На улицах Лос-Анджелеса люди боятся слиться с толпой. Это первое, что я слышу, вернувшись в город. Блер встречает меня в аэропорту и бормочет это себе под нос, пока ее машина въезжает в гору.

– На улицах Лос-Анджелеса люди боятся слиться с толпой, – говорит она.

Хотя эта фраза и не должна была меня взволновать, она застревает в голове на неприятно долгое время. Остальное кажется неважным. То, что мне восемнадцать и сейчас декабрь, что полет был неприятным и пара из Санта-Барбары, сидевшая напротив в первом классе, довольно сильно напилась. Грязь, забрызгавшая мне джинсы, казавшиеся холодящими и свободными еще сегодня в аэропорту Нью-Гэмпшира. Пятно на рукаве мятой и влажной рубашки, которая утром была чистой и свежей. Вырез моей серой клетчатой жилетки, кажущейся более восточной, чем обычно, рядом с чистыми обтягивающими джинсами Блер и ее бледно-голубой майкой. Все кажется неуместным рядом с этой фразой. Но, похоже, легче слышать, что люди боятся слиться, чем: «Я уверена, что у Мюриэль анорексия», или певца, кричащего по радио о магнитных волнах. Все, кроме этих шести слов, кажется неважным. Ни теплый ветер, словно несущий машину по пустому асфальтовому шоссе, ни выветривающийся запах марихуаны, которым все еще слабо пропитана машина Блер. Все сводится к тому, что я, молодой парень, вернулся домой на месяц, чтобы встретить людей, которых не видел четыре месяца, а люди боятся слиться.

Блер съезжает с шоссе и попадает на красный. Сильный порыв ветра качнул машину, Блер, улыбаясь, говорит что-то, может быть, о том, чтобы поднять верх, и переключает радиоканалы. Почти у самого моего дома Блер вынуждена остановиться: пятеро рабочих поднимают останки поваленной ветром пальмы, грузят листья и куски мертвой коры в большой красный грузовик, – и Блер снова улыбается. Наконец дорога свободна, ворота открыты, я выхожу из машины, удивленный сухостью и духотой. Я стою довольно долго. Блер, вытащив мои чемоданы из багажника, ухмыляется и спрашивает:

– В чем дело?

– Ни в чем, – отвечаю я.

– Ты что-то побледнел, – говорит Блер.

Я пожимаю плечами, мы прощаемся, она садится в машину и уезжает.

Дома никого. Работает кондиционер и пахнет хвоей. В кухне на столе записка – мать и сестры уехали за покупками на Рождество. Оттуда, где я стою, видно лежащую у бассейна собаку, она тяжело дышит во сне, шерсть ерошится ветром. Я прохожу наверх мимо новой горничной, она улыбается мне и, кажется, понимает, кто я; комнаты сестер по-прежнему одинаковы, только разные вырезки из журналов на стенах, и, войдя в свою комнату, вижу, что она не изменилась. Все те же белые стены; пластинки на своих местах; телевизор не передвинут; жалюзи открыты, как я их и оставил. Похоже, что, пока меня не было, мать и новая горничная, а может быть, старая горничная, убрались в моем шкафу. На столе пачка комиксов с запиской сверху, вопрошающей: «Они тебе еще нужны?»; сообщение о том, что звонил Джулиан, и открытка с надписью «На хуй Рождество». Я открываю ее – внутри написано: «Давай пошлем Рождество вместе» – приглашение на рождественский вечер к Блер. Я откладываю открытку и замечаю, что в комнате становится холодно.

Я снимаю ботинки, ложусь на кровать, щупая лоб, чтобы узнать, есть ли у меня температура. По-моему, есть. Держась за лоб, с опаской смотрю на застекленный плакат, висящий над моей постелью, но и он не изменился. Это постер к старой пластинке Элвиса Костелло [1]. Элвис уставился в окно с кривой, ироничной улыбкой. Слово «доверие» парит у него над головой, солнцезащитные очки – одно стекло красное, другое голубое – сдвинуты на кончик носа, так что видны слегка косящие глаза. Впрочем, глаза на меня не смотрят. Они смотрят куда-то в точку возле окна, но я слишком устал, чтобы вставать и идти туда.

Я беру телефон и звоню Джулиану, удивляясь, что помню номер, но никто не отвечает. Сажусь и сквозь жалюзи вижу, как бешено качаются пальмы, просто кренятся под жарким ветром, опять бросаю взгляд на постер, отворачиваюсь, снова смотрю на улыбку и насмешливые глаза, я все еще слышу, что люди боятся слиться, и пытаюсь преодолеть фразу, победить ее. Я включаю MTV, говоря себе: «Я могу ее преодолеть», – и засыпаю, словно приняв валиум, думая о Мюриэль, и, когда начинают мелькать клипы, мне становится нехорошо.

В этот вечер я прихожу к Блер с Дэниелом, он в темных очках, черном шерстяном пиджаке и черных джинсах. К тому же на нем черные вязаные перчатки, на этой неделе он сильно порезался о кусок стекла в Нью-Гэмпшире. Я ездил с ним в травматологическое отделение больницы и смотрел, как прочищали рану, смывали кровь и начали сшивать проволокой, пока мне не стало дурно, я вышел и в пять часов утра сел в комнате ожидания, слушая, как Eagles поют «New Kid in Town» [2], мне хотелось домой. Мы стоим возле двери дома Блер на Беверли-Хиллз, Дэниел жалуется, что перчатки цепляются за проволоку и слишком тесны, но не снимает их, потому что не хочет, чтобы все видели, как тонкая серебряная проволока торчит из его пальцев. Блер открывает дверь.

– Привет, красавцы, – восклицает Блер. На ней черная кожаная куртка, брючки, она босая, обнимает меня. Потом смотрит на Дэниела.

– А это кто? – спрашивает она, ухмыляясь.

– Это Дэниел. Дэниел, это Блер.

Блер протягивает руку, Дэниел улыбается и мягко пожимает ее.

– Ну, входите. С Рождеством. Рождественских елок две – одна в столовой, другая в кабинете. Обе украшены мерцающими темно-красными фонариками. На вечере ребята из гимназии – большинство я не видел с выпуска – все стоят возле двух огромных деревьев. Здесь же Трент, модель, мой одноклассник.

– Привет, Клей, – говорит Трент, на шее у него шарфик в красно-зеленую клеточку.

– Трент, – говорю я.

– Как вы, детишки?

– Отлично. Трент, это Дэниел. Дэниел, это Трент.

Трент подает руку, Дэниел улыбается, поправляет очки и легонько пожимает ее.

– Привет, Дэниел, – говорит Трент. – Ты где учишься?

– Вместе с Клеем, – отвечает Дэниел. – А ты где?

– «Ю-си-эл-эй» [3], или, как любят называть азиаты, «Ю-си-ар-эй».

Трент изображает старого японца – глаза прищурены, голова наклонена, передние зубы пародийно выпячены – и пьяно смеется.

– А я хожу в Университет Испорченных Детей, – говорит Блер, по-прежнему ухмыляясь, проводя пальцами по своим длинным светлым волосам.

– Куда? – спрашивает Дэниел.

– «Ю-эс-си» [4], – поясняет она.

– Ах, да, – говорит он. – Правильно. Блер и Трент смеются, она на секунду хватается за его руку, чтобы удержать равновесие.

– Или «Еврейский эс-си» [5], – продолжает она, почти задыхаясь.

– Или «Еврейский си-эл-эй», – вторит Трент, все еще смеясь.

Наконец Блер прекращает смеяться и, предложив нам попробовать пунш, летит к двери.

– Я схожу за пуншем, – предлагает Дэниел, – Ты будешь, Трент?

– Нет, спасибо. – Трент смотрит на меня: – Ты что-то бледный.

Я тоже это замечаю в сравнении с ровным, темным загаром Трента и цветом лиц большинства собравшихся.

– Я четыре месяца был в Нью-Гэмпшире. Трент лезет в карман.

– Вот, – говорит он, вручая мне визитку, – адрес солярия в Санта-Монике. Нет, это не искусственное освещение или типа того, и не надо втирать витамин Е по всему телу. Это называется «Ува-термы», просто красят кожу.

Я перестаю слушать Трента и смотрю на троих ребят, друзей Блер, которые мне не знакомы, все загорелые, светлые, один из них подпевает мелодии, звучащей из колонок.

– Действует, – говорит Трент.

– Что действует? – рассеянно спрашиваю я.

– М-м, «Ува-термы». «Ува-термы». Посмотри на визитку, чувак.

– А-а, да. – Я смотрю на визитку. – Тебе покрасили кожу, так?

– Так.

– Хорошо. Пауза.

– Чем ты занимался? – спрашивает Трент.

– Распаковывался, – отвечаю я. – А ты?

– Ну. – Он горделиво улыбается. – Меня приняли в модельное бюро, действительно хорошее, – уверяет он. – И угадай, кто будет не только на обложке «Международного мужчины» через два месяца, но и в июне в мужском календаре «Ю-си-эл-эй»?

– Кто? – спрашиваю я.

– Я, чувак, – отвечает Трент.

– «Международный мужчина»?

– Да-а. Мне не нравится журнал. Мой агент сказал им, никаких обнаженных съемок, только «Спидо» [6] и прочая подобная херня. Я не занимаюсь обнаженкой.

Я верю ему, сам не знаю почему, и оглядываю комнату, ищу глазами Рипа, моего дилера. Не увидев его, поворачиваюсь обратно к Тренту:

– Да? А еще что ты делал?

– Ой, как обычно. Ходил в «Наутилус», нажирался, ходил в эти «Ува»… Да, э-э. Только ты никому не говори, что я там был, хорошо?

– Что?

– Я сказал, никому не говори об этом месте, хорошо?

Трент выглядит взволнованным, почти озабоченным, для убедительности я кладу ему руку нг плечо и легонько пожимаю его:

– Да не волнуйся.

– Эй, – говорит он. – Надо обтяпать небольшое дельце. Позже. Ланч, – шутит он, уходя.

Возвращается Дэниел с пуншем, очень красным и крепким, я закашливаюсь, сделав глоток. С моего места мне видно отца Блер, кинопродюсера, сидящего в углу кабинета и разговаривающего с молодой актрисой, с которой я, кажется, ходил в школу. На вечере присутствует и его любовник Джаред, он молодой, светлый, загорелый, с голубыми глазами и невероятно ровными белыми зубами, разговаривает с тремя мальчиками из «Ю-эс-си». Мне видно и мать Блер, которая сидит возле бара, пьет водку, ее руки дрожат, поднося рюмку ко рту, В кабинет входит подружка Блер Алана, обнимает меня, и я представляю ее Дэниелу.

– Ты точь-в-точь похож на Дэвида Боуи, – говорит Дэниелу Алана, очевидно укокошенная по самые гланды. – Ты левша?

– Нет, боюсь, что нет, – отвечает Дэниел.

– Алане нравятся мальчики-левши, – объясняю я Дэниелу.

– И похожие на Дэвида Боуи, – напоминает она мне.

– И проживающие в Колонии, – завершаю я.

– О, Клей, ты такая скотина, – хихикает она. – Клей – полная скотина, – говорит она Дэниелу.

– Да, я знаю, – говорит Дэниел. – Скотина. Полная.

– Ты пробовала пунш? Тебе надо попробовать, – предлагаю я.

– Дорогой. – Она театрально растягивает слова. – Я делала пунш. – Алана смеется, замечает Джареда и внезапно останавливается. – О господи, неужели отец Блер не может не приглашать Джареда на такие сходки. Ее мать от этого так нервничает. Она все равно нагрузится, но с ним будет только хуже. – Она поворачивается к Дэниелу и говорит: – У матери Блер агорафобия, – Потом опять смотрит на Джареда. – То есть на следующей неделе они едут на съемки в Долину смерти, я не могу понять, почему нельзя подождать. А вы? – Алана поворачивается к Дэниелу, затем ко мне.

– Нет, – мрачно говорит Дэниел.

– И я не могу, – поддакиваю я, качая головой. Алана опускает голову, вновь смотрит на меня и произносит:

– Ты что-то бледный. Клей. Тебе надо сходить на пляж.

– Может, и схожу. – Я нащупываю визитку, которую дал мне Трент, и спрашиваю, не придет ли Джулиан. – Он звонил и оставил сообщение, но я не могу до него дозвониться, – говорю я.

– О господи, нет, – стонет Алана. – Я слышала, он в полной жопе.

– Что ты имеешь в виду?

Внезапно трое ребят из «Ю-эс-си» и Джаред громко в унисон смеются.

Алана закатывает глаза, ее лицо выражает страдание.

– Джаред услышал идиотскую шутку от своего любовника, работающего в «Мортонз». «Что такое две самые большие неправды?» – «Я верну долг» и «Я не стану кончать тебе в рот». Я даже не поняла. О боже, лучше пойду помогу Блер. Мамочка идет за стойку. Приятно было познакомиться, Дэниел.

– Aгa, мне тоже, – отвечает Дэниел. Алана идет к Блер и к ее матери в бар.

– Может, надо было промычать пару тактов из «Let's Dance» [7], – говорит Дэниел.

– Может, надо было. Дэниел улыбается:

– О, Клей, ты полная скотина.

Мы уходим после того, как Трент и один из ребят из «Ю-эс-си» падают на рождественскую елку в столовой. Позже мы сидим в конце темного бара в «Поло-лаунж», сказано не так много.

– Я хочу уехать обратно, – говорит Дэниел тихо, через силу.

– Куда? – неуверенно спрашиваю я.

Долгая пауза, убивающая меня. Дэниел допивает свой бокал, трогает темные очки, которые все еще на нем, и говорит:

– Я не знаю. Просто обратно.

Мы с матерью сидим в ресторане на Мелроуз, она пьет белое вино, как всегда в темных очках, все время дотрагивается до своих волос, а я смотрю на свои руки, не сомневаясь в том, что они дрожат. Она пытается улыбнуться, спрашивая меня, что я хочу на Рождество. Я поражен тем, сколько усилий требуется, чтобы поднять голову и взглянуть на нее.

– Ничего, – отвечаю я. – А ты что хочешь? Она долго молчит, я снова смотрю на свои руки, она потягивает вино.

– Я не знаю. Мне просто хочется, чтобы было хорошее Рождество.

Я молчу.

– Ты выглядишь несчастливым, – неожиданно произносит она.

– Но это не так, – возражаю я.

– Ты выглядишь несчастливым, – повторяет она, на этот раз тише.

Она еще раз касается своих обесцвеченных волос.

– Ты тоже, – говорю я, надеясь, что она больше ничего не скажет.

Она ничего не говорит, пока не допивает третий бокал вина и наливает четвертый.

– Как вечер?

– Ничего.

– Сколько человек там было?

– Сорок. Пятьдесят. – Я пожимаю плечами. Она делает глоток вина.

– Когда ты ушел?

– Я не помню.

– В час? В два?

– Наверное, в час.

– У-у-у.

Она вновь замолкает, делает еще глоток.

– Было не очень хорошо, – говорю я, глядя на нее.

– Почему? – спрашивает она с любопытством.

– Так уж, – отвечаю я и снова смотрю на свои руки.

Я вместе с Трентом в желтом трамвайном вагончике, стоящем на Сансете. Трент курит и пьет пепси, я смотрю в окно на огни проезжающих машин. Мы ждем Джулиана, который должен принести Тренту грамм. Джулиан опаздывает на пятнадцать минут, Трент нервничает и теряет терпение, когда же я советую ему иметь дело не с Джулианом, а с Рипом, как я, он только пожимает плечами. Наконец мы уходим, и он говорит, что мы, может быть, найдем Джулиана в Уэствудском пассаже. В Уэствуде Джулиана мы не находим, Трент предлагает пойти в «Фэтбургер» и что-нибудь там съесть. Он говорит, что голоден, давно ничего не ел, упоминает какой-то пост. Мы заказываем и уносим еду в одну из кабинок. Но у меня нет аппетита, а Трент замечает, что на моем фэтбургере нет чили.

– Это что такое? Нельзя есть фэтбургер без чили.

Я вылупляю на него глаза и закуриваю сигарету.

– Господи, ты съехал. Слишком долго был в ебаном Нью-Гэмпшире, – бормочет он. – Без чили, блядь.

Я ничего не говорю и замечаю, что стены выкрашены очень ярким, почти ядовитым желтым, а при свете флюоресцентных ламп они, кажется, отсвечивают. Джоан Джет и ее Blackheartsв проигрывателе поют «Crimson and Clover». Я смотрю на стены, слушая слова. «Crimson and clover, over and over and over and over…» [8] Вдруг у меня пересыхает во рту, но я не хочу идти к стойке заказывать выпить, потому что там толстая, с печальным лицом японка, и к желтой стене, подозрительно разглядывая каждого, прислонился охранник. Трент по-прежнему удивленно пялится на мой фэтбургер, и еще в соседней кабинке парень в красной рубашке, с длинными спутанными волосами, изображающий, что играет на гитаре и поет, принимается с открытым ртом трясти головой. «Crimson and clover, over and over and over… Crimson and clo-oh-ver…»

Два часа ночи, жарко, мы в «Грани» в уборной, Трент примеряет мои темные очки, а я говорю, что хочу уйти. Трент отвечает: мы скоро пойдем, может, через пару минут. Музыка с танцевальной сцены кажется слишком громкой, и каждый раз, когда начинается новая мелодия, я напрягаюсь. Прислонившись к кирпичной стене, я замечаю, как в темном углу обнимаются два парня. Трент ощущает мое напряжение и говорит:

– Ну что ты хочешь от меня? Дать тебе колесико, а? – Он вытаскивает коробочку «Пез» и оттягивает назад крышку с головой Даффи-дака. Я молча смотрю на коробочку «Пез», потом он убирает ее и вытягивает шею: – Это не Мюриэль?

– Нет, эта девушка черная.

– А… ты прав. Пауза.

– Это не девушка.

Я удивляюсь, как Трент мог принять черного парня, не страдающего анорексией, за Мюриэль, но потом вижу, что черный парень одет в платье. Я смотрю на Трента и опять говорю ему, что должен идти.

– Да, да, мы все должны идти, – мычит он. – Ты уже это говорил.

Я смотрю себе под ноги, Трент подыскивает, что сказать.

– Ты уж чересчур.

Я продолжаю смотреть на свои ботинки, меня подмывает попросить его дать посмотреть коробочку «Пез».

Трент выдавливает:

– Ну и хер с ним, найди Блер, давай пойдем, давай уходим.

Я не хочу возвращаться в главный зал, но понимаю: надо пройти через него, чтобы выйти наружу. Заметив Дэниела, беседующего с очень красивой загорелой девушкой, одетой в майку без рукавов и черно-белую мини-юбку, я шепчу ему, что мы уходим, а он одаривает меня еще тем взглядом и говорит:

– Хватит нести херню.

В конце концов я дергаю его за руку, говоря, что он пьян, а он отвечает:

– Без шуток.

Поцеловав девушку в щеку, он идет за нами к двери, где стоит Блер, разговаривая с каким-то парнем из «Ю-эс-си».

– Мы уходим? – спрашивает она.

– Да, – отвечаю я. думая, где она была. Выходим в жаркую ночь, Блер спрашивает:

– Ну, хорошо было, да?

Но никто не отвечает, и она опускает глаза.

Трент и Дэниел стоят рядом с БМВ Трента, Трент вынимает из бардачка «клиффз-ноутзовский» дайджест «Когда я умирала» [9] и передает брошюру Блер. Мы прощаемся, проследив за тем, чтобы Дэниел сел в его машину. Трент предлагает одному из нас отвезти Дэниела к себе, но потом соглашается, что везти его к себе, а утром домой – слишком много мороки. Я отвожу Блер к ней на Беверли-Хиллз, она молча теребит трентовскую брошюру и только, пытаясь стереть с руки штамп, произносит:

– Блядь. Ну зачем было штамповать руку черным. Он никогда не сойдет.

Потом она замечает, что за четыре месяца отсутствии я ей ни разу не звонил.

Я говорю: «Прости» и сворачиваю с бульвара Голливуд, слишком сильно освещенного, на Сан-сет, а затем на ее улицу и к ее дому. Мы целуемся, и она, заметив, что я чересчур сильно вцепился в руль, глядя на мои кулаки, говорит:

– У тебя руки красные, – а потом выходит из машины.

Почти все утро и большую часть дня мы ходили по магазинам в Беверли-Хиллз. Моя мать, две мои сестры и я. Большую часть этого времени мать, вероятно, провела в «Ниман-Маркус», а сестры пошли в «Джерри Маньин» и воспользовались счетом нашего отца, чтобы купить кое-что ему и мне, а затем в «МГА», «Кэмп-Беверли-Хиллз» и «Привиледж», чтобы купить кое-что себе. Я большую часть этого времени сижу в баре в «Ла Скала бутик», мне безумно скучно, я курю и пью красное вино. Наконец в своем «мерседесе» подъезжает мать, ставит машину перед входом в «Ла Скала» и ждет меня. Я встаю, оставляю деньги на стойке и, сев в машину, откидываю голову на сиденье.

– Она гуляет с самым здоровым парнем, – говорит одна из моих сестер.

– А где он учится? – спрашивает другая, заинтересовавшись.

– В Гарварде.

– В каком классе?

– В девятом. На год старше ее.

– Я слышала, их дом продается – замечает моя мать.

– Интересно, продается ли парень? – бормочет старшая из сестер, которой, кажется, пятнадцать, они обе хихикают на заднем сиденье.

Мимо проезжает грузовая машина. В ней – коробки с игровыми приставками; сестры распаляются до форменного неистовства.

– Поехали за ними! – командует одна из них.

– Мам, как ты думаешь, если я попрошу отца, он мне купит на Рождество «Галагу»? – спрашивает другая, расчесывая короткие светлые волосы. По-моему, ей тринадцать.

– А что такое «Галага»? – спрашивает мать.

– Приставка, – объясняет одна из них.

– У вас же есть «Атари».

– «Атари» дешевка, – отвечает младшая, передавая щетку старшей, у которой тоже светлые волосы.

– Не знаю, – говорит мать, поправляя темные очки, открывая люк. – Я с ним сегодня ужинаю.

– Обнадеживает, – саркастически замечает старшая сестра.

– Только вот куда мы ее поставим? – спрашивает одна из них.

– Поставим что?

– «Галагу»! «Галагу»! – кричат сестры.

– Я думаю, в комнату Клея. Я качаю головой.

– Ерунда! Ни в жизнь, – вопит одна из сестер. – «Галага» не может быть в комнате Клея. Он всегда запирает дверь.

– Да, Клей, это меня действительно бесит, – говорит другая; судя по голосу, она и вправду на грани.

– А почему ты запираешь дверь, Клей? Я молчу.

– Почему ты запираешь дверь, Клей? – снова спрашивает не знаю которая сестра.

Я по-прежнему ничего не говорю. Я обдумываю, не схватить ли мне один из пакетов из «МГА», «Кэмп-Беверли-Хиллз» или коробку с туфлями из «Привиледж» и вышвырнуть в окно.

– Мам, вели ему ответить мне. Почему ты запираешь дверь, Клей?

Я оборачиваюсь.

– Потому что, когда я последний раз оставил дверь открытой, вы украли у меня четверть грамма кокаина. Вот почему.

Сестры замолкают. По радио начинается «Teenage Enema Nurses in Bondage» [10] группы под названием Killer Pussy [11], мать спрашивает, должны ли мы это слушать, сестры просят ее включить погромче, и до конца песни все молчат. Наконец, уже дома, младшая сестра подходит ко мне возле бассейна и говорит:

– Это ерунда. Я сама могу достать себе кокаин.

Психиатр, к которому я хожу те четыре недели, что я дома, молодой и бородатый, ездит на «Мерседесе-4508SL» и имеет дом в Малибу. В темных очках я сижу в его кабинете в Уэствуде, жалюзи закрыты, я курю, иногда, чтобы раздражить его, валяю дурака, иногда плачу. Временами я ору на него, и он орет в ответ. Я рассказываю о своих странных сексуальных фантазиях, и его интерес заметно возрастает. Я беспричинно смеюсь, а потом мне становится дурно. Иногда я ему вру. Он рассказывает мне о любовнице, ремонте дома в Тахуе, я закрываю глаза и, скрипя зубами, закуриваю еще одну сигарету. Иногда я просто встаю и ухожу.

Я сижу в «Дюпарз» в Студио-Сити и жду Блер, Алану и Ким. Они позвонили и предложили пойти в кино, но, приняв днем несколько таблеток валиума, я заснул и уже не успевал собраться к началу. Пришлось сказать, что встречу их в «Дюпарз». Сидя в кабинке возле большого окна, я прошу у официантки чашку кофе, но она ничего не приносит, уже начав вытирать соседний столик и приняв заказ еще одного стола. Это меня не очень огорчает, поскольку мои руки довольно сильно трясутся. Закурив, я замечаю над главной стойкой большую рождественскую экспозицию. Санта-Клаус с неоновой подсветкой держит трехфутовый пластиковый леденец, вокруг навалены большие зеленые и красные коробки, и я думаю: есть ли в коробках что-нибудь. Взгляд внезапно фокусируется на глазах маленького, темного, напряженного на вид парня в майке с эмблемой студии «Юниверсал», сидящего через две кабинки. Он смотрит на меня, я опускаю глаза, глубоко затягиваюсь сигаретой. Человек продолжает смотреть, и единственное, что мне приходит в голову: то ли он меня не видит, то ли меня здесь вообще нет. Люди боятся слиться. «Интересно, продается ли он?»

Неожиданно меня целует в щеку Блер, усаживаясь вместе с Аланой и Ким. Блер говорит, что сегодня из-за анорексии госпитализировали Мюриэль.

– Она отключилась на занятиях в классе. И ее отвезли в «Седарз-Синай», прямо скажем, не самую близкую к «Ю-эс-си» больницу.

Блер говорит торопливо, закуривая сигарету. Ким, в розовых солнцезащитных очках, тоже закуривает, затем сигарету просит Алана.

– Ты ведь придешь на вечер к Ким, Клей? Да? – спрашивает Алана.

– А когда это? – спрашиваю я, зная, что Ким сыплет такими вечерами раз в неделю или что-то в этом роде.

– В конце следующей недели, – отвечает она, хотя я понимаю, что это, скорее всего, означает завтра.

– Я не знаю, с кем пойти, – неожиданно говорит Алана, – О господи, я не знаю, блядь, с кем пойти. – Она останавливается. – Я только что поняла.

– А что Клифф? Ты разве не ходила с Клиффом? – спрашивает Блер.

– Я буду с Клиффом, – встревает Ким, глядя на Блер.

– Ну ладно, если ты будешь с Клиффом, тогда я пойду с Уорреном, – произносит Алана.

– Я думала, это ты гуляешь с Уорреном, – говорит Ким Блер.

Я кидаю взгляд на Блер.

– Я ходила, но я не «гуляю» с Уорреном, – после паузы говорит Блер.

– Ты «ходила». Вот пиздец. Ты «не гуляла», – говорит Алана.

– Как знаешь, как знаешь, – мямлит Блер, пробегая взглядом меню, глядя на меня, потом в сторону.

– А ты спала с Уорреном? – спрашивает Ким Алану.

Алана смотрит на Блер, на Ким, потом на меня и говорит:

– Не спала. – Опять смотрит на Блер и снова на Ким. – А ты?

– Нет, но я думаю, что Клифф спал с Уорреном, – смутившись, говорит Ким.

– Может, так оно и есть, но я думала, что Клифф спал с этой ублюдочной, ненормальной Диди Хеллман, – говорит Блер.

– Ой, это неправда. Кто тебе сказал? – интересуется Алана.

На мгновение я осознаю, что мог спать с Диди Хеллман. Я также понимаю, что мог спать и с Уорреном. Я молчу. Они, вероятно, уже знают.

– Диди сказала, – говорит Блер. – Разве она тебе не рассказывала?

– Нет, – отвечает Ким. – Не рассказывала.

– И мне нет, – вторит Алана.

– Ну, а мне рассказывала, – торжествует Блер.

– Ой да что она знает? Она ведь живет в Калабасас, господи ты боже мой, – стонет Алана.

Задумавшись на секунду, Блер медленно, ровно произносит:

– Если Клифф спал с Диди, то он, должно быть, спал и с… Раулем.

– А кто такой Рауль? – одновременно спрашивают Алана и Ким.

Я открываю меню и, делая вид, что читаю его, вспоминаю, спал ли я с Раулем. Имя мне знакомо.

– Это другой парень Диди. Она все время ввязывается в эти отвратительные треугольники. Такие нелепые, – говорит, закрывая меню, Блер.

– Диди сама нелепая, – говорит Алана.

– Рауль ведь черный, да? – немного погодя спрашивает Ким.

Я не спал с Раулем.

– Да. А что?

– Я просто думаю, что встречала его однажды на закрытой тусовке в «Рокси».

– Я думала, он передознулся.

– Нет, нет. Он на самом деле клевый. Он выглядит лучше всех черных парней из тех, что я видела, – говорит Блер.

Алана и Ким согласно кивают. Я закрываю меню.

– А разве он не голубой? – спрашивает встревоженно Ким.

– Кто? Клифф? – спрашивает Блер.

– Нет. Рауль.

– Он – би. Би, – говорит Блер, потом, не очень уверенно, – мне кажется.

– Я не думаю, что он спал с Диди, – говорит Алана.

– Да-а, да и я не думаю, – соглашается Блер.

– Тогда зачем она гуляла с ним?

– Она считала, что прикольно гулять с черным, – отвечает Блер, которой тема уже наскучила.

– Ну и тварь, – говорит Алана, наигранно передергиваясь.

Все трое замолкают, затем Ким произносит:

– Я и понятия не имела, что Клифф спал с Раулем.

– Клифф спал со всеми, – завершает Алана, закатывая глаза.

Ким и Блер смеются. Блер смотрит на меня, я пытаюсь улыбнуться, потом подходит официантка и принимает наш заказ.

Как я и предсказывал, вечер у Ким – сегодня. Я иду к ней с Трентом. Заехав за мной в галстуке, Трент говорит, что мне тоже надо надеть галстук, и я надеваю красный. Когда мы останавливаемся в «Санто-Пьетро» перекусить перед вечером, Трент видит свое отражение в одной из витрин, строит гримасу и снимает галстук, предлагая снять и мне, что тоже неплохо, поскольку на вечере их никто не носит.

В доме на Холби-Хиллз я беседую с людьми, рассказывающими о покупке костюмов у «Фреда Сигала» и билетов на концерты, слышу, как Трент разглагольствует о своей удовлетворенности коллективом, к которому присоединился в «Ю-си-эл-эй». Я также беседую с Пирсом, другом по гимназии, и извиняюсь за то, что не позвонил, когда приехал, а он говорит: «Не важно», – и что я выгляжу бледным, и кто-то украл новый БМВ, купленный ему отцом в подарок на выпуск. На вечере – Джулиан, и не похоже, что ему пиздец, как сказала Алана; все такой же загорелый, те же светлые короткие волосы, может быть, чересчур худой, но в общем смотрится хорошо. Джулиан извиняется перед Трентом за то, что не смог встретиться с ним в «Картни», уверяя, что был занят, а я стою рядом с Трентом, который только что допил третий джин с тоником, слышу, как он говорит: «Это пиздец как безответственно с твоей стороны», – и отворачиваюсь, размышляя, стоит ли спросить Джулиана, чего он хотел, когда звонил, но когда наши глаза встречаются и мы должны сказать: «Привет», – он отводит взгляд и уходит в гостиную. Ко мне подтанцовывает Блер, напевая «Do You Really Want to Hurt Ме?» [12], вероятно, удолбанная до предела, и говорит, что я выгляжу счастливым, что выгляжу хорошо, и, вручив коробку из «Джерри Маньин», прошептав на ухо: «С Рождеством, хитрюга», – целует меня.

Я открываю коробку. Это шарфик. Я благодарю ее и говорю, что он очень милый. Она просит надеть его и посмотреть, идет ли он мне, а я отвечаю, что шарфы обычно идут людям. Но она настаивает, я надеваю шарфик, она, улыбаясь, бормочет: «Отлично» – и идет обратно к бару, чтобы взять что-нибудь выпить. Стоя один в углу столовой с шарфиком, обмотанным вокруг шеи, я замечаю Рипа, моего дилера, и мне сразу становится намного легче.

Рип носит объемистый белый костюм, купленный, вероятно, в «Парашюте», и дорогую черную «федору»; он направляется ко мне. Трент спрашивает его, не прыгал ли он с парашютом. «Парашютировал – догнал?» – хихикает Трент. Рип пристально смотрит на него до тех пор, пока Трент не перестает хихикать. В комнату снова входит Джулиан, я собираюсь подойти поздороваться, но Рип хватается за мой шарф и втаскивает меня в соседнюю комнату. Я замечаю, что в комнате нет мебели, и начинаю думать – почему; потом Рип легонько хлопает меня по плечу и смеется.

– Как, бля, дела?

– Отлично, – отвечаю я. – Почему здесь нет мебели?

– Ким переезжает, – замечает он. – Спасибо, что перезвонил, конь.

Я знаю, что Рип и не пытался звонить мне, но говорю:

– Извини, я вернулся четыре дня назад и… Я не знаю… Но я тебя искал.

– Да, ну вот и я. Чем могу быть полезен, чувак?

– А что у тебя есть?

– А что ты там изучал? – спрашивает Рип, не особенно интересуясь ответом. Он достает из кармана пиджака два свернутых маленьких конвертика.

– Ну, у меня был курс по искусству, курс по письму и еще по музыке…

– По музыке? – прерывает Рип, изображая восторг. – Ты писал музыку?

– Ну да, немного, – Я лезу в задний карман за бумажником.

– Эй, у меня есть тексты. Пиши музыку. Мы сделаем миллионы.

– Миллионы чего?

– Ты едешь обратно? – спрашивает Рип, не сбиваясь ни на секунду.

Я ничего не говорю, просто смотрю на половину грамма, которую он высыпал на маленькое ручное зеркальце.

– Или ты собираешься остаться… и играть… в Эл-Эе?

Рип смеется и закуривает сигарету. Бритвой он делит кучку на четыре большие дорожки, передает мне скрученную двадцатку, я наклоняюсь и всасываю одну.

– Куда? – подняв голову, громко шмыгая, спрашиваю я.

– Господи, – говорит Рип, наклоняясь. – В школу, оторва.

– Я не знаю. Я предполагаю.

– Ты предполагаешь… – Он втягивает обе свои дорожки, гигантские, длинные дорожки и передает двадцатку мне.

– Да, – пожимаю я плечами, вновь склоняясь к зеркальцу.

– Клевый шарф. Действительно клевый. Похоже, ты все еще нравишься Блер, – улыбается Рип.

– Похоже, – соглашаюсь я, вдыхая вторую дорожку.

– Ну думай, думай, – смеется Рип. Я улыбаюсь, пожимаю плечами:

– Хороший. Как насчет грамма?

– А вот он, чувак. – Он вручает мне один из маленьких конвертиков.

Я даю ему два полтинника и двадцатку, но он возвращает двадцатку со словами:

– Рождественский подарок, пойдет?

– Большое спасибо, Рип.

– Ну, я думаю, тебе пора идти обратно, – говорит он, засовывая в карман деньги. – Не охуевай. Не будь мудаком.

– Как ты?

Я сожалею, что сказал это. Звучит неправильно.

– Как я, чувак, – после паузы отвечает Рип.

– Не уверен, хочу ли… – начинаю я.

– Что ты имеешь в виду?

– Я не уверен. Там не так уж все иначе.

Рип становится беспокойным, у меня же возникает чувство, что Рипу по большому счету все равно, останусь я или уеду.

– Слушай, у тебя длинные каникулы, да? Месяц, правильно?

– Да, четыре недели.

– Правильно, месяц. Подумай об этом.

– Я подумаю.

Рип подходит к окну.

– Ты больше не диджеишь? – спрашиваю я, закуривая сигарету.

– Ни в коем разе, чувак. – Он проводит пальцами по зеркалу, потом трет ими зубы и десны и убирает зеркальце обратно в карман. – Трастовый фонд бдит, так что все шоколадно. Может, покручу еще, когда бабло кончится. Только проблема в том, что, думаю, оно никогда не кончится, – смеется он. – Я нашел офигительно клевый пентхаус на Уилшире. Фантастический.

– Правда?

– Да. Заезжай.

– Заеду.

Рип садится на подоконник и говорит:

– Мне кажется, Алана хочет переспать со мной. Как ты думаешь?

Я молчу. Не могу понять, с чего бы, если Рип не похож на Дэвида Боуи, не левша и не живет в Колонии.

– Ну, выебать мне ее или как?

– Я не знаю, – отвечаю я. – Почему бы и нет? Рип слезает с подоконника и говорит:

– Слушай, тебе надо заехать ко мне. Я приобрел пиратскую копию «Храма судьбы» [13]. Четыре сотни баксов. Ты должен заехать, чувак.

– Да, конечно, Рип.

– Заедешь?

– Почему нет?

Когда мы оба входим в столовую, две девушки, которых я не помню, подходят и говорят, что я должен им позвонить, одна из них напоминает о том вечере в «Рокси», я говорю ей, что в «Рок-си» была масса вечеров, она улыбается и просит позвонить все равно. Я не уверен, есть ли у меня ее номер, но едва собираюсь попросить его, как ко мне подходит Алана и говорит, что к ней пристает Рип и не могу ли я что-нибудь с этим сделать? Я отвечаю, что вряд ли. И пока Алана заводит разговор о Рипе, я наблюдаю, как рядом с рождественской елкой сосед Рипа танцует с Блер. Он что-то шепчет ей на ухо, они оба смеются и кивают головами.

Присутствует также мужчина в возрасте, с длинноватыми седыми волосами, в свитере от Армани и мокасинах, он крутится вокруг Аланы и меня, потом заговаривает с Рипом. Здесь же один из ребят из «Ю-эс-си», присутствовавший на вечере Блер, он смотрит на мужчину, которому лет сорок – сорок пять, потом поворачивается к девушке, встретившей меня в «Рокси», и строит рожу. В тот же момент он замечает, что я смотрю на него, улыбается, я улыбаюсь в ответ, а Алана не может остановиться, по счастью, кто-то прибавляет звук, и начинает визжать Принц. Алана уходит, как только начинается песня, под которую она хочет танцевать, а парень из «Ю-эс-си», Гриффин, подходит ко мне и спрашивает, не хочу ли я шампанского. Я соглашаюсь, он идет в бар, а я направляюсь в туалет, чтобы выложить еще одну дорожку.

Чтобы попасть туда, мне надо пройти через комнату Ким, поскольку в туалете внизу сломан замок, но, когда я подхожу к комнате, из нее выходит Трент и закрывает дверь.

– Сходи в нижний, – говорит он.

– Почему?

– Потому что здесь ебутся Джулиан, Ким и Дерф.

Я просто стою.

– Дерф тоже здесь? – спрашиваю я.

– Пойдем со мной, – говорит Трент.

Я спускаюсь за Трентом, мы выходим из дома, подходим к его машине.

– Садись, – предлагает он.

Я открываю дверь и сажусь в БМВ.

– Чего ты хочешь? – спрашиваю я, когда он садится на место водителя.

Он лезет в карман и достает небольшой пузырек.

– Немного ко-кейну, – произносит он с фальшивой южной протяжностью.

Я не говорю, что у меня уже есть, он вытаскивает золотую ложечку, погружает ее в порошок. затем подносит к носу и повторяет процедуру четыре раза. Он ставит в магнитофон ту же кассету, что играет в доме, и передает ложечку и пузырек мне. Я тоже делаю четыре захода, глаза мои начинают слезиться, и я сглатываю. Это не тот кокаин, что у Рипа, и я думаю, не от Джулиана ли он. Этот не такой хороший.

– Почему бы, пока ты здесь, нам не поехать на недельку в Палм-Спрингс? – предлагает он.

– Да. В Палм-Спрингс. Конечно, – отвечаю я. – Слушай, я иду обратно.

Я оставляю Трента одного в машине, иду обратно в дом, к бару, где, держа два бокала шампанского, стоит Гриффин.

– Я думаю, оно немножко выдохлось, – говорит он.

– Что?

– Я говорю, твое шампанское выдохлось.

– А-а. – Я теряюсь, смутившись на секунду. – Верно.

Я все равно выпиваю, он наливает мне второй бокал.

– Оно все еще вполне, – продолжает он, допивая свой и наливая себе еще. – Будешь?

– Конечно. – Я допиваю второй бокал, он наливает мне третий. – Спасибо.

– Девушка, с которой я пришел, только что свалила с японцем в майке EnglishBeat[14]и белых джинсах в обтяжку. Знаешь, кто он такой?

– Нет.

– Парикмахер Ким.

– Круто, – говорю я, допивая бокал шампанского, глядя через всю комнату на Блер.

Наши глаза встречаются, она улыбается, строит мне гримасу. Я улыбаюсь в ответ, но гримасы не строю. Заметив это, Гриффин громко, чтобы перекричать музыку, говорит:

– Ты тот парень, что гуляет с Блер, да?

– Ну, раньше гулял.

– Я думал, вы и сейчас.

– Может, так оно и есть, – говорю я, наливая себе еще шампанского. – Я не знаю.

– Она много о тебе говорит.

– Правда? Ну… – Мой голос сбивается. Долгое время мы молчим.

– Мне нравится твой шарфик, – замечает Гриффин.

– Благодарю.

Я осушаю бокал, наливаю еще, думая, сколько же сейчас времени и как долго я был на вечере. Кокаин отпускает, я начинаю немного пьянеть.

Глубоко вдохнув, Гриффин произносит:

– Эй, хочешь поехать ко мне? Родители в Риме на Рождество.

Кто-то меняет кассету, я вздыхаю, смотрю на бокал шампанского в его руке, быстро допиваю свой и отвечаю:

– Давай, почему бы и нет.

Гриффин стоит возле окна спальни, глядя во двор на бассейн, на нем только трусы, я сижу на полу, облокотившись спиной о кровать, скучающий, трезвый, курю сигарету. Гриффин смотрит на меня, медленно, неуклюже стягивает белье, я замечаю, что у него отсутствует линия загара, удивляюсь, насколько могу, и почти смеюсь.

Просыпаюсь перед рассветом. Во рту у меня очень сухо, мне больно проводить языком по нёбу. Я крепко зажмуриваю глаза, пытаюсь снова заснуть, но электронный будильник на ночном столике показывает половину пятого. Только сейчас я осознаю, где я. Я смотрю на Гриффина, лежащего на другой половине большой двуспальной кровати. Я не хочу будить его, поэтому встаю насколько могу осторожно, прохожу в ванную и закрываю дверь. Я мочусь, секунду смотрю на себя голого в зеркале, склоняюсь над раковиной, открываю кран и плещу в лицо холодной водой. Снова смотрю на себя в зеркало, на этот раз дольше. Возвращаюсь в спальню, надеваю нижнее белье, стараясь не перепутать, где чье, затем окидываю взглядом комнату и с ужасом понимаю, что не могу найти свою одежду. Вспомнив, что все началось в гостиной, я тихо спускаюсь туда по лестнице огромной пустой виллы. Отыскав одежду, я быстро одеваюсь. Когда я натягиваю штаны, мимо двери проходит черная горничная в голубом халате, волосы в кудряшках, и секунду небрежно смотрит на меня, словно обнаружить в пять часов утра парня лет восемнадцати или около того, натягивающего штаны посреди гостиной, – в порядке вещей. Она уходит, а я мучаюсь, отыскивая входную дверь. Найдя ее и выйдя из дома, решаю, что, в общем, вчера было не так уж плохо. Сажусь в машину, открываю бардачок и, чтобы голова встала на место, выкладываю дорожку. Потом выезжаю из ворот на Сансет.

Я громко включаю радио. Улицы абсолютно пустынны, еду быстро. В искушении проехать подъезжаю на красный, но торможу, заметив афишу, которой, по-моему, раньше не видел, и приглядываюсь. На ней написано лишь: «Исчезни здесь», и хотя это, вероятно, реклама какого-нибудь обезболивающего, меня все равно слегка уносит, я с силой нажимаю на газ, машина взвизгивает, я уезжаю со светофора. За окном довольно темно, но я надеваю темные очки и все время смотрю в зеркало заднего вида, испытывая странное чувство, что меня кто-то преследует. Остановившись на другой красный, я вспоминаю, что забыл шарфик, подаренный Блер; оставил у Гриффина.

Мой дом стоит на Мал-холланд, я нажимаю на автоматический замок ворот, смотрю на Долину, наблюдая начало нового дня, моего пятого дня дома, затем въезжаю по полукруглой дорожке, ставлю машину около машины матери, припаркованной рядом с красным «феррари», который я не узнаю. Сижу, дослушивая последние строчки какой-то песни, потом вылезаю из машины, подхожу к входной двери, нащупываю в кармане ключи и открываю ее. Поднимаюсь по лестнице в свою спальню, запираю дверь, закуриваю сигарету, включаю телевизор, убираю звук, затем подхожу к шкафу и вынимаю пузырек валиума, спрятанный под кашемировыми свитерами. Взглянув на маленькую желтую таблетку с дыркой посредине, решаю, что на самом деле она мне не нужна, и убираю ее назад. Раздеваюсь, глядя на электронный будильник той же модели, что и у Гриффина, замечаю, что до ланча с отцом осталось спать всего несколько часов, и, проверив, поставлен ли будильник, ложусь, уставившись в телевизор, потому что однажды слышал, что, если долго пристально смотреть на экран, можно заснуть.

Будильник срабатывает в одиннадцать. По радио играет песня «Artificial Insemination» [15], я жду, когда она закончится, чтобы открыть глаза и подняться. Сквозь жалюзи в комнату льется солнце; я смотрю в зеркало, и моя ухмылка видится мне дикой и безумной. Подхожу к шкафу и разглядываю в зеркале свое лицо и тело; напрягаю пару раз мускулы, размышляя, не пора ли мне подстричься, и решаю, что надо подзагореть. Отвернувшись, я открываю конвертик, также спрятанный под свитерами. Выложив две дорожки кокаина, купленного вчера у Рипа, я сразу чувствую себя лучше. В одних трусах спускаюсь по лестнице. Хотя сейчас и одиннадцать, я не думаю, что кто-нибудь встал, и замечаю, что дверь комнаты матери закрыта, вероятно, заперта. Выйдя наружу, я прыгаю в бассейн, быстро проплываю его туда и обратно двадцать раз, вылезаю, насухо вытираюсь и прохожу в кухню. Достаю из холодильника апельсин, чищу его, поднимаясь наверх. Я съедаю апельсин перед тем, как пойти в душ, и понимаю, что времени на гантели нет. Я прохожу в свою комнату, громко включаю MTV, выкладываю еще одну дорожку и еду на встречу с отцом.

Я не люблю ездить по Уилшир во время ланча. Машин там всегда кажется слишком много, старики и горничные ждут автобусов, а все кончается тем, что я опускаю глаза, чересчур много курю, включаю радио на полную мощность. Вот и сейчас, хотя зеленый, никто не движется. Я смотрю на людей в соседних машинах. Каждый раз, попадая на Уилшир или Сансет во время ланча, я стараюсь встретиться глазами с водителем соседней застрявшей в пробке машины. Когда это не получается, а это обычно не получается, я, вновь надев темные очки, медленно трогаюсь вперед. Вырулив на Сансет, я проезжаю афишу, которую видел утром, гласящую «Исчезни здесь», и смотрю в сторону, стараясь выкинуть ее из головы.

Офис моего отца в Сенчури-Сити. Я жду его в большой, дорого обставленной приемной, оттягиваюсь с секретаршами, флиртуя с хорошенькой блондинкой. Меня не напрягает то, что отец заставляет себя ждать тридцать минут, пока у него какое-то заседание, а потом спрашивает, почему я опоздал. Сегодня мне совсем не хочется идти куда-то есть ланч, я бы лучше посидел на пляже или возле бассейна, но я вполне мил, улыбаюсь, много киваю и делаю вид, что выслушиваю все вопросы о колледже и довольно искренне на них отвечаю. Меня не особенно смущает, что по дороге в «Ма-Мезон» он опускает верх «450-го» и ставит кассету Боба Сигера – в качестве безумного жеста взаимопонимания. Меня также не злит, что во время ланча отец разговаривает со множеством бизнесменов, со знакомцами по киноиндустрии, останавливающимися возле нашего столика, которым меня представляет просто как «моего сына»; бизнесмены кажутся все на одно лицо, и я начинаю жалеть, что не захватил оставшийся кокаин.

Если особенно не присматриваться, отец выглядит довольно здоровым. Он дочерна загорелый, две недели назад в Палм-Спрингс ему пересадили волосы, так что теперь у него на голове копна светлых волос. Вдобавок ему сделали подтяжку на лице. Когда он оперировался, я ездил проведать его в «Седарз-Синай» и помню его лицо в бинтах и как он то и дело тихонько их трогал.

– Почему ты не берешь как обычно? – искренне удивляюсь я, после того как мы сделали заказ.

Он улыбается, показывая протезы:

– Диетолог не позволяет.

– А-а.

– Как твоя мать? – холодно спрашивает он.

– Она в порядке.

– Что, абсолютно в порядке?

– Да, она абсолютно в порядке. Секунду, не больше, меня подмывает рассказать ему о припаркованном у дома «феррари».

– Ты уверен?

– Не о чем беспокоиться.

– Это хорошо. – Он медлит. – Она по-прежнему встречается с этим доктором Грейном?

– Угу.

– Это хорошо.

Пауза. Останавливается еще один бизнесмен, потом уходит.

– Ну, Клей, что ты хочешь на Рождество?

– Ничего, – говорю я через какое-то время.

– Хочешь продлить подписку на «Верайети»?

– Она уже продлена. Еще пауза.

– Тебе нужны деньги?

– Нет, – отвечаю я, зная, что он сунет мне их потом, может быть, после «Ма-Мезон» или по дороге в его офис.

– Ты выглядишь худым, – замечает он.

– М-м-м-м.

– И бледным.

– Это наркотики, – бормочу я.

– Я не расслышал.

Я смотрю на него и говорю:

– Я прибавил пять фунтов с тех пор, как я дома.

– А-а, – говорит он, напивая себе бокал белого вина.

Подходит еще какой-то бизнесмен. После его ухода отец поворачивается ко мне и спрашивает:

– Ты хочешь поехать на Рождество в Палм-Спрингс?

Однажды, в последний школьный год, я не пошел на уроки. Вместо этого один поехал в Палм-Спрингс, слушал старые кассеты, которые раньше любил, а теперь не слушаю, заехал в Санленде в «Макдональдс» купить кока-колы, а потом двинул в пустыню и затормозил возле старого дома. Мне не нравился тот новый, что купила наша семья; он был нормальный, но не такой, как старый. Старый дом был пуст, снаружи казался обшарпанным и неухоженным, кругом сорняки, телевизионная антенна упала с крыши, пустые банки валялись на лужайке перед входом. Бассейн был осушен, а на меня нахлынули воспоминания, прямо в школьной форме я сел на ступеньки пустого бассейна и заплакал. Я вспомнил все эти приезды по пятницам вечером и отъезды по воскресеньям, дни, проведенные в шезлонгах возле бассейна за игрой в карты с бабушкой. Но все воспоминания, казалось, померкли в сравнении с пустыми пивными банками, повсюду раскиданными на мертвой лужайке, и разбитыми окнами. Моя тетя пыталась продать дом, но, думаю, поддалась сентиментальности и оставила эти попытки. Отец тоже хотел, и действительно жаль, что никто этого не сделал. Они прекратили говорить об этом, но дом стоял между ними, разговор о нем никогда больше уже не заходил. В тот день я поехал в Палм-Спрингс не затем, чтобы поглядеть на местность или на старый дом, и не потому, что хотел пропустить школу. Мне кажется, я поехал туда потому, что хотел вспомнить, как было когда-то. Не знаю.

После ланча по дороге домой я заезжаю в «Седарз-Синай» навестить Мюриэль, поскольку Блер сказала, что она жаждет меня видеть. Она очень бледная и такая худая, что ясно различимы вены на шее. У нее также темные круги под глазами, розовая губная помада резко контрастирует с бледным лицом. Она смотрит аэробику по телевизору, на кровати раскиданы номера «Гламура», «Вог» и «Интервью». Шторы задвинуты, она просит раздвинуть их. Я исполняю эту просьбу, а она надевает темные очки и говорит, что у нее никотиновый голод и так хочется сигарету, что она «просто умирает». Я говорю, что у меня нет. Пожав плечами, она прибавляет в телевизоре звук и смеется над людьми, делающими упражнения. Она разговаривает мало, что само по себе неплохо, поскольку и я немногословен.

Я уезжаю со стоянки больницы, пару раз неверно поворачиваю, так что оказываюсь на бульваре Санта-Моника. Я вздыхаю, включаю радио, какие-то девчонки поют о землетрясении в Лос-Анджелесе [16]. «My surfboard's ready for the tidal wave» [17]. На следующем светофоре рядом притормаживает машина, я поворачиваю голову посмотреть, кто в ней. В «фиате» двое молодых ребят, коротко стриженных и с кустистыми усами, в клетчатых рубашках с короткими рукавами, жилетках, один с выражением крайнего удивления и недоверия смотрит на меня, что-то говорит другу, после чего они смотрят на меня оба. «Smack, smack, I fell in a crack» [18]. Водитель опускает свое окно, я напрягаюсь, он меня о чем-то спрашивает, но мое окно и верх подняты, поэтому на вопрос я не отвечаю. Водитель спрашивает снова, уверенный в том, что я какой-то актер. «Now I'm part of the debris» [19], – визжат девчонки. Зажигается зеленый, я уезжаю, но я в левом ряду, сегодня пятница, около пяти, дороги забиты, так что, когда я останавливаюсь на следующем светофоре – «фиат» снова рядом, и эти два ненормальных пидора смеются, тычут в меня пальцами, опять и опять задавая все тот же ебаный вопрос. Наконец я делаю запрещенный левый поворот, ухожу на боковую улицу, где на минуту встаю и, выключив радио, закуриваю сигарету.

Рип должен встретиться со мной в «Кафе-казино» в Уэствуде, и он еще не появился. В Уэствуде делать нечего. Гулять слишком жарко, я видел все фильмы, некоторые даже по два раза, поэтому я сижу под зонтиками «Кафе-казино», пью воду «Перье» с грейпфрутовым соком и смотрю, как проносятся по жаре машины. Закурив, гляжу на бутылку «Перье». За соседним столиком сидят две девушки шестнадцати-семнадцати лет, обе коротко стриженные, я время от времени посматриваю на обеих, обе кокетничают в ответ; одна чистит апельсин, другая потягивает эспрессо. Та, что чистит апельсин, спрашивает, не покрасить ли ей прядь волос в малиновый цвет. Девушка с эспрессо делает глоток и отвечает: «Нет». Первая спрашивает о других цветах, об антрацитовом. Девушка с эспрессо делает еще глоток, задумывается на минуту, потом говорит:

– Нет, прядь должна быть красной, а если не красной, то фиолетовой, но точно не малиновой и не антрацитовой.

Я смотрю на нее, она смотрит на меня, а затем я смотрю на бутылку «Перье». После паузы в несколько секунд девушка с эспрессо спрашивает:

– А что такое антрацитовый?

Черный «порше» с тонированными стеклами подкатывает к «Кафе-казино», из него выходит Джулиан. Заметив меня, подходит, хотя, похоже, без особого желания. Одну руку он кладет мне на плечо, я пожимаю другую.

– Джулиан, – говорю я, – как дела?

– Привет, Клей, – говорит он. – Что произошло? Когда ты приехал?

– Пять дней назад, – отвечаю я. Всего пять дней.

– А что ты тут делаешь? – спрашивает он. – Что происходит?

– Я жду Рипа.

Джулиан выглядит очень усталым, вялым, но я уверяю его, что он выглядит отлично, а он говорит, что я тоже, хотя мне и надо подзагореть.

– Эй, слушай, – начинает он. – Извини, что не встретился с тобой и Трентом тогда в «Картни» и поехал на том вечере. Понимаешь, у меня был напряг последние четыре дня, и я просто, просто забыл… Я даже не был дома… – Он трет лоб. – Ой, черт, мать совсем, наверно, с ума сходит. – Он останавливается, не улыбаясь. – Я так устал разбираться с людьми. – Смотрит мимо меня. – Черт, я не знаю.

Я смотрю на черный «порше», пытаясь проникнуть взглядом за тонированные стекла, и думаю, есть ли в машине еще кто-то. Джулиан начинает поигрывать ключами.

– Тебе что-нибудь надо, старик? – спрашивает он. – Я хочу сказать, ты мне нравишься, если тебе что-то нужно, заходи, хорошо?

– Спасибо. Мне ничего не нужно, правда. – Я замолкаю, мне делается тоскливо. – Господи, Джулиан, как ты? Нам надо как-нибудь встретиться. Я давно тебя не видел. – Я останавливаюсь. – Я по тебе скучал.

Джулиан прекращает играть ключами, смотрит в сторону:

– Со мной все в порядке. Как было… о черт, где ты был, в Вермонте?

– Нет. В Нью-Гэмпшире.

– А-а, да. Ну и как там?

– Нормально. Слышал, ты бросил «Ю-эс-си».

– А-а, да. Больше не мог. Полное фуфло. Может, на следующий год, знаешь.

– Да… – мямлю я. – Ты говорил с Трентом?

– А-а, старик, если я захочу увидеть его, я его увижу.

Еще одна пауза, на этот раз длиннее.

– А чем ты занимался? – наконец спрашиваю я.

– Что?

– Ну, где ты был? Что делал?

– А-а, я не знаю. Болтался по округе. Ходил на концерт Тома Петти в… «Форум». Он пел эту песню, ну знаешь, которую мы всегда слушали… – Джулиан закрывает глаза, пытается вспомнить песню. – Вот черт, ты же знаешь… – Он начинает мычать, потом поет: – «Straight into darkness, we went straight into darkness, out over that line, yeah straight into darkness, straight into night…». [20]

Девушки смотрят на нас. Я смотрю на бутылку «Перье», немного смущенный, и говорю:

– Да, я помню.

– Мне нравится эта песня, – говорит он.

– Да, и мне нравилась, – говорю я. – А чем ты еще занимался?

– Конкретно, – смеется он. – Ой, я не знаю. Тусовался.

– Ты звонил мне и оставил сообщение, так ведь?

– А-а, так.

– Что ты хотел?

– А, оставь, ничего важного.

– Ну ладно, что?

– Я сказал, оставь, Клей.

Джулиан снимает темные очки, прищуривается, глаза его кажутся пустыми; единственное, что мне приходит в голову:

– Как концерт?

– Что? – Он принимается грызть ногти.

– Концерт. Как было?

Он уставился куда-то еще. Девушки поднимаются и уходят.

– Был облом, старик. Был самый настоящий ебаный облом, – наконец произносит он. – Потом. – Он уходит.

– Да, потом, – соглашаюсь я, вновь глядя на «порше»; у меня чувство, что там кто-то есть.

Рип так и не показывается в «Кафе-казино», он звонит позже, около трех, и предлагает заехать к нему домой на Уилшир. Спин, его сосед, голым загорает на балконе, из колонок звучит Devo. Я вхожу в спальню Рипа, он все еще в постели, голый, на ночном столике рядом с кроватью зеркальце, Рип выкладывает дорожку кокаина. Он приглашает меня войти, сесть, оценить вид. Я иду к окну, он машет в зеркале рукой, предлагая присоединиться.

– Нет, думаю, нет, не сейчас, – отвечаю я.

Из ванной выходит совсем молодой, вероятно, лет пятнадцати-шестнадцати, парень, очень загорелый, застегивает джинсы, затягивает ремень. Сев на край кровати, он натягивает ботинки, которые, кажется, ему слишком велики. У него короткие, торчащие светлые волосы, майка Fear [21],на одном запястье – черный кожаный браслет. Рип ничего ему не говорит, я делаю вид, что его не замечаю. Он встает, смотрит на Рипа и уходит.

С моего места видно, как поднимается и проходит на кухню по-прежнему голый Спин, выжимает в большой стакан грейпфрут. Кричит Рипу:

– Вы с Клиффом заказали столик в «Мортоне»?

– Да, милок, – кричит в ответ Рип, перед тем как выложить дорожку.

Я удивляюсь, почему Рип позвал меня сюда, а не встретился со мной где-нибудь в другом месте. Над кроватью Рипа висит старый, в дорогой раме, плакат BeachBoys, и, глядя на него, я стараюсь вспомнить, который из них умер. Рип выкладывает еще три дорожки. Он запрокидывает голову, трясет ею, громко шмыгая. Потом смотрит на меня, желая знать, что я делал в «Кафе-казино» в Уэствуде, когда он ясно помнит, что велел мне встретить его в «Кафе-казино» в Беверли-Хиллз. Я говорю ему, что вполне уверен – мы договаривались встретиться в «Кафе-казино» в Уэствуде.

– Нет, не совсем так, – говорит Рип. А затем: – Ну ладно, это не важно.

– Не знаю, наверное.

– Что тебе нужно?

Я вытаскиваю кошелек, и у меня возникает чувство, что Рип не появлялся и в «Кафе-казино» в Беверли-Хиллз.

Трент у себя в комнате разговаривает по телефону, пытаясь вырубить кокаин у дилера, живущего в Малибу, – потому что не сумел связаться с Джулианом. Поговорив с ним минут двадцать, он вешает трубку и смотрит на меня. Я пожимаю плечами, закуриваю сигарету. Телефон непрерывно звонит, Трент повторяет, что пойдет со мной в кино, на что угодно, в Уэствуд, где с пятницы идут девять новых фильмов. Вздохнув, Трент отвечает на звонок. Это новый дилер. Звонок плохой. Трент кладет трубку, я замечаю, что, может быть, пора идти, а то не успеем на четырехчасовой сеанс. Трент говорит – не пойти ли мне с Дэниелом, или Рипом, или другим из моих «дружков-пидоров».

– Дэниел не пидор, – возражаю я, скучая, переключая телевизионные каналы.

– Все так думают.

– К примеру, кто?

– К примеру, Блер.

– Он не пидор.

– Попробуй объяснить это Блер.

– Я больше не гуляю с Блер. С этим кончено, Трент, – говорю я, пытаясь добавить голосу твердости.

– Мне кажется, что она так не думает, – замечает Трент, лежа на кровати и уставившись в потолок.

Наконец я спрашиваю:

– А почему тебя это заботит?

– Может, и не заботит, – вздыхает он.

Трент меняет тему и говорит, что я должен пойти с ним на вечеринку, которую кто-то устраивает в «Рокси» для какой-то новой группы.

Я спрашиваю:

– Кто устраивает?

Он отвечает, что точно не знает.

– А что за группа? – спрашиваю я.

– Какая-то новая.

– Какая новая?

– Я не знаю, Клей.

Внизу громко залаяла собака.

– Может быть, – говорю я. – Сегодня Дэниел устраивает вечерину.

– О, отлично, – саркастически замечает он. – Пидорскую вечерину.

Снова звонит телефон.

– Пошел ты, – говорю я.

– Господи! – вопит Трент, садится, хватает телефон и орет в трубку: – Да не нужен мне твой хуев, ебаный кокаин! – Он замолкает на секунду, потом тихо говорит: – Да, я сейчас спущусь, – Вешает трубку, смотрит на меня.

– Кто это был?

– Моя мать. Она звонила снизу.

Мы идем вниз. В столовой сидит горничная, озадаченно смотрит MTV. Трент говорит, что она не любит убирать, когда кто-нибудь дома.

– Она все равно всегда укуренная. Мать чувствует себя виноватой, потому что у нее семью убили в Сальвадоре, но я думаю, рано или поздно она ее уволит.

Трент подходит к горничной, та нервно улыбается. Трент пытается что-то сказать по-испански, но общения не получается. Она смотрит на него пустым взглядом, старательно кивая и улыбаясь.

Трент поворачивается и говорит:

– Ну, опять укуренная.

В кухне мать Трента курит сигарету и допивает диетколу, собираясь пойти на какой-то показ мод в Сенчури-Сити. Трент достает из холодильника пакет апельсинового сока, наливает себе стакан, предлагает мне. Я отказываюсь. Он смотрит на мать, делает глоток. Минуты две все молчат, пока мать Трента не произносит:

– До свидания.

– Ну так что, Клей, ты поедешь вечером в «Рокси» или как? – спрашивает Трент.

– Вряд ли, – говорю я, думая о том, что же хотела его мать.

– Вряд ли?

– Я думаю, что пойду на вечер к Дэниелу.

– Прекрасно, – говорит он.

Я собираюсь спросить, как все-таки насчет кино, но наверху звонит телефон и Трент выбегает из кухни, чтобы ответить. Я прохожу обратно в столовую, смотрю, как садится в машину и отъезжает мать Трента. Горничная из Сальвадора встает, медленно идет в ванную, я слышу, как она смеется, рыгает, снова смеется. В столовую с убитым видом входит Трент, садится перед телевизором; вероятно, опять неудача.

– Я думаю, твоя горничная не в себе, – замечаю я.

Трент смотрит в сторону ванной и говорит:

– Она опять охуевает?

Я сажусь на другой диванчик.

– Похоже.

– Мать рано или поздно ее уволит. – Он делает глоток апельсинового сока из стакана, который по-прежнему держит в руке, утыкается в MTV.

Я смотрю в окно.

– Мне ничего не хочется, – наконец говорит Трент.

Я решаю, что тоже не хочу в кино, и думаю, с кем бы мне пойти на вечер к Дэниелу. Может быть, с Блер.

– Хочешь посмотреть «Чужого»? – спрашивает Трент, глаза закрыты, нога на кофейном столике. – Вот от этого она бы окончательно охуела.

Я решаю пойти к Дэниелу с Блер. Заезжаю за ней в Беверли-Хиллз. На ней розовая шляпка, голубая мини-юбка, желтые перчатки, темные очки, она говорит, сегодня во «Фред Сигал» кто-то сказал, что ей нужно играть в группе. Вот она, мол, и подумывает, не замутить ли что-нибудь эдакое, что-нибудь слегка «нью-вейвовое». Я неуверенно улыбаюсь (издевается она, что ли), говорю, что это неплохая мысль, и крепче сжимаю руль.

На вечере я едва ли кого знаю, наконец отыскиваю пьяного Дэниела, в черных джинсах, майке Specials [22], темных очках, одиноко сидящего возле бассейна. Я сажусь рядом, Блер уходит за выпивкой. Я не знаю, смотрит ли Дэниел на воду или просто отключился, но в конце концов он открывает рот и говорит:

– Привет, Клей.

– Привет, Дэниел.

– Нравится тебе? – крайне медленно спрашивает он, поворачивая голову.

– Мы только что приехали.

– А-а, – на минуту он замолкает. – С кем?

– С Блер. Она пошла за напитками. – Я снимаю темные очки, смотрю на его забинтованную руку. – Мне кажется, она думает, что мы любовники.

Дэниел поднимает темные очки и, не улыбаясь, кивает.

Я снова надеваю очки.

Дэниел поворачивается обратно к бассейну.

– А где твои родители? – спрашиваю я.

– Мои родители?

– Да.

– В Японии, думаю.

– Что они там делают?

– Ходят по магазинам. Я киваю.

– Может быть, в Аспене, – говорит он. – Какая разница?

Подходит Блер – джин-тоник в одной руке, пиво – в другой, передает мне пиво и, закурив сигарету, говорит:

– Не разговаривай с парнем в сине-красной тенниске. Он явный коп. – А затем: – У меня очки не криво сидят?

– Нет, – отвечаю я.

Она улыбается, кладет руку мне на ногу и шепчет в самое ухо:

– Я здесь никого не знаю. Давай уедем. Сейчас – Кидает взгляд на Дэниела: – Он жив?

– Не знаю.

– Что? – Дэниел оборачивается, чтобы взглянуть на нас – Привет, Блер.

– Привет, Дэниел, – произносит Блер.

– Мы уезжаем, – говорю я ему, немного возбужденный шепотом Блер и рукой в перчатке на моей ноге.

– Почему?

– Почему? Ну, потому… – Мой голос замирает.

– Но вы же только приехали.

– Нам правда надо ехать. – Я тоже не очень хочу оставаться, а поехать к Блер было бы недурно.

– Задержитесь. – Дэниел пытается приподнять себя с шезлонга, но не может.

– Зачем?

Это, кажется, сбивает его с толку, и он молчит.

Блер смотрит на меня.

– Просто, чтобы быть… – отвечает он.

– Блер чувствует себя нехорошо, – вру я.

– Но я хотел, чтобы ты познакомился с Карлтоном и Сесилией. Они должны были уже быть, но их лимузин сломался на Палисейдс, и… – Дэниел вздыхает, снова смотрит в бассейн.

– Извини, чувак, – говорю я, поднимаясь. – Давай пообедаем как-нибудь.

– Карлтон учится в АФИ [23].

– О'кей… Блер на самом деле… Она хочет уехать. Сейчас.

Блер кивает головой, кашляет.

– Может, я позже заеду, – говорю я, чувствуя себя виноватым, что уезжаю так скоро и что еду к Блер.

– Нет, ты не заедешь. – Дэниел садится, опять вздыхает.

Блер начинает всерьез нервничать и говорит мне:

– Послушай, мне совсем не улыбается спорить весь этот долбаный вечер. Поехали, Клей. – Она допивает остатки джина с тоником.

– Ладно, Дэниел, мы уходим, хорошо? – решаю я, – Пока.

Дэниел обещает позвонить завтра.

– Давай пообедаем, или ланч.

– Отлично, – поддакиваю я без особого энтузиазма. – Ланч.

Уже в машине Блер произносит:

– Поехали куда-нибудь. Быстрее.

Я думаю, почему бы ей просто не сказать это.

– Куда? – спрашиваю я.

Она уклоняется от ответа, называет клуб.

– Я оставил бумажник дома, – вру я.

– У меня там свободный вход, – говорит она, зная, что я вру.

– Я правда не хочу.

Она прибавляет в приемнике звук, с минуту подпевает песне, а я думаю, что надо просто ехать к ее дому. Еду, сам не зная куда. Заезжаем в кофейню в Беверли-Хиллз и после, когда мы опять в машине, я спрашиваю:

– Куда ты хочешь поехать, Блер?

– Я хочу поехать… – Она останавливается. – К себе домой.

Я лежу на кровати Блер. На полу, возле кроватных ножек, валяются мягкие игрушки; перекатившись на спину, я ощущаю что-то твердое и меховое, шарю под собой: это черный игрушечный кот. Я кидаю его на пол, встаю и иду в душ. Вытерев насухо полотенцем волосы, оборачиваю полотенце вокруг пояса, возвращаюсь в комнату и начинаю одеваться. Блер курит сигарету и смотрит MTV, звук почти убран.

– Ты мне позвонишь до Рождества? – спрашивает она.

– Может быть. – Я натягиваю жилетку, удивляясь, зачем вообще сюда приехал.

– У тебя все еще есть мой номер, да? – Она достает бумажку, начинает записывать.

– Да, Блер. У меня есть твой номер. Мы увидимся.

Я застегиваю джинсы, поворачиваюсь, чтобы уйти.

– Клей?

– Да, Блер?

– Если я не увижу тебя до Рождества… – Она замолкает. – Веселого тебе Рождества.

Секунду я смотрю на нее:

– Эй, и тебе тоже.

Она поднимает игрушечного кота, гладит его по голове.

Я выхожу из комнаты п начинаю закрывать дверь.

– Клей? – громко шепчет она.

Я останавливаюсь, но не оборачиваюсь:

– Да?

– Ничего.

В городе давно не было дождя, Блер будет звонить мне и говорить, что нам надо встретиться, сходить на пляж. Я буду слишком усталым, или удолбанным, или обломанным, чтобы подниматься днем, выходить и сидеть под зонтиком на жарком солнце даже вместе с Блер. Так что мы решили поехать в Дюны Паджеро в Монтерее, где прохладно, зеленое море трепещет, а у моих родителей дом на тяже. Мы поехали в моей машине, спали в родительской спальне, ездили в город покупать еду, сигареты и свечи. Больше в городе было делать нечего; старый кинотеатр, нуждающийся в покраске, чайки, крошащиеся пристани, мексиканские рыбаки, которые свистят вслед Блер, и старая церковь, которую Блер сфотографировала, но внутрь не заходила. В гараже мы нашли ящик шампанского и выпили его за неделю. Обычно мы открывали бутылку поздним утром, после прогулки на пляже. Ранним утром мы занимались любовью в гостиной, а если не в гостиной, то на полу в родительской спальне, закрывали жалюзи, зажигали свечи, купленные в городе, и смотрели, как движутся, меняются на белых стенах наши тени.

Дом был старый, потемневший, с лужайкой и теннисным кортом, но мы не играли в теннис. Вместо этого я бродил ночами по дому, слушал старые пластинки, которые любил раньше, сидел во дворе и допивал шампанское. Дом мне не очень нравился, иногда по ночам я выходил на улицу, потому что не мог больше выносить белые стены, тонкие жалюзи и черную плитку на кухне. Ночами я гулял по пляжу, садился на влажный песок, курил сигареты, смотрел на освещенный дом и видел в гостиной силуэт Блер, говорящей по телефону с кем-то в Палм-Спрингс. Когда я возвращался, мы оба напивались, садились в маленькую джакузи во дворе и занимались любовью.

Днем я сидел в гостиной, пытаясь читать «Сан-Франциско кроникл», а она гуляла по пляжу, собирала ракушки, и скоро мы стали ложиться перед рассветом, а просыпались в середине дня и открывали еще бутылку. Однажды мы сели в машину с открытым верхом и поехали на уединенную часть пляжа. Мы ели икру, Блер накрошила лука с яйцами и сыром, мы привезли фрукты, печенье с корицей, на котором так зависала Блер, шесть упаковок диетколы, потому что Блер пила только пиво или шампанское, и мы дурачились на пустом пляже или плавали в суровую волну.

Но вскоре я сбился с толку, понимая, что чересчур много пью, и на все сказанное Блер невольно закрывал глаза и вздыхал. Вода стала холоднее и неспокойней, песок мокрым, Блер садилась на землю, глядя на море, отыскивала корабли в вечернем тумане. Через окно гостиной я смотрел, как она раскладывает пасьянс, слышал, как стонут и трещат корабли, Блер наливала себе очередной бокал шампанского, и это выбивало меня из колеи.

Вскоре шампанское вышло, я открыл бар. Блер загорела, я тоже, и к концу недели мы только смотрели телевизор, хотя прием был не слишком хорошим, пили бурбон, Блер на полу гостиной раскладывала кругами ракушки. А когда однажды вечером (мы сидели в разных углах комнаты) Блер пробормотала: «Надо было ехать в Палм-Спрингс», – я понял, что пора уезжать.

Простившись с Блер, я поехал по Уилшир, потом бульваром Санта-Моника выехал на Сансет, свернул на Беверли-Глен к Мал-холланду, с Мал-холланда на Сепульведу, с Сепульведы на Вентуру, проехал через Шерман-Оукс к Энчино, к Тарзане и потом к Вудленд-Хиллз. Остановился у «Камбо», открытого всю ночь, и вот сижу один в большой пустой кабинке; поднялся ветер, который дует так сильно, что дрожат стекла, и трепет их, готовых разбиться, наполняет кафе. Рядом в соседней кабинке два молодых парня, оба в черных костюмах и темных очках, один из них, со значком Билли Айдола на лацкане, все время стучит кулаком по столу, стараясь попасть в ритм. Но рука дрожит, он сбивается, и кулак часто соскальзывает со стола, промахиваясь. К ним подходит официантка, протягивает чек, благодарит, а тот, что со значком Билли Айдола, выхватывает у нее чек и быстро его просматривает.

– О господи, у тебя что, совсем плохо с арифметикой?

– Я думаю – все правильно, – говорит официантка, немного нервничая.

– Да, ты так думаешь? – скалится он.

Я чувствую, что сейчас случится что-то дурное, но второй говорит:

– Ладно, кончай. – А потом: – Господи, ненавижу эту долбаную Долину. – Порывшись в кармане, швыряет на стол десятку.

Его друг поднимается, рыгает, бурчит:

– Ебаные долинцы, – так, чтобы ей было слышно, – Сходи потрать оставшееся в «Галерие», или куда вы там, блядь, ходите.

Они выходят из ресторана на ветер.

Похоже, что официантка, подошедшая к моему столику принять заказ, действительно потрясена.

– Обожрались таблеток, скоты. Я была в других местах, кроме Долины, и не так уж там хорошо, – говорит она мне.

По дороге домой останавливаюсь возле газетного киоска купить порножурнал, на обложке – две девушки со стеками. Я стою, замерев, улицы пусты, и так тихо, что слышно шуршание газет и журналов, мальчик-киоскер выбегает, придавливает пачки камнями, чтобы все не разлетелось. Мне также слышно, как воют койоты, лают собаки, а наверху на холмах шумят пальмы. Я сажусь в машину, с минуту ветер раскачивает ее, потом я еду к дому, в сторону холмов.

Ночью в постели я слышу, как во всем доме грохочут окна, мне дурно, я не перестаю думать о том, что они лопнут и вылетят. Это будит меня, я сажусь в кровати, смотрю на окно, потом перевожу взгляд на портрет Элвиса, глаза которого смотрят в окно, сквозь окно, в ночь, его лицо кажется почти встревоженным тем, что он, может быть, видит, слово «Доверие» над обеспокоенным лицом. Я думаю об афише на Сансете, о том, как смотрел мимо меня в «Кафе-казино» Джулиан, и когда я наконец засыпаю, уже канун Рождества.

За день до Рождества мне звонит Дэниел и говорит, что чувствует себя лучше, что тогда на его вечерине кто-то подсунул ему не те колеса. Дэниел также думает, что Ванден, девушка, с которой он виделся в Нью-Гэмпшире, беременна. Он помнит, она полу-в-шутку упомянула об этом на какой-то сходке перед его отъездом. Пару дней назад Дэниел получил от нее письмо. Он говорит мне, что Ванден может и не вернуться; что она, возможно, организует в Нью-Йорке панк-группу под названием «Паутина»; что она, может быть, живет в Вилледже с этим ударником из школы; что они, может быть, купят кабриолет, дабы предстать перед кем-то в «Пепперминт-лаунж» или «CBGB»; что она то ли уедет из Лос-Анджелеса, то ли останется; что ребенок этот то ли Дэниела, то ли нет; что она то ли сделает аборт, то ли не сделает; что ее родители развелись, мать переезжает обратно в Коннектикут, и она, может быть, а может, и нет, поедет туда, останется там на месяц или типа того, а ее отец, какая-то большая шишка в Эй-би-си, за нее волнуется. Он говорит, письмо было не очень ясное.

Я лежу на кровати, смотрю MTV, телефон покоится у меня на шее, я советую Дэниелу не беспокоиться, спрашиваю, вернулись ли на Рождество родители. Дэниел говорит, что они будут отсутствовать еще две недели, а он собирается провести Рождество с друзьями в Бель-Эр. Он думал поехать туда со знакомой девушкой из Малибу, но у нее месячные, и ему кажется, что это не самая лучшая мысль; я соглашаюсь. Дэниел спрашивает, не связаться ли ему с Ванден, и я поражен, как много сил требуется, чтобы заставить себя убеждать его таки связаться, он говорит, что не видит смысла, потом: «С Рождеством, чувак». И мы вешаем трубки.

Я сижу вместе с родителями и сестрами в главном зале «Чейзена», уже поздно, полдесятого или десять, канун Рождества. Вместо того чтобы есть, я смотрю на свою тарелку, вожу по ней вилкой взад-вперед, полностью зациклившись на прокладываемых в горошке бороздках. Отец удивляет – подливает мне шампанского. Сестры выглядят скучающими, загорелыми, говорят о подругах-анорексичках, какой-то модели Кельвина Кляйна и кажутся старше, чем я помню, даже еще старше, когда, держа бокалы за ножки, медленно пьют шампанское; они рассказывают мне анекдоты, которых я не понимаю, и говорят отцу, чего бы хотели на Рождество.

Раньше, вечером, мы заехали за отцом в его пентхаус в Сенчури-Сити. Оказалось, он уже открыл бутылку шампанского и выпил большую ее часть до нашего приезда. Пентхауз в Сенчури-Сити, куда отец перебрался после того, как они с матерью разъехались, довольно большой, с приятной отделкой, в нем вместительная джакузи рядом со спальней, всегда теплая и парящая. Родители, не много сказавшие друг другу после разъезда, который, по-моему, произошел около года назад, нервничали и раздражались из-за того, что праздники должны сводить их вместе; они сидят друг против друга в гостиной, обменявшись примерно четырьмя словами.

– Твоя машина? – спрашивает отец.

– Да, – говорит мать, глядя на маленькую рождественскую елку, которую нарядила его горничная.

– Прекрасно.

Отец допивает бокал шампанского, наливает себе еще. Мать просит передать ей хлеб. Отец вытирает салфеткой губы, откашливается, я напрягаюсь, зная, что он собирается спросить, чего каждый хочет на Рождество, хотя сестры ему уже сказали. Отец открывает рот. Я зажмуриваюсь, он спрашивает, будет ли кто-нибудь десерт. Всего-то. Подходит официант. Я говорю «нет». Я редко смотрю на родителей, все время провожу рукой по волосам, и мне очень не хватает кокаина, да чего угодно, чтобы пройти через это; окидываю взглядом ресторан, заполненный только наполовину, люди едва бормочут, но шепот как-то доносится, и я осознаю: все сводится к тому, что я – восемнадцатилетний мальчик с трясущимися руками, светлыми волосами, зачатками загара, полуудолбанный, который сидит в «Чейзене» на углу Доэни и Беверли и ждет, когда отец спросит его, чего он хочет на Рождество.

Никто особенно не разговаривает, против чего, кажется, возражений нет, по крайней мере у меня. Отец замечает, что один из его деловых партнеров недавно умер от рака поджелудочной железы, а мать говорит, что ее знакомой, напарнице по теннису, сделали мастектомию. Отец заказывает еще одну бутылку – третью? четвертую? – и говорит о еще одной сделке. Старшая из сестер зевает, ковыряется в салате. Я думаю о Блер, одной в постели, гладящей этого глупого черного кота, об афише, гласящей «Исчезни здесь», о глазах Джулиана, о том, продается ли он, о том, что люди боятся слиться и как выглядит ночью бассейн, подсвеченная вода, мерцающая во дворе.

Входит Джаред, не с отцом Блер, а с известной моделью, которая не снимает меховую шубу, а Джаред не снимает темные очки. Еще один человек, знакомый отца из «Уорнер бразерс», подходит к нашему столику и желает нам веселого Рождества. Я не слушаю. Вместо этого смотрю на мать, уставившуюся в свой стакан, одна из сестер рассказывает ей анекдот, она не понимает, заказывает себе выпить. Я думаю, знает ли отец Блер, что Джаред сегодня вечером в «Чейзене» с известной моделью. Я надеюсь, что мне никогда не придется испытать этого снова.

Мы покидаем «Чайзен», улицы пустынны, воздух по-прежнему сух и горяч, все так же дует ветер. На Литл-Санта-Моника лежит перевернутая машина с разбитыми окнами, и, когда мы проезжаем мимо, сестры, вытянув шеи, просят мать, сидящую за рулем, притормозить, но она не делает этого, и сестры недовольны. Подъезжаем к «Джимми», мать останавливает «мерседес», мы выходим, служащий паркует его, мы садимся на кушетку возле небольшого столика в полутьме бара. У «Джимми» пустовато: за исключением редких пар и семьи, сидящей напротив, в баре никого нет. Музыкальный автомат негромко играет «September Song» [24], и отец ворчит – почему, мол, не рождественские гимны. Сестры уходят в уборную и, вернувшись, говорят, что в одной из кабинок видели ящерицу, а мать отвечает, что не поняла.

Я начинаю флиртовать со старшей девушкой из семьи напротив, размышляя, похожа ли наша семья на ее. Девушка очень похожа на ту, с которой я недолго встречался в Нью-Гэмпшире. У нее короткие светлые волосы, голубые глаза, она загорелая; заметив, что я наблюдаю за ней, смотрит в сторону, улыбаясь. Мой отец требует телефон – телефон с длинной выдвижной антенной принесен нам на кушетку – и звонит в Палм-Спрингс своему отцу, мы все желаем ему хорошего Рождества, а я чувствую себя дураком, произнося: «Хорошего тебе Рождества, дедушка», – перед этой девушкой.

По дороге домой, после того, как мы забросили отца в его пентхаус в Сенчури-Сити, я, прижавшись лицом к окну, смотрю на огни Долины, поднимающиеся по холму, пока мы едем по Мал-холланд. Одна из сестер, надев меховую шубку матери, заснула. Открываются ворота, машина въезжает. Мать нажимает на кнопку, закрывающую ворота, я пытаюсь пожелать ей хорошего Рождества, но слова не выходят, и я оставляю ее сидящей в машине.

Рождество в Палм-Спрингс. Оно всегда было жарким. Даже если шел дождь, все равно было жарко. Но одно Рождество, последнее Рождество, после того как все было кончено, после того как бросили старый дом, было жарче, чем те, что остались в памяти людей. Никто не хотел верить, что может наступить такая жара; это было просто невозможно. Но электронное табло на «Секьюрити-нешнл-банке» в Ранчо-Мираж показывало 111, 112, 115 [25], я просто смотрел на цифры, отказываясь верить, что возможна такая адская жара. Но потом я глядел на пустыню, горячий ветер стегал лицо, солнце светило так ярко, что даже темные очки не могли умерить сияния, я щурился, чтобы увидеть, как корчатся, извиваются, буквально плавятся на жаре металлические решетки на переходах, и знал, что надо верить.

Ночи в Рождество были не лучше. В семь часов было еще светло, небо оставалось оранжевым до восьми, горячий ветер проносился по каньонам, фильтруясь над пустыней. Когда темнело по-настоящему, ночи становились жаркими и черными, а иногда по небу тянулись безумные белые облака, исчезая перед рассветом. И было тихо. Было странно ехать при 110 градусах в нервом или втором часу ночи. Машин не было, и если я останавливался на обочине, выключал радио и открывал окна, то не слышал ничего. Только собственное дыхание, порывистое, сухое, неровное. Остановки длились недолго, потому что, поймав отражение своих глаз в зеркале заднего вида – запавших, покрасневших, испуганных, – я в самом деле пугался и быстро ехал домой.

На воздух я выходил только ранними вечерами. Это время я проводил возле бассейна, посасывая замороженные банановые леденцы, читая «Геральд икзэминер», во дворе была тень, бассейн полностью замирал, за исключением случайной ряби, вызванной большими желто-черными пчелами с огромными крыльями и черными стрекозами, падающими в бассейн, сведенными с ума сумасшедшей жарой.

Последнее Рождество в Палм-Спрингс я лежал в кровати, голый, но даже с включенным кондиционером, с вазочкой льда, часть которого лежала завернутая в полотенце рядом с кроватью, я не мог остыть. Картины поездок по городу, горячий ветер на плечах, раскаленный воздух, поднимающийся из пустыни, не давали заснуть, я заставлял себя встать среди ночи, спускался на улицу к освещенному бассейну выкурить косяк, но едва мог дышать. Я все равно курил – только бы уснуть. Оставаться снаружи дольше я не мог. Странные огоньки и звуки у соседей; я возвращался наверх в свою комнату, запирал дверь и засыпал.

Проснувшись днем, я схожу вниз, дедушка говорит, что слышал странные вещи ночью, а когда я спрашиваю, что за странные вещи, он говорит, что сам не понимает, пожимает плечами, наконец говорит, что, должно быть, просто почудилось, ничего не было. Всю ночь лает собака, когда же я просыпаюсь и велю ей замолчать, она – с выпученными глазами, трясущаяся, задыхающаяся – выглядит обезумевшей, но я так и не выхожу посмотреть, почему она лаяла, опять запираюсь в комнате и кладу на глаза холодное мокрое полотенце. На следующий день возле бассейна – пустая пачка из-под сигарет. «Лаки страйк». У нас никто не курит сигарет. На следующий день отец ставит новые замки на все двери и ворота, а мать и сестры, пока я сплю, убирают рождественскую елку.

Несколькими часами позже звонит Блер. Она говорит, что в новом номере «Пипл» фотография ее с отцом на премьере. Еще она говорит, что пьяна, одна дома, а родители где-то на той же улице, у кого-то в просмотровой, глядят черновой монтаж нового отцовского фильма. Она также говорит, что голая, в постели и ей не хватает меня. Слушая, начинаю нервно ходить по комнате. Смотрюсь в зеркало на внутренней стороне дверцы платяного шкафа. Взгляд падает на коробку из-под ботинок в углу шкафа, и под разговор я ее просматриваю. В коробке фотографии: мы с Блер на школьном балу; один из нас в Диснейленде «Ночью выпускников»; вдвоем на пляже в Монте-рее и парочка кадров с вечера в Палм-Спрингс; фотография Блер в Уэствуде, которую я сделал в тот день, когда у нас рано кончились уроки, с инициалами Блер на обороте карточки. Еще я нахожу свою фотографию: в джинсах, без рубашки и ботинок, я лежу на полу в темных очках, волосы мокрые; стараюсь вспомнить, кто ее сделал, но не могу. Разглаживаю ее, пытаясь взглянуть на себя. Думаю о ней еще немного, потом откладываю. В коробке есть и другие фото, но я не могу смотреть на них – старые фото, мои и Блер, я убираю коробку обратно в шкаф.

Закуриваю сигарету, включаю MTV, выключаю звук. Проходит час, Блер продолжает разговаривать, говорит, что я ей все еще нравлюсь, нам снова надо быть вместе, то, что мы не видели друг друга четыре месяца, не причина расходиться. Я говорю, мы были вместе, имея в виду последнюю встречу. Она говорит: «Ты знаешь, о чем я». Сидение в комнате, разговор начинают меня ужасать. Я смотрю на часы. Почти три. Я говорю, что не помню, какими были наши отношения, пытаюсь перевести разговор на другие темы: кино, концерты, ее дела. Когда разговор заканчивается, уже почти рассветает. День Рождества.

Рождественское утро, я крепко укокошенный, одна из сестер подарила мне дорогой, в кожаном переплете, дневник, с большими белыми страницами и числами вверху, элегантно оттиснутыми золотом и серебром. Я благодарю и целую ее, она улыбается, наливает себе еще шампанского. Как-то летом я пытался вести дневник, но у меня не вышло. Я путался, записывал что-то просто так, лишь бы записывать, потом понял, что для дневника этого мало. Я знаю, что не использую и этот, вероятно, возьму его в Нью-Гэмпшир, где он три или четыре месяца пролежит на моем столе, невостребованный, чистый. Мать наблюдает за нами, сидя на краю кушетки в гостиной, потягивая шампанское. Сестры разворачивают подарки равнодушно, с безразличием. Отец выглядит подтянутым, строгим, выписывает чеки сестрам и мне. Я не понимаю, почему он не мог выписать их раньше, но забываю об этом, глядя в окно; горячий ветер проносится по двору. Вода в бассейне рябит.

Солнечная теплая пятница после Рождества, я решаю, что мне надо поработать нал загаром, и с компанией ребят – Блер, Алана, Ким, Рип, Гриффин – еду на пляж. Подъехав ко входу раньше остальных, я сижу на скамейке, пока служитель паркует мою машину, и жду, глядя на песочное пространство, встречающееся с водой там, где кончается земля. Исчезни здесь. Я смотрю на океан до тех пор, пока в своем «порше» не подъезжает Гриффин. Гриффин знаком со служителем, они разговаривают пару минут. Скоро в новеньком «мерседесе» подъезжает Рип, он тоже, кажется, знает служителя, а когда я представляю Рипа Гриффину, они смеются, говоря, что знакомы, я думаю, спали ли они, мне становится так дурно, что я вынужден сесть на скамейку. Алана, Ким и Блер подъезжают в чьем-то «кадиллаке».

– Мы только что завтракали в загородном ресторанчике, – говорит Блер, приглушая радио. – Ким сбилась с дороги.

– Я не сбилась, – говорит Ким.

– Она не верила, что я помню, где мы были, пришлось остановиться на бензоколонке, чтобы спросить дорогу, и Ким взяла у работающего там парня телефон.

– Он был классный, – восклицает Ким.

– Ну и что? Он качает бензин! – вопит Блер, выходя из машины; она великолепно смотрится в закрытом купальнике. – Вы крепко сидите? Его фамилия Лось.

– Мне все равно, как его фамилия. Он абсолютно классный, – повторяет Ким.

Гриффин протащил на пляж ром и кока-колу, мы допиваем, что осталось. Рип практически стянул плавки, открыв линию загара. Я слишком мало намазал кремом для загара грудь и ноги. Алана привезла портативный магнитофон и раз за разом проигрывает одну и ту же песню INXS; беседа о новом альбоме PsychedelicFurs; Блер каждому рассказывает, что Мюриэль только что вышла из «Седарз-Синай»; Алана вскользь упоминает, что звонила Джулиану – спрашивала, не хочет ли он пойти, но никого не было дома. Постепенно все замолкают, сосредоточиваясь на солнце. Начинается какая-то песня Blondie, Блер и Ким просят Алану включить погромче. Мы с Гриффином идем в раздевалку. Дебора Харри спрашивает: «Where is my wave?» [26]

– В чем дело? – спрашивает Гриффин, разглядывая себя в зеркале над раковиной мужского туалета.

– У меня напряг, – говорю я, обливая водой лицо.

– Все будет нормально, – говорит Гриффин. На пляже, под солнцем, глядя на Тихий океан, кажется, можно действительно поверить Гриффину. Я обгораю, заезжаю в «Гельсон» за сигаретами и бутылкой «Перье». Продавец говорит о статистике убийств и, взглянув на меня, почему-то спрашивает, как я себя чувствую. Не ответив, я быстро выхожу из магазинчика. Вернувшись к машине, нахожу на переднем сиденье ящерицу. Приехав домой, принимаю душ, включаю музыку, а потом не могу заснуть; загар неприятен, от MTV болит голова, и я принимаю несколько таблеток нембутала, которые Гриффин отсыпал мне на стоянке у пляжа.

На следующее утро я просыпаюсь поздно от рева Duran Duran из комнаты матери. Дверь открыта, на большой кровати валяются в купальниках сестры, пролистывая старые номера «GQ», смотрят без звука порнофильм на видео. Я сажусь на кровать тоже в одних плавках, они говорят, что мать ушла на ланч, горничная в магазин, я смотрю фильм минут десять, думая, чей он – матери? сестер? Рождественский подарок друга? Человека с «феррари»? Мой? Одна из сестер говорит, что ненавидит, когда показывают, как парень кончает, и я, спустившись к бассейну, начинаю плавать туда и обратно.

Когда мне было пятнадцать, я, только научившись водить машину в Палм-Спрингс, брал отцовский автомобиль, пока родители и сестры спали, и глубокой ночью, опустив верх, катался по пустыне, слушая на полную громкость FleetwoodMac или Eagles; в тишине, пригибая пальмы, дул горячий ветер. Однажды ночью мы с сестрами вместе взяли машину, ночь была безлунной, ветер сильным, я только что сбежал с вечерины, которая выдалась довольно унылой. «Макдональдс», куда мы собирались заехать, был закрыт из-за ветра, оборвавшего электропровода, я очень устал, сестры ругались, и уже по дороге домой в миле впереди я увидел то, что принял сначала за (фейерверк. Подъехав ближе, я понят, что это не фейерверк, а «тойота», припаркованная под изрядным углом к обочине, капот открыт, из двигателя бьет пламя. Ветровое стекло разбито, на бордюре, плача, сидела мексиканская женщина. Позади нее, глядя на вздымающееся пламя, стоят двое или трое детей, тоже мексиканцев, и я удивился, почему не остановились помочь другие машины. Сестры перестали ругаться, велели мне остановить машину, чтобы посмотреть. У меня был порыв остановиться, но я этого не сделал. Я притормозил, а потом резко прибавил, вогнав обратно кассету, которую, заметив огонь, вытащили сестры, включил ее на полную громкость и гнал не останавливаясь на красный, до самого дома.

Я не знаю, почему огонь так подействовал – у меня было видение: ребенок, еще живой, обгорающий в пламени. Может быть, он вылетел через ветровое стекло и упал на двигатель; я спросил сестер, не видели ли они на двигателе горящего, тающего ребенка? Они ответили: «Нет. А ты?» «Не-а…» – на следующий день я просмотрел газеты, убедиться, что не ничего было. Позже вечером я сидел возле бассейна, думая об этом, пока не заснул, но не раньше, нем бассейн почернел, – из-за ветра отключаюсь электричество.

И я помню, что в это время начал собирать вырезки из газет: о двенадцатилетнем мальчишке в Чино, случайно застрелившем брата; о человеке в Индио, пригвоздившем своего ребенка к стене или двери, я не помню, а затем убившем его выстрелом в лицо; о пожаре в доме для престарелых, когда сгорел двадцать один человек; о домохозяйке, которая везла домой детей из школы и, слетев с пятиметровой набережной, погибла на месте с тремя детьми; о человеке, хладнокровно и намеренно переехавшем свою жену где-то возле Рено, так что ее парализовало ниже шеи. Я тогда собрал много вырезок, но, думаю, можно было собрать еще больше.

Субботний вечер, и такими субботними вечерами, когда пойти некуда, концертов в городе нет, а все фильмы просмотрены, большинство людей сидят по домам, приглашают друзей зайти и говорят по телефону. Иной раз кто-нибудь заезжает, поговорит, выпьет что-нибудь, затем вновь садится в машину и едет еще к кому-нибудь. Иногда субботними вечерами три-четыре человека ездят от лома к дому. А кто-то катается в субботу с десяти вечера почти до утра. Заезжает Трент, рассказывает, как «парочка еврейских принцесс-истеричек» якобы видели в Бель-Эр каких-то монстров; идет разговор об оборотнях. Кто-то из принцессиных подружек будто бы исчез. Вчера вечером в Бель-Эр шел розыск, ничего не нашли, за исключением – здесь Трент ухмыляется – трупа изуродованной собаки. Еврейские принцессы, которые, по словам Трента, «вообще без башки», поехали ночевать к подруге в Энчино. Трент говорит, что у еврейских принцесс, видимо перепивших диетколы, была своего рода аллергическая реакция. Может быть, соглашаюсь я; но история меня тревожит. После ухода Трента я пытаюсь позвонить Джулиану, но никто не отвечает, я пытаюсь понять, где бы он мог быть. Вешаю трубку, уверенный, что слышу, как кричат в соседнем доме, ниже по каньону, закрываю окно. Еще слышен собачий лай, «KROQ» играет старую песню Doors, на тринадцатом канале «Война миров» [27], я переключаю на какую-то религиозную программу, где проповедник вопит: «Дайте Господу вас использовать. Господь хочет вас использовать. Расслабьтесь и позвольте Ему вас использовать, вас использовать. Расслабьтесь, – продолжает он свое песнопение. – Использовать вас, использовать». Я пью джин с подтаявшими кубиками льда и, кажется, слышу, как кто-то ломится в дом. Дэниел по телефону говорит, что это, вероятно, мои сестры, пытающиеся достать что-нибудь выпить; из теленовостей я узнаю, что вчера ночью на холмах четверо были забиты насмерть, и большую часть ночи не сплю, глядя в окно на задний двор и ожидая оборотней.

В новом доме Ким, на холме, возвышающемся над Сансетом, ворота открыты, но кажется – машин немного. Вслед за Блер я подхожу к двери, звоню, проходит много времени, прежде чем кто-то отзывается. Наконец Ким открывает дверь. Она одета в обтягивающие потертые джинсы, высокие кожаные ботинки, белую майку; курит косяк. Затянувшись, перед тем как обнять нас, говорит: «С Новым годом», ведет в холл с высоким потолком, говорит, что въехала лишь три дня назад, что «мать в Англии с Мило» и времени обставиться не было. Но на полах ковры, говорит она, и это хорошо, а я не спрашиваю почему. Она говорит, что дом довольно старый, человек, которому он принадлежал раньше, был наци. Во внутреннем дворике стоят огромные горшки с маленькими деревьями и нарисованными на них свастиками.

– Их называют наци-горшками, – поясняет Ким.

Мы идем за ней вниз. Там всего человек двенадцать-тринадцать. Ким говорит, что сегодня вечером должны играть Fear. Ома представляет Блер и меня Спиту, другу барабанщика. У Спита очень бледная кожа, бледнее, чем у Мюриэль, короткие жирные волосы, серьги в ушах и темные крути под глазами. Спит в бешенстве; поздоровавшись, он требует у Ким, пусть что-нибудь сделает с Мюриэль.

– Почему? – спрашивает Ким, затягиваясь.

– Эта сука сказала, что я похож на мертвеца, – жалуется, выкатив глаза, Спит.

– О, Спит, – говорит Ким.

– Она говорит, от меня несет мертвечиной.

– Ну ладно, Спит, кончай, – просит Ким.

– Ты знаешь, я больше не держу дохлятины у себя в комнате. – Он смотрит на Мюриэль со стаканом пунша, смеющуюся в конце длинного бара.

– Ой, она замечательная, Спит, – говорит Ким. – Просто сегодня приняла шестьдесят миллиграммов литиума. Она устала. – Ким поворачивается ко мне и Блер. – Ее мать только-только купила ей за пятьдесят пять тысяч «порш». – Опять смотрит на Спита. – Можешь поверить?

Спит говорит, что не может, что постарается успокоиться, обдумывает, какую поставить музыку.

Ким говорит ему:

– Ну же, – а потом, прежде чем он успевает двинуться к стерео: – Слушай, Спит, не опускай Мюриэль. Просто молчи. Она только вышла из «Седарз-Синай» и как только выпьет, все будет в порядке. Она просто немного напрягается.

Спит пропускает это мимо ушей, достает старую пластинку Oingo Boingo.

– Могу я поставить эту?

– Слушай, давай попозже, а?

– Ким-бер-ли, мне становится скучно, – цедит он сквозь зубы.

Ким вынимает из заднего кармана косяк, протягивает ему.

– Остынь, Спит.

Спит благодарит, садится па кушетку возле камина, задрапированного гигантским американским флагом, и долго глядит на косяк, прежде чем закурить.

– Да, вы двое отлично выглядите, – говорит Ким.

– Ты тоже, – отвечает Блер.

Я киваю. Я усталый, немного удолбанный, на самом деле не хотел идти, но Блер заехала ко мне, мы пошли купаться, затем в постель, и тут позвонила Ким.

– А Алана придет? – спрашивает Блер.

– Нет, она не может. – Качая головой, Ким делает еще одну затяжку. – Собирается в Спрингс.

– А Джулиан? – спрашивает Блер.

– Не-а. Слишком занят, все время ебется за деньги с адвокатами с Беверли-Хиллз, – вздыхает Ким, затем смеется.

Я собираюсь спросить, что она имеет в виду, но внезапно ее кто-то зовет, и Ким, сказав: «Ой, черт, алкоголь прибыл», выходит, я смотрю за большой освещенный бассейн на Голливуд; под неоновым малиновым небом покрываю огней, Блер спрашивает, все ли со мной в порядке, я отвечаю: «Конечно».

Молодой парень, лет восемнадцати-девятнадцати, вносит большую картонную коробку, ставит на стойку бара, Ким что-то подписывает, дает ему чаевые, он говорит: «С Новым годом, чуваки» – и уходит. Ким вынимает из ящика бутылку шампанского, со знанием дела открывает ее.

– Все берите бутылки. Это «Перье-Жуэ». Охлажденное.

– Ты убедила меня, крысюга, – подбегает Мюриэль, обнимает Ким, Ким дает ей бутылку.

– Спит обиделся на меня? Я только сказала, что он похож на мертвеца, – говорит Мюриэль, открывая бутылку. – Привет, Блер, привет, Клей.

– Он рвет и мечет, – говорит Ким. – Погода такая или еще что-то.

– Он просто слабоумный. Говорит мне: «Я раньше хорошо учился в школе, до того как меня вышибли». А? Ну что это, блядь, значит? – спрашивает Мюриэль. – Кроме того, этот идиот прикуривает от паяльной лампы.

Ким пожимает плечами, делает еще глоток.

– Мюриэль, ты выглядишь превосходно, – отмечает Блер.

– О, Блер, ты выглядишь изумительно, как всегда, – говорит Мюриэль, делая глоток. – Ой, господи, Клей, ты должен дать мне поносить эту жилетку.

Открывая бутылку, я смотрю вниз. Жилетка всего-навсего в серо-белую клетку, один из ее квадратиков темно-красный.

– Похоже, что тебя пырнули. Пожалуйста, дай поносить, – умоляет Мюриэль, дотрагиваясь до жилетки.

Я улыбаюсь, глядя на нее, потом понимаю, что она абсолютно серьезна. Слишком усталый, чтобы отказывать, я стягиваю жилетку и передаю ей, а она, смеясь, надевает:

– Я отдам, отдам, не волнуйся.

Назойливый фотограф снимает всех в комнате. Он подходит к каждому, наставляет камеру в лицо, делает два-три кадра, потом приближается ко мне, вспышка на секунду ослепляет, я делаю еще глоток из бутылки. Ким принимается зажигать по всей комнате свечи, Спит ставит альбом X, кто-то к одной из голых стен пришпиливает воздушные шары, и те, полунадутые, висят, словно прилипнув. Дверь, ведущая к бассейну и на веранду, открыта, к ней тоже приколота пара шариков; мы выходим наружу, к бассейну.

– Чем занимается твоя мать? – спрашивает Блер. – Она больше не гуляет с Томом?

– А ты где это слышала? В «Инкуайере»? – смеется Ким.

– Нет. Я видела их фото в «Голливуд-репортере».

– Она в Англии с Мило, я же сказала тебе, – говорит Ким; мы подходим к освещенному бассейну. – По крайней мере, я читала это в «Верайети».

– А ты? – спрашивает Блер, улыбаясь. – Ты с кем видишься?

– Moi? [28]– смеется Ким, называя какого-то известного молодого актера, с которым я, кажется, учился в школе; не помню.

– Я слышала об этом. Хотела всего лишь удостовериться.

– Это правда.

– Он не был на твоем рождественском вечере, – замечает Блер.

– Не был? – Ким кажется обеспокоенной. – Ты уверена?

– Он не был, – говорит Блер. – Ты его видел, Клей?

– Нет, не видел, – отвечаю я, не уверенный в этом.

– Это странно, – говорит Ким. – Наверное, был на съемках.

– И как он?

– Очень милый, он действительно милый.

– А Димитрий?

– Ой, ну и что, – говорит Ким.

– Он знает? – спрашивает Блер.

– Возможно. Я не уверена.

– Ты думаешь, он огорчен?

– Послушай, Джефф – это времяпрепровождение. Мне нравится Димитрий.

Димитрий возле бассейна играет на гитаре; сильно загорелый, с короткими светлыми волосами, он сидит в шезлонге и берет странные, жутковатые аккорды, а потом принимается снова и снова пилить один и тот же рифф, и Ким смотрит на него, ничего не говоря. Внутри звонит телефон, Мюриэль, маша рукой, зовет:

– Тебя, Ким.

Ким возвращается в дом, я собираюсь спросить Блер, не хочет ли она уйти, но Спит, все еще куря косяк, подходит с каким-то серфингистом к Димитрию и говорит:

– У Хестона есть отличная кислота.

Серфингист со Спитом смотрят на Блер, подмигивают, она поглаживает мой зад, закуривает сигарету.

– А где Ким? – спрашивает Спит. Димитрий не отвечает, он, бренча на гитаре, уставился в бассейн. Потом смотрит на нас четверых, стоящих вокруг, минуту кажется, что он собирается что-то сказать. Но он ничего не говорит и, вздохнув, опять смотрит на воду.

Подходят молодая актриса с известным режиссером, которого я однажды встречал на вечере у отца Блер, они оценивают расклад и уходят к Ким, только что закончившей говорить по телефону, она сообщает им, что мать в Англии с Мило, и режиссер говорит – последнее, мол, что он слышал, это что она была на Гавайях, а еще может заехать Томас Ногути; когда же актриса и режиссер уходят, Ким подплывает к нам с Блер и говорит, что звонил Джефф.

– Что он сказал? – спрашивает Блер.

– Он мудак. Он в Малибу с каким-то серфингистом, они там зависли в его доме.

– А чего он хотел?

– Пожелать мне счастливого Нового года, – Ким выглядит огорченной.

– Ну, это же замечательно, – с надеждой говорит Блер.

– Он сказал: «С Новым годом, пизда».

Ким закуривает сигарету, бутылка шампанского в ее руке почти пуста. Она едва не плачет, собирается сказать еще что-то, но подходит Спит и говорит, что Мюриэль заперлась в комнате Ким, поэтому Ким, Спит, Блер и я идем в дом, наверх, по коридору, к двери Ким; Ким пытается открыть ее, но та заперта.

– Мюриэль, – зовет она, стучась. Никто не отвечает.

Спит барабанит по двери, потом пинает ее.

– Не разъеби дверь, Спит, – говорит Ким, затем кричит: – Мюриэль, выходи!

Я смотрю на Блер, она выглядит обеспокоенной.

– Как ты думаешь, с ней все нормально?

– Не знаю, – говорит Ким.

– Что она делает? – интересуется Спит.

– Мюриэль? – снова зовет Ким.

Спит, прислонившись к стене, закуривает еще один косяк. Приходит фотограф, снимает нас. Дверь медленно открывается, за ней стоит Мюриэль; похоже, она плакала. Она впускает в комнату Спита, Ким, Блер, фотографа и меня, закрывает дверь, запирает ее.

– Ты как? – спрашивает Ким.

– Со мной все отлично, – говорит она, вытирая лицо.

В комнате темно, только в углах горит пара свечей. Мюриэль садится рядом с одной из них, с ложкой и шприцем, с ваткой, небольшим кусочком сложенной бумажки с коричневатым порошком. В ложке уже есть немного порошка. Мюриэль мочит малюсенький кусочек ваты, кладет его в ложку, затем тычет в ватку иглой и набирает шприц. Закатав рукав, вынимает в темноте ремень и затягивает его выше локтя. Я замечаю дорожку уколов, смотрю на Блер, не отрывающую глаз от руки.

– Что тут происходит? – спрашивает Ким, – Мюриэль, что ты делаешь?

Мюриэль не отвечает, бьет по руке, чтобы найти вену, я смотрю на свою жилетку, меня ведет, оттого что и впрямь похоже, будто Мюриэль пырнули.

Мюриэль берет в руку шприц, Ким шепчет: «Не делай этого», но ее губы дрожат, она возбуждена, я выдавливаю полуулыбку, мне кажется, что она говорит не всерьез, а когда игла входит в руку Мюриэль, Блер встает: «Я ухожу» – и выходит из комнаты. Мюриэль закрывает глаза, шприц медленно наполняется кровью.

Спит говорит:

– Это круто. Фотограф делает кадр.

Когда я закуриваю сигарету, мои руки заметно дрожат.

Мюриэль начинает плакать, Ким гладит ее по голове, но Мюриэль продолжает плакать и течь из всех щелей, кажется, на самом деле она смеется, помада размазана по губам и носу, щеки в потеках туши.

В полночь Спит пытается запустить несколько ракет, но лишь две отрываются от земли. Ким обнимает Димитрия, который, кажется, этого не замечает или ему все равно, он бросает гитару рядом с собой, смотрит в бассейн, мы полукругом стоим возле, кто-то приглушает музыку, так что слышны звуки празднующего города, но слушать там особенно нечего, я все время поглядываю в гостиную, где на кушетке в темных очках лежит Мюриэль, курит и смотрит MTV. Слышно, как на холмах лопаются окна, начинают выть собаки, взрываются шары. Спит роняет бутылку шампанского, американский флаг, висящий занавеской над камином, шевелится под горячим бризом, Ким поднимается и закуривает еще один косяк. Блер шепчет мне: «С Новым годом», снимает туфли и сует ноги в теплую, освещенную воду. Fear так и не приезжают, и вечер заканчивается быстро.

Дома этой же ночью, где-то под утро, я сижу в своей комнате, устав от видеоклипов, смотрю по кабельному телевидению религиозную программу, на экране двое ребят, священники, а может быть, проповедники, сорока – сорока пяти лет, в строгих костюмах, при галстуках, в розовых солнечных очках, разговаривают о пластинках LedZeppelin, о том, что, если проиграть их задом наперед, «можно услышать тревожные фразы о дьяволе». Один из них встает и ломает пластинку, складывает ее пополам со словами:

– И поверьте мне, как богобоязненному христианину, мы этого не допустим.

Он говорит, что обеспокоен – пластинки наносят вред молодым людям.

– А молодежь – будущее нашей страны! – кричит он, ломая еще одну пластинку.

Звонит Рип.

– Джулиан хочет увидеться с тобой, – говорит он.

– Со мной?

– Да.

– Он сказал зачем? – спрашиваю я.

– Нет. Он не знал твоего номера, и я ему дал.

– Он не знал моего номера?

– Он так сказал.

– По-моему, он мне не звонил.

– Он сказал, ему надо поговорить с тобой. Послушай, чувак, я не люблю передавать звонки, так что будь благодарен.

– Спасибо.

– Он сказал, что будет сегодня днем в три сорок в «Китайском театре». Думаю, ты можешь встретить его там.

– А что он там делает? – спрашиваю я.

– А ты как думаешь?

Я решаю встретиться с Джулианом. Еду к «Китайскому театру» на бульваре Голливуд и там недолго смотрю на отпечатки ног. За исключением молодой пары, фотографирующей отпечатки, и подозрительного вида парня восточной наружности, стоящего возле билетной кассы, никого нет. Загорелый светлый билетер в дверях говорит мне:

– Привет, я тебя знаю. Два года назад на вечере в Санта-Монике, верно?

– Я так не думаю, – отвечаю я.

– Точно. Вечер у Киккера. Помнишь?

Я говорю: «Не помню», потом спрашиваю, открыта ли лавочка. Билетер кивает, впускает меня, и я покупаю кока-колу.

– Но кино уже началось, – замечает он.

– Ничего. Я не хочу смотреть кино, – отвечаю я.

Подозрительный восточный парень все время смотрит на часы и наконец уходит. Я допиваю кока-колу, жду до четырех. Джулиан так и не появляется.

Я подъезжаю к дому Трента, но Трента нет, я сижу в его комнате, включив видеомагнитофон, звоню Блер спросить, что она делает вечером, может, пойдем в клуб, посмотрим кино, и она говорит: «Давай». Я начинаю рисовать на кусочке бумаги рядом с телефоном, повторяя записанные на ней телефонные номера.

– Джулиан хотел встретиться с тобой, – говорит Блер.

– Да. Я слышал. Он сказал зачем?

– Не знаю, зачем он хочет тебя увидеть. Он просто сказал, что ему надо поговорить с тобой.

– У тебя есть его номер? – спрашиваю я.

– Нет. Они поменяли все номера в доме в Бель-Эре. Я думаю, что он, вероятно, в доме в Малибу. Хотя не уверена… Какое это имеет значение? Он, должно быть, не так уж хочет.

– Ладно, – начинаю я, – может, я заеду в дом в Бель-Эре.

– Хорошо.

– Если придумаешь что-нибудь насчет вечера, позвони, хорошо? – говорю я.

– Хорошо.

Следует долгое молчание, она еще раз произносит: «Хорошо» и вешает трубку.

В доме в Бель-Эре Джулиана нет, но на двери записка, гласящая, что он может быть в одном доме на Кинг-роуд. Джулиана нет и в доме на Кинг-роуд, во дворе какой-то парень, с короткими светло-платиновыми волосами, в подтяжках и в плавках, качает железо. Он опускает гири, закуривает сигарету и предлагает мне колеса. Я спрашиваю, где Джулиан.

Возле бассейна в шезлонге лежит девушка, светловолосая, пьяная, голос у нее сильно утомленный:

– О, Джулиан может быть где угодно. Он тебе должен деньги? – Девушка вынесла наружу телевизор и смотрит какое-то кино о пещерных людях.

– Нет, – говорю я.

– Тебе повезло. Он обещал заплатить мне за грамм кокаина, который я ему дала. – Она покачала головой. – Не тут-то было. Так и не вернул. – Снова качает головой, медленно, голос тягуч, рядом стоит полупустая бутылка джина.

Штангист в подтяжках спрашивает, не хочу ли я купить пиратскую копию «Храма судьбы». Я отказываюсь, прошу передать Джулиану, что я заходил. Штангист, словно не понимая, кивает головой, девушка спрашивает, есть ли у него контрамарки на концерт MissingPersons. Он говорит: «Да, милая», и она прыгает в бассейн. Одного из пещерных людей сбрасывают со скалы, и я сваливаю.

По дороге к машине я наталкиваюсь на Джулиана. Бледный под загаром, он выглядит далеко не на «пять», он так похож на мертвеца, что, кажется, рухнет сейчас прямо здесь, но рот его открывается, и он выдавливает:

– Привет, Клей.

– Привет, Джулиан.

– Хочешь обдолбиться?

– Не сейчас.

– Я рад, что ты заскочил.

– Слышал, ты хотел меня видеть.

– Да.

– Чего ты хотел? Что случилось? Джулиан смотрит под ноги, потом на меня, щурится на заходящее солнце и говорит:

– Деньги.

– Для чего? – спрашиваю я через некоторое время.

Он смотрит в землю, дотрагивается сзади до своей шеи и говорит:

– Знаешь, давай поедем в «Галерию», а? Давай?

Я не хочу ехать в «Галерию», не хочу давать Джулиану денег, но день солнечный, мне нечего особенно делать, и я еду за Джулианом в Шерман-Оукс.

Мы сидим за столиком в «Галерии». Джулиан щиплет чизбургер, но на самом деле не ест. Берет салфетку, подтирает кетчуп. Я пью кока-колу. Джулиан говорит, что ему нужны деньги, наличные.

– Для чего? – спрашиваю я.

– Ты будешь картошку?

– Не мог бы ты, так сказать, перейти к делу?

– На аборт кое-кому. – Он откусывает кусок чизбургера, берет испачканную кетчупом салфетку, кладет ее на стол позади нас.

– На аборт?

– Да.

– Кому?

Следует долгая пауза, Джулиан говорит:

– Одной девушке.

– Я так и подумал. Но кто она?

– Она живет с друзьями в Уэствуде. Послушай, ты можешь одолжить или нет?

Я смотрю на людей, гуляющих по первому этажу «Галерии», представляю, что бы произошло, если бы я полил их кока-колой.

– Да, – наконец отвечаю я. – Кажется, могу.

– Ara. Это отлично, – с облегчением говорит Джулиан.

– А что, у тебя нет денег? – спрашиваю я. Джулиан кидает на меня взгляд и говорит:

– Ну, сейчас нет. Потом – да, но, м-м, знаешь, будет уже поздно. А я не хочу продавать «порш». То есть это будет облом. – Он делает длинную паузу, ковыряет пальцем чизбургер.

– Просто на аборт? Он деланно смеется.

Очень сомневаюсь, говорю я Джулиану, что надо продать «порше», чтобы заплатить за аборт.

– Ну, зачем на самом деле? – спрашиваю я.

– Что ты хочешь сказать? – говорит он, уходя в глухую оборону. – На аборт.

– Джулиан, это слишком большие деньги для аборта.

– Ну, доктора дорогие, – медленно, неубедительно произносит он. – Она не хочет обращаться в одну из этих больниц. Я не знаю почему. Просто не хочет.

Я вздыхаю, откидываюсь на стуле.

– Клянусь богом, Клей, они на аборт.

– Джулиан, да ладно.

– У меня есть кредитные карточки и счет, но я думаю, родители их заморозили. Мне нужны наличные. Ты дашь деньги или нет?

– Да, Джулиан, дам, я просто хочу, чтобы ты сказал на что.

– Я сказал.

Мы встаем, начинаем гулять вокруг «Галерии». Улыбаясь нам, мимо проходят две девушки. Джулиан улыбается в ответ. Мы останавливаемся у какого-то магазина панк-одежды, Джулиан отыскивает пару полицейских ботинок и рассматривает их.

– Вот эти клевые, – говорит он. – Мне нравятся.

Он кладет их обратно, принимается грызть ногти. Берет ремень, черный, кожаный, разглядывает его. Я вспоминаю, как в пятом классе после школы Джулиан играл со мной в футбол и как на следующий день, на одиннадцатилетие Джулиана, мы с ним и Трентом ходили в «Волшебную гору».

– Помнишь пятый класс? – спрашиваю я. – Спортивный клуб, после школы?

– Не помню, – отвечает Джулиан.

Он берет еще один кожаный ремень, кладет обратно, и мы уходим из «Галерии».

Тем же вечером, после того как Джулиан сказал, что ему нужны деньги, попросив завезти их через два дня, я возвращаюсь домой; звонит телефон, это Рип, который спрашивает, виделся ли я с Джулианом. Я отвечаю: «Нет». Рип спрашивает, не нужно ли мне чего. Я говорю, мне надо четыре грамма. Он долгое время молчит, затем говорит:

– Шестьсот.

Я смотрю на плакат Элвиса Костелло, потом в окно, потом считаю до шестидесяти. К концу счета Рип так ничего и не произнес.

– Хорошо? – спрашиваю я.

– Хорошо, – говорит Рип. – Завтра. Может быть.

Я встаю, еду в магазин пластинок, прохожу через воротца, просматриваю стеллажи. Не нахожу ничего нового, чего бы я хотел. Беру несколько пластинок, разглядываю конверты и не успеваю оглянуться, как проходит час – на улице почти темно.

В магазин заходит Спит, я едва не подхожу к нему поздороваться, спросить о Ким, но замечаю у него на руке дорожку уколов и выхожу из магазина, не уверенный, что Спит меня вообще вспомнил бы. Подходя к машине, вижу идущих навстречу Алану, Ким и еще блондинистого рокабильщика по имени Бенджамин. Сворачивать поздно, поэтому, улыбаясь, я иду к ним, и вчетвером мы оказываемся в каком-то суси-баре в Студио-Сити.

В суси-баре в Студио-Сити Алана в основном молчит. Она все время смотрит на свою диетколу, закуривает сигареты, тушит после нескольких затяжек. Когда я спрашиваю ее о Блер, она, взглянув на меня, отвечает:

– Ты правда хочешь знать? – И мрачно улыбается: – Похоже, тебя на самом деле волнует.

Я отворачиваюсь, слегка торкнутый, беседую с этим Бенджамином, который ходит в Оуквуд. Кажется, угнали купленный ему отцом БМВ, он без остановки мелет о том, как ему повезло, что нашел новый «БМВ-320» такого же оттенка зеленого, как тот, что был. Он говорит:

– То есть я не могу поверить, что нашел ее. А ты?

– Нет. Не могу, – отвечаю я, кидая взгляд на Алану.

Ким кормит Бенджамина кусочками суси, он отхлебывает глоток сакэ, которое получил по фальшивому документу, заводит разговор о музыке.

– Новая волна. Пауэр-поп. Примитивная музыка. Все это херня. Рокабилли – это да. Я не имею в виду халявщиков типа StrayCats, я имею в виду настоящее рокабилли. Собираюсь вот в апреле в Нью-Йорк посмотреть на рокабилльную тусовку. Хотя не уверен, что она будет там. Наверно, она будет в Балтиморе.

– Да, в Балтиморе, – соглашаюсь я.

– Я тоже люблю рокабилли, – говорит Ким, вытирая руки. – Но я все еще торчу с PsychedelicFurs, и мне нравится новая песня HumanLeague.

Бенджамин говорит:

– HumanLeagueдавно отстой. Пройдены. Кончились. Ким, да ты вообще не в курсе.

Ким пожимает плечами. Я думаю, где Димитрий и по-прежнему ли Джефф торчит с каким-то серфингистом в Малибу.

– Нет, я хочу сказать, ты правда не знаешь, – продолжает он. – Могу спорить, даже не читаешь

«Фейс». А надо бы. – Он вновь раскуривает сигарету.

– Надо.

– Почему надо? – спрашиваю я. Бенджамин смотрит на меня, проводит пальцами по своему помпадуру и произносит:

– Иначе станет скучно.

Я киваю, договариваюсь с Ким встретиться позже у нее с Блер, еду домой, потом с матерью обедать. Вернувшись домой, долго стою под холодным душем, сажусь на пол кабины, подставляя себя под напор воды.

Приехав к Ким, обнаруживаю у нее Блер с «юр-денсоновским» пакетом на голове. Когда я вхожу в комнату, она вздрагивает и, обернувшись, приглушает музыку.

– Кто это?

– Это я, – говорю я. – Клей.

Она снимает пакет, улыбается и говорит, что у нее была икота. У ног Блер большая собака, я нагибаюсь, глажу собаку по голове. Из ванной выходит Ким, затягивается от сигареты, которую курила Блер, бросает ее на пол. Она вновь прибавляет звук – какая-то песня Принса.

– Господи, Клей, вид у тебя как будто обкислоченный, – говорит Блер, закуривая другую сигарету.

– Я обедал с матерью, – отвечаю я. Собака, подцепив сигарету лапой, съедает ее. Ким рассказывает о своем бывшем парне, у которого однажды был дурной трип.

– Он принял кислоту и не возвращался шесть недель. Родители послали его в Швейцарию.

Ким поворачивается к Блер, которая смотрит на собаку. Собака заглатывает остатки сигареты.

– Я достаточно одета? – спрашивает Ким. Блер кивает, советует ей снять шляпку.

– Надо? – неуверенно спрашивает меня Ким.

– Пожалуй, почему бы и нет? – Я вздыхаю, сажусь на кровать Ким.

– Слушайте, еще рано. Может, пойдем в кино? – предлагает Ким, глядя в зеркало, снимая шляпку.

Поднимаясь, Блер говорит:

– Хорошая мысль. А что идет? Собака кашляет и вновь глотает.

Мы едем в Уэствуд. Фильм, который хотят посмотреть Ким и Блер, начинается в десять, он о группе молоденьких и хорошеньких студенток, которым режут глотки, а потом бросают в бассейн. Большую часть фильма я не смотрю, только кровавые сцены. Мои глаза все время бродят по экрану, по двум зеленым табло «Выход», висящим над дверьми в задней части зала. Фильм заканчивается неожиданно, Ким вместе с Блер задерживаются, чтобы посмотреть титры, и узнают массу имен. По пути на выход Блер и Ким замечают Лин, Блер хватает меня за руку со словами: «О, нет».

– Обернитесь, обернитесь. Лин здесь, – шепчет назойливо Ким. – Не говорите ей, что мы видели ее сегодня на третьем канале.

– Поздно, – улыбается Блер. – Здравствуй, Лин.

Лин сильно загорелая, в потертых джинсах и очень открытой майке «Хард-рок-кафе», вместе с ней молоденький светлый парень, тоже сильно загорелый, в темных очках и шортах.

Лин орет:

– О господи, Блер. Кимми!

Лин и Блер обнимают друг друга, потом обнимаются Лин и Ким, делая вид, что целуют друг друга в щеку.

– Это Трой, – говорит Лин, представляя парня.

– Это Клей, – говорит Блер, положив руку на мое плечо.

– Привет, Трой, – здороваюсь я.

– Привет, Клей, – отвечает он.

Мы жмем руки, рукопожатие у обоих вялое и дрожащее, девушки кажутся обрадованными.

– Ой, господи, Блер, мы с Троем были сегодня на третьем канале! Ты нас видела? – спрашивает Лин.

– Нет, – отвечает Блер с огорчением в голосе, кидая взгляд на Ким.

– А ты? – спрашивает Лин у Ким. Ким качает головой.

– Да, я тоже не видела. На самом деле мне показалось, что один раз я себя видела, но не уверена. Ты меня видел, Трой?

Трой качает головой, проверяя свои ногти.

– Троя показали, а меня потеряли, я танцевала вместе с Троем. Вместо меня сняли какую-то сучку из Долины, танцевавшую рядом. – Она вытаскивает сигарету, ищет зажигалку.

– Может, повторят, ты сможешь все как следует рассмотреть, – говорит Блер, почти ухмыляясь.

– Ну да, конечно, повторят, – соглашается Ким, тоже ухмыляясь, глядя свысока на Троя.

– Правда? – с надеждой спрашивает Лин. Я даю ей прикурить.

– Да-а, они все крутят по нескольку раз, – уверяет Блер. – Все, все.

Мы так и не попадаем в клуб «Нигде». Ким забывает дорогу и адрес, поэтому мы едем в «Барниз-бирнери», молча сидим там. Ким говорит о своем вечере, я гоняю шары, а когда Блер заказывает выпить, официантка просит показать какой-нибудь документ, Блер показывает фальшивый, официантка приносит выпить, Блер отдает бокал Ким, которая быстро выпивает и говорит Блер, чтобы та заказала еще один. Обе они разговаривают о том, как отвратительно выглядела Лин на третьем канале.

Позвонив мне на следующий вечер, Трент говорит, что у него депрессия, нет больше кокаина, не может найти Джулиана, проблемы с какой-то девушкой.

– Мы пошли на вечер вчера… – начинает Трент и замолкает.

– Ну? – спрашиваю я, лежа в постели и уставившись в телевизор.

– Я не знаю, по-моему, она еще с кем-то встречается… – Он снова медлит, – У нас что-то не идет. Я обломался.

Еще одна долгая пауза.

– Да? Обломался? – спрашиваю я.

– Пошли в кино, – предлагает Трент.

Мне требуется время, чтобы что-то сказать, пока на кабельном канале в замедленной съемке и черно-белом изображении взрывается дом.

По дороге к «Беверли-центру» Трент курит косяк, говорит, что девушка живет где-то рядом, а я немного похож на нее.

– Отлично, – говорю я.

– Девки ебнутые. Особенно эта. Она настолько ебнутая. На кокаине. На этом, как его, прелудине, еще на спиде. Бог ты мой. – Трент делает еще затяжку, передает мне, опускает стекло и смотрит в небо.

Мы ставим машину, проходим через пустой яркий «Беверли-центр». Все магазины закрыты, мы поднимаемся на верхний этаж, где показывают кино, белизна пола, потолка и стен подавляет, быстро проходим через пустой холл, не встречаем никого, пока не подходим к кинотеатру. Возле билетной кассы трутся несколько человек. Мы покупаем билеты, идем в тринадцатый зал, в нем мы с Трентом одни, и внутри маленького узкого помещения взрываем еще один косяк.

Когда через девяносто минут или, может, часа через два мы выходим из кинотеатра, какая-то девушка с розовыми волосами и закинутыми на плечо роликовыми коньками подходит к Тренту.

– Трент, о господи. Ну разве это место не улет? – визгливо говорит она.

– Привет, Ронетт, что ты здесь делаешь? – Трент абсолютно удолбанный, заснул во время второй серии.

– Так, тусуюсь.

– Да, Ронетт, это Клей. Клей, это Ронетт.

– Привет, Клей, – кокетливо говорит она. – Эй, а вы что смотрели? – Она разворачивает пластинку жвачки, запихивает ее в рот.

– У-у-у… в тринадцатом зале, – неуверенно отвечает Трент, глаза красные, полуприкрыты.

– А как называлось? – спрашивает Ронетт.

– Я забыл, – говорит Трент, смотрит на меня. Я тоже забыл, пожимаю плечами.

– Трент, не подвезешь меня? Ты на машине? – спрашивает она.

– Нет, то есть да. Клей на машине.

– Ой, Клей, ты не мог бы подвезти?

– Конечно.

– Отлэ. Дайте я их надену, и поедем. Когда мы идем через холл, охранник, сидящий в одиночестве на скамейке и курящий сигарету, говорит Ронетт, что в «Беверли-центре» кататься на роликах запрещено.

– Это круто, – замечает Ронетт и катится дальше.

Охранник все так же сидит, делает еще затяжку, смотрит, как мы уходим.

В машине Ронетт рассказывает, что только что закончила записывать вокал, вернее, подпевки, на новом альбоме Бандарасты.

– Но мне не нравится Бандараста. Он почему-то всегда называет меня Чума. Мне не нравится, когда меня зовут Чумой. Совсем не нравится.

Я не спрашиваю, кто такой Бандараста; вместо этого спрашиваю, певица ли она.

– Ну, можно и так сказать. На самом деле я парикмахер. Понимаешь, я не сдала, вылетела из универа, теперь просто оттягиваюсь. Еще я рисую… о, спасибо, что напомнил, – я оставила свои картины у Devo. Мне кажется, они хотят использовать их в клипе. В общем… – Она смеется, замолкает, выдувает пузырь жвачки, тот лопается. – Что ты спросил, я забыла?

Я замечаю, что Трент заснул, и даю ему в живот.

– Я не сплю, чувак, не сплю. – Он садится, опускает свое стекло.

– Кле-ей, – настаивает Ронетт. – Что ты спросил, я забыла?

– Чем ты занимаешься? – спрашиваю я, раздраженный, пытаясь не заснуть.

– А, я стригу во «Флипе». Ой, пожалуйста, включи эту песню погромче. Обожаю ее. Они будут в «Паласе» в пятницу.

– Трент, проснись, мудак, – громко, чтобы перекричать музыку, говорю я.

– Я не сплю, чувак, не сплю. Просто глаза устали.

– Открой их, – повторяю я.

Он разлепляет веки, окидывает взглядом машину.

– Отличная прическа, – обращается он к Ронетт.

– Сама сделала. Мне приснился сон, в нем я видела, как растаял мир. Я стояла на Ла-Сьенега и оттуда видела весь мир, как он таял, это было круто, вполне реалистично. Я подумала: а что если бы сон стал явью, как бы я могла помешать этому, знаешь?

Я киваю.

– Как я могу изменить вещи, знаешь? Тогда я подумала, что, если вставить кольца в уши или что-то в этом роде, вроде как изменить свой физический образ, мир не растает. Я покрасила волосы, и розовый цвет держится. Мне нравится. Он держится. Я думаю, что мир не будет больше таять.

Тон ее не слишком убеждает. Я, пораженный тем, что и вправду киваю, выруливаю к «Дэннзоки-дог» на бульваре Санта-Моника и торможу, она выбирается с маленького заднего сиденья «мерседеса» и, споткнувшись, ложится на тротуар, смеется, я отъезжаю. Я спрашиваю Трента, где он ее подцепил. Мы проезжаем рекламный шит на Сансете. Исчезни здесь. Интересно, продается ли он.

– Да в округе, – говорит он. – Хочешь пыхнуть?

На следующий день я заезжаю к Джулиану в Бель-Эр с деньгами в зеленом конверте. Он лежит на кровати в мокрых плавках, смотрит MTV. В комнате темно, единственный свет исходит от черно-белых изображений на телевизоре.

– Я принес, – говорю я.

– Отлично, – говорит он.

Я подхожу к кровати, кладу деньги.

– Считать не надо. Здесь все.

– Спасибо, Клей.

– Для чего они на самом деле, Джулиан? Джулиан досматривает до конца клип, потом отрывается от телевизора и говорит:

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что это большие деньги.

– Тогда зачем ты их дал? – спрашивает он, проводя рукой по гладкой загорелой груди.

– Потому что ты друг? – Ответ звучит вопросом. Я смотрю в пол.

– Правильно, – говорит Джулиан и снова переводит взгляд на телевизор.

Вспыхивает еще один клип. Я ухожу.

Звонит Рип, говорит, надо встретиться в бутике «Ла Скала», позавтракать, немного салата, обсудить дельце. Я еду в «Ла Скала», нахожу за ним парковку, сижу, дослушивая песню по радио. Позади меня пара в синем «ягуаре» думает, что я уезжаю, но я не делаю им знак проезжать. Сижу еще немного, наконец пара в «ягуаре» гудит и отъезжает. Я выхожу из машины, иду в ресторан, сажусь в баре, беру бокал красного вина. Допив его, заказываю второй и к тому времени, когда подходит Рип, выпиваю уже три.

– Здорово, малыш, как дела? Я смотрю в бокал:

– Ты принес?

– Э, малыш, – Тон меняется. – Я спросил, как дела? Ты мне ответишь или о чем речь?

– Отлично, Рип. Просто отлично.

– Вот и молодец. Вот все, что я хотел услышать. Допивай вино, пойдем в кабинку, хорошо?

– О'кей.

– Хорошо выглядишь.

– Спасибо, – говорю я, допиваю вино, оставляю на стойке десятку.

– Отличный загар, – замечает он, когда мы садимся.

– Ты принес? – спрашиваю я.

– Охолони… – говорит Рип, рассматривая меню. – Жарко становится. Действительно жарко. Как прошлым летом.

– Да.

Пожилая женщина с зонтиком в руках падает на колени на противоположной стороне улицы.

– Помнишь прошлое лето? – спрашивает он.

– Не очень.

Над пожилой женщиной стоят люди, подъезжает «скорая помощь», но большинство в «Ла Скала», кажется, этого не замечают.

– Да помнишь ты.

Прошлое лето. Что я помню о прошлом лете. Зависания в клубах: «Провод», «Нигде», «Край света», «Грань». Утром, часа в три, альбинос в «Кентере». Огромный зеленый череп смеется над водителями с афиши на Сансете, в капюшоне, держа дарохранительницу, костлявые пальцы манят. В очереди в каком-то кинотеатре видел трансвестита в плетеном топе. Видел много трансвеститов прошлым летом. Обед у «Мортона» с Блер, когда она просила меня не уезжать в Нью-Гэмпшир. Карлик, садящийся в «корвет». Ходил с Джулианом на концерт Go-Go's. Сходка у Ким жарким воскресным вечером. В-52 из колонок. Гаспаччо, чили от «Чейзена», гамбургеры, мороженое «Двойная радуга». Ребята-англичане, отдыхающие возле бассейна, рассказавшие мне, как сильно они хотят работать у «Фреда Сигала». Все ребята-англичане, которых я встречал тем летом, работали у «Фреда Сигала». Парень-француз, с которым спала Блер, курит косяк, ноги в джакузи. Большой черный ротвейлер хватает зубами воду, плавает кругами. Pun носит во рту пластиковый глаз. Я все время смотрю на пальмы, на небо.

Сегодня вечером кто-то играет в «Паласе», но Блер пьяна, Ким замечает Лин, болтающуюся впереди, они обе стонут, и Блер разворачивает машину. С нами должна была быть некая Анжела, но днем она попала в водоотвод джакузи, едва не утонув. Ким говорит, что где-то на Ла-Бреа вновь открыли «Гараж». Блер едет к Ла-Бреа, потом вправо по бульвару, потом влево, опять вправо, но не может найти. Смеясь, Блер говорит: «Это нелепо», вталкивает какую-то кассету Spandau Ballet, прибавляет звук.

– Поехали просто в хренову «Грань», – орет Ким.

Блер смеется, говорит:

– Ой, ну давай.

– А ты что думаешь, Клей? Поехать нам в «Грань»? – спрашивает Ким.

Я сижу пьяный на заднем сиденье, пожимаю плечами, а в «Грани» беру еще два коктейля.

Сегодня в «Грани» диджей голый по пояс, в соски вставлены кольца, он носит ковбойскую шляпу, а между песнями бормочет: «Гип-гип-ура». Ким говорит, что диджей, очевидно, не может решить, рокер он или новая волна. Блер представляет меня одной из подруг. Кристи, которая в новой программе на Эй-би-си. Кристи с Линдсеем, высоким, очень похожим на Мэтта Диллона. Линдсей и я идем в уборную нюхнуть кокса. Над раковиной на зеркале большими черными буквами написано: «Правит тьма».

Выйдя из уборной, мы с Линдсеем садимся наверху в баре, он говорит, что вообще-то в городе ничего не происходит. Я киваю, глядя на вспышки стробоскопа на большой танцевальной сцене.

Линдсей закуривает мою сигарету, начинает что-то говорить, но музыка громкая, большую часть из того, что он говорит, я не слышу. На меня налетает какой-то серфингист, улыбается, просит прикурить. Линдсей дает ему прикурить, улыбается в ответ. Потом Линдсей говорит, что за последние четыре месяца не встретил никого старше девятнадцати.

– Крышу сносит, – кричит он, стараясь переорать музыку.

Линдсей встает, говорит, что увидел свою дилершу, ему надо поговорить с ней. Оставшись один, я закуриваю еще одну сигарету и беру еще выпить. В полупустом баре сидит одна толстая девушка, пытаясь разговаривать с барменом, который, подобно диджею, тоже без рубашки и танцует за стойкой сам с собой, под музыку, льющуюся из музыкальной системы клуба. На толстой девушке масса косметики, малиновые джинсы «Кельвин Кляйн», ковбойские «казаки», она потягивает через соломинку диетколу. Бармен не слушает, и я представляю, как она одна сидит в комнате где-нибудь в городе и ждет, когда позвонит телефон. Толстая девушка заказывает еще одну диетколу. Внизу прекращается музыка, диджей объявляет, что через две недели во «Флорентийских садах» состоится вечер пляжных мини-юбок.

– Сегодня правда… очень весело, – говорит толстая девушка бармену.

– Где? – спрашивает бармен.

Девушка, смутившись на мгновение, смотрит в пол, расплачивается за пиво, я едва слышу, как она мямлит: «Где-то», поднимается, застегивает верхнюю пуговицу джинсов и уходит, позже этой ночью я осознаю, что мне осталось быть дома две недели.

Психиатр, к которому я хожу, говорит, что у него есть идея сценария. Вместо того чтобы слушать, я закидываю ногу на подлокотник большого черного кожаного кресла в шикарном кабинете, закуриваю еще одну сигарету, с гвоздикой. Чувак болтает и болтает, после каждых двух предложений проводя рукой по бороде, глядит на меня. На мне темные очки, он не уверен, смотрю ли я на него. Психиатр продолжает говорить, вскоре его речь теряет всякий смысл. Он умолкает, спрашивает, не хочу ли помочь ему писать сценарий. Я говорю, меня это не интересует. Психиатр произносит что-то вроде:

– Знаешь, Клей, мы с тобой говорили о том, что тебе следует стать более активным, а не пассивным, мне кажется, будет неплохо, если ты поможешь написать. Пусть в лечебных целях.

Я что-то бормочу, выдувая на него гвоздичный дым, и смотрю в окно.

Я ставлю машину перед новой квартирой Трента, в нескольких кварталах от «Ю-си-эл-эй», в Уэст-вуде, где он живет во время семестра. Дверь открывает Рип, который теперь новый дилер Трента, поскольку Трент так и не смог найти Джулиана.

– Угадай, кто здесь? – спрашивает меня Рип.

– Кто?

– Угадай.

– Кто?

– Угадай.

– Скажи мне, Рип.

– Он молод, он богат, он доступен, он иранец. – Рип вталкивает меня в гостиную. – Здесь Атифф.

Атифф, которого я не видел со дня выпуска, сидит на кушетке в ботинках «Гуччи» и дорогом итальянском костюме. Он на первом курсе в «Ю-эс-си», водит «Мерседес-380SL».

– А, Клей, как дела, мой друг? – Атифф поднимается с кушетки, жмет мою руку.

– В порядке. Как у тебя?

– О, очень хорошо, очень хорошо. Я только что вернулся из Рима.

Рип выходит из гостиной в комнату Трента, включает MTV, прибавляет звук.

– А где Трент? – спрашиваю я, думая, где бар.

– В душе, – говорит Атифф. – Ты отлично выглядишь. Как Нью-Гэмпшир?

– Нормально, – говорю я, улыбаясь соседу Трента по квартире, Крису, который, сидя на кухонном столе, говорит по телефону. Он улыбается в ответ, встает, нервно ходит по кухне.

Атифф рассказывает о каких-то клубах в Венеции, как в аэропорту Флоренции он потерял сумку «Луи Вуиттон». Закуривает тонкую итальянскую сигарету.

– Я вернулся два дня назад – сказали, что скоро начнутся занятия. Не знаю, когда, но слышал, что довольно скоро. – Он замолкает. – Ты ходил вчера на Сандру в «Спаго»? Нет? Было не очень хорошо.

Я киваю, смотрю на Криса, который слез с телефона и орет: «Блядь!»

– Что случилось? – спрашивает Атифф.

– У меня украли гитару, а в ней я спрятал десоксин, который должен был отдать.

– Чем ты занимаешься? – говорю я Крису.

– Тусуюсь в «Ю-си-эл-эй».

– Тебя приняли?

– Думаю, да.

– Еще он пишет музыку, – говорит Трент, стоя в дверях, в одних джинсах, вытирая мокрые волосы. – Поставь им что-нибудь свое.

– Пожалуйста, – соглашается Крис, пожимая плечами.

Крис подходит к системе, вставляет кассету. С моего места видна источающая пар джакузи, голубая, с подсветкой, дальше тренажер и два велосипеда. Присев на кушетку, я листаю журналы, разбросанные на столике: парочку «GQ», несколько «Роллинг стоун», номер «Плейбоя», номер «Пипл» с фотографией Блер и ее отца. Оторвавшись от «Плейбоя», нахожу взглядом плакат к альбому «Hotel California», вставленный в рамку: гипнотизирующее голубое тиснение; контуры пальм.

Трент говорит, что некто по имени Ларри не попал в киношколу. Из колонок звучит музыка, я пытаюсь ее слушать, но Трент все трендит и трендит о Ларри, а Рип истерически хохочет в комнате Трента.

– То есть у его отца, блядь, сериалы, входящие, блядь, в первую десятку. У него своя профессиональная камера, а в «Ю-эс-си» его по-прежнему не берут? Просто пиздец.

– Не берут, потому что он торчок, – кричит Рип.

– Это фигня, – говорит Трент.

– Ты не знал? – смеется Рип.

– О чем ты, к черту, говоришь?

– Да он ест героин ложками, – говорит Рип, убавляя звук телевизора. – А когда-то был нормальным.

– Ой, Рип, – кричу я. – Что ты понимаешь под нормальным?

– Я имею в виду – действительно нормальным.

– Черт, я не знал этого, – говорит Атифф.

– Ты пиздобол, – кричит Трент в спальню.

– Трент, хуй соси, а, – орет Рип.

– Доставай, – выкрикивает Трент смеясь, проходит обратно в спальню. – Эй, кто заказывал столик у «Мортона»?

Я испытываю дежа-вю, открываю «GQ» и вспоминаю лица со стен комнат сестер. Музыка громкая, песни звучат, словно спеты маленькой девочкой, драм-машина стучит слишком шумно и настойчиво. Голос маленькой девочки поет: «I don't know where to go / 1 don't know what to do / I don't know where to go / I don't know what to do / Tell me. Tell me…» [29]

– Ты заказывал? – вновь зовет Трент.

– У тебя есть метедрин? – кричит в ответ Крис.

– Нет, – отзывается Трент. – Кто заказывал?

– Да я заказывал, – орет Рип. – Теперь можешь заткнуться?

– Ребят, у вас ни у кого нет мета? – спрашивает Крис.

– Мета? – переспрашивает Атифф.

– Слушай, у нас нет никакого мета, – говорю я.

Музыка прекращается.

– Вы должны послушать следующую песню, – вступает Трент, натягивая рубашку.

Крис игнорирует его, поднимает на кухне трубку. Набирает номер и первого, кто берет трубку, спрашивает, нет ли у них мета. Ждет, с удрученным видом дает отбой.

– Один чувак сделал мне предложение, – говорит Рип, входя в гостиную. – Подошел ко мне во «Флипе» и предложил за шестьсот баксов поехать с ним на уик-энд в Лагуну.

– Думаю, он к тебе не первому обратился, – замечает Трент, входя в гостиную и открывая дверь, ведущую к джакузи. Нагнувшись, щупает воду: – Крис, у тебя есть сигареты?

– Да, в моей комнате, на ночном столике, – отвечает Крис, набирая другой номер.

Я снова смотрю на плакат, думаю, принять ли кокаин, что у меня в кармане, сейчас, до того как мы поедем к «Мортону», или уже когда будем там. Трент выходит из комнаты Криса и хочет знать, кто это там спит на полу.

– А, это Алан. Он здесь уже дня два.

– Отлично, – говорит Трент. – Просто отлично.

– Оставь его в покое. Он не сдал или типа того.

– Ладно, пошли, – говорит Трент.

Рип сначала идет в туалет, Атифф и я поднимаемся.

Крис висит на телефоне.

– Ты будешь здесь, когда я вернусь? – спрашивает его Трент.

– Нет, надо съездить в Колонию. Поискать мет.

Мои сны начинаются спокойно. Я моложе, возвращаюсь из школы, день пасмурный, тучи серые, белые, пурпурные. Начинается дождь, я бегу. Пробежав довольно долго под падающей водой, внезапно влетаю в грязь и ничком падаю на землю. Дорогу размыло, я начинаю увязать, грязь наполняет рот, я глотаю ее, она доходит до носа, потом до глаз. Когда грязь смыкается над головой, я просыпаюсь.

В Лос-Анджелесе зарядили дожди. Я читаю о рушащихся домах, сползающих с холмов посреди ночи, и не сплю, взвинченный на кокаине, до раннего утра, дабы удостовериться, что с домом ничего не случилось.

В дождь и днем происходит немного. Одна из сестер покупает живую рыбу, выпускает в джакузи, но от жары и хлорки та дохнет. Кто-то звонит обычно поздно ночью, а когда я беру трубку, там молчат три минуты (я считаю). Затем я слышу вздох, и трубку вешают. Светофор на Сансете закоротило, сперва вспыхивает желтый, затем зеленый помигает пару секунд, за ним опять желтый, а потом зеленый и красный зажигаются одновременно.

Мне передали, что заезжал Трент. Он был в очень дорогом костюме, сказали сестры, и в чужом «мерседесе». «Моего друга», – пояснил Трент. Он также просил передать, что передознулся Скотт. Кто такой Скотт, я не знаю. Дождь не прекращается. В ночь, когда раздаются три странных молчаливых звонка, я разбиваю, бросив в стену, стакан. На звук никто не приходит. Потом ложусь в кровать, принимаю двадцать миллиграммов валиума, чтобы сойти с кокаина, но заснуть это не помогает. Я выключаю MTV, включаю радио, «KNAC» не ловится, выключаю радио, смотрю на Долину, на полотно неоновых, флюоресцентных огней, лежащее под пурпурным ночным небом, я стою голый у окна, пытаясь вспомнить, сколько дней пробыл дома, хожу по комнате, закуриваю еще одну сигарету, потом звонит телефон. Таковы ночи, когда идет дождь.

Я сижу в «Спаго» с Трентом и Блер, Трент уверяет, мол, люди у стойки только что выкладывали дорожку.

– Почему бы тебе не пойти присоединиться к ним? – говорю я.

Трент советует мне заткнуться. Перед тем как выйти от Трента, мы махнули полграмма, поэтому никто особенно не голоден, мы берем только закуски, одну пиццу и пьем грейпфрутовый сок с водкой. Блер без конца нюхает свое запястье, подпевает новому синглу HumanLeague. После того как официант приносит четвертую порцию коктейлей, она спрашивает, не был ли он вчера в «Грани». Он улыбается, качает головой.

– Ладно, скажи мне, – спрашивает Блер у Трента. – Правда, что Уокер алкоголик?

– Да, Уокер точно, – отвечает Трент.

– Я так и думала. Но Уокер все равно отличный. Уокер милый.

Трент со смехом соглашается, потом смотрит на меня.

Я озадачен и, глядя на них, говорю:

– Ну да, милый.

Я не знаю, кто такой Уокер.

– Да, мне нравится Уокер, – поддакивает Трент.

– Да, Уокер милый, – кивает Блер.

– Эй, я вам говорил, – начинает Трент. – Я собираюсь завтра в Спрингс. Должен проследить затем, как идиотский мексиканский садовник сажает во дворе кактусы. Банальнее истории вы не слышали. Абсолютно типично. Мать попросила, я ответил: «Ни в жизнь». А она сказала: «Ты никогда для меня ничего не делаешь». И хочу сказать, была права; я согласился, потому что чувствовал вину перед ней, понимаете? Кроме того, я слышат, у Сенди есть отличный кокаин, и он будет там.

Блер улыбается:

– Ты такой хороший мальчик.

Дело приближается к полуночи, кто-то платит по счету; Блер уходит в уборную, и я говорю, что не имею ни малейшего представления о том, кто такой Уокер. Трент смотрит на меня:

– Только чушь пороть не надо, ладно?

– Я не порю чушь.

– Нет, чувак. Ты нелеп.

– Почему же я порю чушь?

– Потому что порешь.

– Вот это – чушь.

– Может, и нет.

– Господи.

– Ты дурак, Клей, – Трент смеется.

– Нет, я не дурак, – говорю я, тоже смеясь.

– Я думаю, ты дурак. Нет, я совершенно в этом уверен, – говорит он.

– Уверен?

Трент допивает коктейль, обсасывает кубик льда, смотрит на меня:

– Ну, и кого ты ебешь?

– Никого. Кого я ебу, ни тебя, ни Блер не касается, понял?

– Понял, – шмыгает носом он.

– А что такое? – интересуюсь я. Он молчит.

– А ты кого ебешь? – спрашиваю я.

– Ой, ладно, Клей, пожалуйста.

– Нет, кого ты ебешь, Трент? – спрашиваю я снова.

– Ты не понял, да?

– Понял что? Что тут понимать? – завожусь я. – Если это каким-то образом связано с Блер, то ты просто съехал. Она должна была понимать. Она думает, мы все еще вместе? Это она тебе сказала? Ну так мы не вместе! Понял? – Кокаин отпускает, я собираюсь встать и пойти в уборную.

– А ты ей сказал? – наконец спрашивает он.

– Нет, – говорю я, все еще глядя на него, затем в окно.

– Жуть какая, – замечает он.

– Что жуть? – спрашивает, садясь, Блер.

– Роберто, – отвечает Трент, избегая моего взгляда.

Не желая оставлять Блер с Трентом наедине, я остаюсь сидеть и сижу очень тихо.

– Ой, не знаю. Мне кажется, он дружелюбный.

– Он не дружелюбный.

– Он просто другой, – говорит Блер.

– Чем он тебе нравится? – спрашивает Трент, расправившись еще с одним кубиком льда и глядя на меня.

– Тем, – отвечает Блер, вставая.

– Тем, что вы редко видитесь. – Трент тоже поднимается.

– Может быть, – со смехом говорит Блер.

Настроение ее улучшилось, я начинаю думать, не припудрила ли она в уборной нос. Вероятно. Потом я думаю, а какое мне дело.

В ожидании, пока подадут машину, Блер и Трент так улыбаются друг другу, что это раздражает меня по-настоящему, потом она смотрит на пасмурное небо, начинается легкий дождик. Мы садимся в машину Блер, она включает кассету, которую составила прошлой ночью, поет Вапапаrата, Трент спрашивает ее, где тот пляжный сборник, и Блер отвечает, что сожгла его, потому что слушала слишком много раз. Почему-то я верю этому, опускаю стекло, и мы едем в «Полуночники».

Девушке, с которой я сижу рядом в «Полуночниках», лет шестнадцать, она загорелая и говорит, мол, то, что «KROQ» придерживается формата, – это просто трагедия. Блер сидит напротив, рядом с Трентом, изображающим Ричарда Блейда для двух блондиночек. Поговорив с голубым порнозвездой, сидящим с подружкой в баре, подходит Рип, шепчет что-то на ухо Блер, они вдвоем поднимаются и уходят. Девушка, сидящая рядом со мной, пьяна, держит руку на моей ноге, спрашивает, правда ли, что сгорел «Виски», я отвечаю: «Да, конечно», вернувшиеся Блер с Рипом кажутся безумно возбужденными; глядя на танцующих, Блер водит головой взад и вперед; глаза Рипа мечутся по залу в поисках девушки, с которой он пришел. Блер поднимает мелок и что-то пишет на столе. Рип находит девушку. Высокий светлый парень подходит к нашему столику, одна из девушек, сидящих рядом с Трентом, подпрыгнув, кричит: «Тедди! Я думала, ты в коме!» Тедди объясняет, что нет, он не был в коме, у него забрали водительские права за вождение в пьяном виде на шоссе Пасифик-Коуст, Блер продолжает рисовать на столе, Тедди садится. Мне кажется, я вижу, как уходит Джулиан, поднимаюсь из-за столика и иду к стойке, потом на улицу, льет дождь, я слышу изнутри Duran Duran, незнакомая девушка, проходя мимо, говорит: «Привет», я киваю, иду в уборную, запираю дверь и смотрю на себя в зеркало. В дверь стучат, я прислоняюсь к ней, ничего не делаю, минут пять плачу. Выхожу, возвращаюсь в клуб, где темно и людно, никто не замечает, что у меня распухло лицо и покраснели глаза, сажусь рядом с пьяной блондинкой, они с Блер говорят о бейсболе. С очень красивой девушкой входит Гриффин, посылает мне ослепительную улыбку, они идут к стойке поговорить с голубым порнозвездой и его подругой. И по ходу дела Блер уходит с Рипом, или с Трентом, или, может, Рип уходит с Трентом, или Рип уходит с двумя блондинками, в конце концов я танцую с этой девушкой, она прижимается ко мне, шепча, не поехать ли нам к ней. Мы пересекаем битком набитый танцпол, она идет в уборную, я остаюсь ждать за столиком. Кто-то красным мелком написала «Помогите мне», много раз, детским почерком, «е» слишком округлое, вокруг двадцати «Помогите мне» видны телефонные номера и множество неразборчивых надписей, два красных слова выскакивают еще раз. Девушка возвращается, мы выходим из «Полуночников» мимо плачущей в дверях девушки, сказавшей мне «привет», и голубого порнозвезды, который курит косяк в проулке; мимо четырех мексиканских парней, задирающих тех, кто входит или выходит из клуба, офицера безопасности и служителя автостоянки, уговаривающих мексиканцев уйти. Один из мексиканцев кричит мне: «Эй ты, педик!» Мы с девушкой садимся в ее машину, едем на холмы, проходим в ее комнату, я раздеваюсь, ложусь на кровать, она уходит в ванную, я жду минуты две, когда же наконец она выходит, завернувшись в полотенце, и садится на кровать, кладу ей на плечи руки, она говорит:

«Прекрати», велит прислониться к спинке, что я и делаю, снимает полотенце, оставшись обнаженной, тянется к ящичку возле кровати, достает тюбик крема, дает его мне, тянется к ящичку снова, вынимает темные очки «Уэйфэрер», просит надеть их, и я надеваю. Затем забирает у меня тюбик и, выдавив немного крема на пальцы, дотрагивается до себя, жестом предлагая мне сделать то же самое; я подчиняюсь. Прекратив через некоторое время, тянусь к ней, но она останавливает меня, возвращая мою руку на прежнее место, ее рука начинает снова, проходит немного времени, я говорю, что кончаю, она просит подождать минуточку, говоря, что почти там же, начинает быстрее двигать рукой, шире раздвигая ноги, запрокидываясь на подушки, я снимаю очки, но под ее взглядом надеваю вновь, кончив, чувствую резь, и мне кажется, она тоже кончила. Из колонок поет Боуи; раскрасневшись, она поднимается, выключает систему, включает MTV. Я лежу голый, все в тех же темных очках, она протягивает пачку салфеток. Вытерев себя, открываю номер «Bor», лежащий рядом с кроватью. Она надевает халат, смотрит на меня. Я слышу в отдалении усиливающийся дождь. Она закуривает сигарету, я одеваюсь. Вызвав такси, я наконец снимаю «Уэйфэрер», она просит спускаться по лестнице тихо, чтобы не разбудить родителей. Такси отвозит меня обратно к квартире Трента, на улице проливной дождь, и, садясь в свою машину, я обнаруживаю на пассажирском сиденье записку: «Развлекся?», я уверен, что это – почерк Блер, и еду домой.

На следующий день я сижу в кабинете моего психиатра, на отходняке от кокаина, чувствуя кровь в носу. На нем свитер с вырезанным воротом на голое тело и обрезанные джинсы. У меня всерьез начинается истерика. Он смотрит на меня, теребя золотую цепь на загорелой шее. На минуту я прекращаю плакать, он еще раз смотрит на меня, потом что-то записывает в книжечку. Задает мне какой-то вопрос. Я говорю, что не знаю, в чем дело; может, как-то связано с родителями, но вряд ли; может, с друзьями или с тем, что я куда-то двигался и сбился; может, наркотики.

– По крайней мере, ты осознаешь это. Но не об этом я говорю, не об этом спрашиваю, совсем не об этом.

Он встает, подходит к стене и поправляет покосившуюся рамку с обложкой «Роллинг стоун»: портрет Элвиса Костелло и надпись «Элвис Костелло раскаивается» большими белыми буквами. Я жду, когда он задаст мне вопрос.

– Нравится он тебе? Видел его в «Амфитеатре»? Да? Он сейчас, кажется, в Европе. По крайней мере, так сказали на MTV. Понравился его последний альбом?

– А как же я?

– Что ты?

– Как же я?

– С тобой все будет в порядке.

– Не знаю, – говорю я. – Мне так не кажется.

– Давай поговорим о чем-нибудь еще.

– Как же я? – кричу я в шоке.

– Ну ладно, Клей, – говорит психиатр. – Не будь ты таким… приземленным.

Был день рождения деда, мы пробыли в Палм-Спрингс почти два месяца; слишком долго. Постоянно солнце было горячим, воздух густым. Наступило время ланча, мы все сидели под навесом перед бассейном старого дома. Помню, бабушка купила мне пачку ирисок, я без продыху, нервно их жевал. Экономка вынесла холодные закуски, пиво, гаитянский пунш, жареный картофель на больших деревянных тарелках, поставила их на стол, за которым сидели моя тетя, бабушка, дедушка, мать, отец и я. Мать с тетей принялись щипать сэндвичи с индейкой. Дедушка, в солдатском ремне и соломенной шляпе, пил пиво «Мишлоб». Тетя развлекалась журналом «Пит». Бабушке нездоровилось, и, чуть поклевав сэндвич, она принялась потягивать холодный травяной чай. Мать не вслушивалась ни в один разговор. Она смотрела, как играют в бассейне мои сестры и кузины, ее взгляд остановился на прохладной воде.

– Думаю, мы пробыли здесь слишком долго, – начала тетя.

– Мягко сказано, – ответил, раскачиваясь в кресле, мой отец.

– Я хочу уехать, – сказала тетя очень далеким голосом, глаза холодные, пальцы сжимают журнал.

– Хорошо, – произнес дедушка. – Надо выбираться отсюда пока не поздно. Я становлюсь красным как рак. Правильно, Клей? – Он подмигнул мне, открыл пятую бутылку пива.

– Я собираюсь сегодня заказать билеты на самолет, – произнесла тетя.

Одна из моих кузин, просматривая номер «Эл-эй таймс», сказала о крушении самолета в Сан-Диего. Все принялись что-то мямлить, о планах отъезда забыто.

– Как ужасно, – заметила тетя.

– Мне кажется, лучше умереть при крушении самолета, чем любой другой смертью, – спустя некоторое время произнес отец.

– Я думаю, это было бы кошмарно.

– Ничего бы не было. Ты вваливаешься в самолет, принимаешь либриум, самолет взлетает и падает, а ты так ничего и не знаешь. – Отец закинул ногу на ногу.

За столом воцарилось молчание. Единственные звуки исходили от моих сестер и кузин, тешущихся в воде.

– А ты что думаешь? – спросила тетя мою мать.

– Я стараюсь не думать о таких вещах, – ответила мать.

– А ты, мам? – спросил отец бабушку. Бабушка, не произнесшая ничего за целый день, вытерла рот и очень тихо сказала:

– А я бы вообще не хотела умирать.

Я еду к Тренту, но вспоминаю, что Трент в Палм-Спрингс, тогда я еду к Рипу, дверь открывает какой-то светловолосый мальчик в плавках, в гостиной включена лампа для загара. «Рипа нет», – говорит мальчик. Я ухожу, а когда выезжаю на

Уилшир, Рип в своем «мерседесе» поворачивает передо мной и, высунувшись из окна, говорит:

– Мы со Спином собираемся в «Сити-кафе». Встречай нас там.

Я киваю, еду по Мелроуз вслед за Рипом, номерной знак с надписью «CLIМАХХ» ярко блестит.

«Сити-кафе» закрыто, перед входом стоит старик в лохмотьях и черной шляпе, разговаривающий сам с собой; когда мы подъезжаем, он сердито смотрит на нас. Рип опускает стекло, я еду рядом с ним.

– Куда вы хотите поехать? – спрашиваю я.

– Спин хочет в «Хард-рок».

– Я за вами, – говорю я. Начинается дождь.

Мы заходим в «Хард-рок-кафе»; не успевают нас посадить, как Спин говорит мне, что сегодня достал отличную вещь. Человек за соседним столиком сидит, что есть сил зажмурившись. Его девушка вроде бы не возражает, ковыряется в салате. Когда человек наконец открывает глаза, я почему-то чувствую облегчение. Спин по-прежнему говорит, и, пытаясь сменить тему, я спрашиваю, где Джулиан. Спин рассказывает, что однажды Джулиан надинамил его с коксом, хотя обычно все бывало хорошо. Рип говорит, что с Джулианом слишком много заморочек.

– Например, он постоянно напрягается.

Спин, глядя на меня, кивает:

– Напрягается.

– То есть кокс и герыч у него отличные, но не надо толкать их школьникам. Это низко.

– Да, – говорю я, принимая это на веру. – Низко.

– Говорят, что тринадцатилетний парень, передознувшийся в Беверли, брал героин у Джулиана.

Спустя какое-то время я поворачиваюсь к Рипу:

– Ну, а ты чем занимался?

– Да ничем особенным. Вчера с Уорреном закинулись ветеринарными транками и пошли на Grimsoles, – говорит он. – Они были прикольные. Швыряли крыс в зал. Уоррен прихватил одну с собой, в машину. – Рип смотрит вниз, хихикает. – И убил ее. Большая была крыса. Минут двадцать – тридцать кончал блядюгу.

– А я только вернулся из Вегаса, – говорит Спин. – Ездил туда с Дерфом. Оттягивался в папашиной гостинице, в бассейне. Было клево… вроде.

– А ты что делал, чувак? – спрашивает Рип.

– Я так, ничего, – отвечаю я.

– Да, а делать и нечего, – говорит он. Спин согласно кивает.

После ужина мы раскуриваем в машине косяк, пока едем в Малибу купить пару граммов кокаина у чувака по имени Мертвый. Я сижу на маленьком заднем сиденье Риповой машины и обдумываю слова Рипа: «Надо встретиться с одним по имени Вый». Но когда Спин спрашивает: «А почему ты думаешь, что Мертвый на месте?», Рип бубнит: «Потому что Мертвый всегда на месте», – я разбираю это имя.

Похоже, что у Мертвого вечерина, некоторые из присутствующих, в основном молодые ребята, смотрят на нас удивленно, вероятно, потому, что Рип, Спин и я не в плавках. Мы подходим к Мертвому, которому за сорок, в шлепанцах он лежит в огромной куче подушек, двое загорелых ребят рядом смотрят «Эйч-би-оу», и Мертвый передает Рипу большой конверт. За Мертвым сидит хорошенькая светлая девушка в бикини, играя волосами парня, сидящего от Мертвого слева.

– Поосторожней, ребята, – шепелявит Мертвый.

– Почему это, Мертвый? – спрашивает Рип.

– Копы шныряют по всей Колонии.

– Да, правда? – спрашивает Спин.

– Да. Одного из моих ребят подстрелили в ногу.

– Не может быть. Правда?

– Да.

– Господи.

– Парню семнадцать, бог ты мой. Получил, блядь, в ногу. Может, ты знаешь его.

– Кто это? – спрашивает Рип. – Кристиан?

– Нет. Рендалл. Ходит в Оуквуд. А? Спин качает головой. «Hungry Like a WoIf» [30] вырывается из колонок, прикрепленных к потолку над лысеющей, потной головой Мертвого.

– Будьте осторожны.

– Ты тоже поостерегись, – говорит Спин, облизываясь на девушку, чьи пальцы бегают по светлым волосам парня.

Парень подмигивает мне, надувая губы.

Попробовав в машине кокаин, Спин говорит, что он сильно разбавлен новокаином. Рип отвечает, что сейчас ему все равно и ему просто надо. Рип включает громче радио, радостно кричит:

– Что станет со всеми нами? А Спин кричит в ответ:

– С кем с нами, чувак? С кем с нами?

Мы выкладываем еще несколько дорожек, едем в пассаж в Уэствуде, где почти два часа играем в видеоигры, прекращаем, потратив по двадцать баксов на каждого; прекращаем играть, только истратив все квотеры. У Рипа при себе лишь стодолларовая банкнота, в пассаже ему сдачи не дают. Рип засовывает банкноту обратно в карман, орет парню в разменной будке, что он мудак ебаный, и мы втроем идем к машине, где добиваем остаток кокаина.

Отец Блер устраивает прием для молодого австралийского актера, чей новый фильм выходит в Лос-Анджелесе на следующей неделе. Отец Блер пытается заполучить его на главную роль в новом фильме, который продюсирует, это тридцатимиллионный фантастический боевик под названием «Звездные налетчики» [31]. Но австралийский актер чересчур дорог. Я пошел на вечер попробовать поговорить с Блер, но до сих пор ее не видел, только множество актеров и друзей Блер из киношколы «Ю-эс-си». Здесь же Джаред, пытающийся подцепить австралийского актера. Джаред без конца спрашивает, видел ли он эпизод «Сумеречной зоны» с Агнес Мурхед, но австралийский актер мотает головой: «Нет, приятель». Джаред упоминает еще несколько серий, и обильно потеющий австралийский актер, который пьет четвертый ром с кока-колой, говорит Джареду, что не видел ничего из перечисленного. В конце концов актер уходит, и к Джареду присоединяется его новый любовник, не официант из «Мортона», а художник по костюмам, который работал в последнем фильме отца Блер и, может быть – а может, и нет, – будет работать в «Звездных налетчиках». Австралийский актер подходит к своей жене, которая не обращает на него внимания. Ким рассказывает мне, что днем они поссорились, она в ярости покинула их бунгало в гостинице «Беверли-Хиллз» и поехала в дорогой парикмахерский салон, где обкарнала прическу чуть ли не под ноль. Волосы у нее красные, острижены близко к черепу, и когда она поворачивает голову, под ежиком волос мелькает белое.

Речь зашла о разрушениях, вызванных штормом в Малибу, кто-то замечает, что рядом с ними развалился целый дом.

– Глазом не успел моргнуть. Минуту назад еще был. А в следующую – у-у-у-ух… Глазом не успел.

Мать Блер кивает, слушая рассказ постановщика, губы ее дрожат, она кидает взгляды на Джареда. Я собираюсь подойти, спросить, где Блер, но появляются несколько человек, парочка актеров и актрис, режиссер, его ассистенты, и мать Блер идет к ним. Они только что пришли с вручения «Золотых глобусов». Одна из актрис влетает в комнату, обнимает художника по костюмам, громко шепчет:

– Марти проиграл, дай ему виски, чистого, быстро, а мне водку с соком, пока я не рухнула, а, милый?

Художник по костюмам щелкает пальцами черному седому бармену и говорит:

– Ты слышал?

Бармен выходит из ступора слишком быстро, немного неубедительно, делает актрисе ее напитки. Ее начинают спрашивать, кто за что получил «Золотой глобус». Но актриса, большинство актеров, ассистенты режиссера и продюсеры забыли. Помнит режиссер Марти, он тщательно произносит каждое имя, а если кто-нибудь спрашивает, кто еще номинировался, режиссер смотрит прямо перед собой и перечисляет в алфавитном порядке.

Я начинаю разговаривать с парнем, который ходит в киношколу «Ю-эс-си». Загорелый, с зачатками светлой бороды, в очках и рваных теннисных туфлях «Треторн», он без умолку говорит об «эстетическом безразличии» в американских фильмах. Мы сидим одни в кабинете, вскоре входят Алана, Ким и Блер. Они садятся. Блер на меня не смотрит. Ким, коснувшись ноги парня из киношколы, говорит:

– Я звонила тебе вчера вечером, где ты был?

– Мы с Джеффом выкурили пару косяков и пошли на съемки нового «Пятница, тринадцатое», – отвечает он.

Я смотрю на Блер, пытаюсь встретиться с ней глазами, привлечь ее внимание. Но она на меня не смотрит.

Входят и садятся Джаред, отец Блер, постановщик «Звездных налетчиков» и художник по костюмам, разговор заходит об австралийском актере, отец Блер спрашивает режиссера, носящего легкий костюм «Поло» и темные очки, зачем актер приехал в Лос-Анджелес.

– Думаю, хочет посмотреть, попадет ли в «оскаровские» списки. Номинантов же вот-вот озвучат.

– За это говно? – рявкает отец Блер. Успокоившись, он смотрит на Блер, сидящую у камина, рядом с тем местом, где стояла рождественская елка; дочь выглядит подавленной. Отец жестом зовет ее.

– Иди сюда, малышка, посиди у папы на коленях.

Блер секунду недоверчиво смотрит на него, опускает глаза, улыбается и выходит из комнаты. Никто ничего не произносит. Директор откашливается и говорит, мол, если они не смогут заполучить на главную роль этого «ебаного кенгуру», кто же будет сниматься в «Звездных налетчиках»? Проскакивают несколько имен.

– А как тот изумительный парень, что был в «Зверюге!»? Знаешь, о ком я, Клайд.

Художник по костюмам смотрит на режиссера, задумчиво скребущего подбородок.

Блер возвращается с бокалом, смотрит на меня, я отворачиваюсь, сделав вид, что интересуюсь беседой.

Хлопнув себя по колену, художник по костюмам говорит:

– Марко! Марко! – Опять взвизгивает. – Марко… у-у-у, Марко… Ферр… Ферра… вот черт, совсем забыл.

– Марко Кинг?

– Нет, нет, нет.

– Марко Кац?

Раздраженный, художник по костюмам мотает головой:

– Ну, кто-нибудь видел «Зверюгу!»?

– А когда вышел «Зверюга!»? – спрашивает отец Блер.

– «Зверюга!» вышел прошлой осенью, я думаю.

– Да? Мне казалось, я видел его в «Авко» позапрошлым летом.

– Но я видел съемки на «Эм-гэ-эм».

– Я думаю, вы говорите о Марко Ферраро, – роняет Блер.

– Точно, – подтверждает художник по костюмам. – Марко Ферраро.

– Я думал, он передознулся, – вставляет Джаред.

– «Зверюга!» было неплохое кино, – замечает киностудент. – Ты видел?

Я киваю, глядя на Блер. Мне не понравился «Зверюга!».

– А тебя не волнует, – спрашиваю я киностудента, – что некоторые персонажи там просто брали и пропадали, без объяснений?

Помедлив, киностудент говорит:

– Вроде как да, но это случается и в реальной жизни…

Я смотрю прямо на Блер.

– Разве не так?

– Похоже. – Она не смотрит на меня.

– Марко Ферраро? – спрашивает отец Блер. – Он латинос?

– Он восхитителен, – вздыхает Ким.

– Полный милашка, – кивает Алана.

– В самом деле? – спрашивает директор, ухмыляясь и склоняясь к Ким, – А кто еще, ты думаешь… восхитительный?

– Да, девушки, – говорит отец Блер. – Может, вы внесете свежую струю?

– Только помните, – говорит Джаред, – Никаких великих актеров. Просто парень, у которого жопа не хуже мордашки.

– Именно, – кивает художник по костюмам.

– Папа, я же просила тебя взять в фильм Адама Энта или Стинга, – говорит Блер.

– Я помню, помню, солнце. Мы с Клайдом говорили об этом, и, если тебе действительно так этого хочется, я думаю, кое-что можно устроить. Что вы думаете об Адаме Энте или Стинге в «Звездных налетчиках»? – спрашивает он Алану и Ким,

– Я бы посмотрела, – отвечает Ким.

– Я бы посмотрела дважды, – подтверждает Алана.

– Я бы купила на видеокассете, – добавляет Ким.

– Я согласен с Блер, – говорит отец Блер. – Я думаю, нам надо серьезно подумать об Адаме Энте или Стринге.

– Стинге, папа,

– Да, Стинге,

Клайд улыбается, смотрит на Ким.

– Да, давайте возьмем Стинга. Как ты думаешь, солнышко?

Ким вспыхивает и говорит:

– Это было бы замечательно.

– Мы позвоним ему и пригласим на пробы на следующей неделе.

– Спасибо, папа.

– Все для тебя, девочка.

– Ты бы лучше сначала на него взглянул, Клайд, – замечает Джаред с озабоченным видом.

– Взглянем, взглянем, – говорит Клайд, все еще улыбаясь Ким. – Хочешь поприсутствовать при этом?

Блер наконец смотрит на меня, с этой мукой во взгляде, я смотрю на Ким, чувствуя почти стыд, потом начинаю злиться.

Ким вспыхивает опять и говорит:

– Может быть.

Джулиан не звонил мне с тех пор, как я ему дал денег, поэтому назавтра я решаю позвонить сам. Но у меня нет его телефона, я звоню Рипу, Рипа нет, какой-то мальчик просит перезвонить Тренту, я звоню Тренту, Крис говорит, что Трент по-прежнему в Палм-Спрингс, и потом спрашивает, не знаю ли я, у кого есть мет. Наконец я звоню Блер, она дает мне номер Джулиана, я собираюсь сказать, что прошу прощения за тот вечер в «Полуночниках», но она говорит, что должна идти, и вешает трубку. Я звоню по данному ею номеру, отвечает девушка с очень знакомым голосом.

– Он в Малибу или в Палм-Спрингс.

– Чем занимается?

– Я не знаю.

– Слушай, может, дашь телефоны?…

– Я только знаю, что он либо в Ранчо-Мираж, либо в Колонии. – Она неуверенно замолкает, – Это все, что я знаю. – Следует долгая пауза. – Кто это? Финн?

– Финн? Нет. Мне просто нужен телефон. Еще одна пауза, потом вздох.

– Ладно, слушай. Я не знаю, где он. Ой, черт… я не могу тебе этого сказать. Кто это?

– Клей. Долгая пауза.

– Слушай, – говорю я. – Не говори ему, что я звонил. Я его позже найду.

– Ты уверен?

– Да. – Я собираюсь повесить трубку.

– Финн? – спрашивает она. Я вешаю трубку.

Сегодня я иду на вечер к Ким, под конец встречаю парня по имени Эван; тот говорит мне, что он близкий друг Джулиана. На следующий день мы идем в «Макдональдс». Часа три дня, Эван сидит напротив.

– Джулиан в Палм-Спрингс? – спрашиваю я его.

– Палм-Спрингс клевый, – задумчиво замечает Эван.

– Да. – Я начинаю злиться. – Не знаешь, он там?

– Я люблю это место. Самое, блядь, красивое место в мире. Может, как-нибудь съездим туда? – говорит он.

– Да, как-нибудь. Что это значит?

– Там отлично. И в Аспене тоже. В Аспене круто.

– Джулиан там?

– Да, я слышал, что он может быть там.

– А что Джулиану делать в Аспене?

Я говорю, что пойду в уборную. Эван отвечает: «Конечно». Вместо этого я иду к телефону и звоню Тренту, вернувшемуся из Палм-Спрингс, спрашиваю, не видел ли он там Джулиана. Он сообщает, что кокаин у Сенди херовый, тот купил его очень много и не может продать. Я говорю, что не могу найти Джулиана, напрягаюсь, устал. Он спрашивает, где я.

– В «Макдональдсе» в Шерман-Оукс.

– Вот поэтому, – говорит Трент. Я не понимаю и вешаю трубку.

Рип говорит, что в час-два ночи всегда можно найти кого-нибудь в «Страницах» в Энчино. Как-то мы едем туда, потому что «Дюпар» переполнен тинейджерами и пожилыми официантками в ортопедической обуви, с лилиями, приколотыми к униформе, бдительно следящими за порядком. Так что Рип и я едем в «Страницы» – там Билли, Род, также Саймон, Эймос, Ледью, София, Кристи и Дэвид. София рассказывает о концерте ViceSquadв «Паласе», говорит, что брат подсунул ей дурное колесо, и она все проспала, Ледью и Дэвид в команде под названием WesternSurvival, оба кажутся настороженными и холодными. У Ледью огромная копна черных волос, очень жестких, торчащих во все стороны, он рассказывает мне, что, когда бы ни пришел в «Дюпар», от него все шарахаются. Поэтому он и Дэвид всегда ходят в «Страницы». София засыпает на моем плече, вскоре у меня затекает рука, но я не шевелюсь, чтобы ее не потревожить. Дэвид, в темных очках, майке Fear, говорит, что видел меня на новогоднем вечере у Ким. Я киваю, говорю, что помню, хотя его там не было.

Мы говорим о новой музыке, о лос-анджелесских командах, о дожде, Рип корчит рожи пожилой мексиканской паре, сидящей напротив; он смеется над ними и задирает на голову черную «Федору». Извинившись, я иду в уборную. Две остроты написаны на стене уборной в «Страницах»:

«Как обрюхатить монашку? Выеби ее».

«В чем разница между еврейской принцессой и тарелкой макарон? Макароны шевелятся, когда их ешь». И ниже: «Джулиан отлично берет в рот. И ему крышка».

В эту последнюю неделю в пустыне почти все разъехались по домам. Остались только бабушка, дедушка, отец, мать и я. Уехали горничные, садовник, смотритель бассейна. Мои сестры уехали в Сан-Франциско с тетей и ее детьми. Все очень устали от Палм-Спрингс. Мы были там девять недель, последние три – безвылазно в Ранчо-Мираж. Ничего особенного за последнюю неделю не произошло. Однажды, за пару дней до отъезда, бабушка поехала в город с моей матерью и купила голубой кошелек. Той же ночью родители взяли ее с собой на вечер в доме режиссера. Я остался в большом доме с дедом, который напился и рано уснул. Искусственный водопад в просторном бассейне отключили, и, кроме джакузи, весь бассейн был в процессе осушения. В остававшейся на дне воде кто-то обнаружил гремучую змею, и родители предупредит меня, чтобы я оставался дома и не ходил в пустыню.

В эту ночь было очень тепло; пока дед спал, я ел бифштекс и ребрышки, присланные самолетом двумя днями раньше из одной из гостиниц, которыми дед владел в Неваде. В ту ночь, посмотрев старую серию «Сумеречной зоны», я пошел прогуляться. На улице было пусто. Раскачивались пальмы, очень ярко светили уличные фонари, и, если смотреть за дом, в пустыню, повсюду была чернота. Не проехало ни одной машины, мне показалось, я увидел, как гремучая змея юркнула в гараж. Темнота, ветер, шорох живой изгороди, пустая пачка из-под сигарет, лежащая на въезде, произвели на меня жуткое впечатление, я вбежал в дом, включил везде свет, лег в постель и заснул, вслушиваясь в странные стоны ветра пустыни за окном.

Поздний воскресный вечер. Мы все в доме Ким. Делать особенно нечего, кроме как пить джин с тоником, водку с морем лимонного сока и крутить видеокассеты со старыми фильмами. Я все время смотрю на портрет матери Ким, висящий над баром в гостиной с высоким потолком. Новостей никаких, разве что Блер услышала о клубе «Новый гараж» между Шестой и Седьмой или Седьмой и Восьмой, и Димитрий, Ким, Алана, Блер и я решаем туда поехать.

«Новый гараж» устроен в четырехэтажной автомобильной стоянке; первый, второй и третий этажи заброшены, с прежних времен еще осталась пара машин. На четвертом этаже сам клуб. Музыка громкая, танцует множество людей, в зале запах пива, пота, бензина. Звучит новый сингл Icicle Works, в зале видны пара девиц из Go-Go's и кто-то из Blasters, Ким говорит, что заметила Джона Доу и Иксину [32], стоящих возле диджея. Алана беседует с двумя знакомыми англичанами, работающими у «Фреда Сигала». Ким разговаривает со мной. Ей кажется, что я больше не нравлюсь Блер. Я пожимаю плечами и смотрю в открытое окно. Смотрю в окно, в ночь, на крыши зданий делового района, темных, с редкими светлыми окошками где-то под крышами. Огромный кафедральный собор с большим подсвеченным крестом, нацеленным прямо на луну; луна, кажущаяся круглее, ядовито-желтее, чем должна быть. Замечаю на танцполе Блер с каким-то молодым красивым парнем, лет шестнадцати-семнадцати, они кажутся по-настоящему счастливыми. Ким говорит – это очень плохо, но я не уверен, что она и впрямь так думает. Димитрий, пьяный, несвязно бормоча, бредет к нам, мне кажется, он хочет что-то сказать Ким, но вместо этого бьет рукой в окно, оставляя кожу на стекле, вытаскивает руку обратно, разрезая, уродуя ее. Кровь, бьющая толчками, заливает стекло. Отвезя его в травматологическое отделение больницы, мы едем в кафе на Уилшир, сидим там с час и разъезжаемся по домам.

Еще одна религиозная программа по телевизору перед моей встречей с Блер. У говорящего седые волосы, розовые противосолнечные очки, пиджак с очень широкими лацканами, он держит микрофон. Неоново освещенный Христос безнадежно стоит на заднем плане.

– Ты в смятении, – говорит мне человек. – Чувствуешь разочарование. Не ведаешь, что происходит. Вот почему ты беспомощен, у тебя нет надежды. Вот почему тебе кажется, что выхода нет. Но Иисус придет. Он придет через телевизионный экран. Иисус поставит дорожный знак в твоей жизни, чтобы ты смог повернуть. Он сделает это для тебя сейчас. Отец Небесный, Ты освободишь плененных. Тех, кто в путах, научи их. Празднуйте Господа. Пусть это будет ночь Искупления. Скажите Иисусу: «Прости мне грехи мои» – и вы сможете почувствовать радость, которая непередаваема. Пусть переполнится ваша чаша. Во имя Иисуса, Аминь… Аллилуйя.

Я жду, что что-то произойдет. Сижу около двух часов. Ничего не происходит. Я встаю, добиваю остаток кокаина, что в моем шкафу, останавливаюсь выпить в «Поло-лаунж», перед тем как заехать за Блер, которой, позвонив раньше, сказал, что у меня два билета на концерт в «Амфитеатр», она лишь произнесла: «Я пойду», я сказал, что заеду за ней в семь, и она повесила трубку. Сидя один в баре, я говорю себе, что позвоню по одному из номеров, которые вспыхивают в низу экрана. Но понимаю: я не знаю, что сказать. Я помню пять сказанных слов. Пусть это будет ночь Искупления.

Почему-то я вспоминаю эти слова, сидя с Блер в «Спаго» после концерта, уже поздно, мы одни в патио, Блер, вздохнув, просит сигарету. Мы пьем коктейли «Кир-рояль», Блер уже выпила много, когда же она заказывает шестой бокал, я говорю:

– Может быть, хватит.

И она смотрит на меня и говорит:

– Мне жарко и хочется пить, и я буду заказывать, блядь, что хочу.

Я сижу с Блер в итальянском кафе-мороженом в Уэствуде. Мы едим итальянское мороженое и разговариваем. Блер вспоминает, что на следующей неделе по кабельному «Вторжение похитителей тел».

– Старый? – спрашиваю я, думая, почему она говорит об этом фильме. У меня возникают параноидальные ассоциации.

– Нет.

– Римейк? – спрашиваю я осторожно.

– Да.

– А. – Я смотрю на свое почти нетронутое мороженое.

– Ты сегодня почувствовал землетрясение? – спрашивает она.

– Что?

– Ты почувствовал землетрясение сегодня утром?

– Землетрясение?

– Да.

– Этим утром?

– Да.

– Нет, не почувствовал. Пауза.

– Я думала, может, ты почувствовал.

На стоянке машин, повернувшись к ней, я говорю:

– Слушай, я виноват, правда, – хотя не уверен в этом.

– Не надо, – говорит она. – Все нормально.

На Сансете красный свет, я наклоняюсь, целую ее, она переводит на вторую передачу и дает газ. По радио звучит песня, которую я слышал сегодня пять раз, но все равно подпеваю. Блер закуривает сигарету. Мы проезжаем мимо нищенки с грязными, спутанными волосами, рядом пакет «Буллокз», полный пожелтевших газет. Ее лицо запрокинуто; глаза прищурены из-за яркого солнца. Блер запирает дверцу, мы едем по боковой улице к холмам. Машин нет. Блер делает радио громче. Она не видит койота. Он большой, коричнево-серый, машина сильно ударяет его, когда он перебегает улицу, и Блер кричит, пытаясь ехать дальше, сигарета выпала изо рта. Но койот застрял между колес, он визжит, машине трудно двигаться. Блер останавливается, дает задний ход, выключает двигатель. Я не хочу выбираться из машины, но Блер истерично плачет, уткнувшись головой в колени, я выхожу и медленно иду к койоту. Он лежит на боку, пытаясь вилять хвостом. Глаза широко открыты, глядят с испугом, я смотрю, как он умирает под солнцем, изо рта бежит кровь. Ноги его раздавлены, он бьется в конвульсиях, я замечаю, как возле головы натекает лужа крови. Блер кричит мне, но я не обращаю на нее внимания и смотрю на койота. Я стою минут десять. Машин нет. Койот дрожит и выгибается всем телом три-четыре раза, потом его глаза белеют. Над кровью, над стекленеющими глазами тут же начинают роиться мухи. Я возвращаюсь к машине, Блер трогается. Приехав домой, она включает MTV и, я думаю, принимает валиум или торазин, мы ложимся в постель, когда по телевизору начинается «Другой мир».

У Ким снова гости, пока все играют в «Монополию» и пьют, мы с Блер сидим на кушетке в гостиной, слушая старый альбом ХТС, Блер предлагает мне пойти в гостевой домик, мы встаем, выходим из гостиной, минуем освещенный бассейн и, едва зайдя в гостевой домик, жестко целуемся, мне никогда еще не хотелось ее сильнее, она обхватывает меня за спину, с такой силой прижимая к себе, что я теряю равновесие, мы оба падаем, медленно, на колени, ее руки протискиваются ко мне под рубашку, я чувствую на груди ее руку, гладкую и холодную, целую, лижу ее шею, потом волосы, пахнущие жасмином, притирая ее к себе, мы стягиваем джинсы друг с друга, я всовываю руку под ее белье, и, когда слишком быстро в нее вхожу, она резко втягивает воздух, и я стараюсь замереть абсолютно неподвижно.

Я сижу с отцом в «Трампе». Он купил новый красный «феррари» и начал носить ковбойскую шляпу. В «Трампе» ковбойскую шляпу он снял, что приносит мне некоторое облегчение. Он хочет, чтобы я встретился с его астрологом, советует купить «Лео астроскоп» на следующий год.

– Куплю.

– Вибрация планет странным образом воздействует на организм, – говорит он.

– Я знаю.

Окно, рядом с которым мы сидим, открыто, я даю ветру слегка взъерошить мне волосы, потом поворачиваю голову и смотрю на холмы. Подходит какой-то бизнесмен. Я попросил мать составить мне компанию, но она сказала, что занята. Когда я просил, она лежала возле бассейна, читая журнал «Гламур».

– Просто выпьем что-нибудь, – сказал я.

– Я не хочу идти в «Трамп» «просто что-нибудь выпить».

Я вздохнул, промолчал.

– Я никуда не хочу идти.

Одна из сестер, лежавшая рядом, пожала плечами и надела темные очки.

– В любом случае, я жду телемастера, – с тревогой сказала она перед моим уходом.

Бизнесмен покидает нас. Отец немногословен. Я пытаюсь завязать разговор. Рассказываю о койоте, которого переехала Блер. Не повезло, говорит он. Он все время смотрит в окно на красный «феррари». Отец спрашивает, хочу ли я обратно в Нью-Гэмпшир, я смотрю на него и говорю: «Да».

Я проснулся от звуков голосов снаружи. Во дворе за столом сидел директор, на вечер к которому вчера родители взяли бабушку, и завтракал. Жена его сидела рядом. Бабушка хорошо выглядела в тени зонтика. Режиссер завел разговор о гибели каскадера в одном из его фильмов. Он рассказал, как тот оступился. И упал вниз головой на тротуар.

– Превосходный парень. Ему было всего восемнадцать.

Отец открыл очередное пиво. Дедушка печально опустил взгляд.

– Как его звали? – спросил он.

– Что? – поднял голову режиссер.

– Как его звали? Парня?

Наступило долгое молчание, я чувствовал ветерок пустыни, слышал плеск джакузи и журчание осушающегося бассейна, Фрэнк Синатра пел «SummerWind» [33], и я молил, чтобы директор вспомнил имя. Почему-то для меня это казалось важным. Я очень хотел, чтобы режиссер назвал имя. Режиссер открыл рот и произнес:

– Я забыл.

После ланча с отцом еду к Дэниелу. Открыв дверь, горничная проводит меня во двор, где мать Дэниела, с которой я познакомился на родительском дне в Кэмдене в Нью-Гэмпшире, упражняется с теннисной машиной; на ней бикини, тело лоснится от крема для загара. Она подходит ко мне, говорит о Японии и Аспене, о странном, недавно виденном сне, в котором Дэниела похитили. Она садится в шезлонг возле бассейна, горничная приносит ледяной чай, мать Дэниела вынимает оттуда лимон и обсасывает его, глядя на маленького светлого мальчика, сбрасывающего в бассейн листья, потом говорит, что у нее мигрень и она не видела Дэниела несколько дней. Я захожу в дом, поднимаюсь по лестнице мимо плаката нового фильма Дэниелова отца, захожу в комнату Дэниела и жду его. Когда становится очевидным, что Дэниел домой не вернется, сажусь в машину и еду к Ким забрать жилетку.

Первое, что я слышу, входя в дом, это крик. Горничную он, по-видимому, не волнует, и, открыв дверь, она уходит обратно в кухню. Дом по-прежнему не обставлен, по дороге к бассейну я прохожу мимо наци-горшков.

Кричит Мюриэль. Я иду туда, где возле бассейна лежат она, Ким и Димитрий; она замолкает. На Димитрии черные «Спидо» и сомбреро, он пытается сыграть на электрогитаре «L. A. Woman» [34], но играть хорошо не может, потому что с руки, которую он раскроил, лишь недавно сняли повязки, и каждый раз, когда трогает гитару, он передергивается. Мюриэль снова принимается кричать. Ким курит косяк, наконец, заметив меня, поднимается и говорит, что думала, мать в Англии, но недавно прочла в «Верайети», что на самом деле мать с постановщиком нового фильма разведывает на Гавайях места для съемок.

– Тебе надо было позвонить перед приходом, – говорит Ким, передавая косяк Димитрию.

– Я пробовал, но никто не брал трубку, – вру я, понимая, что никто бы и не ответил.

Мюриэль продолжает кричать; устало глядя на нее, Ким говорит:

– Ну, может, ты звонил по номерам, которые отключены.

– Может, – говорю я. – Извини. Я только за жилеткой.

– Хорошо, я просто… на этот раз ничего, но мне не нравится, когда люди заходят. Кто-то рассказывает людям, где я живу. Мне это не нравится.

– Извини.

– То есть раньше, когда люди заходили, мне нравилось, но сейчас я не переношу этого. Просто не переношу.

– Когда ты выходишь на учебу? – спрашиваю я по пути в ее комнату.

– Я не знаю. – Она уходит в оборону. – А что, учеба уже началась?

Мы входим в комнату. На полу один большой матрас, огромная дорогая стереосистема во всю стену, плакат Питера Гэбриела и кипа одежды в углу. На матрасе раскиданы сделанные на новогоднем вечере фотографии. Я вижу, как Мюриэль вмазывается в моей жилетке, а я наблюдаю. Другая, где я в гостиной, в майке и джинсах, уже никакой, пытаюсь открыть бутылку шампанского. Еще одна, с закуривающей сигарету Блер. Спит, готовый, под флагом. Снаружи кричит Мюриэль, Димитрий пытается играть на гитаре.

– Чем ты занималась? – спрашиваю я.

– А чем ты занимался? – спрашивает она в ответ.

Я молчу.

Она поднимает глаза, озадаченная:

– Ну ладно, Клей, расскажи, – Смотрит на кипу одежды. – Ты должен был что-то делать.

– Ой, я не знаю.

– Что ты делаешь? – спрашивает она.

– Дела, наверно. – Я сажусь на матрас.

– Какого плана?

– Я не знаю. Дела. – Мой голос ломается, в какой-то момент я думаю о койоте, кажется, готов заплакать, но это проходит, я просто хочу забрать жилетку и убраться отсюда.

– К примеру?

– Чем занимается твоя мать?

– Озвучивает документальный фильм о метаниях тинейджеров. Чем ты занимаешься, Клей?

Кто-то, может быть Спит, или Джефф, или Димитрий, написал на стене алфавит. Я пытаюсь сосредоточиться на нем, но большинство букв стоит не по порядку, поэтому я спрашиваю:

– А чем еще занимается твоя мать?

– Собирается делать этот фильм на Гавайях. Чем ты занимаешься?

– Ты разговаривала с ней?

– Не спрашивай меня о матери.

– Почему?

– Не говори об этом.

– Почему?

Она отыскивает жилетку.

– Вот.

– Почему?

– Чем ты занимаешься? – спрашивает она, держа жилетку.

– А чем ты занимаешься?

– Чем ты занимаешься? – спрашивает она, голос дрожит, – Не спрашивай меня, пожалуйста. Хорошо, Клей?

– Почему?

Она садится на матрас, после того как я поднимаюсь. Мюриэль кричит.

– Потому что… не знаю, – вздыхает она.

Я смотрю на нее, ничего не чувствую и выхожу с жилеткой.

Рип и я сидим в «Эй-ар-и рекордз» на Уилшире. Какой-то менеджер по продажам берет у Рипа кокаин. Менеджеру двадцать два года, он платиновый блондин и весь в белом. Рип хочет знать, чем он может быть ему полезен.

– Нужен кокаин, – говорит парень.

– Прекрасно. – Рип лезет в карман своей куртки «Парашют».

– Хороший сегодня день, – говорит парень.

– Да, отличный, – соглашается Рип.

Рип спрашивает, может ли парень достать контрамарку на концерт Fleshtones.

– Конечно. – Он вручает Рипу два конвертика.

Рип обещает поговорить с ним потом, скоро, и передает ему конверт.

– Прекрасно, – кивает парень.

Мы с Рипом встаем, Рип спрашивает его:

– Ты видел Джулиана?

Парень сидит за большим столом, он поднимает трубку, просит Рипа подождать минуту. По телефону парень не произносит ни слова. Рип склоняется над стеклянной столешницей, берет рекламный проспект какой-то новой английской группы. Парень кладет трубку, Рип передает проспект мне. Я изучаю его, кладу обратно на стол. Ухмыльнувшись, парень предлагает Рипу как-нибудь пообедать.

– Как насчет Джулиана? – спрашивает Рип.

– Я не знаю, – отвечает менеджер по продажам.

– Большое спасибо, – подмигивает Рип.

– Да чего там, – говорит парень, откидываясь в кресло. Глаза его медленно закатываются.

Трент звонит мне в тот момент, когда у меня Блер и Дэниел, приглашает на вечер в Малибу, обмолвившись, что заедут X. Блер и Дэниел говорят, что это неплохая мысль; мне не очень хочется туда, встречаться с Трентом, но день ясный и поездка в Малибу кажется хорошей прогулкой. Дэниел готов ехать куда угодно, посмотреть на дома, разрушенные ураганом. На шоссе Пасифик-Коуст я осторожен, не гоню, Блер и Дэниел говорят о новом альбоме U2; когда начинается новая песня Go-Go's, просят сделать погромче и подпевают – полушутя, полусерьезно. Пока мы едем вдоль океана, воздух становится свежее, небо – серее и пурпурнее, мы проезжаем мимо машины «скорой помощи» и двух полицейских, стоящих на обочине; Дэниел вытягивает шею, чтобы посмотреть, я немного притормаживаю. Блер подозревает, что они ищут остатки перевернувшейся машины: несчастный случай. Мы трое на мгновение замолкаем.

На вечере в Малибу Х отсутствуют. Да и вообще народу немного. Открыв дверь, Трент, в подтяжках, говорит, что они с другом живут здесь, пока хозяин в Аспене. Очевидно, Трент приезжает сюда часто, как и многие его друзья, в большинстве своем – светловолосые красивые модели типа Трента, он советует нам самим позаботиться о напитках и еде, идет обратно к джакузи, ложится, вытянувшись под темнеющим небом. В доме в основном юноши, они, кажется, в каждой комнате, все одинаковые: худые, загорелые, с короткими светлыми волосами, пустым выражением голубых глаз, похожими невыразительными голосами; я начинаю думать, что выгляжу точно так же. Пытаясь забыть об этом, беру выпить, окидываю взглядом гостиную. Двое ребят и играют в «Пэкмена». Еще один парень лежит на заваленной барахлом кушетке, курит косяк, смотрит MTV. Один из игроков стонет и сильно бьет по приставке.

По пустому пляжу бегут две собаки. Один из светловолосых мальчиков кричит им: «Ханой, Сайгон, сюда!» – и собаки, доберманы, грациозно подпрыгивая, несутся на лужайку. Парень ласкает их, Трент улыбается, принимается жаловаться на сервис в «Спаго». Подходит парень, ударивший по приставке, смотрит на Трента.

– Мне нужны ключи от «феррари». Хочу поехать купить бухла. Ты знаешь, где кредитные карточки?

– Просто запиши на счет, – устало говорит Трент. – И возьми побольше тоника, хорошо, Чак?

– Ключи?

– В машине.

– Без вопросов.

Сквозь облака начинает пробиваться солнце, парень с собаками, сидящий рядом с Трентом, заговаривает с нами. Похоже, что парень тоже модель и пытается, подобно Тренту, прорваться в кинобизнес. Но единственное, что смог достать для него агент, – реклама.

– Эй, Трент! Начинается, чувак! – кричат из дома.

Трент трогает меня за плечо, подмигивая, говорит, что я должен кое-что посмотреть; жестом приглашает Блер и Дэниела. Мы входим в дом, идем по коридору, как мне кажется, в главную спальню, там с десяток человек, включая нас четверых, вдобавок за нами увязались обе собаки. Все в комнате смотрят на большой телевизионный экран. Я тоже смотрю.

На кровати молодая девушка, обнаженная, лет пятнадцати, руки связаны над головой, ноги широко раздвинуты и привязаны к спинке. Она лежит на чем-то, похожем на газеты, фильм черно-белый, пленка поцарапана, трудно сказать, на чем она лежит, но, похоже, на газетах. Камера быстро показывает молодого, худого, обнаженного, испуганного мальчика лет шестнадцати-семнадцати, которого вталкивает в комнату здоровый черный чувак, тоже голый, с большой эрекцией. Мальчик неприятно долго с ужасом смотрит в камеру. Черный связывает мальчика на полу, меня удивляет, почему на заднем плане, в углу комнаты, бензопила, потом у него с ним секс, потом с девушкой, он уходит из кадра. Вернувшись обратно, черный приносит коробку, напоминающую ящик для инструментов, на секунду я в замешательстве, Блер выходит из комнаты. Он вынимает оттуда пешню для льда, что-то похожее на проволочную вешалку, коробку гвоздей, тонкий, длинный нож, подходит к девушке. Дэниел улыбается и пихает меня в ребро. Я быстро ухожу, когда черный пытается вдавить гвоздь в девичью шею.

Я на солнце, закуриваю сигарету, пытаюсь успокоиться. Кто-то прибавляет звук, я сажусь на лужайке, слышен шум волн, крики чаек, гудение телефонных проводов; чувствую кожей солнечные лучи, слушаю шелест деревьев под теплым ветром, крики молоденькой девушки, доносящиеся из телевизора в главной спальне. Минут тридцать – сорок спустя выходит Трент, крики парня и девушки прекратились, я замечаю, что у него стоит. Поправив ширинку, он садится рядом.

– Чувак заплатил за фильм пятнадцать штук. Двое ребят, игравших в «Пэкмена», выходят на улицу с бокалами в руках, один говорит Тренту, что кино ненастоящее, хотя сцена с бензопилой сильная.

– Могу спорить, что настоящее, – отвечает Трент, защищаясь.

Я вновь сажусь в кресло и смотрю, как Блер ходит по пляжу.

– Мне тоже кажется, что настоящее, – говорит другой парень, опускаясь в джакузи. – Должно быть.

– Да? – спрашивает Трент с надеждой.

– Я имею в виду, как можно подделать кастрацию? Чуваку очень медленно отрезали яйца. Это нельзя подделать, – говорит парень.

Трент задумчиво кивает, выходит Дэниел, улыбаясь, с красным лицом, я по-прежнему сижу на солнце.

В этот день приехал Вест, один из личных секретарей деда. Он был сгорблен, с галстуком-шнурком, в куртке с эмблемой одной из гостиниц деда на спине, пахнущий лакричной жвачкой «Бичнат». Он говорил о жаре, о перелете. Вместе с ним приехал Вильсон, еще один из советников деда, носивший красную бейсбольную кепку, захвативший вырезки о погоде в Неваде за последние два месяца. Люди сидели, разговаривали о бейсболе, пили пиво, бабушка сидела с ними, блузка ее вяло висит на хрупком теле, желто-голубая косынка была туго повязана на шею.

Мы с Трентом стоим где-то в Уэствуде, он рассказывает, как вернулся чувак из Аспена и выкинул всех из дома в Малибу, поэтому Трент собирается пожить с кем-то парочку дней в Долине, а потом едет в Нью-Йорк на съемки.

На мой вопрос, какие съемки, он лишь пожимает плечами и говорит: «Съемки, чувак, съемки». Говорит, что на самом деле хочет обратно в Малибу, ему не хватает пляжа. Потом спрашивает, не хочу ли я кокаину. Говорю, что хочу, но не сейчас. Грубо взяв меня за руку, Трент спрашивает:

– Почему нет?

– Ну ладно, Трент, – говорю я. – У меня нос болит.

– Ничего. Это тебе поможет. Давай поднимемся наверх в «Гамбургер-Гамлете».

Я смотрю на Трента.

Трент смотрит на меня.

Это занимает всего пять минут, мы спускаемся обратно на улицу, существенно лучше мне не стало. Трент говорит, что ему лучше, и хочет зайти в пассаж на другой стороне улицы. Он также говорит, что Сильван, из Франции, передознулся в пятницу. Я говорю, что не знаю, кто такой Сильван. Трент пожимает плечами.

– Ты по вене-то пускал? – спрашивает он.

– По вене?

– Да.

– Нет.

– Ну-ну, – зловеще говорит он.

Когда мы садимся в его машину, «феррари» какого-то друга, у меня идет носом кровь.

– Я тебе достану декадрону или келестону. Они помогают рассасываться закупоренным носовым проходам, – говорит он.

– А где ты их берешь? – спрашиваю я; мои пальцы и бумажная салфетка покрыты кровавыми соплями. – Где ты берешь это говно?

Следует долгая пауза, он заводит машину и говорит:

– Ты что, серьезно?

В этот день бабушке стало очень тохо. Она начала кашлять кровью. Она уже облысела и потеряла вес – рак поджелудочной железы. Позже, вечером, когда бабушка лежала в постели, остальные продолжали разговор, беседуя о Мексике, бое быков, плохих фильмах. Дед порезал палец, открывая пиво. Еду заказали из итальянского ресторана, ее доставил парень в джинсах с заплаткой, на которой было написано «Aerosmith Live». Бабушка спустилась в гостиную. Ей стаю немного лучше. Впрочем, она ничего не ела. Я сидел подле нее, дедушка показывал фокусы с двумя серебряными долларами.

– Ты их видела, бабуль? – спросил я, слишком робкий, чтобы взглянуть в увядшие глаза.

– Да. Я их видела, – сказала она и попыталась улыбнуться.

Я уже засыпаю, но без предупреждения приходит Алана, горничная впускает ее, она стучится в мою дверь, я, прежде чем открыть, долго выжидаю. Она входит заплаканная, садится на мою кровать, говорит что-то об аборте, начинает смеяться. Я не знаю, что сказать, как подойти к этому, говорю: «Прости». Она встает, подходит к окну.

– Простить? – спрашивает она. – За что? – Закуривает сигарету, но не может курить, откладывает ее.

– Не знаю.

– Ой, Клей… – Она смеется, смотрит в окно, минуту кажется, что она сейчас расплачется.

Я стою возле двери, смотрю на плакат с Элвисом Костелло, на его глаза, глядящие на нее, глядящие на нас, я пытаюсь избавить ее от этого, зову подойти и сесть рядом, она думает, я хочу обнять ее или типа того, подходит, обхватывает меня за спину и говорит что-то вроде:

– Я думаю, мы все утратили какое-то чувство.

– Он был от Джулиана? – спрашиваю я, напрягаясь.

– Джулиана? Нет. Не от Джулиана, – говорит она. – Ты его не знаешь.

Она засыпает, я иду вниз, на улицу, сажусь возле джакузи, глядя на освещенную воду; над ней, согревая меня, курится пар.

Поднявшись от бассейна перед рассветом, я иду обратно в комнату. Алана стоит возле окна, курит сигарету, смотрит на Долину. Она говорит, что ночью у нее сильно шла кровь, она чувствует слабость. Мы едем завтракать в Энчино, за завтраком она не снимает темных очков и пьет много апельсинового сока. Когда мы возвращаемся ко мне, она, выходя из машины, говорит:

– Спасибо тебе.

– За что? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает она спустя некоторое время.

Садится в свою машину и уезжает.

Когда я в своей уборной спускаю в унитазе воду, он забивается бумажными салфетками, кровь клубится в воде, я опускаю крышку, потому что ничего другого сделать не могу.

Позже я заезжаю к Дэниелу. Он сидит в своей комнате, играя в «Атари» на телевизоре. Он выглядит не очень хорошо, почти обгоревший, моложе, чем я помню его по Нью-Гэмпширу; когда я что-то говорю, он повторяет часть фразы, затем кивает. Я спрашиваю, получил ли он письмо из Кэмдена, запрос, какие курсы возьмет в следующем семестре, он вынимает из приставки кассету «Питфолл» и вставляет другую – «Мегамания». Без конца проводит рукою по губам; поняв, что он не ответит, я спрашиваю, чем он занимался.

– Занимался?

– Да.

– Тусовался.

– Тусовался где?

– Где? В округе. Передай мне тот косяк на столике.

Я передаю ему косяк и коробок спичек из «Рыжего». Закурив, он возобновляет игру в «Мегаманию». Передает косяк мне, я вновь раскуриваю его. Желтые штуки валятся вокруг человечка на экране. Дэниел начинает рассказывать о знакомой девушке. Он не называет ее имени.

– Она красивая, ей шестнадцать, она живет здесь, а иногда ездит в «Гей на запад!» на бульваре Уэстворд, где встречается со своим дилером. Семнадцатилетним чуваком из универа. И чувак весь день вмазывает ее героином… – Дэниел не успевает увернуться от одной падающей желтой штуки, та попадает в человечка, он растворяется на экране. Дэниел, вздохнув, продолжает: – Он накачивает ее кислотой, затем берет на вечер на холмы или в Колонию, затем… затем… – Дэниел замолкает.

– Что затем? – спрашиваю я, передавая ему косяк.

– Затем ее отодрала вся компания,

– А-а-а.

– Что скажешь?

– Да уж… не повезло.

– Хорошая идея для сценария? Пауза.

– Сценария?

– Да. Сценария.

– Я не знаю.

Он прекращает играть в «Мегаманию», вставляет следующую кассету – «Ослиного короля».

– Я думаю, что не поеду обратно в школу, – говорит он. – В Нью-Гэмпшир.

Через какое-то время я спрашиваю почему.

– Не знаю. – Он медлит, снова зажигает косяк. – Кажется, я там никогда и не был. – Пожимает плечами, затягивается косяком. – Похоже, что я вечно был здесь. – Передает мне.

Я качаю головой: нет.

– Так ты точно не едешь обратно?

– Я собираюсь писать сценарий, понимаешь?

– А что думают твои родители?

– Мои родители? Им все равно. А твоим?

– Ну они должны что-то думать.

– Они уехали на месяц на Барбадос, потом собираются… черт… не знаю… в Версаль? Не знаю. Им нет дела, – произносит он снова.

– По-моему, – говорю я, – лучше бы ты поехал обратно.

– Я правда не вижу смысла, – говорит Дэниел, не отрывая глаз от экрана, и я начинаю думать – а в чем смысл? Если бы мы знали.

Наконец Дэниел встает, выключает телевизор, смотрит в окно.

– Шизовый ветер сегодня. Довольно сильный.

– А как с Ванден? – спрашиваю я.

– С кем?

– С Ванден. Ну хорош, Дэниел. С Ванден.

– Она может не вернуться, – говорит он, опять садясь.

– А может и вернуться.

– А кто такая Ванден?

Я подхожу к окну, говорю, что уезжаю через пять дней. Возле бассейна лежат журналы, ветер треплет их, двигая к бортику бассейна. Один падает в воду. Дэниел молчит. Прежде чем уйти, я смотрю на него, закуривающего еще один косяк, на огонь, озаривший большой и указательный пальцы; почему-то мне становится легче.

Я в телефонной будке в Беверли-Хиллз.

– Алло, – отвечает мой психиатр.

– Привет. Это Клей.

– А, привет, Клей. Откуда ты?

– Из телефонной будки в Беверли-Хиллз.

– Ты сегодня придешь?

– Нет. Заминка.

– Понятно. А почему нет?

– Мне кажется, ты мне не очень помогаешь. Еще одна пауза.

– Правда, из-за этого?

– Что?

– Слушай, почему бы тебе…

– Кончай.

– Где ты в Беверли-Хиллз?

– Я думаю, мы больше не увидимся.

– Я думаю, что позвоню твоей матери.

– Давай. Мне все равно. Но я больше не прихожу, ладно?

– Ну, Клей. Я не знаю, что сказать. Понимаю, что было трудно. Послушай, парень, у нас у всех…

– Пошел ты на хуй.

В последний день Вест проснулся рано. Он был одет в ту же самую куртку, тот же галстук-шнурок; Вильсон носил ту же самую красную бейсбольную кепку. Вест предложил мне вторую подушечку жевательной резинки «Базука», сказав: «Подушка жвачки хуже, чем пачка», – и я взял две. Он спросил меня, все ли готовы, я ответил: «Не знаю». Заехала жена режиссера сообщить, что они улетают на уик-энд в Лас-Вегас. Бабушка приняла перкодан. В аэропорт мы ехали в «кадиллаке». Около полудня наконец пришлю время подниматься на борт самолета, покидать пустыню. В пустом зале ожидания все молчали, пока дед не обернулся, посмотрел на бабушку и сказал: «Ну что, жена, пойдем». Бабушка умерла два месяца спустя на большой высокой кровати в безлюдном госпитале на окраине пустыни.

После этого лета я вспоминал бабушку, и всегда по-разному. Я вспоминал, как играл с ней в карты, сидел на коленях в самолетах, как она медленно отвернулась от деда, когда на одном из своих вечеров в одной из своих гостиниц он попытался ее поцеловать. Я помню, как она, останавливаясь в отеле «Бель-Эр», давала мне розовые, зеленые мятные леденцы, а в «Ла Скала» поздно вечером потягивала красное вино, напевая себе под нос «Оп theSunnySideoftheStreet» [35].

Я замечаю, что стою возле ворот своей начальной школы. Я не помню, чтобы тут были трава и кусты, когда я ходил сюда; асфальт возле здания администрации также сменили трава и деревья; мертвые деревья, вяло нависавшие над забором возле будки охранника, уже не мертвые; автостоянка ровно покрыта новым черным асфальтом от края до края. Также не помню большого желтого знака «Проход запрещен. Охраняют сторожевые собаки», висящего у входных ворот, которые видны из моей машины, припаркованной на улице перед школой. Поскольку на сегодня занятия кончились, я решаю зайти.

Я иду к воротам, перед ними на секунду останавливаюсь, почти поворачиваю назад. Но не делаю этого. Я прохожу ворота, думая о том. что давно здесь не был. Вижу троих ребятишек, карабкающихся на турникеты возле входных ворот, замечаю двоих учителей, которые были у меня в первом или втором классе, но ничего им не говорю. Вместо этого смотрю в окно класса, где маленькая девочка рисует город. Слышно, как в соседнем классе репетирует кружок пения, разучивая песни, о существовании которых я давно забыл: «Паучок-невеличка», «Белая уточка».

Я часто проезжал мимо школы. Каждый раз, отвозя сестер в их школу, я подъезжал и к своей и видел, как малыши садятся по желтым автобусам или как веселятся перед занятиями учителя на автостоянке. Я не думаю, что кто-нибудь еще, ходивший в эту школу, заскакивал ее проведать или выходил из машины, проезжая мимо; никого из тех, что помнил, я не видел. Однажды я увидел стоящего возле забора подростка, с которым, может быть, ходил в первый класс, вцепившегося в решетку, взгляд устремлен вдаль, – и сказал себе, что парень, должно быть, живет неподалеку, что-нибудь в этом роде, поэтому он и стоит здесь один, как я.

Я сажусь на скамейку, закуриваю сигарету, замечаю два таксофона, вспоминаю, что раньше таксофонов не было. Несколько матерей забирают детей из школы, дети, заметив их, через двор несутся к ним в объятия, и вид детей, бегущих по асфальту, умиротворяет меня. Я обнаруживаю, что вхожу в старый одноэтажный дом, твердо уверенный, что здесь в третьем классе находилась моя классная комната.

Здание подготовлено к сносу. Рядом с заброшенным домом находится старый кафетерий, он пустой, и его тоже сносят. Краска на обоих зданиях поблекла, отваливается большими бледно-зелеными кусками.

Я иду к другому зданию, захожу в открытую дверь. На доске написано задание на дом; внимательно прочитав его, прохожу к шкафчикам, но не могу найти свой. Не могу вспомнить, который был мой. Иду в мужскую уборную, выдавливаю жидкого мыла. Подбираю в аудитории пожелтевший журнал, беру несколько нот на рояле. Я играл на рояле, этом же рояле, на рождественском вечере во втором классе; беру еще несколько аккордов того старого гимна, они звенят в пустой аудитории, отдаваясь эхом. Почему-то я пугаюсь и оставляю комнату. На улице двое ребят играют в гандбол. Игра, о существовании которой я забыл. Выхожу из школы не оборачиваясь, сажусь в машину и уезжаю.

В тот же самый день в старом круглом пассаже на бульваре Уэствуд я встречаю Джулиана. Он играет в «Космических захватчиков», я подхожу и встаю рядом. Джулиан выглядит усталым, говорит медленно, я спрашиваю, где он был, он отвечает – здесь, в округе, я спрашиваю о деньгах, говорю, что скоро уезжаю. Джулиан говорит, есть кое-какие проблемы, но если я поеду с ним к одному чуваку, тот может все уладить.

– Что за чувак-то? – спрашиваю я.

– Это чувак… – Выждав, Джулиан сметает целый ряд пришельцев. – Это чувак – чувак, которого я знаю. Он даст тебе денег.

Джулиан теряет бойца, что-то бормочет.

– А почему тебе не взять их самому? А потом привезти мне? – говорю я.

Джулиан отрывается от игры, смотрит на меня.

– Подожди минуточку, – говорит он и выходит из пассажа.

Вернувшись, сообщает, что, если мне нужны деньги, я должен поехать с ним сейчас.

– Я совсем не хочу.

– Тогда, Клей, до скорой встречи, – говорит Джулиан.

– Подожди…

– Что такое? Ты едешь или нет? Тебе нужны деньги?

– Но почему мы должны делать это таким образом?

– Потому что… – Вот все, что произносит Джулиан.

– Мы не можем это решить по-другому? Пауза.

– Джулиан?

– Тебе нужны твои деньги или нет?

– Джулиан.

– Тебе нужны твои деньги или нет, Клей?

– Да.

– Тогда давай поехали. Мы уходим из пассажа.

Апартаменты Финна на бульваре Уилшир, недалеко от пентхауса Рипа. Джулиан говорит, что знает Финна шесть, может, семь месяцев, но по его лицу я понимаю, что он бывал у Финна намного раньше, слишком давно. Служитель на стоянке знает его машину и позволяет встать под вывеской «Только для грузового транспорта». Джулиан машет швейцару, сидящему на скамейке, Чтобы попасть к Финну, надо подняться на лифте, Джулиан нажимает «П» – пентхаус. Лифт пуст, Джулиан начинает громко петь старую песню BeachBoys, я прислоняюсь к стенке лифта; когда Джулиан замолкает, делаю глубокий вдох. Я рассматриваю свое отражение: светлые волосы чересчур коротко подстрижены, глубокий загар, темные очки.

Чтобы попасть к двери Финна, проходим сквозь мрак коридора, Джулиан звонит. Дверь открывает мальчик лет пятнадцати, с обесцвеченными светлыми волосами, загорелый, с крутым видом большинства серфингистов Вениса или Малибу. В парне, на котором лишь серые шорты, я узнаю мальчика, выходившего от Рипа в тот день, когда дилер должен был встретить меня в «Кафе-казино»; не это ли Финн? Или Финн спит с этим серфингистом? Мысль заставляет меня напрячься, почувствовать холодок в животе. Джулиан знает, где «офис» Финна, в котором Финн ведет свои дела. Почему-то я становлюсь подозрительным и нервным. Джулиан подходит к белой двери, открывает ее, мы входим в очень просторную, абсолютно белую комнату с двумя окнами во всю стену и зеркальным потолком; у меня кружится голова, я едва не теряю равновесие. Я замечаю, что из комнаты виден пентхаус отца в Сенчури-Сити, на меня накатывает паранойя; я начинаю размышлять, может ли отец видеть меня.

– Эй, эй, эй. Мой лучший мальчик. Финн сидит за большим столом, ему, может быть, лет двадцать пять – тридцать, светлый, загорелый, неприметной внешности. На столе – ничего, за исключением телефона, конверта с именем Финна, двух маленьких серебряных бутылочек. еще на столе стеклянное пресс-папье с заточенной внутри маленькой рыбкой, глаза глядят беспомощно, словно просят об освобождении; я думаю, мертва ли рыба и имеет ли это значение.

– А это кто? – спрашивает Финн, улыбаясь мне.

– Это мой друг. Его зовут Клей. Клей, это Финн. – Джулиан вяло пожимает плечами.

Финн разглядывает меня, снова улыбается, потом поворачивается к Джулиану.

– Как прошло вчера вечером? – спрашивает Финн, по-прежнему улыбаясь.

Джулиан медлит, затем говорит:

– Нормально, в порядке, – и смотрит вниз.

– В порядке? И это все? Джейсон звонил сегодня, сказал, что ты был бесподобен. Высший класс.

– Так и сказал?

– Да. На самом деле. Он действительно в тебя врубается.

Я чувствую слабость, хожу по комнате, ищу в карманах сигарету.

Еще одна заминка, Джулиан кашляет.

– Ну, мальчик, если ты не слишком занят сегодня, у тебя встреча в четыре в «Сен-маркизе» с одним приезжим бизнесменом. А затем вечером оттянемся у Эдди, да?

Финн пристально глядит на Джулиана, потом смотрит на меня.

– Знаешь что, – принимается он барабанить пальцами по столу. – Может, это и неплохо, что ты привел друга. Человек в «Сен-маркизе» хочет двоих ребят. Одного, разумеется, только чтобы смотреть; но Ян в Колонии, может не успеть вернуться…

Я смотрю на Финна, потом на Джулиана.

– Нет, Финн. Он мой друг, – говорит Джулиан. – Я ему должен. Поэтому и привел его.

– Слушай, я могу подождать, – говорю я, понимая, что уже поздно; адреналин побежал у меня по венам.

– Почему бы вам не пойти вдвоем, – говорит Финн, окидывая меня взглядом. – Джулиан, возьми своего друга.

– Нет, Финн. Не втягивай никого в это.

– Послушай, Джулиан, – говорит Финн, больше не улыбаясь, четко произнося каждое слово. – Я сказал: «Думаю, вам с другом надо пойти к четырем в "Сен-маркиз"», правильно? – Финн оборачивается ко мне: – Ты ведь хочешь свои деньги, верно?

Я качаю головой:

– Нет.

– Ты не хочешь? – недоверчиво спрашивает он.

– Да. То есть да, я… я хочу, – говорю я. – Конечно.

Финн поворачивается к Джулиану, снова ко мне.

– Ты себя нормально чувствуешь?

– Да, – отвечаю я. Меня просто трясет.

– Дать таблеточку?

– Нет, спасибо. – Я смотрю на рыбу. Финн поворачивается к Джулиану:

– Как родители, Джулиан?

– Я не знаю, – говорит Джулиан, все еще глядя в пол.

– Понятно… хорошо, – начинает Финн. – Почему бы вам вдвоем не поехать в гостиницу, затем встретить меня в «Краю света», а потом мы поедем на вечер к Эдди, где я дам тебе твои деньги, а твоему другу – его. Как, ребятишки? Как насчет этого? Как вам это нравится?

– Где я тебя встречу? – спрашивает Джулиан.

– В «Краю света». Наверху, – говорит Финн. – В чем дело? Что-то не так?

– Нет, – говорит Джулиан. – Когда?

– В полдесятого?

– Хорошо.

Я смотрю на Джулиана, воспоминания о спортклубе в пятом классе возвращаются.

– Все нормально, Джули? – Финн снова смотрит на Джулиана.

– Да. Я просто нервничаю.

Голос Джулиана замирает. Он хочет сказать что-то, рот открыт. Я слышу шум пролетающего самолета. Потом сирену «скорой помощи».

– В чем дело, малыш? Эй, мне ты можешь сказать. – Финн вроде догадывается, подходит к Джулиану, обнимает его.

Мне кажется, Джулиан плачет.

– Ты нас не извинишь? – вежливо просит меня Финн.

Я выхожу из комнаты, закрываю за собой дверь, но голоса все так же слышны.

– Я думаю, что сегодня будет… в последний раз. Хорошо, Финн? Мне кажется, я не могу больше. Я так устал чувствовать… тоску все время, я не могу… Могу я делать для тебя что-нибудь другое? Пока не расплачусь? – Голос Джулиана дрожит, потом ломается.

– Эй, эй, эй, малыш, – мурлычет Финн, – Малыш, все нормально.

Я мог бы сейчас уйти из пентхауса. Хотя за рулем был Джулиан, я все равно мог бы уйти. Я мог бы кому-нибудь позвонить, чтобы меня забрали.

– Нет, Финн, нет, это не то.

– Вот…

– О, Финн. Ни за что. Я не хочу. Я бросил.

– Конечно бросил.

Долгое молчание, только слышно, как зажглись две спички, этот хлопающий звук, наконец, спустя некоторое время, Финн произносит:

– Теперь ты знаешь, что ты мой лучший мальчик, я забочусь о тебе. Как о своем малыше. Как о родном сыне…

Мимо меня проносится серфингист, входит в комнату, говорит Финну, что звонит некто по имени Мануэль. Серфингист уходит. Джулиан поднимается со стола, застегивая рукав, прощается с Финном.

– Эй, давай держи «Наутилус». Держи корабль на плаву, – подмигивает Финн.

– Да, да.

– Увидимся попозже, да, Клей?

Мне хочется сказать: «Нет», но у меня чувство, что каким-то образом увижу его вечером, я киваю и говорю: «Да», стараясь, чтобы это звучало убедительно, словно я и впрямь так думаю.

– Отличные вы ребята. Просто ломовые, – говорит нам Финн.

Я иду за Джулианом; проходя мимо гостиной, вижу серфингиста, лежащего на полу, правая рука вытянута, он ест кукурузные хлопья. Параллельно читает текст на упаковке и смотрит «Сумеречную зону» по большому телевизору посреди гостиной, Род Серлинг, глядя на нас, говорит, что мы только что вошли в Сумеречную зону и, хотя верить не очень хочется, это так сюрреалистично, что я знаю – это правда, в последний раз смотрю на парня на ковре, медленно отворачиваюсь и выхожу за Джулианом в сумрак. В лифте, спускаясь к машине Джулиана, я говорю:

– Почему ты не сказал, что деньги предназначались на это?

И Джулиан со стеклянными глазами, печальной усмешкой на лице говорит:

– А кому какое дело? Тебе? Тебе правда есть дело?

Я молчу, понимая, что мне действительно нет дела, внезапно почувствовав себя глупо, дураком.

Еще я понимаю, что поеду с Джулианом в «Сен-маркиз». Хочу увидеть, правда ли, что случаются подобные вещи. И пока лифт опускается, проезжая второй этаж, первый, уходя даже дальше вниз, я осознаю, что деньги ничего не значат. Значит же то, что я хочу увидеть худшее.

«Сен-маркиз». Четыре часа. Бульвар Сансет. Когда Джулиан поворачивает на парковку, солнце – уже огромное, горящее, оранжевое чудовище. Почему-то он дважды проехал гостиницу. Я без конца спрашиваю зачем; он без конца спрашивает, надо ли мне это. Я все время отвечаю: «Да». Выходя из машины, вижу бассейн и думаю, тонул ли в нем кто-нибудь. «Сен-маркиз» имеет форму каре; бассейн во дворе, окруженный номерами. В шезлонге толстяк, тело блестит, обильно намазанное кремом для загара. Он смотрит, как мы идем в номер, указанный Джулиану Финном. Клиент остановился в номере 001. Джулиан подходит к двери и стучит. Занавески закрыты, показывается лицо, тень. Дверь открывает мужчина лет сорока – сорока пяти, в слаксах, рубашке, при галстуке, спрашивает:

– Да… чем могу быть полезен?

– Вы мистер Эриксон, так?

– Да… А вы, должно быть… – Голос прерывается, он осматривает Джулиана и меня.

– Что-то не так? – спрашивает Джулиан.

– Нет, нет, вовсе нет. Не хотите ли войти?

– Спасибо, – говорит Джулиан.

Я прохожу за Джулианом в номер и теряю присутствие духа. Я ненавижу гостиничные номера. Мой прадедушка умер в одном из них. В Лас-Вегасе в отеле «Звездная пыль». Он был мертв два дня, прежде чем его нашли.

– Кто-нибудь из вас, ребята, хочет выпить? – спрашивает мужчина.

У меня чувство, что такие люди всегда задают этот вопрос, и хотя мне страшно хочется пить, я смотрю, как Джулиан качает головой, говоря: «Спасибо, не надо, сэр», и тоже говорю:

– Спасибо, не надо, сэр.

– Располагайтесь ребята, садитесь.

– Могу снять куртку? – спрашивает Джулиан.

– Да. Без вопросов, сынок. Мужчина наливает себе выпить.

– Вы надолго в Лос-Анджелес? – спрашивает Джулиан.

– Нет, на недельку, по делам. – Мужчина прикладывается к стакану.

– А чем вы занимаетесь?

– Занимаюсь недвижимостью, сынок. Глядя на Джулиана, я думаю, знает ли этот человек моего отца. Я опускаю глаза, понимаю, что сказать мне нечего, но пытаюсь придумать что-нибудь; потребность услышать собственный голос становится сильнее, я продолжаю думать, знает ли этот человек моего отца. Пытаюсь выкинуть это из головы, но мысль о том, что он, возможно, подойдет к отцу в «Мамезоне» или «Трампе», застревает.

Заговаривает Джулиан:

– А вы откуда?

– Из Индианы.

– Правда? А там где?

– Манчи.

– А, Манчи, Индиана.

– Именно так.

Возникает пауза, мужчина переводит взгляд с Джулиана на меня, обратно на Джулиана. Потягивает из стакана.

– Ну, кто из вас, молодые люди, желает подняться?

Мужчина из Индианы слишком крепко сжимает стакан, затем ставит его на стойку. Джулиан встает.

Мужчина, кивнув, спрашивает:

– Почему бы тебе не снять галстук?

Джулиан снимает.

Мужчина переводит взгляд с Джулиана на меня, следя за тем, чтобы я смотрел.

– Ботинки и носки.

Джулиан снимает, опускает глаза.

– И… у-у, и остальное.

Джулиан стягивает рубашку, штаны, мужчина раздвигает занавески, смотрит на бульвар Сан-сет, опять на Джулиана.

– Тебе нравится жить в Лос-Анджелесе?

– Да. Я люблю Лос-Анджелес, – говорит Джулиан, складывая штаны.

Мужчина смотрит на меня, потом говорит:

– Нет, так не пойдет. Почему бы тебе не сесть сюда, к окну. Так лучше.

Посадив меня в плетеное кресло, пододвигает близко к кровати, затем, удовлетворенный, подходит к Джулиану, кладет руку на его голые плечи. Рука сползает на спортивные трусы Джулиана, Джулиан закрывает глаза.

– Ты очень красивый юноша.

Перед глазами: Джулиан в пятом классе, пинающий футбольный мяч по зеленому полю.

– Да, ты очень красивый мальчик, – повторяет мужчина из Индианы, – и в этом вся суть.

Джулиан открывает глаза, глядит в мои, я отворачиваюсь, замечаю муху, лениво жужжащую на стене рядом с кроватью. Я думаю о том, что собираются делать мужчина и Джулиан. Я говорю себе, что могу уйти. Я могу просто сказать мужчине из Манчи и Джулиану, что хочу уйти. Но опять слова не выходят, не могут выйти, я вынужден сидеть, смотреть, как стремительно, с напором накатывается худшее.

Мужчина, сказав, что будет через минуту, уходит в ванную и закрывает дверь. Я поднимаюсь с кресла, подхожу к бару посмотреть что-нибудь выпить. Заметив оставленный на стойке бумажник, открываю его. Я так нервничаю, что мне все равно, я даже не знаю, для чего это делаю. В нем масса визиток, но я на них не смотрю, боясь увидеть отцовскую. Несколько кредитных карточек, обычное количество наличных, которое берут в дорогу. Есть также фотография очень усталой красивой женщины, вероятно его жены, две фотографии детей, оба мальчики, стоят, вытянувшись, короткие светлые волосы; выглядят уверенно. Фотографии угнетают меня, я кладу бумажник обратно на стойку, думаю, сам ли он снимал. Смотрю на Джулиана, сидящего, склонив голову, на краю кровати. Я сажусь, откидываюсь, включаю магнитофон.

Мужчина выхолит из ванной и говорит мне: – Нет, никакой музыки. Я хочу, чтобы ты слышал. Все.

Выключает магнитофон. Я спрашиваю, могу ли воспользоваться ванной. Джулиан снимает трусы. Чему-то улыбаясь, мужчина разрешает, я прохожу в ванную, запираю дверь, включаю оба крана над раковиной и периодически спускаю в унитазе воду, пытаясь блевать, но у меня не выходит. Вытерев рот, выхожу обратно в комнату. Солнце меняется, на стене вытягиваются тени, Джулиан пытается улыбнуться. Мужчина улыбается в ответ, тени вытягиваются на его лице.

Я закуриваю сигарету.

Мужчина перекатывает Джулиана.

«Интересно, продается ли он».

Я не закрываю глаз.

Можно исчезнуть, о том не подозревая.

Мы с Джулианом выходим на парковку. Мы были в гостинице с четырех, сейчас девять. Я просидел в кресле пять часов. Сев в машину Джулиана, я спрашиваю, куда мы едем.

– В «Край света» за деньгами. Тебе ведь нужны твои деньги, верно? – спрашивает он. – Верно, Клей?

Я смотрю на лицо Джулиана, вспоминаю, как по утрам мы сидели в его двухместном «порше», курили тонко скрученные косяки, слушали перед начинавшимися в девять уроками новый Squeeze, и хотя картинка всплывает яркая, она меня больше не тревожит. Лицо Джулиана кажется старше.

Около десяти, «Край света» переполнен. Клуб находится на бульваре Голливуд, Джулиан ставит машину сзади, в проулке, мы идем ко входу, Джулиан пробивается сквозь очередь, подростки вопят, но Джулиан не обращает на них внимания. Через первую дверь входим в клуб, словно в склеп, темно, похоже на пещеру с отсеками, разделяющими клуб на маленькие закоулки, где в темноте столпились группы. Когда мы входим, менеджер, похожий на пятидесятилетнею серфингиста, борется с группой тинейджеров – им явно не хватает лет, но они пытаются войти. Менеджер подмигивает Джулиану, пропуская нас обоих, одна из девушек в очереди смотрит на меня, улыбается, ее влажные губы, покрытые яркой кричащей помадой, раздвигаются, она оскаливает верхние зубы, словно собака или волк, готовые броситься, она знает Джулиана и говорит что-то грубое, что, мне не слышно, Джулиан показывает ей палец.

Прежде чем начать что-то различать, глаза с минуту привыкают к темноте. Сегодня клуб переполнен, кое-кто из толпящихся у входа внутрь не попадет. Из колонок гремит «Tainted Love» [36], танцпол набит людьми, большинство из них молоды, скучают, стараясь казаться заведенными. Некоторые парни сидят на столах, жадно высматривают клевую девчонку в надежде, по крайней мере, на танец или на минет в папиной машине; девушки, на вид безразличные, скучающие, курят, все или, по крайней мере, большинство смотрят на светловолосого парня, стоящего в темных очках. Джулиан, узнав парня, говорит, что тот тоже работает у Финна.

Мы проходим сквозь толпу, движемся вглубь, оставляя пульсирующую музыку и наполненную дымом комнату. Поднявшись по лестнице, видим Ли, нового диск-жокея. С ним на кушетке сидит Финн, они разговаривают; похоже, что у Ли первый вечер, он, кажется, нервничает. Представив нас, Финн спрашивает Джулиана, как прошло, Джулиан бормочет: «Отлично», говорит Финну, что ему нужны деньги. Финн говорит, что даст их, даст нам обоим на вечере у Эдди; он хочет, чтобы Джулиан оказал ему маленькую услугу; после этой услуги, говорит Финн, ему будет приятнее дать нам деньги.

Хотя Ли восемнадцать, он выглядит значительно моложе Джулиана, и это меня пугает. Офис Ли выходит на бульвар Голливуд, Джулиан вздыхает, отворачивается от Финна, который продолжает разговаривать с Ли, я подхожу к окну и смотрю на машины. Проезжает «скорая помощь». Воет полицейская сирена.

– У Ли очень мажорский вид, – говорит Финн, потом что-то вроде: – Это любят. Вот этот мажорский вид.

Похоже, что Ли готов, Финн вроде тоже, Ли говорит, что немного нервничает, Финн смеется, говорит:

– Да не о чем волноваться. Тебе и делать много не надо. Не с этими чуваками. Обычная гимнастика, вот и все. – Улыбаясь, Финн подтягивает Ли галстук. – А если и придется… ну, что ж, ты зарабатываешь деньги, малыш.

Джулиан произносит: «Хуйня», чуть-чуть излишне громко, Финн говорит: «Следи за базаром», я не знаю, что здесь делаю, смотрю на Ли, который тупо улыбается и видит и не видит Джулиана за этой невинной улыбкой.

Проводив Финна и Ли к «роллс-ройсу» Финна, Джулиан говорит им, что должен подкинуть меня к моей машине, чтобы я тоже смог поехать к Эдди. Он довозит меня до машины у пассажа в Уэствуде, и вслед за двумя автомобилями я еду наверх, в холмы.

Дом, куда я еду за Финном, Ли и Джулианом, находится в Бель-Эр, огромный каменный дом с обширной лужайкой, испанскими фонтанами и горгульями, неясно вырисовывающимися на крыше. Дом расположен на Белладжо. Сворачивая на широкий, полукругом, въезд, я думаю, что это значит – Белладжо. Камердинер открывает дверь; выходя из машины, я вижу, как Финн обнял Джулиана и Ли, они проходят в открытую дверь передо мной. Я иду за ними, большинство людей внутри – мужчины, хотя есть и женщины, все, похоже, знают Финна. Некоторые знают даже Джулиана. В гостиной включен стробоскоп, на секунду я ощущаю дикое головокружение, у меня почти подгибаются колени, кажется, говорят все, глаза все время рыскают; ритм музыки вторит движениям и взглядам.

– Привет, Финн, дружище, как дела?

– Привет, Бабби. Отлично. Как бизнес?

– Превосходно. А это кто?

– Это мой лучший парень. Джулиан. А это Ли.

– Привет, – говорит Бабби.

– Привет, – говорит Ли, улыбаясь, глядя в пол.

– Скажи «привет». – Финн пихает Джулиана.

– Привет.

– Потанцуем?

Финн снова пихает Джулиана.

– Нет, не сейчас. Извините меня. Джулиан вырывается от Финна и Ли, Финн кричит ему вслед, я иду за Джулианом сквозь толпу, теряю его, закуриваю сигарету, брожу возле запертой ванной комнаты. Clashпоют «Some-body Got Murdered» [37], я прислоняюсь к стене, меня бросает в холодный пот, в кресле сидит молодой парень, которого я вроде как узнаю, он глядит на меня через всю комнату, я гляжу в ответ, смущенный, думая, знает ли он меня, но потом понимаю, что это бессмысленно. Парень уторченный и меня не видит, не видит ничего.

Открывается дверь ванной, смеясь, выходят вместе мужчина и женщина, минуют меня, я захожу, захлопываю дверь, открываю маленькую баночку и замечаю, что кокаина осталось не так уж много, приканчиваю остатки, пью воду из-под крана, смотрю на себя в зеркало, проводя рукой по волосам, по щеке, думаю, что надо побриться. Внезапно влетает Джулиан, следом Финн. Финн швыряет его о стену, запирает дверь.

– Ты что, черт возьми, вытворяешь?

– Ничего, – вопит Джулиан. – Ничего. Оставь меня. Я ухожу. Я уезжаю отсюда. Отдай Клею его деньги.

– Ты ведешь себя просто как мудак, я хочу, чтобы это прекратилось. У меня здесь важные клиенты, и тебе не удастся все завалить.

– Оставь меня, блядь, в покое, – говорит Джулиан. – Не прикасайся ко мне.

Я прислоняюсь к стене, гляжу в пол. Финн смотрит на меня, потом на Джулиана, усмехается.

– Господи, Джулиан, ты такой впечатлительный, чувак. Что ты будешь делать? У тебя нет выбора. Ты это понимаешь? Ты не можешь все бросить. Не можешь сейчас уйти. Или побежишь к мамочке с папочкой, да?

– Прекрати.

– К своему дорогостоящему психоаналитику?

– Прекрати, Финн.

– К кому? У тебя остались друзья? Что ты, блядь, будешь делать? Просто уйдешь?

– Прекрати, – визжит Джулиан.

– Ты пришел ко мне год назад с огромным долгом дилерам, я дал тебе работу, представил людям, вывез в свет, дал одежду, весь этот ебаный кокс, нюхай – не хочу, и что ты устраиваешь взамен?

– Я знаю. Заткнись! – кричит Джулиан, задыхаясь, закрывая лицо руками.

– Ты ведешь себя как эгоистичный, самонадеянный, неблагодарный…

– Пошел ты на хуй, ты…

– … пизденыш.

– … мудак вонючий.

– Ты не ценишь то, что я для тебя сделал? – Финн сильнее толкает Джулиана о дверь. – А? Не ценишь?

– Прекрати, мудак вонючий.

– Не ценишь? Ответь мне. Ты не ценишь?

– Сделал для меня? Ты сделал меня блядью. – Лицо у Джулиана красное, глаза мокрые, всякий раз, когда Финн или Джулиан смотрят на меня, я стараюсь глядеть в пол, меня уносит.

– Нет. Я этого не делал, чувак, – тихо говорит Финн.

– Что?

– Я тебя не делал блядью. Ты сам себя сделал.

Музыка пробивается через степу, я чувствую вибрации спиной, они пронизывают меня насквозь, Джулиан все еще смотрит вниз, пытается отвернуться, но Финн за плечи разворачивает его, Джулиан начинает тихо то ли плакать, то ли смеяться и говорит Финну, что виноват.

– Я не могу больше… Пожалуйста, Финн…

– Извини, малыш, но я не могу тебя так легко отпустить.

Джулиан медленно опускается на пол, садится на корточки.

Финн вынимает шприц, ложку, коробку спичек из «Ле Дома».

– Что ты делаешь? – шмыгает носом Джулиан.

– Моему лучшему мальчику надо успокоиться.

– Финн… Но я ухожу. – Джулиан начинает смеяться. – Я на самом деле ухожу. Я выплатил мой ебаный долг. Все. На этом все.

Финн не слушает, он садится на корточки, хватает руку Джулиана, засучивает ему рукава куртки и рубашки, снимает свой ремень, затягивает его на руке Джулиана, хлопает по ней, отыскивая вену, через какое-то время находит; пока он подогревает что-то в глубокой серебряной ложечке, Джулиан не перестает просить:

– Финн. Не надо.

Финн всаживает иглу в руку Джулиана, водит ею.

– Что ты собираешься делать? Тебе некуда идти. Ты собираешься всем рассказать? Что ты проблядствовал себя, дабы расплатиться с парой наркотических долгов? Чувак, ты наивней, чем я думал. Ладно, малыш, сейчас будет лучше.

Исчезни здесь.

Шприц наполняется кровью.

«Ты очень красивый мальчик, и в этом вся суть».

Интересно, продается ли он.

Люди боятся слиться. Слиться.

Наконец Финн выводит Джулиана из ванной комнаты, я иду следом, Финн ведет Джулиана по лестнице, и пока они вдвоем проделывают долгий путь наверх, мне видно, как там чуточку приоткрывается дверь, музыка на минуту стихает, из комнаты доносятся низкие стоны, когда же Финн заводит Джулиана внутрь, внезапно взмывает пронзительный крик, Джулиан с Финном исчезают, дверь с грохотом захлопывается. Я разворачиваюсь и ухожу.

Покинув дом, я направляюсь в «Рокси», где играют X. Почти полночь, «Рокси» переполнен, я обнаруживаю Трента, стоящего возле входа, он спрашивает, где я был, я не отвечаю, и он протягивает мне бокал. В клубе жарко, я прикладываю бокал ко лбу, потом к щеке. Трент замечает, что Рип тоже здесь, мы идем с Трентом к нему, Трент говорит, что вот-вот должны спеть «Sex and Dying in High Society» [38], я отвечаю: «Отлично». Рип носит черные 501-е «левисы» с белой майкой X, Спин в майке с надписью: «Урла. Ебанько. Мудозвоны» и тоже черных 501-х. Первое, что, подойдя, говорит Рип:

– Слишком много здесь ебаных мексиканцев, чувак.

Спин фыркает и говорит:

– Давай убьем их всех.

Трент кивает и смеется, должно быть, думает, что это неплохая мысль.

Взглянув на меня, Рип говорит:

– Господи, чувак. Ты ужасно выглядишь. Что случилось? Хочешь кокаину?

Мне все-таки удается покачать головой и допить бокал Трента.

На меня налетает смуглый парень с тонкими усиками, майкой «Под большим черным солнцем», Рип хватает его за плечи и пихает обратно в танцующую толпу с криком «Латинос ебаный!».

Поговорив с кем-то по имени Росс, Спин обращается к Рипу, вернувшемуся от сцены:

– Слушай, Росс нашел кое-что в проулке за «Флипом».

– Что? – орет Рип, заинтересованный.

– Труп.

– Ты шутишь?

Росс, улыбаясь, нервно трясет головой.

– Я должен видеть, – расплывается в улыбке Рип. – Пошли, Клей.

– Нет, – говорю я. – Не хочу. Я хочу дослушать концерт.

– Пошли, все равно я хотел показать тебе кое-что у меня дома.

Мы с Трентом идем за Рипом и Спином к машине Рипа, Рип предлагает встретиться за «Флипом». Трент и я едем по Мелроуз, освещенный «Флип» закрыт, и мы, повернув налево, встаем во дворе на пустующей стоянке. Росс выходит из своего «фольксвагена» и жестами зовет нас следовать за ним в темный проулок за пустой магазин.

– Надеюсь, никто не сообщил в полицию, – бормочет Росс.

– А кто еще знает? – спрашивает Рип.

– Мои друзья. Они нашли его сегодня вечером.

Две девушки выходят из темноты аллеи, хихикают, держась друг за дружку. Одна говорит;

– Господи, Росс, кто этот парень?

– Не знаю, Алиса.

– Что с ним произошло?

– Передознулся небось.

– Вы позвонили в полицию?

– Зачем?

Одна из девушек говорит:

– Надо привести Марсию. Ей башню снесет.

– Вы, девушки, не видели Мими? – спрашивает Росс.

– Она была здесь с Дерфом, они ушли. Мы собираемся на Х в «Рокси».

– Мы только что оттуда.

– А-а, ну и как они?

– Нормально. Хотя и не пели «Adult Books» [39].

– Не пели?

– Не-а.

– И никогда не поют.

– Я знаю.

– Облом.

Девушки уходят, разговаривая о Билли Зуме, мы идем за Россом в глубь проулка.

Труп лежит у стены, оперевшись на нее. Бледное лицо раздулось, глаза закрыты, рот открыт; это молодой парень, восемнадцати-девятнадцати лет, над верхней губой корочкой запекшаяся кровь.

– Господи! – восклицает Рип.

У Спина широко вытаращены глаза. Трент просто стоит, бормоча что-то вроде: «Круто».

Рип пинает парня ногой в живот.

– Он точно мертвый?

– А ты что, видишь, как он шевелится? – хихикает Росс.

– Господи. Как ты его нашел? – спрашивает Спин.

– Слухи ходят.

Я не могу оторвать глаз от мертвого парня. Мотыльки кружатся над его головой в свете свисающей сверху лампочки. Спин опускается на колени, разглядывает лицо, усердно его изучает. Трент принимается смеяться, закуривает косяк. Росс прислонился к стене, курит, предлагает мне сигарету. Я качаю головой, закуриваю собственную, но руки дико трясутся, и я ее выбрасываю.

– Смотри-ка, без носков, – бормочет Трент.

Мы стоим еще немного. В проулке гудит ветер. С Мелроуз слышны звуки проезжающих машин.

– Подождите, – говорит Спин. – Кажется, я его знаю.

– Не гони, – смеется Рип.

– Чувак, ты просто болен, – говорит Трент, передавая мне косяк.

Я делаю затяжку, передаю обратно Тренту, думая, что бы произошло, если бы парень открыл глаза.

– Давай сваливаем отсюда, – говорит Росс.

– Подожди.

Рип жестом просит подождать, втыкает сигарету в рот парню. Мы стоим еще минут пять. Потом Спин встает, качает головой, на «Урле» складка, говорит:

– Чуваки, мне надо сигарету. Поднимается Рип, взяв меня за руку, говорит нам с Трентом:

– Слушайте, поехали ко мне.

– Зачем? – спрашиваю я.

– У меня дома такое, вам крышу сорвет. Трент в предвкушении хихикает, мы двигаемся к выходу из проулка.

Когда мы заходим в квартиру Рипа на Уилшир, он ведет нас в спальню. На матрасе лежит обнаженная девушка, очень молоденькая и красивая. Раздвинутые ноги привязаны к спинке кровати, руки связаны над головой. Пизда сухая и покрасневшая, видно, что ее выбрили. Девушка все время стонет, бормочет какие-то слова, мотает головой из стороны в сторону, глаза полузакрыты. Кто-то неуклюже наложил на нее массу косметики, она без конца облизывает губы, медленно, непрерывно проводя по ним языком. Спин становится у кровати на колени, берет шприц, что-то шепчет ей на ухо. Девушка не открывает глаз. Спин всаживает шприц ей в руку. Я просто смотрю. Трент говорит:

– Ухты.

Рип что-то произносит.

– Ей двенадцать.

– И она узенькая, чуваки, – смеется Спин.

– Кто она? – спрашиваю я.

– Ее зовут Шандра, ходит в Корвалис, – все, что говорит Рип.

Доносятся звуки видеоигры – это Росс в гостиной включил «Сороконожку». Спин ставит кассету, снимает майку, потом джинсы. У него стоит, он подносит член к губам девушки, смотрит на нас.

– Можете смотреть, если хотите.

Я выхожу из комнаты. Рип идет следом за мной.

– Зачем? – единственное, что я говорю Рипу.

– Что?

– Зачем, Рип?

Рип выглядит смущенным.

– Что зачем? Ты это имеешь в виду?

Я пытаюсь кивнуть.

– Зачем что? Какого черта?

– О господи, Рип, ей же одиннадцать.

– Двенадцать, – поправляет Рип.

– Да, двенадцать, – говорю я, задумавшись на мгновение.

– Э, не смотри на меня, словно я мешок дерьма какой-нибудь. Это не так.

– Это… – Мой голос замирает.

– Что это? – настаивает Рип.

– Это… Я думаю, это неправильно.

– А что правильно? Если чего-то хочется, значит, имеешь право. Если хочется что-нибудь сделать, имеешь право сделать.

Я прислоняюсь к стене. Слышно, как в спальне стонет Спин, потом резкий хлопок – возможно, пощечина.

– Но тебе ничего не нужно. У тебя все есть, – говорю я.

Рип смотрит на меня.

– Нет. Кое-чего у меня нет.

– Что?

– Кое-чего у меня нет.

Следует пауза, и потом я спрашиваю:

– О черт, Рип, и чего же у тебя нет?

– Мне нечего терять.

Развернувшись, Рип уходит обратно в спальню. Когда я заглядываю туда, Трент уже расстегивает рубашку и смотрит на Спина, гладящего девушку по голове.

– Давай, Трент, – окликаю его я. – Поехали отсюда.

Он смотрит на меня, затем на Спина, на девушку и говорит:

– Я, наверно, останусь.

Я просто стою. Спин, вгоняя девушке в рот, поворачивает голову:

– Прикрой дверь, если остаешься, хорошо?

– Оставайся, – тянет Трент.

Закрыв дверь, я ухожу через гостиную, где Росс все еще играет в «Сороконожку».

– Я много набрал, – говорит он. Заметив, что я ухожу, спрашивает: – Эй, ты куда собрался?

Я молчу.

– Готов поспорить, ты придешь еще проведать телку, а?

Я закрываю за собой дверь.

В нескольких милях от Ранчо-Мираж был дом, принадлежавший другу одной из моих кузин. Друг – светловолосый, приятной внешности, происходил из хорошей сан-францисской семьи, собирался осенью пойти в Стенфорд. Он прибывал в Палм-Спрингс на уик-энды, устраивал вечеринки в пустыне. В его дом съезжались ребята из Лос-Анджелеса, Сан-Франциско. Сакраменто и оставались ночевать. Ближе к концу лета был один вечер, который пошел как-то не так. Молодую девушку из Сан-Диего и бывшую на вечере, на следующее утро нашли со связанными запястьями и щиколотками. Ее изнасиловали много раз, удавили, перерезали горло, груди вырезали, вместо них воткнув свечи. Тело нашли у «Сан-эр-драйв-ин», свисающее вниз головой с качелей неподалеку от автостоянки. Друг кузины исчез. Кто говорил – он подался в Мексику; кто – в Канаду или Лондон. Хотя большинство считало, что в Мексику. Мать положили в клинику, два года дом пустовал. Потом в одну ночь он сгорел, и многие думали, что парень вернулся из Мексики, Лондона или Канады и сжег его.

Я, одетый так же, как днем в офисе Финна, в номере гостиницы «Сен-маркиз», в проулке за магазином «Флип», еду вверх по каньону туда, где раньше был дом, паркуюсь, сижу, курю, высматривая тень или фигуру, притаившуюся за скалами. Подняв голову, пытаюсь услышать бормотание или шепот. Поговаривают, что по ночам можно видеть парня, идущего через каньон, маячащего в пустыне, бродящего меж развалин дома. Говорят также, что полиция поймала его и посадила. В Камарильо, в сотнях миль от Пало-Альто или Стен форда.

Отъезжая от развалин дома, я вспоминаю эту историю очень четко и еду дальше в пустыню. Ночь теплая, напоминающая о тех ночах, когда к матери и отцу приходили друзья, играли в бридж, а я брат отцовскую машину, опускал верх и гонял по пустыне, слушая Eaglesили FleetwoodMac, горячий ветер развевал волосы.

Я вспоминаю утра, когда вставал первым и смотрел на пар, поднимавшийся на рассвете в холодной пустыне от прогревшегося бассейна, вспоминаю мать, сидящую целый день на солнце, когда было так спокойно и тихо, что я видел, как на дне бассейна шевелились отбрасываемые солнцем изменчивые тени, вспоминаю темную, загорелую спину матери.

За неделю до моего отъезда пропадает одна из сестринских кошек. Это был маленький коричневый котенок, сестра говорит, что прошлой ночью слышала визги и тявканье. Bone боковой двери обрывки свалявшейся шерсти, запекшаяся кровь. В округе вынуждены держать взаперти множество котов, иначе по ночам их могут сожрать койоты. Иногда, в полную луну, при ясном небе, выглянув наружу, я вижу движущиеся по улицам тени. Раньше я принимал их за больших, уродливых собак. Только потом понял, что это койоты. Другой ночью, поздно, я еду по Малхолланду, но вынужден свернуть и внезапно остановиться, увидев в свете фар медленно бегущего сквозь туман койота с красным клочком во рту, и, лишь приехав домой, понимаю, что красным клочком был кот. Кое с чем приходится мириться, если живешь на холмах.

На стене уборной в «Страницах» ниже строк, в которых говорится: «Джулиан отлично берет в рот. И ему крышка», написано: «Ебаные отец с матерью. Пизда ебучая. Хуй ебаный. Умрите за то, что со мной сделали. Вы бросили меня помирать. Вы оба, бляди, безнадежны. Дочь ваша иранка, а сын пидор. Что б вы сгнили в вашем, сука, ебаном аду. Горите, ебаные твари. Горите, пиздюки. Горите».

За неделю до отъезда я слушаю песню лос-анджелесского композитора о городе. Слушаю раз за разом, пропуская все остальное в альбоме. Не то чтобы мне она особенно нравилась; она скорее приводит меня в замешательство, я пытаюсь ее расшифровать. К примеру, я хочу знать, почему в песне бродяга на коленях. Какой-то парень сказан мне, что бродяга благодарен за то, что он в этом городе, а не где-нибудь еще. Я сказал: «Думаю, ты что-то не так понял», и он ответил тоном, который мне показался слегка заговорщическим: «Нет, чувак… Мне так не кажется».

За неделю до отъезда я много сижу в своей комнате, смотрю днем телепрограмму, в которой прокручивают видеоклипы, представленные диджеем местной радиостанции. Около сотни тинейджеров танцуют перед большим экраном, на котором показывают клип; на его фоне подростки кажутся крошечными – я узнаю людей, которых видел в клубах, они танцуют в передаче, улыбаются камерам, потом поворачиваются и смотрят на вспыхивающий клипами массивный экран. Некоторые подпевают словам песен. Но я сосредотачиваюсь на тинейджерах, которые не подпевают; тинейджерах, забывших слова; тинейджерах, которые, может быть, никогда их не знали.

За день до моего отъезда Рип и я едем по Малхолланду, Рип перекатывает во рту пластиковый глаз; он в майке с портретом Билли Айдола, глаз без конца показывается между губами. Я пытаюсь улыбаться, Рип говорит что-то о вылазке в Палм-Спрингс вечером перед отъездом, я киваю, сломленный жарой. На одном из самых коварных поворотов Малхолланда Рип притормаживает, встав на обочине, вылезает из машины и зовет меня. Я иду туда, где он стоит. Он показывает на груду искореженных машин у подножия горы. Одни ржавые, сгоревшие, другие новые, разбитые, почти непристойно яркие в сверкающем солнечном свете. Я пытаюсь сосчитать машины. Там внизу, должно быть, двадцать или тридцать автомобилей. Рип рассказывает о друзьях, погибших на этом повороте; о людях, не разобравшихся в дороге. Людях, совершивших ошибку глубокой ночью и уплывших в ничто. Рип рассказывает, что в тихие ночи, поздно, можно услышать визг шин и долгую тишину; легкий свист, наконец едва различимый удар. И, если слушать очень внимательно, – крики в ночи, но они длятся недолго. Рип сказал, что вряд ли машины когда-нибудь вытащат, наверное, ждут, когда все заполнится машинами и их будут использовать в назидание, а потом закопают. На горе, возвышаясь над пропитанной смогом Долиной, чувствуя, как возвращается горячий ветер, пыль вихрится у моих ног, и над всем этим поднимается солнце, гигантский, огненный шар, я ему верю. Позже, когда мы садимся в машину, он сворачивает на улицу, которая, я вполне уверен, заканчивается тупиком.

– Куда мы едем? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает он. – Просто едем.

– Но эта дорога никуда не ведет, – говорю я.

– Не имеет значения.

– А что имеет? – спрашиваю я через какое-то время.

– Просто ехать, чувак, – говорит он.

До моего отъезда женщине в Венисе перерезали горло и выбросили на ходу из машины; несколько домов сгорело в Чатсуорте – работа поджигателя; человек в Энчино убил жену и двоих детей. Четверо тинейджеров, никого из них я не знал, погибли в аварии на шоссе Пасифик-Коуст. Мю-риэль вновь положили в «Седарз-Синай». Чувак по кличке Конан покончил с собой на студенческом вечере в «Ю-си-эл-эй». Я случайно встретил Алану в торговом центре Беверли.

– Не видел тебя в последнее время, – сказал я.

– Я и не была здесь особенно.

– Я встретил одного твоего знакомого.

– Кого?

– Эвана Диксона. Знаешь его?

– Я с ним гуляю.

– Да, знаю. Он мне сказал.

– А еще он ебется с парнем по имени Дерф, который ходит в Бакли.

– У-у.

– Да, у-у, – говорит она.

– Ну и что?

– Это так типично.

– Да, – говорю я, – Типично.

– Ну, тебе понравилось здесь?

– Нет.

– Что ж, не повезло.

Я вижу Финна в магазине «Хьюз-маркет» на Доэ-ни во вторник вечером. Жарко, я целый день валялся возле бассейна. Сел в машину, взял в магазин сестер. Сегодня они не пошли в школу, на них шорты, майки, темные очки, я тоже в шортах и майке. Финн вместе с Джаредом, замечает меня возле секции замороженных продуктов. Он в сандалиях, майке «Хард-рок-кафе», кидает на меня взгляд, смотрит вниз, опять на меня. Быстро отвернувшись, я иду к овощам. Он следует за мной. Я беру упаковку ледяного чая, блок сигарет. Опять смотрю на него, он усмехается, я отворачиваюсь. Он идет за мной к кассе.

– Эй, Клей, – подмигивает он.

– Привет, – отвечаю я, улыбаясь на ходу.

– Цепану тебя позже, – говорит он, сложив пальцы пистолетом.

Последняя неделя. Я в «Парашюте» вместе с Трентом. Трент примеряет одежду. Я прислонился к стене, читая старый номер «Интервью». Какой-то красивый светловолосый парень, думаю, это Эван, меряет шмотки. Он не заходит в кабинку, чтобы померить их. Примеряет их посреди зала перед зеркалом в полный рост. Смотрит на себя, стоящего в одних спортивных трусах и клетчатых носках. Он выходит из транса лишь тогда, когда любовник, такой же красивый и светловолосый, подойдя сзади, сжимает ему шею. Он меряет еще что-то. Трент рассказывает, что видел, как парень с Джулианом, поставив черный «порше» Джулиана возле гимназии Беверли-Хиллз, разговаривали с мальчиком лет четырнадцати. Трент рассказывает, что, хотя Джулиан был в темных очках, малиновые синяки вокруг глаз все равно были видны.

Читая в сумерках возле бассейна газету, наталкиваюсь на заметку о том, как кто-то из местных пытался живьем закопать себя во дворе, потому что было «жарко, очень жарко». Я прочитываю статью второй раз, откладываю газету, смотрю на сестер. По-прежнему в бикини и темных очках, они лежат под темнеющим небом, играя, будто они мертвые. Они просят меня сказать, кто из них дольше изображает мертвую; выигравшая встает и сталкивает другую в бассейн. Глядя на них, я слушаю кассету, играющую в плеере. Go-Go's поют: «I wanna be worlds away / I know things will be okay when I get worlds away» [40]. He знаю, кто записывал кассету, но пластинка скакала; я закрываю глаза, слышу, как начинается «Vacation» [41], когда же я открываю глаза, сестры плавают в бассейне лицом вниз, соревнуясь, кто дольше изобразит утопленницу.

Я иду с Трентом в кино. Кинотеатр в Уэствуде, куда мы идем, почти пуст, за исключением нескольких людей, сидящих в большинстве порознь. Я вижу старого гимназического друга с хорошенькой блондинкой в переднем ряду, рядом с проходом, но молчу, испытывая своего рода облегчение, когда гаснет свет и Трент его не узнает. Позднее, в зале игровых автоматов, Трент играет в «Бургер-тайм»: видеохотдоги и яйца гоняются за маленьким, бородатым поваром, Трент хочет научить и меня, но я не хочу. Я не отрываясь смотрю на маниакальные, извивающиеся хотдоги, почему-то это для меня уже чересчур, я отхожу, ища, во что бы еще поиграть. Но все игры, кажется, завязаны на жуках, пчелах, мотыльках, змеях, комарах, тонущих лягушках и безумных пауках, пожирающих малиновых мух, и музыка, сопутствующая играм, вызывает головокружение и мигрень, мне трудно выкинуть картинки из головы даже после того, как я выхожу из пассажа.

По дороге домой Трент говорит:

– Ну, сегодня ты точно вел себя как мудак.

На Беверли-Глен я – за красным «ягуаром» с номерным знаком, на котором написано «DECLINE» [42], – вынужден дать по тормозам.

– Что случилось, Клей? – спрашивает Трент, в голосе – надрыв.

– Ничего, – удается мне сказать.

– Что, блядь, с тобой случилось?

Я говорю, что у меня болит голова, отвожу его домой и обещаю позвонить из Нью-Гэмпшира.

Почему-то я вспоминаю, как в конце августа в прошлом году стоял в полдесятого вечера в субботу в телефонной будке на 76-й заправке в Палм-Дезерт, ожидая звонка от Блер, на следующее утро уезжавшей на три недели в Нью-Йорк на съемки вместе с отцом. Я был в джинсах, майке, старом мешковатом клетчатом свитере, теннисных туфлях без носков, волосы растрепаны, курил сигарету. С моего места была видна автобусная остановка с четырьмя-пятью людьми, выжидательно сидящими или стоящими во флюоресцентном свете. Там был подросток лет пятнадцати-шестнадцати, который, я думал, едет стоном, я был на пределе, хотел с ним поговорить, но подошел автобус, парень сел. Я торчал в телефонной будке без двери, навязчивый свет вызывал головную боль. Муравьиный парад маршировал в баночке из-под йогурта, я положил туда свою сигарету. Она была странная, та ночь. На этой особенной бензоколонке были три телефонные будки, в эту ночь на воскресенье в конце августа все три были заняты. В соседней стоял молодой серфингист в шортах «ОП», желтой майке с накатанным поперек «Мауи», я был уверен, что он ждет автобуса. Мне казалось, серфингист ни с кем не говорит; делает вид, что говорит, но на другом конце никто не слушает, я думал только о том, что лучше делать вид, чем не говорить совсем, вспоминал вечер с Блер в Диснейленде. Серфингист все время разглядывал меня, я отворачивался, ждал, когда зазвонит телефон. Подъехала машина с номером «GABSTOY» [43], из машины вышли девушка с черной прической под Джоан Джетт, вероятно Гэбс, и парень, одетый в черную майку Clash, сквозь шум двигателя прорывалась старая песня Squeeze. Я докурил вторую сигарету, зажег еще одну. Несколько муравьев утонули в йогурте. Подошел автобус. Люди сели. Никто не сошел. Я все время думал о том вечере в Диснейленде, о Нью-Гэмпшире, о том, что я и Блер расходимся.

Теплый ветер хлестнул по бензоколонке, серфингист повесил трубку; не услышав звук упавшей монетки, я сделал вид, что ничего не заметил.

Он сел на проходивший автобус. Уехала «GABSTOY». Зазвонил телефон. Это была Блер. Я просил ее не уезжать. Она спросила, где я. Я ответил: «В телефонной будке в Палм-Дезерт». Она спросила: «Почему?», а я ответил: «Почему бы и нет?» Я попросил ее не ехать в Нью-Йорк. Она сказала: «Немного поздно заводить об этом разговор». Я предложил ей поехать со мной в Палм-Спрингс. Она сказала, что я ее обидел; что я обещал остаться в Лос-Анджелесе; никогда не ездить на Восток. Я сказал: «Прости меня, все будет нормально», а она сказала, что уже слышала от меня это и, если мы действительно нравимся друг другу, четыре месяца ничего не изменят. Я спросил, помнит ли она тот вечер в Диснейленде. Она ответила: «Какой вечер в Диснейленде?», и мы повесили трубки.

Я поехал обратно в Лос-Анджелес, пошел в кино, где сидел один, потом катался, до часа или типа того, сидел в закусочной на Сансете, пил кофе, докурил сигареты, пока точка не закрылась. Потом поехал домой, позвонила Блер. Я сказал ей, что буду скучать; может быть, когда вернусь, все устроится. Она сказала: «Может быть», а потом, что помнит тот вечер в Диснейленде. На следующей неделе я уехал в Нью-Гэмпшир и не разговаривал с ней четыре месяца.

До отъезда я встретился с Блер за ланчем. Она сидит на террасе «Старого Света» на Сансете, ждет меня. На ней темные очки, она потягивает белое вино, которое, вероятно, взяла по поддельному документу. А может, официант даже не спросил документа, думаю я, входя в дверь. Я говорю хозяйке, что я с девушкой, сидящей на террасе. Она сидит в одиночестве, подставляет голову ветерку и на мгновение кажется такой уверенной, мужественной, что мне завидно. Она не видит: я подхожу сзади и целую ее в щеку. Улыбаясь, она оборачивается, опускает очки, от нее пахнет вином, помадой, духами, я сажусь, листаю меню. Отложив меню, смотрю на проезжающие машины, начиная думать, что, может быть, это ошибка.

– Удивительно, что ты пришел, – говорит она.

– Почему? Я же сказал, что приду.

– Да, сказал, – бормочет она. – Где ты был?

– Завтракал с отцом.

– Должно быть, мило. Интересно, она язвит?

– Да, – неуверенно говорю я. Закуриваю.

– Чем ты еще занимался?

– А тебе зачем?

– Ну ладно, не заводись. Я просто хочу поговорить.

– Ну говори. – Жмурюсь от табачного дыма, попавшего в глаза.

– Слушай. – Она потягивает вино. – Расскажи, как прошел уик-энд.

Я вздыхаю, на самом деле пораженный тем, что могу вспомнить немного.

– Я не помню. Ничего.

– А-а.

Я беру меню, снова откладываю, не открывая.

– Итак, ты на самом деле возвращаешься в колледж, – говорит она.

– Похоже на то. Здесь ничего нет.

– Не знаю. Я долго здесь прожила. «Похоже, что я был здесь вечно».

Я тихо стучу ногой по перилам террасы, не обращая на нее внимания. Это ошибка. Неожиданно, глядя на меня, она снимает «Уэйфэреры».

– Клей, ты когда-нибудь меня любил?

Я изучаю афишу, говорю, мол, не расслышал, что она сказала.

– Я спросила, ты когда-нибудь любил меня? На террасе солнце бьет мне в глаза; ослепший на мгновение, я вижу себя очень ясно. Я вспоминаю первый раз, когда мы занимались любовью в доме в Палм-Спрингс, ее загорелое, мокрое тело на прохладной белой простыне.

– Не делай этого, Блер, – говорю я.

– Скажи мне. Я молчу.

– Слишком сложный вопрос? Я смотрю на нее в упор.

– Да или нет?

– Зачем?

– Черт возьми, Клей, – вздыхает она.

– Да, пожалуй, наверно.

– Не лги мне.

– Да что ты, блин, хочешь услышать?!

– Просто ответь мне, – говорит она, уже громче.

– Нет. – Я почти ору. – Никогда. – Едва не начинаю смеяться.

Она, задерживая дыхание, цедит:

– Спасибо. Вот все, что я хотела знать. – Потягивает вино.

– А ты когда-нибудь меня любила? – спрашиваю я в ответ, хотя сейчас мне все равно.

Она медлит.

– Я думала об этом. Да, любила. То есть на самом деле любила. Какое-то время все было очень хорошо. Ты был добрым. – Она смотрит в пол, продолжает: – Но… тебя словно не было. Черт, да что за бессмыслица. – Она замолкает.

Я смотрю на нее, жду продолжения, смотрю на афишу. «Исчезни здесь».

– Не знаю, как другие, с которыми я была, может, их тоже… но, по крайней мере, они пытались.

Я перебираю меню, откладываю сигарету.

– Ты даже не пытался. Другие хоть делали попытки, а ты… для тебя это было как китайская грамота. – Снова прикладывается к вину. – Тебя словно не было. Иногда мне было тебя жалко, но потом мне стало трудно тебя жалеть. Ты очень хороший мальчик, Клей, но это так.

Я смотрю, как машины проезжают по Сансету.

– Трудно жалеть того, кому вес равно.

– Да? – спрашиваю я.

– Ну что тебе не все равно? Что тебе нравится?

– Ничего. Мне ничего не нравится, – говорю я.

– Я когда-нибудь что-нибудь для тебя значила, Клей?

Я молчу, опять смотрю на меню.

– Я когда-нибудь что-нибудь для тебя значила? – снова спрашивает она.

– Я не хочу, чтобы кто-то для меня что-то значил. Так только хуже, одно лишнее беспокойство. Когда ничего не волнует, не так больно.

– А ты для меня кое-что значил.

Я молчу.

Она снимает темные очки, потом произносит:

– Увидимся, Клей. Поднимается.

– Куда ты? – Внезапно мне не хочется оставлять Блер здесь. Мне почти хочется взять ее с собой.

– Я должна кое с кем встретиться. ~– А как же мы?

– Как же мы?

Она стоит секунду в ожидании. Я продолжаю смотреть на афишу, пока та не начинает расплываться, а когда восстанавливается четкость, вижу, как машина Блер выскальзывает с парковки, теряясь в суете движения на Сансете. Подходит официант, спрашивает:

– Все в порядке, сэр?

Я поднимаю глаза, надеваю темные очки и пытаюсь улыбнуться:

– Да.

Блер звонит мне в ночь перед отъездом.

– Не уезжай, – говорит она.

– Это всего лишь на пару месяцев.

– Это долго.

– Всегда будет лето.

– Это долго.

– Я вернусь. Это не так уж долго.

– К черту, Клей.

– Ты должна мне поверить.

– Я не верю.

– Ты должна.

– Ты врешь.

– Нет, не вру.

До отъезда я читаю статью в «Эл-эй мэгэзин» об улице под названием Сьерра-Бонита в Голливуде. Улица, по которой я ездил много раз. Статья рассказывает, что люди, ездившие по улице, видели привидения – призраки Дикого Запада. Я читаю о призраках индейцев, одетых лишь в набедренные повязки, скачущих на лошадях, о том, как человеку в открытое окно бросили томагавк, исчезнувший через секунду. Пожилая чета рассказала, что индеец появился у них в гостиной на Сьерра-Бонита, бормоча заклинания. Человек врезался в пальму, увидев перед собой крытый фургон, заставивший его свернуть.

Когда я уехал, в комнате мало что осталось: пара книжек, телевизор, стереосистема, матрас, плакат с Элвисом Костелло – глаза все так же устремлены в окно; обувная коробка с фотографиями Блер в шкафу. Плакат с видами Калифорнии, который я приколол к стене. Одна из кнопок отвалилась, и плакат, старый, потертый в середине, висел криво.

В ту ночь я поехал в каньон Топанга, встал неподалеку от старого заброшенного парка отдыха, пусто и тихо лежащего одиноко в долине. Я слышат, как ветер гудит в каньоне. Легонько скрипело чертово колесо. Завывали койоты. На теплом ветру хлопал тент. Пора было возвращаться. Я слишком долго был дома.

В Лос-Анджелесе я слышат песню одной местной группы. Песня называлась «Лос-Анджелес», слова и образы были такими жесткими и горькими, что песня отдавалась в моей голове многие дни. Образы, как я позже узнал, были личными, никто из моих знакомых подобного не испытал. Образы людей, доведенных до безумия тем, что они живут в городе. Образы родителей, столь жадных и неполноценных, что они пожирают собственных детей. Образы подростков, моих сверстников, поднявших глаза от асфальта и ослепленных солнцем. Эти образы остались со мной после того, как я уехал. Столь дикие и зловещие, что много времени спустя они казались единственной точкой соприкосновения с городом. После того, как я уехал.

1

Свой первый роман Эллис назвал по песне «Less Than Zero» с дебютного альбома Элвиса Костелло «Mу Aim Is True» (1977).

2

«Новый парень в городе» (англ.).

3

UCLA – Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе.

4

USC – University of Southern California (Университет Южной Калифорнии) – University of Spoiled Children.

5

В английском буква U и слово Jew (еврей) созвучны.

6

Известный бренд плавок и купальников.

7

«Потанцуем» (англ.) – песня Дэвида Боуи с его одноименного альбома 1983 г.

8

Багрянец и клевер снова и снова (англ.).

9

«Когда я умирала» – роман У. Фолкнера, выпущен в 1930 г. «Клиффз-ноутз» – популярная серия учебных дайджестов литературной классики, выходит с 1956 г.

10

«Связанные медсестры-малолетки с клизмами» (англ.).

11

Мохнатка-убийца (англ.).

12

«Ты действительно хочешь сделать мне больно?» (англ.) – суперхит британской группы Culture Club (1982).

13

К описываемому моменту фильм «Индиана Джонс и храм судьбы» (1984) еще не был официально выпущен.

14

Имеется в виду британская ска-группа Beat, в США называвшаяся EnglishBeat.

15

«Искусственное осеменение» (англ.).

16

Имеется в виду «The Earthquake Song» дуэта LittleGirls (сестры-близнецы Кэрон и Мишель Мейсо).

17

«Моя доска для серфинга готова к приливной волне» (англ.).

18

«Бум, бам, я упала в трещину» (англ.).

19

«Теперь я часть обломков пород» (англ.).

20

«Прямо во тьму, мы упали прямо во тьму, ушли за черту, да, прямо в ночь» (англ.) – припев песни Тома Петти «Straight Into Darkness» с альбома «Long After Dark» (1982).

21

Одна из наиболее влиятельных групп лос-анджелесского хардкора; существует с 1977 г., первый альбом выпустила в 1982-м.

22

Британская ска-группа.

23

AFI – American Film Institute – Американский киноинститут.

24

«Сентябрьская песня» (англ.) – знаменитая песня Курта Вейля из мюзикла «День отдыха Никербокера» (1938).

25

По Фаренгейту; соответствует 45-47 °С.

26

«Где моя волна?» (англ.) – из песни «In the Sun» с первого альбома Blondie (1977).

27

Рок-опера Джеффа Уэйна, выпущенная в 1978 г. к сорокалетнему юбилею знаменитого радиоспектакля Орсона Уэллса. Инструментальные синтезаторные фрагменты из нее были очень популярны на американских дискотеках в конце 1970-х – начале 1980-х гг.

28

Я? (фр.)

29

«Я не знаю, куда пойти / Я не знаю, чем заняться / Я не знаю, куда пойти / Я не знаю, чем заняться / Скажи мне, скажи мне…» (англ.)

30

«Голоден как волк» (англ.) – песня Duran Duran с альбома «Rio» (1982), первый их американский хит.

31

Гипотетический фильм по мотивам популярной игры «Star Raiders» для приставки «Атари». Первая версия игры была выпущена в 1978 г. и, в свою очередь, опиралась на сериал «Звездный путь».

32

Джон Доу – басист и автор песен, а Иксина Червенка – вокалистка лос-анджелесской панк-группы X.

33

«Летний ветер» (англ.).

34

«Женщина из Лос-Анджелеса» (англ.) – песня Doorsс их последнего альбома (1971), заглавная.

35

«На солнечной стороне улицы» (англ.) – песня Дороти Филдз и Джимми Макхью, джазовый стандарт (1930).

36

«Нечистая любовь» (англ.) – песня Эда Кобба, ставшая в 1981 г. суперхитом в исполнении дуэта Soft Cell.

37

«Кого-то убили» (англ.).

38

«Секс и смерть в высшем обществе» (англ.).

39

«Взрослые книги» (англ.).

40

«Я хочу быть далеко-далеко / Я знаю, все будет хорошо, когда я уеду далеко-далеко» (англ.).

41

«Каникулы» (англ.).

42

Упадок (англ.).

43

Игрушка Гэбс (англ.).