— Да, графа убило колдовство, — подтвердил Алан. — Разумеется, я уверен, что так оно и было, поскольку я первым заявил об этом. Его убило проклятие Кровавого Сердца, вождя эйка.

Леди Таллия покраснела. Ее служанка коснулась ее плеча, словно показывая, что теперь и она может высказаться, но та не сделала ни малейшей попытки заговорить.

— Ловко придумано, — сказала женщина, сидящая рядом с Жоффреем. Ее голос был слаще меда. — Но у тебя нет доказательств.

— Принц Санглант подтвердил бы мои слова. Когда он был в плену, он видел существо, которое убило моего отца.

Ханна внимательно слушала все, что говорилось в этом зале. Она поняла, что принимает сторону Алана, а не Жоффрея, хотя бы потому, что он вел себя на суде много достойнее. Но как воспринимают происходящее остальные? Нет сомнений, что аристократы поддержат своего.

Генрих нахмурился при упоминании имени Сангланта.

— Значит, ты не сомневаешься, что ты — сын Лавастина?

— Возможно, я не являюсь сыном графа Лавастина, — без колебаний заявил Алан. — Я не знаю и не могу знать. Меня воспитали свободнорожденные деревенские купцы деревни Осна, которых звали Бел и Генрих в честь детей короля Арнульфа — вас и вашей сестры, ваше величество. Они говорили, что я родился в замке Лавас, и они взяли меня на воспитание. Когда я пришел сюда и прослужил год, граф Лавастин меня заметил. Я не просил его называть меня своим наследником. Но он признал меня своим сыном и облачил своим доверием. Я буду повиноваться его желаниям и выполнять то, что должно, как обещал ему на его смертном одре. Я поклялся принять земли и титул, как он того хотел, и многие могут подтвердить мои слова.

Люди в зале закивали, но дворяне, окружавшие Генриха, смотрели на Алана презрительно.

— Я выполняю свои обязанности, — закончил он. — И только вы, ваше величество, можете решить иначе.

— Так ты согласен с тем, что, возможно, не являешься его сыном? — удивленно спросил Генрих.

— Господь заповедовал нам говорить правду, а правда в том, что я не знаю, чей я сын.

Родня Жоффрея зашевелилась: кто-то улыбался, кто-то свирепо хмурил брови, кто-то мрачно смотрел на Алана. Разные чувства отражались и на лицах придворных, которые не могли решить, поставил ли этот юноша их в неловкое положение, претендуя на место среди аристократии, или нет. У него была гордая осанка лорда, а выражение лица — скромным и благородным одновременно, что только красило его. И за это они готовы были его ненавидеть.

Но Алан продолжал, не обращая внимания ни на кого вокруг, — то ли ему было безразлично, что о нем думают, то ли он действительно был настолько честен, что не считал нужным притворяться:

— Мой оте… граф Лавастин назвал меня сыном и обращался со мной как с сыном. То, что его желания сейчас пытаются оспорить, — несправедливо и позорно, но я сам знаю, что все мы порой ведем себя не лучшим образом, во всех нас есть и жадность, и гордыня, и зависть. Но я прошу учесть, ваше величество, что здесь оспаривается решение Лавастина, а не моя способность управлять этими землями.

Жоффрей разъяренно смотрел на юного выскочку. Его родня раздраженно ворчала, а жена посадила ребенка к себе на колени, словно показывая королю, — так торговки на рынке предлагают товар. Генрих, казалось, задумался, потом сказал что-то Гельмуту Вилламу. Таллия сидела неподвижно, как статуя. Может, ей запретили говорить?

Хатуи смотрела в зал, пытаясь понять настроение толпы. Ханна поняла, что это ее шанс. Она подняла руку и замахала, чтобы привлечь ее внимание. Хатуи ее заметила и тотчас приказала слугам провести ее к королю. Уже через несколько мгновений Ханна стояла перед королем.

— Где моя дочь? — спросил Генрих. — И как она?

— Все хорошо, ваше величество. Принцесса Сапиентия вышла замуж… — При этих словах в зале началось ликование, и Ханне пришлось подождать, пока гомон не прекратился. — Она и принц Боян одержали победу над куманами. — Все снова радостно завопили, а Ханна приблизилась к королю и сказала тихо: — Это не все, ваше величество. Но ваша дочь просила передать это с глазу на глаз, если позволите.

Когда толпа затихла, Генрих поднял руку и объявил:

— Сейчас нам всем пора подкрепиться. На сегодня я услышал достаточно.

И встал, положив конец судебному заседанию.

Вечером, когда уже спустились сумерки, Ханна стояла рядом с Хатуи и смотрела на короля, прогуливающегося по саду. Она передала ему послание Сапиентии и сейчас просто наслаждалась свободным временем, которое могла провести с другими «орлами», ожидающими, когда их снова отправят в путь с новым посланием.

— Он все еще скорбит о матери, — заметила Хатуи. — Упокой Господь ее душу. Говорю тебе, Ханна, королю нужно хоть немного радости в жизни. А то все эти бесконечные споры и распри!

— Тебе нравится граф Алан?

— Слава богу, мне не нужно решать! Обвинения лорда Жоффрея сомнительны, их трудно доказать. Но граф Алан не дурак. Король Генрих уважал графа Лавастина, а действия покойника оспорить труднее.

— Ты и правда так думаешь? Но ведь покойник не может себя защитить.

— Его защита — его репутация. В конце концов, кто мы такие, чтобы судить, как ему следовало поступить, и к чему приведут наши собственные действия?

Розовый сад занимал все пространство от замка до каменной башни, которую окружали две крытые галереи.

— Думаю, — произнесла Хатуи, — что для короля Лавастин и Алан всегда будут связаны с именем принца Сангланта. Поэтому, скорее всего, он будет на стороне графа Алана, а не лорда Жоффрея.

Ханна накинула капюшон и затянула завязки — дул сильный ветер и моросил мелкий дождь. Слышалось ржание лошадей, которых заводили на ночь в конюшни. Грумы покрикивали на них, шутили и смеялись.

Раздались шаги, и «орлицы» посторонились, пропуская Виллама. Он подошел к королю, они о чем-то поговорили, и Виллам снова отправился в башню.

— Есть новости от Лиат? — тихо спросила Ханна. Она не видела лица Хатуи, но почувствовала, как та слегка отодвинулась.

— Она бежала с принцем Санглантом. Ах да, это ты знаешь. Ты была при дворе. Совет Отуна отлучил ее от Церкви за колдовство. И если у тебя с ней какие-то дела, Ханна…

— То меня тоже отлучат. Но, несмотря ни на что, она — моя подруга, и в чем бы ее ни обвиняли, я знаю, она невиновна. А что случилось с отцом Хью?

Хатуи фыркнула:

— Его послали в Дарр, на суд иерарха. Только она может принимать решение по поводу человека его положения.

— А с тех пор от Лиат не приходило никаких известий? И от принца Сангланта тоже ничего?

— Ничего, — подтвердила Хатуи. — Но я видела…

Она оборвала себя, но Ханна уже заинтересовалась:

— Что значит «видела»?

Хатуи огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не слышит. Но слуги были далеко, а король стоял в другом конце сада. Он сорвал розу, чтобы насладиться ее ароматом, но потом внезапно отбросил цветок.

— Ты верно служила королю, — тихо произнесла Хатуи. — И ты должна дождаться Вулфера. У меня недостаточно знаний, чтобы научить тебя этому искусству. Я могу лишь различать тени…

— Я не понимаю тебя.

— «Орел» может видеть не только как обычный человек. Вулфер знает и другие способы. Это нередко помогает нам. Но ты никому не должна говорить об этом. Это как знак «орла», часть клятвы — служить королю, помогать своим товарищам, но не делиться тайным знанием с другими.

— Служить королю и никому иному, — произнесла Ханна, глядя на Генриха. Тот обрывал лепестки роз. — Говорить правду о том, что видела и слышала, но молчать перед лицом врагов короля. Сделать служение королю делом своей жизни. Считать интересы своих родных менее важными, чем интересы короля. Никогда не выходить замуж и не жениться… — Здесь Ханна запнулась, и Хатуи закончила за нее:

— Помогать любому «орлу», который нуждается в твоей помощи, и защищать своих товарищей от всякого, кто может причинить им вред. И, наконец, хранить верность Господу и Владычице.

— Клянусь, — пробормотала Ханна, вспомнив ту ночь, когда она получила знак «орла», раз и навсегда. Она поморщилась, почувствовав боль в груди.

— С тобой все в порядке? — спросила Хатуи.

Боль исчезла, словно ее и не было. Король направлялся к ним.

— Возьми, — он протянул розу Ханне, — отнеси ее моей племяннице и передай, что слова, которые вводят нас в заблуждение, — те же шипы, они малы, но больно ранят. Белая роза символизирует чистоту, но и она может увять и покрыться пятнами.

Ханна поклонилась и отправилась выполнять поручение. Королю принесли маленького щенка, которого он тотчас пустил бегать по саду. Ханне пришлось расспрашивать слуг, чтобы узнать, где леди Таллия. К ее удивлению, та жила не с мужем в графских покоях, а с герцогиней Варингии.

Герцогиня оказалась крепкой розовощекой женщиной с властными манерами, которые обычно отличают титулованных особ. Рядом с ней на кушетке сидел ребенок, и герцогиня учила его хлопать в ладоши и пощипывала за уши. Служанка, вернее, компаньонка леди Таллии пыталась развлечь ребенка погремушкой, малыш весело смеялся. Герцогиня болтала о каких-то пустяках — о платьях, которые носят при дворе, сплетничала о придворных, иногда напевала детские песенки младенцу. Впрочем, и с Таллией она обращалась так, словно та была неразумным ребенком. Сама Таллия не произносила ни слова — младенец и тот был разговорчивее.

— Разве он не чудо? — спросила компаньонка Таллию, но та посмотрела на ребенка так, словно перед ней был скорпион.

— Ваше высочество, — сказала Ханна, поклонившись. — Герцогиня Иоланда. — Теперь она как следует рассмотрела розу — белые лепестки цветка оказались все в темно-красных прожилках. — Его величество король Генрих просил меня передать это вам, сказав, что слова, которые вводят нас в заблуждение, — те же шипы, они малы, но больно ранят. Белая роза символизирует чистоту, но и она может увять и покрыться пятнами.

Таллия не шевельнулась, не попыталась взять розу.

— Проститутка, — пробормотала она с содроганием Казалось, она говорила сама с собой. — Вот почему он возжелал меня. Он хотел испортить мою веру в Господа.

Все это звучало странно. На ключицах у Таллии виднелась грязь, словно она забыла вымыться. На шее она носила золотой Круг Единства вместе с мешочком, набитым травами. Запах немытого тела ударил Ханне в нос, и она едва не чихнула. Под глазами Таллии темнели круги, а на тонких руках выступали синие вены, как прожилки на лепестках розы.

— Ладно, — сказала герцогиня Иоланда. — Это, конечно, ужасный удар, но следует признать, что Алан — симпатичный молодой человек, и говорить он умеет, а мне доводилось встречать таких дворян, которые и двух слов связать не могли, а уж когда дело доходило до постели… Об их манерах лучше и не вспоминать. — Иоланда взяла у Ханны розу и помахала ею перед ребенком. Он схватил ее, уколол пальчик о шип и заплакал. — Такова жизнь! — воскликнула герцогиня, забирая розу, потом поцеловала пальчик, на котором выступила капелька крови, и начала утешать малыша. Роза упала на ковер, и ее подобрала компаньонка леди Таллии. Она спрятала цветок у себя на груди, словно драгоценную реликвию.

— Леди Хатумод, вы не сказали, что думаете об этом скандале. — Герцогиня Иоланда передала ребенка служанкам, которые тут же принялись его развлекать. Младенец гулил и улыбался.

— Нет, миледи, — мрачно отозвалась леди Хатумод, — не сказала.

— Разумеется, проведя в этом доме несколько месяцев, вы составили представление о манерах графа Алана. Как вы считаете, эти собаки действительно служат ему? — Герцогиня рассмеялась, но леди Хатумод промолчала. — Ах, вы такое серьезное создание, леди Хатумод. Может, вы чем-нибудь развлечете нас?

Таллия вздрогнула и что-то прошипела сквозь зубы.

— Как пожелаете, герцогиня, — сказала Хатумод и посмотрела на Таллию, спрашивая разрешения: — Ваше высочество?

— Да, — произнесла Таллия. — Мы вчера говорили об этом.

— Ну же, расскажите! — воскликнула герцогиня.

— Мы обсуждали святость женщины, — пояснила Хатумод. — Почему Господь избрал сосудом мужчину, а не женщину? Почему для искупления грехов на землю был послан сын, а не дочь?

— Думаю, мы согласились, что святая Текла была избрана свидетельницей чуда потому, что слово женщины надежнее слова мужчины.

Хатумод улыбнулась и протянула руки к небесам.

— Женщины — создания Божьи. Но мужчины больше подходят для того, чтобы в битвах защищать свой род.

Эта еретическая беседа заставила Ханну почувствовать себя неуютно. Она осторожно выскользнула из комнаты, впрочем, слегка кашлянув для приличия, но никто не стал ее задерживать, так что она беспрепятственно убежала.

Хатуи и король по-прежнему были в саду. Дорожка блестела от капель дождя, щенок весело носился по саду, возвращаясь к королю, когда тот свистом подзывал его к себе. Хатуи стояла рядом с королем и весело смеялась, но, когда Генрих взял щенка на руки и снова стал расхаживать по саду взад-вперед, она отошла, чтобы не мешать ему.

Неужели он собирается ходить так всю ночь? И Хатуи будет стоять и наблюдать за ним? Снова заморосил дождь, Ханна смахнула капельки с носа. В темном небе проносились облака. Где-то во дворе лаяла собака. Один из слуг громко чихнул. Король задержался возле Хатуи, сказал что-то и выслушал ее ответ, а потом снова двинулся по дорожке.

Хатуи увидела ее и подошла.

— Есть послание для короля?

— Нет. — Ханна повторила все, что ей довелось услышать. — Похоже, что она вообще ни на что не реагирует, если только речь не заходит о ереси, из-за которой ее выгнали из монастыря.

Хатуи фыркнула:

— Так я и думала. Тут кругом одни странности.

— У меня мурашки по коже, — призналась Ханна.

Хатуи посмотрела на башню, где в верхнем окне до сих пор горел свет.

— Ты иди, Ханна. Не стоит стоять тут всю ночь.

— А ты останешься? Будешь охранять короля?

Хатуи пожала плечами:

— Он теперь частенько ходит по ночам. Как говаривала моя бабушка «нужно, чтобы в кровати его согревала не только перина».

Ханна усмехнулась:

— Он не похож на Виллама. Говорят, со дня смерти королевы Софии у него не было ни одной любовницы. Как ты думаешь, это правда?

— Прекрати! — Строгий тон Хатуи удивил Ханну. — Никто не сплетничает о короле Генрихе. Тебе бы хотелось проводить такие разбирательства, как сегодняшнее? Ему предстоит трудный выбор. В сущности, лорд Жоффрей неплохой человек, хотя сегодня он показал себя не с лучшей стороны. Но его поддержат родственники жены. Хотя, конечно, граф Алан намного лучше, и король это знает. Но у него нет влиятельной родни. Теперь все зависит от показаний леди Таллии.

— Поэтому он и послал ей розу.

— Да, — согласилась Хатуи. — А теперь ступай. Ты проехала долгий путь и заслужила хороший отдых.

Ханна отыскала деревянный домик, где расположились ее товарищи, раскатала одеяло и устроилась среди других «орлов», развлекая их байками о том, где была и что видела. Она пила сидр и ела хлеб, рассказывая, в каких монастырях лучше всего варят эль, в каких деревнях охотно принимают гостей, где прячутся разбойники и в каких лесах живут стаи диких собак. Другие хотели знать, что происходит на востоке, она подробно рассказала им о свадьбе и повеселила виршами принца Бояна. Они тихонько спросили о принце Сангланте, но никто не упоминал имени Лиат, словно его стерли из памяти «орлов».

Ханна удобно лежала на соломе за теплыми стенами деревянного домика. Неподалеку сонно похрапывали лошади, сюда доносился их запах. Постепенно все ее товарищи заснули. Ханна устроилась поудобнее, и ей приснился сон.

Она заблудилась и теперь прокладывала себе путь через лес, жесткие листья царапали ей руки и лицо. Это был лес травы — густой и высокой. Над головой виднелось небо, в воздухе слышались свист и тяжелое дыхание. Она поскользнулась на дурно пахнущей луже и споткнулась о тушу серебристо-серого медведя — зверь был разрублен на куски.

Над ней нависла чья-то тень. Она почувствовала, что буквально на расстоянии локтя просвистел коготь гигантской птицы, послышался клекот. Ханна бросилась прочь, растянулась на окровавленной траве, прижалась к земле, лишь бы страшные когти не разорвали ее. В спину ей ударил ветер, поднятый огромными крыльями, потом когти вцепились ей в плечи, а в следующее мгновение она уже была в воздухе.

Ханна напрасно отбивалась, земля уносилась вниз так стремительно, что кружится голова. Она сжимает копье. Похоже, ее схватила не птица, потому что Ханна видит львиные лапы. У этого чудовища золотой хвост, орлиная голова и огромные крылья. Ханна видит светлое пятно на груди чудовища — можно было бы вонзить туда копье и освободиться, но они поднялись так высоко, что, если когти разожмутся, она камнем упадет вниз и разобьется.

Если это сон, какое имеет значение, умрет она или нет?

Она не хочет это выяснять.

Они летят, и плечи у нее начинают болеть. Время то тянется бесконечно, то стремительно несется вперед. Сейчас она не уверена — прошло несколько минут или они летят уже несколько дней. Они летят над землей, а может, это земля летит под ними. Лиат говорила о таких вещах: «Небеса все время кружатся вокруг нас, быстрее любого колеса, под землей и над ней, это колесо украшено звездами». Но Ханна никогда не понимала этого, или, вернее, никогда не интересовалась такими вещами. Хотя за последние два года она повидала много такого, что удивляло ее.

В небе летели облака, похожие на стадо овец, между ними проглядывало солнце, такое яркое, что Ханна зажмуривалась, боясь ослепнуть. Кровь на ее руках застывает и становится похожей на пару неопрятных перчаток буро-красного цвета.

Впереди густая и высокая трава сменяется песком и скалами, которые нагромождены друг на друга и напоминают какие-то уродливые скульптуры. Песок отблескивает серебром и золотом. Существо, захватившее ее, спускается, и Ханна понимает, что песок похож на море, вздыбившее золотые волны с серебряными гребнями пены. Заходящее солнце окрашивает песок в розовый цвет. Внезапно наступает темнота. Луны не видно, но горит яркий костер.

Когти разжимаются, раздается дикий крик чудовища, Ханна закрывает руками уши и падает на землю. Песок обжигает ее — за долгие дневные часы он раскалился. Никогда раньше она не видела такого песка — каждая песчинка круглая и плоская, похожая на маленькую монетку.

Возле костра стоит человек, и Ханна тотчас узнает его.

— Я позвала тебя, — говорит принцесса, помогая ей подняться.

— Что это было за чудовище? — спрашивает Ханна, стряхивая песок с одежды.

— Это грифон, — отчетливо произносит принцесса, словно опасаясь, что Ханна не поймет ее. Но во сне Ханна прекрасно понимает ее речь.

— Он подчиняется тебе?

— Нет. Я просто попросила его помочь, как прошу тебя. Ханна видит принцессу совершенно отчетливо. На шее у нее болтаются четыре больших когтя, нанизанных на кожаный ремешок. С пояса свисают несколько маленьких мешочков, вероятно, набитых травами. Косы связаны за спиной, чтобы не мешали. На одной руке у нее заживает порез. На огне готовится мясо, капает жир.

— Как я могу тебе помочь? — спрашивает Ханна. — Ведь это только сон.

— Как я могу найти чешую дракона? Ведь драконов больше нет. Они исчезли, когда ушли Потерянные, так гласят предания.

Ханна смеется. Может, во сне проще найти правду, ведь она не скрыта суетой бодрствования. Она опускается на колени, набирает горсть песка и пропускает сквозь пальцы.

— А это не могут быть чешуйки дракона?

Кераитская принцесса радостно хохочет. В ней чувствуется мудрость, хотя на самом деле она не старше самой Ханны. Она похожа на ребенка, который сыграл шутку со старым искушенным учителем. Она хватает Ханну за плечи и целует. Ее губы темные, словно вишни.

— Хэй-эй! — кричит она. — Останься со мной, удача, и мы сможем победить всех! Она сказала, что я должна принести семнадцать штук, у меня уже есть пять. Так я смогу доказать, что достойна быть ее ученицей.

Откуда-то из-под земли доносится низкий вибрирующий звук. Принцесса хватает Ханну за руку. Песок содрогается, словно огромный дракон, похороненный под миллионами песчинок-чешуек, проснулся и теперь пытается выбраться наружу.

Ханна чувствует, как земля уходит из-под ног. И тут же она оказывается в совершенно другом месте.

Небо абсолютно черное, не видно ни луны, ни звезд. Но она понимает, что проделала долгий путь. Она никогда здесь не была. Рядом с ней есть кто-то еще. Ее никто не хочет обидеть. Но сердце, которое бьется у нее в груди, теперь не похоже на ее собственное, в нем больше жестокости, чем милосердия, больше справедливости, чем доброты.

Она делает шаг вперед и падает.

Весна пришла рано, как и предсказал морской народ, который может судить о погоде по вкусу соли в море. Зимой ни один шторм не тревожил воды фиорда. Он стоит на палубе корабля, глядя на перекатывающиеся за бортом волны. До земли буквально рукой подать, еще одно движение весла — и они на месте.

Победу можно одержать по-разному, и эту они одержат над спящим врагом, который не готов к драке.

Конечно, Нокви силен и хитер, а магия его союзников может справиться с многими врагами. Но Сильной Руке не страшна магия, а силы Нокви не хватит, чтобы отразить атаку.

Корабли тихо причаливают к берегу, их вытаскивают на песок. Его воины бесшумно высаживаются, собак они не взяли. Они пускаются в путь по тропе, которая приведет их к Моэрин, которым правит Нокви. Они взбираются на холм и видят огни лагеря Нокви. Все воины тихо лежат на земле и спокойно спят.

Спускаясь по склону, он внезапно чувствует неуверенность, но уже слишком поздно возвращаться. Его воины начинают выть в предвкушении бойни. Он знает, что даже если Нокви и заметил его людей, то не сможет противостоять их атаке.

Никто не шевелится.

Он слышит отдаленный крик, который внезапно обрывается.

Его воины уже врываются в дома, но они пусты, никто не мечется с криками ярости и боли.

— Труби отступление! — кричит он своему горнисту, но понимает, что уже слишком поздно.

Вероятно, это будет его самая трудная битва.

— Подожгите дома, — приказывает он, — и зажгите все факелы.

Из-за деревьев выскакивают люди. Это мягкотелые, но их кожа имеет цвет ночного моря, они потрясают копьями и железными мечами. Они отважно набрасываются на воинов племени Рикин, смеясь как сумасшедшие. За деревьями стоят люди в длинных одеяниях с поднятыми посохами. Это колдуны. Он крепко сжимает свой посох. Их волшебство не повредит его воинам, а обратится против них самих.

— Отступайте! — снова кричит он и, схватив рог, сам трубит сигнал к отступлению.

— Нет! Нет! — вопят его воины. — Позволь нам убить их! Они слабы, как щенки!

Но он отводит войска. Они знают, что должны повиноваться ему, и знают, что он видит дальше. Некоторые уже понимают, что их провели. Они устремляются к деревьям сквозь строй мягкотелых. Только самые глупые остались возле домов. И вот тогда-то с другой стороны и появляются воины Нокви. Это хитрый план. Нокви хотел напасть с тыла, пока его люди сражались бы с околдованными мягкотелыми.

Было трудно и унизительно бежать назад через лес и холмы к кораблям. Четыре корабля пылают так ярко, что их невозможно потушить. Поджигатель кричит что-то невразумительное и замахивается на него ножом, прежде чем падает наземь, рассеченный пополам.

Потеряны четыре корабля и треть войска. Один корабль приходится затопить. Десять смертельно раненных воинов сброшены за борт.

Он считает, что ему повезло. Он недооценил Нокви и его союзников. Но все могло быть гораздо хуже.

Не в победе ты понимаешь, чему научился и насколько стал силен, а в поражении.

Горе лизнул его в щеку, и Алан очнулся. Он стоял возле гроба Лавастина и плакал.

Ты осознаешь, насколько силен, не в победе…

Господи. Он плакал не о себе. Он оплакивал надежды и мечты своего отца, которые пошли прахом.

Больше он не мой отец.

Нет, король Генрих еще не принял решения. Но даже если Генрих решит дело в его пользу, сможет ли он когда-нибудь с полным правом назвать себя сыном Лавастина? Может, кухарка сказала правду, и граф Лавастин ходил в старые развалины и встречался там с девушкой? Может, он испытывал такое же вожделение, как Алан к девушке по имени Види? Кто теперь может сказать точно? Кто знает?

Лавастина и Лэклинга никто бы не признал за отца и сына, если бы не свидетельство кухарки. Правда, после смерти обоих гончие выли и скулили.

Претензии Жоффрея были куда основательнее, чем у Лэклинга. Но если бы здоровье было единственным критерием, смог бы он сказать, что станет управлять землями Лаваса лучше, чем Жоффрей? Под его правлением люди будут жить лучше, чем при Жоффрее. И это не самомнение и не гордыня, а правда. Лавастин знал эту правду и принял справедливое решение, хотя, конечно, чувства играли не последнюю роль. Лавастин серьезно относился к своим обязанностям, он знал, что на земле нужно работать и заботиться о людях.

В конце концов, что значит кровь? Связь Алана с Лавастином была прочна вне зависимости от кровной принадлежности.

Он до сих пор любил его и думал, что, если кухарка свидетельствовала бы перед самим Лавастином, граф бы только улыбнулся и сказал, что для него это не имеет значения.

Нет, это ошибка не Лавастина. Он знал, что может произойти, и готовился к этому.

Но Таллия не была беременна. Алан солгал и, что хуже всего, солгал человеку, который полностью доверял ему.

Он с горечью подумал, что, возможно, на самом деле он — плод кровосмешения девушки-блудницы и ее отца, рожденный для нищей доли, как дети тех бедняков, что умирали от голода на его землях.

Неужели Господь любит его меньше, чем какого-нибудь пышно разодетого дворянина?

Но ты всего лишь ребенок нищенки. Неужели Господь любит и блудниц? Стыд оттого, что он признал свое происхождение, не оставлял его. Сможет ли он когда-нибудь забыть этот позор? Его приемный отец Генрих не говорил ему правды, лишь однажды он упомянул мать Алана, сказав, что та была красива. Как будто только это и имело значение. А может, в сердце Господа мы все равны?

Ярость взвизгнула, Алан почесал ее за ушами, и она довольно заворчала. Но ведь гончие признали его хозяином. Куда же исчез Страх? Вернется ли он когда-нибудь?

Он провел рукой по каменной спине Ужаса. Проклятие превратило его в мраморную статую, и теперь вместе с Тоской он лежал в ногах окаменевшего хозяина. Стыд этого дня не коснулся его, ведь он раскаялся в своих грехах, и теперь его душа в Покоях Света. Алан твердо в это верил.

Горе стоял рядом. Алан кое-как поднялся на ноги и откинул волосы со лба.

Он снова был один, как и на суде, — один перед всеми.

И тут он увидел ее. Женщина стояла у дверей и выглядывала из-за колонны.

— Входите. Гончие не тронут вас.

Леди Хатумод подошла к нему.

— Вы принесли послание от нее? — жадно спросил он.

— Нет, милорд. — Она подошла поближе, склонила голову и сложила на груди руки, словно собиралась молиться. — Она отказывается говорить с вами. И не хочет вам ничего передавать.

— Тогда я пойду к ней! Разве справедливо, что герцогиня Иоланда так и не дала нам увидеться?

Она шагнула вперед и положила руку ему на локоть, словно пытаясь удержать его на месте. Потом отпрянула назад и покраснела. Она так и не решилась посмотреть ему в глаза.

— Нет, милорд. Пожалуйста, не делайте этого. Вы только испытаете еще большее унижение.

— Еще большее? Разве бывает большее унижение, нежели то, что я пережил вчера? — с горечью спросил он. — Таллия доверяла мне. Ей просто нужно понять, что я нисколько не виню ее в случившемся. Не ее вина, что герцогиня Иоланда увезла ее. Я уверен, что она вовсе не хотела уезжать.

— Прошу вас, милорд. — Казалось, леди Хатумод готова расплакаться, она так сжала руки, что пальцы побелели. — Не вините герцогиню Иоланду. И что бы вы ни думали, леди Таллия не хочет вас видеть. Если вы все же собираетесь поговорить с ней, вам придется или стоять под дверью, как нищему, или врываться в ее покои, подобно разбойнику.

— Но раз уж все дворяне считают меня сыном шлюхи, как это может мне повредить? — Алан оборвал себя. Он просто не мог поверить, что Таллия оставила его.

— Прошу вас, милорд, — тихо произнесла леди Хатумод. — Не надо страдать из-за женщины, которая вас не стоит.

— Что вы имеете в виду?

Он заметил слезу у нее на щеке.

— Таллия — испорченный сосуд. Господь через нее проверяет нашу веру.

Алан был слишком ошеломлен, чтобы ответить. Он никогда не предполагал, что леди Хатумод — не просто послушная компаньонка, последовавшая за своей любимой хозяйкой в Кведлинхейм.

— Я знаю, милорд, что вы не верите в истину, открытую нам братом Агиусом, которого Господь наградил мученическим венцом. Кто я, чтобы допытываться о промысле Господа? Ведь и я — лишь сосуд Божий.

— Конечно, Владычица послала вас, чтобы заботиться о леди Таллии…

— Она отвернулась от того, кто любит ее беззаветно и преданно. — Хатумод сжала губы. — Я уйду от нее, милорд.

— И куда же вы пойдете? Вернетесь в семью?

— Нет, меня отослали в монастырь, потому что у моих родителей слишком много дочерей, и земли на всех не хватит. Они не хотят, чтобы я возвращалась.

— Но куда вы пойдете? Вы не сможете устроить свою жизнь без приданого. А просить подаяние не для вас, леди Хатумод. — Алан показал на ее богатое платье, расшитое золотой нитью. Она была похожа на маленького пушистого котенка, которого хочется погладить и защитить. Она была обута в красные башмачки, которые износились бы за полдня, ее руки не знали мозолей, а кожа напоминала лепестки розы. — Вы вернетесь в Кведлинхейм?

— Они не примут меня. — Хатумод упрямо нахмурилась. — Не важно, куда я пойду, милорд. Я верю в милосердие Господне. — Она наконец набралась смелости и посмотрела ему в глаза, и его поразила ее серьезность. — Но я никогда не забуду того, что увидела здесь. Я видела, как вы раздавали хлеб бедным. Если Господу угодно прятать своих слуг среди нас, простых смертных, то я никому не раскрою вашу тайну.