Что-то в его тоне заставило Алана поднять глаза и выпалить:
      - А вы, брат Агиус? Вы не бастард, отданный церкви против своей воли?
      Агиус даже не улыбнулся.
      - Нет. Я принял сан вопреки воле родных. Меня хотели женить на женщине, которую я не любил. Это было хорошей партией для нашего рода, но не для меня, ибо тогда я уже отдал свое сердце в дар... - Он запнулся, но после короткой заминки продолжил: - ... Нашей благословенной Владычице. - Тут он приложил руку к сердцу. - И Владычица благословила мое служение. У меня был брат, моложе меня на год и более склонный к такому браку. Вместе мы убедили невесту, что с ним ей будет лучше. Поэтому в восемнадцать лет я принес свой обет, а мой брат вскоре женился. Теперь он мертв, убит в одной из войн, которую вел король Генрих.
      Агиус говорил об этом спокойно, но Алан видел, как глаза его сверкали гневом и уголки рта кривились от сдерживаемой горечи.
      - Но у тебя ничего общего с... Хотя сильная кровь часто делает ребенка больше похожим на мать.
      Алан не сразу понял, о чем он. "У тебя ничего общего с графом Лавастином". Вот что имел в виду брат Агиус.
      - А что, если я действительно графский сын? - спросил Алан, недовольный тем, что о Генрихе из Осны даже не упоминается в разговоре. - И был усыновлен? Даже если это так, граф, должно быть, хотел избавиться от меня.
      - Ну конечно, ты думаешь, что все происходящее сейчас неспроста, верно? И я так думаю. Многие благородные господа выказывают благоволение и поддержку бастардам, рожденным от благородной крови. Если твое сердце в самом деле тянется к церкви, ты можешь подумать о той пользе, которую принесешь Владычице и блаженному Дайсану. Дворянский сын сумеет дать нам земли и доходы, а его родитель, если силен и достаточно любит ребенка, может основать специально для него монастырь или храм.
      - Даже если так, - прошептал Алан, - сейчас я всего лишь купеческий сын. Я никогда не докажу своего дворянства.
      Даже если бы и хотел, чтобы это было правдой... Но ведь бастард мог не только стать священником, он мог поступить на королевскую службу, мог унаследовать титул, который позволит ему получить военный отряд, а если нет, то вступить в элитную королевскую конницу, подразделение "драконов".
      - Я изучил все метрики за тот год, в который ты, скорее всего, родился. Среди детей, рожденных тогда, было лишь трое безымянных, о судьбе которых узнать не удалось. Остальные либо умерли в младенчестве и вошли в Покои Света, и записи об их смерти внесены в приходскую книгу, либо... Тех, кто выжил, я знаю: одна девочка, что рождена была законно - женатой парой, с родителями уехала из этих мест. Остальные были рождены незамужними женщинами, чьи имена не указаны, хотя одна из них понесла епитимью за свои грехи. Увы, диакониса, служившая в те Дни в Лавас-Холдинге, умерла, но у здешней поварихи на удивление хорошая память. Она уверяла меня, что больше никто в тот год не рожал, и не помнит ничего ни о каком другом найденыше.
      Алан попытался представить себе, что значит для него быть признанным сыном графа Лавастина, плоть от плоти... Но он видел перед собой только лицо своего отца Генриха, грустное лицо, когда он вспоминал о матери Алана. Женщине, которую Генрих из Осны любил.
      - Тебе нечего сказать? Ты честолюбивый юноша, не так ли?
      - Наследником будет дочь лорда Жоффрея, рожденная прошлой осенью. Я слышал, они говорили об этом.
      - Если выживет. И если не найдется более достойная кандидатура. Госпожа Альдегунда происходит из вендийцев. Здесь у нас Приграничье, но все люди предпочли бы видеть своим сюзереном человека варрийской крови. Законный он сын или нет.
      - Этого не доказать, - повторил Алан, чувствуя себя очень неуютно под градом вопросов Агиуса. Почему священник не оставит его в покое? - Я не слышал ни от кого из местных о романе графа со служанкой. Если б такое было, без сплетен бы не обошлось. У графа Лавастина уже была дочь? И пусть она умерла, вскоре наш господин опять женится.
      - Возможно. Сейчас о смерти его жены и дочери говорят только то, что это, дескать, ужасное событие. Да и бог с ними. Без сомнения, если граф захочет узнать обстоятельства твоего рождения, он это сделает. И это не мое дело. Он не мой родственник, и, как человек церкви, я не очень интересуюсь мирскими делами. - Он заговорил быстрее и казался поглощенным своими делами. - Я поговорю с сержантом Феллом и мастером Родлином. Хотелось бы, чтоб ты каждый день уделял мне около часа времени, все же ты был предназначен церкви. Обучу тебя письму и чтению.
      Агиус резко повернулся к алтарю, опустился на колени и начал молиться. Алан осторожно спустился с помоста и попытался выйти. Слишком поздно! Одетая во власяницу, с волосами, посыпанными пеплом, Види стояла коленопреклоненная, на холодной земле перед входом в церковь, и прошло уже десять дней с тех пор, как капитан видел ее на сеновале с молодым Эриком. Капитану не хотелось давать ход делу, но... Были другие свидетели, и не оставалось ничего, кроме как потребовать, чтобы девушка принесла публичное покаяние. Брат Агиус всегда желал, чтобы грешники несли полную епитимью, без всяких послаблений. Эрика удалось отослать в родную деревню, где диакониса могла проявить по отношению к нему большее снисхождение.
      Итак, Види плакала, и глаза ее, полные слез, уже не были такими красивыми, как раньше. Кожа на лице потрескалась от холода, а руки покраснели и покрылись ссадинами. Свои сыр и лук Лэклинг оставил на виду как приношение для нее, хотя и знал, что на время епитимьи девушка посажена на хлеб и воду. Сам он прятался по-прежнему в углу церкви. Увидев Алана, кинулся к нему. Его речь звучала как рычание лесного зверя. Види всхлипывала от стыда. Проходившие солдаты остановились, чтобы поглазеть на нее. Алан быстро подошел и спрятал сверток с едой под полу ее власяницы.
      Она проглотила слезы, а рука сжала сверток.
      - Ты принес это мне? - прошептала она. - Грешно помогать тому, кто присужден к епитимье. Ты же не священник, чтобы отпускать грехи.
      - Не такой уж великий грех, - быстро проговорил Алан. Он не мог не пожалеть ее. Лэклинг что-то заурчал позади. - И это не я, а Лэклинг.
      Она подняла голубые глаза на Алана.
      - Я этого не забуду, - сказала она, обращаясь к Алану, а не к Лэклингу.
      Урод скорчил рожу и попытался что-то выговорить. Она вздрогнула и отвернулась, а тот всего лишь хотел произнести ее имя.
      В дверях появился брат Агиус.
      - Друзья мои, - он подошел к ним, - сострадание есть добродетель, но наказание очищает душу. За то, что ты, Алан, остановился и заговорил с ней, будешь поститься весь следующий день Владычицы и размышлять об уроке, что я преподал сегодня. И да помилует Владычица твою душу. Аминь. Теперь пойдем. Я поговорю с обучающими тебя.
      Как и все, Агиус не обращал внимания на Лэклинга. Алану не оставалось ничего иного, кроме как подчиниться. Что он мог сделать для Види? Она, как и все, избегала его после возвращения графа и случая с собаками, но ему было больно видеть плачущую девушку перед входом в церковь. Диакониса Вальдрада никогда не была столь жестокосердной. Лучшее, что можно было сказать об Агиусе, что к себе он был так же суров, как и к окружающим.
      Лэклинг покрутился около Види, но та упорно его не замечала. Наконец он потерял терпение и побежал за Аланом. Это существо было таким же верным, как и собаки, но в отличие от них содержали его куда хуже. Он совсем не получал мяса, даже по праздникам, слишком расточительно было тратить дорогие продукты на его кормежку. Кроме странно перекошенного лица, он был наделен редкостной худобой, низким ростом и смешной походкой: переваливался, как утка на кривых ногах. Даже жуткие псы, готовые загрызть кого угодно, проявляли к нему полнейшее безразличие, хотя, конечно, он не мог повелевать ими, как граф или Алан. Алан жалел его и по возможности защищал дурачка от злых насмешек и жестоких выходок со стороны молодых обитателей замка.
      Брат Агиус шел быстро, и Алану пришлось чуть ли не бежать за ним. Группа молодых солдат, мимо которых они прошли, в другое время осыпала бы его колкостями или плевками, и он безропотно стерпел бы, сочтя это таким же справедливым наказанием, как покаяние Види, но теперь рядом шел священник, и молодые солдаты только хмуро смотрели на них, перешептываясь между собой.
      Мастер Родлин и сержант Фелл были во внутреннем дворике. Все произошло так, как требовал брат Агиус.
      - Уф, - пробурчал Фелл, когда монах вышел. - Вокруг тебя собрались благодетели, и весьма странные.
      Старый воин обменялся взглядом с Родлином, тот стоял, спокойно скрестив руки. Алану хотелось спросить этих людей, состарившихся на графской службе: правда ли, что он может оказаться сыном Лавастина. Но он удержался. И просто кивнул в ответ.
      Когда настало время сержанту Феллу вести молодых солдат в поле для тренировки, Алан отправился один, как это было всю зиму. Снега в этом году выпало немного, и хотя праздник в честь святой Херодии, с которого начинали сев, еще не отмечался, поля уже были чисто выметены зимними ветрами; ровные и широкие, они служили для военных учений. И Алан не обращал внимания на то, что кто-нибудь обязательно ударял его тупым наконечником копья сильнее, чем полагалось, или бил по голове деревянным мечом крепче, чем следовало, или что его ставили в строй всегда на самое опасное место. Каждый синяк делал его сильнее. Сержанту Феллу оставалось только похвалить юношу.
      Однажды ему пришлось служить загонщиком во время соколиной охоты, устроенной Лавастином и Жоффреем вместе с другими знатными господами. Алан присматривал за собаками, чтобы они случайно не сожрали кого-нибудь из гостей. А в лесу, неподалеку от руин, когда загоняли матерого хряка, смертельно ранили юного сына лорда Жоффрея от первого брака.
      Каждый день в течение часа Алан сидел с Агиусом, старательно изучая письмо и счет, зазубривая наизусть фрагменты из писаний. По вечерам он со слугами и вассалами ел и пил в большом зале, таская оттуда для Лэклинга кое-какую еду, слушал музыку, смотрел, как шуты дурацкими выходками развлекают графа, семью и гостей.
      А когда пирушки заканчивались, ускользал к себе, забирался в соломенную постель, укрывшись теплым одеялом, еще осенью присланным тетушкой Белой через знакомого коробейника. Он ночевал на псарне, оставаясь наедине с собаками и закованным в клетке варварским вождем. Дикарь переносил холод спокойно. Он зачаровывал Алана взглядом. Полуживотное-получеловек в первую неделю своего пребывания во время кормежки чуть не перегрыз глотку одному из псарей, подошедшему слишком близко. Человек остался жив, но потерял способность говорить. А вождь, казалось, с почтением относился лишь к графским псам, таким же ужасным, как и он сам.
      Его кормление стало обязанностью Алана - один раз в полдень и один раз вечером. Под охраной рычащих собак юноша вносил в клетку котел с мясом и овсяной кашей - единственная пища, которую признавал вождь народа Эйка, - и, отойдя подальше, наблюдал, как тот ест. Это было забавное зрелище, ибо эйкиец имел странные привычки как в еде, так и в обращении с собой. Он не принимался с жадностью за пищу, хотя того пайка, который выделял граф Лавастин, ему явно не хватало. Наоборот, ел с необыкновенным изяществом, с манерами лучшими, чем у большинства дворян, сидевших за графским столом. Если ему требовалось облегчиться (а эту потребность, как казалось Алану, он испытывал реже, чем обыкновенные люди), эйкиец уходил в самый дальний угол клетки - насколько позволяла сковывавшая его цепь. Алан наконец сжалился над ним и стал чистить этот угол каждую неделю, так как никто другой не осмеливался приблизиться к клетке. Вождь смотрел на него, но никогда, даже когда для еды ему освобождали от цепи руку, не нападал. Может быть, потому, что на псарне за Аланом всюду, не отставая ни на шаг, следовали графские псы, не менее зубастые и отвратительные, чем меднокожий вождь. А может, потому, что, имея дьявольскую природу, эйкиец чувствовал ее и в ребенке, рожденном от нечистой силы. Так во всяком случае пробурчал однажды мастер Родлин, но обращался он с Аланом хорошо и никогда не бил, как делал с Лэклингом или другими своими помощниками, если они совершали ошибку или не проявляли достаточно сметливости и рвения. Но кем он все-таки был: рожденным от человеческой женщины и призрака эльфийского вождя или графским бастардом, прижитым со служанкой?
      Вождь народа Эйка, как и полагалось пленнику, без единой жалобы перенес зимние холода и весну. Миновал праздник святой Херодии, прошел день Марианы, первый день весны и первый день нового года, семьсот двадцать восьмого с момента произнесения блаженным Дайсаном Божественной Речи, Святого Слова, за что и прозван был этот святой Провозвестником.
      Однажды в замок прибыл гонец, которого проводили в личные покои графа. Пробыв там два часа, он на новой лошади умчался на юг. По замку начались перешептывания.
      - Так это правда? К нам едет госпожа Сабела?
      - Неужто граф присоединится к восстанию? И принесет ей присягу?
      - Мы будем сражаться против короля?
      - Не нашего короля! Генрих - король Вендара, в Варре он всего лишь наследник своего узурпатора-деда.
      Алан набрался мужества и в день святой Розины (что за неделю до дня Марианы) задал брату Агиусу несколько вопросов.
      - Простите меня, почтенный брат, но должен ли я возвращаться в деревню, когда истечет мой год?
      - Твой год? - Агиус опешил. Он перелистывал страницы Святой Книги, не читая их.
      - Год моей службы. Через две недели будет день святой Эзеб.
      Агиус нахмурился.
      - Если хочешь вернуться, поговори с кастеляншей Дуодой. Это ее компетенция, а не моя. И конечно, решение зависит и от твоей тетушки. Но я не думаю, что граф Лавастин распустит ратников в этом году.
      - Я не хочу домой, - быстро сказал Алан, боясь, что его неправильно поймут. Он не готов был вернуться в Осну и в самом деле хотел остаться. Не было ли это предательством по отношению к отцу и тете оставаться здесь так долго, в то время как его руки были нужны дома? Но они ведь всего только найдут ему другой монастырь. Агиус пристально смотрел на него. Алан задал второй вопрос:
      - Правда ли, что к нам едет принцесса Сабела?
      - Да, это правда, - отвечал Агиус.
      - Но мы не подготовились!.. - Он не договорил. Агиус был занят тем, что подрезал ножом фитиль на масляной лампе и, казалось, не слышал слов Алана. И неудивительно! Кровь Господня! Сюда, в замок Лавас, едет принцесса из рода королей вендарских и варрийских!
      В тот вечер во время общего ужина в зале граф Лавастин встал с места и обратился к своим домочадцам. Речь была краткой.
      - Я получил послание от ее высочества госпожи Сабелы, дочери Арнульфа Младшего, короля Вендара и королевы Беренгарии Варрийской, чьи имена мы неизменно поминаем в наших молитвах. Она шлет нам приветствия и в десятидневный срок будет в Лавасе вместе со своим мужем, Беренгаром Варрийским, дочерью Таллией и свитой.
      Повариха тихо кипела у себя на кухне:
      - Десять дней! Придется послать вас, мои мальчики, по деревням собрать всех поросей и овец. Надо хотя бы голов пятьсот. А где я достану столько вина и эля в это время года, я вас спрашиваю? А зерно? А цыплят? Одной репы надо будет привезти пять телег. Если хоть что-то осталось в погребах!
      Кастелянша и ее люди отправились в окрестности, чтобы добыть провиант и фураж, необходимый для целой оравы слуг. Алан работал от рассвета до заката, перенося туда и сюда различные предметы, доставая что-нибудь нужное, строя новые времянки для слуг. Не было времени для тренировок, не было и занятий у брата Агиуса, Алан же нуждался и в том, и в другом.
      * * *
      Церковный колокол прозвонил, возвещая верующим о начале праздника Всепрощения. Алан поднялся с постели, накормил собак и напился дождевой воды из бочки. Из окна псарни видно было дорогу, ведущую в долину городка Лавас и к храму. Он видел людей - некоторые из них ползли на коленях, другие просто согнулись, третьи сложили руки на груди, и все двигались к церкви. Там брат Агиус должен был провести утреннюю службу, ибо диакониса Вальдрада была больна.
      Как человек, приписанный к конюшням и складам, Алан сначала выполнял свои обязанности, а потом молился. Так и блаженный Дайсан в свое время должен был пострадать за грехи верных, чьим пастырем он был, а потом получил освобождение от земной бренности и сквозь семь сфер вознесся прямо к сердцам Господа и Владычицы.
      Кто-то смотрел на него. Алан обернулся. Это был вождь эйка. Его волосы, белые, как снег, странно светились на фоне потемневших от времени деревянных стен. Интересно, спал ли он когда-нибудь? Алану начинало казаться, что нет.
      Мастер Родлин не отдал никаких распоряжений относительно пленника. Все ушли на службу. Но разве вождь варварского народа не поклонялся богам, пусть даже и ложным? И Алан решил, что будет благочестивым поступком накормить его. Он принес пищу, предназначенную для заключенного, и, пока тот ел, Алан заговорил голосом тихим и спокойным, стараясь не напугать варвара. Он рассказывал о жизни и деяниях блаженного Дайсана и Круге Единства. В конце концов свет истинной веры должен достичь сердец всех тварей Господа. Разве святому Мартину и его сестре, святой мученице Плацидании, не удалось однажды обратить в истинную веру семейство гоблинов с горы Гаренц?
      - В этот день мы вспоминаем о наших грехах, - говорил Алан. Ранним тихим утром голос его раздавался, словно эхо. Он слышал, как его слова переплетаются с рыком собак, грызущих кости. Вождь наслаждался едой, не издавая ни звука. - А затем семь дней молимся и постимся, как это делал блаженный Дайсан в пещерной церкви Саиса, священного города. Эти семь дней мы называем Экстасисом. Когда он покидал этот мир, как и просил в молитвах, взывая об искуплении грехов всех, кто мог только прийти в Круг Единства, очерченный Господом и Владычицей, душа его поднялась сквозь семь сфер, и на утро дня седьмого он вступил в Покои Света. И Господь со Владычицей в милосердии своем приняли его прямо в рай. Написано в "Деяниях святой Теклы", Теклы Свидетельницы, что вся церковь, где он молился, внезапно осветилась светом Божьей милости, таким ярким, что видевшие ослепли и прозрели семь дней спустя. Но блаженный Дайсан уже ушел, пребывая в Покоях Света. В день Преосуществления мы празднуем и веселимся, ибо все можем получить милость Наших Господа и Владычицы.
      Как и собаки, вождь любил недоваренное мясо, доедал каждую крошку и кости. Наконец он поднял голову и облизнул губы. Запах его тела напоминал затхлый запах замурованных пещер, запах камня.
      И он заговорил:
      - Халан!
      Алан удивился, отступив на два шага, но тут же кинулся к вождю и надел на его правую руку цепь.
      - Халан, - проговорил эйкиец, не сводя с него глаз. Его высокий голос напоминал звук флейты.
      "Он пытается перетянуть меня на свою сторону, - подумал Алан. И вздрогнул. - Странное произношение - Халан!"
      - Меня зовут Аланом, - сказал он нерешительно, не уверенный в том, что правильно понял цели пленника. - Я Алан, сын Генриха. А у тебя есть имя?
      Он попытался повторить мимику варвара. Тот обнажил зубы так же, как его собаки, и Алан не мог понять, улыбка это или попытка напугать его.
      - Генрих... Король.
      Алан сдержал восклицание.
      - Король Генрих правит Вендаром и Варре. Как твое имя? Кто правит в землях, откуда ты родом?
      - Кровавое Сердце. Вождь Людей Моря. И я тоже сын. Сын Кровавого Сердца.
      Сын вождя эйка! И несмотря на изумление, смешанное со страхом, Алан чуть не рассмеялся от того, что эйка подумал, что Алан сын короля Генриха!
      Но прежде, чем он успел ответить, собаки, забыв о костях, кинулись к дверям. Вождь запрокинул голову и пронзительно завыл вместе с собаками. Алан зажал уши и выскочил из клетки, посильнее заперев дверь. Собаки словно сошли с ума. Он вбежал по лестнице на помост и увидел то, что его четвероногие подопечные только слышали.
      Это была самая роскошная процессия из всех, что он когда-либо видел. Около пятидесяти всадников, огромное количество пеших слуг. Флаги и вымпелы развевались на ветру, позолоченные солнечным светом. Тележки и фургоны, раскрашенные в яркие цвета, тянулись позади, замыкали процессию конюхи, запасные лошади и странная, огромных размеров клетка на колесах.
      Алан перебрался через ограду, спрыгнул на землю и побежал. Ни разу он не видел и не думал, что увидит подобное зрелище: свиту великой принцессы. Он добежал до замка как раз вовремя, чтобы присоединиться к процессии поменьше, свите графа Лавастина, вышедшей навстречу. Граф был одет в простой кафтан и простые панталоны, как и полагалось в день Всепрощения. Он и его люди шли навстречу кавалькаде госпожи Сабелы и встретили их перед храмом, где собралась толпа прихожан.
      Алан, разинув рот, смотрел на разодетых мужчин и женщин, едущих на великолепных лошадях. Их кафтаны и платья были шиты золотом. Среди шествующих виднелась белая риза епископа, украшенная золотым кантом. На епископском муле великолепное седло, украшенное серебром и бисером. Но всех превзошла великолепием госпожа Сабела.
      Алан узнал ее сразу по золотой диадеме на голове и роскошному золотому ожерелью на груди. Ее одежды были расшиты золотом, пояс украшен драгоценными камнями, сапоги расцвечены золотым шитьем. На поясе висел меч в золотых ножнах. То, что она носила меч, было странным, но не неслыханным для женщины. Алан дрожал от волнения, видя это и желая видеть, какова будет реакция графа. Женщина столь высокого ранга, как госпожа Сабела, опоясывала себя мечом тогда, когда собиралась возглавить войско сама, а не поручить родным. Ее волевое лицо, волосы, зачесанные назад и перевитые золотыми и серебряными лентами, голова непокрытая, как у мужчины, - все это напоминало юноше о Повелительнице Битв, виденной им почти год назад.
      Граф Лавастин церемонно приветствовал ее, но не помог спешиться. Это сделал один из ее вассалов. Затем спешился ее супруг, тучный мужчина, украшенный лишь золотым ожерельем. В свите присутствовало несколько девушек, так укутанных в платки, что Алан не смог отличить среди них Таллию, дочь Сабелы.
      Алан украдкой пробрался через двери, остановившись рядом с бедной Види, занявшей свое обычное место - на коленях перед входом.
      Епископ, с посохом в руках, провела всех в храм. Навстречу вышел брат Агиус и преклонил перед епископом колени.
      - Где ваша диакониса? - спросила епископ.
      - Диакониса Вальдрада больна воспалением легких, ваше преосвященство, отвечал Лавастин. - Она не может сейчас вести службу.
      - Тогда мы повинуемся воле Господа и Владычицы Наших. Вопреки обычаю сей благочестивый брат будет служить нам сегодня вместе с моими клириками и диаконами.
      Почти у самого крыльца, идя во главе процессии из знатных дам и господ, она увидела коленопреклоненную Види. Она подняла посох и указала им на девушку:
      - Кто эта кающаяся, с власами, посыпанными пеплом, и на коленях перед своими ближними?
      Стоя рядом, Алан видел, как дрожали плечи Види. Он хотел подойти ближе, чтобы поддержать девушку, сказать ей, что, конечно же, эта женщина с добрым лицом, с властными, но мягкими манерами, будет менее сурова, чем брат Агиус. Он даже сделал шаг вперед, но был остановлен жестким голосом Агиуса.
      - Сия девица уличена в грехе прелюбодеяния, ваше преосвященство. Она раскаивается в нем и отбывает теперь стодневную епитимью, стоя на коленях пред вратами храма, дабы каждый мог видеть и слышать, как молит она о милосердии Нашу Владычицу.
      - Бедное дитя, - сказала епископ. Она была в возрасте, седоволосая, но крепкая, с румяными щеками, выдававшими железное здоровье. - Не должны ли и мы проявить милосердие в сей день Всепрощения?
      Она вышла вперед и возложила руку на Види, напряженно смотревшую на нее. Толпа вокруг заволновалась при виде проявления жалости со стороны великой госпожи-епископа, к тому же происходившей из весьма знатной семьи.
      - Иди, дитя, - мягко сказала епископ. - Ты должна войти в дом Господа и Владычицы, и да простятся тебе грехи.
      Види готова была зарыдать, но под добрым взглядом пожилой женщины подала той потрескавшуюся руку. Антония взяла ее своей белой рукой, подняла девушку и ввела процессию в храм.
      Агиус шел, склонив голову и пряча лицо, и Алан не мог понять, гневен он или пристыжен.
      2
      Как солдат, не прошедший тренировки, Алан прислуживал в большом зале, у того стола, за которым сидели самые знатные гости. Дуода вспомнила, что впервые заметила его, когда он точно так же прислуживал у стола своей тети в Осне.
      - У тебя превосходные манеры и великолепная осанка, - сообщила она Алану. - Можешь быть виночерпием.
      Конечно, ему не доверили наполнять кубки графа, госпожи Сабелы и других вельмож. У них для этого были свои слуги. Но на него возложили обязанность стоять позади стола и следить, чтобы кувшины, которые разносили слуги, никогда не пустели. Поскольку была Святая Неделя, полагалось есть и пить немного или совсем поститься, как делал брат Агиус, Алан стоял и с увлечением слушал застольные разговоры.
      - Я пограничный владетель, ваше высочество. Мои владения лежат в обоих королевствах.
      - Но большая часть все-таки в Варре, не правда ли? В том числе этот замок и другие самые старые крепости. Ты из рода моего мужа, принца Беренгара, и таким образом - в дальнем родстве с королями Варрийскими.
      - Корона которых теперь принадлежит Генриху Вендарскому. - Граф Лавастин выражался так осторожно, что Алан не понимал, кого он все-таки поддерживает - короля или Сабелу, если он вообще поддерживал кого-либо.
      - Который не имеет на нее права! Я и моя дочь единственные живущие наследники королевского дома Варре, через мою мать, королеву Беренгарию. Я последний ребенок Арнульфа и Беренгарии, чьи имена поминаю каждый день в своих молитвах.
      - Генрих тоже сын Арнульфа.
      - От женщины, которая стала королевой, только в замужестве с Арнульфом. Я законная королева, граф Лавастин, и, когда усилиями моих преданных вассалов верну себе трон, моя дочь Таллия станет наследницей и выйдет замуж за знатнейшего из дворян, меня поддержавших. Варре воскреснет, и не будет больше поборов, установленных королем Вендарским!
      Алан задержал дыхание, слыша, что госпожа Сабела говорит так глупо и неосторожно. А вот граф Лавастин обладал железной выдержкой - ни один мускул не дрогнул на его лице.
      - Вы высказываете крамольные мысли, ваше высочество. Это не понравится королю Генриху, которого благословили преосвященная госпожа-иерарх города Дарра и собрание епископов в Отуне. Генрих всеми признан наследником Арнульфа. Разве вы семь лет назад не примирились с братом перед лицом епископа Антонии Майнийской?
      - Да, тогда мы помирились. Я была молода, а дочь моя могла и не выжить. И лишь спустя годы я смогла вновь ступить на путь справедливости. Благодаря молитвам и мудрым советам все той же Антонии, а также помощи Родульфа, герцога Варингийского и Конрада Черного, герцога Вейландского. Будем говорить откровенно, граф Лавастин. Мне нужна и твоя поддержка.
      У Сабелы был мягкий и ровный голос, но иногда гнев пробегал по лицу, выдавая ее неискренность.
      - Подобное решение принимается нелегко, - отвечал Лавастин. Он посмотрел на Алана, как будто знал, что тот все время подслушивал, и перевел разговор на летние набеги эйкийцев и пленника, взятого им в бою у реки Венну.
      Взгляд графа удивил Алана, и он застыл на месте, пока один из клириков епископа не подал ему знака. Алан вышел из оцепенения и заторопился, чтобы наполнить изящный стеклянный кувшин, и некоторое время был занят.
      На кухне тем временем шел другой спор.
      - Я слыхивал, что пятьдесят штук из этих поросей пойдут на корм твари, которая прячется в клетке, - говорил один из поварят.
      - Помолчи, - оборвала его повариха. - Не нужна нам твоя болтовня. Шинкуй лучше капусту!
      - Я слышал, как оно сопит и щелкает зубами, а один из прислужников без руки. Держу пари, ее ему откусили.
      - Это чудовище!
      - Да нет, всего лишь личный леопард принцессы. Так сказал мне один из слуг у фургона.
      - А сам-то он его видел? Зачем тогда они задрапировали клетку? Зачем держат ее за пределами замка, пряча ближе к лесу. Это колдун.
      - Да замолчите вы! - окончательно рассердилась повариха, затем увидела Алана. - Ты, паренек, за вином пришел?
      Он торопился обратно в зал, держа в руках полный кувшин и чувствуя, что загадки плодятся вокруг него, словно кролики. Чудовище в задрапированной телеге! Впрочем, Алан не знал, что такое леопард.
      Он замедлил шаги за креслом, думая остановиться около графа, но не рассчитал и оказался у стула епископа Антонии. Рядом с ней сидела болезненная и тихая девушка, как он понял, Таллия, дочь Сабелы и Беренгара. Алан исподтишка изучал ее. Уже не девочка, она еще не казалась и женщиной. Почти не похожа на отца и мать. На плечах ее лежал льняной платок с вытканными на нем золотыми львами на белом фоне, подчеркивавший ее бледность и скрывавший волосы. Золотое ожерелье вокруг тонкой шеи казалось массивным и тяжелым, больше походило на тюремную цепь. Люди благородных кровей воздерживались от мяса в день Всепрощения. Овощи и рыба лежали нетронутыми на ее тарелке. Она ела только хлеб, хотя дважды прикладывалась к чаше с вином, предложенной заботливой Антонией. Рядом сидел принц Беренгар, он с аппетитом ел и пил.
      Наконец бледная девушка склонилась к епископу и заговорила:
      - Почему господин мой отец не может соблюдать Святую Неделю по-божески?
      Антония ласково коснулась ее руки.
      - Никогда не говори так, дитя мое. Все мы должны принимать ношу, которую Господь и Владычица дают нам.
      - Мой господин отец - дурак, - прошептала Таллия и густо покраснела.
      - Не говори так, дитя мое. Он простоват, но разве не сказано в Святой Книге, что простые духом ближе к Господу?
      - Вы слишком добры, поэтому так говорите, - отвечала Таллия, с сожалением глядя на то, как принц Беренгар громко потребовал вина. Госпожа Сабела делала вид, что не слышит громкого голоса супруга.