- Жаль, что из фильма эту сцену вырезали.
      - Я тоже так подумала. Но дело в том, милый, что тебе лучше не задаваться вопросом, кто я... Дверь закрыта на замок?
      - Не уходи от разговора, Вивьен.
      - Сожалею, солнышко, но я очень замкнутая натура. Даже слишком.
      Я пошел закрыть дверь и повернул ключ. Несколько скованные, мы вернулись в комнату. Вивьен тотчас же упала в кресло. Стараясь не смотреть на меня, она подняла ноги и положила их на край кресла. Низ ночной рубашки вначале натянулся на коленях, затем соскользнул на бедра, ничего больше не скрывая.
      - Еще один способ сменить тему разговора?
      - Дорогой, это и есть предмет разговора.
      Она медленно развела ноги, вжимаясь коленями в подлокотники кресла. Улыбаясь, она следила за моей очевидной реакцией.
      - Тебе хорошо видно?
      Внезапно я ей дал пощечину тыльной стороной руки. У неё перехватило дыхание, она воздела для защиты руки, скрестив их.
      - Нет! Я прошу тебя! Нет!
      - Ужасно, голубушка, но я должен тебе по меньшей мере дюжину. Ты помнишь Майами? Будучи папиной подружкой, ты поставила мальчишку на место! Как ты осмелилась задать ему взбучку, зная, что он не станет защищаться и никогда ничего не скажет?
      - Пит, это было так давно!
      - Но такое не забывается. Можешь представить, какое у меня осталось впечатление.
      - Пит, дорогой, прошу тебя...
      Она так жалко извивалась, у неё был столь испуганный вид, что я опустил руку. Но её раздвинутые ноги выглядели столь многообещающе, что я должен был побороть себя, чтобы не подойти и тотчас там не пристроиться.
      Я грубо скинул её ноги и опустил рубашку, чтобы скрыть соблазн.
      - Дорогуша, ты приглашена сюда заменить Карен. И ты устраиваешь тут рекламу, чтобы поторговаться. Это превратило сцену в рынок, не так ли?
      - Господи! Пит! Я здесь не для торговли чем бы то ни было! Я люблю тебя!
      - Ты меня любишь? У меня создалось впечатление, что ты путаешь меня с отцом, девочка. Разве не ты кричала однажды, что мне не достичь и половины того, что есть в нем?
      - Да, но я...
      - И разве не ты заставила меня сказать, что моя мать - дерьмо? Крикнуть тебе это вслух?
      - Да, да, да, Боже! - подтвердила она, гнев заставил её забыть страх. - И я была девчонкой на содержании у твоего отца. Девчонкой, уже пристрастившейся к бутылке. Той, которой он обещал жениться, как только разведется!
      - И ты поверила?
      - Я хотела верить. До того дня , как ты вошел ко мне в номер.
      - И что?
      - А то, что это стало концом между мной и ним.
      - Надо же. Жаль, что ты тотчас не поставила меня в известность, Скарлетт.
      Она бешено затрясла головой.
      - Нет. Я не хотела, чтобы ты получил меня такой, какой я была. Девчонкой ни с чем. Девицей легкого поведения. Были и другие причины. Я должна была стать кем-то другим. Кем-то, кого ты смог бы полюбить.
      - Вот что называется благородным порывом, - сказал я, прижимая руку к сердцу. - Ты знаешь, меня прошибла слеза.
      - Пит, - застонала она, - не говори так.
      Она поднялась, приблизилась, тотчас прижалась ко мне, и я увидел в её глазах слезы.
      - Ты хотел знать обо мне все, не так ли? Хотел правды. А теперь, когда ты её знаешь, ты находишь её слишком тяжелой, чтобы верить? Верно?
      Доктор Эрнст сочувственно смотрит на меня. Он вновь стал венской нянькой, псевдогангстерский облик исчез.
      - Аch, so, - шепчет он. - Трогательная сцена. Очень волнующая.
      - Я противоположного мнения, господин председатель, - запротестовал Ирвин Гольд. - Хотите, я скажу вам то, что думаю? У этой дамы так же помутился рассудок, как и у моего клиента.
      - Естественно. Безумие, если можно так выразиться, связывает. Тем не менее она тронула мое старое сердце, мэтр. Подумайте только, что на заре своей жизни этот восторженный ребенок, птичка в золотой клетке...
      - Господи председатель, золотая клетка - номер с окнами во двор в третьеразрядном отеле в Майами. А эта маленькая шлюха, уже отведавшая спиртного, старается разорить одержимого демоном агента по недвижимости, который предлагает ей все, что она пожелает, включая "бьюик", у которого на счетчике нет и пятнадцати тысяч миль.
      - Но которая находит упоение в любви к мужчине высшего сорта.
      - Какому мужчине? Боже, где вы его видите! Это же пятнадцатилетний мальчишка. Жалкий школьник с футбольным мячом в голове и неудержимой эрекцией.
      - Но рослый и сильный, способный на большее, чем его сверстники, мэтр. Прекрасный принц для этой Золушки. Источник её вдохновения. И как только пересеклись их пути, она переменилась, обреченная на прозябание, решила высоко взлететь. Я нахожу это достойным умиления.
      - Я мог бы согласиться с вами, господин председатель, если бы эта шлюха умерла в своей постели от коклюша или не знаю какой ещё болезни, убившей девушку в "Истории любви". И если бы она носила фланелевую сорочку и сжимала библию, испуская свой последний вздох. Но если иметь в виду, что она умерла от пули 38 калибра в ванной комнате обвиняемого и была одета как звезда порнофильма, я не способен разделить ваши чувства.
      - Не я здесь обвиняемый, мэтр.
      Гольд быстро крутится на месте и встает лицом ко мне.
      - Ну что, Хаббен, может вы нас немного просветите? Эта шлюшка с Фледжер стрит столкнула вас с пути ударом сапога столь сильно, что вы пали ниже некуда. Тридцать лет спустя она чудесным образом объявляется в вашем отеле в Копенгагене, Бог весть откуда. Светская дама. Богатая. Начитанная. И, кажется, единственная вещь, которая сидит у неё в голове с давних пор, это как вы с ней взявшись за руки идете по дороге к заходящему солнцу. Давайте, Хаббен, объясните нам. Что произошло?
      Что произошло? Боль детства. От рождения, распустившаяся как ядовитый цветок в том месте, куда медик страховой компании постоянно стучал пальцем... "- Duodenum, - твердил - стресс действует, как наждачная бумага". И как он был прав! Теперь наждачная бумага перешла в атаку на все тело. Прилив, отлив. Прилив, отлив. Боль как волна, невыносимая в прилив и чуть отпускающая в отлив.
      Вот что тут происходит, мэтр. Ну что, вы довольны?
      - Оп - ля! - восклицает Вивьен.
      Я открываю глаза. Занавеси сведены не полностью; бледное датское солнце просачивается сквозь них. Вивьен стоит рядом с кроватью и наблюдает за мной. Ее ночная рубашка на полу, рядом с моим одеялом. Она спрашивает:
      - Ты позволишь воспользоваться твоей зубной щеткой.
      - Боже! После подобной ночи ты спрашиваешь позволения?
      - Простая вежливость. Знаешь, у тебя действительно помятый вид. Вся страсть ушла.
      - Не совсем.
      - Приятно слышать, чудо мое. У нас в запасе длинный день.
      - Боюсь, что нет. Я здесь по делам, а дела уже закончены.
      - Те, что связаны с Грандалем, а не со мной.
      - У меня забронировано место на самолет в полдень, рейс на Нью-Йорк.
      - Но заказ можно изменить. Ты ведь знаешь, что я лекарство, в котором ты уже давно нуждаешься, дорогой. И лечение только началось.
      - Сожалею, Вив. Невозможно.
      - Мучает совесть?
      - Называй это как хочешь.
      - Ты хочешь заставить меня поверить, что действительно напичкан всеми этими религиозными заповедями и псалмами, который твоя дрожайшая матушка заставляла тебя петь? А слюнявые поцелуи, которыми она одаривала тебя, когда ты шел в воскресную школу? Но теперь, Бубба, ты взрослый мальчик.
      - Это я давно знаю.
      - Потому ты наверное не думаешь, что Богу нечего больше делать, как считать твои смешные грешки, а?
      - Ты хочешь посмеяться.
      - Боже мой, я всего лишь хочу, чтобы ты ответил мне с большей убежденностью.
      Ужасно, но она меня возбуждала. Не только потому, что стояла передо мной совершенно нагая, великолепная Церера, радостно ожидающая изнасилования, но ещё и потому, что мы кажется настроены на одну и ту же эмоциональную волну. Я дошел до того, что полюбил её сарказмы - живые, грубые, молниеносные; легкость слов скрывает трудность чувств.
      Я поднимаюсь, усаживаюсь на край кровати.
      - Вив, кроме смеха...
      - Кроме смеха, дорогой, я думаю, что достойна того же, что и Карен. Или Рапунзель.
      - Рапунзель?
      - Да. Не прошло и двух недель. Очаровашка из Лондона с гнездышком любви на Керзон стрит. Малышка с накладными волосами.
      - Кристел! Как, черт возьми, ты можешь быть в курсе?
      - Близость. Нью-Йорк, Париж, Лондон, - куда едешь ты, там и я. Я удивляюсь, что ты никогда не чувствовал моего дыхания за спиной.
      - И ты все время была так близко от меня?
      - Иногда так близко, что если бы ты обернулся, то погрузился бы в мой взгляд.
      - Тогда почему ты ждала до сих пор, чтобы появиться?
      - Потому, что необходимо было дождаться удобного момента и места действия. Потому-то ты был далек, так далек от твоей обожаемой женщины пожирательницы мужчин. Потому-то ты и кончил тем, что понял - она была больше, чем пожирательница мужчин.
      - Но те два дня, что я провел с Кристел...
      - Нет, ты ещё не был вполне готов. Она слишком походила на девушку, на которой ты женился. Миленькая, маленькая, кокетливая. О! Конечно, ты чувствовал себя бубновым тузом, но всегда прикупал одно и тоже. Для меня это не годилось. Но когда ты открыл, что Карен нашла отклик в твоей душе, настал час моего появления.
      - Черт побери, я начинаю думать, что ты пустила Карен по моему следу в Тиволи, как приманку.
      - Нет, она просто была там. И не будь там её, ты бы подцепил другую такую же девицу на следующем повороте тропинки. Ибо ты созрел для подобного типа девиц, дорогой. Моего типа. Не маленьких Джоан, требующих от мужчины всего, но солидных, высоких, страстных, желающих лишь знать, что нравится повелителю для наслаждения, и дарующих это ему.
      - Слова члена Движения свободных женщин.
      - Это я говорю, Вивьен. Я люблю кружевные бюстгальтеры, восхитительные вещи, разложенные в этом комоде. И хочу сделать тебе честное предложение. Ты сейчас позвонишь в авиакомпанию и аннулируешь свою бронь. Ты перенесешь её на более позднее время, а я начну день, предложив тебе настоящий гаремный спектакль. Ты будешь султаном, а я - гаремом. Я смогу показать тебе все способы и движения, до тех пор, пока ты не найдешь то, что больше всего тебя возбудит. А между делом, каждый раз, как твое напряжение возрастет до предела, я немедленно займусь его понижением. Что ты на это скажешь?
      - Ты прекрасно знаешь. Будем практичны, Вив. У меня в Нью-Йорке дела, которые меня беспокоят. И к тому же в Лондоне - многословная машина типа Винс Кенна, чтобы ставить палки в колеса и портить все дело. Не говоря о жене и сыне, который ждет меня к обеду этим вечером в Нью-Йорке.
      - Есть старая китайская пословица, которую я дарю тебе. Настоящая причина стоит тысячи ложных предлогов.
      - Я сейчас попрошу принести завтрак, Вив, а затем мы распрощаемся.
      - Ладно, посмотрим. Не шевелись, оставь мне воспоминание о тебе вот таком. Какова истинная причина, Пит?
      - Вив, все великолепно. Ничего не порти.
      - Великолепно, становится ещё лучше с каждым мгновением. И это не я порчу.
      Я прошел в ванную комнату под душ, вывернув до конца кран холодной воды. Вивьен наблюдала за мной издали, затем приблизилась. Ледяные капли брызнули на нее. Она вскрикнула, отступила назад и вдруг безумно расхохоталась.
      - Бойскаутовское воспитание! Невероятно! О, мой бедный испуганный и несчастный малыш!
      На бюро надрывается телефон, но никто не снимает трубки. Я не могу. Эрнст и Гольд, кажется, оглохли. Присяжные как будто остаются погруженными в кому.
      Это хорошо. Ник был здесь в самом начале, он может позвонить и спросить, что значит вся эта история, а у меня совершенно нет ни малейшего желания объясняться с ним. Ни теперь, ни потом.
      Звонок замолкает. Браво. Но ужасное видение, уже бывшее раньше, вновь всплывает у меня в мозгу. Ник стоит на пороге ванной комнаты, направив револьвер на Вивьен Дэдхенни. Ник противостоит Немезиде его семьи, слепо мстит ей. Никто другой не имеет ключа от квартиры. Никто другой не знает, где спрятано оружие. Если я не тот, кто стрелял...
      Я замечаю, что Гольд что - то говорит.
      - Я спросил, готовы ли вы отвечать.
      - Оставьте свои вопросы, Гольд. Я хочу сознаться в преступлении. Я убил её. Это все.
      - Давайте, Хаббен, прекратите игру.
      - Послушайте, я признаю свою вину. Не этого ли вы хотели?
      - Ну, не совсем! Вы отлично знаете, что вы уже признаны виновным. Вопрос, оставшийся открытым, - почему вы убили её.
      - Потому, что она раздражала меня.
      - Вот-те на! Но вы не убивали других женщин, также раздражавших вас, не так ли? Вашу жену, например, до того, как вы развелись? Ни одну из тех милашек, трущихся задом о ваше бюро и считающих, что нет более великолепного мужчины в мире со времен его сотворения?
      - Нет.
      - Что означает некую специфичность случая с Вивьен, не так ли?
      - Да.
      - Отлично. Два откровенных ответа сразу. Теперь посмотрим, как вы ответите на такой вопрос. Почему она была специфичным случаем, Хаббен?
      - Вы видели её во всей красе, Гольд. Она не искала мимолетных приключений. Она хотела большего. Значительно больше того, что я готов был ей предложить.
      - Неужели любовь?
      - Называйте как хотите.
      - А если я не хочу, вы не можете этого сделать, как в любительских фильмах, по которым вы нас провели.
      Я умоляюще протянул руки к психиатру.
      - Господин председатель, если мой собственный адвокат отказывается верить моим показаниям...
      - Господин председатель, - яростно запротестовал Гольд, - если мой клиент воображает, что его гротескные историйки что-то доказывают...
      - Секунду. Секунду.
      Герр доктор жестом заставил нас замолчать и поглубже засел в свое кресло. Затем обратился к Гольду.
      - Вы, конечно, понимаете, мэтр, что то, что вы называете любительскими фильмами, в действительности воспоминания обвиняемого, вызванные его доброй волей и без всякой попытки нас обмануть.
      - Согласен, господин председатель. Но есть ведь и память подводит, мешая жизнь с дурной мелодрамой. Как в фильмах категории Б. Судя по последним фрагментам я просто констатирую, что он не хочет видеть того, чего не желает видеть.
      Доктор задумался. Потом кивнул.
      - Да, ваша теория не безосновательна. Вне всякого сомнения, состояние, в котором он находился до появления на сцене Вивьен, заставляет серьезно задуматься. Чрезмерное напряжение, осложненное алкоголем и авитаминозом. И все это замыкается на взрыве сексуальной активности. Эпизод может быть травмирующим. Он мог проистекать из воспоминания, бывшего большей частью желаемого. Да... Как вы говорите, мэтр, дурная мелодрама, огромная порция желаемого на хрупкой основе реальности.
      - Высказанное столь высоким авторитетом предположение, господин председатель, меня устраивает, - ответил Гольд, кошмарный пожиратель дерьма. - Оно позволяет мне также предположить, что в некоторых сценах мой клиент продемонстрировал...
      - Нет, нет, мэтр. Я могу уверить вас, что все предшествующие сцены были отображением реальности. Без преувеличений или преуменьшений. Условия, провоцирующие травму, существуют лишь в присутствии Вивьен. Для него эта сцена отмечена началом кризиса. Первое фатальное выражение желаемого, принятого за реальное.
      Вивьен смотрит, как я раскрываю на постели чемодан и принимаюсь укладывать пиджаки и брюки.
      - Итак, все? Это конец? Полный разрыв?
      - Полный.
      - Но ведь ты не обязан улетать полуденным рейсом. Есть ещё один в шесть часов. Нам останется почти весь день.
      - Ты хочешь меня погубить? Ты же слышала, как я звонил своей жене вчера вечером.
      - Прекрасно слышала. И это мне совсем не понравилось , Пит. Ни один мужчина вроде тебя не должен так трусить.
      - Я вовсе не трушу, у меня обычная дипломатия.
      - Ты позеленел от страха. Ты вспотел от вины. Как малыш, пытающийся лгать своей маме, спрашивающей его о грязных пятнах на ковре.
      - Вив, не будь одиозной.
      - Ты, несомненно, хочешь сказать, не будь серьезной? Потому что, откровенно, что нам даст, если кто-то из нас станет воспринимать вещи всерьез?
      - Хороший вопрос.
      - Тогда я жду такого же ответа.
      Я ничего не отвечаю. Верхние ящики пусты, я поворачиваюсь к комоду.
      - Можешь ли ты отрицать, что провел два лучших дня в своей жизни? спросила Вивьен. - Самые роскошные и восхитительные?
      - Ну что ты, Вив. У меня были приятные моменты и до этого.
      - С женщиной? С какой женщиной?
      - Я не делаю записей. У меня нет маленькой красной книжицы, полной плюсов и минусов.
      - В таких случаях говорят, - жаль? Слишком быстро для такого большого и крепкого типа как ты.
      - Но ужасно грустно. Вив, ты действительно веришь, что я хочу вот так тебя оставить?
      - Да.
      - Ты отлично знаешь, что нет.
      - Я знаю слишком многое. Я знаю, что сейчас ты ведешь себя, словно кол проглотил. Ты полон благородных решений. Никогда больше, говоришь ты. Это фантастично, но, в конечном счете, подобного рода шалости рискуют войти в привычку.
      - Ты говорила, что не будет ни слез, ни упреков. Почему не продолжить в том же духе?
      - Потому, что один из нас должен найти смелость переступить через это. И не думай, что я хоть на миг верю в твою болтовню о грусти. Ты одинаково запрограммирован на раскаяние и грехи. Знаешь ведь, они неразделимы. Грусть? Папуля, в этот самый момент ты наэлектризован восхитительным чувством виновности.
      - В самом деле. И каждый раз, как только я перестаю быть электризованным собственной виновностью, ты будешь счастлива перезарядить мои батареи.
      Она издала странный звук, смесь нервного смешка и перехваченного дыхания.
      - Я презираю тебя, дерьмо!
      - Неправда.
      - Да, это неправда. Я люблю тебя, грубый садист. И прошу тебя сказать вслух, что ты любишь меня.
      - Да.
      - Что да?
      - Я люблю тебя. И эти два дня были действительно фантастическими.
      - Эротическая мечта всех бойскаутов?
      - Нет, больше, гораздо больше.
      - Это что, много? Будем серьезны. Объясни мне.
      - Согласен. Когда я с тобой, я перевоплощаюсь. Я становлюсь квинтэссенцией самого себя. Широко открытым настежь и всепоглощающим. Познаю все, что со мной происходит. Становлюсь гигантским алчным и чувственным нервом.
      - И это действительно так. Я схожу за дозой ЛСД.
      - Вот потому - то, дорогая, я и прекращаю подачу тока. Слишком опасно, рискуешь оказаться разгуливающим по потолку вниз головой.
      - А кто сказал тебе, что не этим ты сейчас занят? Просто новая доза меня вернет тебе уверенность.
      - Знаю я, и ты знаешь: наши два дня кончились. И не будет их для нас больше никогда.
      - О! Ни за что!
      - Вив, будь разумна.
      - Я очень разумна. Это не я веду себя так, будто мы вместе открыли нечто ужасающее и я должна быстро ретироваться. А то, что ты называешь прекращением подачи тока, я называю просто отключением. И перенести такого не могу. Как ты можешь так быстро отключиться? Вспыхнул - и погас. Как чертов электрокамин с автоматическим регулятором.
      - Поверь мне, семья и положение - самые сильные регуляторы.
      - Разве я пытаюсь оторвать тебя от семьи, от твоей работы? Ты отлично знаешь, что нет.
      Это правда, и я это знаю.
      Играя в открытую, она тотчас предложила иное решение.
      - Все, чего я хочу, Пит, это взаимопонимания, чтобы мы пришли к согласию. Никогда я не постучусь в твою дверь, если буду знать, что ты не один. Но если я постучусь, ты должен впустить меня.
      - Дорогая, моя дверь находится в Нью-Йорке. В шести тысячах километров отсюда.
      - Где бы она ни была.
      Она смотрела, как я открываю нижний ящик, набитый бельем.
      - Что за восхитительные вещицы! Но ты не можешь взять их с собой. Потому что все белье под твой размер. С интересными пятнами и следами губной помады. Это тебя выдаст.
      - Если не сказать хуже.
      - Тогда оставь все у Герды перед отъездом в аэропорт. Она сможет переслать по надежному адресу в Нью-Йорк, со всеми вещицами, купленными тобой для жены.
      - Она должна переслать их к Кенне.
      - Ну? Ты хочешь сказать, что все предусмотрел? И для этого ты сделал такие дорогие подарки своей жене?
      - Ты лукавишь.
      Она широко раскрыла глаза и заморгала ресницами.
      - Я? О! Рэт Батлер, что за гнусным льстецом вы стали!
      Ирвин Гольд ликует.
      - Вы внимательно следили за этой сценой, господин председатель? За возней с бельем? Вот что называется раскрыть себя. Неотвратимое свидетельство того, что присутствующий здесь мистер Мускул имеет обыкновение переодеваться травести.
      - Верно, мэтр.
      - Верно?
      Я хотел рвануться, но боль сковала меня и я едва смог говорить. Создалось впечатление, что эти инквизиторы трут все мое тело наждачной бумагой.
      - Вы осмеливаетесь заявлять, что столь беспочвенное обвинение верно?
      - Ах, Пит, Пит, диагностика - не обвинение, одумайтесь. Но то вызывающее белье, о котором вы сейчас поведали, было вашего размера.
      - Так же как Вивьен. И Карен. Это на них вы видели его надетым.
      - Тоже верно. Но не забывайте, что вы теперь восстанавливаете воспоминания, которые бессознательно изменяете под тот образ, который хотите создать.
      - А то, что желаете видеть вы, - так это меня, предстающего в женском одеянии.
      - Вы находите это трудным для восприятия? Бессознательное перевоплощение, восходящее, вне всякого сомнения, к заре человечества? К доисторической эре, когда впервые одежда соотнеслась с полом?
      - Я нахожу это омерзительным. И не думал, что мой адвокат знает, что такое лжесвидетельство.
      Гольд взорвался.
      - Послушайте, Хаббен, вы приплели Карен для того, чтобы столь здоровая бабища как она облегчила вашу тягу к переодеванию. Вы покупаете нижнее белье, делаете это впервые в своей жизни. Оставляете его у себя после того, как Карен ушла. Потом пересылаете его к себе. Если вы не считаете это солидным доказательством, хотелось бы знать, что за козыри у вас в рукаве, чтобы его опровергнуть!
      - Не в рукаве, Гольд. Здесь, на краю этого ряда восковых фигур.
      Гольд повернулся.
      - Моя жена?
      - Моя бывшая жена. Заставьте её сказать правду, и вы увидите то, что вы называете солидным доказательством для мужчины вроде меня.
      - Господин председатель, - запротестовал Гольд, - я не понимаю, почему моя жена...
      - Истина, мэтр. Истина превыше всего.
      Герр доктор нежно посмотрел на Джоан, сидевшую с покорно сложенными на коленях руками.
      - Дитя мое...
      Джоан грациозно поднялась; она некогда получила в школе приз за успехи и так и осталась лучшей ученицей.
      - Господин председатель?
      - Не могли бы вы описать интимные детали отношений с обвиняемым? Это вас не очень затруднит?
      - Нет.
      - Началось все...
      - Чуть спустя после его прихода к Макманусу и и Нэйджу в качестве редактора отдела художественной литературы. Оказалось, я к нему неравнодушна. Каждый раз, когда меня вызывали в его кабинет, я чувствовала, как переворачивается все внутри и дрожат руки.
      - Он был так хорош?
      - Ну да, господин председатель, он был рослым, крепким, да и красивым мужчиной среди толпы невзрачных и хилых. Он был воспитан, образован и, видя, как он выслушивал глупости Чарли Макмануса, становилось очевидным, что в издательском доме он станет незаменим. В общем, прекрасная кандидатура для любой девственницы с её полным незнанием мира.
      - Ах! Как ему легко было выбирать!
      - Чтобы быть точной, господин председатель, я должна признать, что с самого начала атакующей стороной была я.
      - Он сопротивлялся?
      - Не очень. Как - никак, я была не лишена очарования. Не такой zoftik как сейчас, но тем не менее красотка. И главное, у него не было союзников, чтобы поддержать его сопротивление. Ни в семье, ни в окружении. Не было надежных друзей.
      - Не было друзей совсем?
      - Ни одного. Деловые связи, коллеги в издательстве, члены спортивного клуба - и это все.
      - Дурной знак.
      - Тогда я так не думала. Мне не нужны были соперники, я хотела получить его в полное свое распоряжение. Когда его семья заявила, что не приедет на свадьбу, я привела в полное расстройство свою мать, выразив глубокое удовлетворение.
      - Вы никогда не были знакомы с его родителями?
      - Никогда. Тем не менее на протяжении нескольких лет я посылала им к Новому году открытки с Ханукой. В конечном счете обвиняемый застал меня врасплох и был взбешен. Ему не очень-то нравилось, что я еврейка. В нашем кругу это сходило, но он не желал выставлять мою национальность родителям.
      - Аch, so. Но вначале вы не предполагали, что столкнетесь с подобными трудностями?
      - Ну что же, скажем так: я закрывала глаза на некоторые факты.
      - Например?
      - Вначале он был несколько скуповат. Я не знала, что скупые на деньги люди скупы и на чувства. Они рассматривают щедрость в любви как своего рода чаевые.
      - А за исключением этого знака опасности?
      - Кроме того, в первый период нашей совместной сексуальной жизни появился тревожный симптом. Крайне тревожный, когда я вновь вспоминаю это. Я должна признать, что обвиняемый пытался научить меня...скажем так, большей активности.
      - Он не достиг этого?
      - Ни малейшего успеха. Поэтому мы впервые поговорили открыто, и он сознался мне, что никогда в жизни он не спал с ... как бы это сказать? С непрофессионалкой. Половую жизнь он начал с шестнадцати лет, с несколькими приятелями из колледжа, членами команды регбистов. Они делили пухленькую подружку, бравшую с них по доллару за свою любовь. Восемь дней спустя, взбешенная тем, что ни один парень ею больше не интересуется, она обвинила их в коллективном изнасиловании. Дело закрыли, как только узнали о деньгах. Что больше всего поразило обвиняемого, так это то, что его мать чуть не хватил удар, а отец, напротив, был весьма доволен, что он утратил девственность. Он отпраздновал это и подарил роскошное охотничье ружье, о котором уже давно мечтал обвиняемый.
      - Символично.
      - Символично почти также, как и имя, данное ему отцом. Как бы там ни было, обвиняемый переспал затем с немалым числом женщин, но все они были профессионалками. Оказавшись перед миленькой девственницей, он не знал, что с ней делать.
      - Классическая проблема.
      - С классическим решением. В следующий раз я сыграла роль шлюхи, как он любил. Подобающее ночное одеяние, некоторое покровительство, ну и все такое. И я действительно сделала все, что делают эти женщины, разве что не потребовала денег и не убедилась, что он не заразен, прежде чем он снял штаны.
      - Эта роль не отвращала вас?
      - Напротив, я и позабавилась, и возбудилась. Как и обвиняемый.
      - Итак, эксперимент оказался удачен?
      - Абсолютно.
      - А затем?
      - Мы так и продолжали. На протяжении многих лет.
      - Были ли у вас иные связи: духовные, эмоциональные?
      - Ну да, мы беседовали. Обменивались мнениями. Мы одинаково смотрели на многие вещи. А он был для нашего сына терпеливым и любящим отцом. С Ником он был совершенством. В нашем кругу большинство отцов рассматривают детей как нагрузку. С обвиняемым не так. В действительности это он занимался воспитанием сына.
      - А это не вызывало у вас конфликтов?
      - Иногда. Но они не были серьезными. То, что смущало немного, - это крайне восторженное отношение обвиняемого ко всему, что касалось Ника. Он не переставал восторгаться его будущими качествами. Мощный охотник, крутой военный, все эти штучки. Но каковы бы ни были наши конфликты...
      - Да?
      - Мы всегда могли решить их в постели. Без размолвок и осложнений.
      - Много лет подряд, да? Но наступила перемена?
      - Да. Что-то вроде охлаждения отношений. Обвиняемый выполнял свои супружеские обязанности без прежней живости, а затем, чтобы оправдать свое уклонение от них, стал ссылаться на усталость, перенапряжение, все эти физические причины, кажущиеся достаточно логическими, чтобы быть убедительным. Когда отговорки начали звучать фальшиво, он стал прибегать с более изощренным методам: вызывал на ссору и затем запирался в башне из слоновой кости, где все линии связи были порваны.
      - И каким было ваше заключение?
      - Самое очевидное. Другая женщина. Но я не была в этом уверена. Не совсем. И вот три года назад после его возвращения из Европы все мои сомнения развеялись.
      - У вас было доказательство его неверности?
      - Я получила доказательство, что совесть у него нечиста: роскошный набор нижнего белья, купленный в Дании во время поездки.
      - Но подарок, дитя мое...
      - До тех пор он неизменно привозил флаконы духов. А тут внезапно предложил мне этот ассортимент, тщательно подобранный, из шелка и кружев, стоящий целое состояние. Для меня это могло означать только одно. Тем более...
      Я позвонил в дверь и расправил плечи, готовясь вновь противостоять полярному холоду. Джоан отлично выглядела, когда я отправлялся в свое турне Париж - Лондон - Копенгаген, но охладела по возвращении, и самое ужасное мой экстравагантный подарок - более 780 долларов на таможне - понизил температуру ещё градусов на двадцать. Не говоря прямо, она дала мне понять, что это как букет цветов, принесенный неверным мужем своей жене по возвращении из борделя. Обстановка в доме после трудового дня наводила на мысль о том, какова может быть жизнь под открытым небом Антарктиды.
      Еще хуже, Офелия не пришла открыть, и я должен был в ярости шарить по карманам в поисках своих ключей.
      Из квартиры не доносились шаркающие шаги Офелии, направляющейся к двери.
      Ник, мой изысканный бармен, не стоял перед десертным столиком в столовой, где он обычно ждал моего прихода, чтобы приготовить питье.
      Джоан тоже не было видно.
      Квартира показалась мне столь же таинственно покинутой, как и "Мария-Селеста".