Красный Кедр (№2) - Искатель следов

ГЛАВА III. Охотники

В двух лье от Санта-Фе, на поляне, на берегу маленькой речки, огибавшей город, в тот же вечер сидел человек перед большим костром, который он поддерживал с величайшей заботливостью, весь погрузившись в приготовление ужина.

Но какой скромный был этот ужин! Он состоял из бизоньего горба, нескольких штук картофелин и маисовых лепешек, испеченных в золе, и все это запивалось пульке.

Ночь была темная, небо покрылось густыми, тяжелыми облаками, сквозь которые по временам пробивался бледный луч луны, смутно освещая равнину, окутанную густыми парами тумана, которые в экваториальных странах поднимаются от земли после жаркого дня.

Ветер яростно ревел в верхушках деревьев, ветви жалобно стонали; в лесной чаще мяуканье дикой кошки сливалось с воем канадских барсуков и ревом пумы и ягуара.

Вдруг в лесу послышался конский топот, и два всадника выехали на поляну.

При виде их охотник вскрикнул от радости и поспешил к ним навстречу.

Всадники были — дон Пабло Сарате и Курумилла.

— Слава Богу! — проговорил охотник. — Наконец-то вы явились, а то меня начало уже беспокоить ваше долгое отсутствие.

— Как видите, со мною ничего не случилось, — отвечал молодой человек, дружески пожимая руку охотника.

Дон Пабло спрыгнул на землю и, разговаривая с Валентином, расседлал сначала свою лошадь, а потом и лошадь Курумиллы.

Индейский вождь в это время занимался приготовлением ужина.

— Идемте скорее ужинать! — весело проговорил охотник. — У вас должен быть прекрасный аппетит… Я просто умираю с голода… За ужином вы мне расскажете обо всем, что с вами случилось.

Дон Пабло, Валентин и Курумилла сели за стол, т. е. уселись на траву перед огнем и с жадностью принялись за свою скудную трапезу.

Жизнь в пустыне имеет ту особенность, что там приходится вести скорее физическую, чем нравственную борьбу, и потому в каком бы положении ни находился человек, он никогда почти не изменяет, так сказать, обычного режима своей жизни… Он знает и всегда помнит, что ему необходимо поддерживать свои силы, чтобы быть готовым ко всему и поэтому там никакое душевное волнение не мешает пить, есть и спать.

— Теперь, — сказал Валентин через несколько минут, — расскажите мне, что вы сделали? Мне кажется, что вы пробыли дольше, чем нужно, в этом проклятом городишке.

— Вы правы, друг мой: по некоторым причинам я принужден был там остаться дольше, чем рассчитывал.

— Говорите все по порядку, потому что иначе я не узнаю всего, что мне хочется знать.

— Хорошо, друг мой.

— Мы с вождем закурим индейские трубки, а вы сделаете себе сигаретку. Затем мы сядем спиной с огню, чтобы видеть, что делается вокруг нас, и таким образом нам нечего будет бояться… Что скажете вы на это, дон Пабло?

— Вы всегда правы, друг… Ваша неистощимая веселость, ваша добродушная беззаботность возвращают мне мужество, и я опять делаюсь совершенно другим человеком.

— Гм! — сказал Валентин. — Я очень рад это слышать от вас… Положение наше серьезно, это правда, но все-таки далеко не безнадежно… Нам с вождем не раз приходилось попадать в такие переделки, когда жизнь наша висела на волоске, и, несмотря на это, нам всегда удавалось с честью выходить из этого положения… Правда, вождь?

— Да, — лаконично отвечал индеец, сильно затягиваясь и выпуская клубы синего дыма.

— Но теперь совсем другое дело… Я поклялся спасти вашего отца и сестру, дон Пабло, — и я спасу их, или мое тело сделается добычей диких зверей и хищных птиц прерии. Но только предоставьте мне полную свободу действовать по-своему… Видели вы отца Серафима?

— Да, я виделся с ним. Наш бедный друг все еще очень слаб и бледен, хотя рана его почти совсем зарубцевалась… Несмотря на свою слабость, он, не обращая внимания на свои страдания и черпая силы в безграничной любви к ближнему, сделал все, о чем мы его просили. Он уже целую неделю живет вместе с моим отцом и покидает его только тогда, когда уходит к судьям… Он видел генерал-губернатора, епископа, одним словом, обегал всех влиятельных лиц, сделал все, что только от него зависело, но, к несчастью, до сих пор все его усилия не принесли никакой пользы.

— Терпение! — заметил охотник с загадочной улыбкой.

— Отец Серафим думает, что отца не позже чем через два дня переведут в ратушу. Губернатор хочет как можно скорее покончить с этим делом, это его собственное выражение, и «мы не должны терять ни минуты» — сказал мне отец Серафим.

— Два дня — много времени, мой милый, в это время может произойти немало перемен.

— Это правда, но тут дело идет о моем отце, и мне делается страшно при одной мысли об этом.

— Хорошо сказано, дон Пабло, мне нравятся ваши слова… Но еще раз повторяю вам, успокойтесь, все идет хорошо.

— Но мне кажется, что это все-таки не мешает нам принять некоторые предосторожности. Подумайте только, что для нас это вопрос жизни и смерти, и поэтому мы должны торопиться. Сколько раз расстраивались самые остроумно составленные планы и разрушались самые хитрые комбинации!.. Неужели вы не боитесь, что в самую решающую минуту какой-нибудь несчастный случай не разрушит наши замыслы?

— Мы ведем адскую игру, дружище, — отвечал холодно Валентин, — мы пользуемся случаем, то есть самой величайшей силой, какая только существует на свете…

Молодой человек задумчиво опустил голову, видимо, побежденный этими словами.

С минуту охотник с выражением любопытства и сострадания смотрел на молодого мексиканца, а затем продолжал ласковым голосом:

— Выслушайте меня, дон Пабло Сарате, я обещал вам спасти вашего отца и спасу его… Я только хочу, чтобы он вышел из тюрьмы, где он находится в настоящее время, так, как должен выйти из нее такой человек, — среди белого дня, привествуемый громкими криками толпы, — а не бежал из нее ночью, пользуясь темнотой, как преступник. Pardieu! Неужели вы думаете, что мне трудно было бы пробраться в город и устроить побег вашего отца, подпилив решетку тюрьмы или подкупив тюремщика? Я не хочу поступать таким образом, да и сам дон Мигель не согласился бы на такое бегство, подлое и постыдное… Этого не допускает его общественное положение, друг мой. Ваш отец выйдет из тюрьмы, но об этом его будет просить сам губернатор и все власти Санта-Фе. Поэтому соберитесь с мужеством и не сомневайтесь в человеке, дружба и опытность которого должны были бы, наоборот, успокоить вас.

Молодой человек с нарастающим интересом прислушивался к словам Валентина, и когда тот кончил, он протянул ему руку и сказал:

— Простите меня, друг… Я знаю, как вы преданы нашей семье, но я страдаю, а горе делает человека несправедливым, простите меня!

— Об этом не стоит и говорить! А что, в городе сегодня все было спокойно?

— Не могу дать вам на это определенный ответ: я так был погружен в свои мысли, что ничего не видел и не замечал, но все-таки мне казалось, что на пласа-Майор и вблизи резиденции губернатора гораздо больше оживления, чем обыкновенно.

Валентин еще раз улыбнулся своей загадочной улыбкой, которая опять приподняла углы его тонких губ.

— Хорошо, — ответил он, — ну а что, удалось вам, как я вам советовал, собрать некоторые сведения о Красном Кедре?

— Да, — отвечал мексиканец, улыбаясь, — я узнал все, что нам нужно, и притом самым подробным образом…

— А-а! Это интересно, расскажите!..

— Сию минуту.

И дон Пабло рассказал о том, что произошло в ранчо.

Охотник с величайшим вниманием выслушал этот рассказ.

Когда дон Пабло кончил, Валентин с недовольным видом покачал головой.

— Все молодые люди на один образец, — прошептал он, — они всегда действуют под впечатлением минуты и забывают осторожность. Вы поступили очень опрометчиво, дон Пабло. Красный Кедр считал вас мертвым, и в будущем это могло бы принести нам громадную пользу… Вы себе даже и представить не можете, какую власть имеет здесь этот демон… Все пограничные бродяги преданы ему, и оскорбление, нанесенное вами ему, может самым скверным образом повлиять на спасение вашей сестры.

— Но, мой друг…

— Вы поступили как сумасшедший, пробудив уснувшую было ненависть этого тигра… Красный Кедр во что бы то ни стало постарается погубить вас… Я давно знаю этого негодяя. Но все это еще сравнительно пустяки, а вы, кроме того, сделали кое-что еще и похуже этого…

— Что такое?

— Ради чего это, безрассудная вы голова, вместо того, чтобы держаться настороже и молча наблюдать за своими врагами, так неосторожно, из-за одной только удали, открыли вы им свои карты?

— Я не понимаю вас.

— Брат Амбросио такой же негодяй, как и Красный Кедр, но только другого пошиба… Мне даже кажется, что он будет, пожалуй, еще похуже охотника за скальпами: последний действует открыто и, следовательно, с ним знаешь, чего держаться — вся его личность носит отпечаток его гнусной душонки. Ваш же поступок с братом Амбросио не только неосторожен, но в высшей степени даже и опасен… Этот человек всем обязан вашей семье, и он вам никогда не простит, что вы так открыто сняли с него маску. Берегитесь, дон Пабло, своим поступком вы сразу приобрели себе двух неумолимых врагов, тем более опасных, что теперь им незачем щадить вас.

— Да, это правда, — сознался молодой человек, — я поступил очень опрометчиво! Но меня, право, нельзя очень строго судить за это! Когда я увидел этих двух негодяев, когда я от них же самих узнал о том, какие они совершили преступления, когда узнал я, какие они замышляли козни против нас, я не мог больше сдержать себя и вошел в ранчо… Остальное вам известно.

— Да, да, кучиллада удалась отлично… Что и говорить, негодяй заслужил этот крест, но только я боюсь, как бы крест, который вы так ловко нарисовали у него на лице, не обошелся вам слишком дорого.

— Бог милостив! Вы знаете пословицу: Cosa que по tiene remedio, olvidarla es lo mejor78. Только бы удалось спасти моего отца, и я был бы совершенно счастлив… Но я все-таки, на всякий случай, буду теперь держаться поосторожнее.

— А еще вы ничего не узнали?

— Узнал. Гамбусинос Красного Кедра расположились лагерем невдалеке от нас. Я точно знаю, что их главарь намерен отправиться в путь самое позднее завтра.

— О-о! Так скоро! Значит, надо и нам поскорее устраивать засаду, чтобы узнать, по какой дороге они отправятся…

— Когда же мы едем?

— Сейчас.

Затем все трое занялись сборами к отъезду. Оседлали лошадей, наполнили водою небольшие козьи мехи, которыми запасался каждый путешественник в этой безводной стране.

Через несколько минут охотники уже сидели на лошадях.

В тот момент, когда они уже готовы были покинуть поляну, послышался шорох, ветви раздвинулись, и показался индеец.

Это был Единорог, великий вождь команчей.

Увидев его, путешественники спрыгнули с лошадей и замерли в выжидательной позе.

Валентин один отправился навстречу к индейцу.

— Добро пожаловать, брат мой, — сказал он. — Зачем вождю нужно меня видеть?

— Он хочет видеть лицо друга, — отвечал вождь кротким голосом.

Затем оба они церемонно поклонились друг другу по индейскому обычаю.

Проделав эту церемонию, Валентин заговорил первым.

— Пусть мой брат подойдет к огню и выкурит трубку мира со своими белыми друзьями, — сказал он.

— Хорошо, — отвечал Единорог и, подойдя к костру, присел на корточки по-индейски, вынул трубку из-за пояса и начал молча курить.

Охотники, видя, какой оборот принимает это неожиданное посещение, привязали своих лошадей и снова уселись вокруг костра.

Так прошло несколько минут. Охотники не прерывали молчания и ждали, пока индейский вождь сам объяснит им причину своего прихода.

Наконец Единорог выбил пепел из трубки, заткнул ее за пояс и, обратившись к Валентину, сказал:

— Мой брат отправляется на охоту за бизонами? В этом году их очень много в прерии по Рио-Хила.

— Да, — отвечал француз, — мы едем на охоту. Мой брат тоже хочет ехать вместе с нами?

— Нет. Мое сердце печально.

— Я не понимаю вождя, уж не случилось ли с ним какое-нибудь несчастье?

— Разве мой брат не понял, или я, может быть, ошибся?.. Неужели мой брат в самом деле любит только одних бизонов, мясо которых он ест, а шкуры продает в городах?

— Пусть мой брат говорит яснее, тогда и я постараюсь как следует ответить ему.

На минуту снова воцарилось молчание. Индеец, казалось, сильно призадумался, ноздри его раздувались, и черные глаза бросали молнии.

Охотник спокойно ожидал продолжения этого разговора, цель которого была ему пока еще не совсем ясна.

Наконец Единорог поднял голову — взгляд его был совершенно спокоен, а голос тих и мелодичен.

— Зачем Кутонепи притворяется, будто не понимает меня? — сказал он. — Воин не должен иметь раздвоенного языка. Чего не может сделать один человек, то могут сделать двое… Пусть брат мой говорит, уши его друга открыты.

— Мой брат хорошо сказал, и я сейчас исполню его желание… Охота, на которую я собираюсь, очень серьезна… Я хочу спасти женщину одного цвета со мной, но что может сделать один человек?

— Кутонепи не один, с ним едут две лучших пограничных винтовки. Но зачем говорит мне это бледнолицый охотник? Разве я не знаю, что он великий воин? Или, может быть, он сомневается в дружбе Хабаутцельце, великого вождя команчей?

— Я никогда не сомневался в дружбе моего брата… Я — приемный сын его племени… Не хочет ли он оказать мне теперь услугу?

— Услуга эта — только половина того, что я хочу сделать. Моему брату стоит только сказать слово, и двести команчей присоединятся к нему для освобождения бледнолицей девушки и для того, чтобы снять скальпы с ее похитителей.

Валентин вздрогнул от радости, услышав это откровенное предложение.

— Благодарю вас, вождь, — проговорил он взволнованно, — я принимаю ваше предложение — я знаю, что ваше слово священно.

— Великий Дух покровительствует нам, — продолжал индеец, — мой брат может рассчитывать на меня… Вождь никогда не забудет оказанной ему услуги… Я в долгу у бледнолицего охотника… Я помогу ему расправиться с презренными гачупинами.

— Вот вам моя рука, вождь. Вы давно уже покорили мое сердце.

— Мой брат хорошо говорит. Я сделаю то, что он мне поручит.

И, церемонно поклонившись, индейский вождь удалился, не произнося больше ни слова.

— Дон Пабло! — сказал Валентин, обращаясь к молодому человеку. — Теперь я могу с уверенностью сказать вам, что ваш отец будет спасен… Сегодня ночью или самое позднее завтра он будет свободен.

Молодой человек бросился обнимать охотника, не в силах выговорить ни одного слова.

Через несколько минут после этого охотники покинули поляну и отправились разыскивать гамбусинос.

ГЛАВА IV. Солнечный Луч

Теперь мы вернемся несколько назад для того, чтобы читатель ясно мог представить себе смысл разговора Валентина и Единорога.

Несколько месяцев спустя после прибытия Валентина и Курумиллы в земли апачей они охотились на бизонов на берегу Рио-Хилы.

Был чудный июльский день. Оба охотника, утомленные продолжительной верховой ездой под палящими лучами солнца, отвесно падавшими им на голову, приютились под тенью развесистых кедров и, растянувшись на земле, ждали, пока спадет полуденный зной и вечерний ветер хоть немного охладит душную атмосферу и даст им возможность продолжать охоту.

Тут же возле них на костре жарился громадный кусок лосиного мяса.

— Послушайте! — сказал Валентин, обращаясь к своему спутнику и облокачиваясь на локоть. — Мне кажется, что наш обед уже готов и нам можно бы приняться за еду, а то, смотрите, солнце начинает уже прятаться за лесом и нам скоро можно будет ехать.

— Хорошо. Давайте есть, — отвечал Курумилла.

Индеец снял с огня жаркое и положил на лист, а затем оба охотника с аппетитом принялись уничтожать дичь с пирогом из хаутле.

Способ приготовления этих пирогов, которые, надо заметить, очень вкусны, тоже заслуживает того, чтобы его описать.

Хаутле приготавливается из толченых в муку яиц насекомых из породы водяных клопов, причем яйца для этой цели собираются в известное время года на мексиканских озерах.

Насекомые кладут их на листья тростника. Мука эта употребляется при приготовлении самых разнообразных кушаний.

Хаутле — самое любимое блюдо в Мексике — было известно еще со времен ацтеков и в 1625 году оно продавалось уже на рынках столицы Мексики.

Мука из хаутле составляет главную пищу индейцев. Они так же любят ее, как китайцы свои ласточкины гнезда, с которыми хаутле имеет даже некоторое сходство по вкусу. Валентин с наслаждением принялся уничтожать пирог из хаутле, но вдруг перестал есть и, наклонив голову вперед, стал прислушиваться — казалось, какой-то отдаленный шум достиг его ушей.

Курумилла тоже последовал его примеру. Они прислушивались с тем напряженным вниманием, которое так свойственно людям, живущим в пустыне.

В пустыне всякий шум подозрителен. Всякая встреча опасна, особенно же встреча с человеком.

Долго прислушивались охотники, но встревоживший их шум больше уже не повторялся, и они решили, что просто-напросто ошиблись. Валентин даже принялся было снова за хаутле, но вдруг опять остановился.

На этот раз он ясно расслышал как бы призыв о помощи, но такой слабый, что только опытное ухо Искателя Следов могло уловить его.

Даже Курумилла и тот ничего не слышал и с удивлением смотрел на своего друга, не зная, чем объяснить его странное поведение.

Валентин вскочил на ноги, схватил винтовку и бросился к реке, краснокожий друг охотника не отставал от него.

К счастью, река протекала в нескольких шагах от их бивака.

Пробравшись через кустарник, который загораживал доступ к воде, охотники очутились на берегу реки.

Ужасная картина представилась их глазам.

По реке плыло большое бревно, увлекаемое течением, которое было довольно сильным в этом месте.

К бревну была привязана женщина, судорожно сжимавшая руками ребенка.

Каждый раз, когда бревно перевертывалось, несчастная женщина вместе с ребенком погружались в воду, а не более чем в десяти шагах от бревна плыл кайман.

Валентин прицелился из винтовки.

Курумилла между тем бросился в воду, держа в зубах нож и направляясь к бревну.

Валентин несколько секунд стоял неподвижно, а затем вдруг спустил курок. Грянул выстрел, и эхо громко откликнулось ему. Кайман подскочил, погрузился в воду, разбросав брызги кругом, но почти тотчас же снова появился на поверхности воды брюхом кверху — он был мертв.

Пуля Валентина попала ему в глаз и убила его.

Тем временем Курумилла уже подплыл к бревну и, поддерживая его так, чтобы оно не переворачивалось и не погружало в воду привязанную к нему женщину, вытащил его на берег.

Здесь двумя взмахами ножа он перерезал веревки, которыми женщина была привязана к бревну, схватил ее на руки и бегом направился к костру.

Бедная женщина не подавала признаков жизни.

Охотники принялись заботливо ухаживать за ней.

Спасенная была индианкой. На вид ей было не больше семнадцати-восемнадцати лет и, если судить с точки зрения индейцев, она была очень красива.

Валентину с большим трудом удалось разжать ей руки и высвободить ребенка.

Несчастный ребенок, самое большее годовалый, каким-то чудом, благодаря самопожертвованию матери, остался совершенно невредим. Дитя кротко улыбнулось охотнику, когда тот тихонько положил его на кучу сухих листьев.

Курумилла лезвием ножа слегка приоткрыл рот молодой женщины, всунул горлышко тыквенной бутылки и влил ей в рот несколько капель мескаля.

Прошло много томительных минут, а утопленница все еще не приходила в себя.

Но это нисколько не обескураживало охотников, и они не только не отказались от надежды добиться желаемого результата, а наоборот, еще с большим усердием принялись приводить ее в чувство.

Наконец глубокий вздох вырвался из стесненной груди бедной молодой женщины, и она открыла глаза, прошептав едва слышным голосом:

— Мой сын!

Этот вопль души, вырвавшийся у несчастной матери в ту минуту, когда она сама находилась на краю могилы, до глубины сердца тронул охотников, закаленных в жизненной борьбе.

Валентин осторожно взял ребенка, спокойно спавшего на сухих листьях, и, подавая его матери, проговорил тихим голосом:

— Мать, он жив!

При этих словах женщина вскочила, схватила ребенка и со слезами на глазах покрыла его безумными поцелуями.

Охотникам тут пока нечего было делать, и они ушли, оставив индианке немного провизии и воды.

Перед заходом солнца они опять вернулись.

Женщина сидела на корточках перед костром, она укачивала ребенка, тихонько напевая индейскую песенку.

Ночь прошла спокойно. Оба охотника охраняли по очереди спасенную ими женщину, которая спокойно спала.

Она проснулась, когда взошло солнце, и с ловкостью и быстротой, свойственными женщинам ее расы, развела костер, собираясь готовить завтрак.

Охотники с улыбкой смотрели на ее хлопоты, затем они прихватили винтовки и отправились за дичью.

Когда они вернулись назад, завтрак был уже готов.

Утолив голод, Валентин закурил индейскую трубку, сел поддеревом и, обратившись к молодой женщине, спросил ее:

— Как зовут мою сестру?

— Солнечный Луч, — отвечала она с веселой улыбкой, обнаруживая два ряда перламутровых зубов.

— У моей сестры хорошее имя, — отвечал Валентин, — она, по всей вероятности, принадлежит к великому племени апачей?

— Апачи — собаки, — возразила она глухим голосом, и молния ненависти сверкнула в ее глазах. — Команческие женщины выткут им юбки… Апачи все равно что койоты… Они сражаются только сто против одного… Команчи — настоящие воины, они нападают быстро, как буря.

— Моя сестра — жена вождя?

— Какой воин не знаете Единорога? — с гордостью отвечала она.

Валентин поклонился. Он давно уже слышал об этом воинственном вожде. Мексиканцы, индейцы, охотники, трапперы — все они одинаково уважали его и боялись в одно и то же время.

— Солнечный Луч — жена Единорога, — отвечала индианка.

— Хорошо, — сказал Валентин, — моя сестра скажет мне, где находится селение ее племени, и я провожу ее к вождю.

Молодая женщина улыбнулась.

— У меня в сердце, не переставая, поет маленькая птичка, — проговорила она тихим, мелодичным голосом. — Ласточка не может жить без своей подруги: вождь идет по следам Солнечного Луча.

— В таком случае, мы подождем вождя здесь, — отвечал Валентин.

Охотнику, видимо, доставляло большое удовольствие болтать с этим наивным ребенком.

— Кто это так бесчеловечно привязал к дереву мою сестру и вместе с ребенком бросил ее в реку? Это, наверное, было сделано из мести?

— Да, — ответила индианка, — это сделала собака — апачская женщина. Цапля, дочь Станапата, вождя апачей… Она полюбила Единорога… Ее сердце прыгало в груди при одном имени великого воина команча, но вождь моего племени имеет только одно сердце и оно принадлежит Солнечному Лучу. Два дня тому назад команчи отправились на большую охоту на бизонов, и в деревне остались одни только женщины. Когда я спала в своей хижине, четверо апачских воров, пользуясь моим сном, схватили меня вместе с ребенком и отдали дочери Станапата. «Ты любишь своего мужа, — сказала она мне насмешливо, — и ты, конечно, страдаешь в разлуке с ним… Можешь быть спокойна, я тебя отправлю к нему самой ближайшей дорогой. Он охотится недалеко отсюда вниз по течению реки, и через два часа ты будешь в его объятиях, если только, — прибавила она, зло усмехаясь, — кайманы не остановят тебя по пути». «Женщины команчей презирают смерть, — отвечала я ей, — за всякий волос, который упадет с моей головы, Единорог снимет скальпы со всего твоего племени… Делай как знаешь…» И я отвернула голову, твердо решившись не отвечать ей больше ни слова. Она сама привязала меня к бревну, с лицом, обращенным к небу — для того, прибавила она, чтобы я могла узнать дорогу, — затем она бросила меня в реку и громко крикнула: «Единорог, — трусливый кролик, которого презирают женщины апачей… Вот моя месть!» Я рассказала моему брату, бледнолицему охотнику, все так, как было.

— Моя сестра — мужественная женщина, — отвечал Валентин, — она достойна того, чтобы быть женой такого знаменитого вождя.

Молодая мать с улыбкой поцеловала своего ребенка и движением, полным невыразимой прелести, поднесла его охотнику, который осторожно поцеловал его в лоб.

В это время невдалеке послышалось пение перепелки.

Охотники с удивлением подняли головы и осмотрелись.

— Эта перепелка поет сегодня что-то очень поздно, как мне кажется, — прошептал Валентин, подозрительно осматриваясь кругом.

Индианка с улыбкой бросила на него взгляд исподтишка, но не проронила ни слова.

Вдруг легкий треск сухих веток нарушил тишину леса.

Валентин и Курумилла схватились было за лежавшие возле них на земле винтовки, но индианка остановила их.

— Пусть мои братья не двигаются, — сказала она, — это друг.

Охотники поверили ей и спокойно остались на своих местах.

Затем молодая индианка с изумительным искусством принялась подражать крику голубой неясыти.

Кусты раздвинулись, и индейский воин, в полном вооружении и раскрашенный по-военному, как шакал перескочил через кусты и остановился перед охотниками.

Этим воином был сам Единорог.

Он с врожденной индейской грацией поклонился охотникам, затем, скрестив на груди руки, он встал в выжидательной позе и не только не бросил ни одного взгляда на свою жену, но даже не подал и вида, что заметил ее.

Индианка, со своей стороны, тоже как будто не видела мужа и совершенно спокойно сидела на своем месте.

Наконец Валентин решился заговорить первым.

— Единорог — желанный гость у нашего костра, — сказал он. — Пусть он сядет у костра его братьев и разделит с ними завтрак.

— Я сяду у костра моего бледнолицего брата, — отвечал он, — но прежде он должен ответить мне на один вопрос, который я хочу предложить ему.

— Мой брат может говорить, мои уши открыты.

— Хорошо, — продолжал вождь, — я хочу знать, каким образом жена Единорога очутилась здесь вместе с охотниками?

— Пусть Солнечный Луч ответит сама на этот вопрос, — важно отвечал Валентин.

Вождь обернулся к своей жене.

— Я жду, — сказал он.

Индианка слово в слово повторила мужу то же самое, что рассказывала всего несколько минут тому назад охотнику.

Единорог слушал, ничем не обнаруживая ни удивления, ни гнева, его лицо оставалось все таким же спокойным, и только брови заметно начинали хмуриться.

Когда индианка окончила свой рассказ, вождь команчей опустил голову на грудь и несколько минут оставался погруженным в глубокое раздумье.

Наконец он поднял голову.

— Кто спас Солнечный Луч из реки, где она должна была погибнуть? — спросил он ее.

— Эти охотники, — ответила она.

— Хорошо, — лаконично сказал вождь, бросая на мужчин взгляд, выражавший бесконечную благодарность.

— Неужели же мы могли дать ей погибнуть? — сказал просто Валентин.

— Мои братья поступили хорошо. Единорог — один из первых вождей своего племени, язык его не раздвоен… Он отдает свое сердце только один раз и не берет его назад… Сердце Единорога принадлежит охотникам.

Эти простые слова были произнесены таким торжественным тоном, каким умеют говорить только одни индейцы.

Охотники поклонились в знак благодарности.

Вождь между тем продолжал:

— Единорог вернется в деревню со своей женой, молодые воины ждут его в двадцати шагах отсюда. Вождь был бы очень рад, если бы охотники согласились отправиться вместе с ним.

— Вождь, — отвечал Валентин, — мы приехали в прерию затем, чтобы охотиться на бизонов.

— Ну так что же из этого? Мои братья будут охотиться вместе со мной и моими молодыми воинами и, если они хотят доказать мне, что принимают мою дружбу, они поедут вместе со мной в мою деревню.

— Вождь приехал верхом, а у нас нет лошадей.

— У меня есть лошади.

Отказаться — значило бы жестоко обидеть вождя, и поэтому охотники приняли его приглашение.

Валентин, заброшенный жаждой приключений в прерии, раскинувшиеся по долинам рек Хилы и дель-Норте, в душе был очень рад случаю приобрести друзей и союзников, на поддержку которых он мог бы рассчитывать.

Женщина встала, скромно подошла к мужу и подала ему ребенка, проговорив кротким, боязливым голосом:

— Поцелуй этого воина.

Вождь взял ребенка на руки и поцеловал его несколько раз, а затем передал его матери.

Последняя завернула ребенка в маленькое одеяльце, привязала его к доске в виде корзины, обшитой пушистым мехом, набросила на голову ему круглую сетку для предохранения от палящих лучей солнца и повесила эту импровизированную колыбель за спину на широком шерстяном поясе, который в виде повязки надевался на лоб.

— Я готова, — объявила она затем.

— Идем, — сказал вождь.

Охотники последовали за ним.

ГЛАВА V. Усыновление

Единорог сказал правду. Невдалеке от бивака его действительно дожидались шестьдесят воинов, которые лежали в траве, а их спутанные лошади тут же рядом щипали высокую траву прерий и молодые побеги.

С первого взгляда с уверенностью можно было сказать, что в состав этого отряда вошли самые знаменитые воины, избранные для участия в опасной экспедиции. У каждого из них к пяткам было прикреплено штук по пять-шесть волчьих хвостов — почетный знак, который могут носить одни только знаменитые воины. Увидев вождя, они быстро вскочили с земли и сели на лошадей.

Все они знали, что жена их вождя похищена и что Единорог, отправляясь в экспедицию, имел в виду одну только цель — освободить ее из плена. Несмотря на это, ни один из них ничем не обнаружил своего удивления при виде ее, и все приветствовали индианку так, как будто расстались с ней всего несколько минут тому назад.

Индейцы имели при себе несколько штук запасных лошадей, из которых вождь взял три для своей жены и двух новых друзей. Затем, по знаку Единорога, отряд тронулся в путь и во весь опор помчался по прерии.