На следующее утро я просыпаюсь поздно от рева Duran Duran из комнаты матери. Дверь открыта, на большой кровати валяются в купальниках сестры, пролистывая старые номера «GQ», смотрят без звука порнофильм на видео. Я сажусь на кровать тоже в одних плавках, они говорят, что мать ушла на ланч, горничная в магазин, я смотрю фильм минут десять, думая, чей он – матери? сестер? Рождественский подарок друга? Человека с «феррари»? Мой? Одна из сестер говорит, что ненавидит, когда показывают, как парень кончает, и я, спустившись к бассейну, начинаю плавать туда и обратно.

Когда мне было пятнадцать, я, только научившись водить машину в Палм-Спрингс, брал отцовский автомобиль, пока родители и сестры спали, и глубокой ночью, опустив верх, катался по пустыне, слушая на полную громкость FleetwoodMac или Eagles; в тишине, пригибая пальмы, дул горячий ветер. Однажды ночью мы с сестрами вместе взяли машину, ночь была безлунной, ветер сильным, я только что сбежал с вечерины, которая выдалась довольно унылой. «Макдональдс», куда мы собирались заехать, был закрыт из-за ветра, оборвавшего электропровода, я очень устал, сестры ругались, и уже по дороге домой в миле впереди я увидел то, что принял сначала за (фейерверк. Подъехав ближе, я понят, что это не фейерверк, а «тойота», припаркованная под изрядным углом к обочине, капот открыт, из двигателя бьет пламя. Ветровое стекло разбито, на бордюре, плача, сидела мексиканская женщина. Позади нее, глядя на вздымающееся пламя, стоят двое или трое детей, тоже мексиканцев, и я удивился, почему не остановились помочь другие машины. Сестры перестали ругаться, велели мне остановить машину, чтобы посмотреть. У меня был порыв остановиться, но я этого не сделал. Я притормозил, а потом резко прибавил, вогнав обратно кассету, которую, заметив огонь, вытащили сестры, включил ее на полную громкость и гнал не останавливаясь на красный, до самого дома.

Я не знаю, почему огонь так подействовал – у меня было видение: ребенок, еще живой, обгорающий в пламени. Может быть, он вылетел через ветровое стекло и упал на двигатель; я спросил сестер, не видели ли они на двигателе горящего, тающего ребенка? Они ответили: «Нет. А ты?» «Не-а…» – на следующий день я просмотрел газеты, убедиться, что не ничего было. Позже вечером я сидел возле бассейна, думая об этом, пока не заснул, но не раньше, нем бассейн почернел, – из-за ветра отключаюсь электричество.

И я помню, что в это время начал собирать вырезки из газет: о двенадцатилетнем мальчишке в Чино, случайно застрелившем брата; о человеке в Индио, пригвоздившем своего ребенка к стене или двери, я не помню, а затем убившем его выстрелом в лицо; о пожаре в доме для престарелых, когда сгорел двадцать один человек; о домохозяйке, которая везла домой детей из школы и, слетев с пятиметровой набережной, погибла на месте с тремя детьми; о человеке, хладнокровно и намеренно переехавшем свою жену где-то возле Рено, так что ее парализовало ниже шеи. Я тогда собрал много вырезок, но, думаю, можно было собрать еще больше.

Субботний вечер, и такими субботними вечерами, когда пойти некуда, концертов в городе нет, а все фильмы просмотрены, большинство людей сидят по домам, приглашают друзей зайти и говорят по телефону. Иной раз кто-нибудь заезжает, поговорит, выпьет что-нибудь, затем вновь садится в машину и едет еще к кому-нибудь. Иногда субботними вечерами три-четыре человека ездят от лома к дому. А кто-то катается в субботу с десяти вечера почти до утра. Заезжает Трент, рассказывает, как «парочка еврейских принцесс-истеричек» якобы видели в Бель-Эр каких-то монстров; идет разговор об оборотнях. Кто-то из принцессиных подружек будто бы исчез. Вчера вечером в Бель-Эр шел розыск, ничего не нашли, за исключением – здесь Трент ухмыляется – трупа изуродованной собаки. Еврейские принцессы, которые, по словам Трента, «вообще без башки», поехали ночевать к подруге в Энчино. Трент говорит, что у еврейских принцесс, видимо перепивших диетколы, была своего рода аллергическая реакция. Может быть, соглашаюсь я; но история меня тревожит. После ухода Трента я пытаюсь позвонить Джулиану, но никто не отвечает, я пытаюсь понять, где бы он мог быть. Вешаю трубку, уверенный, что слышу, как кричат в соседнем доме, ниже по каньону, закрываю окно. Еще слышен собачий лай, «KROQ» играет старую песню Doors, на тринадцатом канале «Война миров» [27], я переключаю на какую-то религиозную программу, где проповедник вопит: «Дайте Господу вас использовать. Господь хочет вас использовать. Расслабьтесь и позвольте Ему вас использовать, вас использовать. Расслабьтесь, – продолжает он свое песнопение. – Использовать вас, использовать». Я пью джин с подтаявшими кубиками льда и, кажется, слышу, как кто-то ломится в дом. Дэниел по телефону говорит, что это, вероятно, мои сестры, пытающиеся достать что-нибудь выпить; из теленовостей я узнаю, что вчера ночью на холмах четверо были забиты насмерть, и большую часть ночи не сплю, глядя в окно на задний двор и ожидая оборотней.

В новом доме Ким, на холме, возвышающемся над Сансетом, ворота открыты, но кажется – машин немного. Вслед за Блер я подхожу к двери, звоню, проходит много времени, прежде чем кто-то отзывается. Наконец Ким открывает дверь. Она одета в обтягивающие потертые джинсы, высокие кожаные ботинки, белую майку; курит косяк. Затянувшись, перед тем как обнять нас, говорит: «С Новым годом», ведет в холл с высоким потолком, говорит, что въехала лишь три дня назад, что «мать в Англии с Мило» и времени обставиться не было. Но на полах ковры, говорит она, и это хорошо, а я не спрашиваю почему. Она говорит, что дом довольно старый, человек, которому он принадлежал раньше, был наци. Во внутреннем дворике стоят огромные горшки с маленькими деревьями и нарисованными на них свастиками.

– Их называют наци-горшками, – поясняет Ким.

Мы идем за ней вниз. Там всего человек двенадцать-тринадцать. Ким говорит, что сегодня вечером должны играть Fear. Ома представляет Блер и меня Спиту, другу барабанщика. У Спита очень бледная кожа, бледнее, чем у Мюриэль, короткие жирные волосы, серьги в ушах и темные крути под глазами. Спит в бешенстве; поздоровавшись, он требует у Ким, пусть что-нибудь сделает с Мюриэль.

– Почему? – спрашивает Ким, затягиваясь.

– Эта сука сказала, что я похож на мертвеца, – жалуется, выкатив глаза, Спит.

– О, Спит, – говорит Ким.

– Она говорит, от меня несет мертвечиной.

– Ну ладно, Спит, кончай, – просит Ким.

– Ты знаешь, я больше не держу дохлятины у себя в комнате. – Он смотрит на Мюриэль со стаканом пунша, смеющуюся в конце длинного бара.

– Ой, она замечательная, Спит, – говорит Ким. – Просто сегодня приняла шестьдесят миллиграммов литиума. Она устала. – Ким поворачивается ко мне и Блер. – Ее мать только-только купила ей за пятьдесят пять тысяч «порш». – Опять смотрит на Спита. – Можешь поверить?

Спит говорит, что не может, что постарается успокоиться, обдумывает, какую поставить музыку.

Ким говорит ему:

– Ну же, – а потом, прежде чем он успевает двинуться к стерео: – Слушай, Спит, не опускай Мюриэль. Просто молчи. Она только вышла из «Седарз-Синай» и как только выпьет, все будет в порядке. Она просто немного напрягается.

Спит пропускает это мимо ушей, достает старую пластинку Oingo Boingo.

– Могу я поставить эту?

– Слушай, давай попозже, а?

– Ким-бер-ли, мне становится скучно, – цедит он сквозь зубы.

Ким вынимает из заднего кармана косяк, протягивает ему.

– Остынь, Спит.

Спит благодарит, садится па кушетку возле камина, задрапированного гигантским американским флагом, и долго глядит на косяк, прежде чем закурить.

– Да, вы двое отлично выглядите, – говорит Ким.

– Ты тоже, – отвечает Блер.

Я киваю. Я усталый, немного удолбанный, на самом деле не хотел идти, но Блер заехала ко мне, мы пошли купаться, затем в постель, и тут позвонила Ким.

– А Алана придет? – спрашивает Блер.

– Нет, она не может. – Качая головой, Ким делает еще одну затяжку. – Собирается в Спрингс.

– А Джулиан? – спрашивает Блер.

– Не-а. Слишком занят, все время ебется за деньги с адвокатами с Беверли-Хиллз, – вздыхает Ким, затем смеется.

Я собираюсь спросить, что она имеет в виду, но внезапно ее кто-то зовет, и Ким, сказав: «Ой, черт, алкоголь прибыл», выходит, я смотрю за большой освещенный бассейн на Голливуд; под неоновым малиновым небом покрываю огней, Блер спрашивает, все ли со мной в порядке, я отвечаю: «Конечно».

Молодой парень, лет восемнадцати-девятнадцати, вносит большую картонную коробку, ставит на стойку бара, Ким что-то подписывает, дает ему чаевые, он говорит: «С Новым годом, чуваки» – и уходит. Ким вынимает из ящика бутылку шампанского, со знанием дела открывает ее.

– Все берите бутылки. Это «Перье-Жуэ». Охлажденное.

– Ты убедила меня, крысюга, – подбегает Мюриэль, обнимает Ким, Ким дает ей бутылку.

– Спит обиделся на меня? Я только сказала, что он похож на мертвеца, – говорит Мюриэль, открывая бутылку. – Привет, Блер, привет, Клей.

– Он рвет и мечет, – говорит Ким. – Погода такая или еще что-то.

– Он просто слабоумный. Говорит мне: «Я раньше хорошо учился в школе, до того как меня вышибли». А? Ну что это, блядь, значит? – спрашивает Мюриэль. – Кроме того, этот идиот прикуривает от паяльной лампы.

Ким пожимает плечами, делает еще глоток.

– Мюриэль, ты выглядишь превосходно, – отмечает Блер.

– О, Блер, ты выглядишь изумительно, как всегда, – говорит Мюриэль, делая глоток. – Ой, господи, Клей, ты должен дать мне поносить эту жилетку.

Открывая бутылку, я смотрю вниз. Жилетка всего-навсего в серо-белую клетку, один из ее квадратиков темно-красный.

– Похоже, что тебя пырнули. Пожалуйста, дай поносить, – умоляет Мюриэль, дотрагиваясь до жилетки.

Я улыбаюсь, глядя на нее, потом понимаю, что она абсолютно серьезна. Слишком усталый, чтобы отказывать, я стягиваю жилетку и передаю ей, а она, смеясь, надевает:

– Я отдам, отдам, не волнуйся.

Назойливый фотограф снимает всех в комнате. Он подходит к каждому, наставляет камеру в лицо, делает два-три кадра, потом приближается ко мне, вспышка на секунду ослепляет, я делаю еще глоток из бутылки. Ким принимается зажигать по всей комнате свечи, Спит ставит альбом X, кто-то к одной из голых стен пришпиливает воздушные шары, и те, полунадутые, висят, словно прилипнув. Дверь, ведущая к бассейну и на веранду, открыта, к ней тоже приколота пара шариков; мы выходим наружу, к бассейну.

– Чем занимается твоя мать? – спрашивает Блер. – Она больше не гуляет с Томом?

– А ты где это слышала? В «Инкуайере»? – смеется Ким.

– Нет. Я видела их фото в «Голливуд-репортере».

– Она в Англии с Мило, я же сказала тебе, – говорит Ким; мы подходим к освещенному бассейну. – По крайней мере, я читала это в «Верайети».

– А ты? – спрашивает Блер, улыбаясь. – Ты с кем видишься?

– Moi? [28]– смеется Ким, называя какого-то известного молодого актера, с которым я, кажется, учился в школе; не помню.

– Я слышала об этом. Хотела всего лишь удостовериться.

– Это правда.

– Он не был на твоем рождественском вечере, – замечает Блер.

– Не был? – Ким кажется обеспокоенной. – Ты уверена?

– Он не был, – говорит Блер. – Ты его видел, Клей?

– Нет, не видел, – отвечаю я, не уверенный в этом.

– Это странно, – говорит Ким. – Наверное, был на съемках.

– И как он?

– Очень милый, он действительно милый.

– А Димитрий?

– Ой, ну и что, – говорит Ким.

– Он знает? – спрашивает Блер.

– Возможно. Я не уверена.

– Ты думаешь, он огорчен?

– Послушай, Джефф – это времяпрепровождение. Мне нравится Димитрий.

Димитрий возле бассейна играет на гитаре; сильно загорелый, с короткими светлыми волосами, он сидит в шезлонге и берет странные, жутковатые аккорды, а потом принимается снова и снова пилить один и тот же рифф, и Ким смотрит на него, ничего не говоря. Внутри звонит телефон, Мюриэль, маша рукой, зовет:

– Тебя, Ким.

Ким возвращается в дом, я собираюсь спросить Блер, не хочет ли она уйти, но Спит, все еще куря косяк, подходит с каким-то серфингистом к Димитрию и говорит:

– У Хестона есть отличная кислота.

Серфингист со Спитом смотрят на Блер, подмигивают, она поглаживает мой зад, закуривает сигарету.

– А где Ким? – спрашивает Спит. Димитрий не отвечает, он, бренча на гитаре, уставился в бассейн. Потом смотрит на нас четверых, стоящих вокруг, минуту кажется, что он собирается что-то сказать. Но он ничего не говорит и, вздохнув, опять смотрит на воду.

Подходят молодая актриса с известным режиссером, которого я однажды встречал на вечере у отца Блер, они оценивают расклад и уходят к Ким, только что закончившей говорить по телефону, она сообщает им, что мать в Англии с Мило, и режиссер говорит – последнее, мол, что он слышал, это что она была на Гавайях, а еще может заехать Томас Ногути; когда же актриса и режиссер уходят, Ким подплывает к нам с Блер и говорит, что звонил Джефф.

– Что он сказал? – спрашивает Блер.

– Он мудак. Он в Малибу с каким-то серфингистом, они там зависли в его доме.

– А чего он хотел?

– Пожелать мне счастливого Нового года, – Ким выглядит огорченной.

– Ну, это же замечательно, – с надеждой говорит Блер.

– Он сказал: «С Новым годом, пизда».

Ким закуривает сигарету, бутылка шампанского в ее руке почти пуста. Она едва не плачет, собирается сказать еще что-то, но подходит Спит и говорит, что Мюриэль заперлась в комнате Ким, поэтому Ким, Спит, Блер и я идем в дом, наверх, по коридору, к двери Ким; Ким пытается открыть ее, но та заперта.

– Мюриэль, – зовет она, стучась. Никто не отвечает.

Спит барабанит по двери, потом пинает ее.

– Не разъеби дверь, Спит, – говорит Ким, затем кричит: – Мюриэль, выходи!

Я смотрю на Блер, она выглядит обеспокоенной.

– Как ты думаешь, с ней все нормально?

– Не знаю, – говорит Ким.

– Что она делает? – интересуется Спит.

– Мюриэль? – снова зовет Ким.

Спит, прислонившись к стене, закуривает еще один косяк. Приходит фотограф, снимает нас. Дверь медленно открывается, за ней стоит Мюриэль; похоже, она плакала. Она впускает в комнату Спита, Ким, Блер, фотографа и меня, закрывает дверь, запирает ее.

– Ты как? – спрашивает Ким.

– Со мной все отлично, – говорит она, вытирая лицо.

В комнате темно, только в углах горит пара свечей. Мюриэль садится рядом с одной из них, с ложкой и шприцем, с ваткой, небольшим кусочком сложенной бумажки с коричневатым порошком. В ложке уже есть немного порошка. Мюриэль мочит малюсенький кусочек ваты, кладет его в ложку, затем тычет в ватку иглой и набирает шприц. Закатав рукав, вынимает в темноте ремень и затягивает его выше локтя. Я замечаю дорожку уколов, смотрю на Блер, не отрывающую глаз от руки.

– Что тут происходит? – спрашивает Ким, – Мюриэль, что ты делаешь?

Мюриэль не отвечает, бьет по руке, чтобы найти вену, я смотрю на свою жилетку, меня ведет, оттого что и впрямь похоже, будто Мюриэль пырнули.

Мюриэль берет в руку шприц, Ким шепчет: «Не делай этого», но ее губы дрожат, она возбуждена, я выдавливаю полуулыбку, мне кажется, что она говорит не всерьез, а когда игла входит в руку Мюриэль, Блер встает: «Я ухожу» – и выходит из комнаты. Мюриэль закрывает глаза, шприц медленно наполняется кровью.

Спит говорит:

– Это круто. Фотограф делает кадр.

Когда я закуриваю сигарету, мои руки заметно дрожат.

Мюриэль начинает плакать, Ким гладит ее по голове, но Мюриэль продолжает плакать и течь из всех щелей, кажется, на самом деле она смеется, помада размазана по губам и носу, щеки в потеках туши.

В полночь Спит пытается запустить несколько ракет, но лишь две отрываются от земли. Ким обнимает Димитрия, который, кажется, этого не замечает или ему все равно, он бросает гитару рядом с собой, смотрит в бассейн, мы полукругом стоим возле, кто-то приглушает музыку, так что слышны звуки празднующего города, но слушать там особенно нечего, я все время поглядываю в гостиную, где на кушетке в темных очках лежит Мюриэль, курит и смотрит MTV. Слышно, как на холмах лопаются окна, начинают выть собаки, взрываются шары. Спит роняет бутылку шампанского, американский флаг, висящий занавеской над камином, шевелится под горячим бризом, Ким поднимается и закуривает еще один косяк. Блер шепчет мне: «С Новым годом», снимает туфли и сует ноги в теплую, освещенную воду. Fear так и не приезжают, и вечер заканчивается быстро.

Дома этой же ночью, где-то под утро, я сижу в своей комнате, устав от видеоклипов, смотрю по кабельному телевидению религиозную программу, на экране двое ребят, священники, а может быть, проповедники, сорока – сорока пяти лет, в строгих костюмах, при галстуках, в розовых солнечных очках, разговаривают о пластинках LedZeppelin, о том, что, если проиграть их задом наперед, «можно услышать тревожные фразы о дьяволе». Один из них встает и ломает пластинку, складывает ее пополам со словами:

– И поверьте мне, как богобоязненному христианину, мы этого не допустим.

Он говорит, что обеспокоен – пластинки наносят вред молодым людям.

– А молодежь – будущее нашей страны! – кричит он, ломая еще одну пластинку.

Звонит Рип.

– Джулиан хочет увидеться с тобой, – говорит он.

– Со мной?

– Да.

– Он сказал зачем? – спрашиваю я.

– Нет. Он не знал твоего номера, и я ему дал.

– Он не знал моего номера?

– Он так сказал.

– По-моему, он мне не звонил.

– Он сказал, ему надо поговорить с тобой. Послушай, чувак, я не люблю передавать звонки, так что будь благодарен.

– Спасибо.

– Он сказал, что будет сегодня днем в три сорок в «Китайском театре». Думаю, ты можешь встретить его там.

– А что он там делает? – спрашиваю я.

– А ты как думаешь?

Я решаю встретиться с Джулианом. Еду к «Китайскому театру» на бульваре Голливуд и там недолго смотрю на отпечатки ног. За исключением молодой пары, фотографирующей отпечатки, и подозрительного вида парня восточной наружности, стоящего возле билетной кассы, никого нет. Загорелый светлый билетер в дверях говорит мне:

– Привет, я тебя знаю. Два года назад на вечере в Санта-Монике, верно?

– Я так не думаю, – отвечаю я.

– Точно. Вечер у Киккера. Помнишь?

Я говорю: «Не помню», потом спрашиваю, открыта ли лавочка. Билетер кивает, впускает меня, и я покупаю кока-колу.

– Но кино уже началось, – замечает он.

– Ничего. Я не хочу смотреть кино, – отвечаю я.

Подозрительный восточный парень все время смотрит на часы и наконец уходит. Я допиваю кока-колу, жду до четырех. Джулиан так и не появляется.

Я подъезжаю к дому Трента, но Трента нет, я сижу в его комнате, включив видеомагнитофон, звоню Блер спросить, что она делает вечером, может, пойдем в клуб, посмотрим кино, и она говорит: «Давай». Я начинаю рисовать на кусочке бумаги рядом с телефоном, повторяя записанные на ней телефонные номера.

– Джулиан хотел встретиться с тобой, – говорит Блер.

– Да. Я слышал. Он сказал зачем?

– Не знаю, зачем он хочет тебя увидеть. Он просто сказал, что ему надо поговорить с тобой.

– У тебя есть его номер? – спрашиваю я.

– Нет. Они поменяли все номера в доме в Бель-Эре. Я думаю, что он, вероятно, в доме в Малибу. Хотя не уверена… Какое это имеет значение? Он, должно быть, не так уж хочет.

– Ладно, – начинаю я, – может, я заеду в дом в Бель-Эре.

– Хорошо.

– Если придумаешь что-нибудь насчет вечера, позвони, хорошо? – говорю я.

– Хорошо.

Следует долгое молчание, она еще раз произносит: «Хорошо» и вешает трубку.

В доме в Бель-Эре Джулиана нет, но на двери записка, гласящая, что он может быть в одном доме на Кинг-роуд. Джулиана нет и в доме на Кинг-роуд, во дворе какой-то парень, с короткими светло-платиновыми волосами, в подтяжках и в плавках, качает железо. Он опускает гири, закуривает сигарету и предлагает мне колеса. Я спрашиваю, где Джулиан.

Возле бассейна в шезлонге лежит девушка, светловолосая, пьяная, голос у нее сильно утомленный:

– О, Джулиан может быть где угодно. Он тебе должен деньги? – Девушка вынесла наружу телевизор и смотрит какое-то кино о пещерных людях.

– Нет, – говорю я.

– Тебе повезло. Он обещал заплатить мне за грамм кокаина, который я ему дала. – Она покачала головой. – Не тут-то было. Так и не вернул. – Снова качает головой, медленно, голос тягуч, рядом стоит полупустая бутылка джина.

Штангист в подтяжках спрашивает, не хочу ли я купить пиратскую копию «Храма судьбы». Я отказываюсь, прошу передать Джулиану, что я заходил. Штангист, словно не понимая, кивает головой, девушка спрашивает, есть ли у него контрамарки на концерт MissingPersons. Он говорит: «Да, милая», и она прыгает в бассейн. Одного из пещерных людей сбрасывают со скалы, и я сваливаю.

По дороге к машине я наталкиваюсь на Джулиана. Бледный под загаром, он выглядит далеко не на «пять», он так похож на мертвеца, что, кажется, рухнет сейчас прямо здесь, но рот его открывается, и он выдавливает:

– Привет, Клей.

– Привет, Джулиан.

– Хочешь обдолбиться?

– Не сейчас.

– Я рад, что ты заскочил.

– Слышал, ты хотел меня видеть.

– Да.

– Чего ты хотел? Что случилось? Джулиан смотрит под ноги, потом на меня, щурится на заходящее солнце и говорит:

– Деньги.

– Для чего? – спрашиваю я через некоторое время.

Он смотрит в землю, дотрагивается сзади до своей шеи и говорит:

– Знаешь, давай поедем в «Галерию», а? Давай?

Я не хочу ехать в «Галерию», не хочу давать Джулиану денег, но день солнечный, мне нечего особенно делать, и я еду за Джулианом в Шерман-Оукс.

Мы сидим за столиком в «Галерии». Джулиан щиплет чизбургер, но на самом деле не ест. Берет салфетку, подтирает кетчуп. Я пью кока-колу. Джулиан говорит, что ему нужны деньги, наличные.

– Для чего? – спрашиваю я.

– Ты будешь картошку?

– Не мог бы ты, так сказать, перейти к делу?

– На аборт кое-кому. – Он откусывает кусок чизбургера, берет испачканную кетчупом салфетку, кладет ее на стол позади нас.

– На аборт?

– Да.

– Кому?

Следует долгая пауза, Джулиан говорит:

– Одной девушке.

– Я так и подумал. Но кто она?

– Она живет с друзьями в Уэствуде. Послушай, ты можешь одолжить или нет?

Я смотрю на людей, гуляющих по первому этажу «Галерии», представляю, что бы произошло, если бы я полил их кока-колой.

– Да, – наконец отвечаю я. – Кажется, могу.

– Ara. Это отлично, – с облегчением говорит Джулиан.

– А что, у тебя нет денег? – спрашиваю я. Джулиан кидает на меня взгляд и говорит:

– Ну, сейчас нет. Потом – да, но, м-м, знаешь, будет уже поздно. А я не хочу продавать «порш». То есть это будет облом. – Он делает длинную паузу, ковыряет пальцем чизбургер.

– Просто на аборт? Он деланно смеется.

Очень сомневаюсь, говорю я Джулиану, что надо продать «порше», чтобы заплатить за аборт.

– Ну, зачем на самом деле? – спрашиваю я.

– Что ты хочешь сказать? – говорит он, уходя в глухую оборону. – На аборт.

– Джулиан, это слишком большие деньги для аборта.

– Ну, доктора дорогие, – медленно, неубедительно произносит он. – Она не хочет обращаться в одну из этих больниц. Я не знаю почему. Просто не хочет.

Я вздыхаю, откидываюсь на стуле.

– Клянусь богом, Клей, они на аборт.

– Джулиан, да ладно.

– У меня есть кредитные карточки и счет, но я думаю, родители их заморозили. Мне нужны наличные. Ты дашь деньги или нет?

– Да, Джулиан, дам, я просто хочу, чтобы ты сказал на что.

– Я сказал.

Мы встаем, начинаем гулять вокруг «Галерии». Улыбаясь нам, мимо проходят две девушки. Джулиан улыбается в ответ. Мы останавливаемся у какого-то магазина панк-одежды, Джулиан отыскивает пару полицейских ботинок и рассматривает их.

– Вот эти клевые, – говорит он. – Мне нравятся.

Он кладет их обратно, принимается грызть ногти. Берет ремень, черный, кожаный, разглядывает его. Я вспоминаю, как в пятом классе после школы Джулиан играл со мной в футбол и как на следующий день, на одиннадцатилетие Джулиана, мы с ним и Трентом ходили в «Волшебную гору».

– Помнишь пятый класс? – спрашиваю я. – Спортивный клуб, после школы?

– Не помню, – отвечает Джулиан.

Он берет еще один кожаный ремень, кладет обратно, и мы уходим из «Галерии».

Тем же вечером, после того как Джулиан сказал, что ему нужны деньги, попросив завезти их через два дня, я возвращаюсь домой; звонит телефон, это Рип, который спрашивает, виделся ли я с Джулианом. Я отвечаю: «Нет». Рип спрашивает, не нужно ли мне чего. Я говорю, мне надо четыре грамма. Он долгое время молчит, затем говорит:

– Шестьсот.

Я смотрю на плакат Элвиса Костелло, потом в окно, потом считаю до шестидесяти. К концу счета Рип так ничего и не произнес.

– Хорошо? – спрашиваю я.

– Хорошо, – говорит Рип. – Завтра. Может быть.

Я встаю, еду в магазин пластинок, прохожу через воротца, просматриваю стеллажи. Не нахожу ничего нового, чего бы я хотел. Беру несколько пластинок, разглядываю конверты и не успеваю оглянуться, как проходит час – на улице почти темно.

В магазин заходит Спит, я едва не подхожу к нему поздороваться, спросить о Ким, но замечаю у него на руке дорожку уколов и выхожу из магазина, не уверенный, что Спит меня вообще вспомнил бы. Подходя к машине, вижу идущих навстречу Алану, Ким и еще блондинистого рокабильщика по имени Бенджамин. Сворачивать поздно, поэтому, улыбаясь, я иду к ним, и вчетвером мы оказываемся в каком-то суси-баре в Студио-Сити.

В суси-баре в Студио-Сити Алана в основном молчит. Она все время смотрит на свою диетколу, закуривает сигареты, тушит после нескольких затяжек. Когда я спрашиваю ее о Блер, она, взглянув на меня, отвечает:

– Ты правда хочешь знать? – И мрачно улыбается: – Похоже, тебя на самом деле волнует.

Я отворачиваюсь, слегка торкнутый, беседую с этим Бенджамином, который ходит в Оуквуд. Кажется, угнали купленный ему отцом БМВ, он без остановки мелет о том, как ему повезло, что нашел новый «БМВ-320» такого же оттенка зеленого, как тот, что был. Он говорит:

– То есть я не могу поверить, что нашел ее. А ты?

– Нет. Не могу, – отвечаю я, кидая взгляд на Алану.

Ким кормит Бенджамина кусочками суси, он отхлебывает глоток сакэ, которое получил по фальшивому документу, заводит разговор о музыке.

– Новая волна. Пауэр-поп. Примитивная музыка. Все это херня. Рокабилли – это да. Я не имею в виду халявщиков типа StrayCats, я имею в виду настоящее рокабилли. Собираюсь вот в апреле в Нью-Йорк посмотреть на рокабилльную тусовку. Хотя не уверен, что она будет там. Наверно, она будет в Балтиморе.

– Да, в Балтиморе, – соглашаюсь я.

– Я тоже люблю рокабилли, – говорит Ким, вытирая руки. – Но я все еще торчу с PsychedelicFurs, и мне нравится новая песня HumanLeague.

Бенджамин говорит:

– HumanLeagueдавно отстой. Пройдены. Кончились. Ким, да ты вообще не в курсе.

Ким пожимает плечами. Я думаю, где Димитрий и по-прежнему ли Джефф торчит с каким-то серфингистом в Малибу.

– Нет, я хочу сказать, ты правда не знаешь, – продолжает он. – Могу спорить, даже не читаешь

«Фейс». А надо бы. – Он вновь раскуривает сигарету.

– Надо.

– Почему надо? – спрашиваю я. Бенджамин смотрит на меня, проводит пальцами по своему помпадуру и произносит:

– Иначе станет скучно.

Я киваю, договариваюсь с Ким встретиться позже у нее с Блер, еду домой, потом с матерью обедать. Вернувшись домой, долго стою под холодным душем, сажусь на пол кабины, подставляя себя под напор воды.

Приехав к Ким, обнаруживаю у нее Блер с «юр-денсоновским» пакетом на голове. Когда я вхожу в комнату, она вздрагивает и, обернувшись, приглушает музыку.

– Кто это?

– Это я, – говорю я. – Клей.

Она снимает пакет, улыбается и говорит, что у нее была икота. У ног Блер большая собака, я нагибаюсь, глажу собаку по голове. Из ванной выходит Ким, затягивается от сигареты, которую курила Блер, бросает ее на пол. Она вновь прибавляет звук – какая-то песня Принса.

– Господи, Клей, вид у тебя как будто обкислоченный, – говорит Блер, закуривая другую сигарету.

– Я обедал с матерью, – отвечаю я. Собака, подцепив сигарету лапой, съедает ее. Ким рассказывает о своем бывшем парне, у которого однажды был дурной трип.