Продолжительное отсутствие полковника, причина которого была ему неизвестна, служило генералу еще одним поводом к тревоге. Положение становилось настолько напряженным, что генерал не мог не сделать попытки рассеять грозу, собиравшуюся на горизонте.
      К несчастью, по своему географическому положению и как центр торговли Гальвестон - вполне американский город, и доля мексиканского населения в нем крайне невелика. Генерал не сомневался в том, что главные представители городской торговли - американцы северных штатов - искренне сочувствуют повстанцам и только ждут удобного случая сбросить с себя маску и открыто перейти на их сторону. Даже мексиканцы не могли быть удовлетворены подобным положением - оказаться взаперти в осажденном городе - и предпочли бы открытой борьбе, вредящей их коммерческим интересам, какое бы то ни было соглашение.
      Капиталисты не имеют отечества, а потому, с точки зрения политики, население Гальвестона в глубине души очень мало заботилось о том, техасцы ли они или мексиканцы, лишь бы их не разорили. Этот вопрос был для них самым существенным. Окруженный такими эгоистами и смущаемый дурными слухами, генерал не мог не ощущать сильной тревоги, тем более что в его распоряжении были силы настолько незначительные, что они не могло бы затушить восстание в том случае, если бы городское население действительно возмутилось. Прождав понапрасну до одиннадцати часов возвращения полковника, генерал решил призвать к себе самых влиятельных городских торговцев, чтобы вместе с ними изыскать средство, которое отвечало бы интересам каждого из них и, вместе с тем, помогло бы ему самому укрепиться в городе.
      Торговцы тотчас же отозвались на приглашение генерала. Такая поспешность с их стороны для всякого, кто мало знаком с истинным характером американцев, показалась бы добрым знаком, тогда как на генерала факт этот произвел совершенно обратное впечатление.
      Около полуночи гостиная генерала была уже полна: в ней собрались человек тридцать торговцев, почтеннейших граждан Гальвестона.
      Его превосходительство дон Хосе-Мария Рубио был, прежде всего, человеком дела, честным, прямым и следовавшим убеждению, что люди при любых обстоятельствах должны действовать открыто и неуклонно идти к намеченной цели. После взаимного обмена приветствиями он начал говорить. Без всяких ухищрений, ясно и твердо генерал раскрыл перед всеми настоящее положение дел и просил у знатных граждан их доброго содействия, которое помогло бы ему предотвратить надвигающуюся беду. При этом генерал объяснил им, что содействие это сделает его настолько сильным, что он будет в состоянии победить целую армию инсургентов и заставить их отступить.
      Торговцы были далеки от мысли, что им сделают именно такое предложение, а потому они были положительно ошеломлены. В продолжении нескольких минут они даже не знали, что возразить генералу. Наконец, переговорив шепотом друг с другом, они, по-видимому, пришли к соглашению. Из середины их выступил самый влиятельный и старый коммерсант и от имени всех заговорил с той двойственностью, которая так характерна для жителей Соединенных Штатов и так часто вводит в заблуждение неопытных слушателей.
      Этот коммерсант, уроженец Америки, в дни своей молодости перепробовал все более или менее выгодные ремесла, благодаря которым в Новом Свете можно за короткое время нажить огромное состояние. Приехав в Техас торговцем невольниками, он мало-помалу расширил свою торговлю; после этого он принялся за спекуляцию, и удача улыбалась ему, так что менее чем за десять лет он стал обладателем нескольких миллионов. Как человек, он был не что иное, как старая лисица без чести и совести, по инстинктам - грек, а по темпераменту - еврей. Его звали Лайонел Фишер. Он был мал ростом и выглядел на шестьдесят лет, тогда как на самом деле ему было семьдесят.
      - Ваше превосходительство, - начал он льстивым тоном, поклонившись при этом полунадменно, полууниженно, тем именно поклоном, который так характеризует всех выскочек вообще, - мы очень огорчены печальными вестями, о которых ваше превосходительство сочли нужным нам сообщить; никто больше нас не сочувствует бедствию нашей несчастной страны. Мы всей душой скорбим о положении, в котором в настоящее время находится Техас, потому что удар этот прежде всего отразится на наших делах и на наших связях. Мы готовы на любые жертвы, чтобы предупредить несчастье и предотвратить ужасную катастрофу! Но, увы! Что можем мы сделать? Ничего!.. Несмотря на наше горячее желание доказать вашему превосходительству, что все наши симпатии на вашей стороне, руки у нас связаны. Наше содействие вряд ли будет полезно мексиканскому правительству. Напротив, оно лишь принесет ему вред в том смысле, что праздношатающиеся, которые рыщут во всех портах, а главным образом, в Гальвестоне, обрадовавшись возможности устроить беспорядки, тотчас же восстанут и под видом сочувствия революционному движению на самом деле станут грабить наше добро! Именно эта причина и вынуждает нас против собственного желания сохранять нейтралитет!
      - Подумайте, сеньоры кабальеро, - сказал генерал, - жертва, которой я требую от вас, в сущности, ничтожна. Пусть каждый из вас даст по тысяче пиастров. Этого, надеюсь, будет не слишком много, чтобы гарантировать вам целость ваших капиталов и товаров. Эта сумма даст мне силу оградить вас от всех бед. Я завербую такое число солдат, какое необходимо, чтобы отражать все попытки инсургентов напасть на город.
      Услышав это совершенно неожиданное требование, торговцы состроили страшные гримасы, но генерал, по-видимому, не заметил этого.
      - Жертва, которой я требую от вас, вовсе не велика. Разве не справедливо будет, чтобы вы в критическую минуту пришли на помощь правительству, под покровительством которого обогатились, правительству, которое никогда не предъявляло к вам никаких требований, хотя и имело полное право сделать это?
      Торговцы не знали, что на это ответить. Они не имели ни малейшего желания жертвовать свои деньги на защиту дела, которое они втайне старались всеми силами погубить. Но, поставленные генералом в почти безвыходное положение, они не знали, как им поступить: они не осмеливались ответить открытым отказом на это предложение и не ощущали в то же время ни малейшего желания согласиться на него.
      Может показаться странным, что деньгами в особенности дорожат именно те люди, которым они достались легче всего, но, тем не менее, это так. Из всех народов, населяющих Америку, североамериканец больше всех любит деньги. Он чувствует к этому металлу глубокую привязанность, для него деньги - все! Гражданин Соединенных Штатов выдумал эгоистичную и бессердечную поговорку, так характеризующую этот народ: "время - деньги". Просите все что угодно у американца Северных Штатов, и он удовлетворит вашу просьбу, но не просите у него взаймы ни одного доллара, он все равно откажет вам в этом самым решительным образом, как бы ни был он вам обязан. Колоссальные банкротства, ужаснувшие несколько лет тому назад своей циничной наглостью Старый Свет, пролили яркий свет на коммерческую честность этой нации. Эти люди в своих мировых сделках никогда не произносят слова "да" и так боятся давать читать другим свои мысли, что даже в самых пустых разговорах, боясь быть пойманными на слове, произносят каждый раз фразы вроде следующих: "Я полагаю... я думаю... мне кажется...".
      Генерал Рубио как старожил Техаса и человек, привыкший постоянно вращаться среди американцев, знал как нельзя лучше, как нужно говорить с ними, а потому он нимало не был смущен обнаруженной торговцами крайней растерянностью и их нежеланием принять его предложение.
      Видя, что они не могут решиться ответить ему, он дал им несколько минут на размышление, а затем начал снова говорить, не меняя своего спокойного тона и приветливого выражения лица.
      - Я вижу, сеньоры кабальеро, - сказал он, - что доводы, которые я имел честь представить вам, не убедили вас. Мне это очень прискорбно. С тех пор как президент республики оказал мне честь, назначив меня генерал-губернатором этого штата, я всегда старался угодить вам и не давал вам чувствовать всей тяжести власти, которой я уполномочен. Я во многих случаях сам смягчал для вас те слишком жесткие правительственные указы, касающиеся вас. Смею надеяться, вы отдадите мне справедливость в том, что я всегда был к вам внимателен и добр.
      Торговцы, конечно, тотчас же стали изливаться в выражениях преданности и признательности. Генерал продолжал:
      - К сожалению, дальше идти так не может ввиду вашего решительного антипатриотического отказа, и я вынужден, к моему величайшему сожалению, исполнить в точности полученное мною приказание, которое касается вас, сеньоры кабальеро, и которое, повторяю вам, я теперь смягчить не могу.
      При этом заявлении, сделанном в шутливом тоне, торговцев мороз продрал по коже. Они поняли, что генерал решил им жестоко отомстить, и хотя еще не могли сообразить, в чем именно дело, но в глубине души уже начали раскаиваться, что приняли приглашение и сами легкомысленно бросились прямо волку в пасть.
      Между тем генерал продолжал улыбаться, но в его улыбке было что-то ядовитое, а в выражении лица его сквозила насмешка, не предвещавшая ничего доброго.
      В эту минуту часы, висевшие на стене, пробили два часа.
      - Карамба! (Черт побери! (исп.)) - воскликнул генерал. - Разве уже так поздно? Как быстро проходит время в вашем приятном обществе! Сеньоры кабальеро, пора кончать! Я был бы в отчаянии, если бы мне пришлось дольше задерживать вас вдали от ваших семейств, тем более что вы, без сомнения, испытываете желание удалиться.
      - Действительно, - пробормотал коммерсант, говоривший от лица всех, как ни приятно нам быть здесь...
      - Вам будет еще приятнее уйти отсюда? - перебил, смеясь, генерал. - Я это понимаю как нельзя лучше, дон Лайонел, а потому не буду дольше злоупотреблять вашим терпением. Я задержу вас всего на несколько минут, а затем вы будете свободны. Итак, прошу вас сесть.
      Торговцы повиновались, обменявшись украдкой друг с другом взглядами, полными отчаяния. Но казалось, что генерал за эту ночь оглох и ослеп: он не видел и не слышал ничего. Он позвонил, и на его зов вошел офицер.
      - Капитан Сальдано, все ли готово? - спросил его генерал.
      - Все, генерал! - ответил офицер, почтительно поклонившись.
      - Сеньоры кабальеро, - начал генерал снова, - я получил от мексиканского правительства приказание потребовать от богатых горожан контрибуцию в размере шестидесяти тысяч пиастров. Вам известно, сеньоры кабальеро, что солдат должен повиноваться. Между тем я взял на себя смелость уменьшить размеры этой контрибуции вдвое, до последней минуты желая, насколько это от меня зависело, доказать мое к вам расположение. Вам было неугодно понять меня. Очень прискорбно, но мне не остается ничего другого, как исполнить полученное приказание. Вот предписание, - добавил он, взяв со стола бумагу и развертывая ее. - Оно вполне определенное. Тем не менее я все-таки хочу дать вам еще пять минут на размышление, но после этого я поступлю согласно моему долгу, а вы меня знаете, сеньоры кабальеро: я исполню свой долг, чего бы мне это ни стоило.
      - Но, - отважился заговорить старый торговец, - я позволю себе обратить внимание вашего превосходительства на то, что сумма эта чересчур велика!
      - Полноте, сеньоры кабальеро! Вас тридцать человек, это выходит по две тысячи пиастров на каждого, что составляет для вас ничтожную сумму. Я предложил вам заплатить только половину этой суммы, но вам не угодно было согласиться на это!
      - Дела наши сильно пошатнулись за последние годы, и денег стало не хватать.
      - Кому вы это говорите, дон Лайонел? Мне кажется, я должен знать это лучше, чем кто бы то ни было! - воскликнул генерал.
      - Может быть, если вы дадите нам недели две или месяц сроку, то мы, собрав все наши ресурсы и пойдя на огромные жертвы, будем в состоянии собрать половину требуемой суммы.
      - К сожалению, я не могу дать вам на это и часа времени.
      - Но, генерал, тогда это невозможно!
      - Перестаньте, я убежден, что вы хорошенько не обдумали это дело. Впрочем, это меня не касается; прося у вас этих денег, я только исполняю полученное приказание. Теперь вам решать, соглашаться ли вам на это или нет. Лично я умываю руки.
      - Уверяю вас, генерал, - начал снова торговец, обманутый спокойным тоном генерала, - нам действительно совершенно невозможно собрать хотя бы самую небольшую сумму денег.
      Остальные коммерсанты закивали головами в знак того, что они согласны с мнением их парламентера.
      - Отлично! - начал генерал с той же насмешливой холодностью. - Но только не делайте меня ответственным за последствия, которые будет иметь ваш отказ!
      - О, генерал! Неужели вы можете это думать?!
      - Благодарю вас! Капитан, вы слышали? - добавил он, обернувшись к неподвижно стоявшему в дверях офицеру. - Прикажите отряду войти.
      - Слушаю, ваше превосходительство.
      И сказав это, офицер вышел.
      На лицах торговцев отразился испуг. Это таинственное приказание навело их на серьезные размышления, и тревога их стала возрастать, когда вскоре они услышали по соседству с кабинетом генерала лязг оружия и тяжелые и мерные шаги солдат приближающего отряда.
      - Что это значит, генерал? - воскликнули они в испуге. - Неужели мы попали в ловушку?
      - Как так? - возразил губернатор. - Ах, извините! Я забыл сообщить вам конец полученного мною предписания; он-то, главным образом, и касается вас. Впрочем, эта ошибка будет сейчас мной исправлена. Мне приказано расстрелять всех людей, которые воспротивятся уплате контрибуции, требуемой правительством и необходимой ему для борьбы против инсургентов.
      В ту же минуту дверь отворилась настежь, в комнату молча вошли пятьдесят вооруженных солдат, которые окружили торговцев.
      Те были ни живы ни мертвы. Им стало казаться, что они видят страшный сон; они чувствовали себя точно во власти ужасного кошмара.
      Догадываясь, что генерал не затруднится привести свою угрозу в исполнение, купцы не знали, как им выйти из этого критического положения.
      Губернатор по-прежнему оставался совершенно спокоен. Лицо его было все так же приветливо, и голос его не утратил своей мягкости.
      - Итак, сеньоры, - сказал он, - поверьте, что мне очень прискорбно случившееся. Капитан, уведите этих господ и поступайте с ними так, как их грустное положение того требует!
      Затем, поклонившись собранию, генерал повернулся, чтобы выйти из комнаты.
      - Одну минуту, by God! (Ей-богу! (англ.)) - воскликнул Лайонел Фишер, начиная уступать поя страхом смертельной опасности. - Нет ли какой-нибудь возможности уладить это дело?
      -Я знаю только один путь к этому: заплатить!
      - Я это понимаю, - возразил коммерсант, - номы, увы, разорены!
      - Так что же я-то тут могу сделать? Вы слышали и видели сами, что я в этом злосчастном деле ровно не при чем!
      - Увы! - воскликнули хором бедняки-торговцы. - Не можете же вы, в самом деле, лишить нас жизни, генерал. Ведь мы отцы семейств! Что будет с нашими женами и детьми?
      - Мне жаль вас, но, к несчастью, только это я и могу сделать.
      - Генерал, - закричали они, бросаясь на колени, - ради всего, что вам дорого, сжальтесь! Мы умоляем вас!
      - Я в отчаянии от того, что случилось, и желал бы прийти вам на помощь, но, к сожалению, я не знаю способа. Кроме того, вы ведь мне ни в чем не желаете содействовать.
      - Увы! - повторяли они, рыдая и ломая руки.
      - Я хорошо знаю, что денег у вас нет, в этом-то именно и затруднение. Это затруднение непреодолимо, поверьте мне. Впрочем подождите, - добавил генерал, как бы озаренный новой мыслью.
      Взоры несчастных, приговоренных к смерти, засветились надеждой.
      Наступило долгое молчание; можно было слышать, как бились сердца в груди этих людей, знавших, что жизнь их зависит от человека, стоявшего перед ними и не спускавшего с них глаз.
      - Слушайте, - сказал он, - вот все, что я могу сделать для вас, и поверьте, что, поступая таким образом, я беру на себя огромную ответственность. Вас здесь тридцать человек, не так ли?
      - Да, тридцать, ваше превосходительство! - воскликнули все в один голос.
      - Так вот что! Только десять из вас будут расстреляны. Вы сами выберете их среди вас, и те, которых вы выберете, будут тотчас же отведены во двор и расстреляны. Но больше не просите меня ни о чем, все равно я должен буду отказать вам. Для того, чтобы вы сделали ваш выбор, я даю вам десять минут.
      Этот последний удар генерала отличался неоспоримой ловкостью: им он полностью уничтожал царившее между торговцами согласие и восстанавливал их одного против другого.
      Нам хотелось бы предположить, к чести генерала, известного всем своей нелюбовью ко всякому насилию, что его угроза смертной казни была не чем иным, как средством заставить людей, открыто отказавшихся прийти на помощь правительству, представителем которого он являлся, раскошелиться, и что он не был бы так жесток, чтобы довести дело до конца и хладнокровно приказать расстрелять тридцать самых уважаемых горожан. Но, каковы бы ни были в действительности намерения генерала, американцы поверили ему на слово, а потому после двух-трех минут колебаний они один за другим объявили о своем согласии выдать деньги, и таким образом оказалось, что единственным результатом их нерешительности было то, что каждый из них должен был заплатить теперь лишних тысячу пиастров. Это было не мало, и нам должно быть понятно, что торговцы уступили очень неохотно. Но позади них стояли солдаты с заряженными ружьями, готовые каждую минуту повиноваться малейшему знаку командира, а казарменный двор был всего в нескольких шагах, и потому раздумывать было некогда.
      Тем не менее генерал счел за лучшее не слишком доверять торговцам. Каждый из них по очереди, под конвоем четырех солдат и офицера, во избежание бегства, был отведен на свою квартиру и отпущен только тогда, когда у генерала оказывалось в руках две тысячи пиастров. Это происходило до тех пор, пока генерал не собрал всю назначенную им сумму.
      В зале под конец остались только старик Лайонел Фишер и генерал.
      - О, сеньор, - с упреком сказал Лайонел, - как это могло случиться, чтобы вам, который до сегодняшнего дня был всегда так добр к нам, пришла мысль так жестоко обойтись с нами?
      Генерал рассмеялся.
      - Неужели вы думаете, что я привел бы свою угрозу в исполнение? спросил он, пожав плечами.
      Негоциант в отчаянии ударил себя по лбу.
      - Ах! - воскликнул он. - Мы - идиоты!
      - Карай! (Черт побери! (исп.)) Вы, однако, очень плохого мнения обо мне, сеньор. Я не способен на такие вещи! - добавил генерал.
      - А-а! В таком случае, игра вами выиграна еще не окончательно.
      - Каким образом?
      - Очень просто: я ведь еще не заплатил!
      - И что это значит?
      - Это значит, что так как я теперь знаю, что не рискую ничем, то и платить не стану!
      - Помилуйте! Честное слово, я считал вас умнее!
      - Почему? - спросил Лайонел.
      - Как? Вы не понимаете, что трудно решиться совершить казнь тридцати человек и привести ее в исполнение, но если дело касается только одного человека, при этом имеющего на своей совести не одно дурное дело, то его казнь должна казаться лишь актом справедливости, перед совершением которого колебаний быть не может!
      - Итак, вы прикажете расстрелять меня?
      - Без малейших угрызений совести!
      - Хорошо, генерал! Сознаюсь, вы положительно умнее меня.
      - Вы мне льстите, сеньор Лайонел.
      - Нет, я только говорю то, что думаю; это была ловкая игра!
      - Вы - знаток в таких делах, - ответил генерал.
      - Благодарю вас, - сказал коммерсант с улыбкой. - Чтобы избавить вас от труда казнить меня, я сам себя казню. - И с этими словами он с добродушным видом вынул из своего бокового кармана бумажник, битком набитый процентными бумагами, и выложил на стол две тысячи пиастров.
      - Мне остается только поблагодарить вас, - сказал генерал, пряча банкноты.
      - И мне тоже, ваше превосходительство, - сказал Фишер.
      - За что же?
      - За преподанный вами урок, которым я постараюсь воспользоваться впредь.
      - Берегитесь, сеньор Лайонел, - сказал под конец генерал, - вы можете напасть на человека с совсем иным характером, нежели у меня.
      Торговец засунул свой бумажник в карман, поклонился генералу и вышел.
      Было три часа; все дело было кончено за какой-нибудь час времени.
      - Жалкие люди! - пробормотал про себя генерал, оставшись один. - Если бы нам пришлось иметь дело только с ними, а не с горцами и вольными стрелками, нам нетрудно было бы с ними справиться.
      - Ваше превосходительство, - сказал, войдя в комнату, один из адъютантов генерала, - полковник Мелендес спрашивает, угодно ли вам будет принять его, невзирая на поздний час?
      - Полковник Мелендес здесь?! - воскликнул генерал с удивлением.
      - Он только что прибыл, генерал. Может ли он войти?
      - Конечно, пусть войдет, пусть войдет сию же минуту!
      Через некоторое время в комнату вошел полковник Мелендес.
      - Наконец-то вы здесь! - воскликнул генерал, идя ему навстречу. - Я считал вас или пленным, или мертвым.
      - Немного и нужно было, чтобы я стал и тем, и другим.
      - О-о! Так, стало быть, то, что вы желаете сообщить мне, действительно важно?
      - Очень важно, генерал!
      - Caspita! Вот вам, друг мой, кресло; возьмите его и садитесь.
      - Прежде всего, генерал, известно ли вам положение наших дел?
      - Что вы этим хотите сказать?
      - Боже мой, генерал! Только то, что, может быть, не все события последнего времени вам известны.
      - До меня дошли слухи о каких-то важных событиях, но я не знаю в точности, что именно произошло.
      - В таком случае слушайте! Корвет "Либертад" - в руках инсургентов.
      - Не может быть! - воскликнул генерал, вскакивая с кресла.
      - Генерал, - сказал молодой офицер печально, - у меня есть новость еще более важная.
      - Простите, мой друг, может быть, я ошибаюсь, но мне кажется невероятным, чтобы в поездке, которую вы совершили для развлечения и из которой теперь возвратились, вы могли получить такие важные сведения!
      - Инсургенты не только завладели корветом "Либертад", но они также взяли форт Пуэнте.
      - О! - произнес генерал, быстро поднимаясь с кресла. - На этот раз вас ввели в заблуждение, полковник! Форт Пуэнте не может быть взят!
      - Он взят после часового приступа тридцатью вольными стрелками под начальством Ягуара.
      Генерал схватился за голову, и лицо его отразило невыносимое отчаяние.
      - Это уже слишком! - вскричал он.
      - Но и это еще не все, - продолжал полковник резким тоном.
      - Что же еще ужаснее того, что вы уже сообщили, можете вы сказать мне?!
      - Факт, который возбудит ваш гнев и заставит вас покраснеть от стыда.
      Старый солдат положил руку на грудь как бы с тем, чтобы удержать сильное биение своего сердца, и, обратившись к полковнику, сказал:
      - Говорите, друг мой, я готов вас слушать.
      Полковник несколько минут молчал, отчаяние храброго генерала глубоко трогало его.
      - Генерал, - сказал он, - может быть, лучше будет отложить до завтра то, что я намереваюсь сообщить вам: узнаете ли вы об этом факте несколькими часами раньше или позже - это не составит большой разницы.
      - Полковник Мелендес, - возразил генерал твердо, глядя в глаза молодому офицеру, - в тех обстоятельствах, в каких мы в данное время находимся, каждая минута может стоить целого века! Я приказываю вам говорить!
      - Инсургенты желают вступить с вами в переговоры, - сказал полковник прямо.
      - Вступить в переговоры со мной?! - воскликнул генерал с глубокой иронией в голосе. - Эти господа делают мне большую честь! А по какому именно поводу?
      - По поводу того, что они считают себя в силах овладеть Гальвестоном. Во избежание кровопролития они предпочитают вступить с вами в переговоры.
      Генерал встал и порывистым шагом прошелся несколько раз взад и вперед по комнате. Потом, остановившись перед полковником, он спросил его:
      - А будь вы на моем месте, что бы вы сделали?
      - Я согласился бы на переговоры, - чистосердечно ответил молодой офицер.
      ГЛАВА III. Отступление
      После этих слов, сказанных так смело и откровенно, воцарилось тягостное молчание. Полковник первый возобновил прерванную беседу.
      - Генерал, - начал он, - вы, очевидно, не знаете о тех событиях, которые случились за эти двадцать четыре часа?
      - Как же я могу знать что-нибудь? Эти демоны-инсургенты организовали небольшие отряды, специально предназначенные для того, чтобы перехватывать наших разведчиков и таким образом лишать нас возможности общаться друг с другом. Из двадцати наших разведчиков, которых я послал, ни один не возвратился!
      - И ни один не возвратится, будьте уверены.
      - Но что же делать в таком случае?
      - Вы действительно желаете знать мое мнение, генерал?
      - Честное слово, я действительно желаю слышать ваше суждение по этому вопросу, потому что из всех нас вы один, кажется, знаете истинное положение вещей!
      - Да, только я один... Так выслушайте меня, и пусть то, что я скажу, вас не удивляет, потому что все это - правда. Сведения, которые я имел уже честь изложить вам, были даны мне самим Ягуаром не далее как три часа тому назад в Сальто-дель-Фрайле, куда он просил меня явиться переговорить о деле, не имеющем ни малейшего отношения к политике.
      - Отлично! - сказал генерал, тонко улыбнувшись. - Продолжайте, я вас слушаю с большим вниманием.
      Полковник слегка покраснел, почувствовав на себе мягкий и иронический взгляд своего командира, но тем не менее продолжал:
      - Вот в двух словах наше нынешнее положение. В то время как несколько смельчаков с помощью корсарского брига под американским флагом внезапно напали на корвет "Либертад"...
      - Корвет "Либертад" - одно из самых лучших судов нашего флота! воскликнул генерал, подавив тяжкий вздох.
      - Да, генерал, к несчастью, это теперь свершившийся факт. И вот, пока это происходило, другие инсургенты под командой Ягуара двинулись к форту Пуэнте и овладели им без единого выстрела.
      - Но это невозможно! - гневно перебил его старый солдат.
      - Я говорю вам сущую правду, генерал!
      - И до меня дошли слухи о том, что инсургенты снова нанесли нам урон, но я был далек от мысли о такой катастрофе!
      - Клянусь вам честным словом офицера, я говорю истину! - сказал полковник.
      - Я верю вам, мой друг, я знаю, насколько вы честны и заслуживаете доверия; только новость, которую вы мне сообщили, настолько ужасна, что я, против воли, желал бы иметь повод усомниться в ней.
      - К несчастью, это невозможно!
      Генерал, обуреваемый гневом, который он вынужден был скрывать, принялся ходить большими шагами взад и вперед по зале, сжимая кулаки и бормоча про себя какие-то отрывистые слова.
      Полковник печально следил за ним взглядом и даже не пытался произносить те банальные слова утешения, которые не только не способствуют смягчению горя, но, напротив, делают его еще более сильным и острым.
      Наконец по прошествии нескольких минут генералу удалось совладать со своим волнением, и он уже со спокойным лицом снова сел возле полковника и, взяв его дружески за руку, сказал, силясь улыбнуться:
      - Вы еще не дали мне вашего совета.
      - Если вы серьезно желаете услышать мое мнение, то я скажу вам его, ответил молодой человек, - хотя заранее уверен, что у нас относительно этого вопроса совершенно одинаковое мнение.
      - Очень может быть. Тем не менее мнение такого достойного уважения человека, как вы, всегда ценно, и мне любопытно знать, действительно ли мы сходимся во взглядах.
      - Хорошо, генерал! Вот что я думаю: у нас в распоряжении силы, которых не достаточно для того, чтобы выдержать осаду. Кроме того, умы горожан настроены в высшей степени неблагоприятно для нас, и нужно совсем немного, чтобы все население поднялось против нас и примкнуло к инсургентам. С другой стороны, было бы безумием запереться в городе, не имеющем выхода, где мы были бы вынуждены сдаться. На мексиканскую армию это легло бы неизгладимым позорным пятном! В настоящее время нам нельзя ждать никакой помощи от мексиканского правительства: оно слишком занято собственной защитой от мятежников, с которыми у него происходят постоянные столкновения. Оно не может думать о том, чтобы помочь нам людьми или чем бы то ни было иным.
      - То, что вы говорите, к несчастью, совершенно справедливо: мы должны надеяться только на собственные силы.
      - Теперь - и это для меня совершенно очевидно - если мы решимся запереться в городе, то кончим тем, что будем вынуждены сдаться. Инсургенты стали хозяевами на море, и поэтому сдача города становится только вопросом времени. Если же мы выйдем из города, то наше положение существенно улучшится.
      - Но в этом случае надо будет согласиться пойти на переговоры с этими негодяями!
      - Я сначала тоже так думал, но теперь я полагаю, что мы можем с легкостью избежать этого несчастья.
      - Каким образом? Скажите, скажите, мой друг!
      - Парламентер, которого посылают инсургенты, должен явиться сюда в девять часов утра. Кто мешает вам, генерал, очистить город до его появления?
      - Гм! - пробормотал генерал, выслушав с большим вниманием мнение молодого человека. - Итак, вы советуете мне обратиться в бегство?
      - Нисколько, - возразил полковник, - вспомните, генерал, что в вопросах, касающихся военных действий, принято считать за принцип, что отступление не есть бегство. Если мы выйдем в отрытое поле, оставив город в распоряжении инсургентов, то этим искусным отступлением поставим их в то же самое затруднительное положение, в каком мы сейчас находимся сами. В открытом поле, с помощью нашей дисциплины, мы будем в состоянии сделать то, что теперь для нас невозможно, а именно: мы можем тогда отразить натиск врага, превосходящего нас численностью в четыре раза, а потом, когда мы наконец получим подкрепление от генерала Санта-Анны, которое он, без сомнения, в скором времени пришлет, мы возвратимся в Гальвестон, который тогда инсургенты, конечно, не дерзнут защищать против нас. Вот каково мое мнение, генерал, и вот тот план действий, который я бы наметил, если бы имел честь быть губернатором этого штата.