ГЛАВА VII. Ранчо

Провинция Пуэбло представляет собой плато, больше двадцати пяти лье в окружности, пересекаемое Кордильерами Анагуа.

Равнины с холмами и оврагами тянутся до самого горизонта, где высятся покрытые вечными снегами горы. Насколько хватает глаз, простираются поля алое, из которого мексиканцы готовят свой любимый напиток. Алое поражает своими огромными листьями длиной в шесть — восемь футов, жесткими и колючими.

По дороге из Пуэбло в Мехико лежит город Чолула, некогда процветающий, но со временем утративший свое значение и насчитывающий всего 12-15 тысяч жителей.

Во времена ацтеков территория, где расположен ныне Пуэбло, считалась святой землей. Тому свидетельством сохранившиеся поныне развалины. На небольшом пространстве высятся три главные пирамиды, не говоря уже об обломках, которые попадаются на каждом шагу.

Самой замечательной из пирамид дали название Monte hecho a mano — «гора, построенная руками человека», или великая teocali Чолулы.

Эта пирамида, увенчанная кипарисом, целиком выстроена из кирпича, на ее вершине высится часовня, построенная в честь пресвятой девы. Высота пирамиды 170 футов, основание — 1355, она почти вдвое длиннее хеопсовой пирамиды.

Знаменитый ученый Ампер говорил, что фантазия арабов окружила чудесами египетские пирамиды, отнеся их постройку ко времени Всемирного потопа. То же самое произошло в Мексике, Ампер также рассказал, что в 1566 году Педро дель Рио слышал легенду о пирамидах Чолулы, которая сохранилась в Ватикане поныне.

Мы приведем здесь эту легенду в том виде, в каком ее изложил ученый в своих «Прогулках по Америке».

«Во времена всемирного потопа страна Анаида (Мексиканское плато) была населена великанами. Оставшиеся в живых после потопа превратились в рыб, за исключением семи великанов — они спаслись в пещерах. Один из великанов по имени Хелуа воздвиг близ Чолулы пирамиду в честь горы Тияло, послужившей ему и его братьям убежищем.

Боги с завистью взирали на пирамиду, уходившую вершиной в небо. Разгневанные дерзостью Хелуа, они обрушили на пирамиду небесный огонь, и многие строители погибли, так и не закончив работу. Позднее была построена пирамида в честь Кецалькоатла».

Эта легенда напоминает легенду о Вавилонской башне. Но в нее вкралась ошибка, не в укор будь сказано знаменитому ученому, которую я, скромный романист, хочу исправить. Не Кецалькоат, а Кецалькоатль, что значит змей с оперением: Кецаль — перо и Коатль — змей. Это даже не мексиканское слово, скорее ацтекское: Кецалькоатль — повелитель ветров, бог-законодатель. У него седая борода, черный плащ в крестах. Сопровождающие его тоже одеты в черное и тоже седы. Когда повелитель ветров отправился к первосвященнику Тулу, в таинственную страну, родину его предков, и проходил Чолулу, жители умолили его остаться и править ими. Повелитель ветров согласился и пробыл в Чолуле двадцать лет. Потом дошел до устья реки Гуасакоальпо и вдруг исчез, перед тем пообещав жителям Чолулы вернуться.

Не прошло еще ста лет с тех пор, как индейцы стали приносить жертвы в часовне Пресвятой Девы, молиться Кецалькоатлю, ожидая его возвращения. Я не осмелюсь сказать, что эта вера совсем угасла.

Пирамида Чолулы совсем не похожа на египетские. Она представляет собой лесистый холм, со всех сторон открытый, до нее нетрудно добраться не только верхом, но и в карете.

Местами земля осыпалась и обнажились кирпичи, обожженные солнцем, которые использовали при постройке.

Христианская часовня стоит на вершине пирамиды в том самом месте, где был построен храм в честь Кецалькоатля.

Никогда вершина пирамиды Чолулы не обагрялась кровью, ни один человек не был принесен в жертву богу, которому молились в храме, ныне разрушенном, приносили в жертву только то, что родила земля: цветы и злаки. Так велел бог-законодатель Кецалькоатль, и никто не смел нарушить его приказа.

Было около четырех часов утра. Звезды исчезли, небо окрасилось всеми цветами радуги, наконец, стало багряным. Занялась заря. В это время два всадника выехали из Пуэбло и направились в Холулу.

Оба были закутаны в плащи и хорошо вооружены.

В полулье от города они повернули направо и выехали на узкую дорогу.

Как почти все дороги Мексики, она без конца петляла, пересекаясь с обрывами, что делало ее очень опасной для путников. То и дело попадались болота и холмы, по которым лошади с трудом передвигались. Через полчаса путники достигли, наконец, каменного сооружения, грубо сработанного и похожего на пирамиду.

На вершине стояло ранчо вакеро, куда можно было добраться по ступенькам, вырытым по обе стороны огромного камня.

Путники спешились, вдвинули стволы ружей в расщелину камня и повернули, словно рычаг. Камень медленно сдвинулся с места и появился вход в подземелье.

В подземелье было светло и сухо. Свет и воздух, видимо, проникали через отверстия в камне, незаметные снаружи.

— Входи, Лопес, — произнес один всадник.

— Вы подниметесь наверх? — спросил другой.

— Да, ты последуешь за мной, если я не появлюсь. Лопес свистнул, прибежали лошади и по его знаку спустились в подземелье.

— До скорого свидания! — произнес Лопес.

Первый всадник кивнул головой, а второй, это был слуга, вошел и задвинул за собой камень, который слился со скалой так, словно составлял с ней одно целое. Непосвященному, разумеется, найти вход было невозможно.

Всадник огляделся, чтобы удостовериться, не следит ли кто-нибудь за ним, вскинул ружье на плечо и стал взбираться наверх по ступенькам, погруженный в раздумье.

С вершины горы открывался прекрасный вид: с одной стороны — Сапотекас, Холула, гасиенды и деревни; с другой — Пуэбло, со множеством расписных куполов, делающих его похожим на восточный город. Дальше, насколько хватало глаз, простирались поля алое, маиса и агавы, а между ними змеей извивалась дорога в Мехико.

На мгновение всадник остановился, устремив взор на долины, пустынные в этот утренний час, озаренные золотыми лучами солнца, затем, подавив готовый вырваться вздох, откинул бычью шкуру и вошел в ранчо.

Ранчо, снаружи имевшее жалкий вид, внутри было даже чересчур комфортабельно для страны, где потребности, особенно у низших классов, ограничены самым необходимым.

На ранчо было несколько комнат: первая — гостиная, она же столовая, сообщалась с наружной пристройкой, служившей кухней. На стенах — несколько гравюр под стеклом, с изображением эпизодов, взятых из войн Империи. В углу, на консоли зажженные свечи и фигура гваделупской Божьей Матери, покровительницы Мексики. Шесть стульев, четыре бутакки, буфет, большой стол. На окнах — красные занавески. На полу — ковер искусной работы.

Но что поражало больше всего, это часы черного дерева с вмонтированной в них птицей, которая каждые полчаса пела. Часы висели между двумя окнами напротив входной двери.

Дверь справа вела во внутренние комнаты.

Войдя в дом, всадник поставил ружье, сел у окна на бутакку и закурил сигару.

— Половина шестого! — прошептал он, взглянув на часы. — До его прихода есть еще время.

Мужчина откинулся на спинку бутакки, выронил сигару и крепко уснул.

Через полчаса дверь у него за спиной отворилась, вошла молодая женщина, очаровательная, лет двадцати двух — двадцати трех, белокурая, с голубыми глазами, на цыпочках приблизилась к спящему и устремила на него полный нежности взгляд.

Белое лицо отличало ее от остальных жен ранчеро — индианок. Выражение веселости и лукавства привлекало к себе. Хотя ее нельзя было назвать красавицей. Одета она была как и остальные женщины ее класса и при этом выглядела очень опрятно и кокетливо.

Итак, женщина подошла к спящему, обернулась и приложила палец к губам, сделав знак идущим за ней мужчине и женщине не шуметь.

Женщине было лет пятьдесят, мужчине — около шестидесяти. Лица их, ничем не примечательные, не были грубыми, а казались волевыми и энергичными.

Все трое стояли, не двигаясь, возле спящего, боясь его разбудить. Но вдруг луч солнца скользнул по лицу незнакомца. Он сразу проснулся и по-французски воскликнул:

— О боже! Я, кажется, задремал.

— Ах, господин Оливье, — ответил вакеро тоже по-французски, — что же тут дурного?

— Вы здесь, мои добрые друзья, — произнес Оливье с улыбкой. — Приятное пробуждение! Здравствуйте, Луиза, дитя мое, здравствуйте, мать Тереза, и ты, мой старый Луис. У вас такие счастливые лица, что приятно смотреть.

— Мне жаль, что мы разбудили вас, господин Оливье! — сказала Луиза.

— Тем более что вы, наверняка, устали! — добавил Луис.

— Я уже забыл об усталости, — ответил Оливье. — Вы не ожидали увидеть меня здесь?

— Лопес предупредил нас о вашем приезде, — сказала Луиза.

— Этот черт Лопес обязательно проболтается, — весело заметил Оливье.

— Вы позавтракаете с нами, не правда ли? — спросила молодая женщина.

— Об этом не спрашивают, девочка, — произнес вакеро, отец Луизы. — Хотел бы я посмотреть, как господин Оливье откажется завтракать.

— Хватит тебе ворчать, — смеясь, произнес Оливье, — разумеется, я позавтракаю.

— Это прекрасно! — воскликнула молодая женщина и вместе с Терезой, которая приходилась ей матерью, принялась готовить завтрак.

— Только ничего мексиканского, — предупредил Оливье, — терпеть не могу их национальные блюда!

— Не беспокойтесь, — ответил Луис, — завтрак будет французский.

— Это удваивает мой аппетит! Пока женщины хлопотали с завтраком, мужчины беседовали, отойдя к окну.

— Ну как, вы довольны? — спросил Оливье Луиса.

— Доволен, — ответил Луис. — Дон Андрес де ля Крус человек добрый, кроме того, как вам известно, я с ним почти не общаюсь.

— Да, вы, в основном, имеете дело с Лео Карралем.

— Это достойный человек и прекрасный мажордом. Мы отлично ладим друг с другом.

— Тем лучше! Я был бы огорчен, будь то иначе. Ведь это я рекомендовал вас на это место, и если бы что-нибудь…

— Я немедленно сообщил бы вам, господин Оливье. Но в этом смысле все вдет хорошо.

Оливье внимательно посмотрел на него.

— А в каком смысле плохо?

— Я не сказал, что плохо, — пробормотал вакеро в замешательстве.

Оливье покачал головой.

— Вспомните, Луис, — строго сказал он, — на каких условиях я простил вас.

— О, я очень хорошо помню.

— Вы еще не сказали?..

— Нет.

— Значит, Доминик все еще считает себя…

— Да, — ответил вакеро, опустив голову. — но он не любит меня.

— Почему вы так думаете?

— Я в этом уверен. С тех пор как вы увели его в прерии, он изменился до неузнаваемости. Эти десять лет сделали его совершенно равнодушным.

— Может быть, вам так кажется? — прошептал Оливье.

— О! Не говорите так! — с волнением вскричал вакеро, — нужда — страшный советник. Если бы вы знали, как я раскаиваюсь в содеянном.

— Знаю, потому и простил вас.

— Да, я трепещу при мысли, что замешан в эту ужасную историю!

— Действительно ужасную, — с жаром произнес Оливье. — И вы будете свидетелем ее развязки, Луис!

Вакеро вздохнул. Это не ускользнуло от Оливье, и он спросил:

— А где Доминик, спит еще?

— О нет! Уж кто-кто, а вы хорошо знаете, что он всегда поднимается первым.

— Почему же я его не видел?

— Он ушел, — робко произнес вакеро. — Теперь его не удержишь, ему двадцать два года!

— Двадцать два года, — словно эхо повторил Оливье и, тряхнув головой, уже совсем другим тоном произнес:

— Давайте завтракать!

Завтрак начался в печальном молчании, но, благодаря Оливье, к собравшимся вскоре вернулась прежняя веселость.

Вдруг стремительно вошел Лопес.

— Сеньор Луис, — сказал он, — там ваш сын. Не знаю, чем навьючена лошадь, но сам он идет пешком.

Все поднялись из-за стола и вышли посмотреть. На расстоянии ружейного выстрела от дома действительно шел человек, ведя на поводу тяжело навьюченную лошадь.

— Странно, — прошептал Оливье, внимательно всматриваясь в идущего. — Он ли это? Сейчас посмотрим!

И сделав Лопесу знак следовать за ним, Оливье бросился по ступеням, оставив изумленного Луиса и женщин. Вскоре они увидели, что Оливье вместе с Лопесом бежит навстречу путнику. Тот же, заметив бегущих, остановился в ожидании.

ГЛАВА VIII. Раненый

Все вокруг было объято глубоким сном, даже ветер утих. Лишь едва слышное стрекотание кузнечиков нарушает молчание ночи. В небе без единого облачка мерцали звезды. Луна лила свой призрачный свет на холмы и деревья, придавая им причудливые очертания. В прозрачном воздухе легко было заметить полет жуков, в высокой траве скользили светлячки, оставляя за собой фосфорический след.

Это была одна из тех теплых, ясных ночей, неведомых северянам, которые навевают тихую грусть и мечты,

Вдруг в тишину ночи ворвался топот копыт, и на дороге появился всадник. Он ехал в сторону Пуэбло. Отдавшись на волю коня, всадник дремал, как вдруг конь попятился назад, отскочил в сторону и навострил уши.

Всадник встрепенулся и едва удержался в седле, натянув поводья.

— Эй! — крикнул он, хватаясь за саблю и с беспокойством озираясь по сторонам. — Что случилось? Ну, Марено, мой добрый конь, успокойся, никто нас не тронет. — Всадник ласково потрепал коня по шее, но тот по-прежнему выказывал признаки беспокойства.

— Ей богу, мой добрый Морено, ничего не могу понять. Ведь ты никогда не пугаешься без причины.

Всадник внимательно осмотрелся, затем поглядел на землю и произнес:

— А ты прав, здесь убитый лежит. Какой-нибудь владелец гасиенды. Его убили, чтобы легче было ограбить, и бросили на дороге. Ну-ка, давай посмотрим!

Всадник спешился и на всякий случай зарядил ружье — вдруг человек жив и потребует кошелек, что вполне вероятно в этих краях, — подошел поближе и сразу же понял, что опасаться нечего. Бедняга был не то мертв, не то без сознания.

— Бедный малый, — произнес всадник. — Попробую помочь, если он жив. Но, пожалуй, это напрасный труд.

Итак, Доминик, а это был именно он, разрядил ружье и положил у дороги, чтобы в любой момент иметь под рукой, привязал к дереву коня и снял сарапе, чтобы не мешало.

Все это он делал не торопясь, со знанием дела, чтобы не упустить какой-нибудь мелочи. Сняв с коня сумки, прикрепленные за седлом, Доминик перекинул их на спину, опустился на колени возле лежащего на земле и приложил ухо к его простреленной груди.

Доминик был крепким малым, высоким и мускулистым, отлично сложенным. В нем гармонично сочетались ловкость, сила и грация. Особенно развиты были ловкость и сила, присущие жителям страны, где постоянно приходится вести борьбу за существование. Он выглядел немного старше своих двадцати двух лет и был очень хорош собой. Открытое мужественное лицо, черные глаза, высокий чистый лоб, вьющиеся каштановые волосы, полный чувственный рот, лихо закрученные усы, резко очерченный прямой подбородок, но главное, что привлекало в его лице — это доброта и аристократичность. Несмотря на принадлежность к низкому классу вакеро, руки и ноги у него были небольшие, особенно поражали руки, необыкновенно изящные.

Таков был с виду молодой человек, которому в нашем повествовании отведена не последняя роль.

Тщетно пытался Доминик уловить биение сердца несчастного. И все же он вынул из сумки футляр и маленький ящик с медикаментами. Осмотрел и тщательно промыл рану, смазал лекарством, а когда кровь перестала сочиться, приложил травы и перевязал.

Бедняга не шелохнулся, не обнаруживая никаких признаков жизни.

Однако конечности его были слегка влажными, и это давало надежду.

Перевязав рану, молодой человек приподнял раненого и прислонил к дереву, затем принялся растирать ему грудь, виски и руки ромом с водой, то и дело с беспокойством поглядывая на его бледное, искаженное страданием лицо.

Все усилия Доминика, казалось, были напрасны. Но он их удвоил и не хотел сдаваться.

Картина была поистине впечатляющая. На пустынной дороге в лунную ночь возле креста, символа искупления, двое. Один, почти бездыханный, лежит на земле, второй, движимый святым чувством братской любви, пытается вернуть его к жизни.

Вдруг Доминика осенило, он стукнул себя по лбу, прошептав: — Ну и дурак же я! — порылся в сумках, казавшихся неистощимыми, столько всего в них было, и вытащил плотно закупоренную бутылку.

Разжав лезвием ножа зубы раненого, Доминик влил ему в рот немного жидкости, с беспокойством следя за его лицом.

Через две-три минуты по телу раненого пробежала судорога, веки зашевелились.

— А! — радостно воскликнул Доминик. — На этот раз, кажется, все в порядке.

Положив бутылку рядом с собой, он еще усерднее принялся растирать раненого.

Слабый вздох вылетел из уст незнакомца. Он тихонько пошевелился. Жизнь медленно возвращалась к нему. Появилось дыхание, с лица исчезла гримаса, щеки порозовели, губы зашевелились, словно он хотел что-то сказать. Только глаза оставались закрыты.

— О! — радостно воскликнул Доминик. — Еще не все потеряно. Он будет жить! Я не зря трудился! Но кто же это, черт возьми, проткнул его шпагой? В Мексике дуэлей не бывает. Клянусь вам, я знаю, кто это мог сделать, но боюсь назвать имя, чтобы не оскорбить. Ладно, подожду, пока бедняга заговорит, и тогда все выясню.

Раненый уже дважды открывал глаза, но тотчас же их закрывал.

Доминик налил в стакан воды, добавил несколько капель жидкости из бутылки и поднес стакан к губам раненого, тот открыл глаза и выпил, потом вздохнул с облегчением.

— Как вы себя чувствуете? — спросил молодой человек. Раненый вздрогнул, махнул рукой, словно отгоняя страшное видение, и прошептал:

— Убейте меня!

— Бог с вами! — весело воскликнул Доминик. — Зачем я стану вас убивать, если с таким трудом вернул к жизни?!

Раненый устремил блуждающий взгляд на молодого человека и с невыразимым ужасом крикнул:

— Маска, маска! Прочь! Прочь!

— Он бредит, — прошептал молодой человек. — У него горячка! Что же делать?

— Палач! — слабым голосом произнес раненый. — Убей меня!

— Надо его успокоить, иначе он погиб.

— Разве я не знаю, что погиб? — произнес раненый, услышав последние слова Доминика. — Убей же меня! Избавь от страданий!

— Вы слышите меня, сеньор? — спросил молодой человек. — Вот и хорошо! Тогда слушайте и не перебивайте! Я не палач, я путник, посланный вам судьбой на этой дороге. Вы поняли меня, не правда ли? Забудьте, хотя бы на время, все, что с вами случилось. Я желаю лишь одного — быть вам полезным. Без меня вы бы умерли. Не осложняйте же мое и без того трудное положение. Ваше спасение в ваших руках.

Незнакомец попробовал приподняться, но силы изменили ему, и он со вздохом опустился на землю, прошептав:

— Не могу!

— Конечно, не можете! Удар шпагой был смертельным. Вы чудом остались живы. Так что не мешайте мне о вас заботиться.

— Кто же вы? — с волнением спросил незнакомец.

— Кто я? Бедный вакеро, я нашел вас умирающим на дороге и счастлив, что сумел вам помочь.

— Вы клянетесь, что ваши намерения благородны?

— Клянусь честью.

— Благодарю, -прошептал незнакомец и, помолчав, с жаром добавил:

— О, я хочу жить!

— Это вполне естественное желание.

— Я не могу умереть, пока не буду отомщен.

— И это справедливо.

— Вы спасете меня, обещаете?

— По крайней мере, сделаю все, что в моих силах. !

— О! Я богат и не постою за вознаграждением.

— При чем тут вознаграждение! — воскликнул Доминик. — Милосердие не продается. Мне не нужно вашего золота. Оставьте его себе!

— Однако…

— Ни слова больше об этом, прошу вас, сеньор, иначе я сочту себя оскорбленным. Спасти вас — мои долг.

— Поступайте, как вам будет угодно.

— Скоро рассвет. Нам нельзя здесь задерживаться.

— Но я настолько слаб, что не смогу ступить шагу.

— Об этом не беспокойтесь. Я положу вас на своего коня, и он привезет вас домой.

— Вы знаете, где мой дом? — вскричал раненый с плохо скрытым ужасом, порываясь встать. — И меня тоже?

— Я не знаю ни вас, ни места, где вы живете. Ведь я никогда вас не видел.

— Конечно, конечно, — прошептал незнакомец, — я просто сошел с ума! У этого человека самые добрые намерения.

И он обратился к Доминику тихим, прерывающимся от волнения голосом:

— Я — путешественник, ехал в Мексику из Веракруса, был неожиданно схвачен, ограблен и брошен здесь, на дороге. Нет у меня больше жилища. Вот и вся моя история. Так что везите меня, куда хотите.

— Не стану ни о чем спрашивать, поскольку не смею вмешиваться в ваши дела. В вашем положении волноваться вредно.

И действительно, разговор утомил незнакомца. Слишком сильно было перенесенное потрясение, слишком опасна рана. В глазах у него потемнело, холодный пот выступил на висках, мысли путались, и он едва слышно произнес:

— Я умираю!

Доминик влил ему в рот несколько капель чудодейственной жидкости, и незнакомец почувствовал облегчение.

Он хотел поблагодарить своего спасителя, но Доминик, заметив, что несчастный силится что-то сказать, произнес:

— Не надо ничего говорить, помолчите. Он укутал раненого в свой плащ и сказал:

— Постарайтесь уснуть, а я пока подумаю, как увезти вас отсюда.

Целебная жидкость была снотворной, и незнакомец вскоре закрыл глаза и погрузился в сон.

Доминик с минуту смотрел на него, потом, очень довольный, произнес:

— Вот таким он мне нравится. А то ведь совсем умирал. Нет, не все еще кончено. Только надо уехать отсюда как можно скорее, пока дорога безлюдна.

Он отвязал лошадь и подвел к раненому. Соорудив на ее спине подобие ложа из нескольких одеял и сарапе, которое он сбросил с себя, Доминик легко, словно ребенка, поднял этого высокого крепкого мужчину, очень осторожно положил на спину лошади и, поддерживая раненого, чтобы он не свалился на землю, повел лошадь на поводу в сторону уже известного нам ранчо.

ГЛАВА IX. Открытие

Доминик шел медленно, всячески оберегая раненого от резких толчков и, несмотря на горячее желание как можно скорее попасть на ранчо, не понукал лошадь. Дорога была ухабистой, трудно проходимой, и он не хотел рисковать.

Поэтому радости молодого человека не было предела, когда, приблизившись к ранчо, он увидел, что кто-то бежит ему навстречу.

— Эй! — крикнул Доминик. — Идите же скорее! Я вас заждался!

— Что это значит, Доминик? — спросил Оливье по-французски. — Зачем это вам понадобились?

— Ослепли вы что ли? Не видите разве, что я везу раненого?

— Раненого! — вскричал Оливье, сразу очутившись рядом с молодым человеком. — О каком еще раненом вы говорите?

О том, которого я хорошо ли, плохо ли привез на своем коне и которого с великим удовольствием увидел бы в хорошей постели, что ему крайне необходимо. Ведь он чудом остался жив!

Оливье молча поднял сарапе, наброшенное на лицо раненого, и долго на него смотрел с выражением ужаса, скорби, гнева и досады.

Мертвенная бледность покрыла лицо Оливье, дрожь пробежала по телу, глаза, устремленные на раненого, метали молнии.

— О! — сдавленным голосом произнес Оливье. — Этот человек жив! Я не мог ошибиться. Это он! Он!

Доминик, недоумевая, смотрел на Оливье, не зная, что и думать.

Потом с гневом произнес:

— Что все это значит? Я спасаю человека. Бог знает, с какими трудностями привожу его сюда, а меня вот как встречают!

— Радуйся, — с горечью сказал Оливье, — ты совершил доброе дело, с чем тебя и поздравляю. Скоро ты увидишь плоды своих забот.

— Ничего не понимаю! — вскричал молодой человек.

— Зачем тебе понимать, бедный мальчик! — Оливье пожал плечами. — Ты поступил по велению сердца без всяких раздумий. Мне не в чем тебя упрекнуть. И я не стану ничего объяснять.

— Вы должны объяснить!

— Ты знаешь этого человека?

— Откуда я могу его знать?

— А раз не знаешь, зачем привез на ранчо, никого не предупредив?

— Все очень просто. Я возвращался из Чолулы, когда нашел его умирающим на дороге. Разве не должен был я из человеколюбия оказать ему помощь? Ведь он — христианин!

— Да, да, — с иронией ответил Оливье, — ты поступил благородно. — И уже совсем другим тоном добавил: — Это краснокожие, среди которых ты жил, научили тебя милосердию? — И, не дав Доминику слова сказать, произнес: — Ты совершил недоброе дело, но хватит об этом: что сделано, то сделано. Лопес проводит его в подземелье, и о нем позаботятся. Иди, Лопес, не теряй времени, а я поговорю с Домиником.

Доминик между тем уже раскаивался в том, что так легко поддался жалости и спас совершенно незнакомого ему человека.

После ухода Лопеса Оливье долго молчал, погруженный в свои думы, потом наконец сказал:

— Ты говорил с ним?

— Так, урывками.

— И что он тебе сказал?

— Сказал, что стал жертвой нападения.

— Больше ничего?

— Почти ничего.

— Назвал он тебе свое имя?

— Я не спрашивал.

— Но он должен был себя назвать.

— Пожалуй, да. Он еще сказал, что недавно прибыл в Веракрус, откуда и ехал в Мексику, и по дороге на него напали разбойники.

— А кто он, этого от тоже не говорил?

— Нет, ни слова.

— Выслушай же меня, Доминик, и не сердись за то, что я скажу.

— От вас, господин Оливье, я готов выслушать все что угодно.

— Помнишь, как мы познакомились?

— Помню, хотя был тогда совсем ребенком, несчастным и больным, умирал с голоду на улицах Мексики. Вы сжалились надо мной, одели и накормили. Потом обучили грамоте.

— Дальше, дальше.

— Вы отыскали моих родителей, точнее, людей, меня воспитавших.

— Дальше?

— Что было дальше, вы знаете не хуже меня, господин Оливье.

— Возможно, но я хочу, чтобы ты все это сейчас повторил.

— Как вам будет угодно. Однажды вы пришли на ранчо и увели меня в Сонору и Техас, где мы охотились на бизонов. А через два или три года благодаря вам меня усыновило племя команчей. Вы приказали мне жить в прериях и вести жизнь охотника, пока не заберете снова к себе.

— Память у тебя, я смотрю, хорошая, — заметил Оливье. — Продолжай!

— Я остался жить с индейцами, охотился. Полгода назад вы приехали на берег Рио-Джила, где я тогда находился, и велели, мне следовать за вами. Я повиновался беспрекословно. Разве я не принадлежу вам душой и телом?