Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Пограничные бродяги - Дикая кошка

ModernLib.Net / Исторические приключения / Эмар Густав / Дикая кошка - Чтение (стр. 1)
Автор: Эмар Густав
Жанр: Исторические приключения
Серия: Пограничные бродяги

 

 


Густав Эмар

Дикая кошка




ГЛАВА I

Гоянакское льяно

28 октября 1854 года, месяца, который индейцы называют на своем языке Бинихамоквизис, то есть месяцем перелетной дичи, около 6 часов вечера небольшая кавалькада ехала по песчаному берегу большой реки, называемой rio Vermejo[1], которая, прорезавши льяно во всю его длину, впадает в Maranhao[2].

Эта кавалькада состояла только из трех всадников.

Тот, который ехал впереди, посматривая внимательно во все стороны, был не кто другой, как индейский проводник, которого можно легко узнать по цвету кожи и по покрою одежды.

Это был высокий, еще молодой мужчина с выразительными чертами лица; глаза его, глубоко запавшие, хищно сверкали и выражали лукавство, хитрость и фальшь, которые не располагали к нему; но индеец, который наверное знал это свойство своего взгляда, старался умерить блеск и скрыть его выражение притворным добродушием и напускной глуповатостью.

Этот человек был вооружен для войны; на луке его седла, рядом с мешком с медикаментами, висело его лассо; с другой стороны увязаны были свернутая цыновка, мешок со съестною провизией и длинный карабин; его нож и топор были заткнуты за пояс, легкий щит из лозы, обтянутый кожей ориньяла, висел на левой руке его, а в правой руке своей он держал длинное копье, оканчивающееся острием из рыбьей кости, пропитанной соком упаса.

Грива его лошади и круг его щита были разукрашены множеством волос, оскальпированных с людских голов, отвратительными трофеями, которые он с гордостью демонстрировал и по которым можно было узнать, что он был одним из славнейших воинов своего племени.

Сидя небрежно на своей лошади и полузакрывши свои глаза, качая головою, он притворился дремлющим.

Остальные два всадника ехали за ним на некотором расстоянии.

Из них младший был в мундире штаб-офицера английской армии и казалось был начальником второго; в них легко можно было узнать испанских американцев.

И действительно первый был полковник дон Дьего де Лара, адъютант президента Чилийской республики, имевший очень важное поручение к Техуельским индейцам.

Ему было не более 26 лет, он был высок и строен; у него была аристократическая внешность, которая внушала доверие; блестящий лазоревый оттенок его больших гордых и отважных глаз при пепельном цвете его длинных вьющихся волос, которые в беспорядке ниспадали на плечи, придавал выразительность этому столь редкому в Америке типу блондина.

Он был одарен светлым умом, чрезвычайной нежностью чувств и добрым сердцем; он привлекал своей кротостью всех, с кем сводил его случай.

Что же касается старого слуги, который ехал за полковником, то ему было около 50 лет. Он был высок и худощав, у него было отважное лицо; проницательный взор и хитрая улыбка. Это был настоящий тип тех драчливых, задиристых кутил и бреттеров креолов, которые всегда готовы вынуть свою шпагу, ухаживать за хорошенькими женщинами или выпить, не заплативши в пульперии[3], но которые между тем имеют прекрасный характер.

Этого человека звали Перрико; он привязался к семье Лара и в особенности к полковнику, который родился на его глазах и был предан этой семье всей душой; наконец дон Дьего весьма уважал его, потому что он открыл под грубоватой внешностью своего слуги самые добрые качества.

Этот человек был чрезвычайно веселого характера; он всегда готов был смеяться в самых серьезных и самых отчаянных случаях; часто он ободрял своего барина или шуткой, или каким-нибудь коленцем («lazzi»).

Между двумя этими людьми, поставленными судьбой в два столь различные общественных положения, непостижимым образом существовала неразрывная связь.

Отправившись в три часа ночи из Санта Роза де Лас Андес, наши путешественники остановились и ожидали, пока не спадет невыносимый полдневный зной, и в то время, когда мы встречаем их едущими вдоль берегов рио Вермейо, прошло не более двух часов, как они продолжили путь.

В этих местах не бывает сумерек; ночь наступает почти внезапно; так по мере того, как солнце склонялось к горизонту, небо равномерно покрывалось тенью и в то время, как дневное светило скрылось, наступила темная ночь.

Безмолвное до этого льяно, как будто бы пробудилось вдруг: задыхавшиеся от зноя птицы устроили громадный концерт, к которому по временам примешивались долетавшие из глубины непроходимых лесов кваканье каркажу и вой диких зверей, которые выходили из своих логовищ и сходились на берегу реки для утоления жажды.

На пути ли от Тихого океана в восточную степь или же на пути из Сан-Луи де Мендоса в Чили, перевалив за первые гряды Кордильер и оставив за собою далеко Templados с его умеренным климатом, его апельсинные, лимонные, тамариндовые деревья в цвету и двигаясь по бесплодным и каменистым тропинкам, которые извиваются вокруг вечных снегов, вы прибудете после восьмидневного тяжелого и чрезвычайно опасного перехода на окраину тех громадных верхних площадок, которые называют обыкновенно льяно, то есть долинами или луговинами.

Андские Кордильеры имеют наружность, которая не имеет никакого сходства с Пиренееми, Альпами, Апеннинами и всеми этими великолепными цепями гор, которые природа воздвигла в Старом Свете.

На высоте более двух тысяч метров над уровнем моря, то есть там, где в Европе прекращается всякая растительность, после бесчисленных подъемов и спусков в обход глубоких ручьев (barrancas), по тропинкам, которые едва обозначены над безднами, которые глухо ревут на неизмеримой глубине квебрадо (quebrados)[4], внезапно встречается в льяно, – окруженных со всех сторон громадными разветвлениями Кордильер, которые образуют, так сказать, их ложе, – та могущественная, капризная, богатая и невыразимо буйно растущая флора, с которою могут соперничать только индийские джунгли.

Эти долины, льяно или луговины простираются на огромные расстояния; они защищены, как мы сказали, снежными вершинами Кордильер, которые видны вдалеке и составляют поразительный контраст с этой богатой природой.

Бесчисленное множество всех видов животных укрывается вместе с племенами d'Indios bravos[5], которые владеют этими пустынями в зеленеющих рощах лугов; последние разъезжают по ним во всех направлениях на конях, столь же диких и неукротимых как и сами они.

На расстоянии не более трех километров от Санта Роза де лас Андес, прелестного города Аконхагвайской провинции, ранчо (ranchos)[6] которого и дома, выглядывающие из-за рощ апельсинных деревьев, белеют вдали и народонаселение которого, не превышающее более двух тысяч душ большею частью состоит из arrieros[7], охотников и лесничих, далеко тянется Гоянакское льяно, величайшее, красивейшее и богатейшее в здешних тропических местах.

Подобно всем долинам Серрании, Гоянакское льяно с первого на него взгляда представляется путешественнику как огромный ковер зелени, испещренный цветами и перерезанный большими реками.

Это обширное пространство земли сверху кажется однородным и сливается на горизонте с лазурью неба и только мало-помалу, когда глаза попривыкнут к ней, становятся заметны здесь и там довольно высокие холмы; крутые берега рек, наконец множество предметов приятно разнообразят эту монотонность, которая сначала производит печальное впечатление и которую совершенно скрывают высокие травы и гигантские продукты флоры.

Можно ли сосчитать разновидности этой первородной природы, которые возвышаются, сталкиваются, перекрещиваются и спутываются, описывают величественные параболы, образуют грандиозные аркады, создавая великолепнейшее зрелище, каким только может наслаждаться человек.

Над гигантскими вересками, кактусами, алоэ, обремененными плодами, возвышается акажу с косыми листьями, морише или хлебное дерево, абанийо, широкие листья которого развиваются веером, пириайо, на котором висят громадные кисти золотистых плодов, королевская пальма, на стволе которой нет листьев и которая при малейшем дуновении покачивает своей величественной головой. Индейский тростник, лимонное, банановое дерево, ширимойя с опьяняющими плодами, восковая пальма, из которой сочится смолистое гумми; потом виднеются цветы белее снегов Чимборазо или же краснее крови, громадные манье, обвивающиеся вокруг стволов деревьев, виноградники с вкусным соком и в этой сумятице, в этом всеобщем хаосе летают, бегают, ползают везде и по всем направлениям всех родов и всех видов животные, птицы, четвероногие, пресмыкающиеся, амфибии – поющие, кричащие, воющие, воркующие и свистящие на все тона то насмешливо и грозно, то кротко и меланхолически.

Олени, лани, ламы, вигоньи прыгали в испуге, настороживши уши и зорко наблюдая глазами; длиннорог перепрыгивал со скалы на скалу и неподвижно останавливался над пропастью, кайман весь в иле дремал на солнышке, отвратительная игуана небрежно ползла за деревом, безгривый лев – пума, черный медведь, любящий мед; ядовитый котейо, хамелеон, кожа которого отражает все цвета, зеленая ящерица, василиск; наконец лежащие в куче и потихоньку ползущие под деревьями и листьями чудовищная боа констриктор, коралловые змеи, столь малые и столь ужасные, каскабель, макорель и большая тигровая змея.

На верху древесных ветвей спрятавшись в густой листве, поет и щебечет пернатое население: танагры, кюрассо, болтливые лоросы, птицы-мухи, туканы с громадными клювами, голуби, трогоны, лебеди с черной головой, покачивающиеся и порхающие над реками с льяны на льяну.

Высоко-высоко в воздухе описывали огромные круги над лугом андский орел с громадными крыльями и коршун с лысой головой, высматривая добычу. Потом вдруг, несясь по песку и золотистым камням, блестевшим на солнце, как будто чудом появился краснокожий индеец, блестящий как медь, сильный, грациозный и величественный, с повелительным взглядом. Индейцы яоса, момохо, техюэля или пуэлыыа, которые набрасывают свои лассо или лякки на испуганных буйволов, или диких лошадей, или тигра, пантеру, ягуара, которые убегают вприпрыжку с глухим воем испуга и бешенства.

Этот сын пустыни, такой великий, такой благородный и столь пренебрегающий опасностью, пробегающий льяно с невероятной быстротой, который знает все тропинки и для которого прерия не имеет таинств – он действительно царь этой удивительной страны, по которой он один может пройти и днем и ночью, не страшась бесчисленных опасностей, которые он устранил своей дикой энергией и своей безмерной гордостью; он ведет упорную борьбу с европейской цивилизацией, которая окружила со всех сторон.

И поэтому горе отважному испанцу, который рискнул бы пройти через льяно один: его кости будут белеть на лугу и его волосы будут украшать щит индейца или гриву его лошади.

Таково еще и ныне Гоянакское льяно.

А между тем небольшая кавалькада продолжала безмолвно продвигаться вперед, внимательно наблюдая за тем, что происходило вокруг нее, для того чтобы не подвергнуться внезапному нападению какого-нибудь невидимого врага, который мог ждать их в лесной чаще.

Наконец Перикко, утомленный молчанием, на которое так долго он был осужден против его воли, громко откашлялся и сказал своему барину с той грубой откровенностью, которая его характеризовала, и фамильярностью, на которую ему дала право его продолжительная служба.

– Знаете ли вы, ми амо, что наше путешествие совершенно неприятно? Я припоминаю, что когда я участвовал с вашим батюшкой генералом в войне за независимость, мы имели по крайней мере дело с людьми цивилизованными и следовали по прекрасным дорогам, а не то что теперь вслед за дикарем по тропинкам, на которых на каждом шагу можно сломать шею. Это проклятая страна!

– Ну, мой бедный мой Перикко, мужайся!.. Я не узнаю тебя!

– Гм! Дон Дьего, – возразил старый слуга, покачивая головой, – не мужества мне недостает, хотя поистине тут есть чего бояться; но...

– Но, объяснись, что печалит тебя?

– Право, я не вижу основания для того, чтобы не высказаться вам откровенно. С самого отъезда нашего из Санта Роза, я тщательно наблюдал за нашим проводником.

– Ну и что же?

– Ну, он вовсе не нравится мне; поверьте, полковник, не стоит доверять ему.

– Ты сошел с ума; этот человек походит на всех людей его народа, и я не вижу в нем ничего, за что бы можно заподозрить его.

– Может быть, сеньор, – сказал Перикко с видом сомнения, – но это все равно; поверьте мне, вы знаете, что меня нелегко испугать; я изучал лицо этого человека настолько, насколько это возможно сквозь слои белил, синьки и желтой краски, которые покрывали его, и по-моему это отъявленный мошенник.

– Ба! Ба! Я повторяю, что ты сошел с ума; к тому же он не знает, ни кто мы, ни зачем мы едем в льяно. Он предложил нам быть нашим проводником до селения племени Большого Зайца, потому что узнал о том, что мы отправляемся туда, и он пожелал получить обещанную сумму; вот и все; к тому же ты знаешь, что мы священны для него и если бы он действительно был обижен нами, чего еще не было, он успеет отомстить нам пока мы будем находиться под его охраной. Во всяком случае потерпи еще; через час мы будем на том месте, где находится кочевье племени и мы представимся Дикой Кошке; этот знаменитый вождь сумеет защитить нас, если бы, чего я не думаю, нам угрожала какая-нибудь опасность.

– Живой живое и гадает! – проворчал недовольным голосом Перикко.

Потом, вероятно для того, чтобы рассеять свое беспокойство, почтенный слуга начал громко насвистывать саямбукка.

Разговор, который мы только что передали, велся шепотом; но несмотря и на эту предосторожность, проводник несколько поворачивал с неудовольствием голову; но при странном свисте Перикко он с гневом воскликнул и, быстро поворотивши лошадь галопом, приблизился к слуге и без церемонии зажал ему рукой рот.

– Ох! Брат мой сошел с ума; не хочет ли он накликать на свои следы проклятых пуэльчесов?

– Долой лапы, красный человек! – крикнул Перикко, внезапно освободившись от руки, зажавшей его рот. – Ах! В ваших льяно нельзя даже и свистнуть, да будут они прокляты.

– Индейцы видят везде, даже в такой чаще, – сказал тот поучительно, указывая на лес.

– Гм! – проворчал Перикко. – Я слыхал пословицу, что даже и стены имеют уши, но не слыхал, чтобы деревья имели глаза!

– Седина в голову, а бес в ребро, – проворчал индеец, отправляясь обратно на свой пост впереди путешественников.

– Может быть, мой милый, – сказал старый слуга про себя, – будь покоен, я не спущу с тебя глаз!

– Ну, ну, Перикко, – шепнул молодой человек, – замолчи; тебе известно, что данное мне поручение требует величайшей осторожности, не ссорь меня с этим индейцем: это было бы дурное начало перед его соотечественниками, которых напротив я обязан всеми средствами расположить в нашу пользу.

На эти примирительные слова своего барина Перикко ответил только покачиванием головой и неодобрительным мычанием, и три путешественника продолжали безмолвно продвигаться вперед, все более и более углубляясь по извилистой тропинке, которая пролегала но берегу Рио-Вермейо.

Луна совершила уже четверть своего пути, и голубая чайка уже в третий раз жалобно прокричала, когда два испанца в сопровождении своего мрачного проводника вошли в широкую прогалину, расположенную на вершине этих бесчисленных горок, рассеянных по прерии, с которых путешественник, благодаря прозрачности воздуха, мог обозревать на много миль пространства льяно.

Торжественная тишина, по временам нарушаемая глухим ревом диких зверей, казалось, тяготела над этой дикой и первородной природой; по временам зеленые верхушки деревьев медленно наклонялись, как будто бы таинственное дуновение заставляло их; было что-то поразительное и ужасное в величественном виде, который представляла прерия ночью под этим небом, усеянным звездами, которые сияли как изумруды в этой высокой и страшной беспредельности, где слышен один только глас Божий!

Полковник дон Дьего де Л ара, молодой и энергичный энтузиаст, чувствовал, как по его телу пробегала дрожь; он испытывал невыразимое умиротворение, осматривая эту пустыню, неизведанная глубина которой скрывала от него столько необъяснимых тайн и открывала ему во всем его значении и всемогуществе величие Божие.

Невольно он погрузился в какой-то созерцательный экстаз, из которого его только с большим трудом мог извлечь хриплый и гортанный голос проводника.

– Оях!.. – сказал индеец, хватаясь за узду его лошади. – Мой бледнолицый брат спит или же ему явился вдруг Арескуи[8], что он ничего не видит и не слышит?

– Чего хочет мой брат? – ответил молодой человек, сделав над собою усилие и очнувшись. – Уши мои открыты!

– Мы на охотничьей территории техуэлей, сюда брат мой приказал привести себя.

– Онондюре воин, – ответил индеец с торжественной улыбкой, – все тропинки прерии ему известны.

– Но мы здесь одни, и брат мой краснокожий обязался представить меня великому техюэльскому предводителю апоульменов из племени Большого Зайца, именно того самого, которого молюхосы называют Овициата.

– Сказал ли я это? – ответил индеец, бросивши вокруг себя удивленный взгляд. – Кто может знать, где теперь находится великий техюэльский вождь? Мой брат ошибается, я не мог этого сказать ему!..

– С вашего позволения, господин полковник, – перебил его Перрико, – этот дикарь мне кажется плутом, будем осторожнее.

– С какой целью изменяет он нам? – ответил дон Дьего.

– Эх! Кто же может угадать мысли этих дикарей? – сказал старый слуга, покачивая головой.

– Как бы там ни было, мы оба отважны и хорошо вооружены; нам легко будет отделаться от этого индейца, если его намерения враждебны.

– Наконец-то, слава Богу, вы поверили мне.

В то время как оба испанца обменивались этими несколькими словами, туземец сошел с лошади, разнуздал свою лошадь и беспечно улегся на земле.

– Эх! – шепнул Перрико. – Этот человек притворяется слишком спокойным и вероятно для того, чтобы провести нас; поверьте, полковник, что с него не следует спускать глаз.

– Хорошо, – ответил дон Дьего, – но во всяком случае мне кажется, что мы поступим хорошо, если последуем его примеру и отдохнем несколько часов.

Сказавши это, он легко соскочил на землю; Перрико последовал его примеру.

Тотчас же они расседлали своих лошадей и разостлали свои чилийские седла на земле.

Онондюре смотрел, устремив на них свои рыжие глаза, которые сверкали во мраке как глаза дикого зверя.

– Так как мой брат не знает, где отыскать альпоульмена де техюаль, – сказал дон Дьего, – и так как в настоящее время ночь темна, то мы останемся здесь и быть может, когда солнце осветит прерию, мой брат будет счастливее и будет в состоянии отыскать следы, которых он не может видеть.

– Хорошо! – ответил индеец, – на рассвете мы пойдем по охотничьей тропе.

– Пусть будет так, – сказал испанец, – и да ниспошлет моему брату Святой Дух спокойный сон.

– Прекрасно, – прошептал индеец с иронической улыбкой, скользнувшей во второй раз по тонким губам, – все зависит от Бога.

И не говоря ничего более, краснокожий повернулся и закрыл глаза, с притворным или действительным намерением заснуть.

Посмотревши на него с негодованием, полковник, вероятно отчаявшись прочесть на невозмутимом лице дикаря зловещее намерение его, тихими шагами возвратился и подошел к тому месту, на котором Перикко разостлал бараньи кожи и ponchos, род одеял, предназначенных для постели, решившись в душе тщательно наблюдать за всеми движениями и малейшими жестами своего проводника; потому что необыкновенное поведение этого человека, его двусмысленные ответы в высшей степени пробудили его недоверие, а ему не хотелось, чтобы важные интересы, которые были ему поручены, не удались по его вине.

Дон Дьего сел близ Перикко, прислонился к дереву и, скрестивши на груди свои руки, принялся глубоко обдумывать опасное положение, в котором он находился один среди пустыни. Вдали от помощи людей и беззащитный, он находился в руках дикого и алчного дикаря, многочисленные сообщники которого, вероятно укрывшись в окрестностях, быть может, ожидали только сигнала для того, чтобы броситься на него.

– Ба! – сказал он вдруг и как будто бы разговаривая с самим собой, – завтра рассветет и может быть не все потеряно, как я себе вообразил.

– Да, – ответил Перикко, выслушав речь своего господина, – вот характер генерала вашего батюшки, такой же беспечный в опасности.

– Что же мне делать, мой бедный Перикко? – спросил дон Дьего, улыбаясь. – Я боюсь, что попался как мышь в мышеловку, и поэтому я бодрюсь. К чему послужило бы мое отчаяние? Мои жалобы изменят положение дел?

– Я этого не говорю, полковник; не менее вас я нахожу чрезвычайно смешным обычай пенять и плакать подобно женщинам; к тому же и не время. Но ведь говорят же, надейся на Бога, а сам не плошай!

– Эх! Карамба! – крикнул молодой человек с нетерпением, – хорош же ты со своими пословицами, и время ты избрал такое благоприятное для того, чтобы их применять! А я обдумываю давно и не могу придумать средств выйти из этого критического положения, в которое мы так глупо поставили себя!

– Эх! Полковник, не в обиду вам будь сказано, вы знаете, что ваш батюшка всегда имел некоторое доверие к моему уму, и как знать, это средство, которого вы не можете придумать, быть может, я мог бы доставить его вам!

– В таком случае объяснись, мучитель, и не томи меня более.

– О, Боже мой, это очень просто; теперь вы видите также ясно как и я, не правда ли, что этот дикарь хочет обмануть нас и ввести нас в засаду!

– К несчастию.

– В таком случае на одного плута полтора плута; в то время как этот краснокожий черт спит в ожидании времени предать нас в руки своих сообщников, что мешает нам потихоньку подойти к нему, схватить его, крепко связать и тогда в свою очередь сделать ему предложения, на которые он должен будет согласиться?

– Но если мы ошиблись? Если он не изменял нам?

– Если мы пустимся в область предположений, то она обширна и мы зайдем с вами далеко. Полковник, я ограничусь только тем, что задам вам один вопрос: неужели вы полагаете, чтобы дикарь, вся жизнь которого прошла в пустыне, который днем и ночью изъездил ее во всех направлениях, мог бы заблудиться в местности, все деревья и все скалы которой ему знакомы?

– Это правда, ты прав.

– Неужели вы считаете возможным, чтобы этот человек потерял следы своего племени и не мог бы найти его в определенный день и условленный час, когда ему захочется? Нет, не правда ли? Итак, этот человек обманывает нас; он увлек нас за собою по причинам, которых мы не можем угадать, с очевидным намерением погубить нас; нам следует лишить его возможности привести в исполнение свои проекты, захватив его.

– Да, все что ты говоришь, верно; колебаться долее было бы непростительной ошибкой. Как знать, не поздно ли уже?

– Нет. Взгляните на него, – ответил Перикко, указывая рукой место, на котором лежал индеец на расстоянии не более двадцати шагов от того места, где потихоньку разговаривали испанцы, и на темную тень, прекрасно обрисовывавшуюся в лежащем положении на земле и облитую серебристыми лучами луны.

– Будем осторожнее, – сказал дон Дьего, вставая и делая знак Перикко, чтобы он сделал тоже самое; тебе известно, как хитры индейцы; одного неосторожного жеста, шелеста листьев под нашими ногами достаточно будет для предупреждения его о том, что он должен остерегаться. Притворимся, что мы прогуливаемся и незаметно подойдем к тому месту, на котором он лежит; подошедши к нему, мы бросимся на него и свяжем его, пока он не успеет опомниться.

Не сводя глаз с того места, на котором, казалось, спал, погрузившись в глубокий сон, проводник, оба путешественника зашли с обеих сторон для того, чтобы отрезать ему отступление; они шли с величайшими предосторожностями, задерживая дыхание и прислушиваясь на каждом шагу.

Вскоре они подошли на близкое расстояние к тому, на которого они хотели напасть; тогда они остановились, посоветовались взглядами и после минутного колебания бросились на него. Но Онондюре исчез!..

На том месте, на котором лежал проводник, остались только две или три свернутые и уложенные бараньи кожи.

Оба испанца переглянулись с изумлением.

Вдруг около них раздался ужасный рев более пятидесяти дикарей, отвратительные лица которых показались из-за кустов не более как в двадцати шагах от путешественников.

Перикко, схватив своего господина, увлек его за громадный обломок скалы, который находился вблизи.

И вовремя: раздались выстрелы, и пули, просвистев, расплющились о камни, служившие временным укреплением для обоих путешественников.

ГЛАВА II

Кочевье техюэлей

Посреди просеки, расположенной между двумя долинами, окруженными двумя взгорьями, были рассеяны в нескольких группах, которые грелись и разговаривали, сидя вокруг пылавших костров, или лежали и спали под деревьями семьсот или восемьсот индейцев, лучших воинов племени Большого Зайца, страшнейшего из этих бесчисленных племен, которые составляют Техюэльскую национальную силу, обширные охотничьи территории которой покрывают все пампасы за Кордильерами.

Вид этого привала индейцев при лунном свете представлял нечто грандиозное; луна, пробежав три четверти своего пути, бросала на описываемую нами сцену только слабые и бледные лучи, которые сливались с красноватым и фантастическим заревом, которое придавало зловещий пурпуровый цвет раскрашенным и странно татуированным лицам и телам дикарей.

Посреди кочевья возвышалась коническая палатка из кож ламы, сшитых вместе, на вершине которой вместо флага находился длинный шест с привязанным к нему пучком волос с человеческой головы, развевающихся на ветру.

Перед этой палаткой стояли два воина, опершись на свои ружья.

Вправо от просеки паслись оседланные и стреноженные кони племени.

На ветвях деревьев висели привязанные за задние ноги лани, медведи, буйволы и другие животные, убитые днем; одни из них были еще не тронуты; но большая часть была разрублена, очищена и употреблена на ужин.

При этом расставленные вокруг лагеря и стоявшие на вершинах скал как статуи часовые зорко смотрели вокруг, охраняя безопасность остальных. Они стояли тихо и неподвижно, готовые поднять тревогу при малейшем подозрительном шуме.

Вокруг лагеря во мраке бродили и подбирали остатки ужина громадные собаки с жесткою и взъерошенною шерстью, со впалыми и кровавыми глазами, с белыми и огромными зубами; потомки тех злых собак, которых первые завоеватели Америки привезли с собой для охоты за индейцами, прирученные последними.

Но странное обстоятельство доказывало, что племя это вышло не на охоту, а на войну, потому что не было видно ни одной женщины и была поставлена только одна единственная палатка; все индейцы спали под открытым небом.

В лагере царствовала полнейшая тишина; огни, не поддерживаемые более – все индейцы один за другим засыпали – начинали потухать, и мертвая тишина, прерываемая только отдаленным ревом диких зверей, воцарилась в просеке.

Но вдруг занавес палатки приподнялся, и из нее вышли два человека; оба эти человека требуют особенного описания.

Первый из них был лет двадцати пяти-двадцати восьми; он был высок и прекрасно сложен; черты его лица, насколько можно было судить об этом при обезображивающих, странных рисунках, которые придавали им страшное и дикое выражение, были прекрасны, благородны и умны; открытое лицо его дышало отвагой, и по временам, когда он сбрасывал с себя маску полнейшего бесстрастия, которое индейцы стараются сохранять при всех обстоятельствах, его большие черные и блестящие глаза принимали выражение удивительно доброе, и он чрезвычайно приятно улыбался; его жесты, как и жесты всех воинов, были преисполнены той грацией и тем величием, которые так свойственны этим необразованным племенам.

Это был Овициата, великий вождь техюэлей.

Его черные густые волосы, приподнятые к макушке головы и перевязанные кожей змеи, ниспадали назад подобно гриве с каски и рассыпались по плечам; испещренное блестящими цветами длинное пончо было небрежно привязано; шея и грудь его были обнажены и покрыта многочисленными турбосами или колье из раковин, обвешанных амулетами и золотыми или серебряными вещицами грубого изделия.

У его пояса с одной стороны висел калюмет (трубка мира); с другой – топор, кистень, нож, пороховница, мешок с пулями; легкий круглый щит, обтянутый кожей игуана, непроницаемый для пуль, был покрыт изображениями странных символических фигур и украшен волосами людей; он висел на ремешке близ его калюмета и ужасного лассо, с которым индейцы никогда не расстаются; он держал в руке длинноствольный карабин, покрытый медными насечками, красивый резной приклад которого был покрыт множеством зарубок в память убитых им воинов.

По цвету лица и по костюму легко можно было узнать, что второй человек был испанец.

Это был невысокий человек с большим животом, жирненький и кругленький как волчок; у него было широкое ничем не примечательное лицо; его седеющие волосы торчали длинными клочками из-под большой соломенной шляпы, покрывавшей его голову; его приплюснутый лоб, маленькие желтые косые и проницательные глаза, узко поставленные, орлиный нос, его большой рот, с тонкими губами, его отвислые щеки придавали ему некоторое сходство с совой; он никогда не смотрел как только украдкой и поэтому в его глазах отражалась низкая злоба и холодная жестокость, от которой по телу продирало морозом.

Этот человек был в костюме путешествующих испанских креолов; то есть на его плечи было наброшено пончо, которое ниспадало ниже пояса, холщевые брюки, войлочные сапоги, подвязанные под коленями, а к каблукам этой обуви были привязаны ремнями тяжелые серебристые шпоры с огромными остроконечными колесцами; кавалерийская сабля висела у его левого бедра и подобно индейскому вождю, он держал в руке длинный карабин. Отошедши несколько шагов от палатки, они остановились и стали внимательно прислушиваться.


  • Страницы:
    1, 2, 3