И поскольку не где-нибудь, а в гребаном Торонто, батюшки святы, недавно объявился маньяк, который читал-таки книгу и совершил два преступления по ее мотивам, я, обезумевший, нетрезвый, звонил ночью своему агенту и издателю в «Нопф» убедиться, что меня не привлекут (состава, понятно, не было). Да, правда и то, что я прибавил почти двадцать килограммов – я так разжирел и сгорел на солнце, что, если бы на гигантской розовой зефирине нарисовали рожицу и налепили ее на экран компьютера, различить нас было бы практически невозможно. Понятно, что, будучи настолько не в форме, я взял за обыкновение окунаться голышом в Атлантике в пятидесяти метрах от крыльца коттеджа, за который плачено двадцать тысяч долларов в месяц, и да, я признаю, что позволил себе слегка увлечься юнцом, что работал в «Ловес и Фишез». Так что уход Триши был отчасти объясним. А вот с какой стати она обозвала меня «ебанько» и сорвалась на арендованном «порше» – непонятно.

Летний отдых прервался внезапно, телефонным звонком посреди ночи. Его двадцатидвухлетняя подружка нашла его голого на полу ванной в пустом доме в Ньюпорт-Бич. Это все, что было известно.

У меня не было ни малейшего понятия, что я должен делать, кому звонить, как реагировать. Это был шок, я окончательно пал духом. Кто-то должен был забрать меня из коттеджа и отвезти обратно в Калифорнию. В конце концов, был только один человек, способный все это для меня сделать, или, если быть точнее, – готовый. В общем, Джейн покинула съемочную площадку в Пенсильвании, где снималась в паре с Киану Ривзом, заказала студийный самолет «Метро-Голдвин-Майер», вытащила мою дрожащую тушу в Хэмптонс и полетела со мной в Эл-Эй – и все это в течение двадцати часов после того, как услышала о кончине моего отца. Той же ночью в Шерман-Оукс в доме моего детства, пьяный, в диком ужасе, я жестко вошел в нее в моей старой спальне, в то время как оба мы рыдали. На следующий день Джейн вернулась на съемочную площадку в Пенсильвании. Киану прислал мне букет.

В завещании отец передал мне управление своей собственностью, но толку от нее было мало, и вдобавок за ним остались миллионные задолженности по налогам, послужившие причиной долгой тяжбы с налоговой службой (они не могли понять, как человек, заработавший за последние шесть лет двадцать миллионов долларов, мог все их потратить, пока не выяснили про реактивный самолет и собрание дурного искусства), из-за которой я провел несколько месяцев в Лос-Анджелесе, запертый в офисе в Сенчури-Сити с тремя адвокатами и полдюжиной бухгалтеров, пока не выяснились все финансовые дела. В итоге, если не считать громадного облегчения, которое принесла мне его кончина, я остался с двумя часами «Патек-Филип» и коробкой костюмов от Армани на два размера больше. (Матери и сестрам не досталось вообще ничего.) Вскрытие показало, что в 2:40 у него случился сильный удар, и, хотя коронера и смущали некоторые несоответствия, никто не пожелал в них разбираться, и отец был срочно кремирован. Прах его мы положили в мешок, несмотря на то что его (недействительное) завещание предписывало детям развеять прах над морем в Кабо-Сан-Лукас, где он часто проводил отпуск, и положили в сейф Банка Америки на бульваре Вентура недалеко от обветшавшего «Макдональдса». Я решил ушить несколько костюмов (весь набранный за лето вес сошел с меня за несколько недель) и, когда привез их к портному, с ужасом обнаружил пятна крови в промежности всех брюк, что, как выяснилось позже, было результатом недобросовестной операции по вживлению имплантанта в пенис, которую он перенес в Миннеаполисе. В последние годы неприятная смесь диабета и алкоголизма привела отца к импотенции. Я оставил костюмы портному и в слезах поехал обратно в Шерман-Оукс; я кричал и бил кулаком в крышу «мерседеса», бездумно рассекая вдоль ущелий.

А когда я вернулся в Нью-Йорк, Джейн сообщила мне, что беременна, намерена оставить ребенка, отец которого – я. Я молил ее сделать аборт. («Не надо! Реши этот вопрос! Сделай что-нибудь! – кричал я. – Я не могу себе этого позволить! Я умру через два года! И не смотри на меня, как на сумасшедшего!») У детей есть голоса, им хочется объяснить себя, рассказать, как оно все на самом деле, – а я спокойно обошелся бы без необходимости наблюдать их удивительные таланты. Я уже примерно понимал, что мне нужно, и детей это не подразумевало. Как и для большинства неженатых мужчин, основным приоритетом для меня была карьера. Моя жизнь – воплощенная мечта холостяка, и я хотел продолжать в том же духе. Я разъярился на Джейн, обвинил ее в провокации и продолжал настаивать, что ребенок не мой. Она сказала, что ничего другого от меня и не ожидала, и в марте следующего года родила, не доносив, в «Седарс-Синай» в Эл-Эй, где она поселилась. В первый год я видел ребенка всего однажды, когда Джейн приехала в Нью-Йорк на премьеру фильма, в котором снималась прошлым летом с Киану Ривзом, и принесла его в мои апартаменты на Тринадцатой стрит в жалкой попытке установить между нами хоть какие-то отношения. Она назвала его Роберт – Робби. Я снова обозлился на нее и стал говорить, что это не мой ребенок. «Тогда кто же, черт побери, по-твоему, отец?» – спросила она. Тут меня осенило, я ухватился за эту идею. «Киану Ривз!» – прокричал я. (Мы подружились с Киану, когда его прочили на роль в «Ниже нуля», но позднее его заменили на Эндрю Маккарти, который сыграл главную роль в «Манекене», неожиданной сенсации 1987 года, малобюджетном хите, снятом той же студией – «XX век Фокс» – и спродюссированном по иронии судьбы отцом девушки, которая послужила прототипом для героини «Ниже нуля»; настолько тесен был мой мир.) Я пригрозил засудить ее, если она подаст на алименты. Поскольку сдавать какие-либо анализы я отказался, она наняла адвоката. Нанял адвоката и я.

Ее адвокат заявил, что «ребенок совершенно очевидно похож на мистера Эллиса», на что мой адвокат, с неохотой уступив моим требованиям, отпарировал: «Названный ребенок совершенно очевидно похож на некоего мистера Киану Ривза!» (восклицательный знак – моя идея; что это приведет к разрыву отношений с Киану, я не подумал). Повинуясь закону, я был вынужден пройти тестирование, которое подтвердило мое отцовство, после чего я заявил, что Джейн дезинформировала меня, сказав, будто использует контрацепцию. «Миссис Деннис и мистер Эллис поддерживали открытые отношения, – напирал мой адвокат, – и, невзирая на то, что мистер Эллис – отец ребенка, матерью-одиночкой миссис Деннис стала по собственной инициативе». Как я понял, в подобных делах критическим моментом, сжиганием мостов с юридической точки зрения считалась эякуляция. Однако однажды утром после особенно язвительной беседы между нашими адвокатами Марти повесил трубку и, ошеломленный, посмотрел на меня. Джейн сдалась.

Она больше не требовала никаких выплат и в срочном порядке отозвала свой иск. Именно в этот момент, сидя в офисе моего адвоката в первой башне Всемирного торгового центра, я осознал, что Джейн назвала ребенка в честь моего отца, но когда тем же вечером, после того, как мы вроде бы простили друг друга, я потребовал у нее объяснений, она поклялась, что ей это даже в голову не приходило. (Чему я не верю до сих пор и что, безусловно, стало причиной изложенных в «Лунном парке» событий – имя послужило катализатором.) Что еще? Ее родители возненавидели меня. Даже после того, как мое отцовство было доказано, в свидетельстве о рождении сына сохранили фамилию Джейн. Я стал носить гавайские рубашки и курить сигары. Пять лет спустя у Джейн родился еще один ребенок – девочка по имени Сара, – и опять-таки отношения с отцом не задались. (Мне он был смутно знаком – знаменитый музыкальный продюсер из Эл-Эй; неплохой парень.) В конце концов, Джейн казалась практичной, стабильной, хорошей матерью. Мы поддерживали дружескую связь. Она все еще любила меня. Я двигался далее.

Джейн требовала, чтобы имя Робби никоим образом не было связано с моим в каких-либо СМИ, и я, конечно же, соглашался, но в августе 1994 года, когда «Вэнити фейр» заказал материал обо мне в связи с выходом «Информаторов» – того сборника рассказов, что я написал еще в Кэмдене, – журналист задался вопросом, кто же мог бы быть отцом Робби, и в первом варианте статьи – с подозрительным тщанием проштудированном моим агентством – процитировал «надежный источник», утверждавший, что папой Робби является не кто иной, как Брет Истон Эллис. Я передал эту информацию Джейн, та позвонила моему агенту Бинки Урбану и главе издательства «Нопф» Сонни Мете с требованием удалить данный «факт» из текста, и Грейдон Картер, главред «Вэнити фейр» и общий друг, согласился его вырезать – к большой досаде репортера, который «высидел» со мной целую неделю в Ричмонде, Виргиния, где я, предположительно, скрывался от мира в гостях у друга. На самом деле я тайно посещал недавно открывшийся реабилитационный центр «Ранчо каньон», чтобы прийти в форму для краткого тура в поддержку «Информаторов», который я обещал издательству. Эта информация в статью также не прошла.

Очень немногие (включая близких друзей) знали о моем тайном сыне, и, кроме Джея Макинерни и моего редактора, Гэри Фискетджона, видевших Робби на свадьбе общего приятеля в Нэшвилле, куда были приглашены и я, и Джейн, никто из моих знакомых его не видел, в том числе мама и сестры.

На той свадьбе в Нэшвилле Джейн сообщила мне, что Робби постоянно спрашивает, где его отец, почему папа с ними не живет, почему никогда не приходит навестить. Ситуация была запутанной и требовала разъяснения.

Последнее время он все чаще внезапно разражался слезами или надолго замолкал; также отмечались приступы тревоги, беспричинные страхи, сложности в отношениях с близкими, вспышки раздражения в школе. Он никому не позволял к себе прикасаться. Однако на свадьбе в Нэшвилле он инстинктивно взял меня за руку – я все еще был для него чужим, маминым другом, никем, – чтобы показать мне ящерицу, которая ему привиделась под живой изгородью возле отеля, где остановились большинство приехавших на свадьбу гостей. Я сделал вид, что это меня никак не затронуло, и постарался воздержаться от упоминаний о сыне на тысячах коктейлей, которые посетил в последующие годы. Но однажды вечером, когда кто-то вытащил кокаин (принятый к тому времени к ежевечернему употреблению), кусочек тайного существования Робби выпал у меня изо рта, насторожив окружающих. Они уловили за маской настоящую тоску, и, заметив печаль и недоумение на лицах, я быстренько заткнулся, включил свою новую мантру:

«Да шучу я, шучу» и принялся заново представлять свою, уж не помню какую, подружку людям, которых она знала уже много лет. Девица оторвалась от зеркала, заваленного кокаином, с удивлением посмотрела на меня и, пожав плечами, нагнулась обратно, и еще одна дорожка исчезла в жерле крепко скрученной двадцатидолларовой купюры. Свадьба – когда Робби впервые взял меня за руку – стала началом. То был момент, когда сын внезапно стал для отца реальностью. То был, кроме того, первый год, в который я потратил более ста тысяч долларов на наркотики. Деньги, которые – что? – могли бы пойти на нужды Робби, надо полагать. Но Джейн получала по четыре-пять миллионов за роль, а я был постоянно под кайфом, так что вскорости это перестало меня беспокоить.

Многие считали меня голубым, поэтому быстро позабыли, как Брет Истон Эллис обмолвился – в бреду, обкокошенный, всасывая очередной стакан «Столичной», – что у него есть ребенок. Тема голубизны всплыла в пьяном интервью британской газете, которое я давал, рекламируя документальный фильм Би-би-си, рассказывающий о моей жизни до теперешних тридцати трех лет и названный по заключительной строчке «Американского психопата»:

«Это не выход: Жизнь Брета Истона Эллиса» (слава, невоздержанность, упадок сил, болезнь, сердечные раны, «двойники», инцидент с кражей в магазине, арест в парке на Вашингтон-Сквер и возвращение – я в замедленной съемке иду по спортивному залу под надрывный «радиохэдовский» «Creep»). Походя заметив, что во многих кадрах фильма я выгляжу «несколько утомленным», журналист, вместо того чтобы спросить, принимаю ли я наркотики, поинтересовался, не гомосексуалист ли я. И я ответил: «Ну да, конечно, вы угадали!» – добавив фразу, которая казалась мне откровенно саркастичной ремаркой насчет моего разоблачения. «Слава богу! – прокричал я. – Наконец-то меня раскусили!» Я рассказывал о своих экспериментах с однополой любовью в бесчисленных интервью, а в материале для «Роллинг стоун» даже пустился в подробное описание студенческой тройки, частью которой я был в Кэмдене, но на этот раз грянул гром. Пол Богардс, занимавшийся моим пиаром в «Нопфе», прочитав эту статью в «Индепендент», назвал меня «обдолбанным анальным террористом», одновременно смакуя бурную полемику, которая поднялась вокруг этого признания, не говоря уже о росте продаж моих старых книжек. Создатель Патрика Бэйтмена, автор «Американского психопата», самой женоненавистнической книги на свете, оказывается – дышите глубже! – гомосексуалист?!? Так ко мне прилепилась педерастия. После этого интервью журнал «Адвокат» даже внес мое имя в список «Ста самых интересных гомосексуалистов года», что привело в ярость моих друзей – настоящих пидоров – и послужило причиной конфузливых, слезливых звонков от Джейн. Но ведь я просто «чудачил». Я ведь просто «шалун». Я ведь просто «Брет». Мои фото в джакузи особняка «Плейбой» (я был завсегдатаем во время визитов в Эл-Эй) из года в год печатали на светской страничке журнала, поэтому известие о моей ориентации вызвало «ужас и оцепенение».

«Нэшнл инкуайерер» объявил, что я встречаюсь с Джулианой Маргулис, или Кристи Терлингтон, или Мариной Раст. Говорили, что я встречаюсь с Кэндис Бушнел, Рупертом Эвереттом, Донной Тарт, Шерри Стрингфилд. Ходили слухи, что я встречаюсь с Джорджем Майклом. Я встречался даже с Дианой Вон Фурстенберг и Барри Дилером. Я был не натурал, не педик, не би, я уже сам не понимал, кто я есть. Но я сам был в этом виноват, и по большому счету меня забавлял тот факт, что людям действительно небезразлично, с кем я сплю. Какая разница? Я был загадкой, тайной, вот что имело значение – вот что продавало книжки, что делало меня еще более знаменитым. То была пропаганда с целью усугубить и без того шикарный образ автора как симпатичного молодого плейбоя.

На героине мне казалось – все мои действия невинны и полны любви, я страстно желал укрепить свои узы с родом человеческим, я был расслаблен, и безмятежен, и сосредоточен, и откровенен, и заботлив, а сколько я давал автографов и скольких нашел друзей (никто не удержался, все съехали). Время, когда я открыл для себя героин, совпало с началом процесса, затянувшегося на целое десятилетие: все девяностые я обдумывал, писал и раскручивал пятисотстраничный роман под названием «Гламорама» про международную террористическую организацию, использующую мир моды в качестве прикрытия. Книга эта должна была – предсказуемо – снова сделать меня мультимиллионером и еще более знаменитым. Но я обязан был предпринять мировое турне. Я пообещал, когда подписывал контракты; это нужно было, чтоб я снова стал мультимиллионером; на этом настаивало мое агентство, чтобы получать с мультимиллионера свои проценты. Но я торчал довольно плотно, и полуторагодовой тур расценивался издательством как рискованное предприятие, поскольку, говоря словами Сонни Меты, я был «постоянно как будто под кайфом». Но они сдались. Им нужен был этот тур, чтобы помочь компенсировать выплаченный мне основательный аванс. (Я предложил им послать вместо меня Джея Макинерни – все равно никто не догадается, был мой довод; кроме того, я знал, что Джей справится. В «Нопфе» мало кто даже смутно верил в осуществимость этого проекта.) Тем не менее я снова хотел стать мультимиллионером, поэтому я пообещал им, что завяжу, – и завязал-таки, ненадолго. Врач, к которому меня направили, был убежден, что, если я не стану соблюдать осторожность, к сорока годам мне понадобится новая печень. Это помогло. Но не слишком.

Дабы убедиться, что я не употребляю наркотики во время первого витка раскрутки «Гламорамы», «Нопф» нанял ямайского телохранителя, который должен был за мной приглядывать. Ускользнуть от него, как правило, было просто, иногда – сложнее. Как большинство состоятельных наркоманов, я был небрежен, по выходе из ванной комнаты мой пиджак бывал усыпан кокаином, порошок покрывал лацканы, крошки оставляли пятна на штанах новеньких костюмов от Черрути, и становилось очевидно, что завязал я еще не до конца; это привело к ежедневным обыскам, и, когда Теренс находил завалявшиеся в моих плащах от Армани пакетики с метадоном, коксом и герычем, он тут же отправлял одежду в химчистку. Позднее проявились и более серьезные последствия злоупотребления наркотиками в долгом изнурительном турне: приступ в Рэли и смертельно опасная кома в Сент-Луисе. Теренс довольно скоро сдался («Ман, хочешь торчать – торчи, – добродушно говорил он, теребя дредлок. – Теренс не хочет знать. Теренс?

Он устал, ман»), и вот я уже долбился каждые десять минут во время интервью в гостиничном баре в Цинциннати, поглощая двойной космополитэн в два пополудни. Я протаскивал пропановые горелки и огромные мешки крэка на борт самолетов «Дельты». В Сиэтле я передознулся в кабинке туалета (в Сорренто я три минуты был клинически мертв). Тогда-то и началось нешуточное беспокойство. Число укротителей возросло в каждом городе, и, если к обеду меня не обнаруживали, издатели отдавали приказ найти начальника охраны гостиницы, где я остановился, чтобы тот открыл мой номер, – а если дверь была на цепочке или под рукоятку был подставлен стул, инструкция гласила «выбить гребаную дверь», дабы убедиться, что я еще живой, и, конечно, я всегда был живой (буквально, если не фигурально), но такой убитый, что пиарщикам приходилось под локотки тащить меня из лимузина на радиостанцию, оттуда – в книжный магазин, где я начинал свои чтения, расплывшись по креслу, бурча в микрофон, а рядом нервно ерзал магазинный клерк, приставленный, чтобы щелкнуть перед моим лицом пальцами, если я вдруг вырублюсь (а иногда во время раздачи автографов им приходилось водить моей рукой, чтобы добиться узнаваемой подписи, тогда как я отделался бы просто крестиком). А если наркотики были недоступны – резко падала моя заинтересованность в проекте.

Например, в Денвере знакомого дилера замочили несколькими ударами отверткой в голову, о чем до приезда мне известно не было, так что по причине отсутствия доступной наркоты пришлось отменить мое появление на фестивале «Потертая обложка». (Я сбежал из «Браун-Паласа» и был найден на лужайке возле дома другого дилера, без ботинок, без бумажника, стонущим, со спущенными до лодыжек штанами.) Без наркотиков я не мог принять душ – боялся того, что может выскочить из смесителя. Бывало, иная фанатка, беря автограф, намекала, что у нее есть наркотики, так мы сразу тащили ее с собой в отель, где она пыталась оживить нас наркотой и оральным сексом (что с ее стороны требовало недюжинного терпения). «Да с героина за неделю можно сняться», – с надеждой твердила одна из таких, одновременно пытаясь отгрызть себе руку, поскольку поняла, что я употребил все шесть пакетиков ее порошка. Без наркотиков я был уверен, что хозяин книжного магазина в Балтиморе на самом деле – горный лев.

Если так пошли дела, возможно ли всухую перенести шестичасовой перелет в Портленд? Решение? Достать еще наркотиков. И я продолжал гоняться за герычем и клевать носом на интервью в гостиничных барах. В самолетах я бессознательно расползался в кресле первого класса, после чего меня везли по аэропорту на каталке в сопровождении служащего авиалинии, чтобы я не утек. «Пищевое отравление, – отвечал на вопросы прессы Пол Богардс, теперь глава пиар-отдела «Нопфа». – Он отравился… м-м-м… ну, едой, в общем».

И турне грохотало далее.

Я мог очнуться в Милане. В Сингапуре. В Москве. В Хельсинки. В Кёльне. В городах Восточного побережья. Я очнулся, обнимая бутылку текилы, в белом лимузине, мы неслись по Техасу, на радиаторе торчали бычьи рога. «Почему Брет не пришел на чтения?» – спрашивали журналисты у Пола Богардса.

Выдержав паузу, Пол отвечал со ставшей уже привычной неопределенностью:

«М-м, усталость…» Еще одна шпилька: «Почему Брет отложил целый этап тура?» Долгая пауза. «М-м, аллергия». Еще более длительная пауза, после которой смущенный журналист осторожно замечает: «Но ведь сейчас январь, мистер Богардс». Невыносимо затяжная пауза, и в итоге Богардс, тихонечко так: «Усталость…», еще пауза, и уже почти шепотом: «Пищевое отравление».

Однако деньги делались такие (порнографии и расчлененки было достаточно, чтобы утолить жажду поклонников, так что книжка попала практически во все списки бестселлеров, несмотря на рецензии, которые обычно заканчивались словом «мерзость»), поэтому расписания неизбежно перекраивались, в противном случае мой издатель понес бы серьезные убытки. Теперь моя карьера полностью подчинялась экономической целесообразности, и даже огромные букеты в мои гостиничные люксы посылали, чтобы смягчить «приступы ужаса от мнимой опасности». От каждого отеля, в котором я останавливался в ходе мирового турне «Гламорама», требовалось: «Десять свечей церковных, коробка пастилок жевательных с витамином С, леденцы от горла «Рикола» в ассортименте, корень имбиря свежий, три большие упаковки кукурузных чипсов «Кул ранч», бутылка шампанского «Кристал» охлажденная, телефонная линия, рассчитанная только на исходящие звонки, без записи номеров абонентов», а на всех чтениях софиты должны были быть с оранжевым фильтром, чтобы оттенять мой салонный загар. При невыполнении данных требований договор между мной и «Нопфом» аннулировался. А кто сказал, что быть поклонником Брета Истона Эллиса легко.

На вторую часть американского турне привлекли настоящего «драг-копа»; в какой-то момент вышло первое издание в мягкой обложке (вот как долго я уже был в пути). Теренс скрылся в тумане уже много месяцев как, вместо него возникла девушка со свежим личиком – «эмоциональная помощь», или «нянька для знаменитости», или «трезвый собеседник», или как там ее еще, – чья основная задача была следить, чтоб я не нюхал героин перед чтениями. Наняли ее, конечно, не столько для меня, сколько для защиты интересов моего издателя. По большому счету их не волновали глубинные причины моей зависимости (впрочем, как и меня), их интересовал исключительно уровень продаж, который повышался благодаря турне.

Собственное состояние я определял как «хрупкое, но функциональное», но, судя по мейлам, которые драг-коп слал с дороги, функционировать я определенно был не в состоянии.

Докладная записка № 6: «писателя нашли в 15 милях к юго-западу от Детройта, где он прятался в микроавтобусе, припаркованном на разделительной полосе, пытаясь содрать с кожи несуществующую коросту».

Докладная записка № 9: «на антиглобалистской демонстрации в Чикаго неизвестно как оказавшийся там писатель надышался слезоточивого газа».

Докладная записка № 13: «Беркли: в переулке за «Барнс-и-Нобл» писателя чуть не придушил драг-дилер, взбешенный тем, что с ним «плохо расплатились».

Докладная записка № 18: «Кливленд: писатель проспал до 15:00, пропустив все утренние и дневные интервью, по пробуждении «набивал пузо всяким калом», пока не «проблевался». Также было замечено, что писатель стоял возле зеркала в холле и плакал, всхлипывая: «Как я постарел».

Докладная записка № 27: «Санта-Фе: писатель якобы принуждал доберман-пинчера сделать кунилингус находящейся без сознания фанатке, а когда указанное животное не проявило к указанной девушке никакого интереса, ударил животное по голове и был жестоко покусан».

Докладная записка № 34: «Книжная ярмарка в Майами; писатель закрылся в туалете книжного магазина, неоднократно выкрикивая озабоченным служащим:

«Вон!» Появившись час спустя, писатель снова стал «чудить». «По мне ползет змея, – кричал писатель, – она меня кусает! Она У МЕНЯ ВО РТУ!»

Когда писателя потащили в дежурную полицейскую машину, он ухватился за учащегося ешивы, пришедшего на чтения, и, пока не приехала «скорая», непрерывно ласкал и ощупывал смущенного юношу. Глаза его закатывались, и последним, что прокричал писатель, было: «Еврейчик едет со мной!»

Пол Богардс, в свою очередь, отвечал так: «Мне плевать, если для того, чтобы вывести прямостоящего писателя на сцену, придется затолкать ему в жопу швабру – сделайте это». Мне казалось, что меня похитили. Таким долгим и чудовищно несправедливым казалось мне это мероприятие. От бесконечного давления я все время падал в обморок. Совладать с собой помогал велбутрин, кроме того, я отказывался признавать, что что-то не так. Моя укротительница называла турне не иначе как «узаконенная психическая травма». «Да это же побег от реальности!» – возразил я. «Вам просто нужно дойти до самого дна», – отрезала она. Однако, зарабатывая под три миллиона в год, дойти до дна не так уж просто.

Рецензии на мои выступления не сильно различались между собой:

«Бессвязный, не способный сосредоточиться, погруженный в себя, Эллис унавозил вечер таким толстым слоем тарабарщины, что творческая встреча свелась, собственно, к возможности наблюдать знаменитого писателя, как он есть на самом деле» – таков был типичный отклик критика. Весь Интернет облетела весть о моих «пачкулях» и «непреднамеренно уморительных» автографах, заставляя людей покупать мои книжки, а их задницы плюхаться в складные стулья на устроенных издательством чтениях, которые в итоге превращались в грандиозные события, потому что я излучал немногословную утомленную невозмутимость, столь популярную в культуре того периода. Однако страсть к саморазрушению превзошла самое себя – я уже начинал выигрывать игру, в которой не может быть победителя. Питался я так скудно, что во время чтений в Филадельфии (где я отшвырнул книжку и принялся разглагольствовать об отце) у меня выпал передний зуб.

Меня измучили непрерывные нападки прессы (и собственная двуличность и правда, которую я скрывал), и после премьеры фильма по «Американскому психопату», которая должна была стать финалом полуторагодичного турне «Гламорама», его кульминацией, я понял, что, если хочу жить дальше (то есть не умереть), мне надо смыться в Нью-Йорк. Я был измотан. Недельный кока-ино-героиновый марафон, стартовав в лимузине по дороге в кинотеатр «Сони» на Бродвее, 68, продолжился долгими ночными праздниками, которые сначала отмечались в магазине «Черрути» на Мэдисон-авеню (тот предоставил костюмы для съемок), потом перекочевали ближе к центру в «Поп», затем оттанцевали в «Спа», после чего приволоклись в мою квартиру на Тринадцатой стрит, где члены съемочной группы, и их разнообразные агенты, и пиарщики, и диджеи, и прочие заметные фигуры молодого Голливуда отжигали до тех пор, пока наутро не явился домовой комендант и не потребовал, чтоб я немедленно выдворил всех, так как мы превысили уровень шума, допустимый для жилого помещения, хоть я, плавая в облаке водки и крэка, и пытался подкупить его крепким рулончиком сотенных.

После всего этого я семь дней лежал в кровати в одиночестве, смотрел порно-DVD с выключенным звуком и снюхал, может быть, сорок пакетов героина, поблевывая в синее пластмассовое ведро у кровати и уговаривая себя, что именно неуважение со стороны критического сообщества и причиняет мне боль, которую без помощи наркотиков не утолить. Я просто лег и стал ждать, когда наступит китчевый финал блистательной карьеры.

Следующую неделю я без толку проторчал в клинике «Исход» в Марина-дель-Рай (где мне поставили диагноз, что-то вроде «приобретенный ситуативный нарциссизм»). Эффекта – ноль. Только таблетки, кокаин да промокашки с кислотой и отпечатком Барта Симпсона или Пикачу имели для меня значение, только так я мог хоть что-то почувствовать. От кокаина уже стала разрушаться носовая перегородка, и я искренне полагал, что правильным решением будет перейти исключительно на крэк, однако два литра водки, поглощаемые мною ежедневно, даже эту цель делали туманной и недосягаемой. Кроме того, я вдруг понял, что за последние два года написал только одну вещь: жуткий рассказ, где фигурировали инопланетяне, ресторан быстрого питания и говорящее бисексуальное пугало, – при том, что своему агентству я обещал уже черновик мемуаров. Поскольку, если верить Бинки, мы как минимум дважды в месяц отказывали в авторизации очередным биографиям, в очереди за моими мемуарами стояло более дюжины издательств. Во время тура «Гламорама» я бесстыдно разглагольствовал на эту тему, а самые живописные детали озвучил в (бессвязном) интервью «Роллинг стоуну» в предновогоднем двойном выпуске 1998 года. Не написав ни единого толкового предложения, я тем не менее уже озаглавил автобиографию: «Где я был, туда уж не вернусь». Речь должна была идти о событиях, повлиявших на мое становление в детстве и отрочестве, и заканчивалось все третьим курсом в Кэмдене за месяц до публикации «Ниже нуля». Однако когда я начинал хотя бы просто думать о мемуарах, все было безрезультатно (в документальном повествовании я никогда не смог бы так откровенничать, как в своих романах), так что я сдался. (Некто Джейми Кларк тем не менее написал биографию, и «Блумсбери» собирается выпустить ее в будущем году; я не давал своего разрешения на публикацию и планирую резко опротестовать книгу, название которой «Остров Эллиса».[5]) Я продолжал употреблять.

Возникла также проблема с деньгами – они кончились. Я все продул. На что? Наркотики. Вечеринки по пятьдесят тысяч баксов. Наркотики. Девушки, которые хотели в Италию, Париж, Лондон, Сан-Бартс. Наркотики. Гардероб от «Прада». Новый «порше». Наркотики. Программа реабилитации, которую не покрывала моя медицинская страховка. В какой-то момент Голливуд окатил меня золотым дождем, я получал немалые деньги за доработку сценариев, но когда россказни о моих наркотических эскападах стали настолько подробными, что оставить их без внимания уже не получалось, стал иссякать и этот источник, причем процесс ускорился после того, как я отослал несколько скриптов без единой требуемой правки, с редкими, нацарапанными на полях замечаниями типа «не очень-то», или «пожалуй, даже превосходно», или «эту сцену надо бы усилить», и вездесущее «я ненавидел своего отца». Искра, некогда вдохновлявшая меня, по большому счету угасла. Что заставило меня водиться с гангстерами и жуликами, зарабатывающими контрабандой алмазами? Что заставило меня покупать стафф килограммами? Квартира провоняла марихуаной и крэком. Однажды я проснулся под вечер и понял: я не понимаю, что и как работает. Какую кнопку нажать, чтобы кофеварка выдала эспрессо? Кто выплачивает мою ипотеку? Откуда на небе звезды? В какой-то момент понимаешь, что все имеет конец.