Тут он остановился и нахмурился. «А чей же это Джаута будет? Не спутал ли я? Может, он сын Тэмугэ-отчигина?»

Он плюнул с досады и проворчал:

– Вот же нелюдь нерусская. И удумают себе имечки подобрать – не разберешь ничего. Да православный человек собаку так не наречет, – однако зачеркивать ничего не стал, вовремя вспомнив, что ошибки нет и написано все правильно.

«Пишу и пишу, – вновь поползли унылые мысли. – Уже с полгода пишу, а государь возьмет да и запамятует, что им тут такой Ожиг оставлен».

Он еще раз тоскливо вздохнул и вновь взялся за перо. Буквица к буквице, строка за строкой, изо дня в день, из месяца в месяц…

На самом деле Константин не запамятовал. Однако Ожиг, сам того не ведая, вел стратегическую разведку, рассчитанную на долгие годы. С ним спешить было нельзя, особенно сейчас, после того, как от русичей потребовали дань. Лучше уж в следующий раз появиться там после смерти Чингисхана. Поэтому Константин больше помышлял об остальных двух посольствах, направленных им к Джучи и Джагатаю.

Договориться со старшим сыном Чингиза Джучи шансы были. Константин не без оснований предположил, что у сынка со своим суровым папашкой непременно имелись какие-то конфликты, причем достаточно серьезные. Ничем иным нельзя было объяснить то обстоятельство, что после завоевания Средней Азии он получил так мало, ведь при дележке ему достались глухие степи, Арал с прибрежными солончаками да увесистый кусок южной тайги. И это первенцу!

Причем Чингисхан официально вроде бы не обидел своего старшего сына, отдав ему столицу громадного Хорезмского государства Гургандж^[33]. Только вот от некогда цветущего города теперь осталось практически одно название. После того как были взломаны дамбы на реке Джейхун^[34], он целиком ушел под воду, а над речной гладью возвышались лишь самые высокие башни и купола минаретов. По слухам, вода эта до сих пор не спала, не торопясь расставаться с захваченной землей.

Потому Джучи и избрал в качестве столицы маленький полуразрушенный Сыгнак, стоящий на Сейхуне, что больше ни одного приличного города в своих владениях не имел. А что такое этот Сыгнак по сравнению с той же Бухарой или Самаркандом? Пигмей, не больше. Его иначе как медвежьим углом и не назовешь.

То ли дело Джагатай. Пусть он и не объявлен наследником, но зато оторвал себе практически все обильные людьми города Мавераннагра и земли кара-киданей.

Да и Тули, четвертый сын, не остался в обиде. Ему в долю, как младшему, по монгольскому обычаю, досталось родовое гнездо, то есть коренной монгольский улус. А уж про Угедея – наследника – и вовсе говорить не приходится. Верховный каан!

«Эх, знать бы, из-за чего папка на Джучи окрысился», – мечтательно вздыхал Константин.

Возможных причин отцовского гнева было несколько. Одна из них заключалась в том, что сынок был живым укором для него, ведь молодой Темучжин не сумел уберечь свою жену от меркитского плена, а отбил ее потом, причем беременную. Когда Чингисхан обсуждал с сыновьями вопрос наследства, злобный Джагатай откровенно заявил, что не станет подчиняться сыну неведомого меркита.

Другая заключалась в том, что у отца и сына были разные взгляды на отношения с завоеванными народами. Сын предпочитал действовать кнутом и пряником, а отец вообще не считал нужным баловать сладостями новых подданных. Эта причина, при условии, если только она истинна, была бы наиболее благоприятной.

Но имелась еще и третья, самая худшая. Джучи, больше всех похожий на отца, как ростом, так и манерами поведения, мог быть отодвинут в самый дальний угол огромных отцовских владений из-за того, что Чингисхан подозревал своего первенца-приблуду в возможном перевороте. Особенно после того, как официальным наследником был объявлен веселый беззаботный Угедей.

В этом случае тоже все сходилось. Попробуй-ка собрать в этой глуши войско. Умучаешься. А сколько времени дорога займет? Половины пути не пройдешь, как суровый батька на пути объявится, а у него шлепком по попке не отделаешься.

Вот все это и предстояло выяснить наверняка, памятуя, что Чингисхан, очевидно желая утешить Джучи, подарил ему право покорить все земли, лежащие западнее его владений, то есть половецкие степи, Волжскую Булгарию, Русь, ну и прочую мелочь, вроде Европы.

Прояснилось это довольно-таки быстро, но, к сожалению, далеко не лучшим образом. Послы, вернувшиеся из Сыгнака, только смущенно разводили руками. Надменный Джучи даже не стал с ними разговаривать, заявив, что он может принять только самого хана Константина, да и то лишь с веревкой на шее^[35].

Текст грамотки, привезенной ими, гласил то же самое: «Если ты подчинишься, то обретешь доброжелательство и покой. Если же посмеешь поднять на своего хана меч, то лишь бог всевечный знает, что тогда с тобой будет».

Правда, внизу был оттиск синей, а не красной печати^[36]. Ну что ж. Как говорится, и на том спасибо. Следовательно, верной причиной размолвки отца с сыном оставалось признать третью. Жаль, конечно, но что уж тут поделаешь.

Вопреки ожиданию послов, несколько опасавшихся реакции государя на это унизительное изгнание и на оскорбительный текст грамотки, весь гнев Константина обрушился на высокомерного Джучи. Сурово подняв вверх руку, царь громогласно, в присутствии всего своего Малого совета, пообещал, что не пройдет и года, как кара божья непременно обрушится на того, кто осмелился так пренебрежительно разговаривать с его посланниками.

Некоторые из присутствующих отнеслись к этому проклятию скептически, решив, что тут царь, несомненно, перебрал, тем более что, по рассказам тех же послов, Джучи был в самом соку – лет сорок, не больше, да и здоровье у него крепкое, лучше не пожелаешь.

Когда же через два года заезжие купцы привезли на Русь весть о том, что старшего сына Чингис-хана больше нет на свете, Константин напомнил усомнившимся о своем проклятии:

– Выходит, дошли мои слова до всевышнего. Милосерден господь к нам, грешным, но и его терпению наступает конец. Но Джучи сам виноват – негоже посланников божьего помазанника в шею со двора прогонять.

Никто не проронил ни слова, лишь простодушный Добрыня Златой пояс изумленно крякнул, выражая общую реакцию присутствующих.

Позже всех прибыло третье посольство. На обратном пути их дважды грабили, невзирая на охранные грамоты, на которые местному разбойному люду было ровным счетом наплевать, равно как и на самого Джагатая.

Затем, в довершение всех бед, они еще и заблудились в горах, спасаясь от преследования очередной бандитской шайки, и лишь чудо спасло их от смерти.

Помогала золотая пайцза с изображением кречета, извлекаемая в самые критические моменты, наступавшие у них трижды, потому что преодолев горный перевал, они тут же оказались лицом к лицу с воинами Чагатая, настроенными весьма и весьма решительно. А потом люди второго Чингизова сына еще раз повстречались на их пути. И еще…

По прибытию все послы разом бухнулись в ноги государю, благодаря его за маленькую золотую пластинку, которая не раз уберегала их от неминуемой гибели, а сам Константин вспомнил добрым словом купца Ибн аль-Рашида, у которого он ее добыл, и спецназовцев Званко и Жданко, с чьей невинной шалости и началась та давняя история^[37].

Но царь напрасно надеялся на то, что хоть третье посольство привезет что-то утешительное. Им также не удалось добиться успеха. Джагатай не собирался вести какие бы то ни было переговоры за спиной отца. Мало того, он еще напомнил русичам про убийство монгольских послов в Киеве.

Чингисхан не зря именно его назначил хранителем Ясы. Джагатаю, склонному к откровенному садизму, доставляло несказанное удовольствие судить своих же людей по ее суровым законам и девять десятых из них обрекать на мучительную смерть.

Правда, справедливости ради надо заметить, что если Яса в отношении какого-либо поступка говорила иное, то Джагатай поступал честно. С теми же русскими послами едва не приключился казус, когда они у себя на подворье «неправильно» зарезали барана, а кто-то, увидевший столь вопиющее нарушение, поторопился донести об этом, рассчитывая на неплохую мзду^[38].

Разбирательство длилось целый день. Лишь к вечеру Джагатай пришел к выводу, что послы совершили это по причине незнания, а потому к ним надлежит применить иное положение Ясы. Короче говоря, бояре отделались испугом, хотя и не сказать, что легким.

А потом пришел черед Ожига. Забрали его из Каракорума аж через пять лет – раньше никак не получалось. Но в качестве компенсации Константин заверил парня, что самолично станет его сватом. Пусть Берестяница попробует устоять, когда к ней пожалует сам государь с нарядным рушником, перекинутым через плечо. Однако вначале надлежит сделать дело, а уж потом царь отпустит его до самого лета.

Вдохновившись такой радужной перспективой, Ожиг без умолку трещал целых три дня, поясняя и растолковывая сведения, занесенные мелким бисерным почерком на бумажные листы.

– А вот тут ты пишешь, что Темуге-отчигин трусоват, хотя и жаждет власти. Почему так решил? – следовал вопрос Константина.

– А сыны Джочи-Хасара довольны таким разделом? – это уже спрашивал боярин Коловрат.

Едва успев ответить, Ожиг получал еще один вопрос, опять от царя, затем еще, следовавший от молодого, но дородного боярина по имени Любомир, затем еще… Словом, дней пять он вертелся, как карась на сковороде, аж упарился.

Правда, государь не обманул, сосватал Берестяницу, как и обещал.

– А я и без царя согласная была, – тихонько шепнула ему на ухо смущенная невеста, отчего Ожиг еще больше возликовал, купаясь в потоке счастья.

Медовый месяц длился у Ожига целых полгода – и здесь Константин сдержал свое слово, а потом вновь последовало дальнее путешествие в составе очередного посольства, правда, на сей раз уже первым помощником у возглавлявшего его боярина Липня. Потом было еще одно, затем еще, на которое Ожиг ехал уже в чине боярина, но ощутимых результатов по-прежнему не было, да и не могли они проявиться вот так сразу.

После того как клин вбивается в трещину и поливается водой, нужно время, чтобы разбухшее дерево углубило раскол в каменной глыбе. Иной раз на это хватает часов, а подчас мало и суток.

Но то простой камень. Для гранитной плиты монгольской державы нужны были годы и годы. Во всяком случае, один вывод напрашивался сам собой – пока Угедей жив, все прочие будут ходить под ним и раскола ждать глупо. А вот когда его не станет – тут уже как посмотреть.

Очень ограниченное число людей знало, что клинышки, вбитые Ожигом, ко времени смерти Угедея непременно дозреют. Надо только дождаться кончины третьего сына Чингисхана. Остальные же знали иное. Государь просто так боярскую шапку никому не вручает. Раз дал, значит – по заслугам.

Ожиг и впрямь ее заслужил, потому что сделал все, что было в его силах, выполняя задачу Константина – пока Угедей жив, оттянуть падение империи чжурчженей. Пусть каан обращает поменьше внимания на север и гораздо больше – на юг, а также на запад.

Рассказы боярина Ожига Станятовича о неисчислимых сокровищах индийских государей так вскружили голову приближенным великого каана, да и ему самому, что Угедей, оторвав от боевых действий в империи Цзинь несколько туменов, направил их на Делийский султанат, тем более что путь туда был не нов. В свое время, сразу после разгрома основных войск государства хорезмшахов, там уже побывали воины Чингисхана, дойдя до Мультана, Лахора и Пешавара.

Однако правитель Кашмира Раджадева, вовремя предупрежденный купцами и тоже не без участия Константина, и владыка Делийского султаната Илтутмиш сумели оказать достойное сопротивление. Первые два тумена нашли свою бесславную кончину в Хайберском проходе, ведущем из Кабула к Пешавару. Следующие два – чуть дальше, в междуречье Чинаба и Джелама, еще на подходе к древнему Лахору, который, по преданию, основал сам легендарный Лох – сын Рама Чандры, чьи подвиги воспевались в «Рамаяне»^[39].

Лишь третья по счету экспедиция сумела взять Лахор, Мультан, Нагаркот и Дибалпур, расположившись на самом южном притоке Инда Сатледже и готовясь к решающему прыжку на Дели и города, стоящие в верховьях Ганга. Но тут пошел сезон дождей, в стане завоевателей начались эпидемии, из-за чего монголам вновь пришлось отступить.

Благодаря всему этому падение империи Цзинь было несколько отсрочено, чего и добивался Константин, зная, что, пока она не рухнула, Угедей никогда не даст свои войска в помощь сынам Джучи.

Однако, несмотря на весь титанический труд и отвлечение части сил каана монголов, прогнившее северо-китайское государство все равно погибло и теперь было неизвестно, чего ждать от Угедея, но вдруг, как подарок судьбы – мир с Бату, который заключался не просто по согласию хана, но и по его инициативе. Ну как тут не радоваться, как не веселиться.

– Батюшка, я только об одном твоего дозволения хотел испросить, – несмело начал Святозар, решив воспользоваться подвернувшейся оказией.

– Никак о женитьбе речь поведешь? – угадал Константин. – Неужто доселе не передумал дочку мельника под венец повести? – И на его лицо набежала легкая, еле заметная тень неудовольствия.– Нешто и впрямь она краше всех тех, о ком я тебе рассказывал?

– Не передумал, – подтвердил Святозар, подумав: «Знал бы ты, государь, что не просто не передумал, но не далее как полгода назад, когда ты вызывал меня к себе, уже и сводил».

Но говорить об этом сейчас было бы глупо. Вначале надо получить разрешение. Это гораздо важнее. Тогда получится, будто он обвенчался с ней вроде как и не самовольно. А если сказать, то государь может и осерчать. Не с теми невестами отец в мыслях его судьбу связывал, ох, не с теми.

– Ну, раз не передумал, значит, это любовь, – констатировал вновь заулыбавшийся – пасмурное облачко оказалось небольшим – Константин. – Говорят, что она от бога, а разве можно божьему велению противиться?! Женись, сын, коли так!

Видя такое бесшабашное настроение отца, князь уже открыл было рот, чтоб сказать, что он уже женился. Теперь-то, поди, можно, государь своего слова назад не возьмет. Но подходящий момент был упущен. Константин повернулся к своему воеводе, продолжая неоконченный разговор.

«Ладно уж. В другой раз скажу», – довольно подумал Святозар, оставляя государя наедине с Вячеславом.

– А ты не рано ли ликуешь? – попытался внести трезвую мысль воевода, когда Святозар вышел. – Вспомни, что говорил Торопыга. И про курултай заодно, на котором поход объявили. А на кого поход-то?

– Так ведь я не собираюсь ни войска с рубежей снимать, ни крепости рушить, – улыбнулся тот другу. – И Бату только в одном верю. Ему главное – время выгадать, спину свою уберечь. Я даже не верю, что он на братьев собрался идти. Может, совсем иное у него в мыслях. Да разве в этом дело?! Мы из него два-три года выжали – вот в чем суть!

– А потом?

– Потом должны умереть Чагатай и Угедей, и тут у наших степных друзей начнется такое веселье, что им будет уже не до Руси! – чуть не выкрикнул Константин, не в силах сдерживать переполняющие его чувства.

– Это ты с господом богом договорился? – уточнил воевода. – Или люди Торопыги сработают?

– Да нет, все гораздо проще. Я в свое время историков наших много читал, вот кое-что и запомнилось, в том числе и даты их смерти. Они как раз на следующий год приходятся, причем сразу у двоих.

– А ты помнишь, что этот мир вроде бы наш, а вроде бы и не совсем? – не отставал Вячеслав. – Вон и Калка по летописи произошла в одно время, а на самом деле совсем в иное. Чуть-чуть не влетели. Гляди, чтоб мы во второй раз на те же грабли не напоролись, – предостерег он.

– Так я же не призываю совсем расслабиться. Бдить будем в оба, а зрить – в три, – весело подмигнул Константин.

– Ох, гляди, как бы твоя радость боком не вышла, – вздохнул Вячеслав. – Чую я, что крутит он, гад, только не пойму, что задумал. Уж больно он хитрожо… гм, короче, тот еще кадр.

– Так ведь и у нас на его хитрое седалище кое-что с винтом сыщется, – подмигнул Константин.

– Сыщется-то оно сыщется, – хмуро пробормотал себе под нос воевода. – Боюсь только, что оно у него с закоулками, и куда винт вставлять – поди разбери.

* * *

И приложиша длань свою к харатье мирной сам государь земли русския, ибо возжелаша он мира и покоя в державе своея и позабыта слова писания, кое гласит: «Кто скоро доверяет, тот легкомыслен и возможет быти обманутым».

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 годаИздание Российской академии наук. СПб., 1760

Глава 5

Помощь «другу»

Правдивый свет мне заменила тьма,

И ложь меня объяла, как чума.

Уильям Шекспир

Святозар, не раз проинструктированный и воеводой Вячеславом, и Торопыгой, и Евпатием Коловратом, не говоря уж об отце, бдительности не терял, особенно в первое время.

Однако Бату вел себя весьма дружелюбно. Он по-прежнему частенько посылал к Святозару гонцов, вызывая друга для приятного времяпровождения. Более того, хан не раз предупреждал князя о том, что вот, мол, не сегодня-завтра прибудут в эти места тумены, посланные его дядей Чагатаем, вместе с которыми он собирается ударить по братьям, злоумышляющим против него.

А пока войска дядюшки задерживались, Святозар и сам получил наглядное доказательство того, что ближайшие родичи Бату строят против него козни. Это произошло, когда хан повез князя на охоту.

Случилось так, что они остались почти одни, не считая двух десятков ханских телохранителей. Воины, налетевшие на них, по своему внешнему виду практически ничем не отличались от ханских, но зато их оказалось очень много. Так много, что принимать бой было безумием. Спасти могло только бегство.

Нападавшие сходились двумя клиньями, истошно визжа на скаку «Орду! Орду!» – слева и «Шейбани! Шейбани!» – справа. Не надо было быть стратегом, чтобы понять – их хотят взять в клещи, чтобы потом раздавить наверняка.

Бату затравленно посмотрел по сторонам в надежде, что сможет увидеть своих воинов, участвовавших в большой облаве, но затем, коротко выругавшись, махнул своим нукерам, давая команду уходить. Отчаянная скачка длилась недолго. Уже через несколько минут стало понятно, что кони монголов, поджидавших хана и его телохранителей в засаде, намного свежее. Расстояние до беглецов с каждым мгновением сокращалось все больше и больше.

Наконец в их сторону полетели первые стрелы, и раздались жалобные крики раненых. То один, то другой воин на полном скаку вылетал из седла, падая в густую траву, которая никогда не бывает в степи такой высокой и сочной, как по весне. Святозар почувствовал, как две стрелы ударились в его кольчугу и беспомощно отскочили от металла. Изделие ожских кузнецов пока спасало своего владельца.

«Пока. До поры до времени», – мелькнуло в голове Святозара, но он отогнал эту мысль прочь, чтоб не мешала.

О том, что спасение маловероятно, скорее всего, подумал и хан, скакавший рядом. Выпрямившись в седле, он бросил двум нукерам:

– Князя сберегите. Чтоб ни один волос с его головы не упал. А я их задержу, – и, резко поворачивая коня влево, бросил на прощание, смешно коверкая трудное русское имя: – Удачи тебе, Свитозара. Помни, что…

А вот дальше князь не разобрал. Ветер унес последние слова Бату. Святозар поначалу попытался было устремиться следом за ханом – негоже гостю бросать хозяина в такой трудный час, но повернуть не смог. Два нукера, скакавшие бок о бок со Святозаром, выполняя ханский приказ, не дали ему ни малейшей возможности это сделать.

Погоня и впрямь отстала, устремившись следом за Бату и не обращая внимания на трех всадников, беспрепятственно добравшихся до становища, которое через минуту встревоженно загудело, словно пчелиный улей. Тут же почти тысяча воинов, во главе которых скакал Святозар, вихрем вылетела туда, куда ускакал хан с оставшимися в живых телохранителями.

Впрочем, скачка длилась недолго и закончилась радостной вестью, которую принесли всадники, высланные в передовой дозор. Оказывается, как рассказал все тот же Бурунчи, не уставая восхищаться своим ханом, Бату, даже в такой критический момент не потерявший самообладания, увел погоню именно в ту сторону, где предположительно должно было быть не меньше полусотни его воинов. Так оно и случилось.

Кроме того, высоко в воздух немедля взлетели три горящие стрелы, оставляя за собой отчетливый черный след дыма – знак тревоги и немедленного сбора. Повинуясь этому сигналу, хорошо различимому на расстоянии нескольких верст, со всех сторон к хану потянулись воины-загонщики, бросив облаву и выпуская зверье из смертоносного кольца.

Было их не так уж много – всего-то сотни три, но нападавшие, прекрасно сознавая, что совсем скоро из основного лагеря прибудет гораздо более существенная поддержка, после короткой жаркой схватки подались прочь, бесследно теряясь в степи.

Сам Бату оказался ранен в трех местах, но главное – жив. Лекарь успел наскоро перетянуть раны, и только пятна крови, выступившие на повязках, показывали, что они далеко не пустячные, хотя хан и утверждал обратное.

– Теперь ты сам видишь, как далеко у нас зашло, – морщась от боли и осторожно вытягивая левую раненую ногу поудобнее, заметил он князю.

Святозар понимающе кивнул, прикидывая, что именно, но главное – как именно сообщить отцу о сегодняшних событиях.

«Теперь государь непременно повелит мне не удаляться далеко от берега Яика и вообще наложит запрет на участие в любой охоте, – грустно думал князь. – А может, вообще ничего не сообщать? – пришла ему в голову спасительная мысль. – И то правда. Хан-то живехонек, я тоже, так к чему батюшку напрасно пугать?! Решено!»

– Ничего-ничего, – мрачно вздыхал тем временем Бату. – Скоро сюда придут тумены Чагатая, и тогда мы посмотрим, кто станет править. Вот только боюсь, что их сил не хватит. Как ты мыслишь, князь? – спросил он задумчиво. – Стоит ли мне дожидаться помощи, которую должен прислать великий каан Угедей? Конечно, тогда я их одолею наверняка, но Орду и Шейбани тоже будут уверены в том, что с малыми силами я побоюсь выступить навстречу их жалким туменам. Выходит, если я нападу только с теми, кого мне пришлет Чагатай, то для моих братьев это станет неожиданностью. Скажи, как поступил бы ты сам на моем месте?

Князь вздохнул, неторопливо пошевелил большой головней в костре, отчего пламя вспыхнуло еще ярче, и тихо произнес:

– Для начала я бы попытался замириться с братьями.

– Чтобы жить в постоянном ожидании отравы или стрел, которые осенней или зимней ночью пришьют меня прямо к кошме…

– А если они опасаются получить то же самое от тебя? – перебил его Святозар. – Не лучше ли поначалу встретиться с ними и попробовать решить все миром? Братья ведь.

Бату насмешливо крякнул и поучительно заметил:

– У чингизидов нет братьев. Есть только соперники. И кто думает иначе, тот долго не живет.

– Тогда думай сам, что окажется для тебя более выгодным – либо воспользоваться неожиданностью, либо бить, когда этого ждут, но все равно ничего не смогут поделать против твоих полков, – произнес Святозар. – Что из этого лучше, я не знаю.

– Ты уже ответил, сам того не подозревая, – хищно оскалился Бату. – Одолеть врага, пользуясь тем, что у тебя больше воинов, можно, но настоящий багатур поступит иначе. Он ударит малыми силами, но тогда, когда его не ждут, – смакуя каждое слово, произнес хан. – Хоп. Ты здорово мне помог. Вот только тумены Чагатая, – протянул он задумчиво и вновь нахмурился. – Здорово было бы, если бы половине или трети из них можно было перейти Яик, дабы их кони не передохли от голода.

– Если хочешь, я отпишу государю о твоей просьбе, – предложил Святозар.

– Нет, – решительно произнес Бату после недолгого раздумья. – Друг не должен досаждать другу своими просьбами. Степь довольно большая, хоть и с трудом, но мы в ней разместимся. И помни, князь, когда ты увидишь на берегах реки множество воинов, то это – мои люди, которые всегда придут на помощь лучшему другу своего хана. Не сразу, – тут же оговорился он. – Сперва я уведу их на восход солнца, чтобы разобраться со своими врагами. Зато потом ты можешь полностью рассчитывать на мои тумены.

– Они мне пока не нужны, но я все равно благодарен тебе за помощь, – учтиво ответил Святозар.

– Пока не нужны, – многозначительно подчеркнул Бату. – Только Вечному небу ведомо, что будет завтра и кому солнце осветит грядущий день. Я верю, что мы оба созданы для великих свершений.

Окровавленные повязки хан сорвал с себя, едва князь убыл обратно в крепость. Срывал он их небрежно, можно сказать, грубо, причем даже не морщился от боли, которую неминуемо должно было причинить такое неосторожное обращение со свежими ранами. Вот только ран… не было.

Подозвав к себе Бурунчи, Бату коротко распорядился:

– Всем, кто так красиво падал с коней, раздашь по золотой монете. Ну и тем, кто за нами гнался, – по серебряной. Остальное твое. – Он хмыкнул и несколько удивленно добавил: – А ты был прав, когда сказал, что монгол при всем старании не может промахнуться. Да и для конязя оно поубедительнее. Хорошо, что те, кто целился в уруса, били стрелами с тупыми наконечниками.

Бурунчи молча кивнул, на лету поймал туго набитый мешочек, брошенный ему ханом, взвесил его на руке и довольно осклабился, прислушиваясь к мелодичному позвякиванию монет.

Оставшись один, Бату задумался, рассеянно глядя, как яркие языки пламени жадно пожирают сухой хворост.

– Осталось последнее, – произнес он, размышляя. – И если проклятый шаман снова окажется прав, то к следующей весне у каждого моего воина будет по нескольку белых рабынь, они будут лежать в своих юртах не на драном войлоке, а на коврах и шелковых подушках. Каждый, – повторил он.

Предупреждение Бату относительно прибытия новых туменов, которые привели сын Чагатая Хайдар и внук Бури, оказалось кстати. Новоприбывшие заполонили всю бескрайнюю степь, разместившись повсюду, включая пространство непосредственно за Яиком. Их яркие костры особенно хорошо были заметны безлунными ночами. Однако монголы вели себя пристойно, пересечь реку никто из них даже не пытался.