теперь ведь еще не поздно.
      - Уже полдень, друг мой, посмотрите на солнце.
      - Я предпочитаю смотреть лучше в ваши глаза, дорогая и возлюбленная Анжела, - отвечал он, улыбаясь, - они светят для меня совершенно иначе, чем то солнце, которое сияет так высоко. Как бы вы ни старались, моя Анжела, им никогда не удастся сказать мне: "Луи, уходите, пора расстаться".
      - Замолчите, сударь! - прошептала бедная девушка, делавшая усилия, чтобы удержать слезы, катившиеся по побледневшим от горя щекам.
      - Повинуюсь, сударыня! - отвечал Луи де Виллье, не хотевший обнаруживать своего волнения.
      - Выслушайте меня.
      - Говорите.
      - Видите вы это? И она протянула ему цепочку с ладанкой.
      - Вижу.
      - Это святые мощи.
      - А! - проговорил молодой человек, не отличавшийся особенной религиозностью и находившийся, как и все молодые люди того времени, под влиянием господствовавших в ту эпоху философских идей.
      Строгий взгляд Анжелы сразу привел его в себя.
      - Не смейтесь, Луи. Это - последнее воспоминание о моей матери, и я даю его вам.
      - Дорогая Анжела, я не отниму у вас этой священной вещицы, - сказал он взволнованно. - Оставьте, оставьте ее у себя, я хочу так.
      - А я хочу, чтобы вы надели ее на себя, мой Луи. Мы - жительницы лесов - суеверны. Я поклялась никогда не расставаться с этой цепочкой и ладанкой.
      - Но, в таком случае...
      - Отдавая ее вам, Луи, я не изменяю своей клятве. Наши души родственны: вы и я составляем одно. Запомните хорошенько мои слова, мой друг, и не смейтесь; я твердо верю в то, что я говорю: пока вы будете носить этот священный талисман, вам не будет грозить никакой опасности.
      - Правда? - не мог удержаться молодой человек, чтобы не сделать с улыбкой этого вопроса при виде такой наивной и милой веры.
      - Клянусь вам спасением моей души и памятью матери! - сказала она, со слезами в голосе.
      Молодой человек перестал улыбаться. Он понял, что молодая канадка совершенно серьезно относилась к своим словам. Офицер взял цепочку с ладанкой и надел ее на шею. Дочь Изгнанника покраснела от восторга.
      - Затем вы дадите мне обещание, Луи, - сказала она ему с улыбкой, что время от времени вы будете смотреть на эту ладанку.
      - И даже очень часто, дорогая Анжела.
      - Всякий раз, когда вы вспомните обо мне.
      - Клянусь вам в этом!
      - Хорошо! Вы даже и представить себе не можете, как вы осчастливили меня; теперь я спокойна за вас. Мы снова увидимся, Луи! Будьте уверены, что мы скоро увидимся.
      - Дай Бог!
      - А теперь ступайте!
      - Вы меня гоните, Анжела?
      - Так нужно.
      - Почему? - спросил молодой человек, пораженный ее несколько отрывистым тоном.
      - А потому, Луи, что, если вы останетесь дольше, я не в силах буду отпустить вас; потому что я изнемогаю, и если вы еще только несколько минут пробудете здесь, вся моя решимость рухнет, все мое мужество пропадет.
      - Дорогое дитя! - пылко вскричал Луи. - Как я люблю вас!
      - Вы хотите этого? Оставайтесь... вы будете свидетелем моей слабости, моих слез.
      Молодой человек почувствовал, что она говорила правду. Он открыл рот, чтобы ответить ей, но видя, что рыдания душат молодую девушку, схватил ее в свои объятия, страстно поцеловал и, выскочив из комнаты, бросился бежать без оглядки в лес.
      И он хорошо сделал. Если бы он обернулся, он повернул бы назад. Кто знает, что бы случилось тогда? Он не ушел бы.
      Страстное прощание молодого человека сперва бросило в жар дочь Изгнанника, а затем леденящий холод охватил ее. Она почувствовала страшную слабость. Сильное напряжение сил, поддерживавшее молодую девушку до сих пор, покинуло ее. Все закружилось у нее перед глазами. И, испустив крик смертельно раненой птицы, она, вне себя, с громкими рыданиями упала на колени.
      Между тем, граф с разрывавшимся от горя сердцем почти бежал по лесу, не разбирая дороги. Он шел наудачу без всякой цели: он спешил убежать, уйти от этого одинокого домика, где он оставлял все, что было самого дорогого у него на свете. Он даже не замечал, какой дорогой он идет. Случай помог ему. Через час после этой ходьбы, этого бешеного бега по лесу, он с удивлением увидел, что очутился на опушке леса. Ему стоило только сделать несколько шагов, чтобы выйти на равнину. Физическая усталость притупила в нем острую боль отчаяния и нравственных страданий. Невыразимая тоска давила его. Но все же быстрая ходьба освежила его пылающую голову. Спокойствие мало-помалу возвращалось к нему, и его мысли приняли до некоторой степени правильное течение.
      Он остановился на минуту, бросив вокруг себя пристальный взгляд. Ничего подозрительного - все дышало невозмутимым спокойствием. Он узнал местность. Передохнув с минуту, он направился к форту Дюкэну, от которого был не больше как на расстоянии одной мили. Вдруг два выстрела, почти одновременно последовавшие один за другим, раздались над его ухом. Он отскочил в сторону.
      Раздался третий выстрел, и его шляпа, насквозь пробитая пулей, покатилась на траву. Граф де Виллье выхватил шпагу и бросился в чащу, откуда слышались выстрелы.
      - Всемогущий Боже! - вскричал он, - здесь убивают!.. но только стреляет неумелая рука! А! Господа охотники, берегитесь! Кабан возвращается и сейчас бросится на вас.
      В эту минуту послышались чьи-то поспешные шаги, глухое восклицание гнева, страшные проклятия и затем все смолкло. Когда он добежал до того места, где скрывались убийцы, последних уже и след простыл. Офицер никого не нашел. Он проклинал свою злосчастную судьбу за то, что ему не удалось настичь стрелявших из засады разбойников. Но, сыпя проклятия, он не переставал бежать вперед.
      Вдруг он остановился. Споткнуться, чуть не упасть и удержаться от падения, схватившись за ветви ближайшего дерева, было для него делом одной минуты. Он опустил глаза вниз, желая рассмотреть предмет, преграждавший ему путь.
      Предмет, о который он споткнулся, был не что иное, как ноги человека, спокойно сидевшего под деревом. Человек этот читал или делал вид, что читает. При виде капитана, споткнувшегося о его ноги и освобождающегося от его шпор, человек, который непременно должен был слышать выстрелы, хотя это почему-то не произвело на него никакого впечатления, захлопнул книгу и поспешно поднялся со своего места.
      - Ола! - сказал он голосом, несколько напоминавшим скрип несмазанных колес, - ола! кто бы вы ни были, мужчина или женщина, ангел или дьявол, стой!
      Офицер остановился не потому, что имел желание повиноваться столь гармонично отданному приказанию, а просто потому, чтобы получше рассмотреть субъекта, обратившегося к нему с таким странным приветствием.
      Субъект этот был приблизительно лет пятидесяти от роду и не меньше как пяти футов и десяти дюймов роста. Худой и длинный, как шест, он гордо стоял перед графом, покручивая громадные нафабренные усы а ля Генрих III. Его сильно поношенный, измятый, выцветший костюм говорил о том, что этот человек знаком с нуждой или же, что, впрочем, мало вероятно, презирает блага мира сего. На его плечах печально болтались, свесившись вниз, полинявшие желтые ленты, а растрепанное перо на шляпе с выгнутыми полями спускалось на нос, очень сильно напоминавший клюв хищной птицы.
      Одним словом, обладатель этого несимпатичного лица, гордо драпирующийся в лохмотья, казался одним из трех бродяг, с которыми не особенно приятно бывает встретиться в глухом уголке леса.
      Видя, что граф де Виллье остановился, странный субъект снял шляпу, что ему, надо заметить, удалось сделать не сразу, - поля его головного убора были истрепаны сильнее, чем дырявые подошвы его сапог. Сняв шляпу, незнакомец раскланялся самым вежливым образом.
      Граф с первого же взгляда безошибочно определил, к какому разряду людей принадлежал его странный собеседник; отчасти поэтому он не дал себе труда отвечать на крайне вежливый поклон бродяги и бесцеремонно спросил его:
      - Вы разве не слышали, как в меня стреляли, милостивый государь?
      - О каких это выстрелах изволите вы говорить? - вопросом на вопрос ответил незнакомец.
      - Три выстрела из ружья, черт возьми!
      Говоря таким образом, Луи де Виллье в то же время осматривал, не скрыто ли под платьем у стоявшего перед ним субъекта огнестрельное оружие, потому что он почти инстинктивно чувствовал в нем врага.
      - Я не слышал свиста пуль, о которых вы говорите, милостивый государь, - отвечал грубо незнакомец, - точно так же, как и не заметил, чтобы вы изволили ответить на мое вежливое приветствие.
      Граф закусил губы; он хотел было уже поднять руку на говорившего с ним таким тоном субъекта, но, подумав, решил не делать этого.
      Он хотел сначала убедиться, что не ошибся и что этот тощий бродяга был в числе бандитов, подосланных убить его, и, вместо того, чтобы грубо оборвать нахала, снял шляпу и вежливо поклонился ему, в свою очередь.
      - Прошу извинить меня, милостивый государь, - сказал он при этом самым любезным тоном, - поверьте мне, что я теперь и сам очень жалею о том, что позволил себе нарушить установленные обычаем правила вежливости, и, как видите, спешу исправить свою ошибку.
      - Довольно, - отвечал незнакомец, таким тоном, что ему мог бы позавидовать любой гранд времен Карла V.
      - Нет, не довольно.
      - А!
      - Да.
      - Что же вам угодно от меня, милостивый государь?
      - Мне угодно знать, почему вы не потрудились потревожить свою особу, зная, что тут стреляют в христианина, как в дикого зверя?
      - Я мог бы отвечать вам на это, - сказал неизвестный, видимо, глумясь, - что я магометанин и, следовательно, мне нет никакого дела до собаки-христианина, но я уклонился бы от истины, хотя, говоря между нами, я и сам хорошенько не знаю, к какой религии я, собственно, принадлежу, и в этом случае я ни на одну минуту не уклоняюсь от истины.
      - Другими словами, вы не имеете намерения лгать?
      - Именно, - отвечал плут с неподражаемым апломбом.
      - Я слушаю вас. Объяснитесь.
      - Милостивый государь, единственная и притом, заметьте себе, самая основательная причина, которую я могу привести вам, заключается в следующем...
      - Ваша трусость? - перебил его спокойно граф.
      - Не совсем так, - возразил не менее спокойно его собеседник. - Я читал, милостивый государь.
      - А! Вы занимались чтением? Значит, вы умеете читать?
      - Благодаря прекрасному воспитанию, которое мои родители - упокой, Господи, их души в селении праведных! - дали мне в самом нежном возрасте.
      Офицер едва сдерживался, чтобы не расхохотаться в глаза этому необыкновенному человеку, дважды оскорбленному им и, тем не менее, как ни в чем ни бывало с улыбкой на губах продолжавшему разговаривать с ним. Но он решил идти до конца и совершенно серьезно продолжал вести разговор.
      - Что же могло вас так сильно заинтересовать, если позволите спросить?
      - Вот что, милостивый государь, - отвечал незнакомец, любезно подавая ему книгу, которую он держал в руке.
      - Основы философии?
      - Декарта.
      - Вы занимаетесь философией?
      - Немного.
      - Вовсе нет, - возразил со смехом офицер. Луи де Виллье начинал думать, что имеет дело с сумасшедшим.
      - Это может объяснить вам, милостивый государь, - продолжал незнакомец, - почему я ничего не слышал, и что для того, чтобы оторвать меня от такой интересной книги, нужно было чуть не раздавить меня, хотя и деликатно, как это вы изволили проделать сейчас.
      "Что же это такое? - подумал офицер, - ссора? Нет, но мы еще дойдем до нее. Но если так, то я ему дал уже на это повод давным-давно, ради чего же он тянет так долго?" А затем проговорил вслух:
      - Милостивый государь, я должен вам признаться, что меня приводит в полное отчаяние.
      - Что именно?
      - Моя неловкость.
      Незнакомец, поглаживая рукоятку огромной рапиры, которая цеплялась ему за шпоры, взглянул с некоторым изумлением на графа.
      Он не ожидал такой любезности и выдержки от пылкого офицера.
      - Итак, милостивый государь, вы извиняетесь?
      - Черт возьми!
      - Черт возьми! Да, или черт возьми! Нет?
      - Черт возьми! Да!
      - Извиняетесь самым настоящим образом?
      - Самым настоящим, - отвечал Луи де Виллье, решив, несмотря на свое нетерпение, довести до конца эту комедию.
      - А!
      - Могу вас уверить.
      Поклонник Декарта, видимо, как будто смутился. Такая кротость поставила его в тупик. Наконец, он разразился громким хохотом.
      Граф молча смотрел на него.
      - Черт возьми! - торжественно проговорил затем лесной браво. - Вам, милостивый государь, по-видимому, пришла охота потешаться надо мною!
      - Никоим образом, - отвечал граф.
      - Уверяю вас, что да.
      - А я клянусь вам, что нет.
      - Вы меня оскорбили, клянусь честью! Знаете ли вы, милостивый государь, что сыну моего отца в первый раз в его жизни наносят такое оскорбление?
      - А, наконец-то, мы договорились!
      - Милостивый государь, - продолжал браво, гордо выпрямляясь, - знаете ли вы, что меня зовут дон Паламед.
      - Прекрасное имя!
      - Бернардо де Бивар и Карпио.
      - Вы ведете свой род от Сида? - спросил, насмешливо кланяясь, граф.
      - Идальго с головы до ног!
      - Я нисколько и не думаю сомневаться в этом, черт возьми!
      - В настоящее время я состою на службе капитаном.
      - А в каком полку? Благоволите сказать.
      - В каком полку?.. А знаете, что я вам скажу? - перебил самого себя незнакомец, покручивая усы, - по-моему, вы слишком любопытны!
      - Я любопытен?!
      - Разумеется. Вы уже чуть ли не целый час забрасываете меня самыми нелепыми вопросами.
      - Я?..
      - Да, вы!
      - Позвольте мне, дон Паламед... Надеюсь, вы разрешите мне не повторять все остальные ваши имена, не так ли?
      - Хорошо! - разрешил тот, - я знаю их наизусть.
      - Тем лучше. Итак, позвольте мне заметить вам...
      - Я не нуждаюсь в ваших замечаниях.
      - Но, сеньор, должны же вы меня выслушать, я до конца выслушал все, что вам было угодно сказать мне!
      - Вас это забавляло, а на меня это нагонит тоску.
      - Презренный негодяй! - проговорил граф, делавший неимоверные усилия для того, чтобы сохранить хладнокровие.
      - Что вы такое говорите?
      - Я говорю, что все ваши возражения чрезвычайно глупы.
      - Глупы... в обратном смысле?
      - Конечно... Знаете, кончим на этом. Я совершенно, впрочем, против моей воли довольно невежливым образом помешал вам заниматься чтением... вы чувствуете себя оскорбленным...
      - Неужели вас это удивляет? - спросил высокомерно идальго.
      - Отнюдь нет, хотя не забудьте, что я извинился перед вами. Чего же вы еще можете требовать от порядочного человека, каким я считаю себя?
      - Клянусь честью, благородный господин, как вы сами величаете себя, возразил идальго, насмешливо улыбаясь, - я требую, чтобы вы дали мне отчет в ваших словах, в ваших поступках и в ваших жестах.
      - Прекрасно, пусть будет по-вашему, только кончим, пожалуйста, все это поскорее!
      - Браво! Умные речи приятно и слушать, - ответил идальго, снимая верхнее платье и шляпу и тщательно складывая все это на траве, причем все это он проделал с поразительной быстротой.
      - Очень рад! Я хоть на ком-нибудь сорву свою злость, - пробормотал сквозь зубы граф, обнажая шпагу.
      Но прежде чем начать поединок, граф рукою потер себе лоб, а затем, ковыряя кончиком шпаги землю, к великому изумлению своего благороднейшего противника, сказал:
      - Одно слово, милостивый государь?
      - Хорошо! Что вам угодно еще от меня?
      - Еще, - это будет не совсем вежливо. Я должен, в свою очередь, сказать вам, что я еще ничего не просил у вас.
      - Отлично, говорите! Но только, пожалуйста, поскорей. "Опустошительница" жаждет.
      - Что это такое за "опустошительница"?
      - Моя шпага. Клинок по прямой линии происходит от Тисона, шпаги Сида.
      - Благодарю, у вашей шпаги отличное имя... ну! Да она подождет.
      - Только не долго.
      - Надеюсь. Послушайте! Неужели вы считаете меня таким дураком, что я могу поверить, будто вы видите себя серьезно оскорбленным мною?
      - Нет! - пробурчал идальго.
      - Признайтесь лучше, - продолжал граф, презрительно пожимая плечами, что вы действуете в компании с бандитами, стрелявшими в меня в лесу, и что вы поставлены здесь нарочно затем, чтобы прикончить меня в случае, если они промахнутся.
      - Милостивый государь, - возразил идальго, - знайте, что капитан дон Паламед Бернардо де Бивар и Карпио никогда не действует таким образом: он убивает частенько, что правда, но не разбойничает. Вы ошиблись. Придумайте что-нибудь более правдоподобное, милостивый государь.
      - По-моему, хуже этого ничего не может быть, - проговорил задумчиво граф. - А теперь, с вашего позволения, я несколько изменю форму моих вопросов.
      - Изменяйте, но только пожалуйста, поскорей, мы только попусту теряем драгоценное время.
      - Вам заплатили за то, чтобы вы затеяли ссору со мной, не так ли? И, может статься, даже за то, чтобы отправить меня на тот свет?
      Зловещий смех сорвался с губ авантюриста.
      - На этот раз вы угадали, - сказал он, кланяясь с неподражаемой грацией.
      - И, конечно, вам обещали за это кругленькую сумму?
      - Милостивый государь, - отвечал идальго с напускной серьезностью, сквозь которую сквозила насмешка, - подобных вопросов не предлагают порядочным людям. Оставим лучше этот вопрос.
      - Ваш ответ мне нравится, - сказал, улыбаясь, граф. - А вы не сочтете нескромным мой вопрос, кто именно так интересуется мною и желает переселить меня в мир иной?
      Авантюрист улыбнулся и стал покручивать усы.
      - Вот что значит, когда вас слишком любят! - пробормотал он.
      - Отлично! Я вас понимаю и благодарю. Теперь я знаю все, что мне хотелось знать.
      - Может быть, но я ничего не сказал. Не угодно ли вам будет начать?
      И дон Паламед стал в позицию в самой элегантной позе.
      - Как вам будет угодно. Вы жаждете моей крови, сеньор де Бивар и Карпио, - сказал граф, улыбаясь.
      - Я? Меньше всего на свете. Я только спешу поскорей покончить с вами, потому что у меня назначено деловое свидание невдалеке отсюда.
      - Гм! А ведь очень возможно, что вы и не явитесь туда, где вас ждут, мой великолепный капитан!
      - Довольно! К барьеру! Ни слова больше и держитесь хорошенько. Я фехтую довольно порядочно.
      - Я тоже, смею вас уверить.
      Граф, не переставая смеяться, скрестил свою шпагу; это приключение вернуло ему всю его прежнюю безумную отвагу и веселость.
      Идальго, несмотря на всю свою наглость, сразу увидел, что имеет дело с серьезным противником, и удвоил свою энергию.
      Граф замечательно владел шпагой; он, смеясь, отбивал самые неожиданные удары противника, который вдруг сделался серьезным и внимательно следил за каждым движением руки графа.
      - Вы что-то смолкли, любезнейший, - сказал граф, отражая удары. - Уж не боитесь ли вы, что вам не удастся попасть на свидание?
      - Защищайтесь, гром и молния! - заревел негодяй, нанося отчаянный удар.
      - Готово! - отвечал хладнокровно граф - Это старая штука. Вы ошиблись. А теперь держитесь и вы!
      В ту же минуту граф слегка коснулся груди идальго.
      - Я убит! - вскричал последний, отступая на два шага назад.
      - Я мог бы убить вас, но не хочу. Будьте спокойны, вы ничего не потеряете оттого, что подождете. Я сейчас покажу вам один удар, который впоследствии может очень и очень пригодиться вам, если только вам удастся остаться в живых. К несчастью, я не думаю, чтобы вы могли воспользоваться им. Смотрите же внимательно: я проделаю все перед вашими глазами с математической точностью.
      Говоря таким образом, граф незаметно заставил своего противника перейти на другое место и стать лицом против солнца. Дон Паламед побагровел от бессильной ярости.
      - Так! - сказал молодой человек, - вы стоите теперь именно там, где мне нужно. Наблюдайте внимательнее: вот обещанный удар - раз, два и три!
      С быстротой молнии взмахнул он несколько раз шпагой перед глазами противника, и "опустошительница" со свистом вылетела из рук идальго.
      Прежде чем последний мог что-нибудь сообразить, он с хриплым стоном ярости и отчаяния катился уже на траву, пронзенный насквозь шпагой.
      - Вот дело и сделано! - спокойно проговорил граф, вытирая свою шпагу о траву, перед тем как вложить ее в ножны.
      - Я умираю! - ревел негодяй, катаясь по земле, влажной от его крови, лившейся ручьем.
      - Гм! Я с вами совершенно согласен. К тому же я должен вам признаться, что с своей стороны сделал все, чтобы достичь этого. Может быть, мне следовало бы прикончить вас совсем, но ба! Это бесполезно, по крайней мере, в настоящую минуту.
      - А! Гром и молния! Если бы только мне остаться живым! - проговорил дон Паламед, делая при этом отвратительную гримасу.
      - Да, но вы не останетесь живы, - отвечал граф, пожимая плечами. Какая жалость, что вы не можете воспользоваться ударом, которому я вас научил!
      - Завтра... - прорычал идальго, извиваясь, как змея. Но затем, как бы опомнившись, несмотря на сильную боль, он замолчал, не желая раздражать своего торжествующего врага.
      - Кстати, теперь, когда вам нет никаких оснований хранить дольше молчание, не будете ли вы так любезны сообщить мне имя особы, о которой я вас уже спрашивал? Скажите мне это имя, сеньор Паламед, и я закажу две обедни за упокой вашей души!
      - Ступайте к черту! - крикнул идальго, корчась с вытаращенными от боли глазами.
      - Потише, сеньор де Карпио, - отвечал граф, насмешливо, - вам не следует говорить так непочтительно о черте, которому вам придется представиться, и очень скоро. Поверьте мне, вам не следует с ним ссориться. Вы не хотите говорить? В таком случае, прощайте!
      С этими словами граф повернулся и ушел, нисколько не заботясь об идальго.
      - Убит! - ревел последний, оставшись один. Быть убитым таким образом! Меня проткнули, как гусенка! О! От одной этой мысли можно сойти с ума, если даже я и не издохну! Все равно, - пробормотал он, минуту спустя, - удар замечательный! Дьявол! Как я, однако, страдаю.
      - А... a... ax!. О, все кончено! - прохрипел он, наконец, все более и более слабеющим голосом, - к черту! Разбой!.. Я умираю... Покойной ночи1
      Затем он опрокинулся навзничь, конвульсивно содрогнулся еще раз, два, три... закрыл глаза и уже больше не шевелился.
      Он лишился чувств.
      Глава XIV. ОТЪЕЗД
      Граф де Виллье, выйдя из лесу, в ту же минуту как бы забыл презренного авантюриста, от которого он так легко освободился. Он теперь спешил по дороге в форт Дюкэн. Тем не менее, он, скорее инстинктивно, чем сознательно, беспокойными глазами окидывал всю дорогу встречавшиеся ему на пути кусты и кустарники. Руку он все время держал на эфесе шпаги и готов был в любую минуту выхватить ее из ножен.
      Его заставило немного призадуматься двойное нападение, жертвой которого он чуть было не сделался. Все было совершенно ясно для него: заколотый им идальго поджидал его, чтобы затеять с ним ссору и затем убить его на поединке. Люди, прострелившие ему шляпу, были ни более ни менее, как убийцы, подстерегавшие его на дороге.
      Но кто же мог так сильно желать его смерти?
      Граф, насколько он помнил, никогда не имел врагов, он не сделал никому зла; к тому же он слишком недавно поселился в колонии, чтобы вызвать такую ненависть к себе.
      Мысль о графине де Малеваль пришла, было, на мгновение ему в голову, но он сейчас же оттолкнул ее с негодованием так как положительно считал невозможным, чтобы любимая им некогда женщина, принадлежавшая, к тому же, к самому аристократическому обществу, стала бы злоумышлять на его жизнь только потому, что он отринул ее любовь.
      Это было прямо-таки чудовищно, и он, по своим понятиям, не допускал даже и мысли о таком ужасном мщении со стороны женщины, с которой он вел только самую обыкновенную интрижку, прекратившуюся, как только связь их утратила для него всю прелесть новизны.
      Кто же в таком случае был этот непримиримый враг? Может, ему мстит кто-нибудь из туземцев? Или же, может быть, удар шел со стороны англичан?
      Граф де Виллье охотнее всего останавливался на последнем предположении. Англичане, убившие несколько дней тому назад таким гнусным образом его брата, графа де Жюмонвилля, само собой разумеется, должны были сильно желать освободиться и от мстителя. Но, поразмыслив хорошенько, он пришел к заключению, что подобное предположение неверно, и кончил тем, что расхохотался от души.
      Могли ли знать англичане, что граф де Жюмонвилль имел брата? Скромное служебное положение графа де Виллье, его недавнее появление в колонии, несмотря на все его мужество и безрассудную храбрость, не могли иметь в глазах англичан такого важного значения, чтобы представители британского правительства рисковали идти на такую крайность.
      Молодой человек тщетно ломал себе голову над разрешением этой задачи. Ни малейший свет не освещал сумерек, окружавших смелое покушение, жертвой которого он чуть не сделался. Временами ему казалось, что все случившееся было не более как сон; но пробитая шляпа явно противоречила этому предположению. Измучившись, он кончил тем, что отказался от разъяснения тайны.
      Он решил больше не думать об этом и предоставить все времени - этому великому осветителю всех тайн, которое, вероятно, откроет ему истину, когда он менее всего будет думать об этом происшествии.
      Таково было настроение молодого человека, когда он дошел до гласисов крепости и встретил своего друга, Армана де Гриньи. Барон шел к нему навстречу. Молодые люди сошлись в нескольких шагах от крепостной калитки.
      - Клянусь честью! - проговорил барон, пожимая руку графа, - не стыдно ли было вам, дорогой друг, уходить так, не скачав никому ни слова?
      - Да вы спали сегодня так крепко, что я не решился будить вас.
      - Вы тысячу раз не правы. Я здесь всего только какие-нибудь сутки и, следовательно, совершенно не знаю окрестностей Поэтому я с удовольствием прошелся бы с вами по деревне, которую все очень хвалят, и это было тем более необходимо, что мы должны отправиться сегодня же вечером и для меня нс может уже представиться в скором времени такого блестящего случая полюбоваться наиболее живописными местами Красивой реки. Вы эгоист, граф.
      - Согласен, к тому же я чуть не поплатился слишком дорого за это.
      - Что это значит? Неужели вам угрожала какая-нибудь опасность? Я рассердился бы на вас, если бы вы не дали мне возможности разделить ее вместе с вами. Вы знаете мою привязанность к вам.
      - Да, друг мой, я действительно подвергался большой опасности, даже двум. Но не спешите бранить меня... выходя сегодня утром из дому, я ровно ничего не знал о том, что со мной случится. Моя прогулка должна была иметь совершенно миролюбивый характер. Я даже не подозревал такой трагической развязки.
      - Вы страшно беспокоите меня: что же такое случилось с вами?
      - Все произошло очень просто, друг мой. Прежде всего, в меня стреляли, как в мишень, так хорошо и удачно, что... видите! Какие отверстия сделали пули в моей шляпе?
      - Черт возьми! Так это серьезно, и, конечно, вы пристрелили убийц?
      - Ничуть не бывало! Я их даже не видел; но, вместо их, когда я бежал в погоню за ними, я наткнулся на одного верзилу с лицом висельника, сидевшего под деревом. Этот субъект, я убежден, поджидал меня затем, чтобы прикончить на законном основании в том случае, если меня только ранят его товарищи. Я, впрочем, отлично разделался с ним.
      - Но ведь это целая драма! Вы-то, надеюсь, по крайней мере, не ранены?
      - У меня нет ни одной царапинки.
      - Слава Богу! Что же произошло далее?
      - А произошло то, что вышеупомянутый детина вытащил непомерно длинную шпагу и потребовал от меня удовлетворения.
      - Удовлетворения, в чем?
      - Во всех оскорблениях, какие я мог бы ему нанести, - отвечал со смехом граф.
      - Хорошо. А затем?
      - Затем, мы стали драться.
      - И?..
      - И, честное, слово, я думаю, что моя шпага проколола его насквозь.
      - Вы так думаете, очень рад это слышать. Он умер?
      - По крайней мере, он, наверное, в очень плохом состоянии.
      Говоря таким образом, молодые люди прошли через двор крепости и подошли к дверям своего дома.
      Лоб молодого барона сильно нахмурился.
      - Гм! - сказал он, - знаете ли вы, дорогой граф, что все это кажется мне великолепнейшей засадой.
      - Я тоже так думаю.
      - И, - простите, если я настаиваю на этом, - что сделали вы с этим негодяем?
      - Что же мне с ним было делать? Я оставил его там... он хрипел, изрыгал проклятия и посылал свою душу к самому сатане, который, конечно, не замедлит воспользоваться случаем завладеть ею. Только, черт меня побери, если я знаю, на что она ему может понадобиться.
      - Но вы, конечно, спрашивали этого субъекта, кто он таков?
      - Мне незачем было делать этого: прежде, чем обнажить шпагу, он стал мне перечислять длинный ряд самых варварских имен. Этот идальго сказал мне, что его зовут дон Паламед Бернардо де Бивар и Карпио и потом он назвал себя еще капитаном.
      - А каков он из себя? Не можете ли вы описать мне его наружность?
      - Нет ничего легче. Высокий, черный, сухой, как пергамент, руки и ноги, как у паука, круглые глаза, нос, как у попугая, острый подбородок, рот до ушей и закрученные к самым глазам усы, а в дополнение ко всему этому держит себя, как испанский гранд.
      - Черт! - вскричал барон, ударяя себя по лбу. - Было бы весьма любопытно, если бы этот тип вдруг оказался тем негодяем, которого я знаю!
      - Кто же он такой?
      - Довольно темная личность, занимающаяся скверными делишками, плут, картежник и забияка, которого я встречал раза два или три в Квебеке.
      - Ну, если даже предположить, что это именно он, что же из этого следует?
      - Извините, это должен быть именно он, - настаивал барон де Гриньи.
      - Согласен. Дальше?
      - Дальше? А знаете ли вы, где я его встретил в последний раз, милейший граф?
      - Я жду, чтобы вы сказали мне это.