ГЛАВА I. Рекогносцировка

Расставшись с Ягуаром, полковник Мелендес в смятении поскакал по направлению к Гальвестону, то и дело пришпоривая свою лошадь, которая и без того мчалась во весь опор. Но расстояние между Сальто-дель-Фрайле и городом было не близкое, и полковник мог поэтому во время пути свободно предаваться размышлениям, и чем больше он размышлял, тем более невероятным ему казалось, чтобы сообщенное ему Ягуаром действительно было правдой. В самом деле, можно ли было предположить, чтобы этот повстанец, как бы ни был он безумно отважен, с какой-нибудь горстью авантюристов атаковал отлично вооруженный корвет, снабженный многочисленным экипажем и находившийся под командой одного из лучших флотских офицеров.

Взятие форта казалось полковнику еще менее правдоподобным.

Размышляя таким образом, молодой офицер мало-помалу, сам того не замечая, умерил быстроту хода своей лошади, которая, предоставленная самой себе, совершенно незаметно для всадника перешла с карьера на галоп, а затем, как это и следовало ожидать, на шаг и на ходу стала пощипывать попадавшуюся ей по дороге траву.

Ночь уже давно спустилась на землю. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь глухим рокотом морских волн, перекатывавшихся через прибрежные камни. Полковник ехал вдоль берега по кратчайшему к Гальвестону пути. Дорога эта, днем обычно довольно людная, в этот ранний час ночи была совершенно пуста. Жилые строения, мимо которых проезжал полковник, то здесь, то там выступавшие из темноты, были плотно заперты, и в их узких окнах не видно было огня: рыбаки, уставшие от тяжелого дневного труда, рано отходили ко сну.

Лошадь молодого офицера, все больше и больше замедлявшая ход, набравшись смелости, в конце концов остановилась возле чахлого кустарника и принялась ощипывать с него листья. Эта полная неподвижность заставила наконец полковника опомниться и выйти из глубокой задумчивости, в которую он был погружен.

Оглядевшись, чтобы сориентироваться, он, несмотря на темноту ночи, без труда убедился, что находится еще очень далеко от того места, куда был направлен его путь. На расстоянии ружейного выстрела впереди виднелся домик с плотно закрытыми ставнями, сквозь щели которых можно было заметить огонь внутри дома.

Полковник нажал на репетир 1 своего хронометра, и часы пробили полночь. Ехать дальше было бы безумием с его стороны, тем более что не представлялось никакой возможности найти лодку, которая переправила бы его через бухту на остров. Раздосадованный напрасной потерей времени, — потерей, которая могла в том случае, если бы сообщение Ягуара оказалось правдой, иметь серьезные последствия, — молодой офицер, проклиная свое невольное промедление, решил подъехать к возвышавшемуся перед ним зданию и сделать попытку найти перевозчика.

Закутавшись плотнее в свой широкий плащ, чтобы защитить себя от сырого воздуха, долетавшего с моря, полковник подтянул поводья и, дав шпоры лошади, направился рысью к намеченной им цели. Переезд его был коротким, и путешественник вскоре приблизился к видневшемуся в отдалении зданию. Но когда он был от него всего в нескольких шагах, полковник, вместо того, чтобы подъехать прямо к воротам, соскочил с лошади, привязал ее к дереву, поправил пистолеты, торчавшие за поясом, сделал большой крюк и по-волчьи прокрался к одному из окон этого здания.

В эпоху брожения умов в Техасе прежняя доверчивость населения совершенно исчезла, уступив место полной недоверчивости. Времена, когда двери всех домов были гостеприимно открыты для иностранцев, прошли бесследно, и традиционное радушие временно сменилось подозрительностью и скрытностью, а потому со стороны любого пришельца было бы очень неблагоразумно явиться в незнакомый дом, предварительно не убедившись, что в нем живут друзья. Что касается полковника, то из-за своей формы мексиканского офицера он в особенности должен был соблюдать крайнюю осторожность.

Здание, к которому приблизился полковник, было довольно большим и не носило на себе тех отпечатков бедности и запустения, которыми так часто отличаются жилища испано-американских колонистов. Это был четырехугольный дом с итальянской крышей и небольшой галереей; стены его были оштукатурены и приятно ласкали глаз своей белизной, резко оттененной листьями винограда, которыми были покрыты стены здания. Дом был окружен полуразвалившейся изгородью; надворные строения были просторны и содержались в образцовом порядке. По всему было заметно, что владения эти принадлежали человеку зажиточному.

Как уже было сказано, полковник крадучись приблизился к одному из окон дома; ставни этого окна были тщательно закрыты, но, тем не менее, они были не настолько плотны, чтобы не дать заметить по той узкой полоске света, которая проникала сквозь щели наружу, что внутри дома еще бодрствовали.

Но напрасно полковник пытался заглянуть в эту щель: он не мог ничего увидеть; зато он мог слышать совершенно ясно то, что говорилось в доме. И первые слова, дошедшие до него, показались ему, по всей вероятности, очень важными, потому что он весь превратился в слух, боясь пропустить хоть что-нибудь из происходившей в доме беседы.

Воспользовавшись еще раз нашим преимуществом романиста, мы войдем в этот дом и дадим нашим читателям возможность присутствовать при происходившей в нем странной сцене, самая интересная часть которой, к великому неудовольствию полковника, должна была остаться для него тайной.

В довольно маленьком зале, слабо освещенном чадившими светильниками, находились четверо людей. Лица этих людей были темного цвета, глаза имели дикое выражение; одеты они были в костюмы вольных стрелков. Трое из них сидели на бутаках 2, поставив ружья между ног, и слушали четвертого, ходившего неровными шагами взад и вперед по комнате с заложенными за спину руками. Широкие поля фетровых шляп, которые носили трое первых стрелков, и темнота, царившая в зале, с трудом позволяли рассмотреть черты их лиц, а также судить о выражении их физиономий. Четвертый был с непокрытой головой. Это был человек лет сорока, высокий, хорошо сложенный и, по-видимому, обладавший необыкновенной физической силой; целый лес черных курчавых волос падал на его широкие плечи. У него был высокий лоб, прямой нос и черные проницательные глаза; нижнюю часть его лица скрывала всклокоченная длинная борода. Выражение лица этого человека было гордым и смелым, внушающим уважение, граничащее со страхом.

В описываемую нами минуту человек этот был, по-видимому, чем-то сильно разгневан. Брови его нахмурились и сдвинулись в почти прямую линию, щеки его были бледны и временами, когда он, видимо, был не в силах овладеть своими чувствами, глаза его метали молнии, что заставляло троих его собеседников смиренно опускать голову. Это последнее обстоятельство свидетельствовало о том, что они по каким-либо причинам находились в положении подчиненных этого человека.

В тот момент, когда мы вошли в залу, незнакомец, очевидно, заканчивал спор, начатый, по-видимому, уже давно.

— Нет, — сказал он громким голосом, — так дальше дело не пойдет! Вы осквернили то чистое дело, которое мы защищаем, осквернили возмутительными жестокостями, которые вредят нам во мнении толпы и оправдывают всю ту клевету, которую наши противники распространяют о нас. Если мы будем брать пример с наших притеснителей, нам невозможно будет доказать народу, что мы действительно желаем ему добра. Как ни приятно бывает иной раз отомстить за нанесенное оскорбление, но если становишься защитником такого дела, как то, за которое вот уже десять лет мы проливаем нашу кровь, каждый должен отрешиться от самого себя и, забыв всякую личную ненависть, углубиться в великую народную борьбу! Я говорю вам прямо, без обиняков, что я, который первым осмелился подать голос за восстание и сумел внушить мысль о сопротивлении, я, который с тех пор, как возмужал, пожертвовал всем: состоянием, друзьями, родными в единственной надежде увидеть когда-нибудь мою страну свободной, — я откажусь от борьбы, загрязненной ежедневной разнузданностью, которую даже сами краснокожие нашли бы отвратительной!

После этих слов трое людей, сидевшие до того времени довольно спокойно, встали и в один голос начали возражать против возводимых на них обвинений.

— Я вам не верю! — возразил он им с гневом. — Я вам не верю, потому что обвинение мое я могу подтвердить фактами! Вы все отрицаете?! Я этого ожидал! Весь ваш план действий был определен заранее; вы должны были следовать ему. Все остальное вам было запрещено! Только один из вас, самый младший, тот, который, может быть, больше всех имел право воспользоваться возмездием, остался на высоте своей задачи и, несмотря на то, что враги наши не раз бросали в него грязью, он оставался чистым, что признают даже и мексиканцы! Этого командира вы также знаете, как и я, это — Ягуар. Еще вчера во главе нескольких из наших людей он совершил отчаянное, великое дело!

Слушатели столпились вокруг говорившего и стали засыпать его вопросами.

— Мне незачем рассказывать вам о том, что произошло: через несколько часов вы узнаете это сами. Вам достаточно знать, что следствием отважных действий Ягуара будет сдача Гальвестона, который теперь уже не в состоянии выдержать нашего приступа.

— Итак, мы победили! — воскликнул один из стрелков.

— Да, но не все еще кончено. Если нам удастся отнять у мексиканцев Гальвестон, у них останется еще пятьдесят городов, в которых они могут укрепиться. А потому поверьте мне: вместо того, чтобы предаваться неразумному ликованию и легкомысленной доверчивости, вам надо удвоить усилия и быть самоотверженными, если вы желаете в конце концов выйти победителями!

— Но что же необходимо сделать, чтобы добиться результата, которого мы желаем не менее вас? — спросил тот стрелок, который заговорил первым.

— Слепо следовать советам, которые я вам даю, и повиноваться беспрекословно и без колебаний моим приказаниям. Обещаете ли вы мне это?

— Да! — воскликнули они с энтузиазмом. — Только вы один, дон Бенито, можете правильно руководить нами и привести нас к победе!

Человек, которого назвали доном Бенито, приблизился к углу залы, задрапированному зеленой бумажной занавесью. Он отдернул занавесь, и глазам присутствующих представилась алебастровая статуя Богоматери, перед которой горел светильник. Обернувшись снова к своим собеседникам, дон Бенито сказал им повелительно:

— Шапки долой и на колени!

Те повиновались.

— Теперь, — продолжал он, — поклянитесь честью сдержать обещание, которое вы только что дали мне по доброй воле. Клянитесь быть милосердными во время сражений и добрыми к пленным после победы. Только на этих условиях я согласен продолжать оставаться вашим предводителем. Если вы на это не согласны, я тотчас же откажусь от дела, которое, хотя еще и не совсем погублено, уже запятнано вами!

Трое охотников, став на колени, перекрестились и, протянув правые руки по направлению к статуе, проговорили твердо:

— Клянемся!

— Хорошо, — сказал дон Бенито, задергивая занавесь и сделав охотникам знак встать. — Я знаю, — прибавил он, — что вы — рыцари чести и потому не можете быть клятвопреступниками!

Смущенный странной сценой, которую он не мог понять, полковник не знал, что предпринять, как вдруг внимание его было привлечено легким шумом, раздавшимся вблизи него.

Шум постепенно возрастал, и полковник, обеспокоенный этим, мгновенно спрятался за забор; почти тотчас же он увидел нескольких человек, которые тихо шли по направлению к дому. Оказалось, что их четверо и они несут на руках пятого. Эти люди подошли к дому и тихо постучали в дверь условным сигналом.

— Кто там? — спросили изнутри.

Один из пришельцев ответил, но так тихо и глухо, что полковник не мог разобрать слов, которые он произнес.

Дверь приотворили, и незнакомцы вошли в дом, после чего дверь снова заперли, но, однако же, не настолько быстро, чтобы отворявший ее не мог бы бросить пытливого взгляда в ночную тьму.

— Что бы это могло значить? — пробормотал полковник.

— Это значит, — сказал ему на ухо грубый голос, — что вы подслушиваете то, что вас не касается, полковник Мелендес, и что это может сделаться для вас опасным!

Удивленный этим неожиданным ответом, а еще более тем, что его узнали, полковник быстро выхватил пистолет из-за пояса, взвел курок, и, повернувшись в ту сторону, откуда послышался голос его странного собеседника, проговорил:

— Caspita! 3 Самая большая опасность которой я подвергаюсь, это — смерть, а она, клянусь вам, меня нисколько не страшит!

Незнакомец расхохотался и выступил из чащи, в которой он до сих пор скрывался. Это был человек такого же крепкого сложения, как и полковник, и в руках у него также был пистолет.

— Вам известно, что дуэль запрещена в мексиканской армии? — сказал он. — А потому оставьте, кабальеро, ваш пистолет в покое: если он выстрелит, это, поверьте мне, будет иметь последствия, очень неприятные для вас!

— Сначала вы опустите ваше оружие, — возразил полковник холодно, — а потом уже я увижу, что мне остается сделать.

— С удовольствием, — сказал незнакомец, все также смеясь, и засунул свой пистолет за пояс.

Полковник последовал его примеру.

— Теперь, — продолжал незнакомец, — мне надо кое о чем поговорить с вами. Но, как вы сами видите, место не особенно удобно для интимной беседы.

— Да, действительно! — сказал полковник, принимая шутливый тон странного человека, с которым так неожиданно свел его случай.

— Я в восхищении, что вы того же мнения, что и я, — сказал тот. — Итак, полковник, будьте так любезны отойти со мной на несколько шагов в сторону, и я отведу вас в такое место, которое, по-моему, будет как нельзя более удобным для нашего с вами объяснения.

— Я к вашим услугам, кабальеро, — ответил полковник с легким поклоном.

— Так пойдемте! — сказал незнакомец и с этими словами стал пробираться сквозь чащу кустарников; полковник последовал за ним.

Путь их не был долгим: незнакомец привел полковника к тому самому месту, где была привязана его лошадь. Возле лошади полковника стояла теперь другая. Здесь незнакомец остановился.

— На коней! — сказал он.

— Зачем? — спросил молодой офицер.

— Да для того, чтобы уехать отсюда, черт возьми! Разве вы не возвращаетесь в Гальвестон?

— Да, я еду туда. Но…

— Но, — перебил его незнакомец, — вы были бы не прочь побродить еще немного возле того дома, где я увидел вас. Не правда ли?

— Сознаюсь в этом.

— Так я скажу вам по чести, что вы поступаете неблагоразумно, и по двум причинам: первая та, что вы ничего не узнаете больше того, что вам уже известно, то есть что в этом доме обыкновенно собираются инсургенты 4. Вы видите — я с вами откровенен!

— Я это признаю. Но теперь потрудитесь сообщить мне вторую причину.

— Она очень проста: вы рискуете тем, что вас каждую минуту могут угостить пулей, а вам известно, что техасцы довольно недурные стрелки.

— Конечно! Но и вам также известно, что для меня это несущественно!

— Позвольте. Храбрость, по моему мнению, состоит не в том, чтобы подвергать свою жизнь опасности, а в том, чтобы не дать себя убить из-за пустяка.

— Благодарю вас за наставление, кабальеро.

— Так мы едем?

— Тотчас же после того, как вы мне сообщите, кто вы и куда едете.

— Черт возьми! Меня удивляет, что вы до сих пор меня не узнали, потому что мы друг с другом были некогда в отношениях если и не особенно близких, то, по меньшей мере, приличных.

— Очень может быть. Голос ваш мне знаком; мне помнится, я уже слышал его где-то. Тем не менее я положительно не могу припомнить, где именно это было и при каких обстоятельствах.

— Черт возьми! Позвольте мне сказать вам, полковник, что память у вас коротка! Впрочем, со времени нашей последней встречи произошло столько событий, что немудрено, что вы меня забыли. Двумя словами я напомню вам все. Я — Джон Дэвис, бывший торговец невольниками.

— Вы? — воскликнул полковник в удивлении.

— Да, я.

— А-а, вот как, — продолжал полковник, гордо скрестив руки на груди и глядя ему прямо в лицо, — в таком случае мы должны свести друг с другом кое-какие счеты!

— Насколько мне помнится, полковник, у нас с вами не было никаких счетов.

— Вы забыли, господин Джон Дэвис, каким образом вы воспользовались моей доверчивостью, чтобы изменить мне?

— Я? Вы ошибаетесь, полковник! Я, слава Богу, не похож на мексиканца, а потому сделать этого не мог. Я служил своей стране так же точно, как вы служите вашей, вот и все. Во время революции каждый — сам за себя, вам это известно.

— Эта поговорка, быть может, подходит к вам, мистер Джон Дэвис, я с этим согласен. Что же касается меня, то для меня закон чести один — он предписывает мне совершать поступки открыто, высоко подняв голову!

— Гм! На это можно многое возразить, но не об этом речь в настоящую минуту. Доказательством того, что вы несправедливы ко мне, может служить хотя бы то, что всего за несколько минут перед тем жизнь ваша была в моих руках, и я не воспользовался этим.

— Очень жаль, потому что, клянусь вам, если вы не станете защищаться, то я лишу вас жизни сию же минуту! — сказал полковник, взводя курок своего пистолета.

— Вы это говорите серьезно?

— Совершенно серьезно, поверьте мне.

— Вы — сумасшедший! — сказал Джон Дэвис, пожав плечами. — Какой черт внушил вам мысль убить меня?

— Будете вы защищаться? Да или нет?

— Подождите одну минуту! Что вы за человек такой? С вами просто невозможно прийти к соглашению!

— Говорите, но покороче!

— О, что касается этого, то вам известно, что я не люблю длинных разговоров.

— Я вас слушаю.

— Месть только тогда хороша, когда она приносит полное удовлетворение. Выстрел был бы сигналом к вашей смерти, потому что вы будете окружены и настигнуты прежде, чем вы успеете закинуть ногу в стремя. Вы ведь это знаете, не так ли?

— К делу мистер Дэвис! Я тороплюсь!

— Вы согласны с тем, что то, что я говорю, не трусливая увертка с моей стороны с целью избавиться от поединка?

— Я знаю, что вы храбры!

— Благодарю! Я не стану оспаривать серьезности повода, который вам угодно было представить мне для вашего вызова, повод — ничто для таких людей, как мы с вами. Но я даю вам честное слово быть к вашим услугам в тот день и час, когда вам заблагорассудится вызвать меня на дуэль, будь то при участии свидетелей или без таковых. Согласны вы на это?

— Но не лучше ли нам сесть на лошадей, выехать в поле, расстилающееся перед нами, и довести дело до конца сейчас же?

— Меня бы это устроило, но, к сожалению, я вынужден отказаться от этого удовольствия. Повторяю вам, что мы не можем драться, по крайней мере в настоящую минуту.

— Но почему? Почему?! — воскликнул молодой человек с лихорадочным нетерпением.

— Вот по какой причине, если уж вы непременно хотите знать: военачальники техасской армии дали мне в высшей степени важное поручение к генерал-губернатору Гальвестона, генералу Рубио, и вы слишком благородны, чтобы не понять, что я не имею права рисковать жизнью, которая в данное время принадлежит не только мне.

Полковник поклонился с изящной вежливостью, и заткнув свой пистолет за пояс, проговорил:

— Я весьма сожалею о том, что здесь произошло. Извините меня, сеньор, что я не сумел сдержать своей гневной вспышки. Я сознаю, насколько ваше поведение было благоразумно и деликатно. Смею надеяться, что вы извините меня.

— Забудем о том, что здесь произошло, полковник. Как только я исполню поручение, я буду к вашим услугам, а теперь, если ничто вас здесь не задерживает, поедем вместе в Гальвестон.

— С удовольствием принимаю ваше предложение. Между нами заключено перемирие, а потому будьте так добры считать меня пока одним из ваших друзей!

— Отлично! Я был убежден, что мы придем к этому. Так на коней, и в путь!

— Я ничего не имею против этого, но позволю себе обратить ваше внимание на то, что теперь только полночь.

— Что вы этим хотите сказать?

— А то, что до восхода солнца, а может быть и дольше, нам невозможно будет найти лодку для переправы.

— Об этом не беспокойтесь, полковник: в моем распоряжении лодка, которая ждет меня, и я буду счастлив предложить вам место в ней.

— Гм! Я вижу, все предосторожности вами приняты, господин революционер; вы никогда не попадаете в затруднительное положение.

— И причина этому крайне проста. Угодно вам, чтобы я объяснил ее?

— Признаюсь, мне очень любопытно познакомиться с ней.

— Она состоит в том, что мы до сих пор обращаемся к сердцам наших союзников, а не к их кошелькам. Ненависть к притеснителям-мексиканцам делает из каждого нашего единомышленника преданного повстанца, надежда на освобождение заставляет его добровольно жертвовать для нас всем — вот в чем весь секрет. Вам хорошо известно, полковник, что в каждом человеке живет врожденный инстинкт борьбы. Восстание или оппозиция — как вам угодно будет это назвать — и есть воплощение этого инстинкта.

— Это правда, — сказал, смеясь, полковник.

После этого разговора собеседники, временно сделавшиеся вследствие непредвиденных обстоятельств друзьями, сели на лошадей и поехали рядом.

— У вас очень оригинальные мысли и убеждения, — начал снова полковник, которого забавляли слова американца.

— Ах, вовсе нет! — возразил тот беспечно. — Эти убеждения только плоды долголетнего опыта. Я не требую от человека более того, что он, по природе своей, может дать, и поступая таким образом, я уверен, что никогда не ошибусь. Например: предположите, что мексиканцы были бы изгнаны из страны, и управление Техасом было бы четко организовано…

— Хорошо! — рассмеявшись сказал полковник. — И что же произойдет тогда?

— Неминуемо произойдет вот что, — ответил американец. — Завтра или, может быть, позднее, какой-нибудь человек, обладающий горячей головой или снедаемый честолюбием, выйдет из толпы и восстанет против правительства. Он тотчас же найдет приверженцев, которые сделают из него героя, и те же самые люди, которые с полным самоотвержением готовы теперь проливать кровь за нас, станут действовать точно так же для него. И это вовсе не потому, что у них есть причины быть недовольными правительством, которое они хотят свергнуть, а просто только потому, что двигать ими будет тот же инстинкт борьбы, о котором я вам говорил.

— О, что вы, это уж слишком! — воскликнул полковник, разражаясь смехом.

— Вы мне не верите? Так вот, послушайте, что я вам скажу. Я знавал одного человека, где именно и в какой стране, это безразлично, человека, который всю жизнь был революционером. Однажды фортуна улыбнулась ему, и он получил, сам не зная как и зачем, высокий пост в республиканском государстве и стал чем-то вроде президента. И знаете вы, что он стал делать с того времени, как получил власть?

— Он, конечно, постарался удержаться на своем посту!

— Вы не угадали! Напротив, он продолжал возмущать народ, и сделал это с таким успехом, что самого себя низвергнул и заставил осудить на вечное заточение!

— А потом?

— А потом, если бы тот, кто стал его преемником на посту президента, не дал ему амнистии, он умер бы, по всей вероятности, в тюрьме, — закончил Джон Дэвис, разразившись смехом, которому от души вторил полковник.

Оба всадника еще хохотали над рассказом, как вдруг американец внезапно умолк, сделав полковнику знак последовать его примеру. Тот повиновался.

— Разве мы уже приехали? — спросил он.

— Почти. Вы видите лодку, которая покачивается у подножия того утеса?

— Конечно, вижу.

— Это именно та лодка, которая перевезет нас в Гальвестон.

— А наши лошади?

— Будьте спокойны, хозяин той жалкой лачужки, которая стоит там, на берегу, сбережет их для нас.

Джон Дэвис вынул из кармана свисток и два раза пронзительно свистнул. Почти тотчас же дверь лачуги отворилась, и в ней показался какой-то человек. Сделав два шага вперед, человек этот попятился, удивленный, очевидно, тем, что видит перед собой двоих людей, тогда как он ожидал только одного,

— Эй! Джано! — крикнул ему Джон Дэвис. — Ради Бога, не уходи.

— Так это вы? — отозвался тот.

— Да, я, если только сатана не принял моего образа!

Рыбак невольно покачал головой.

— Не шутите так, Джон Дэвис, — сказал он. — Ночь черна, и море неспокойно; это значит, что сатана сегодня вышел из преисподней.

— Ладно, ладно, старый кашалот, — сказал американец, — приготовь лодку, нам нельзя терять времени. Этот сеньор — один из моих друзей. Есть у тебя овес для наших лошадей?

— А как же! Эй, Педрильо, пойди сюда! Возьми лошадей этих кабальерос и отведи их в стойла.

На его зов из хижины вышел, зевая, парень высокого роста и приблизился к путешественникам. Те уже спешились. Парень взял лошадей под уздцы и увел их, не говоря ни слова.

— Так мы сейчас отправимся? — спросил Джон Дэвис.

— Когда вам будет угодно, — отвечал ворчливо рыбак.

— Надеюсь, у тебя народу достаточно?

— Я и двое моих сыновей; для того, чтобы переехать через бухту, этого будет вполне достаточно, я полагаю!

— Тебе это лучше знать, чем мне.

— Так зачем же спрашивать! — заметил рыбак и, пожав плечами, направился к лодке.

Оба всадника последовали за ним.

Рыбак сказал правду: море было бурным, и понадобилось все искусство старого моряка, чтобы переправа через бухту завершилась благополучно. После двух часов тяжелого труда гребцов лодка причалила к молу Гальвестона, и оба пассажира высадились из нее целыми и невредимыми. После этого, не дожидаясь благодарности со стороны пассажиров, рыбаки сели в лодку, взялись за весла и исчезли в ночной темноте.

— Здесь мы расстанемся, — сказал Джон Дэвис полковнику, — потому что каждый из нас должен идти своей дорогой. Завтра утром, в девять часов, я буду иметь честь предстать перед генералом. Смею ли я надеяться, что вы замолвите за меня словечко, чтобы обеспечить мне хороший прием?

— Я сделаю со своей стороны все, что зависит от меня.

— Благодарю вас, и спокойной ночи!

— Еще одно слово, прошу вас, прежде, чем мы расстанемся, — сказал полковник.

— Что вам угодно, полковник?

— Я должен вам признаться, что меня в данную минуту снедает любопытство.

— Что же именно вам угодно знать?

— Незадолго до вашего прибытия я увидел перед домом, к которому привел меня случай, четырех людей, которые несли пятого. Кто был этот последний?

— Я знаю об этом ровно столько же, сколько и вы. Все, что я могу вам сказать, это то, что его нашли умирающим на берегу моря в одиннадцать часов ночи несколько человек из береговой стражи. Кто он такой и откуда, я не знаю. Этот человек был весь изранен и в одной руке держал топор, что позволяет предположить, что он принадлежал к числу членов экипажа корвета «Либертад», которым так удачливо завладели наши люди. Вот единственное объяснение, которое я могу вам дать. Это все, что вам угодно знать?

— Еще одно слово. Кто тот человек, которого я видел в доме и которого называли доном Бенито?

— Что до него, то вы скоро о нем узнаете! Это — руководитель всего техасского восстания. Больше я ничего не имею права сказать вам по этому поводу. До свидания, до завтра, до девяти часов у генерала!

— Отлично.

Оба собеседника вежливо распростились и вошли в город с разных сторон: полковник направился к своей квартире, а Джон Дэвис, по всей вероятности, пошел искать ночлега к одному из многочисленных инсургентов, живших в Гальвестоне.

ГЛАВА II. Мировая сделка

Дурные вести распространяются, как известно, с необыкновенной быстротой. Почему? Это тайна, до сих пор неразгаданная. Как будто электрический ток несет эти вести с головокружительной скоростью и ради своего удовольствия рассеивает их на своем пути.

Ягуар и Эль-Альферес приняли все меры предосторожности, чтобы скрыть ото всех свою вылазку. Они хотели, чтобы результаты ее держались в тайне до той поры, пока они не предпримут всех мер, необходимых для обеспечения полного успеха этого рискованного предприятия.

Внутреннее сообщение в то время, как и по сей день, было в тех местах весьма затруднительным. Только один человек — полковник Мелендес — приблизительно знал, что произошло, и мы видели, что он был лишен возможности сообщить об этом кому бы то ни было. Тем не менее не прошло и двух часов с того времени, как совершилось событие, которое мы описывали, а слух о нем уже распространился по всему городу. Этот слух, как шум морского прилива, становился все грознее и скоро принял ужасающие размеры. Как обычно бывает в подобных случаях, истина потонула в массе глупейших и невероятнейших подробностей и почти совершенно исчезла, уступив место огромному числу домыслов. Один был несообразнее другого, но, вместе с тем, они пугали население и приводили его в неописуемое волнение. Говорили, между прочим, что инсургенты начали наступление на город, что у них сильный флот, состоящий из двадцати пяти судов, и что они могут высадить армию в десять тысяч человек, снаряженную пушками и другим оружием. Говорили не более и не менее как о бомбардировке инсургентами Гальвестона и о том, что значительная часть этих инсургентов принимала на суше все меры, чтобы отрезать городу всякое сообщение с материком.

Люди, которыми владеет страх, не рассуждают. Несмотря на явную несообразность предположения о том, что инсургенты могут собрать флот и такую значительную армию, никто не сомневался в правдоподобности этого слуха, и горожане со страхом обращали взоры к морю и в каждом показавшемся на горизонте парусе видели авангард техасской эскадры.

Даже сам генерал Рубио был сильно озабочен, и хотя он не особенно верил тем глупым слухам, которые доходили до него, тем не менее предчувствие, никогда не обманывавшее его, говорило, что он находится накануне каких-то грозных событий, которые не замедлят разразиться над городом, словно гром.

Продолжительное отсутствие полковника, причина которого была ему неизвестна, служило генералу еще одним поводом к тревоге. Положение становилось настолько напряженным, что генерал не мог не сделать попытки рассеять грозу, собиравшуюся на горизонте.