! Боюсь, сейчас на меня нападет трусость!

Между тем цепь вокруг них все суживалась, упавшие индейцы сменялись другими, которых в свою очередь толкали вперед вновь прибывающие.

Охотники устали, их руки уже не опускались с такой же силой, удары не имели прежней меткости, кровь ударяла им в голову, глаза налились кровью, в ушах шумело.

— Мы погибли!.. — прошептал граф.

— Не унывайте! — рявкнул Меткая Пуля, размозжив голову очередному индейцу.

— Мне изменяет не бодрость духа, нет, но силы, — ответил молодой человек задыхающимся голосом.

— Вперед! Вперед! — все повторял Серый Медведь, как демон носясь вокруг трех осажденных.

— Пора, Ивон! — крикнул Меткая Пуля.

— Прощайте! — вскричал бретонец и, размахивая над своей головой грозной палицей, ринулся в самую толпу индейцев.

— Идите за мной, граф, — продолжал Меткая Пуля.

— С Богом! Идемте! — ответил тот.

Они исполнили вдвоем маневр, на который отважился бретонец с противоположной стороны.

Трус Ивон в эту минуту, по-видимому, совсем забыл, что струсит, как он выражался; у него словно выросло сто рук, чтобы валить бесчисленных противников, то и дело возникавших на его пути, и прокладывать себе между ними широкий проход. На счастье бретонца большая часть воинов ударилась в погоню за более важной дичью, то есть за графом и канадцем, которые в свою очередь удваивали усилия, и так уже исполинские.

Все отбиваясь, Ивон достиг кромки леса шагах в трех или четырех от места, где были привязаны три их лошади.

Вероятно, этого-то бретонец и добивался. Как только он увидел себя на одной линии с лошадьми, то вместо продвижения вперед он стал отступать шаг за шагом, чтобы добраться до них.

Он не переставал отбиваться с той холодной решимостью, которая отличает бретонцев и делает их опасными противниками.

Внезапно, сочтя себя находящимся довольно близко к желаемой цели, бретонец нанес последний удар ближайшему индейцу, который отлетел на десять шагов с размозженным черепом, с разбега громадным прыжком вскочил на лошадь графа, стоявшую к нему ближе других, дернул поводья, отвязал их от камня, на который они были наброшены, вонзил шпоры в бока благородного животного и умчался как стрела, опрокинув по пути двух индейцев, которые смело бросились ему наперерез.

— Ура! Спасены, спасены! — крикнул он громовым голосом и скрылся в лесу, куда черноногие не посмели за ним последовать.

Краснокожие остолбенели от такой ловкой выходки и удивительного бегства.

Крик Ивона, вероятно, был сигналом, условленным с Меткой Пулей; едва охотник услышал его, как быстрым движением остановил руку графа, который замахнулся, чтобы нанести удар.

— Что вы делаете, черт побери! — вскричал тот, оборачиваясь с гневом.

— Спасаю вас, — холодно ответил канадец. — Бросьте оружие… Мы сдаемся! — крикнул он.

— Вы мне объясните ваше поведение, надеюсь? — вспылил граф.

— Будьте спокойны, вы сами одобрите меня.

— Ну хорошо, пусть будет по-вашему.

С этими словами граф опустил винтовку.

Индейцы, которых героический отпор охотников заставлял держаться на расстоянии, мгновенно кинулись на них, как только увидели, что белые безоружны.

Серый Медведь и Белый Бизон поспешили к месту всеобщей свалки.

Двое белых уже лежали на песке. Вождь вмешался.

— Вы мой пленник, граф, — сказал он, — и вы также, Меткая Пуля.

Граф презрительно пожал плечами.

— Посчитайте, чего вам стоит победа, — возразил охотник, указывая с насмешливой улыбкой на бесчисленные труппы, которыми была усеяна равнина.

Индеец сделал вид, будто не слышит его.

— Дайте честное слово, что не уйдете, господа, — сказал Белый Бизон, — и вас сейчас же развяжут и вернут вам оружие.

— Вероятно, это очередная ловушка, которую вы расставляете нам, — ответил граф надменно.

— Ба-а! — заметил Меткая Пуля, значительно взглянув на товарища. — Дадим слово на двадцать четыре часа, а там увидим.

— Слышите, господа, — сказал граф, — этот охотник и я, мы даем слово на двадцать четыре часа. Согласны вы на это? Само собой, что по истечении этого срока мы вольны взять наше слово назад.

— Или дать его снова, — добавил канадец с улыбкой. — Чем мы рискуем, давая его?

Два вождя тихо посовещались между собой.

— Мы согласны, — сказал наконец Серый Медведь.

По его знаку мигом перерезали веревки, которыми были связаны пленники. Они встали на ноги.

— Гм! Приятно владеть своими членами, — сказал Меткая Пуля, потягиваясь с наслаждением. — Ба! Я знал, что и на этот раз они меня не убьют.

— Вот ваше оружие и лошади, господа, — сказал вождь.

— Позвольте, — заметил граф, хладнокровно вынимая из кармана часы, — теперь половина восьмого; до половины восьмого же завтрашнего дня мы связаны честным словом.

— Очень хорошо, — ответил Белый Бизон с легким поклоном.

— А теперь вы куда нас уведете? — спросил охотник, посмеиваясь.

— В селение.

— Спасибо!

Они сели на лошадей и последовали за индейцами, которые только их и ждали, чтобы отправиться в обратный путь. Спустя десять минут равнина, где произошло столько событий в течение дня, погрузилась в мир и безмолвие.

Мы предоставим графу и охотнику вернуться под усиленным конвоем в селение краснокожих и поспешим по следам бретонца.

После своего бегства с поля битвы Ивон пустил лошадь во весь опор прямо, куда глаза глядят, чтобы не терять драгоценное время на розыски дороги — для него хороши были все, лишь бы ускакать как можно дальше от противников, из рук которых он так счастливо вырвался.

Однако, промчавшись около часа по лесу, он мало-помалу стал сдерживать лошадь, успокоенный безмолвием, которое царило вокруг.

Пора было дать бедному животному перевести дух — оно уже изнемогало вследствие неимоверных усилий, которых от него требовали.

Бретонец воспользовался этой минутной передышкой, чтобы осмотреть и перезарядить свое оружие.

— Я не храбр, — шептал он про себя, — но — ей-Богу! — первому негодяю, который попытается стать мне поперек дороги, как говорит мой бедный хозяин, я всажу пулю в лоб! Это так же верно, как и то, что мое имя Ивон.

И это было истиной, мы в том порука. Проехав еще несколько шагов, бретонец осмотрелся, остановил лошадь и сошел с нее.

— К чему ехать дальше? — продолжал он рассуждать сам с собой. — Лошади надо отдохнуть, да и сам-то я не прочь слегка поразмяться. Разве не все равно, где остановиться?

С этими словами он расседлал животное, чемоданчик своего хозяина положил у подножия дерева и принялся разводить огонь.

— Как быстро темнеет в этом проклятом краю! — пробормотал он. — Чуть больше восьми часов, а уже не видать ни зги.

Разговаривая таким образом сам с собой, Ивон собрал довольно большое количество хвороста, после чего вернулся к тому месту, которое избрал себе для ночлега, сложил сухие ветки в кучу, поджег и, встав на колени, стал раздувать огонь изо всех сил.

Через минуту он поднял голову, чтобы перевести дух, но вдруг страшно вскрикнул и чуть не упал навзничь.

В трех шагах по ту сторону костра он увидел двух субъектов, которые молча его рассматривали.

После первой минуты изумления бретонец вскочил на ноги и взвел курки пистолетов.

— Тьфу пропасть! — вскричал он. — Как вы меня напугали! Все равно, посмотрим, кто кого одолеет!

— Успокойтесь, брат мой, — ответил нежный голос на плохом английском языке, — мы не хотим ему зла.

В качестве бретонца Ивон коверкал английский язык почти также бегло, как говорил по-французски. Услыхав эту речь, он наклонился вперед и стал всматриваться.

— О! — воскликнул он. — Индианка.

— Да, я, — ответила Цвет Лианы, подходя ближе.

Ее товарищ последовал за ней; бретонец узнал в нем Красного Волка.

— Добро пожаловать к моему скудному становью, — сказал Ивон.

— Благодарю, — произнесла девушка.

— Как вы попали сюда?

— А вы как? — ответила она вопросом на вопрос.

— О! Что касается меня, — сказал он, качая головой, — то это грустная история.

— Что хочет сказать мой брат? — вмешался Красный Волк.

Ладно, ладно, это не ваше дело, а мое, — возразил бретонец. — Скажите мне сперва, что вас-то привело сюда, а там я посмотрю, могу ли доверить вам то, что случилось с моим хозяином и со мной.

— Мой брат осторожен, — ответила Цвет Лианы, — он прав, осторожность нужна в прериях.

— Гм! Желал бы я, чтобы мой хозяин вас слышал, быть может, он не был бы тогда в том положении, в каком находится теперь.

Цвет Лианы вздрогнула.

— О-о-а! Не случилось ли с ним беды? — воскликнула девушка прерывающимся голосом.

Ивон посмотрел на нее.

— Вы за него переживаете?

— Он храбр! — вскричала индианка с жаром. — Сегодня утром он убил кугуара, который угрожал жизни Цвета Лианы. У нее есть сердце, оно помнит, — прибавила девушка с чувством.

— Это правда, это сущая правда, молодая девушка, он спас вам жизнь… но все равно, сперва расскажите, какими судьбами мы встретились здесь в чаще леса.

— Слушайте же, раз непременно хотите знать. Бретонец утвердительно наклонил голову. Ко всем своим выдающимся качествам Ивон присоединил упрямство андалусского лошака. Когда этот достопочтенный субъект вобьет что-нибудь себе в голову, ничто не может заставить его отступить. Впрочем, следует отдать ему справедливость, что в настоящем случае он имел весьма основательные причины не доверять индейцам.

— После того, как Стеклянный Глаз храбро убил кугуара, — продолжала Цвет Лианы взволнованным голосом, — великий вождь Серый Медведь разгневался на свою дочь и велел ей возвращаться в селение в сопровождении Красного Волка.

— Все знаю, — перебил Ивон, — я был при этом, потому-то и нахожу странным, что вы здесь, когда должны бы ехать по дороге в селение.

Индианка обворожительно надула губки по своему обыкновению.

— Бледнолицый любопытен, как старая баба, — сказала она с досадой, — зачем ему знать тайны Цвета Лианы? В ее сердце сладко поет птичка и влечет ее против воли по следам бледнолицего, который спас ей жизнь.

— А! — воскликнул бретонец, угадав приблизительно, что девушка имела в виду. — Это другое дело.

— Вместо того, чтобы ехать обратно в селение, — пояснил Красный Волк, — Цвет Лианы захотела вернуться к Стеклянному Глазу.

Бретонец задумался и долго молчал. Индеец и девушка смотрели на него молча, терпеливо ожидая, чтобы тот объяснился.

Спустя несколько минут Ивон поднял голову и плутовато взглянул на девушку.

— Так вы его любите? — переспросил он, устремив на нее свои серые глазки.

— Да, люблю, — ответила индианка, опустив взор.

— Очень хорошо; слушайте же меня внимательно, я сильно ошибаюсь, если мой рассказ не займет вас в высшей степени.

Слушатели наклонились к нему и приготовились слушать во все уши.

Ивон рассказал тогда с мельчайшими подробностями о разговоре своего господина с двумя вождями, о споре, возникшем из него, затем о бое и, наконец, о своем собственном бегстве.

— Я бежал, — сказал он в заключении, — но — Бог свидетель — не для того, чтобы спасти себя. Правда, я трус, однако не задумаюсь пожертвовать жизнью для своего хозяина. Бежать мне посоветовал Меткая Пуля, чтобы постараться найти помощь.

— Хорошо! — вскричала девушка. — Бледнолицый храбр. Что он хочет сделать?

— Хочу спасти своего хозяина, черт побери! — решительно ответил бретонец. — Только вот не знаю, как за это взяться.

— Цвет Лианы знает, она поможет бледнолицему.

— Вы говорите правду, девушка? Индианка улыбнулась.

— Бледнолицый последует за Цветом Лианы и Красным Волком, — сказала она, — его приведут к такому месту, где он встретит друзей.

— Ладно! А когда вы сделаете это, красавица? — спросил он, между тем как его сердце забилось от радости.

— Когда бледнолицый приготовится в путь.

— Тогда немедленно, ей-Богу! — вскричал бретонец, стремительно вскочив на ноги и бросаясь к своей лошади.

Цвет Лианы и Красный Волк оставили своих лошадей неподалеку в чаще леса.

Спустя десять минут Ивон и двое его провожатых удалялись от прогалины, где произошла их встреча.

Было около полуночи.

— Мой бедный хозяин! — шептал про себя бретонец. — Удастся ли мне спасти тебя?

ГЛАВА XXIII. План кампании

Ночь была темная, мрачная; все предвещало грозу. Ветер уныло завывал в ветвях. При каждом порыве бури деревья встряхивали своими влажными верхушками и мгновенным ливнем шумели по кустам. Небо приняло грозно-мрачный свинцовый оттенок.

Такая тишина царила в этом пустынном краю, что можно было услышать падение сухого листа или шелест ветки, задетой мимоходом каким-нибудь невидимым животным.

Ивон и его спутники пробирались по лесу, со всеми предосторожностями разыскивая дорогу во мраке, полулежа на лошадях, чтобы ветви не хлестали их в лицо на каждом шагу, и пристально всматриваясь вперед, хотя в темноте было почти невозможно ничего рассмотреть.

Прошло около двух часов, прежде чем они выбрались из леса, так как вынуждены были кружить; наконец они выехали на равнину и почти мгновенно очутились на берегу Миссури.

Река, в которой вода прибыла от дождей и снега, шумно катила свои желтоватые волны.

Беглецы поехали вдоль берега по направлению к юго-западу. Теперь уже не могло быть сомнения, куда им следовало направиться, — река ясно указывала дорогу, можно было больше не опасаться сбиться с пути.

Достигнув места, где песчаный мыс вдавался в реку на протяжении нескольких метров, так что с его оконечности, несмотря на темноту, можно было благодаря прозрачности воды различать предметы на некотором расстоянии, Красный Волк сделал знак спутникам, чтобы они остановились, и сам сошел с лошади.

Цвет Лианы и бретонец сделали то же самое.

Ивон был не прочь отдохнуть немного, а главное, узнать кое-что, прежде чем отправиться дальше. Увлеченный в первую минуту безотчетным желанием спасти своего господина как можно скорее и всеми средствами, какие ему представятся, он не колеблясь последовал за своими странными провожатыми, но, когда одумался, недоверие пробудилось в нем сильнее прежнего; бретонец не хотел дольше оставаться с людьми, которых встретил, не удостоверившись в их честных намерениях чем-нибудь положительным, что служило бы неопровержимым доказательством.

Одно то, что они индейцы и, следовательно, соплеменники тому, кто захватил его господина в плен, уже достаточно оправдывало его недоверие к ним, а с тех пор, как они ехали вместе, ничто не доказало ему преданности, которой они хвастались, — напротив, эти люди все время хранили мрачное молчание.

Подобно большей части людей, хотя и живших долгие годы в Америке, Ивон знал индейцев только по лживым отзывам их врагов. К несчастью, с тех пор как он находился в прериях по роковому стечению обстоятельств, дурное мнение, которое бретонец составил себе о краснокожих по этим отзывам, только усилилось, подкрепляемое фактами.

Как только он сошел с лошади и снял с нее уздечку, чтобы она пощипала молодые побеги на кустах, наш бретонец решительно подступил к Красному Волку и хлопнул его по плечу. Индеец, который пристально смотрел на реку, обернулся.

— Чего хочет бледнолицый? — спросил он.

— Поговорить с вождем.

— Время неудобно для разговоров, — поучительно сказал индеец. — Бледнолицые подобны многогласному дрозду, их язык вечно в движении. Пусть мой брат подождет.

Ивон не понял колкости.

— Нет, — возразил он, — нам надо поговорить сейчас.

У индейца вырвалось нетерпеливое движение, которое он, однако, тотчас поборол.

— Уши Красного Волка открыты, — сказал он. — Болтливая Сорока может говорить.

Краснокожим трудно произносить имена чужеземцев, с которыми их сводят случайности охоты или торговли, поэтому они обычно заменяют их прозвищами, исходя из характера или наружности человека, которого хотят обозначить.

Ивона черноногие прозвали Болтливой Сорокой; мы воздержимся от суждения, насколько это прозвище было метко.

Бретонца, по-видимому, не оскорбили слова Красного Волка; поглощенный мыслью, которая крайне заботила его, он оставался равнодушен ко всему другому.

— Вы дали мне слово спасти Стеклянного Глаза, — сказал он.

— Дал, — коротко ответил индеец.

— Я принял ваше предложение беспрекословно, целых три часа я следовал за вами, не говоря ни слова, но, прежде чем отправиться дальше, я должен узнать, какие средства вы намерены употребить, чтобы освободить его из рук врагов.

— Брат мой глух? — спросил индеец.

— Не думаю, что глух, — возразил Ивон, немного обидевшись на такой вопрос.

— Тогда пусть слушает.

— Я слушаю.

— И ничего не слышит?

— Хоть бы что-нибудь, должен я сознаться. Красный Волк пожал плечами.

— Бледнолицые бесхвостые лисицы, — сказал он с презрением, — они слабее детей в лугах. Посмотрите, — прибавил он, указывая рукой на реку.

Ивон взглянул в указанном направлении, приставив руку козырьком над глазами, чтобы лучше видеть.

— Ну что? — спросил индеец через минуту. — Увидел мой брат?

— Ничего не вижу! — решительно вскричал бретонец. — Пусть черт свернет мне шею, если я в состоянии различить что-либо!

— Так подождите немного, — ответил индеец со свойственным ему хладнокровием, — скоро увидите и услышите.

— Гм! — пробормотал бретонец, не совсем довольный объяснением. — Что я увижу и услышу вскоре?

— Тогда мой брат узнает.

Ивон собрался было настаивать, но вождь взял его за руку, быстро заставил отступить назад и спрятал его за группу деревьев, где Цвет Лианы уже успела скрыться.

— Молчите! — прошептал Красный Волк так повелительно, что бретонец, убедившись в важности требования, отложил свои дальнейшие расспросы до более удобного времени.

Прошло несколько минут.

Красный Волк и Цвет Лианы, наклонившись вперед и слегка раздвинув листья, пытливо всматривались вдаль в направлении реки, затаив дыхание.

Невольно заинтересованный таким необычным поведением, Ивон последовал их примеру.

Вскоре до его слуха донесся какой-то шум, но до того слабый и невнятный, что в первую минуту он сомневался, не почудилось ли ему. Тем не менее шум понемногу становился явственнее и наконец стал определенно звуком весла, осторожно опускаемого в воду. Вскоре на реке появилась черная точка, сперва едва заметная, но мало-помалу все увеличивавшаяся в размере.

Бретонец больше не сомневался, что эта черная точка — пирога.

На некотором расстоянии от них пирога остановилась посреди реки, и шум затих.

Вдруг среди ночной тишины раздался трижды повторенный крик сороки, которому подражали с таким совершенством, что бретонец невольно поднял глаза на верхние ветви дерева, за которыми притаился. При этом сигнале пирога направилась к мысу и причалила к нему спустя несколько мгновений.

Но прежде чем сойти на берег, личность, находившаяся в пироге, дважды подняла кверху свое весло. Снова раздался крик сороки с тремя переливами.

Тогда лицо, бывшее в пироге, по-видимому совершенно поняв то, что хотело знать, вышло на берег, вытащило суденышко из воды и направилось прямо к группе деревьев, которые служили наблюдательным пунктом спутникам Ивона и ему самому.

Красный Волк и Цвет Лианы, по-видимому считая бесполезным ожидать дольше, вышли из своего убежища, предварительно предупредив бретонца, чтобы тот не показывался.

Тот остерегся бы сделать это, но со свойственной ему предусмотрительностью взвел курки пистолетов, взял по одному в каждую руку и, успокоенный такой мерой предосторожности, хладнокровно ждал, что будет.

В новом действующем лице читатель, вероятно, уже узнал миссис Маргарет, которую индейцы называли Лживой Степной Волчицей, не более часа назад расставшуюся с майором Мелвиллом в форте Макензи, где она имела с ним разговор, приведенный выше.

Хоть Маргарет и не ожидала встретить тут Цвет Лианы, однако она вовсе не казалась изумлена присутствием девушки и ласково кивнула головой. Девушка ответила улыбкой.

— Что нового? — спросила Маргарет у индейца.

— Много нового, — сказал тот.

— Говори.

Красный Волк рассказал все, что произошло на охоте, как он узнал это и как Ивон спасся бегством, чтобы отыскать помощь для своего господина.

Маргарет выслушала этот длинный рассказ с совершенным бесстрастием на лице, поблекшем от горя и покрытом сетью морщин. Когда Красный Волк замолчал, она задумалась на несколько минут и потом подняла голову.

— Где этот бледнолицый? — спросила она.

— Здесь, — ответил индеец, указывая на деревья.

— Пусть подойдет.

Вождь бросился было передать ее приказание, но бретонец услышал последние слова, произнесенные по-английски, рассудил, что они относятся к нему, вышел из своего тайника, заткнув пистолеты за пояс, и подошел к группе у берега.

Занималась заря, мрак быстро исчезал, и красноватая черта на горизонте предвещала, что солнце скоро взойдет.

Волчица так пристально устремила на бретонца свой дикий взгляд, как будто хотела проникнуть в самые сокровенные тайники его души.

Ивону не в чем было упрекать себя — скорее, он мог бы даже похвалиться своим образом действия. Конечно, он вынес этот взгляд ничуть не робея.

Оставшись довольной своими безмолвными наблюдениями, Волчица смягчила суровое выражение лица и, стараясь придать голосу некоторую мягкость, сказала бретонцу:

— Выслушай меня внимательно.

— Слушаю.

— Ты предан своему господину?

— Лягу костьми за него, — твердо ответил Ивон.

— Хорошо. Стало быть, я могу положиться на тебя?

— Можете.

— Ты ведь понимаешь, что вчетвером мы не можем помочь твоему хозяину?

— Действительно, это трудно.

— Мы также хотим отомстить Серому Медведю.

— Очень хорошо.

— Нами давно уже приняты меры к тому, чтобы достигнуть этой цели; теперь время настало, но следует предупредить наших союзников.

— Это верно.

Она сняла с пальца перстень.

— Возьми этот перстень. Ты умеешь грести, надеюсь?

— Я бретонец, а это все равно что моряк.

— Тогда садись в эту пирогу и не теряя ни минуты поднимись вверх по реке до форта.

— Гм! Это далеко?

— Ты будешь там через час, если поторопишься.

— Будьте спокойны.

— В форте спроси коменданта, майора Мелвилла, отдай ему этот перстень и расскажи то, чему был свидетелем.

— Это все?

— Нет. Майор даст тебе отряд солдат, с которым ты вернешься к нам, в стан Джона Брайта. Ты найдешь его?

— Думаю, что найду, тем более что он, кажется, расположен на берегу реки.

— Ты должен проехать мимо него по пути в форт.

— А что мне делать с пирогой?

— Бросишь ее.

— Когда мне отправляться?

— Сейчас; солнце взошло, надо торопиться.

— А вы что будете делать?

— Я уже сказала, что мы отправимся к Джону Брайту и там будем ожидать тебя.

Бретонец задумался.

— Теперь вы меня выслушайте, — сказал он. — Я не имею привычки противиться приказаниям, когда считаю их справедливыми. Не думаю, чтобы в таком важном случае вы хотели посмеяться над беднягой, который от горя совсем потерял голову и был бы рад пожертвовать жизнью, чтобы спасти своего господина.

— Ты прав.

— Я исполню то, что вы сказали.

— Тебе следовало бы уже приступить к исполнению.

— Пожалуй, но я должен прибавить еще одно слово.

— Я слушаю.

— Если вы обманываете меня, если не поможете мне спасти моего господина, то, хоть я и известный трус, я клянусь, что прострелю вам голову! Где бы вы ни спрятались от меня, даже в недрах земли, я и там отыщу вас, чтобы сдержать свою клятву, слышите?

— Как не слышать!.. Теперь ты все сказал?

— Все.

— Так ступай.

— Иду.

— До свидания!

Бретонец поклонился, подошел к пироге, спустил ее на воду, вскочил в нее, взял весло и удалился так быстро, что должен был достигнуть цели своего пути в самый скорый срок.

Бывшие спутники провожали его глазами, пока он не скрылся за поворотом реки.

— А что мы будем делать? — спросила Цвет Лианы.

— Пойдем совещаться с Джоном Брайтом.

Маргарет села на лошадь Ивона, Цвет Лианы и Красный Волк сели на своих лошадей, и все трое помчались во весь опор.

По счастливой случайности это был тот самый день, который выбрал скваттер, чтобы дать своим домочадцам отдых.

Он выехал, как мы уже сказали, в сопровождении сына, чтобы осмотреть собственные владения.

После довольно большого объезда, во время которого скваттер при виде собственных плодородных земель и великолепных деревьев в лесу неоднократно приходил в восторг, понятный одним только землевладельцам, Брайты уже готовились вернуться к своему укрепленному стану, когда Уильям указал отцу на трех всадников, приближавшихся к ним во весь опор.

— Гм! — заметил Джон Брайт. — Индейцы! Неприятная встреча. Спрячемся за кустарник и посмотрим, что им надо.

— Позвольте, отец, — возразил молодой человек, — я думаю, это будет лишней предосторожностью.

— Почему так, мальчик?

— Среди них две женщины.

— Это ни о чем не говорит, — сказал скваттер, сделавшийся чрезвычайно осторожным после нападения краснокожих. — В этих проклятых племенах, как тебе известно, женщины сражаются не хуже мужчин.

— Положим, но теперь они распустили в знак мира бизоновую шкуру.

— Ты прав, мальчик, — промолвил скваттер немного погодя, — подождем их здесь… к тому же, если не ошибаюсь, я вижу среди них старую знакомую.

— Женщина, которая спасла нас, не правда ли?

— Именно она. Странная встреча, ей-Богу! Бедняга! Я рад ее видеть.

Спустя десять минут всадники уже подъехали к ним. После первых приветствий заговорила Волчица.

— Узнаете вы меня, Джон Брайт? — осведомилась она.

— Конечно, узнаю, достойная женщина, — ответил скваттер с чувством. — Хоть я и видел вас недолго и при страшных обстоятельствах, но помню вас очень хорошо и с сердечной признательностью; будьте спокойны, у меня одно желание, чтобы вы доставили мне случай доказать вам это на деле.

Удовольствие блеснуло во взоре Волчицы.

— Вы говорите искренне? — спросила она.

— Испытайте меня, — ответил Джон с живостью.

— Хорошо, я не ошиблась в вас, теперь я радуюсь тому, что сделала, когда вижу, что оказанная мной услуга не упала на неблагодарную почву.

— Говорите, что мне делать.

— Не здесь; мне надо сообщить вам нечто очень важное, это потребует долгих объяснений, а здесь вовсе не место для беседы.

— Хотите заехать ко мне? Там нам никто не помешает.

— Если вы позволите.

— Как! Если позволю, достойная женщина?! Разумеется, мой дом и все, что в нем находится, с хозяевами в придачу, в вашем распоряжении.

Маргарет грустно улыбнулась.

— Благодарю, — сказала она, подавая ему руку. Джон Брайт радостно пожал протянутую руку.

— Так пойдемте, — сказал он, — здесь нам больше нечего делать.

— Поедем, — ответила Маргарет.

Они поскакали по направлению к стану.

Ехали молча, каждый был поглощен собственными мыслями и не думал заговаривать со спутниками.

До стана оставалось уже совсем небольшое расстояние, когда они вдруг увидели человек двадцать верхом, по-видимому охотников, которые выезжали из густого леса, тянувшегося направо от дороги.

— Это еще что? — вскричал в изумлении Джон Брайт, притянув поводья, чтобы остановить лошадь.

— Эге! — заметила Волчица, не отвечая скваттеру. — Француз поторопился…

— Что вы хотите сказать?

— Потом все объясню, теперь же примите этих добрых людей, да порадушнее.

— Гм! Пожалуй, отчего бы и не принять, — заметил Джон Брайт с некоторым недоверием. — А все-таки мне надо знать сперва, кто они и что им здесь нужно.

— Это такие же американцы, как и вы, Джон Брайт; я потребовала их у коменданта форта, где они несут службу в гарнизоне, и он прислал их сюда.

— О каком форте и о каком гарнизоне вы говорите, почтенная женщина? Клянусь честью, я ничего не понимаю!

— Как! Вы до сих пор не знаете ваших соседей?

— У меня есть соседи? — с неудовольствием вскричал скваттер.

— В пяти милях, самое большое, стоит форт Макензи, которым командует храбрый военный, майор Мелвилл.

При этом объяснении лицо скваттера повеселело: сосед был ему не соперник, но защитник. Итак, все оказывалось к лучшему.

— Вот оно что! Язасвидетельствую ему свое почтение, — сказал Джон, — таким знакомством в прерии пренебрегать нельзя.

Майор Мелвилл немедленно выслал отряд, которого потребовала его сестра, но сообразив, что обычные солдаты едва ли исполнят так хорошо замышляемое внезапное нападение, он отправил человек двадцать лесных наездников и наемников из самых храбрых и опытных, под командой верного офицера, который давно служил компании, знал прерии вдоль и поперек и был прекрасно осведомлен о хитростях коварного неприятеля, с которым придется иметь дело.

Съехались они с маленьким отрядом у подножия холма. Джон Брайт радушно встретил присланное подкрепление, хотя еще не знал, на что оно ему понадобится.

Ивон сиял от радости; теперь достойный бретонец был уверен, что спасет своего господина, когда располагал таким количеством превосходных винтовок. Все его подозрения улетучились, он рассыпался в изъявлениях благодарности и в извинениях перед Степной Волчицей и двумя ее индейскими друзьями.

Как только все въехали в стан и охотники разместились там со всеми удобствами, Джон Брайт вернулся к своим гостям и после закуски, которую предложил им, сказал:

— Теперь я жду ваших объяснений.

Так как вскоре мы на деле увидим план, который был разработан на этом совещании, то считаем лишним излагать его здесь в подробностях.

ГЛАВА XXIV. Стан черноногих

Два дня прошло со времени событий, переданных нами в предыдущей главе.

В селении кайнахов дело идет к ночи.

Там сильная суета: готовится экспедиция.

Ночь стоит светлая, звездная. Перед каждой хижиной разведены костры, распространяющие яркий красноватый свет, от которого светло во всем селении.

Оно представляет собой странное и поразительное зрелище со своим суетливым населением, которое кишит и снует во все стороны, озаренное красными отблесками костров.

Граф де Болье и Меткая Пуля, с виду совершенно свободные, тихо разговаривали между собой; они сидели на земле, прислонившись спиной к стене хижины.

Давно уже вышел срок, в течение которого граф обязался быть пленником на слово, однако индейские вожди удовольствовались тем, что отняли у охотника и у него оружие, по-видимому не обращая на них больше никакого внимания.

На большой площади разведены два огромных костра. Вокруг первого, разложенного перед хижиной совета, сидят Белый Бизон, Серый Медведь, Красный Волк и еще трое или четверо главных вождей племени.

Вокруг другого костра человек двадцать воинов безмолвно курят трубки.

Таков был вид селения кайнахов в тот день, когда мы снова приступаем к нашему рассказу, часов в девять вечера.

— Зачем позволять бледнолицым блуждать по селению? — спросил Красный Волк.

Серый Медведь улыбнулся.

— Разве у белых ноги газели или, может, орлиный глаз, чтобы отыскать свой затерянный след в прерии?

— Мой отец прав, если говорит о Стеклянном Глазе, — настаивал Красный Волк, — но Меткая Пуля одарен храбростью краснокожих.

— Да, один он старался бы бежать, но он не бросит своего друга.

— Друг может следовать за ним.

— У Стеклянного Глаза мужественное сердце, но слабые ноги, он не умеет ходить по прерии.

Красный Волк опустил голову, как будто убежденный, и больше не возражал.

— Настал час выступления, союзные нам народы идут теперь к месту сходки, — мрачно сказал Белый Бизон. — Девять часов, сова прокричала два раза, и луна всходит.

— Хорошо, — ответил Серый Медведь, — сейчас станут выкуривать лошадей, а там и в путь отправимся.

Красный Волк пронзительно свистнул.

При этом сигнале двадцать всадников вихрем примчались на площадь и, гарцуя, направились к тому костру, вокруг которого двадцать воинов, сидя на корточках, обнаженные до пояса, молча курили.

Эти воины, тоже кайнахи, оказались без лошади по какой-нибудь случайности — вследствие боя или болезни; всадники были их приятелями, каждый из которых перед экспедицией хотел подарить коня своему другу.

Гарцуя вокруг курильщиков, которые, по-видимому, не обращали на них внимания, каждый всадник высмотрел того, кому хотел отдать лошадь, и удары кнута посыпались на голые плечи бесстрастных воинов.

При каждом ударе всадники выкрикивали имя своего приятеля и прибавляли:

— Презренный нищий! Ты желаешь получить мою лошадь, даю тебе ее, но ты век будешь носить на плечах кровавые следы моего кнута!

Эта процедура продолжалась с четверть часа; хотя кровь струилась по их телу, воины выносили пытку без крика, без стона, они были холодны и неподвижны, точно статуи из флорентийской бронзы.

Наконец Красный Волк свистнул опять, и всадники исчезли так же быстро, как появились.

Пострадавшие встали как ни в чем ни бывало и с сияющими лицами твердыми шагами направились каждый к великолепному, полностью оседланному коню, которого держал под уздцы бывший палач, снова превратившийся в приятеля.

Вот что черноногие разумеют под выражением «выкуривать лошадей».

Когда улеглась суматоха по случаю этого полушутовского-полутрагического эпизода, глашатай взобрался на кровлю хижины совета.

Все жители селения безмолвно стеклись на большую площадь.

— Час пробил! Час пробил! Час пробил! — закричал глашатай. — Воины, беритесь за копья и ружья; кони нетерпеливо бьют копытом, и враги погружены в сон! К оружию! К оружию! К оружию!

— К оружию! — вскричали воины в один голос.

Серый Медведь в сопровождении воинов на таких же ретивых конях, как и он сам, появился посреди площади и грозным голосом испустил боевой клич черноногих.

При этом все схватились за оружие, вскочили в седло и встали рядами вокруг вождей, которые за десять минут очутились во главе пятисот отборных воинов на отличных конях и вооруженных с ног до головы.

Серый Медведь осмотрелся вокруг с торжеством. Глаза его случайно остановились на двух пленниках, которые все еще сидели, преспокойно беседуя между собой и, по-видимому, равнодушные ко всему, что происходило.

При этом виде вождь нахмурил свои густые брови; он наклонился к Белому Бизону, который стоял возле него, и шепнул ему что-то на ухо.

Старик ответил утвердительным знаком и направился к пленникам, между тем как Серый Медведь, став во главе отряда, отдал приказание двигаться в путь и ускакал, оставив за собой не более десятка всадников, предназначенных в случае необходимости оказать Белому Бизону вооруженную помощь.

— Господа, — произнес старик сухо, но с вежливым поклоном, — не угодно ли вам сесть на лошадей и следовать за мной?

— Это приказание, милостивый государь? — надменно спросил граф.

— К чему этот вопрос?

— К тому, что я не имею привычки повиноваться кому-либо.

— Всякое сопротивление с вашей стороны, — возразил старейшина, — не только безумно, но и скорее вредно, чем полезно для ваших интересов. Итак, садитесь на лошадей без дальнейшего промедления.

— Вождь прав, — вмешался Меткая Пуля, взглянув на графа со значением. — К чему упрямиться? Ведь сила на их стороне!

— Однако… — начал было молодой человек.

— Вот ваша лошадь, — с живостью перебил охотник. — Мы повинуемся вождю, — сказал он вслух и прибавил шепотом: — Вы с ума сошли, господин Эдуард? Как знать, не представится ли нам случай совершить побег?

— Однако…

— Да садитесь же, садитесь на лошадь!

Наполовину убежденный, граф наконец поддался настояниям охотника. Когда пленники вскочили в седло, всадники окружили их и увлекли вскачь вслед за колонной, которую вскоре догнали, после чего поехали впереди нее.

Несмотря на сопротивление графа де Болье, Серый Медведь и Белый Бизон не отказались от своего плана выдавать его за Монтесуму и заставить предводительствовать союзными войсками.

Их план лишь слегка изменился: поскольку граф не хотел добровольно оказывать им содействие, то они вынудят его к этому насильно. Вот каким образом они думали поступить. Им удалось уверить индейцев, принимавших участие в охоте, что битва, вынесенная графом, битва, поразившая их изумлением — так упорно и храбро сопротивлялись два человека целой полусотне воинов — просто хитрость, желание выказать наглядно во всем блеске свои силу и могущество.

Из-за своего невежества краснокожие крайне легковерны. Грубый обман Серого Медведя, который любого цивилизованного человека заставил бы только презрительно пожать плечами, у этих до бессмыслия униженных людей имел величайший успех и еще возвысил в их глазах доблесть графа, которого они видели на свободе в селении и, по-видимому, в хороших отношениях с вождями, не стараясь понять тому причину.

Дело зашло чересчур далеко; день заговора уже был назначен, вожди не могли уведомить союзников о перемене распоряжений и принять другие меры, чтобы заменить пророка, обещанного миссурийским племенам.

Если по прибытии на место сборища не представить человека, которого ожидают увидеть, все отряды разойдутся, а замысел разрушится навеки.

Необходимо было предупредить подобную катастрофу.

Вот на каком решении остановились Серый Медведь и Белый Бизон — решении отчаянном в полном смысле, но к которому они прибегли, полагаясь на случай относительно его успеха.

Как бы там ни было, но остановиться на полпути они не могли. Эти два вождя дикарей были не единственными изобретателями политических интриг, вынужденными в критическую минуту волей-неволей отдаться на произвол рокового божества, которое древние называли богом неизвестного, а мы — просто случаем.

Граф де Болье и его спутник должны были во все время экспедиции ехать впереди войска, не вооруженные, со стороны абсолютно свободные, но под тщательным присмотром десяти доверенных воинов, которые не удалялись бы от них ни на шаг и размозжили бы им голову при малейшем подозрительном движении.

Этот план был нелеп и с другими людьми, а уж с индейцами оказался бы и вовсе невозможным с первых же минут, однако именно его невероятие представляло некоторую возможность на успех, думалось вождям, главным образом по смелости замысла и еще больше потому, что у графа, как они полагали, не было рядом друзей, которые попытались бы выручить его.

Бегство бретонца поначалу встревожило Серого Медведя, но труп в одежде Ивона, наполовину растерзанный хищными зверями, который нашли в том самом лесу, где скрылся Ивон, вернул вождю всю прежнюю самоуверенность, доказав ему, что нет никакого повода опасаться преданности бедного слуги.

За три часа до выступления отряда вождь велел тайно удавить, по указанию Белого Бизона, пятерых шпионов.

Красный Волк, к которому Серый Медведь и Белый Бизон имели безграничное доверие и храбрость которого не подлежала сомнению, был вождем небольшого отряда, предназначенного караулить пленников. Итак, положение вещей оказывалось вполне удовлетворительным.

Два вождя ехали шагов на пятьдесят впереди колонны, разговаривая вполголоса между собой и окончательно согласовывая мелкие детали плана действия.

Белый Бизон изложил в нескольких словах их положение и надежды.

— Наш замысел отчаянный, — говорил он, — случай может уничтожить его, случай же может принести нам успех. Все зависит от первого нападения. Если, как я полагаю, мы захватим врасплох американский гарнизон и завладеем фортом Макензи, нам и граф не понадобится, мы уберем его и уверим воинов, что он вернулся на небо, потому что мы остались победителями, а в противном случае — ну, тогда посмотрим, все решится за несколько часов. До тех пор не стоит унывать. Будем действовать осторожно.

Серый Медведь молча бросил взгляд на Цвет Лианы, которая с беспечным видом ехала сбоку от колонны. Она просила позволения сопровождать отряд, и вождь с радостью согласился.

Индейские воины ехали в безмолвии длинной вереницей по одной из тех извилистых тропинок, которые испокон веков пролагаются на равнинах ногами диких зверей.

В серебристых лучах месяца индейцы издали казались исполинской змеей, которая развивала по равнине свои чудовищные кольца.

Ночь была светлая и теплая, небо, усеянное мириадами звезд, проливало на эту картину мягкий и печальный свет, в полном соответствии с величественной и первобытной природой прерии.

Часов около четырех утра Серый Медведь остановился на вершине лесистого пригорка, посреди громадной прогалины, которая поглотила весь отряд, так что он исчез бесследно.

Форт Макензи возвышался мрачный и величественный на расстоянии пушечного выстрела.

Индейцы подошли чрезвычайно осторожно, и американский гарнизон не обнаруживал ни малейшего признака тревоги.

Серый Медведь велел раскинуть палатку и вежливо пригласил своих пленников войти в нее.

Те повиновались.

— К чему такая любезность? — осведомился граф.

— Разве вы не гость? — возразил вождь с насмешливой улыбкой и удалился.

Граф и его товарищ, оставшись одни, опустились на шкуры, предназначавшиеся им для постели.

— Что нам делать? — в унынии прошептал граф.

— Спать, — беспечно ответил охотник. — Я сильно ошибаюсь, если скоро мы не узнаем чего-нибудь нового.

— Да услышит вас Бог!

— Аминь! — заключил Меткая Пуля, смеясь. — Ба-а! И на это раз мы еще не умрем.

— Надеюсь, — сказал граф, чтобы ответить что-нибудь.

— А я так уверен. Ей-Богу, было бы любопытно, — вскричал охотник со смехом, — чтобы меня, так давно слоняющегося по прерии, убили эти краснокожие скоты!

Молодой человек невольно подивился в душе наивной самоуверенности, с какой канадец выражал свое оригинальное мнение.

В эту минуту пленники услышали поблизости легкий шум.

— Тише! — предостерег Меткая Пуля.

Они стали прислушиваться. Приятный голос запел нежно и грустно прелестную песнь чер.ноногих, которая начинается словами:

Отдаю тебе сердце во имя Повелителя Жизни.

Я несчастлив, и никто надо мной не сжалится,

А все же велик Повелитель Жизни для меня.

— О! Я узнаю этот голос, приятель, — радостно прошептал граф.

— И я узнаю, ей-Богу! Это Цвет Лианы.

— Что она хочет сказать?

— Она предупреждает нас о чем-то.

— Ты думаешь?

— Цвет Лианы любит вас, господин Эдуард.

— Бедное дитя, и я люблю ее, но… о жалость!

— Ба-а! После дождя проглянет солнце.

— Если бы я мог увидеться с ней!

— К чему? Когда понадобится, она сумеет показаться. Будьте спокойны, дикарки или цивилизованные — все женщины одинаковы. Но — тсс! Кто-то идет!

Они бросились на шкуры и прикинулись спящими.

Человек тихо приподнял одну полу палатки. Луч месяца проник в образовавшееся отверстие, и пленники узнали Красного Волка.

Индеец внимательно огляделся, но, вероятно, успокоенный тишиной, которая царила вокруг, опустил за собой полу палатки и сделал два шага вперед.

— Ягуар силен и смел, — сказал он вслух, как бы говоря сам с собой, — лисица хитра, но храбрый человек сильнее ягуара и хитрее лисицы, когда имеет в руках оружие, чтобы обороняться. Кто сказал, что Стеклянный Глаз и Меткая Пуля дадут умертвить себя, как робкие газели?

И, не глядя на пленников, вождь опустил к своим ногам две винтовки, на которых висели пороховницы, мешочки с пулями и два длинных ножа, а затем вышел из палатки так спокойно и хладнокровно, как будто сделал самую простую вещь на свете.

Пленники в изумлении переглянулись.

— Что вы думаете об этом? — пробормотал охотник, оторопев.

— Западня, должно быть, — ответил граф.

— Гм! Западня или нет, но раз оружие тут, то я его забираю.

Канадец проворно спрятал ружья и ножи под шкуры. Едва он успел скрыть это оружие, как пола палатки у выхода опять поднялась.

Пленники едва успели вернуться на свои места.

Человек, который вошел на этот раз, был Серый Медведь; он держал в руке горевшую окотовую ветвь, свет от которой озарял его озабоченное лицо и придавал ему мрачное выражение.

Вождь вырыл ножом яму в земле, воткнул в нее свой факел и подошел к пленникам, которые смотрели на его приближение, не трогаясь с места.

— Господа, — сказал Серый Медведь, — я просил бы вас уделить мне минуту внимания.

— Говорите, мы ваши пленники, следовательно поневоле вынуждены слушать, что вы скажете, — сухо ответил граф и слегка приподнялся на локтях, тогда как Меткая Пуля небрежно встал и пошел прикурить трубку от горевшего факела.

— С тех пор как вы мои пленники, господа, — продолжал вождь, — у вас, кажется, не было повода жаловаться на мое обращение с вами.

— Это как посмотреть на дело; во-первых, я не допускаю, что законно являюсь вашим пленником.

— О, граф! — возразил Серый Медведь, усмехнувшись. — Стоит ли говорить о законности с несчастным индейцем? Ведь вы знаете, что мы этого слова не понимаем.

— Правда. Продолжайте.

— Я пришел…

— Зачем? — нетерпеливо перебил граф. — Объяснитесь.

— Я хочу предложить вам условие.

— Мне?

— Да, вам.

— Гм! Откровенно говоря, ваше обращение со мной не внушает мне большого доверия.

Индеец сделал протестующее движение.

— Все равно, — прибавил граф, — посмотрим, о чем вы говорите.

— Я не хотел бы связать вас так, как вы были скручены, когда попали в плен.

— Очень вам признателен.

— Но в эту минуту мне необходимы все мои воины, и я никого не могу оставить, чтобы караулить вас и вашего товарища.

— Что же это значит?

— То, что я требую вашего честного слова не стараться бежать в течение двадцати четырех часов.

— Какое же тут условие?

— Позвольте, я сейчас дойду до этого.

— Хорошо, я жду.

— Взамен того я обязуюсь…

— Ага! — заметил граф. — Посмотрим, что вы там обязуетесь сделать. Это любопытно!

— Я обязуюсь, — продолжал вождь все так же хладнокровно и бесстрастно, — возвратить вам свободу по истечении этих двадцати четырех часов.

— И моему товарищу?

Индеец утвердительно кивнул головой. Граф расхохотался во все горло.

— А если мы не примем этого условия? — поинтересовался он.

— Если нет?

— Ну да.

— Примете, — возразил индеец, насмешливо улыбаясь.

— Положим, но предположите на миг противное.

— Тогда вас обоих привяжут на рассвете к столбу пыток и будут истязать до заката солнца.

— Ого! Это ваше последнее слово?

— Последнее. Через полчаса я приду за вашим ответом. Вождь повернулся, чтобы выйти.

Граф вскочил, как ягуар, и очутился на ногах перед индейцем, держа в одной руке нож, в другой ружье.

— Минутку! — вскричал он.

— О-о-а! — воскликнул вождь, скрестив руки на широкой груди и глядя на пленников с насмешливым видом. — По-моему, вы приняли меры.

— Еще бы не принять, черт побери! — посмеиваясь, возразил Меткая Пуля. — Теперь наша очередь предписывать условия, если не ошибаюсь.

— Быть может, — холодно ответил Серый Медведь, — но у меня нет времени на пустую трату слов, пропустите меня, господа.

Меткая Пуля бросился к входу.

— Полноте, вождь, — сказал он, — не может же все это кончиться таким образом; мы не старые бабы, которых легко напугать! Прежде чем нас привяжут к столбу пыток, мы вас убьем.

Вождь презрительно пожал плечами.

— Вы с ума сошли, — сказал он, — пропустите меня, старый охотник, не вынуждайте к насильственным мерам.

— Нет-нет, вождь, — посмеиваясь, возразил Меткая Пуля, — мы не расстанемся таким образом! Тем хуже для вас, — зачем вы сунулись в волчью пасть?

Серый Медведь сделал нетерпеливое движение.

— Вы непременно хотите этого, — произнес он, — ну, так смотрите.

Он поднес к губам свисток из человеческой голени, который висел у него на шее, и пронзительно свистнул несколько раз.

Мгновенно бока палатки были распороты, и не успели европейцы опомниться и сообразить, что произошло, как чернокожие воины уже ринулись к ним, обезоружили их и связали.

Вождь все стоял со скрещенными на груди руками и бесстрастно взирал на происходящее.

Кайнахи с занесенными топорами как будто ожидали, устремив глаза на своего вождя, последнего приказания, последнего знака.

Это была ужасная минута ожидания; при всей храбрости пленников, нападение, жертвой которого они сделались, было так внезапно, так стремительно, что они чувствовали невольную внутреннюю дрожь.

Вождь наслаждался своим торжеством несколько мгновений, но затем повелительно поднял руку.

— Ступайте, — сказал он, — да возвратите оружие этим воинам, они гости Серого Медведя.

Черноногие скрылись так же быстро, как появились.

— Ну что? — спросил вождь слегка насмешливо. — Поняли вы меня наконец? Полагаете ли вы и теперь, что я в вашей власти?

— Хорошо, милостивый государь, — сухо ответил граф еще под живым впечатлением пережитых минут, — я вынужден признать то преимущество, которое случай дает вам надо мной; всякое сопротивление бесполезно, поэтому я соглашаюсь на этот раз исполнить вашу волю, но не иначе, как с двумя условиями.

— Принимаю их заранее, граф, — ответил Серый Медведь с поклоном.

— Не говорите опрометчиво, милостивый государь, вы даже не знаете, чего я потребую от вас.

— Я жду вашего объяснения, граф.

— Раз уж нет иного выхода, я буду во главе вашего войска, но один, без оружия, и в предстоящей мрачной трагедии ни за что не соглашусь на какую-либо другую роль, которую вы вздумали бы навязать мне.

Вождь нахмурил брови.

— А если я не согласен, граф? — возразил он глухим голосом.

— Если не согласны, — ответил граф с самым спокойным видом и ровным голосом, — я прибегну к верному и вполне действенному средству, чтобы заставить вас согласиться.

— К какому, граф?

— Я пущу себе пулю в лоб на виду у всех ваших воинов. Вождь бросил на него ехидный взгляд.

— Хорошо, — сказал он спустя минуту, — я согласен. Посмотрим теперь, каково ваше второе условие.

— Будете ли вы победителем или побежденным — а, надо сказать, я желаю последнего…

— Благодарю, — перебил вождь с насмешливым поклоном.

— Так вот, после сражения, каков бы ни был его исход, — продолжал граф, — вы будете честно биться со мной на равном оружии.

— О! Да вы предлагаете мне то, что у вас, белых, называется поединком, как вижу?

— Вам это неприятно?

— Напротив, принимаю это предложение, и очень охотно; у нас, кайнахов, также в традиции решать личные ссоры подобным образом.

— Стало быть, вы согласны на мои условия?

— Согласен, граф.

— Но кто же поручится мне, — продолжал молодой француз, — что вы говорите правду, а не обманываете меня?

— Я тому порука, — произнес громкий голос.

Все трое обернулись. У входа в палатку стоял неподвижно Белый Бизон.

При неожиданном появлении этого странного человека, черты которого дышали теперь величием, граф подчинился ему почти невольно и молча наклонил голову.

— Господа, — продолжал Серый Медведь, — вы свободны в черте стана.

— Спасибо, — ответил Меткая Пуля сердито, — но я-то ничего вам не обещал.

— Вы? — равнодушно переспросил вождь. — Можете оставаться или уходить, мне все равно.

Отвесив графу де Болье чинный поклон, вожди немедленно вышли.

ГЛАВА XXV. Перед нападением

Выйдя из палатки, вожди несколько минут шли рядом, не обмениваясь ни единым словом; оба казались погружены в глубокие размышления, вызванные, вероятно, предстоящими важными событиями, исход которых решал судьбу индейских племен в этой части американского материка.

Они достигли возвышенного пункта на пригорке, откуда открывался прекрасный вид далеко вокруг.

Ночь была тихая и благоухающая, в воздухе ни малейшего ветерка, ни одной тучки на темно-голубом небе, усеянном блестящими звездами; величественное безмолвие царствовало в прерии, где, однако, в эту минуту скрывались несколько тысяч человек, только и ожидавших слова или знака, чтобы приступить к резне.

Идущие машинально остановились и бросили задумчивый взгляд на величественную картину, расстилавшуюся у их ног.

На расстоянии трех ружейных выстрелов, у берега реки, волны которой казались при лунном свете широкой серебряной лентой, форт Макензи, мрачный и безмолвный, резко выделялся черным силуэтом, и сплошная тень его массивных сооружений простиралась далеко. Легкое дуновение ветра таинственно пробегало по кудрявым верхушкам деревьев и заставляло глухо содрогаться листву, а далее, словно величественная рама этой дивной картины, снежные вершины высоких пиков и зубчатых хребтов окаймляли пейзаж.

— На рассвете, — прошептал Серый Медведь, отвечая скорее на собственную мысль, чем обращаясь к спутнику, — эта гордая крепость будет принадлежать мне! Краснокожие станут властелинами там, где еще владычествуют теперь их жестокие гонители.

— Да, — машинально ответил Белый Бизон, — овладеть фортом ты можешь, но сумеешь ли удержать его в своих руках? Победить ничего не значит. Сколько раз краснокожие побеждали белых, а все же те поработили индейцев, их иго тяготеет над ними; они истребили, они рассеяли индейцев подобно тому, как осенний ветер разметает сухие листья.

— Правда, — со вздохом сказал молодой предводитель, — так было всегда с той минуты, когда белые ступили ногой на эту несчастную землю. Какое таинственное влияние постоянно покровительствовало им против нас?

— Вы сами, мой милый, — возразил Белый Бизон, грустно качая головой, — вы сами себе величайшие краги. Никому кроме себя вы не можете приписывать ваших постоянных поражений. Вечно вы режетесь из-за пустых ссор, вечно воюете друг с другом, а белые не преминули тайно подстрекать наследственную вражду, которой искусно воспользовались, чтобы расправиться с вами по частям.

— Да, вы говорили мне это не раз, и, как видите, я воспользовался наставлением: теперь все миссурийские индейцы соединились в одно целое, они повинуются одному вождю, идут под одним знаменем. Поверьте, этот союз принесет обильные плоды, мы прогоним этих хищных волков из наших пределов, мы оттесним их назад в их каменные города, и впредь одни мокасины краснокожих будут ступать по этим равнинам и эхо гор на берегу Миссури пробудится только от веселого смеха индейцев или боевого клича черноногих.

— Никто не обрадуется сильнее меня такому результату, я горячо желаю видеть свободными тех, у кого пользовался братским гостеприимством, но — увы! — кто может предвидеть будущее? Вожди, которых тебе удалось стараниями и терпением соединить для великого национального подвига, эти самые вожди интригуют исподтишка, боятся исполнять твою волю и завидуют той власти, которую сами дали тебе над собой. Берегись, чтобы они тебя не бросили!

— Яне дам им времени на это, уже несколько дней я слежу за всеми их проделками, знаю все их планы. До сих пор я молчал из осторожности, мне не хотелось рисковать успехом предприятия, но как только я овладею вот этой крепостью — о! поверьте, я заговорю тогда во всеуслышание, мой голос приобретет вес, моя власть — силу, которую вынуждены будут признавать самые беспокойные умы; победа сделает меня великим и грозным, я раздавлю пятой тех, кто втайне замышляет козни и не колеблясь восстанет против меня, если бы я потерпел поражение. Идите, отец мой, пусть все готовят к приступу при моем первом сигнале; осмотрите посты, наблюдайте за движениями неприятеля, через два часа раздастся мой боевой клич!..

Белый Бизон посмотрел на вождя со странным выражением, где дружба, страх и удивление поочередно одерживали верх, потом положил ему руку на плечо и сказал с глубоким чувством:

— Дитя, ты безумец, но безумец великодушный; дело перерождения, о котором ты мечтаешь, невозможно, но восторжествуешь ты или падешь, твоя попытка не пройдет бесследно; твой путь оставит на этой земле за собой светлый луч, который когда-нибудь в будущем послужит маяком для тех, кто после тебя примется за дело освобождения родного племени.

После минутного безмолвия — более красноречивого, чем любые слова, — они крепко обнялись. Наконец они расстались, и Серый Медведь остался один.

Молодой вождь вполне понимал трудности своего положения. Он видел, сколь справедливы замечания его приемного отца, но теперь поздно было отступать, следовало идти вперед во что бы то ни стало. Мы объяснили подробно в одной из предыдущих глав те причины, которые, так сказать, вынудили Серого Медведя поспешить с исполнением его замысла, теперь же, когда настала минута открытой борьбы, всякое колебание, всякий страх исчезли из сердца молодого предводителя и заменились холодной, непоколебимой решимостью, при полной свободе мысли, чтобы искусно разыграть решительную партию, от которой зависела судьба его племени.

После ухода Белого Бизона он сел на выступ скалы, облокотился на колени и, подперев руками голову, устремил взгляд на равнину. Вождь впал в глубокую задумчивость.

Уже давно он сидел словно в забытьи, лишь смутно сознавая окружавшую его действительность, когда чья-то рука легко опустилась на его плечо.

Вождь вздрогнул, как от электрического разряда, и быстро поднял голову.

— О! — воскликнул он с душевным волнением, которого не мог побороть. — Цвет Лианы здесь, в такой час!

Девушка кротко улыбнулась.

— Чему изумляется мой брат? — возразила она своим нежным мелодичным голосом. — Он знает, что Цвет Лианы любит бродить ночью, когда дремлет природа и голос Великого Духа слышен явственнее. Мы, молодые девушки, любим мечтать ночью при грустном свете, который тихо проливают звезды в тумане; он иногда точно делает осязаемыми наши мысли.

Вождь молча вздохнул.

— Вы печальны? — тихо спросила Цвет Лианы. — Вы — главный вождь нашего народа, самый славный воин нашего племени; что может заставить вас вздыхать?

Серый Медведь взял крошечную ручку, которую девушка не отнимала у него, и нежно пожал ее в своих руках.

— Разве не знает Цвет Лианы, — сказал он наконец, — отчего я страдаю, когда нахожусь рядом с ней?

— Откуда же мне знать? Хотя мои братья назвали меня девой прекрасной любви и предполагают, будто я общаюсь с духами воздуха и вод, увы! — я просто несведущая девушка. Я хотела бы знать причину вашей печали — тогда, быть может, мне удалось бы излечить ее.

— Нет, — возразил вождь, качая головой, — это не в твоей власти, дитя, для этого надо, чтобы твое сердце отвечало на биение моего, чтобы птичка, так сладко поющая в груди молодых девушек и нашептывающая им на ухо такие нежные слова, прилетела и к тебе.

Девушка улыбнулась и покраснела; она опустила глаза и сделала усилие, чтобы высвободить руку, которую Серый Медведь все держал в своих руках.

— Птичка, о которой говорит мой брат, уже прилетела ко мне, я видела ее, я слышала ее пение.

Вождь вскочил, и глаза его сверкнули.

— Ты любишь? — вскричал он, сильно взволнованный. — Кто из молодых воинов нашего племени сумел тронуть твое сердце и внушить тебе любовь?

Цвет Лианы задорно покачала прелестной головкой, улыбка слегка раскрыла ее свежие коралловые губки.

— Не знаю, то ли вы называете любовью, что чувствую я, — возразила она.

Серый Медведь помолчал.

— Почему и не быть этому? — тихо продолжал он с усилием. — Законы природы неизменны, никто не в состоянии уклониться от них. И для этого ребенка должен пробить час любви. По какому праву мне восставать против этого? Разве нет у меня в сердце священного чувства, перед которым меркнет всякое другое? Человек в моем положении настолько выше обыкновенных страстей, цель его так велика, что он не может поддаваться чувству любви к женщине. Тот, кто метит в избавители и преобразователи народа, сам уже не принадлежит к человеческому роду. Будем же достойны дела, за которое взялись, и предадим забвению безумную и безнадежную страсть… Эта девушка не может мне принадлежать, все становится между нами; следует быть ей отцом — и не более!

Он в унынии опустил голову на грудь и в течение нескольких минут оставался погружен в мрачные размышления.

Цвет Лианы смотрела на него с нежным состраданием; она не могла расслышать того, что вождь говорил про себя вполголоса, и ничего не поняла из его слов, но питала к нему горячую дружбу и страдала при виде его страданий. Не зная, чем утешить его, она ожидала с нетерпением, чтобы он наконец вспомнил об ее присутствии и заговорил с ней.

Наконец он поднял голову.

— Моя дочь не назвала мне того из наших молодых воинов, которого она предпочитает другим.

— А вождь не угадал? — робко спросила она.

— Серый Медведь вождь, он отец своих воинов, но он не подстерегает их поступки и мысли.

— Тот, о ком я говорю, не каинах, — возразила девушка.

— А! — в изумлении вскричал Серый Медведь, пытливо взглянув ей в лицо. — Это один из моих гостей?

— Его пленников, хочет сказать мой брат… — прошептала девушка.

— Что это значит, Цвет Лианы? Тебе ли, ребенку, едва родившемуся на свет, судить и объяснять мои действия? Ах! — прибавил он, нахмурив брови. — Теперь я понимаю, отчего бледнолицые были вооружены, когда я вошел к ним с час назад; не нужно теперь называть мне того, кто любим моей дочерью, я знаю его.

Девушка зарделась и опустила голову.

— Хорошо, — продолжал вождь сурово, — ты вольна любить, кого хочешь, но любовь не должна побуждать тебя изменять своему народу для бледнолицых. Цвет Лианы — дочь кайнахов!.. Для этого сообщения она пришла ко мне?

— Нет, — боязливо ответила девушка, — мне приказала прийти особа, которая сама придет, чтобы открыть мне в присутствии вождя важную тайну.

— Важную тайну? — повторил Серый Медведь. — Что это за особа?

— Ее называют Степной Волчицей, но со мной она всегда была добра, кротка и ласкова, несмотря на свою ненависть к индейцам.

— Странно!.. — пробормотал вождь. — Так ты ждешь ее? -Жду.

— Она назначила тебе свидание?

— Да, назначила.

— Ведь она сумасшедшая! — вскричал вождь. — Разве ты не знаешь этого, бедное дитя?

— К кому милостив Великий Дух, у того он отнимает разум, чтобы тот не чувствовал страдания скорби, — кротко возразила девушка.

Уже в течение нескольких секунд в листве слышался едва уловимый шелест, но опытное ухо вождя подметило бы его, если бы он не был поглощен разговором с молодой девушкой.

Вдруг ветви мгновенно раздвинулись и несколько человек, приведенных Степной Волчицей, бросились на вождя, опрокинули его на землю, прежде чем он успел опомниться от неожиданного нападения, и крепко скрутили его.

— Сумасшедшая! — вскричал Серый Медведь.

— Да, да, сумасшедшая! — повторила женщина прерывающимся голосом. — Наконец-то я дождалась мести! Она в моих руках! Благодарю, — обратилась она к двум-трем сопровождавшим ее людям, — теперь я покараулю его; он не уйдет, не бойтесь.

Три человека ушли молча; хотя в одежде индейцев, они скрывали свое лицо под плотными масками из ягуаровой шкуры, и не было никакой возможности узнать их.

На вершине пригорка теперь осталось всего три лица: Цвет Лианы, Маргарет и Серый Медведь, который с глухим стоном силился порвать узы.

Волчица пожирала глазами врага, лежащего у ее ног, и в ее взоре блистала невыразимая радость.

Цвет Лианы стояла неподвижно возле вождя и глядела на него задумчиво и грустно.

— Да, — говорила Волчица с выражением удовлетворенной ненависти, — рычи, пантера, грызи свои узы, которых не перегрызешь, наконец ты в моих руках! Теперь моя очередь терзать тебя, отплатить тебе за те страдания, которые ты причинял мне. О! Никогда я не отомщу тебе сполна, тебе — палачу всего моего семейства. Бог справедлив! Око за око, зуб за зуб, подлец!

Она подняла с земли упавший кинжал, который лежал у ее ног, и стала колоть его по всему телу.

— Отвечай, говори, слышишь ты, как холод стали проникает в твое тело? — продолжала она. — О! Я хотела бы убить тебя тысячу раз, если бы можно было наносить тысячу смертей в одно и то же время!

Вождь презрительно улыбнулся. В порыве бешенства Волчица занесла над ним кинжал, но Цвет Лианы перехватила ее руку.

Маргарет обернулась, словно тигрица, но, узнав девушку, выронила оружие из трепещущих рук, и в лице ее мгновенно отразились кротость и неизмеримая любовь.

— Ты! Ты здесь! — вскричала она. — Бедное дитя, ты не забыла о назначенном мной свидании, Бог прислал тебя!

— Да, — ответила девушка, — Великий Дух видит все, моя мать добра, Цвет Лианы любит ее, зачем так терзать человека, который заменил отца безродной сестре? Вождь всегда был добр к Цвету Лианы; простите его.

Маргарет посмотрела на милую девушку с тупым оцепенением, потом вдруг черты ее лица исказились, и она захохотала пронзительным, порывистым смехом.

— Как! — вскричала она резким голосом. — Ты, ты, Цвет Лианы, просишь за этого человека?

— Он был мне отцом, — просто ответила девушка.

— Да ведь ты не знаешь его!

— Он всегда был добр.

— Молчи, дитя, не проси Волчицу, — мрачно сказал вождь. — Серый Медведь воин, он сумеет умереть.

— Нет, вождь не должен умереть, — твердо возразила индианка.

Серый Медведь усмехнулся.

— Отомщен-то я, — сказал он.

— Собака, молчи! — крикнула на него Волчица и каблуком ткнула ему в лицо. — Молчи — или я вырву твой ехидный язык!

Индеец презрительно усмехнулся.

— Моя мать пойдет со мной, — сказала девушка, — я развяжу вождя, чтобы он вернулся к своим воинам, которые идут на бой.

Она подняла с земли кинжал и встала на колени возле пленника.

Теперь Волчица остановила ее руку.

— Прежде чем освободить его, ты должна выслушать меня, дитя.

— После выслушаю, — возразила девушка, — вождю следует быть со своими воинами во время боя.

— Умоляю тебя, Цвет Лианы, во имя того, что я сделала для тебя, выслушай меня пять минут, — настаивала Волчица. — После, когда я кончу говорить, если ты непременно захочешь освободить этого человека, клянусь, я не буду препятствовать тебе в этом.

Девушка долго смотрела на нее и наконец ответила своим тихим и приятным голосом:

— Говорите, я слушаю.

Глубокий вздох облегчения вырвался из стесненной груди Волчицы.

Наступила тишина.

Только и было слышно, что глухое мычание пленника.

— Ты права, — сказала наконец Волчица грустным голосом, — этот человек опекал тебя, был добр к тебе и взрастил тебя, — как видишь, я отдаю ему справедливость… Но рассказывал ли он тебе, как ты попала в его племя?

— Нет, никогда! —'прошептала девушка с грустью.

— Тогда я открою тебе тайну, которой он не смел открыть… В такую же ночь, как эта, человек, которого ты называешь отцом, напал во главе шайки свирепых воинов на твоего настоящего отца, захватил его со всем семейством, и пока твои два брата по приказанию этого чудовища жарились живые на костре, с твоего отца, привязанного к соседнему дереву, сдирали кожу живьем!

— Какой ужас! — вскричала девушка, мгновенно вскочив.

— А если ты не веришь мне, — продолжала Волчица пронзительным голосом, — сорви со своей шеи мешочек, сделанный из кожи твоего несчастного отца, и ты найдешь в нем то единственное, что сохранилось от него на земле.

Нервным движением девушка сорвала с шеи ладанку и судорожно сжала ее в руке.

— О! — воскликнула она. — Нет, нет, это невозможно, такое зверство немыслимо!

Вдруг она вытерла слезы, пристально посмотрела на Волчицу и вскричала со страшным выражением в голосе:

— Вы-то, вы откуда знаете об этом? Кто вам сказал, тот солгал!

— Я сама присутствовала при этом, — холодно возразила Волчица.

— Вы присутствовали? Вы?! Вы видели эту ужасную смерть?

— Видела. Я была при этом.

— Зачем? — вскричала девушка вне себя. — Отвечайте, зачем?

— Зачем? — повторила Волчица с невыразимым величием. — Зачем? Потому что я твоя мать, дитя!

При этом неожиданном открытии девушка мгновенно изменилась в лице, она будто онемела, глаза ее широко раскрылись, она вся затряслась от нервного трепета. С минуту она тщетно силилась вскрикнуть, потом вдруг разразилась рыданиями и упала в объятия Маргарет, вскричав душераздирающим голосом:

— Моя мать! Моя мать!

— Наконец! — исступленно взревела Волчица. — Наконец ты мне возвращена! Теперь ты моя!

Несколько мгновений мать и дочь, поглощенные собственными чувствами, забыли про весь мир.

Серый Медведь хотел воспользоваться этим случаем, чтобы спастись.

Он стал тихо откатываться в сторону, чтобы достигнуть таким способом края склона.

Вдруг девушка увидела его, подняла голову, как бы ужаленная змеей, и подбежала к нему.

— Стой! — крикнула она.

Вождь замер в неподвижности; судя по голосу девушки, он счел себя погибшим и покорился своей участи с тем фатализмом, который лежит в основе характера индейцев.

Однако он ошибался.

Цвет Лианы, вся бледная, устремляла горящий взор то на мать, то на человека, лежавшего у ее ног, и спрашивала себя в душе, ей ли, облагодетельствованной вождем, принадлежит право мстить ему за смерть своего отца; она чувствовала, что рука ее не достаточно сильна, сердце не достаточно жестоко для подобного поступка.

В течение нескольких мгновений три действующих лица этой страшной сцены оставались погружены в грозное безмолвие, нарушаемое только глухим и таинственным шепотом ночи.

Серый Медведь не боялся смерти, но он трепетал при мысли, что оставит неоконченной славную задачу, за которую взялся; он стыдился, что попал в ловушку, расставленную ему сумасшедшей. Вытянув шею вперед, он тоскливо следил, нахмурив брови, за теми чувствами, которые попеременно отражались на лице девушки, как в зеркале, чтобы по ним определить, есть ли хоть один шанс на спасение его жизни, драгоценной для тех, кого он хотел освободить.

Хоть он и покорился своей участи, однако надежды не терял; напротив, он усиленно боролся до последней минуты.

Наконец Цвет Лианы подняла голову. Ее прекрасное лицо имело необыкновенное выражение, оно сияло торжеством, ее кроткие голубые глаза точно лучились.

— Дайте мне пистолеты, которые у вас в руке, — обратилась она к матери голосом мелодичным и выразительным.

— Что ты хочешь сделать, дитя? — спросила Волчица, невольно подчиняясь ее влиянию.

— Отомстить за отца, — ведь вы за этим велели мне прийти?

Волчица молча подала ей оружие. Девушка взяла его и движением быстрее мысли швырнула в бездну.

— Несчастная! — вскричала миссис Маргарет. — Что ты сделала?

— Отомстила за отца! — ответила девушка с неподражаемым величием.

— Но ведь это убийца твоего отца, несчастная!

— Знаю, вы сказали мне; но он был добр ко мне, он лелеял мое детство. Он повиновался ненависти, которую его племя питает к бледнолицым, когда умертвил моего отца, но он заменил его мне по мере сил и переломил свою натуру индейца, чтобы охранять меня и поддерживать. Нас рассудил

Великий Дух — тот, чье око непрестанно устремлено на землю.

— Несчастная! Несчастная! — повторяла Волчица, ломая руки в приступе отчаяния.

Девушка наклонилась к вождю и перерезала узы. Серый Медведь вскочил на ноги, как ягуар.

Волчица сделала движение, как будто хотела броситься на него, но остановилась.

— Еще не все кончено между нами! — вскричала она. — О, во что бы то ни стало я отомщу!

Она бросилась в лес и скрылась там через мгновение.

— Серый Медведь, — продолжала девушка, обращаясь к вождю, который стоял возле нее спокойный и бесстрастный, как будто ничего особенного не произошло, — я предоставляю месть Великому Духу, женщина может только плакать. Прощай, я любила тебя как отца, которого ты отнял у меня, я не в силах ненавидеть тебя, но постараюсь забыть.

— Бедное дитя! — ответил вождь, глубоко тронутый. — Я должен казаться тебе очень виноватым. Увы! Только теперь я понимаю всю гнусность своего поступка, быть может, я когда-нибудь заслужу твое прощение.

Цвет Лианы улыбнулась с грустью.

— Простить тебя не в моей власти, — сказала она. — Один лишь Ваконда имеет на то право.

И, бросив на него последний взгляд, исполненный печали, она медленно удалилась и вошла в лес, погруженная в свои думы.

Серый Медведь долго следил за ней глазами.

— Не правы ли христиане? — пробормотал он, когда остался один. — Неужели на земле действительно существуют ангелы?

Он покачал головой и внимательно всмотрелся в небо, где звезды начинали бледнеть.

— Час настал! — тихо сказал он. — Буду ли я победителем?

ГЛАВА XXVI. Красный Волк

Для пояснения событий, которые должны следовать теперь, нам необходимо сделать несколько шагов назад и вернуться в палатку, где временно помещались граф де Болье и Меткая Пуля. Два белых были сильно разочарованы исходом их разговора с Серым Медведем, однако граф, как истый дворянин, не мог не признать со свойственным ему благородством, что в этом случае выгодная роль осталась за индейским вождем, смелость, а главное, величие которого внушали ему невольное удивление. Что касается Меткой Пули, то достойный охотник не задумывался так глубоко; взбешенный своей неудачей, а еще более пренебрежением вождя к нему, он придумывал самые страшные планы мести, выходя из себя от бешенства.

Граф забавлялся несколько минут проделками товарища, который расхаживал взад и вперед, бормоча себе что-то под нос, сжимая кулаки, поднимая глаза кверху и стуча оземь прикладом винтовки с комичным отчаянием; но наконец молодой человек не выдержал и разразился громким хохотом.

Охотник стал как вкопанный и осмотрелся вокруг, чтобы узнать причину несвоевременной веселости графа.

— Что случилось, господин Эдуард? — спросил он. — Что вас так рассмешило?

Разумеется, этот вопрос, заданный с испугом, только заставил графа расхохотаться еще сильнее.

— Ах! Дружище, — вскричал он, — ведь я смеюсь над вашим уморительным видом и сумасбродными проделками, за которыми я наблюдаю вот уже добрых двадцать минут.

— Можно ли обращать это в шутку, господин Эдуард? — возразил Меткая Пуля.

— По-видимому, вы принимаете это близко к сердцу, любезный друг. Никогда не видел я вас таким взволнованным. Можно подумать, что вы лишились той гордой самоуверенности, которая помогала вам пренебрегать всеми опасностями.

— Нет, нет, господин Эдуард, вы ошибаетесь, мое мнение на этот счет составлено давно, я твердо уверен, что эти красные черти никогда не исхитрятся убить меня; но, видите ли, меня бесит то, что они так ловко надули меня, это задевает мое самолюбие, знаете ли, вот я и ломаю голову, чтобы придумать средство сыграть с ними шутку в свою очередь.

— Думайте, приятель; если возможно что-либо сделать, я помогу вам. Но пока мне остается сидеть сложа руки и оставаться безучастным, — я связан словом.

— Как! — вскричал Меткая Пуля в изумлении. — Вы останетесь здесь, чтобы содействовать их дьявольским фокусам?!

— Придется, любезный друг, раз уж я обещал.

— Ну, само собой, вы обещали, иначе и сделать нельзя было, но слово, данное индейцу, не в счет, господин Эдуард. Краснокожие — идиоты! Что они смыслят в чести? В подобной ситуации Серый Медведь вовсе не считал бы себя связанным относительно вас, будьте уверены.

— Возможно, любезный друг, хотя я и не разделяю вашего мнения: Серый Медведь человек необыкновенный, он одарен редким умом.

— На что служит ему этот ум? На то разве только, чтобы превзойти своих соплеменников в хитрости и коварстве?.. Поверьте мне, не церемоньтесь, раскланяйтесь с ним по-французски, как говорят на юге, и наплюйте на все; краснокожие первые одобрят ваш поступок.

— Любезный друг, — твердо ответил граф, — напрасно распространяться на этот счет. Мы, дворяне, дав слово, подчиняемся ему безусловно, кто бы ни был тот, кому наше слово дано, и какого бы цвета ни была его кожа.

— Как хотите, господин Эдуард, это дело ваше, я не вправе давать вам советы или навязывать свое мнение, вы лучше меня рассудите, как вам надо поступать. Будьте спокойны, больше я не скажу вам ни слова об этом.

— Спасибо, друг.

— Все это прекрасно, но что же нам теперь делать?

— Как! Что нам делать? Что вам делать, хотите вы сказать?

— Нет, господин Эдуард, я сказал именно то, что хотел сказать; вы же понимаете, что я не оставлю вас одного в этом гнезде ехидн?

— Напротив, любезный друг, вы сделаете это немедленно.

— Я?! — вскричал охотник и расхохотался во всю глотку.

— Да, вы, мой друг, так надо.

— Ба-а! Почему же надо, когда вы остаетесь?

— Именно потому и надо. Охотник задумался на минуту.

— Должен вам сказать, что я ничего не понимаю, — сказал он наконец.

— Но дело ясно, — возразил граф.

— Гм! Может быть, но только не для меня.

— Разве вы не понимаете, что нам надо отомстить за себя?

— О! Что касается этого, то я все понимаю как нельзя лучше.

— Как же мы достигнем этой цели, если вы упрямитесь и не желаете уходить?

— Да ведь вы же останетесь, — упорствовал охотник.

— Это совсем другое дело. Я остаюсь потому, что связан словом, а вы вольны уйти или оставаться. Вам надо пользоваться этим и тотчас уходить. Когда вы выберетесь на волю, отыщите приятелей, что будет не трудно в прерии; думаю, что мой честный Ивон, несмотря на свою трусость, вероятно, также хлопочет о моем избавлении. Повидайтесь с ним и решите что-нибудь. Я не могу уйти отсюда, это правда, но я и не могу запретить моим друзьям освободить меня! Если им это удастся, то мое слово будет снято с меня и ничто не помешает мне следовать за ними. Теперь вы понимаете?

— Понимать-то понимаю, господин Эдуард, но должен признаться, что не решаюсь оставить вас одного среди этих краснокожих дьяволов.

— Не беспокойтесь на этот счет, Меткая Пуля, я не подвергаюсь никакой опасности, они питают ко мне такое благоговение, что мне нечего опасаться с их стороны. Впрочем, Серый Медведь сумеет защитить меня в случае необходимости. Итак, любезный друг, послушайтесь меня и уходите скорее. Вы больше поможете мне, если уйдете, чем будете упорно находится здесь, где ваше присутствие в случае опасности мне скорее навредит, чем пойдет на пользу.

— Вам лучше знать, граф, и раз вы требуете этого, то я уйду, — ответил охотник, грустно качая головой.

— Главное, будьте осторожны, выходя из стана; смотрите, чтобы вас не убили!

Охотник презрительно улыбнулся.

— Вы знаете, что краснокожие не могут справиться со мной, — возразил он.

— А я забыл! — со смехом ответил граф. — Ну, прощайте, дружище! Не оставайтесь тут дольше. Желаю успеха!

— До свидания, господин Эдуард, позвольте мне пожать вашу руку. Как знать, сведет ли нас еще судьба!

— Нет, мы должны обняться, любезный друг, — возразил граф, — ведь мы братья!

— С радостью! — вскричал просиявший канадец и бросился в раскрытые объятия графа.

Они крепко обнялись и наконец расстались. Граф лег на кучу шкур, которые служили ему постелью, а канадец, осмотрев свое оружие, в последний раз кивнул на прощание молодому человеку и вышел из палатки.

Меткая Пуля медленно прошел стан с винтовкой в руке, высоко подняв голову и гордо осматриваясь вокруг. Индейцы, по-видимому, не обращали никакого внимания на присутствие среди них канадца и дали ему преспокойно уйти.

Когда охотник отошел на два ружейных выстрела от стана, он приостановился и стал размышлять, как ему поступить, чтобы выручить графа. В несколько минут его решение было принято, и он направился к укреплению скваттера тем беглым шагом быстрее лошадиной рыси, которым ходят люди, освоенные с прерией.

Когда Меткая Пуля дошел до плантации, Джон Брайт держал совещание с Ивоном и охотниками, которых прислал майор Мелвилл. Появление Меткой Пули вызвало громкое радостное «ура».

Американцы находились в порядочном затруднении. Как бы подробны ни были сведения, которые собрала миссис Маргарет о намерениях Серого Медведя и замыслах индейцев, все-таки ее отчет майору Мелвиллу был очень неполон по той естественной причине, что старейшины великого совета союзных племен держали свои совещания в глубочайшей тайне и Красный Волк, несмотря на свою проницательность и ловкость, с трудом уловил одну лишь небольшую часть плана, которым должны были руководствоваться вожди.

Разведчики, разосланные по всем направлениям, вернулись с грозными сведениями о передвижениях черноногих; индейцы, казалось, вознамерились теперь нанести решительный удар; все миссурийские племена отозвались на призыв Серого Медведя и теперь прибывали одно за другим, чтобы примкнуть к союзным силам, которые вначале состояли из тысячи человек, но мало-помалу достигли грозной цифры в четыре тысячи и, по всей вероятности, не остановятся на этом числе.

Невидимый неприятель окружил форт Макензи со всех сторон и преграждал всякое сообщение с другими фортами компании. Положение майора было крайне опасным.

Охотники находились в большом недоумении и уже несколько часов держали большое совещание, но не придумали еще никакого способа, достаточно действенного и удобоисполнимого, чтобы заставить индейцев снять осаду с форта.

Белые достигли владычества в Америке только посредством неприязни, которую разжигали между первобытными народами этого материка. Где туземцы действовали дружно, европейцы потерпели поражение, как, например, в Чили, где арауканы до сих пор составляют независимую республику и храбро отстаивают свои права; и семинолы в Луизиане только в последнее время были покорены после ожесточенной войны, веденной по всем правилам. Да много еще индейских народов могли бы мы назвать, если бы понадобилось подтвердить фактами наше мнение.

На этот раз краснокожие, казалось, осознали важность искреннего и крепкого союза.

Вожди соединившихся народов точно предали забвению вражду и зависть, существовавшие между различными племенами, чтобы истребить общего врага. Разумеется, несмотря на свою храбрость, американцы трепетали при мысли о предстоящей губительной войне с неприятелем, ожесточенным долгими притеснениями, когда пересчитывали, сколько их, и убеждались в своей малочисленности и бессилии против громадных полчищ, готовившихся подавить их.

Совещание, прерванное на минуту прибытием Меткой Пули, продолжалось с прежним жаром.

— Ей-Богу! — вскричал Джон Брайт, с гневом ударяя кулаком по колену. — Надо сознаться, что мне не везет, — как ни кинь, а все клин! Едва я успел устроиться тут, где все предвещало мне самые приятные перспективы, как вдруг против воли оказался увлечен в войну с этими проклятыми язычниками. Кто знает, как все это закончится? Для меня ясно только то, что мы оставим тут наши скальпы. Нечего сказать, большая радость для человека мирного, у которого только одна забота — честным трудом взрастить свою семью!

— Не о том теперь речь, — возразил Ивон, — надо освободить моего хозяина во что бы ни стало! Как?! Вы боитесь драться, когда это почти ваше ремесло и весь свой век вы только этим и занимаетесь, а я, известный трус, нисколько не боюсь рисковать скальпом, чтобы спасти своего господина?..

— Вы не поняли меня, дружище Ивон, я не боюсь драться с краснокожими — сохрани меня Бог бояться поганцев, которых презираю. Но позволительно, я думаю, честному и трудолюбивому землепашцу, как я, сокрушаться о последствиях войны с этими дьяволами. Я очень хорошо знаю, чем обязан вашему господину и, конечно, не задумаюсь бежать к нему на помощь, что бы из того ни вышло. Моим небольшим достоянием я обязан ему. Я не забыл этого, ей-Богу! И дам убить себя, но долг свой исполню!

— Ну вот, так-то лучше! — вскричал обрадованный Ивон. — Я знал, что вы не способны отступить.

— К несчастью, — вмешался Меткая Пуля, — все это нисколько не приближает нас к цели. Я не вижу средства помочь нашим друзьям. Эти краснокожие черти нагрянут на вас, как туча саранчи в июле; сколько ни убивай их, а они все-таки осилят нас численностью.

Эта печальная истина, вполне сознаваемая присутствующими, погрузила их в безмолвную грусть. Нельзя обсуждать физическую невозможность, ей можно только покориться. Американцы ожидали неминуемой катастрофы, и отчаяние их было соразмерно собственному бессилию. Вдруг снаружи раздался крик «к оружию!», повторенный несколько раз. Все вздрогнули, схватились за винтовки и выбежали на двор.

Крик, прервавший совещание, был призывом Уильяма, сына скваттера.

Джон Брайт все еще занимал вершину пригорка, на котором устроил свой лагерь по прибытии в эту местность; благодаря работам североамериканцев пригорок превратился в настоящий форт, способный выдержать не только внезапное нападение бродяг и воров, но даже устоять против значительных сил.

Все обратили свой взор на равнину, волнистая поверхность которой открывалась взору на пять или шесть миль вокруг. Охотники убедились с тайным страхом, что Уильям не ошибся, — многочисленный отряд индейцев в полном боевом снаряжении мчался по равнине и быстро приближался к плантации.

— Черт побери! — пробормотал Меткая Пуля сквозь зубы. — Дело дрянь. Ну, я должен сознаться, что эти проклятые нехристи порядком научились тактике; если так пойдет и дальше, они вскоре заткнут нас за пояс.

— Вы думаете? — откликнулся Джон Брайт с беспокойством.

— Как не думать! — ответил охотник. — Очевидно, что они собираются напасть на нас, их план так же ясен для меня теперь, как будто они сами сообщили мне его.

— Ага! — с любопытством вскричал Ивон.

— Сами судите, — продолжал охотник, — индейцы хотят разом напасть на все посты белых, чтобы поставить их в невозможность помогать друг другу; это очень логично с их стороны, таким образом они одолеют нас без труда и перебьют поодиночке… Гм! Человек, который предводительствует ими, страшный противник для нас! Нам надо примириться с нашей судьбой, ребята, — мы погибли, это для меня так ясно, как будто скальпель уже на наших волосах. Остается одно — оказать перед смертью храбрый отпор!

От этих слов, произнесенных охотником свойственным ему ровным и хладнокровным тоном, мороз пробежал по коже присутствующих.

— Один я, быть может, спасусь от общей участи, — беспечно прибавил Меткая Пуля.

— Ба-а! Это почему же, старина? — полюбопытствовал Ивон.

— Потому, черт побери, — с усмешкой сказал тот, — что индейцы не могут убить меня, как вам известно.

— А! — воскликнул изумленный Ивон, глядя на приятеля с восторгом.

— Да, это так, — заключил Меткая Пуля, поставив ружье прикладом на землю и опираясь руками на дуло.

Между тем краснокожие быстро продвигались вперед. Их было по крайней мере полтораста человек, и почти все имели ружья, что означало отборное войско. Шагов на десять впереди отряда ехали два всадника — вероятно, вожди.

На расстоянии полутора выстрелов от укреплений индейцы остановились, некоторое время совещались между собой, затем от них отделился всадник, пустил лошадь вскачь и, когда подъехал к частоколу на расстояние пистолетного выстрела, махнул в воздухе бизоновой шкурой.

— Эй, Джон Брайт! — насмешливо сказал Меткая Пуля. — Это относится к вам, как командиру гарнизона. Краснокожие желают вступить в переговоры.

— Ух! — вскричал американец. — Меня так и подмывает всадить вместо ответа пулю в мерзавца, который там гарцует!

С этими словами он поднял винтовку.

— Сохрани вас Бог! — остановил его охотник. — Вы не знаете краснокожих: пока не раздалось первого выстрела, еще есть возможность уговорить их.

— Знаете, старина, что вам следовало бы сделать? — произнес вдруг Ивон.

— Что же, мой осторожный приятель? — спросил канадец.

— Ведь вы не боитесь, что краснокожие убьют вас, так пойдите и переговорите с ними; пожалуй, вы еще уладите дело.

— Да-да! Это прекрасная мысль! Почем знать, что из этого выйдет? Сейчас же иду, это и в самом деле будет лучше!.. Вы идете со мной, Ивон?

— Почему бы и нет? — заметил тот. — С вами я не трушу.

— Решено. Отпирайте нам ворота, Джон Брайт, а главное, смотрите в оба во время нашего отсутствия, при первом подозрительном движении стреляйте в язычников.

— Будьте спокойны, старый охотник, — сказал тот, крепко пожимая ему руку. — Я не хотел бы, чтобы с вами случилось несчастье, вы — ей-Богу! — молодец!..

— Думаю, что так оно и есть, — со смехом ответил канадец, — но главным образом я озабочен относительно вот этого славного малого, а за себя мне опасаться нечего.

— Все равно, я глаз не спущу с этих чертей.

— Вреда это не принесет.

Ворота отворили; Меткая Пуля с Ивоном сошли с пригорка и направились к всаднику, который ожидал их, сидя на лошади с гордой осанкой.

— Ага! — прошептал Меткая Пуля, когда приблизился к нему настолько, что смог разглядеть его лицо. — Я думаю, наше дело не так плохо, как я полагал вначале.

— Почему вы так думаете? — спросил Ивон.

— А вы взгляните на этого индейца; разве вы не узнаете Красного Волка?

— В самом деле, это он. Но что из этого?

— То, что я не считаю Красного Волка таким врагом, как казалось бы с первого взгляда.

— И вы уверены, что не ошибаетесь?

— Тише! Сейчас мы увидим.

Три человека чинно раскланялись по индейскому обычаю, приложив правую руку к сердцу, а левую протянув вперед ладонью кверху и растопырив пальцы.

— Мой брат желанный гость своих бледнолицых друзей, — сказал Меткая Пуля, — не согласится ли он сесть у огня совета и выкурить трубку в моем вигваме?

— Сам охотник решит, пришел ли Красный Волк как друг, — возразил индеец.

— Хорошо, — сказал канадец. — Разве Красный Волк опасался измены со стороны своих белых друзей, что привел с собой такую многочисленную рать?

Черноногий тонко улыбнулся:

— Красный Волк — вождь кайнахов, — сказал он, — язык его не раздвоен, слова, исходящие из его груди, идут от сердца. Вождь хочет помочь своим бледнолицым друзьям.

— О! — воскликнул Меткая Пуля. — Вождь говорил хорошо, его слова приятно звучали в моих ушах. Чего желает мой брат?

— Сесть у огня совета бледнолицых, чтобы объяснить им причину, почему он здесь.

— Хорошо! Мой брат пойдет к бледнолицым один?

— Нет, другое лицо придет с вождем.

— Кто же это лицо, кому великий вождь оказывает такое доверие?

— Степная Волчица.

Меткая Пуля едва удержался от радостного движения.

— Хорошо! — повторил он. — Мой брат может прийти со Степной Волчицей; бледнолицые примут их радушно.

— Не возвестит ли мой брат охотник своих друзей о нашем посещении?

— Да, вождь, я сейчас же пойду исполнять это поручение. Переговоры были закончены, и после новых взаимных поклонов три человека разошлись.

Меткая Пуля и бретонец поспешно вернулись в укрепление.

— Победа! — вскричал охотник, входя. — Мы спасены!

Все столпились вокруг него, сгорая от нетерпения услышать подробности переговоров. Канадец удовлетворил всеобщее любопытство не теряя ни минуты.

— Ого! — заметил Джон Брайт. — Если старуха с ними, то мы действительно спасены.

И он весело потер руки.

После своей горестной неудачи с ловушкой, расставленной Серому Медведю, миссис Маргарет не впала в уныние, но, напротив, возгорелась еще более сильной жаждой мести. Не теряя ни минуты на пустые сожаления, что ей не удалось достигнуть своей цели, она немедленно принялась за новые меры, твердо вознамерившись нанести решительный удар. Она была ослеплена яростью и стремилась вперед, несмотря ни на какие последствия.

Не прошло и десяти минут после того, как она оставила Серого Медведя, как она уже выезжала из лагеря в сопровождении Красного Волка, который по ее приказанию взял с собой воинов, находившихся под его началом. Все они направились к плантации скваттера.

Едва Меткая Пуля успел объяснить друзьям то, что они желали знать, как миссис Маргарет и Красный Волк въехали в укрепленный стан, где были встречены с величайшим дружелюбием, особенно Джоном Брайтом, который от всего сердца радовался, что его плантации не угрожает опасность и гроза разразится где-нибудь в другом месте.

Вернемся теперь в форт Макензи, где происходили чрезвычайно важные события.

ГЛАВА XXVII. Нападение

Белый Бизон и Серый Медведь составили план сражения с редким искусством. Едва оба вождя расположились станом в прогалине, как они вступили в переговоры с предводителями других племен, стоявших лагерем неподалеку. Они хотели таким образом скоординировать общие действия, чтобы напасть на американцев со всех сторон в одно и то же время.

Хотя краснокожие до крайности хитры, но американцы успели обмануть их благодаря темноте и безмолвию, царствовавшим в форте, на стенах которого нигде не блестели штыки часовых.

Оставив лошадей, уже не нужных им теперь, индейцы легли наземь, поползли в высокой траве, как пресмыкающиеся, и таким образом подобрались к самому валу форта.

Все казалось вымершим и безмолвным, но на самом деле две тысячи неустрашимых воинов коварно прокрадывались во мраке, собираясь штурмом брать крепость, где сорок храбрецов ожидали только сигнала вступить в бой.

Когда все приказания были отданы и последние воины, за исключением тех, которые стерегли пленников, сошли с пригорка, Серый Медведь, заметивший некоторое зловещее колебание в рядах союзных предводителей, решился на последнее средство, чтобы заручиться содействием графа. Мы видели, что из этого вышло.

Оставшись один, Серый Медведь дал сигнал к приступу. Индейцы понеслись на пригорок, как вихрь и, размахивая оружием, с громкими воплями ринулись на форт.

Вдруг раздался страшный залп, и форт Макензи, словно новый Синай, появился опоясанный дымом и ослепительными молниями.

Сражение началось.

Вся равнина, насколько мог охватить взор, покрылась многочисленными боевыми отрядами индейцев, которые все стекались к одному центру, неустрашимо идя вперед и то и дело направляя залпы из ружей на форт; с того места, где цепь холмов примыкала к Миссури, постоянно прибывали все новые и новые пиеганы.

Группами от трех до двадцати человек неслись они вскачь на взмыленных лошадях, что заставляло думать, что они прибыли издалека; черноногие были в боевом наряде, в различных украшениях и с разнородным оружием — с луком и колчаном на спине, с ружьем в руке, — при своих талисманах, с головами, увенчанными перьями, некоторые из которых были великолепными орлиными перьями, черными и белыми, и с развевающимся плюмажем.

Они сидели на красивых попонах из пантеровых шкур, подбитых красной материей; верхняя часть их тела была обнажена, только полоска волчьей шкуры перекинута через плечо; их щиты украшались перьями и разноцветным сукном.

В этом наряде индейцы имели величественный и грозный вид, который поражал воображение и внушал страх.

Некоторые из них, подгоняя усталых лошадей кнутом, чтобы скорее достигнуть места битвы, примчались тотчас на высоты с пением и боевым кличем.

На пригорке и около форта борьба казалась всего ожесточеннее. Черноногие укрывались за высоким частоколом, который вбили в землю во время ночи, и отвечали на огонь американцев таким же дружным огнем, криками подбадривая друг друга и призывая мужественно стоять против их неумолимых врагов.

Впрочем, отпор был так же энергичен, как и нападение, и борьба, по-видимому, должна была продлиться долго.

Уже вся равнина была усеяна множеством тел; лошади, освободившись от седоков, с громким ржанием разбегались в разные стороны, и стон раненых сливался по временам с вызывающими криками штурмующих.

Тотчас вслед за тем, как был подан сигнал, Серый Медведь бегом бросился к палатке, где находился его пленник.

— Теперь пора! — сказал он.

— Я готов, — ответил граф. — Идите, а я буду постоянно находиться возле вас.

— Так пойдемте.

Они вышли вместе и бросились вперед, чтобы встать во главе сражающихся.

Граф де Болье не был вооружен, как объявил об этом заранее; он гордо поднимал голову, когда пуля со свистом пролетала мимо его уха, и улыбался смерти, которую, быть может, призывал в душе. Несмотря на свое презрение к людям белой расы, индеец против воли восхищался таким неподдельным, таким возвышенно-стоическим мужеством.

— Вы храбрый человек, — заметил он графу.

— А вы разве сомневались? — просто ответил тот. Между тем борьба становилась с каждой минутой все ожесточеннее.

Индейцы с львиным рыком устремлялись на палисад, которым был обнесен форт, и давали убивать себя, не отступая ни на шаг.

Ров был почти доверху наполнен их телами.

Американцы, вынужденные защищаться одновременно со всех сторон, отстреливались с методичным спокойствием людей неустрашимых, которые без колебаний жертвовали жизнью, зная, что им неоткуда ожидать помощи.

С самого начала боя Белый Бизон взял отряд отборных воинов, занял пригорок, который возвышался над фортом Макензи, и тем еще более затруднил и без того критическое положение защитников укреплений, подвергавшихся страшному и метко направленному огню; число их было так мало, что огонь неприятеля причинял им невосполнимые потери.

Стоя у флагштока с развевающимся флагом, скрестив руки на груди, весь бледный и стиснув зубы, майор Мелвилл видел, как его люди падают один за другим, и в ярости топал ногой, что не может им помочь.

Вдруг страшный крик отчаяния раздался изнутри строений; обезумев от ужаса, жены солдат и наемников выбежали толпой на двор, спасаясь от неприятеля, которого еще не было видно.

Белый Бизон с отрядом индейцев обогнул форт и открыл потайной вход, который, как полагал майор, никому не был известен и в случае такого приступа, когда всякое сопротивление невозможно, должен был служить путем отступления для гарнизона.

С этой минуты гибель американцев была неминуема; с ними не сражались, их просто резали.

Майор бросился к строениям во главе нескольких храбрецов.

Индейцы перелезали через палисад со всех сторон, так как защитников больше не оказывалось.

Наконец небольшое число американцев, оставшихся в живых, собралось вокруг мачты, на которой развевался усеянный звездами флаг Соединенных Штатов; они прилагали все усилия, чтобы дорого продать свою жизнь, так как более всего опасались попасть живыми в руки жестоких противников.

Индейцы отвечали грозным боевым кличем на «ура» неприятеля и накидывались на него, словно волки, размахивая над головами окровавленными топорами.

— Сложите оружие! — крикнул Серый Медведь, ворвавшись на поле битвы.

— Никогда! — возразил майор, бросаясь на него с маленькой горсткой оставшихся в живых солдат.

И снова бой возобновился, ожесточеннее и неумолимее прежнего.

Индейцы стали бросать во все стороны зажженные факелы, от которых крыши строений мгновенно загорались и вспыхивали ярким пламенем.

Майор Мелвилл понял, что победа окончательно ускользает у него из рук, и попытался совершить отступление.

Но это было дело не легкое. Нечего было и думать перелезть через палисад, а единственный выход — ворота — стерегли черноногие; искусно заняв позицию, они отталкивали копьями тех, кто пытался воспользоваться этим проходом.

Однако другого выхода не было. Майор собрал своих последних солдат для отчаянной попытки и с невообразимой яростью ринулся вперед напропалую, чтобы пробиться, если возможно, сквозь толпу врагов.

Произошло ужасное сражение — лучше сказать не сражение, а бойня; схватывались врукопашную один на один, грудь с грудью, резались кинжалами, рвали друг друга ногтями и зубами, кто падал, тот не вставал, раненых мгновенно добивали.

Эта возмутительная резня продолжалась около четверти часа, две трети американцев пали, остальные наконец прорвались сквозь толпу врагов и пустились бежать, преследуемые по пятам индейцами, которые теперь приступили к ужасной охоте за людьми.

Никогда еще краснокожие не боролись с белыми так ожесточенно и так стойко. Их воодушевляло присутствие среди них графа, безоружного и улыбающегося, который казался неуязвимым, хотя находился вместе с их предводителем в самой гуще сражения и пули так и свистели вокруг него. Они действительно считали его давно ожидаемым Моктекусомой, чье появление наконец возвратит им свободу, отнятую у них белыми.

Они не сводили глаз с молодого француза, приветствовали его громкими криками радости и прилагали все усилия, чтобы покончить со своими противниками.

Серый Медведь бросился к американскому флагу, схватил его за древко и взмахнул им над головой.

— Победа! Победа! — вскричал он восторженно.

Черноногие откликнулись ревом на этот крик и рассыпались во все стороны, чтобы приступить к грабежу.

В форте осталось только несколько человек. В их числе находился и майор.

Старый служака не хотел пережить свое поражение. Индейцы бросились к нему со страшными криками, собираясь изрубить его на куски.

Старик стоял спокойно, не делая ни единого движения, чтобы защищаться.

— Стойте! — крикнул граф и, обратившись к Серому Медведю, сказал: — Неужели вы хладнокровно дадите умертвить этого храброго воина?

— Нет, если он отдаст мне свою шпагу.

— Никогда! — с жаром вскричал старик, величественным движением переломил о колено свою шпагу, окровавленную до самого эфеса, швырнул обломки к ногам вождя и, скрестив руки, бросил презрительный взгляд на победителя, говоря:

— Теперь убейте меня, я не могу защищаться!

— Браво! — воскликнул граф и, не думая о последствиях своего поступка, бросился к майору и крепко пожал ему руку.

Серый Медведь смотрел на этих двух людей с выражением, которого нельзя передать словами.

— О! — с прискорбием прошептал он про себя. — Сколько бы мы ни разбивали их, победить нам не удастся никогда. Эти люди могущественнее нас, они рождены быть нашими повелителями.

Он поднял руку над головой.

— Довольно! — произнес он громким голосом.

— Довольно! — повторил граф. — Пощады побежденным! При всем уважении индейцев к их предводителю, они едва ли послушались бы его теперь, но графу они повиновались мгновенно вследствие суеверного благоговения к нему. Они опустили оружие, и резне был положен конец.

В мгновение ока американцы были обезоружены, и краснокожие завладели фортом.

Серый Медведь взял свое знамя из рук воина, который нес его, несколько раз поднял его вверх и укрепил на место американского флага при иступленных рукоплесканиях толпы, которая в упоении восторга едва верила своему торжеству.

Белый Бизон не терял ни минуты, чтобы упрочить за собой мирное владение фортом, завоевание которого стоило таких усилий союзникам и таких потоков крови.

Когда вожди восстановили некоторый порядок среди воинов, когда потушили пожар, угрожавший форту, когда, наконец, были приняты все меры предосторожности, чтобы оградить себя от внезапного возвращения американцев, хотя последнее предположение и казалось маловероятным, Серый Медведь и Белый Бизон удалились в комнату, принадлежавшую раньше майору; граф отправился вслед за ними.

— Наконец-то, — весело вскричал молодой вождь, — мы доказали гордым американцам, что они могут быть побеждены!

— Ваша слабость составляла их силу, — ответил Белый Бизон. — Вы начали хорошо, теперь надо продолжать; победить — это еще не все, надо уметь пользоваться победой.

— Извините, что перебиваю вас, господа, — сказал граф, — но я думаю, что настало время свести наши счеты.

— Что вы подразумеваете под этим? — надменно поинтересовался Белый Бизон.

— Сейчас объясню, — ответил граф и обратился к Серому Медведю: — Надеюсь, вы отдадите мне справедливость, — сказал он, — что я сдержал данное вам слово; несмотря на скорбь, несмотря на отвращение, я не уклонился от обещанного ни разу, вы всегда видели меня возле себя холодным и бесстрастным, не так ли? Скажите сами, вождь.

— Это справедливо, — холодно ответил Серый Медведь.

— Хорошо. Но теперь моя очередь требовать исполнения вашего слова.

— Потрудитесь выразиться точнее, граф; в последние часы я был и действующим лицом, и свидетелем таких необычайных событий, что мог забыть то, что обещал вам.

Граф презрительно улыбнулся.

— Я ожидал уверток, — сухо заметил он.

— Вы меня не поняли. Я действительно мог забыть, хотя все-таки готов исполнить всякое справедливое требование с вашей стороны.

— Положим, я допускаю это; позвольте в таком случае напомнить вам наши условия.

— Буду очень рад.

— Я обязался находиться при вас без оружия во время боя, следовать за вами всюду и постоянно находиться впереди сражающихся.

— Совершенно справедливо, и я должен сознаться, что вы благородно исполнили эту опасную задачу.

— Очень хорошо; я сделал только то, что мне повелевала честь. Вы со своей стороны обязались, каков бы ни был исход сражения, возвратить мне свободу и честно выйти со мной на бой за низкую измену, жертвой которой я сделался, и за ту гнусную роль, которую вы заставили меня выполнять без моего ведома.

— Ого! — вскричал Белый Бизон, нахмурив брови и стукнув кулаком по столу. — Неужели ты действительно дал такое обещание, дитя?

Граф оглянулся на старика с неизъяснимым презрением.

— Мне кажется, прости Господи, — произнес он, — вы сомневаетесь в честном слове дворянина.

— Полноте, милостивый государь, — возразил с усмешкой революционер, — с кем это вы говорите о чести, о дворянстве? Вы забываете, видно, что вы в прерии, что перед вами дикари, как вы называете нас. Разве мы признаем ваши глупые различия каст? Разве мы приняли ваши законы и нелепые предрассудки?

— То, к чему вы относитесь с таким пренебрежением, милостивый государь, — с живостью возразил граф, — до сих пор было оплотом цивилизации и двигателем прогресса… но бросим это, с вами мне не о чем говорить, я обращаюсь к вашему приемному сыну; ему надо ответить «да» или «нет», а там я буду знать, как мне поступить.

— Хорошо, — ответил Белый Бизон, пожав плечами, — пусть говорит мой приемный сын; мне также, смотря по тому, что он ответит, будет ясно, что я должен делать.

— Позвольте, — остановил его Серый Медведь, — это дело касается одного меня, и вы, мой друг, нанесете мне смертельную обиду, если вмешаетесь в него как бы то ни было.

Белый Бизон презрительно улыбнулся, но не возразил. Серый Медведь продолжал, обращаясь к графу:

— Я не стану прибегать к уверткам; вы сказали правду: я действительно обещал вам свободу и честный бой. Я готов сдержать свое слово.

— Ого! — заметил Белый Бизон.

— Ни слова! — повелительно остановил его индеец. — Ни слова, мой друг! Дайте мне доказать этим европейцам, которые так чванятся и так гордятся своей мнимой цивилизацией, что краснокожие не лесные звери, как воображают они, и что правила чести, которыми руководствуются на всех ступенях общества, встречаются даже у тех народов, которых силятся изображать варварами… Вы свободны, граф. Если вы потребуете, я немедленно лично выведу вас с полной безопасностью за черту укреплений. Что же касается боя, я готов исполнить ваше требование так, как вы сами того пожелаете.

— Благодарю, — ответил граф с легким поклоном, — я рад, что вы приняли такое решение.

— Теперь, когда между нами все выяснено, позвольте мне прибавить пару слов.

— Я вас слушаю.

— Может быть, я лишний? — насмешливо спросил Белый Бизон.

— Напротив, — со значением возразил Серый Медведь, — ваше присутствие в настоящую минуту нужнее, чем когда-либо.

— Вот как? Что же произойдет? — с насмешкой спросил старик.

— Сейчас узнаете, — сказал вождь все так же холодно и невозмутимо, — дайте себе труда выслушать меня.

— Говори.

Какое-то мгновение Серый Медведь как будто собирался с мыслями, после чего продолжал слегка дрожащим голосом, несмотря на все свои усилия скрыть тайное волнение:

— Вследствие событий, передавать которые долго и которые вам, вероятно, будут малоинтересны, я сделался опекуном ребенка, который теперь превратился в прелестную девушку. Я лелеял ее с детства и люблю как отец. Вы знаете ее, кажется; ее имя — Цвет Лианы.

Граф чуть заметно вздрогнул и вместо ответа утвердительно кивнул головой.

— Предприняв теперь, — продолжал Серый Медведь, — экспедицию чрезвычайно опасную, которая может окончиться моей смертью, я не могу более печься об этом ребенке; для меня горестно оставить ее в племени одну, без покровителя и без опоры, если счастье изменит мне… Я знаю, что она любит вас, граф. Я доверяю ее вам открыто, честно, я верю в ваше благородство; хотите быть ее покровителем? Я знаю, что вы никогда не употребите во зло власть, которую я передаю вам. Я всего лишь неотесанный дикарь, чудовище, быть может, с точки зрения вашей цивилизации, но поверьте, граф, уроки замечательного человека, который поучал меня своими наставлениями, не пропали даром; мое сердце не так глухо, как можно бы думать, ко всем добрым чувствам.

— Хорошо, сын мой! — вскричал Белый Бизон в порыве радости. — Теперь я узнаю моего воспитанника. Я горжусь тобой. Кто умеет так замечательно владеть собой, тот достоин повелевать другими.

— Вы довольны, — ответил вождь, — тем лучше… А вы, граф, что скажете?

— Я принимаю священный залог, который вы передаете мне, вождь, и буду достоин вашего доверия, — с чувством ответил граф. — Не мне судить ваши действия, но поверьте, что бы ни случилось, я всегда буду защищать вашу память и вслух заявлять о благородстве вашей души.

Не отвечая, вождь хлопнул в ладоши, дверь отворилась, и Цвет Лианы вошла в сопровождении индианки.

— Дитя, — сказал Серый Медведь, ничем не выдавая того неимоверного усилия, которого ему стоило побороть свои чувства, — твое присутствие среди нас отныне немыслимо; ты сама знаешь причины. Этот вождь бледнолицых соглашается заботиться о тебе. Следуй за ним, и если когда-нибудь вспомнишь о своем пребывании у кайнахов, не проклинай ни их, ни их вождя, потому что все они были к тебе добры.

Девушка покраснела, на ее глаза навернулись слезы, нервный трепет пробежал по ее телу; не говоря ни слова она встала возле графа.

Серый Медведь с грустью улыбнулся.

— Следуйте за мной, — сказал он, — я выведу вас из лагеря.

Он вышел в сопровождении графа и молодой девушки.

— Ведь мы вскоре увидимся, благородный граф? — закричал вслед графу де Болье Белый Бизон.

— Надеюсь, — просто ответил тот.

Серый Медведь вывел графа и его спутницу из форта и повел их по равнине между группами краснокожих, которые почтительно расступались, чтобы дать им дорогу.

Шли молча около получаса. Наконец вождь остановился.

— Здесь вам больше нечего опасаться, — произнес он, подходя к густому кустарнику, ветви которого раздвинул. — Вот две лошади, приготовленные для вас; возьмите также оружие — как знать, не понадобится ли оно вам? А теперь, если все еще хотите сразиться со мной, то я к вашим услугам.

— Нет, — великодушно ответил граф, — между нами уже не может быть боя; я не в состоянии питать вражду к человеку, которого честь велит мне уважать. Вот вам моя рука, она никогда не поднимется на вас! Я протягиваю ее вам искренне и без коварства. К несчастью, две наши расы разделяет такая глубокая ненависть, что, вероятно, мы вскоре окажемся противниками, но если я и буду сражаться с вашими братьями, я тем не менее останусь лично вашим другом.

— Большего я и не требую, — ответил вождь, пожимая протянутую ему руку. — Прощайте, и будьте счастливы!

Он повернул назад и большими шагами направился обратно по той же дороге, по которой они пришли. Спустя минуту он скрылся во мраке.

— Поехали, — обратился граф к девушке, задумчиво смотревшей вслед человеку, которого она так долго любила как отца, а теперь не чувствовала в себе сил ненавидеть.

Они сели на лошадей и поскакали прочь, на ходу еще раз оглянувшись на огни в лагере черноногих.

ГЛАВА XXVIII. Каждому по заслугам

Ночь была темная, холодная и печальная, на небе не сияло ни звездочки. Молодые люди с величайшим трудом пробирались сквозь чащу кустарника и лиан, где ноги лошадей путались на каждом шагу.

Разумеется, они продвигались вперед очень медленно и все время хранили молчание, оба погруженные в мысли о странном положении, в которое попали, и о необычайных событиях, которых были свидетелями и участниками.

Так они ехали около часа, когда вдруг в кустарнике поднялся шум, два человека бросились к лошадям и, схватив под уздцы, заставили их остановиться. Цвет Лианы вскрикнула от испуга.

— Эй, вы, разбойники! — крикнул граф, взводя курок пистолета. — Назад — или я прострелю вам голову!

— Черт побери! Не делайте этого, граф, вы рискуете убить друга, — немедленно ответил знакомый голос.

— Меткая Пуля! — в изумлении вскричал граф.

— А вы как думали! — откликнулся тот. — Не вообразили ли вы, чего доброго, что я вас бросил?

— Мой хозяин, мой добрый хозяин! — вскричал Ивон, выпустив повод лошади Цвета Лианы, за который было ухватился, и бросаясь к молодому человеку с криком радости.

'Граф, также обрадованный встречей со старым слугой, позволил ему обнять себя и горячо отвечал на его изъявления преданности.

— Но послушайте, — сказал де Болье, когда первое волнение, вызванное неожиданной встречей, несколько утихло, — за каким чертом вы тут засели в кустах, как лесные разбойники?

— Поедем в наш стан, господин Эдуард, и мы все расскажем.

— Согласен. Показывайте дорогу.

Вскоре достигли входа в пещеру, где при колеблющемся свете угасающего костра они увидали порядочное число белых охотников и мулатов, а среди них граф узнал Джона Брайта, его сына, жену и дочь.

Достойный переселенец оставил плантацию под присмотром двух своих слуг и, опасаясь за жену и дочь на время своего отсутствия, предложил им сопровождать его. Хотя предложение и казалось странным, однако они приняли его с радостью. Цвет Лианы тотчас подошла к двум женщинам и встала возле них.

Меткая Пуля, переселенец, а более всех Ивон — все горели нетерпением узнать, что же произошло с графом и как ему удалось уйти из стана краснокожих.

Де Болье охотно удовлетворил их любопытство, тем более что сам хотел скорее узнать, почему его приятели засели в засаде так близко к форту.

Как предвидели охотники, так и случилось: едва краснокожие завладели фортом, как между ними начались раздоры. Некоторые индейские вожди были недовольны, что Серый Медведь, один из самых молодых вождей, приписывал победу одному себе и захватил все выгоды, сопряженные с ней, расположившись только со своим племенем в форте, который все племена завоевали ценой большой крови и неимоверных усилий. Среди них начинало распространяться тайное неудовольствие; человек шесть из самых могущественных вождей даже грозились по прошествии менее чем двух часов после битвы немедленно уйти со своими воинами и оставить Серого Медведя одного продолжать войну с белыми как ему заблагорассудится.

Красному Волку не встретилось больших затруднений для измены, которую он замышлял. Едва наступила ночь, как он пробрался в стан со своими воинами и раздул огонь, который только тлел под пеплом, но вскоре вспыхнул пожирающим пламенем благодаря средствам подкупа, которыми располагал вождь.

Из всех пагубных привычек, которые европейцы привили коренным жителям Америки, самой страшной и самой губительной была, бесспорно, страсть к водке и крепким напиткам вообще. За исключением команчей, трезвость которых вошла в пословицу и которые положительно отказывались до сих пор пить что-либо кроме речной воды, все индейцы без ума от крепких напитков.

У этих первобытных народов опьянение страшно и достигает размеров бешенства.

Задумав нанести вред Серому Медведю и, кроме того, слепо повинуясь наущениям миссис Маргарет, Красный Волк разработал гнусный план, который мог возникнуть только в голове индейца.

Джон Брайт привез с собой довольно большое количество виски. Красный Волк взял его, погрузил на санки и таким образом явился в лагерь союзников.

Узнав, с каким товаром он прибыл, индейцы не задумываясь оказали ему самый дружеский прием.

Наставляя их и описывая Серого Медведя человеком, который действовал из одних только личных выгод и с целью удовлетворить ненасытное честолюбие, Красный Волк великодушно отдал индейцам привезенную им водку.

Краснокожие с радостью приняли щедрый подарок и тотчас приступили к распитию. Когда Красный Волк увидел, что они достигли желаемой степени опьянения, он предупредил своих союзников о возможности попытаться занять форт, захватив неприятеля врасплох.

Охотники сели на лошадей, направились к форту и в двухстах шагах от него засели в лесу в ожидании сигнала.

Проходя лагерь на обратном пути в форт, Серый Медведь заметил волнение, царившее среди его союзников; несколько некрасивых эпитетов неприятно поразили его слух. Хотя он не думал, чтобы американцы после жестокого урока были в состоянии в тот же самый день перейти к немедленным наступательным действиям, но подозревал измену, хорошо зная нравы своих соплеменников, и решил соблюдать величайшую осторожность, чтобы избежать столкновения, последствия которого могли быть гибельны для успеха его замыслов. Волнуемый мрачным предчувствием, молодой вождь прибавил шагу, чтобы скорее достигнуть форта, но в ту минуту, как он отворял ворота, чья-то рука тяжело опустилась ему на плечо и грубый голос произнес у самого его уха:

— Серый Медведь изменник!

Вождь обернулся, как ужаленный змеей, и, взмахнув над головой своим тяжелым топором, нанес дерзкому страшный удар, но тот ловко отскочил в сторону и в свою очередь замахнулся топором на противника, который отвел удар рукояткой своего оружия; затем они с остервенением ринулись друг на друга и схватились врукопашную.

Было что-то необычайно страшное в этой ожесточенной борьбе двух человек, безмолвных, как призраки, бешенство которых прорывалось наружу лишь в свисте порывистого дыхания.

— Умри, собака! — вдруг вскричал Серый Медведь, всадив свой топор острием в череп противника, который рухнул наземь с душераздирающим криком.

Вождь наклонился к нему.

— Красный Волк! — прошептал он. — Я подозревал это. Едва уловимый шелест внезапно послышался в траве и напомнил вождю об опасности его положения; исполинским скачком он отпрыгнул назад, очутился за воротами форта и быстро захлопнул их за собой.

Необходимо было скрыться за укрепление.

Едва он исчез из вида, как человек двадцать, стремившихся к нему со всех ног, почти ударились лбом о ворота с глухим возгласом ярости и разочарования.

Но тревога уже поднялась, общее сражение было неизбежно.

Не успел Серый Медведь сделать и пары шагов в форте, как с горечью убедился, что победа, купленная им так дорого, ускользает из его рук.

Кайнахи по собственному побуждению сделали в форте то, чему поддались на равнине черноногие вследствие козней Красного Волка.

После взятия форта они разошлись во все стороны; разумеется , вскоре они напали на крепкие напитки, выкатили на двор бочки и разбили их, пользуясь для такого непростительного нарушения дисциплины отсутствием Серого Медведя и сном Белого Бизона, который в этот день утомился до крайности и прилег вздремнуть. Только влияние этих двух человек могло бы удержать их в границах долга.

Началась страшная оргия, индейская оргия со всеми возмутительными эпизодами убийства и резни. Как мы уже говорили, опьянение для краснокожих — это сумасшествие, доведенное до последнего пароксизма бешенства и неистовства; произошло ужасное побоище, следствием которого явилась огромная куча раненых и просто спящих беспробудным сном индейцев среди двора.

— О! — в отчаянии прошептал вождь. — Что сделаешь с такими людьми?

Он бросился в комнату, где оставил Белого Бизона. Старый вождь спал мирным сном, откинувшись на спинку кресла.

— Беда! Беда! — закричал молодой человек, бросаясь к нему и сильно встряхивая, чтобы разбудить.

— Что такое? — вскричал старик, поднимая голову и открывая глаза. — Что с тобой?

— Со мной-то ничего. Но мы погибли! — воскликнул Серый Медведь.

— Погибли?! — изумленно повторил Белый Бизон. — Но что произошло?

— Наши воины мертвецки пьяны, все шестьсот человек. Наши союзники поднимаются против нас, и нам остается только умереть.

— Там умрем, но умрем как люди мужественные! — ответил старик, вставая.

Он расспросил Серого Медведя, который передал ему в двух словах подробности того, что произошло.

— Положение опасно, но еще не все погибло, надеюсь, — заключил Белый Бизон, внимательно выслушав рассказ вождя. — Соберем несколько человек, способных владеть оружием, и попытаемся дать отпор.

Вдруг раздался страшный залп из ружей, к которому примешивались боевые крики и громкое «ура».

— Завязался решительный бой! — вскричал Серый Медведь.

— Вперед! — ответил старик. Они бросились вон из комнаты. Положение было крайне опасным.

Пользуясь опьянением караульных, майор Мелвилл разбил двери своей темницы и с двадцатью американцами храбро напал на краснокожих, между тем как охотники, оставшиеся снаружи, пытались перелезть через палисад.

Индейцы прерий, не зная о смерти Красного Волка и полагая, что действуют согласно его наставлениям, продвигались сплошной массой к форту, чтобы овладеть им.

Серому Медведю приходилось бороться в одно и то же время с неприятелем внутри форта и неприятелем вне его, но он не отчаивался; напротив, его энергия как будто росла с опасностью, он был везде, поспевал повсюду, ободрял одних, журил других, словом — всем вливал в душу свое пламенное рвение.

Услышав его голос, многие из воинов вскакивали на ноги и примыкали к нему. Снова разгорелась жестокая битва.

Между тем охотники, подстрекаемые графом и Меткой Пулей, прилагали неимоверные усилия, хватались за неровности вала и с упорным ожесточением лезли один через другого, чтобы взобраться на палисад и проникнуть в форт. Хотя и несколько озадаченные неожиданностью, поскольку думали, что застигнут неприятеля врасплох, охотники бились с невообразимой стойкостью, то и дело бросаясь на приступ под смертоносным огнем; они решились, по-видимому, скорее дать убить себя, но не отступить ни на шаг.

В продолжение двух часов, пока еще было темно, сражение продолжалось без явного преимущества ни с одной, ни с другой стороны, но когда на горизонте показалось солнце, дело мгновенно приняло иной оборот.

Во мраке индейцы не могли рассмотреть, с кем они бьются, но едва занялся рассвет, как их взорам представился сражающийся в первых рядах среди их врагов и беспощадно валивший краснокожих тот самый человек, на которого они более всего полагались, которого их вожди и колдуны предвещали им как знамение победы.

Индейцы смешались и, несмотря на усилия вождей, попятились назад.

Граф, окруженный Меткой Пулей, Ивоном, переселенцем и его сыном, бил индейцев, как на бойне, он мстил за измену, жертвой которой сделался, и при каждом ударе валил их, словно зрелые колосья.

Наконец граф достиг ворот форта, но там наткнулся на отборное войско под командой Белого Бизона, отступавшее в полном боевом порядке лицом к неприятелю, ожесточенно преследуемое майором Мелвиллом, который уже завладел фортом.

Настала минута — мы не скажем колебания, но остановки в сражении между двумя неприятельскими отрядами; каждый сознавал, что судьба битвы зависит от того, кто из них одержит верх.

Вдруг показался Серый Медведь, вне себя от горя и бешенства. Размахивая знаменем, которое держал в руке, и коленями управляя великолепным конем, он ворвался в плотные ряды неприятеля с тщетной надеждой ободрить своих воинов и восстановить равный бой. С коня и всадника струились кровь и пот, на искаженном лице вождя уже лежала печать смерти, но в нем еще сияла восторженность, глаза метали молнии, и дрожащей рукой он заносил топор, окровавленный до самой рукояти.

За ним следовали человек двадцать преданных воинов, также раненых, но, подобно ему, твердо решившихся не пережить своего поражения.

Домчавшись до передовых постов американцев, Серый Медведь остановился, нахмурил брови, судорожная улыбка мелькнула на его губах, он гордо поднял голову, привстал на стременах и медленно обвел вокруг себя пристальным взором.

— Братья черноногие! — вскричал он громким голосом. — Вы не умеете быть победителями, так научитесь, по крайней мере, умирать. За мной, мои верные воины!

И, вонзив шпоры в бока лошади, которая заржала от боли, он ринулся на американцев с кучкой воинов, которые сопровождали и поклялись не бросать его. Это небольшое число людей, обрекших себя на смерть, было поглощено массой охотников и скрылось среди них. Несколько мгновений длилась глухая борьба, ужасное побоище, резня, которую трудно передать пером, исполинский бой пятнадцати полунагих человек с тремястами, потом волнение мало-помалу утихло, опять восстановилось спокойствие, и ряды охотников вновь сомкнулись.

Черноногие герои легли костьми, устроив себе кровавые похороны: сто двадцать американцев пали на поле битвы, покрыв собой тела врагов.

Лишь один отряд Белого Бизона еще сопротивлялся, но пробил и его последний час — майор Мелвилл преследовал его с тыла, граф де Болье нападал на него с фронта. Произошла страшная схватка. Индейцы упорно сопротивлялись и дорогой ценой уступали белым победу, но, стесненные со всех сторон, падая под меткими выстрелами охотников, они вскоре пришли в замешательство, бросились в разные стороны и пустились бежать.

Только один человек остался на месте действия, холодный и бесстрастный.

Это был Белый Бизон. Опираясь на свою длинную саблю, бледный, но с гордым взглядом, он и теперь еще смотрел на противников с выражением вызова, хотя не мог уже более с ними биться.

— Сдавайтесь! — крикнул Меткая Пуля, бросаясь к нему. — Сдавайтесь — или я убью вас без пощады!

Вождь презрительно улыбнулся и не удостоил охотника ответом.

Неумолимый охотник схватил свою винтовку за дуло и взмахнул ею над головой.

Граф быстро остановил его руку.

— Оставьте, Меткая Пуля! — вскричал он.

— Зачем вы его удерживаете? — холодно промолвил старик.

— Я не хочу, чтобы он вас убил, — возразил молодой человек.

— Стало быть, вы убьете меня, граф де Болье? — заметил старик язвительно.

— Нет, — с презрением ответил молодой человек. — Бросьте оружие, я дарую вам жизнь!

Изгнанник взглянул на него со злобной ненавистью.

— Вместо того чтобы приказывать мне бросить оружие, — насмешливо спросил он, — почему вы не пытаетесь отнять его у меня?

— Потому что щажу вашу старость, щажу ваши седые волосы.

— Щадите? Сознайтесь лучше, благородный граф, что вы трусите.

При этом кровном оскорблении молодой человек затрепетал, лицо его покрылось смертельной бледностью.

Американцы окружили их и с беспокойством ждали, что из этого выйдет.

— Кончим скорее, — крикнул майор Мелвилл. — Убейте бешеное животное!

— Позвольте только одну минуту, — обратился к нему граф. — Я один кончу это дело.

— Как хотите, граф.

— Так вы желаете сразиться со мной? — спросил де Болье у изгнанника, который все время оставался бесстрастным.

— Да, — ответил старик сквозь зубы, — я хочу биться на смерть, это будет борьба не двух человек, но двух начал, я ненавижу вашу касту, как вы ненавидите мою.

— Согласен!

Граф взял две сабли из рук тех, кто стоял к нему ближе, и бросил одну из них к ногам изгнанника. Тот наклонился, чтобы взять ее, но в ту минуту, когда он хотел поднять голову, Ивон прицелился в него из пистолета и выстрелом раздробил ему череп.

Молодой человек обернулся к своему слуге в порыве бешенства.

— Несчастный! Что ты наделал?! — вскричал он.

— Что прикажете, сударь, убейте меня, если хотите, — наивно возразил бретонец, — но — ей-Богу! — это было свыше моих сил, я так струсил!

Изгнанник был убит наповал и унес с собой в могилу тайну своего имени.

— Полно, полно! — вмешался майор. — Не сердитесь на бедного малого, он думал поступить как лучше, и что касается меня, то я разделяю его мнение.

Этот случай не имел других последствий.

Пока во дворе форта происходила эта сцена, Джон Брайт, спешивший как можно скорее успокоить жену и дочь, отправился их отыскивать, но напрасно он обошел все строения в форте, где они скрывались еще за несколько минут до этого, — их нигде не оказалось.

Бедный переселенец вернулся с расстроенным лицом и с отчаянием в сердце сообщить майору об исчезновении его жены и дочери, вероятно похищенных индейцами.

Не теряя времени, майор приказал десяти охотникам отправляться на розыски.

Но в ту минуту, когда маленький отряд уже выезжал на разведку, они появились в сопровождении Меткой Пули и двух охотников-американцев. Маргарет и ее дочь были с ними.

Едва Цвет Лианы увидела графа, как вскрикнула от радости и бросилась к нему с восклицанием:

— Спасен!

Но вдруг она покраснела, задрожала и в смущении бросилась обратно к матери.

Граф подошел к ней, взял за руку и нежно пожал ее.

— Разве вы не любите меня больше, Цвет Лианы, теперь, когда я свободен? — тихо спросил он.

Молодая девушка подняла голову и взглянула на него глазами, полными слез.

— О! Все так же, все так же! — ответила она.

— Видишь, дитя мое! — тихо сказала миссис Брайт бедной Диане.

— Мама, — твердо возразила девушка, — ведь я уже сказала, что забуду его.

Жена переселенца покачала головой, но ничего не ответила.

Индейцы бежали, не оставив после себя и следа.

Несколькими часами позже все в форте приняло обычный вид.

В тот же вечер Джон Брайт по настоянию жены простился с графом и майором и вернулся на свою плантацию.

Зима прошла без особых событий. Жестокий урок, преподанный индейцам, послужил им на пользу.

Цвет Лианы, признанная дядей, осталась жить в форте Мэкензи.

Она была задумчива и грустна; часто она стояла неподвижно часами, облокотившись на парапет и глядя вдаль на равнину и леса, которые снова покрывались листвой. Мать и добрый майор, которые души в ней не чаяли, не знали, чему приписать ее мрачную тоску. Когда ее расспрашивали, она постоянно отвечала, что нисколько не тоскует.

Однако в один прекрасный день ее лицо просияло и веселая улыбка опять появилась на нем.

Три путешественника прибыли в форт. Граф де Болье, Меткая Пуля и Ивон возвращались из дальней поездки в Скалистые горы.

Тотчас по прибытии граф подошел к молодой девушке и так же, как три месяца назад, взял ее за руку.

— Любите вы меня еще, Цвет Лианы? — спросил он и теперь.

— О, все так же! — тихо ответила бедная девушка, очень робкая с тех пор, как рассталась с прериями.

— Благодарю, — произнес граф и, обратившись к майору и его сестре, которые глядели на него с беспокойством, прибавил, не выпуская руки девушки: — Прошу у вас ее руки.

Брак совершился спустя неделю. Переселенец и его семейство присутствовали при венчании. За месяц до того Диана вышла замуж за Джеймса, но когда произнесла обычное «да», она невольно вздохнула.

— Вот видите, Ивон, индейцы не могут убить белых, как бы ни старались, — сказал Меткая Пуля Ивону при выходе после церемонии венчания.

— Я и сам начинаю так думать, — ответил тот, — но все равно, любезный друг, я век не привыкну к этому страшному краю, трусость так и одолевает меня.

— Шутник! — прошептал канадец. — Все такой же, как и был.

Чтобы удовлетворить любопытство некоторых читателей, которым непременно надо знать все, мы прибавим следующее в виде замечания в скобках.

Спустя несколько месяцев после 9 термидора несколько членов Конвента, несмотря на важную роль, которую играли в этот день, были сосланы во Французскую Гвиану; двум из них, Колло-д'Эрбуа и Билло-Варенну, удалось бежать из Сирнамари. Они скрылись в прериях, где вынесли ужасные страдания. Колло-д'Эрбуа погиб. Мы рассказали историю его товарища.

1

Бизонье мясо, сперва высушенное, а потом превращенное в порошок. — Примеч. перев.

2

Последний довод (лат.).

3

В Северо-Американских Соединенных Штагах на солдатских сумках и в начале прокламаций всегда стоят буквы U. S. (United States — Соединенные Штаты), которые американцы объясняют словами uncle Sam (дядя Сэм), оттого и происходит смешное прозвище, которое они сами себе дали. — Примеч. автора.

4

Чтобы нас не обвинили в желании произвольно выдумывать ужасы, мы заявляем здесь, что эта сцена происходила на самом деле и передана со строгой точностью. — Примеч. автора.

5

Мандан — индейский народ группы сиу.

6

Felis discolor Линнея, или американский лев. — Примеч. перев.