— Ваш покорнейший слуга! — сказал молодой человек, подходя к группе, центром которой являлась донья Аврора. Он был одним из тех, кто присутствовал на тайном совещании, созванном доном Мигелем:

— Как я вижу, это настоящий заговор против меня! — сказал с улыбкой дон Мигель.

— Да, так оно и есть, сеньор! — ответила девушка.

— Прекрасно, в таком случае я поищу кого-нибудь, похожего на донью Аврору! — сказал дон Мигель с изящным поклоном, после чего удалился, чтобы вновь очутиться подле кузины, которая все еще беседовала с доньей Мануэлой Росас.

Молодые женщины с первых же слов почувствовали симпатию друг к другу, кротость, мягкость и деликатность дочери диктатора невольно привлекали к ней донью Эрмосу, которая в одну минуту забыла о всех предубеждениях против нее, как дочери ненавистного тирана, и поддалась ее очарованию.

Они беседовали с особым удовольствием и оживлением, когда к ним подошел дон Мигель. В этот момент полковник дон Мариано Маса склонился перед доньей Мануэлой, прося ее на танец, за ним следом сеньор дон Николас Мариньо, редактор газеты, склонился перед доньей Эрмосой почти в точности копируя позу полковника Масы.

Начался вальс.

Полковник Маса предложил руку донье Мануэле, та приняла ее и встала.

Редактор газеты повторил приемы полковника, но не совсем удачно: он протянул руку донье Эрмосе, бормоча какие-то невнятные слова.

Дон Мигель, не говоря ни слова, взял руку кузины, заставил ее встать и затем, обращаясь к сеньору Мариньо, неподвижно стоявшему с протянутой рукой, сказал, сопровождая свои слова самой любезной улыбкой:

— Сеньора уже приглашена!

С этими словами он удалился, увлекая за собой донью Эрмосу.

Когда вальс закончился, донья Эрмоса и донья Аврора сели рядом, а несколько минут спустя к ним присоединились донья Мануэла и донья Августина, которые подошли к нашим дамам рука об руку.

Дон Мигель стал за спиной своей невесты.

Донья Мануэла представила обеих дам донье Августине и, когда все уселись тесной группой, разговор завязался самый дружелюбный.

Все четыре были и молоды, и хороши, и привлекательны и потому с первого взгляда должны были или возненавидеть, или полюбить друг друга — на этот раз взаимная симпатия восторжествовала: они понравились друг другу.

Дон Мигель только что собрался принять участие в разговоре и тем самым придать ему более дружелюбный и интимный характер, как к их кружку подошла пара весьма оригинальная: тучный и неуклюжий кабальеро, низенький и черный, как жук, и дама высокая, полная, белая как белка.

Это был сеньор Ривера, доктор медицины и хирургии, и его супруга, донья Мерседес Росас, сестра его превосходительства Ресторадора и доньи Августины.

— А я ищу тебя повсюду! — сказала донья Мерседес сестре.

— Ну, что ж, прекрасно, теперь ты нашла меня, чего же ты хочешь? — спросила донья Августина.

— Я вся в поту, мой друг, пойдемте к столу.

— Уже?

— Да, пора! Ну как вы поживаете, сеньор дель Кампо?

— Благодарю, сеньора, низкий поклон вам!

— Что с вами, где вы пропадаете, почему вас нигде не видно? Ухаживаете за всеми дамами, не так ли? А эта дама — ваша кузина, если не ошибаюсь?

— Да, сеньора, это сеньора Эрмоса Сайенс де Салаберри, я имею честь представить ее вам!

— Очень рада познакомиться с вами, — продолжала донья Мерседес, обращаясь к донье Эрмосе, которая привстала во время представления, — я буду очень рада видеть вас у себя, но не рассчитываю на то, чтобы дон Мигель привез вас ко мне, нет, — но все равно, приезжайте ко мне обедать, когда вам вздумается. Если хотите, мой муж может заехать за вами, ведь я не такая ревнивая, как он. Это мой муж, Ривера, доктор Ривера, вы его не знаете?

— Нет, до сих пор я не имела этой чести, сеньора!

— Вот уж честь, нечего сказать! Если бы вы только знали, что он такое! Ведь он свободно вздохнуть мне не дает, я говорю это нарочно при нем, чтобы пристыдить его хоть немного. Слышишь ты?

— Я слышу, Мерседес, но ты ошибаешься!

— Ах, бесстыдник! Как будто я не знаю твоего поведения! Донья Эрмоса совершенно не знала, как держать себя в данном случае: так ее смущали манеры и речи этой дамы, а между тем этот оригинальный характер сестры Росаса был добродушным и безобидным по сравнению с характерами других членов этой семьи.

Полковник Маса, который, очевидно, был главным кавалером доньи Мануэлы в этот вечер, подошел к ней и предложил ей руку, чтобы вести ее к столу.

Дочь Росаса поднялась с места, и все последовали ее примеру.

Федеральные дамы тотчас же поспешили за ней, чтобы сесть за столом как можно ближе к ней, а дамы-унитарки, обмениваясь между собой многозначительными взглядами,

и старались незаметно отстать и расположиться как можно дальше от доньи Мануэлы.

Когда все двинулись в столовую, донья Негрете приблизилась к донье Эрмосе и шепнула ей на ухо:

— Поздравляю вас с вновь приобретенными друзьями! Донья Эрмоса молча улыбнулась.

— Я понимаю вашу улыбку, мы поняли друг друга, — сказала пожилая дама, — но в этом деле есть нечто очень Серьезное.

— Нечто серьезное? — переспросила донья Эрмоса, приостанавливаясь, с сильно бьющимся сердцем: то, что не пугало ее в этом собрании, то смущало.

— Вы знаете, что здесь замешан Мариньо?

— Этот человек с косыми глазами?

— Да, он самый.

— И что же?

— Ведь он глаз не сводит с вас, он просто пожирает вас взглядом, только что он говорил одному моему приятелю, что вы, чего бы это ему не стоило, будете его любовницей!

— О! — воскликнула молодая женщина, — в таком случае нам следует радоваться и веселиться! — и, снова взяв под руку своего кавалера, она пошла вперед.

— Ах, вы не знаете, сеньора, что за человек этот Мариньо! — сказала донья Негрете.

— Человек этот, как видно, сумасшедший и больше ничего! — вымолвила донья Эрмоса, пожимая плечами и, поклонившись пожилой даме самым любезным и почтительным образом, поспешила опередить ее.

Дон Мигель с нетерпением ожидал появления своей кузины, для которой он приберег место рядом с доньей Авророй. Наконец она появилась. Дон Мигель и кавалер доньи Эрмосы остались стоять позади стульев своих дам. Начался ужин.

Донья Мануэла занимала почетное место в конце стола, по левую руку сидел министр внутренних дел, генерал дон Мануэль Инсиарт, а по правую — уполномоченный британского двора, сеньор Спринг, только что проводивший до дома его превосходительство губернатора Буэнос-Айреса, которого он имел честь принимать у себя на обеде в честь дня рождения королевы Виктории, дальше разместилась донья Мерседес Росас, напротив нее — ее сестра, донья Августина, далее — уполномоченный Сардинии и затем остальные приглашенные, расположившиеся как попало.

Полнейшее безмолвие и тишина, едва нарушаемые постукиванием приборов, придавали этому парадному ужину характер похоронного обеда.

Генерал Мансилья, лучше других понимавший всю неловкость всеобщего молчания, которое с каждой минутой становилось все более тягостным для всех, решился наконец разом прервать его.

— Bomba35, сеньоры, — сказал он, вставая с бокалом в руке и слегка склоняясь вперед со свойственной ему грацией и изяществом.

Все встали.

— Я пью, — продолжал генерал, — за первого человека нашего времени, за того, кто искоренит дикое племя унитариев, и заставит Францию преклониться перед его властью, за славного Ресторадора законов, дона Хуана Мануэля Росаса! Я пью еще и за славную дочь его, которая родилась в этот день, родилась на радость и славу нашей родины и Америки!

Слова генерала были встречены с необычайным воодушевлением. Лед был разбит, всех тяготивший этикет отброшен в сторону, все сочли себя вправе дать волю своим чувствам.

— Bomba! Сеньоры! — крикнул во всю глотку депутат Гарригос, поднимая над головой свой бокал. — Выпьем за американского героя, который первый доказал Европе, что мы прекрасно можем обходиться и без нее, выпьем за то, чтобы Европа узнала, что тот, кто побеждал во всей Америке диких унитариев, подкупленных проклятым золотом французов, может отсюда расшатать все эти старые и гнилые престолы Европы. Выпьем и за славную дочь его, героиню Конфедерации, сеньориту донью Мануэлу Росас дель Эскурра!

Если тост генерала вызвал всеобщий восторг федералистов, то тост депутата привел их в совершенное неистовство. Все стаканы были мгновенно осушены до дна, не исключая даже стакана британского посла, несмотря на нелюбезный отзыв оратора о Европе и ее престолах.

— Bomba! Сеньоры! — воскликнул президент Народного общества, заметив, что дон Мигель, его верный советник и руководитель, делает ему знаки.

— Я пью, сеньоры, — продолжал Соломон, — за то, чтобы наш славный Ресторадор законов всю свою жизнь жил для федерации и никогда не умирал, и Америка тоже, для того чтобы… ну, одним словом… сеньоры, да здравствует славный Ресторадор законов и его славная дочь, которая родилась сегодня, и да погибнут дикие унитарии, все еретики и все идиоты во всем мире!

Донья Эрмоса и донья Аврора не понимали происходящего, бокалы их стояли нетронутыми: у них не хватало духа поднести их к губам под звуки этих тостов.

Дон Мигель выглядел очень оживленным: он делал знаки Соломону и Санта-Каломе, аплодировал Гарригосу, улыбался донье Мануэле, посылал цветок донье Августине, конфетку донье Мерседес и т.д. Заметив, что бокалы его дам не тронуты, он нагнулся к ним и шепнул, улыбаясь:

— Надо пить!

— Ни за что! — воскликнула донья Эрмоса с таким негодованием и достоинством, что ей бы позавидовала любая королева.

Дон Мигель не произнес ни слова, а донья Аврора выпила, подчиняясь его желанию.

— Сеньора, — сказала она, — пейте, пейте только со мной, пусть эти кабальеро чокаются за что им угодно, мы с вами будем пить за наших друзей. Смотрите, донья Эрмоса, Мануэла делает вам знак.

Действительно, девушка с конца стола приветливо приподняла свой бокал в сторону молодой вдовы, сопровождая этот милый жест очаровательной улыбкой.

Донья Эрмоса отвечала ей тем же.

— Сеньоры, — возгласил дон Мариньо, не сводивший глаз с доньи Эрмосы, — за здравие великого героя Америки, за его бессмертную дочь! За гибель всех диких унитариев, будь они еретики или католики! И за красавиц аргентинской республики! — добавил он, устремив многозначительный, страстный взгляд на молодую женщину.

Приходилось сильно кричать, чтобы быть услышанным: присутствующие уже вошли в азарт, и каждый говорил свое.

Генералам Рольону и Пинедо с трудом удалось заставить выслушать свои тосты, а полковник Кресно вскочил на стул, чтобы обратить на себя внимание, но мощный голос полковника Соломона был услышан и в этом шуме и гаме.

— Сеньоры, — воскликнул он, — преславная сестра его превосходительства, отца нашего, донья Мерседес, поручила мне сказать вам, что она просит вас, чтобы ваше федеральное одушевление умолкло на несколько минут, потому что она желает прочесть вам несколько стихов своего сочинения.

Мгновенно воцарилось молчание, и взоры всех присутствующих обратились на преславную поэтессу.

Федеральная Сафо передала мужу, стоявшему позади ее стула, свернутый в трубочку листок бумаги.

Но супруг современной Сафо не захотел принять драгоценного свитка, к счастью, всегда любезный и внимательный генерал Мансилья завладел свитком, который донья Мерседес вручила ему с самой очаровательной улыбкой. Развернув листок, генерал с выражением той тонкой, едкой иронии, которая являлась главной чертой его характера, предварительно пробежал его глазами и, приняв торжественную позу, при всеобщем молчании, прочел следующее:

SONETTO

Brillante el sol sobre el alto cielo

Illumina con sus rayos el suelo.

Ef descubrien do se sus sudarios

Grita el suelo; que muerau los salvajes unitarios!

Llena de horror,уde terrible espanto

Tiembla la tierra de polo a polo

Pero el buen federate se levanta solo

Y la patria se alegraуconsuela su

Ilanto Ni gringos, ni Europa, ni sus

Reyes Podran imponernos ferreas leyes

Y donde quierra que hay federates

Temblaran in sus tumbas sepulcrales

Los enemigos de la santa causa

Zue no ha de teaer nunca tregua ni pausa

MercediesRosasdeRivera.36

Чтение этих стихов произвело на присутствующих впечатление, весьма редко испытываемое во время банкетов: у всех в сердце пробежала дрожь, дрожь дикого восторга у Соломона и его сикеров37 у Гарригоса и ему подобных, и дрожь подавленного смеха и безмолвной насмешки у Мансильи, Торреса, Мигеля и др.

Для федеральных дам эти стихи были достойны пера Пиндара. А все дамы-унитарки вдруг почему-то почувствовали сильный приступ кашля и прижали платки к губам.

Тосты произносились один за другим, весьма схожие и по форме, и по смыслу, однако, так как все в этом мире кончается, то и великолепный ужин роскошного бала двадцать четвертого мая 1840года также должен был кончиться.

Дамы вернулись в зал, снова начались танцы, лишь ярые, убежденные федералисты все еще оставались в столовой. Только, после ухода всех остальных их федерализм достиг полного апогея, потому что для крайнего возбуждения известных страстей и инстинктов нет лучшего средства, чем доброе вино в неограниченном количестве, да шум и крики невнятных тостов.

Тогда дон Мигель и решился привести в исполнение давно уже созревший план — выяснить тайную мысль каждого из присутствующих неожиданно высказав ее вслух.

Проводив своих дам в танцевальную залу, он вернулся в столовую и, сев между генералом Мансильей и полковником Соломоном, подняв свой бокал и сказал.

— Сеньоры, я пью за того федералиста, который первым будет иметь честь окрасить свой кинжал в крови рабов Луи-Филиппа, которые находятся среди нас, одни в качестве соглядатаев и шпионов или изменников и предателей, другие, большинство, в качестве диких унитариев, ждущих момента, чтобы насытить неутолимую жажду крови благородных федералистов, защитников героя Америки, нашего славного Ресторадора законов, которой они хотят упиться.

Ни у кого до этого момента не хватало духа высказать так ясно и смело эту мысль, никому не пришло в голову, что дон Мигель мог иметь при этом заднюю мысль, и даже генерал Мансилья не заподозрил его на этот раз ни в чем. В душе он любовался этим юношей, его смелостью и его умом, столь быстро сбитым с пути доктринами современной эпохи. Речь дон Мигеля была встречена всеобщим восторгом, аплодисментами и оглушительными криками.

Исполнив то, что он считал хотя и очень тяжким, но необходимым своим долгом, дон Мигель вышел из столовой, грустный и спокойный и, вернувшись в залу, отыскал свою кузину и сказал:

— Поедемте, пора!

Донья Эрмоса испугалась мертвенной бледности его лица и тотчас же участливо спросила, что с ним.

— Ничего, — с горечью ответил он, — я только что поставил на карту свое доброе имя ради спасения родины, и, обратясь к своей невесте, которая как раз в этот момент, окончив танец, подошла к ним, он сказал и ей:

— Поедем, Аврора, ты уже достаточно натанцевалась.

— Поедем! — с готовностью отозвалась она, и все трое покинули бал.

Несколько минут спустя карета остановилась перед домом мадам Барроль, Аврора простилась со своими друзьями и, как птичка выпорхнув из экипажа, тотчас же скрылась за дверью своего дома.

Отъехав шагов пятьдесят, карета остановилась около другой кареты, очевидно, поджидавшей эту — из нее вышел дон Луис Бельграно, а дон Мигель, простясь со своей кузиной, уступил ему место подле доны Эрмосы. Обменявшись шепотом несколькими словами, молодые люди крепко пожали друг другу руку, после чего дон Мигель сел в карету дона Луиса и поехал домой.

Экипаж доньи Эрмосы крупной рысью направился по дороге к набережной. Старый Педро был за кучера, а за выездного — верный слуга дона Луиса. Донья Эрмоса беседовала со своим спутником о последних происшествиях бала, карета почти поравнялась с часовней Санта-Люсия и въезжала на Широкую улицу, когда неожиданно ее настигли три хинета38, спустившиеся вскачь с ближайшего холма. Намерения их не вызывали сомнения: двое из них мчались по обе стороны кареты и затем так внезапно и быстро преградили дорогу лошадям, что старый Педро едва успел сдержать их. В этот момент третий подскакал к дверце кареты и заговорил слащавым, немного дрожащим от быстрой скачки голосом:

— Мы — люди мирные, сеньора, и хотя я знаю, что вы находитесь под надежной охраной сеньора дель Кампо, всеже эта дорога такая глухая и безлюдная, что я поспешил вслед за вами, чтобы иметь честь предложить вам мои услуги в качестве конвоира.

Карета была стояла, солдаты преграждали лошадям дорогу.

Старый Педро старался нагнуться, как можно ниже со своих высоких козел, чтобы точнее прицелиться в одного из всадников, в висок которого он собирался всадить несколько унций олова то же самое делал и лакей, стоя на запятках.

У дона Луиса не было при себе никакого оружия, кроме изящного стилета, спрятанного в трости.

Донья Эрмоса и дон Луис не сразу узнали голос того человека, который только что говорил с ними, но женщины обладают удивительной способностью инстинктивно угадывать, и, едва незнакомец докончил свою фразу, донья Эрмоса, склонясь к самому уху дона Луиса, шепнула ему едва слышно:

— Это Мариньо.

— Мариньо! — воскликнул дон Луис.

— Да, какой-то помешанный!

— Нет, негодяй, — сказал дон Луис, возвышая голос. — Дама эта находится под надежной охраной, и я прошу вас удалиться и ваших товарищей то же.

— Я говорил не с вами, сеньор дель Кампо!

— Здесь нет никого, кого бы звали этим именем, здесь только…

— Молчите, ради Бога!.. — зажала ему рот рукой донья Эрмоса. — Сеньор, — продолжала она обращаясь к Мариньо, — я очень благодарна вам за вашу любезность, но повторяю вам слова этого кабальеро: я под надежной охраной и в услугах ваших сейчас не нуждаюсь, а потому умоляю вас удалитесь и прикажите удалиться солдатам.

— Это уже лишнее! Слово «прошу» было в вежливой форме произнесено два раза! — сказал дон Луис, протягивая руку к одной из дверец кареты чтобы открыть ее.

Донья Эрмоса энергичным движением остановила его.

— Мне кажется, этот сеньор не привык встречаться с кабальеро! — сказал Мариньо.

— Да, с кабальеро, которые по ночам останавливают кареты на больших дорогах и могут быть приняты за воров и грабителей. Педро, вперед! — крикнул дон Луис таким резким, повелительным голосом, что те два солдата, которые преграждали дорогу, даже не попытались задержать карету.

Педро хлестнул лошадей и погнал их вскачь, что есть духу.

Мариньо, так как это, действительно, был он, пришпорил коня и, следуя за каретой карьером, успел на прощание сказать донье Эрмосе следующие слова:

— Знайте, сеньора, что я не имел никаких дурных намерений по отношению к вам, но со мной обошлись неслыханным образом, а такие люди, как я, никогда не забывают своих обид.

Проговорив эту фразу, в которой таилась страшная угроза, Мариньо раскланялся, повернул своего коня и в сопровождении своих подчиненных вернулся обратно в город.

Пять минут спустя карета остановилась у ворот дачи доньи Эрмосы, молодая женщина вышла из экипажа и под руку с доном Луисом вошла в свою гостиную.

Она была очень бледна и, несмотря на все усилия скрыть овладевшее ею волнение, дрожала всем телом.

— Боже мой! Дорогая Эрмоса, — воскликнул дон Луис, заметив ее бледность и волнение, — что с вами? Вы больны?

— Нет, дон Луис, — отвечала она с грустной улыбкой, — я не больна, я боюсь…

— Боитесь? Чего?

— Этого человека.

— Этого мерзавца Мариньо?

— Да, его, я чувствую, что он принесет мне несчастье!..

Напрасно дон Луис старался разогнать эти мысли, успокоить и обнадежить взволнованное воображение молодой женщины, — это не удалось ему, и, простившись с ней, он удалился к себе, задумчивый и невеселый.