СТЕНЛИ ЭЛЛИН
      Свет мой, зеркальце, скажи...
      Меня предупредили об открывшейся язве.
      Там, заявил медик из страховой компании, ткнув своим пальцем "туда", в двенадцатиперстную кишку. Нервное напряжение действует на нее, как наждачная бумага. Отдохните. Успокойтесь.
      Потому в тот момент я не слишком удивился резкой боли "там", будто всю мою желчь собрали в шприц и вкололи в это самое уязвимое место.
      Но как, черт возьми, можно оставаться спокойным с этой непонятной пороховой вонью в ванной комнате? И этой полнотелой совершенно неподвижной женщиной, видимо, убитой из лежащего рядом с ней револьвера?
      Мой револьвер!
      Господи Боже!
      Из проигрывателя в гостиной к моему ужасу продолжала звучать "Carmina Burana" Карла Орфа, наполняя пространство музыкой. Хор с воздетыми пивными кружками восхвалял полнотелых женщин и оглашенно вторил тенору.
      Бедный Карл Орф! Слишком пронацистский для моей жены, в девичестве Джоан Береш, дочери Джулиуса Береша, владельца крупной химчистки на углу Бродвея и 90-ой улицы, обслуживающей за 24 часа.
      Ты помнишь эту забавную сценку? Ты её воскрешаешь вновь, заткнув ладонями уши.
      - Пит, прошу тебя, прекрати!
      - Ты это просишь из-за Дахау? Орф - композитор. Он не убивал евреев.
      - Я знаю. Заткни его.
      - Ты преувеличиваешь и устраиваешь театральные сцены.
      - Это право семитки. Итак, прекрати это или я пну твой чертов проигрыватель ногой.
      Я выключил музыку.
      - Иногда я спрашиваю себя, почему ты вышла замуж за shegetz.
      - Потому что ты тогда прекрасно целовался.
      Неисправимая шлюха. Это не истинная причина. Она желала произвести на свет shegetz сама. Высокого крепкого блондина с голубыми глазами, вылитую копию папы Пита. Внутри - Моисей Меймонид, а снаружи - Пит Хаббен.
      И она добилась своего, произведя на свет Николаса, нашего бесподобного сына. И она пожрала бы его, истинная "мамаша идиш", если бы его не охранял заботливый отец.
      Olim laсus colueran, - пел тенор.
      - Хватит! Довольно! Заткнись! - закричал я.
      Воцарилась гнетущая тишина.
      Непонятная тишина в доме и на улице.
      Ах, если бы сейчас по мановению волшебной палочки смогли исчезнуть труп и пистолет...
      Я узнал револьвер, но не узнавал женщины.
      Тем не менее, весь вспотев от волнения, с разрывающимся сердцем, я признавался себе, что между нами были какие - то отношения, ибо останки дамы лежат в моей ванной комнате, в закрытой квартире, стоящей на телеохране закрытой сети Шеридан Сквер, в Гринвич Виллидж, а она полураздета, следовательно, не могла прийти в таком виде с улицы.
      Подчеркнул множественное число: отношения...
      Нет, она женщина видная: высокая, белолицая, с длинными черными как смоль волосами, подведенными тушью глазами, накрашенными ярко-розовой помадой крепко сжатыми губами, на теле скандальное нижнее белье, воскрешающее вкусы борделей Бель Эпок: черный кружевной бюстгальтер с дырочками для сосков, черные подтяжки для черных же чулок, черные туфли на десятисантиметровой шпильке.
      - Боже, когда последний раз я такую обувь видел в витринах?
      И все нижнее белье из черной кисеи.
      Черное, розовое и белое. Меловая фигура, как гейша. Обтянутые тканью бедра почти ослепительной белизны. И красное. Струящаяся по пластмассовой перламутровой бельевой корзине кровь, а на плиточном полу - лужа. Капли крови блестят в мягких складках уголков рта, опущенных к подбородку.
      Да...
      Ее поза позволяет предположить, что убийство произошло в момент молитвы. Бельевая корзина отодвинута от стены, труп на коленях перед ней с повернутой в сторону головой, упавшей на покрывало, остекленевшие глаза устремлены в огромное зеркало на двери ванной комнаты. Руки ниспадают по бокам корзины, пальцы немного согнуты.
      Захвачена врасплох за молитвой. Нет, скоре за греховной мольбой. Нимфоманка, спешащая на звук твоих речей. Она, должно быть, прокралась сквозь охранную телесеть, вошла ко мне с требованием удовлетворения, полагая, что я проникну меж её крепких бедер и заполню все до краев. Глаза полуприкрыты, влажные губы слегка приоткрыты - она умоляет.
      Прельщенный, я, тем не менее, отказываюсь, объясняя, что мой образ жизни не позволяет предаваться подобным безрассудствам.
      Не помня почему, я позвонил Гристед и произвел основательный заказ в бакалейной лавке, его должны доставить с минуты на минуту.
      Агентства Макмануса и Нэйджа вновь встали спиной к спине. Сыпались телефонные звонки от Макмануса в Нью-Йорк, а от Нэйджа - в Лондон; требовалась особая дипломатия. Соперничающие издатели требуют отменной дипломатии, в особенности обладающие равными паями в одних и тех же предприятиях и активно ненавидящие друг друга как по одну, так и по другую сторону Атлантики 24 часа в сутки.
      А в моем положении дипломатичность, это надо понимать, необходима, ибо я единственный и незаменимый агент, позволяющий Чарльзу Макманусу и Генри Нэйджу общаться. Я не могу позволить себе отменить срочный вызов под предлогом, что буду в постели с ней.
      И Винс Кенна вновь пойдет войной. Винсент Кенна, чей шедевр все рвут из рук. Шесть бестселлеров один за другим, шесть рекордов продаж. Это Винсента Кенну надо соблазнять, а не дуреху, которой приглянулся Пит Хаббен.
      Джоан отказалась это понимать.
      - Это просто невероятно. Ты приглашаешь его к нам на семь тридцать, а сам неожиданно прибегаешь в одиннадцать!
      - Ну и что? Я предупреждал, звонил из конторы, чтобы сообщить про задержку.
      - Ну, да, естественно. И как только наш приятель понял, что к чему, тут же перешел в атаку. Я говорю тебе правду, Пит, истинную правду. Он так и норовил запустить руки в мои трусики, я едва успела объяснить, что в этом доме хозяин - старый дядюшка Пит и никого больше.
      - Ну ладно. Ты его предупредила, почему же ты злишься?
      Склонив голову, она неотрывно смотрела на меня, что-то протестующе ворча.
      - Ты хочешь знать? Ты ждешь, что я тебе скажу? У меня действительно создалось впечатление, что ты желаешь, чтобы я с ним переспала.
      - Нет, послушай, Джоан...
      - Ты этого хотел! И я только что с трудом в это поверила. Не могла поверить, но теперь верю. Это на меня наводит просто ужас. Но я всегда отказывалась даже думать об этом.
      - Джоан!...
      - Ведь это так, не правда ли? Ты хочешь, чтобы Винс переспал со мной? Это тебе доставит удовольствие? И разрешится столько проблем!
      Я влепил ей пощечину. Впервые после женитьбы я перешагнул черту. Хуже - или лучше всего - то, что я не ударил её по щеке с яростью, а соразмерил силу. Если бы я не контролировал себя, то снес бы ей голову. Но самое страшное, что я не подчинился своему гневу, что было бы извинительно. Я просто наказал её, как маленькую капризную девочку.
      Я причинил ей боль, она прижала руку к пылающей щеке.
      - Это все? - спросила она. - Или продолжишь?
      - Джоан... Я не ... Я не хотел этого! Не знаю, что на меня нашло.
      Дурная привычка - походить на других, обижать близких, плодить врагов. Как сейчас им стала моя женушка, беззащитная и хрупкая, и это несмотря на её необычайно крупные груди, притягивающие мужчин, всяких мускулистых самцов, вечно её вожделеющих. Вне всякого сомнения эти груди и притянули Винсента Кенну, стали его наваждением. Если бы он знал малышку миссис Хаббен до беременности, то не удостоил бы её и взглядом. В тот период её прежде мальчишеский торс раздался. Яйца на блюде превратились в лимоны, апельсины, а потом и дыни. Без специальных кремов, гимнастики - локти вверх, подобно пытающейся взлететь курице. Настоящие дыни! А после рождения Никки она вернулась к своим прежним размерам и облику, а дыни остались.
      Она плакала от счастья до тех пор, пока не появился Винс Кенна, этот удачливый писака с шустрыми ручонками, большой любитель дынь.
      Теперь я её понимаю, разделяю её чувства, понимаю её боль и беспомощный гнев. Я чувствовал себя виноватым до того момента, когда она мне бросила:
      - Если ты собираешься набить мне морду, может быть я вначале схожу за Ником? Он будет очень доволен, увидев, какой у него здоровяк - папаша.
      Таким образом, прощать меня она и не собиралась. Она заносила каждый мой промах в свой реестр и всегда могла выставить мне полный счет.
      Я полагал, что эта сцена произошла в нашей спальне. Внезапно я отдал отчет, что я ошибся. Мы находимся в гостиной, она открывает ящик бюро и достает оттуда большую бухгалтерскую книгу.
      Джоан поискала ручку, нашла подходящую.
      - Это нужно вписать красными чернилами, - сообщила она. - Особым шрифтом. И на латыни.
      Что самое ужасное, так это то, что у Ирвина Гольда в этой истории внезапно появилась роль.
      Это действительно ужасно.
      Ибо столкновение у нас с Джоан из-за Винса Кенны произошло три года назад. Тогда она даже и не предполагала о существовании Ирвина Гольда. Он вошел в нашу жизнь лишь год спустя, когда был избран семьей Джоан для бракоразводного процесса.
      Ирвин Гольд, рыжий днем, за составлением деловых контрактов, и золотисто-медный по вечерам, когда он председательствует на собраниях Союза за гражданское равноправие. Хитроватый длинноволосый лис, симпатичный и мерзопакостный. Симпатию источала каждая пора его тела. К Джоан, к Нике и даже ко мне. Как хорошую смазку, настолько хорошую, что спустя шесть месяцев после развода Джоан бросилась в его объятия и вышла за него замуж, даже не поняв величия своего широкого жеста. Вот что мне было всего больнее. А он симпатизировал, сострадал и сочувствовал до такой степени (до, во-время и после бракоразводного процесса), что Джоан кончила тем, что ощутила присутствие рядом с собой мужчины, разделяющего с ней причиненные мной заботы. С опозданием и неохотно она делилась с ним за столом, в театре, дома и в постели. Они не думали обо мне лишь во время совокупления.
      Этот бравый Гольд! Не человек - золото! Позволить проводить мне все выходные с Ником, в то время как Джоан протестовала.
      - "Подумай, дорогая, этот проходимец вправе все же видеть своего сына. Позволь порадовать его".
      Я спросил у Ника, трясясь от страха:
      - Как ты его называешь? Дядя Ирвин?
      - Ты представляешь, он просил меня называть его просто Ирвин. Я так и сделал.
      - И ты с ним на дружеской ноге?
      - В общем, да. Он постарался, и я ответил тем же. Он хотел приятельских отношений, я согласился, мы стали приятелями. Это так просто.
      - Ты хочешь сказать, что он слишком напорист?
      - Это естественно в игре. В играх, представляешь? Например, играешь в монополию с бабушкой и дедушкой, а Ирвин смеется, просто шутит и все, но я знаю, что он готов на все ради выигрыша. То же самое и в теннисе.
      - Ты играешь с ним в теннис?
      - А как же.
      - Он хорошо играет?
      - Он считает, что да, не пропускает ни одной подачи, а вот бьет отвратительно. Ты запросто можешь его победить.
      - Я полагаю, и ты тоже.
      Ник пожал плечами.
      - Вполне возможно. Но я не хочу.
      - Ты позволяешь ему выигрывать?
      Обратите внимание, ведь это слова пятнадцатилетнего мальчишки.
      И вот что странно, Ирвин Гольд теперь на коне, в то время как Джоан расплатилась за историю с Винсом Кенной, происшедшую задолго до встречи с этим чертовым адвокатом. Кожей и щекой, потому что я не знаю как мы все оказались в ванной комнате с компании с этим ужасающим трупом, стоящим на коленях перед корзиной для белья. И к тому же ещё чертов доктор Эрнст, последователь Фрейда, и Офелия - горничная. Все мы сгрудились на очень узком пространстве, ибо квартира на Шеридан Сквер старого образца, когда ванные комнаты делали под худых, осторожных, никуда не спешащих людей.
      За исключением меня, все считали, что все в порядке. Это напоминало великолепную сцену: "Ночь в Опере", братья Маркс и все возрастающая толпа сгрудились в тесной корабельной каюте, бросив все свои дела.
      Несомненно, что никто, кроме меня, кажется не замечает лужи крови на полу. Эти люди очень хладнокровны.
      Офелия склонилась над умывальником. С чувством собственного превосходства она что-то смывает в раковине. Какой-то листок бумаги с посланием. Буквы расплылись. Можно побожиться, что у тупицы - мексиканки смоются пятна, а текст останется нетронутым.
      - Не хотите ли вы оставить это и вымыть плитку на полу? - спросил я её.
      Но она довольствовалась лишь безразличным взглядом в мою сторону и продолжила с остервенением тереть листок бумаги. Что может быть приятней для этой примитивной замарашки? Платят ей немного.
      Доктор Эрнст склонился над посланием.
      - Потрясающе, - прошептал он.
      - Разумеется, - подтвердил Ирвин Гольд.
      Он обошел труп, вежливо уклонился от меня , разместился перед унитазом, расстегнул ширинку и шумно пустил струю. Потрясенный, я не мог оторваться от этого зрелища. Размер его инструмента был невероятен. Дуло 45 калибра с рукояткой от 22-го.
      Какой может быть реакция присутствующих на столь естественное отправление нужды на публике? Джоан с доктором Эрнстом тихо перешептывались, склонившись друг к другу. Офелия все ещё трет листок бумаги. Убитая женщина все ещё истекает кровью. По-видимому, я один заметил неприличное поведение Ирвина.
      - Надеюсь, вы не ведете себя подобным образом при Нике! - сказал я ему.
      Он спокойно убрал в штаны предмет своей гордости.
      - А почему бы и нет? Он крепкий умный парень, хорошо воспитанный и уравновешенный. Новая раса, Хаббен, способная смотреть реальности в лицо. Если Америка когда-либо обретет свою душу, то только благодаря молодым людям вроде него...
      Я возмущенно прервал его разглагольствования.
      - О какой реальности вы говорите, Гольд? Вы ещё скажите, что приглашали его на ваши забавы с его матерью?
      - Она моя жена, Хаббен, - иронично заметил он.
      - А Ник мой сын. Если вы воображаете, что...
      Адвокат до мозга костей, он не может вынести профана, ставящего его на место.
      - Послушайте, Хаббен, я здесь не для дискуссий о ваших родительских комплексах. Я пришел потому, что сейчас настал час кризиса, старина, решительно заявил он, указав на труп. - Час ареста, осуждения, исполнения приговора. После чего вы освободитесь от всех ваших комплексов.
      Я не позволил ему заметить охвативший меня от его слов ужас.
      - Я полагал, что в этом штате смертная казнь отменена.
      - Не для всех преступлений, особенно специфичного сексуального характера. А если взглянуть на вашу жертву...
      - Мою жертву? Что вы за адвокат, если называете её моей жертвой, когда даже неизвестно, стрелял ли я? Вы ослеплены ненавистью, Гольд.
      Внезапно он переменил тон и манеру поведения и стал более сговорчив.
      - Ну, Пит, я же ваш друг. И я здесь для того, чтобы помочь вам.
      - Надо же!
      - Пит, вы видели в кино или на телевидении полицейские фильмы, в которых клиент не говорит правды своему адвокату?
      - Ну и что?
      - А то, что не все потеряно. У вас никогда не возникало желания встряхнуть героя, сказать ему, что если он заполучил своего Перри Мейсона для защиты, нужна самая малость - сказать ему все. Подобные сцены не слишком изобретательны, но они тем не менее мудры простой жизненной мудростью. Для вашего же блага, Пит, постарайтесь извлечь урок.
      Я попытался спокойно объяснить ему, словно разъясняя суть вещей недоразвитому ребенку.
      - Послушайте меня, Гольд. Я никогда не видел этой женщины. И не убивал её. Я не знаю об этой невероятной истории ничего.
      Он указал мне на револьвер.
      - Я полагаю, что вы никогда не видели этого предмета, не так ли?
      Тут я мысленно сказал себе, что он должен быть последним в мире человеком, защищающий меня перед судом. Слишком много у него причин желать моего исчезновения. Не будь меня на свете, Джоан уже и думать обо мне забыла бы. И была бы целиком и полностью его, - если бы меня не стало. Хуже всего, что Ник останется безраздельно с ним. Наивные уверения, надежды, что Ник мой, его уважение ко мне - все это перенесется на Ирвина Гольда, как только тот от меня от меня.
      - Вы верно полагаете. Об оружии я ничего не знаю.
      - Вы лжете, Пит!
      - Клянусь вам...
      - Не клянитесь. Вы знаете, как вас уважает Николас. У него будет разбито сердце, если он узнает, что его отец пытался лгать, чтобы выбраться из трудного положения.
      Револьвер - шестизарядный "Смит энт Вессон", утяжеленный К-38, с полным боекомплектом весивший 1180 грамм и несколько отрезвивший Ника после его первой стрельбы по мишени. Крепкому пятнадцатилетнему парню все же не хватало сил в руках, чтобы удержать подобный вес. А отдача была слишком резка для него. С таким весом и отдачей он посылал пули либо над, либо под "яблочко".
      Тогда я купил ему "Смит энт Вессон" 22/32 для тира, револьвер 22 калибра, весящий всего лишь 750 грамм с полным барабаном. Просто невероятно, что он вытворял с этой штукой. Вандерлих, служитель в тире, как-то несколько недель назад сказал ему:
      - Будь мы в Додж Сити во времена доброго старого Дикого Запада, я предпочел бы противостоять твоему отцу с его К-38, чем тебе с твоей пукалкой. И я говорю это не для того, чтобы приуменьшить способности твоего отца.
      Я представил Ника на пороге ванной комнаты перед этой женщиной в черном нижнем белье с моим револьвером в руке. Он направляет оружие, поднимая его прямо перед собой, несколько выше лба, а ля Вандерлих, хладнокровно наводя на цель. Женщина падает на колени, умоляюще воздевает сложенные руки. Указательный палец Ника нажимает на курок...
      Дальнейшего не последовало. Я не могу, или не хочу, представить выстрел, отдачу, пороховую гарь.
      Но ни у кого, кроме Ника и меня, нет ключей от моей квартиры. Никто другой не мог впустить эту женщину и убить её. Никто больше не знает, где спрятано оружие: под свитерами в нижнем ящике комода. Никто в мире, кроме Ника и меня.
      Но ведь невозможно, чтобы он был виновником этого ужаса.
      В конечном счете наш парень столь прямолинеен и последователен, что даже друзья над ним подтрунивают. Естественно, уважительно. Он несколько выше их, более широк в кости и абсолютно уверен в себе. Что больше всего их впечатляет, как я часто замечал, так это его способность не терять хладнокровия. Когда их голоса переходят на крик, его голос становится тише, заставляя прислушаться. И если возникает потасовка, они знают, что в боксе, так же как и в карате, или чем то другом, он способен разделать их под орех, и причем с милой улыбкой на лице.
      И он всегда откровенен со мной. Чист, как золото. Никогда не возникает нужды загонять его в угол, чтобы добиться ответа на вопрос. Я уже не помню даже, когда он спросил меня:
      - У тебя нет проблем со мной из-за этих историй с наркотиками?
      Он знает, что я ему не солгу. Откровенность - не единственное чувство между нами.
      - Иногда, - сознаюсь я. - Говорят о стольких вещах... Я был бы плохим отцом, если бы не предвидел подобных ситуаций.
      - Значит, я не доставляю хлопот.
      - Ты пробовал?
      - Травку. Два или три раза. Я в ней не нуждаюсь.
      Я прилагаю немало усилий, чтобы пойти дальше, задать нужный вопрос:
      - А насчет секса? Гетеро или гомо?
      Он несколько мрачнеет.
      - Ты спрашиваешь из-за моих длинных волос...
      - Не говори глупостей, Ник. Но сейчас многие сирены поют, что нет ничего лучше голубой любви.
      Он преображается.
      - Сирены - женщины, папа. С какой стати им вещать об этом?
      Я не смог не рассмеяться.
      - Очень забавно. Но ты не ответил на вопрос.
      Он, должно быть, почувствовал за шуткой мою озабоченность, ибо ответил очень серьезно;
      - Я не думал об этом. Но, к примеру, если это делать с мальчиком, можно подумать... как бы сказать... Это слишком похоже на мастурбацию, понимаешь? Тогда как с девушкой действительно что-то испытываешь.
      - Ты очень разумный молодой человек, Ник. И говоришь почти как старик. Ты пришел к подобному заключению на собственном опыте, не так ли?
      - Ну да, у меня была девушка... Но мы не пошли до конца.
      - Это тоже неплохо. Девушка твоего возраста действительно не готова ещё идти до конца, как ты говоришь, что бы она не рассказывала.
      - Та была двумя годами старше. Она на первом курсе университета. И я полагаю, что она готова. Если только...
      - Да?
      - Ну ладно, скажем, ты находишься с девушкой и все классно, все готово для этого дела. Родители отсутствуют, свет приглушен и все такое. Стоит ли тогда спрашивать её, приняла ли она пилюлю? Ты понимаешь, если её спросить об этом раньше времени, она подумает, что у тебя в голове только одно. Если же задать этот вопрос уже в процессе, она скуксится. Как быть?
      Боже, романтические проблемы нынешней молодежи слишком осложнены прогрессом!
      Но Ник говорит со мной так. Открыто. Будь он хоть малость виноват в этих окровавленных останках, заполнивших мою ванную комнату, он бы никогда не прятался.
      Офелия перестала тереть как безумная листок бумаги. Она его разложила, разгладила и тщательно приклеила к фаянсовому квадрату стены для сушки. Бумага пристала к стене так же, как когда-то носовые платки Джоан в нашей квартире с многочисленными ванными комнатами на 60-ой Восточной улице. Войдя вечером после стирки Офелии в ванную комнату, можно было найти с дюжину белых полотен, расцвечивающих стену. Должно быть, тот, кто незаконно протащил эту толстомордую мексиканку через Рио-Гранде, вдолбил в её голову , что необходимо делать с дамскими платками после стирки: их пришлепывали к стене, они высыхали и их заботливо складывали, даже не гладя.
      Вначале Джоан чуть не хватал удар.
      - Нет, нет, Офелия. No necessitad. (Нет необходимости). Не на стену. Господи, как сказать стена? La pared. Nada la pared! Просушить, высушить, как все остальное.
      Бесполезно.
      Я никогда не совершал подобной ошибки. Когда мы поделили Офелию после развода, у меня было право на её услуги раз в неделю, а у Джоан - все остальные дни. Моим днем стала пятница, и Офелия могла делать все, что ей заблагорассудится. Я впускал её в восемь тридцать утра, видел, как она доставала из стенного шкафа инвентарь для уборки, и оставлял её в покое. Когда я возвращался домой на уикэнд с Ником, он уже был там, а Офелия исчезала. Чаще всего, по его словам, она собиралась уходить в половине четвертого, когда он возвращался из школы. Но иногда она оставляла не поддающееся расшифровке сообщение на телефонном столике.
      Бесполезно было повторять ей и упрашивать:" - Я прошу вас, Офелия, ради Бога и всех мексиканских святых, постараться оставлять мне понятные сообщения, ибо они личного характера, и могут быть важными, а на работу мне не звонят по личным вопросам, я запретил это делать, потому я рассчитываю на вас, Офелия, вы понимаете, я рассчитываю, что вы передадите послание, четко записав его..." Все это оказывало на неё не большее воздействие, чем просьбы не сушить платки на стене ванной комнаты.
      И сейчас, когда она приклеила тот листок бумаги на стене, у меня возникло впечатление, что она превзошла саму себя. Это почище китайской грамоты.
      "ЕПАПО НЕТ ЗА ДУ ЧАС".
      Чего нет? Который час? Кто это написал? Некий телефантаст, выступление которого способно развеять хмурые черты Толтека?
      "ЕПАПО НЕТ ЗА ДУ ЧАС".
      Я прикрываю глаза, перечитываю с ужасом таинственное послание и поворачиваюсь к Офелии.
      - Что все это значит?
      Она остается безмолвной, непроницаемой. Все смотрят на листок. Доктор Эрнст, психиатр из психиатров, главный чинитель мозгов, рассматривает его, нахмурив брови. Потом пожимает плечами.
      - Что ещё можно ожидать от этой несчастной эксплуатируемой женщины? бормочет он, обращаясь к собравшимся.
      Я в консультационном кабинете доктора Джозефа Эрнста.
      Я не помню, как я туда попал и почему, как все произошло, но я там.
      А доктор Эрнст за своим бюро хмуро рассматривал меня, поджав красные мясистые губы, а его брови слились в единую линию на лбу.
      Комната изменила свой вид со времени моего последнего визита, а прошло чуть более восьми дней. Она непомерно увеличилась, потолок поднялся. Медик всегда предлагал мне сесть в кресло, а сейчас я лежал на незнакомом мне диване напротив него. Поза несколько неудобная из-за почти горизонтального положения, и мне приходится превознемогать боль, чтобы немного приподняться на локтях и смотреть в его пронзительные глаза. Внезапно я понял, что не свободен в своих движениях и не могу сесть. Широкий пояс опоясывал мою грудь, а руки были привязаны к дивану.
      Связан и стеснен.
      У меня страх перед физическим принуждением, вне зависимости от условий. В моем теперешнем состоянии, с пересохшим горлом и бьющимся сердцем, я просто сходил с ума. Это паника. Я постарался освободиться от пояса, но возникло впечатление, что я переламываюсь пополам. Ужасная боль. Я не стал сопротивляться и упал, задыхаясь.
      Я в руках убийцы? Неужели этот помпезный и вульгарный старикан объединился с Ирвином Гольдом, чтобы избавиться от меня? Гольд, неизвестно, как ставший моим защитником, заставляет меня признать себя виновным... я не давал согласия на утверждение его адвокатом! Эрнст, за приличное вознаграждение, сможет разрешить эту проблему. Он может перерезать мне горло и затем заявить, что после признания в убийстве прекрасной незнакомки я совершил самоубийство у него на глазах.
      Осмелится ли кто-либо оспаривать его слова? Кто же усомнится в нем? Даже у моего сына не возникнет сомнения, а уж он-то прекрасно меня знает. И зная, что его отец - убийца и самоубийца, живодер, убивший беззащитную женщину и не нашедший храбрости сознаться в злодеянии, Ник не сможет больше думать обо мне без отвращения; все наши счастливые воспоминания сотрутся из памяти. Вырвут не только их, но и все уважение ко мне.
      Парадоксально, но моя единственная надежда в моем несчастье сознавать, что я действительно перед великим Джозефом Эрнстом. Как бы то ни было, но человек, всю жизнь создававший себе репутацию, не станет рисковать из-за грошей Гольда. Но кто может быть уверен? Факт тот, что я не уверен больше в своем психиатре, как и он не уверен во мне; он наблюдает за мной уже три года, но по правде говоря, практически ничего обо мне не знает.
      Все произошло по настоянию Джоан, три года назад, и я доверился жадным волосатым рукам герра доктора. На таких условиях жена согласилась продлить нашу супружескую жизнь, подошедшую, по её мнению, к своему пределу. Если психотерапия сможет восстановить наши узы брака, то мы будем продолжать играть в папу и маму. Так мы и играли годом больше, до страшного суда. Вплоть до дня решения: я - развожусь - нравится - это - тебе - или - нет.
      Год верности в исповедальне Парк Авеню. Год, в течение которого я исповедовался доктору, а тот время от времени что-то бормотал, чтобы уведомить меня, что он слышит. Иногда, более или менее регулярно, он посматривал на часы. Естественно, я знал с первого же дня, когда мы с Джоан оказались в его кабинете, что он ужасно мне завидует. Физически - он почти карлик, неловкий увалень, в отличие от меня. В браке он связан узами супружескими со старой клячей, отец которой, как я понял, купил душу своего зятя, оплатив его учебу. В тот первый день и всякий раз, когда Джоан сопровождала меня в исповедальню, добряк доктор расправлял плечи, подбирал живот, и в глазах его читалось сластолюбие. Он ворковал, уставившись на мою жену, пуская слюни и склоняя голову в мою сторону, словно браня ребенка.
      Завистлив, как вошь. Ведь он просыпался в своей постели среди ночи и узнавал кусок холодного и иссохшего мяса, к которому прижимался, не так ли?
      Надежда вечна. По крайней мере я ещё не в руках полиции, пытающейся объяснить кровавый ужас в моей ванной комнате. Гольд все же может быть на моей стороне. Он воспользуется всеми средствами, чтобы до безумия протянуть судебную тяжбу. Но по какому праву он считает меня виновным?
      Доктор Эрнст почти ласково говорит мне:
      - Питер, у вас склонность к мечтаниям. Ваши мысли разбрелись, вы следуете за ними, как мальчишка за бабочкой в высокой траве, все ближе и ближе подходя к обрыву. Это нехорошо. Я прошу вас сейчас сконцентрироваться на главных вещах.
      - "Вы слышите? Айн, цвай, драй... вы концентрируетесь на главном. Медленно! Или немедленно!"
      Внезапно проявляется его венский акцент. Я могу поклясться, что он наигран. Говорят, что он брал уроки у отставного официанта из кондитерской Пратера. Если взглянуть на Alte Wien герра доктора, я могу поклясться, что вскроется чистейшая жила alte Бруклин.
      Я опять приподнимаюсь, борюсь с повязкой, обхватившей мою грудь.
      - Не очень-то легко сконцентрироваться вот так привязанным, доктор.
      - Возможно. Итак, вместо того, чтобы физически бороться с этим насилием, не лучше ли воззвать к своему разуму, и вы увидите, что это не причинит никакой боли.
      Он прав. Я отказался от борьбы, позволил рукам просто проскользнуть сквозь повязку и расправить её. Теперь, когда я шевельнулся, создалось впечатление, что ребро или даже пара переломаны от подобного давления. Я глубоко вздохнул и мало-помалу чувство исчезло. Но я знаю, что все эти дела оставят мне чертовы синяки.
      - Вы говорили о главных вещах, доктор.
      - Да. Труп женщины. Ваш револьвер рядом с ней. Ваш сын.
      - Мой сын?
      - Николас очень важное звено в этой ситуации. Я предупреждал, что ваши отношения с сыном не были идеальными. Вы вложили в него слишком много от своей личности.
      - И думаете, он того не стоит?
      - Я думаю, что он удивительный мальчик.
      Любой отец был бы горд иметь такого сына. Но вам этого было мало. Мальчик сделал из вас своего идола. И вы постарались утвердить это обожание. Вы хотели быть для него БогомОтцом. Вас ужасало, что однажды он сможет усомниться в вашем извращенном гуманизме.
      Вот что этот негодяй творил с поэзией отцовской любви. Но я очень нуждался в нем и не протестовал. Я нуждался в нем сейчас, когда он находится между мной и полицией. Я буду нуждаться в нем и позже, когда нужно будет повторить рецепты. Я прикинулся больным, чтобы заставить его прописать мне таблетки против ипохондрии - метанфеталин гидрохлорид (только по рецепту), сакобарбитал ( только по рецепту). И не мог позволить себе иссушить этот источник снабжения. Я не наркоман, но бывают дни, два - три подряд, когда меня обуревают чувства вампира. Я расцветаю в полнолуние и умираю под солнцем, и тогда только химические снадобья позволяют мне существовать. Со времени моего развода эти случайные сеансы, во время которых я рассказываю невесть что полусонному психоаналитику в течение пятидесяти бесконечных минут за символическую сумму, имели лишь одну цель: снабдить меня рецептами.
      Мой извращенный гуманизм, надо же! Но я, не дрогнув, сношу обиду. И спрашиваю, не поэтично, но вежливо:
      - А что за диагноз, доктор? Чем мы заняты сейчас?
      - Да, вот подобающее поведение. Некая объективность. Поэтому, чтобы продвигаться в данном направлении, нам нужно объективно оценить состояние пациента. Есть ли какие-нибудь соображения о вашем состоянии?
      Техника Эрнста. Проанализируйте себя сами и великодушно заплатите за эту привилегию.
      - Сейчас я не знаю достаточно хорошо, где нахожусь. Эмоционально я подавлен. Это все, что я могу сказать.
      - Можно позавидовать вашему спокойствию.
      - Я мужчина, доктор, взрослый мужчина, а не истеричная женщина.
      Добродушный доктор рассматривает меня с некоторой растерянностью.
      - Да. С другой стороны, состояние стресса легко спутать с хладнокровием. В особенности для личности, не отдающей себе отчета в своем действительном состоянии.
      - Я?
      - Естественно. В этот самый момент вы в состоянии глубокой отрешенности, спровоцированной шоком. Ваше видимое спокойствие - результат усилий организма не впасть в состояние комы. Что - я должен признать - не делает его менее восхитительным.
      - Спасибо, - ответил я и внезапно то, что он сказал, поразило меня. Вы пытаетесь заставить меня думать, что в сейчас я нахожусь у себя в постели, в глубоком сне, ожидая, что зазвонит будильник.
      - Я не желал бы лучшего. К несчастью, это невозможно. Труп в ванне реален. И револьвер - улика против вас - тоже реален.
      - Доктор, я клянусь вам, что не стрелял.
      - Отрицать - естественный синдром. Совершив слишком ужасный акт, трудно с ним согласиться. Какая-то дверца в мозгу герметически закрывается. Воспоминания о содеянном остаются запертыми там.
      - Я убиваю женщину, которую никогда в жизни не видел? И это в доме, полном людей и на их глазах?
      - Дом полон людей?
      - Вы были там, доктор. Моя бывшая жена тоже. Ее муж. Служанка.
      Он медленно покачал головой.
      - Меня там не было. В доме не было никого, кроме вас и вашей жертвы.
      - Ну что вы? Вы были там! Я вас видел.
      Он все так же качает головой.
      - Почему же мы были там, Питер? Зачем вашей разведенной жене и её мужу, избегающим вас как чумы, внезапно понадобилось прийти к вам в гости? А я? Зачем я пришел к вам? Разве я посещаю своих клиентов на дому? Что же до служанки...
      Он надул губы и выпятил их, словно рассматривая мою толстушку Офелию. Я полагал, что одержал небольшую победу. Это успокаивало.
      - Да? Что вы мне плетете? Она должна была быть там! Это её день. Пятница.
      - Святая пятница. Выходной день. Больше чем выходной для нее. Святой день.
      - Я знаю. Она мне говорила на прошлой неделе. Но она все же обещала прийти, сказав, что затем пойдет в церковь.
      - Так она и сделала. Вы представляете, который теперь час?
      Я попытался взглянуть на часы, заметил, что их нет, и поспешно прикинул в уме.
      - Час? Половина второго?
      - Час. Ваша служанка пришла в восемь тридцать. Вы оставили её там, а когда вернулись в полдень, она уже ушла. Я точно воспроизвожу события?
      - Не знаю. Я не помню, как и когда вернулся.
      - Но очевидно, что вы вернулись к себе. Вас взбесило отсутствие верной Офелии, не удосужившейся отработать положенное время. Еще больше вас взбесило оставленное на телефонном столике послание...
      - Не на столике. Эта безмозглая мексиканская кретинка стирала его под краном в ванной комнате. И приклеила на стенку.
      - Серьезно? Вы действительно в подобное верите?
      - Я верю в то, что я вижу. Это мания. Почему я должен верить в то, что вы хотите вдолбить мне в голову. И я думаю вот о чем: каким боком вас касается это дело? Кто просил заняться мной?
      - Ах, Питер! Это по вашему же настоянию я здесь, как заметили вы, занимаюсь Вами. Вначале, в шоковом состоянии, вы обратились к мужу вашей бывшей жены. Видный адвокат, ловкий манипулятор законностью. Но он вас не устроил. Потому теперь моя очередь.
      - Итак, вы знаете, что произошло между Гольдом и мной. Вы видели нас в ванной комнате.
      - Как сейчас вижу вас. Но только потому, что вы допустили меня в ваше подсознание. Вы сделали меня частью себя. После трех пропавших лет вы впервые наконец-то повернулись ко мне и только что попросили этого бедного доктора Эрнста, этого педанта и старого болтуна, вывести вас из джунглей. Вы объясните кажущееся необъяснимым. Вы одним махом проясните, кто бросил труп в вашей квартире с вашим же револьвером неподалеку. Не так ли ?
      - Никогда в жизни!
      - Ах, что за извращенность! Вы пытаетесь выйти из тьмы, настойчиво просите помочь, а когда вам предлагают это, закрываете глаза. Но я настаиваю на том, чтобы вы немедленно их открыли. Хотя время торопит.
      - Чтобы сделать что?
      - Открытие. Откровение.Это вы должны были понять за прошедшие три года. Я надеялся, что вы решитесь на это, каждый раз, когда вы приходили сюда.
      От него исходила елейная заботливость, обнадежившая меня.
      - То, на что вы, мой друг, особо надеетесь, - это подвернувшийся случай исследовать и открыть мою жену. Вы её вспоминаете? Эта маленькая призывная секс-бомбочка, заставлявшая вас набирать воды в рот всякий раз при взгляде на нее? Может быть, вы хотели соблазнить её здесь, в этой комнате. И вписали бы визит на мой счет. Такой вот вариант, что вы о нем скажете?
      - Это очень показательно. Два наваждения спутались: страстная ревность и рассудительная забота о деньгах. Вы паникуете, кидаетесь топиться, но только горькая морская вода заполняет ваши легкие, как вы хватаетесь за соломинку этих наваждений.
      Ах, этот голос, чертовски мягкий и шуршащий, словно тающая пена на пляже, гонимая бризом. Эти дряблые губы, как у подводных созданий. Я чувствую, как морская вода заполняет мои легкие, я чувствую, как перехватывается дыхание. Я задыхаюсь, меня душит. И тем не менее я стараюсь твердо произнести спасительные слова:
      - Это кошмар, дурной сон, и только.
      Губы двигаются медленнее. Голос затихает и становится ниже, как из-под иглы на останавливающейся пластинке.
      - Сон? Тогда проснитесь. Вам нужно всего лишь проснуться.
      - Я не могу.
      Я могу лишь захлебываться в солоноватой и теплой воде Гольфстрима. Крепкие руки поднимают меня над волнами и выносят на пляж.
      Мой отец.
      - Это только испуг, и все, - кричит он матери, бросившейся к нам.
      Тон его голоса заставляет думать, что он находит мою неудачу забавной. Он опускает меня на землю, я выплевываю воду. Горло и нос горят.
      - Ах, Бубба!
      Мать становится на колени и прижимает меня к себе. Мой подбородок касается её нагретого солнцем плеча, слюна стекает по её белоснежной спине.
      - Бубба, Бубба, я так испугалась! Никогда не делай так больше, слышишь!
      Очаровательный голос, мягкий, певучий акцент южанки из Джорджии. Все слова округлены, смягчены. Просто музыка. И я понимаю, что её страх реален. Из-за него она оставила свой огромный зонтик от солнца. Она проводит под этим зонтом все время, когда мы приезжаем из Майями на пляж. Она никогда не заходит в море. Никогда не принимает солнечные ванны, никогда её нос не розовеет и не обгорает. А сейчас, и причем из-за меня, она распростерта под солнцем.
      - Чудная картина, - замечает мой отец.
      Я сломлен, я пытаюсь высвободиться из ароматных и нежных объятий.
      - Все нормально, мама, клянусь. Все прошло.
      Я отстраняюсь. Отец указательным пальцем приподнимает за подбородок мое лицо и подмигивает.
      - Браво, Бубба. Ты больше не боишься, верно? Ты готов вернуться в воду и плыть чуть ли не до Европы, не так ли?
      Я щурюсь от солнца и смотрю на него, стоящего в потоке света. Золотистый отблеск зубов позволяет понять, что он улыбается.
      - Конечно, - подтверждаю я.
      Мать поднимается.
      - Том Хаббен! Если ты испытываешь желание научить своего сына тонуть, я буду тебе благодарна, если это произойдет не в моем присутствии. Я не могу это видеть!
      - Вспомни, дорогая: когда падают с лошади, все, что нужно сделать тотчас же подняться.
      - Может быть, но заметь, я не вижу на этом пляже лошади.
      Мать кладет руку мне на плечо, руку легкую, но достаточно весомую, чтобы понять, кто командует.
      - С меня довольно солнца и морской живности, спасибо. Мы сейчас же возвращаемся и плотно завтракаем, а затем захватим бабушку и пойдем в кино. На Фледжер Стрит идут "Унесенные ветром".
      "Унесенные ветром"... 1939 год. Мне десять лет. Я впервые увижу этот фильм. К черту солнце и морскую живность.
      - Великолепно! - восклицает доктор Эрнст. - Превосходная работа. Все детали на местах.
      Теперь он уселся на бюро, уперев руки в жирные ляжки.
      Разочарование - тяжкий груз. Я должен проснуться в своей кровати, одеяла влажны, а пододеяльник смят после борьбы с моим кошмаром, гноящиеся глаза стараются разглядеть, который час. Мне необходимо встать, пройти в ванную комнату и не найти там никаких следов преступления. Нет ни трупа, ни револьвера, ни крови. Нет и убийства.
      Но я не в своей постели. Я лежу на диване лицом к этому кивающему и величественно восседающему венскому Будде из Бруклина.
      - Таким образом, исследование началось, - заявил он мне. - Мы сделали первые робкие шаги в лабиринте. Очаровательная матушка показывает зубки. А солидный папа... Впрочем, он мог и не суметь стать таким авторитетным, каким хотел себя видеть. Можно заподозрить, что он выждал, прежде чем прийти на помощь, niht war?
      - Вы хотите сказать, он хотел, чтобы я утонул?
      - Вы утонули? Ну нет! Может быть, немного пострадали. Поняли свою слабость и его собственную силу. Но он никогда не хотел, чтобы вы утонули. В самом худшем случае вы лишь немного его раздражали. Но чаще он гордился тем, что он отец. Иметь такого красивого и мужественного сына! И так похожего на него...
      Мы следуем по Коллинс авеню, мой отец и я, и останавливаемся в тени кокосовой пальмы, чтобы взглянуть на огромный котлован. Фундамент отеля, который строит его компания. На дне ямы вода и жидкое месиво, в котором копошатся рабочие, таскающие арматуру и доски. Помпы откачивают воду из котлована и выплескивают её на улицу. Человек в промокшей робе подходит к отцу.
      - Откачать придется весь этот чертов океан, - ворчит он. - Клянусь вам, мне по душе больше Север.
      - Ты, значит, обожаешь работать в снегах, не так ли? - спрашивает отец, кладя руку мне на голову. - Вот мой сын, Динк.
      Динк улыбается мне.
      - Рад познакомиться, малыш. Ты ужасно похож на своего отца. И так же упрям, как он?
      - Почти, - за меня отвечает отец.
      - Ну что же? - бросает мне Динк. - Может быть, ты продемонстрируешь кое-что из того, что умеешь?
      Он опускается на колено, чтобы быть на моем уровне, как боксер, поднимает кулаки. Я взглянул на отца.
      - Ну давай, Бубба, - говорит он. - И вспомни, чему я учил тебя.
      Я вспоминаю его уроки. Не уходить, не отступать и не бить наобум. Продвигаться быстро, прикрываясь, делать выпад для нейтрализации удара и одновременно бить левой в корпус. Не вилять рукой, посылать прямой удар. Поэтому я продвигаюсь, бью и мой кулак разбивает рот Динку. Он отходит назад, внезапно садится на тротуар, у него удивленный вид. Затем он разражается смехом, проводя тыльной стороной ладони по окровавленным губам.
      - Ну и дерьмо! Достойный сын своего отца!
      - Если ты хочешь отыграться, - замечает мой отец, - я тотчас начну продавать билеты.
      - Итак, исследование продолжается, - шепчет доктор Эрнст. - И если все пойдет как надо, мы доберемся до правды.
      - До какой правды, доктор?
      - Ах! До истинной! Идентифицируем вашу жертву. Причину, по которой вы направили на неё револьвер. Почему вы нажали на курок.
      - Ради всего святого! Если вы будете продолжать в том же духе, то в конечном счете убедите меня, что я это совершил!
      - Разумеется.
      - Я понимаю. Давить на меня до тех пор, пока я не признаюсь. Исчезну с глаз и моя бывшая жена сможет окончательно перевернуть страницу жизни. Не будет больше угрызений совести из-за меня. Не придется больше беспокоиться каждые выходные, когда Ник со мной. Он будет только её. Тогда как сейчас она прекрасно знает, что он мой. Она прекрасно знает, что он живет с ней и тем пройдохой , за которого она вышла замуж, ради её спокойствия!
      - Вы обвиняете меня в сговоре с вышей очаровательной бывшей женой в том ... как вы говорите? Чтобы убрать вас с глаз долой?
      Я попытался подражать его разгневанному голосу.
      - Вы обвиняете меня в убийстве?
      - Ах, разве пастырь обвиняет прихожанина в его грехах? Или хирург винит своих больных за рак? Это терминология параноика. Что делать нам с обвинениями? Поверьте мне, я лишь пытаюсь отделить реальное от воображаемого.
      - Тогда получше взгляните на реальность, доктор. Я не знаю этой женщины, никогда в жизни её не видел. И если когда-либо я буду способен кого-то убить, им не станет незнакомец.
      - Вы не хотите объяснить мне, что эта незнакомка делала у вас? Полуголая?
      - У меня нет ни малейшего понятия.
      - Подброшу вам идею. Она оказалась там, потому что вы её пригласили.
      - Никогда. Вы говорите, что видели её, доктор. А хорошо ли вы её рассмотрели? Хотите, чтобы я описал её одним словом? Шлюха. Профессиональная потаскуха. Случается, что я готов заплатить за удовольствия, доктор, но тем не менее не сплю с кем попало! А эта женщина, которую вы видели в ванной комнате, совсем не в моем вкусе.
      Я в маленькой квартирке на Керзон Стрит. Время от времени из наглухо зашторенного окна доносится визг шин автомобиля, скользящих по мокрому асфальту. Со времени моего приезда в Лондон стояла промозглая погода, но в тот вечер разразился просто потоп.
      Кристел склонилась перед газовым радиатором, размещенным в камине. Я слышу легкий хлопок, когда она зажигает его. Промокшее платье обтягивает округлости её ляжек и приоткрывает между ними темную лощину. Я чувствую, как меня охватила теплая волна ещё прежде, чем радиатор зажегся. Она распрямляется и поворачивается ко мне.
      - Виски? Чай?
      От широко раскрытых удивленных глаз и румяных щек она становится похожей на школьницу. Лишь прическа портит картину - сложное неустойчивое сооружение из светлых волос вздымается над фигурой девочки - подростка.
      - Чай, - отвечаю я, - но прежде убери свой шиньон!
      - Рапунзель, Рапунзель, распусти свои волосы!
      Я потрясен. Никогда бы не подумал, что девица, занимающая древнейшим в мире ремеслом, может цитировать братьев Гримм. Деликатным жестом она убирает на место непослушную прядь.
      - Еще есть время, дорогой. Впереди целая ночь, не так ли?
      Повернувшись ко мне спиной, она принимается искать чайник на полке, но мой голос, будто опустившаяся на плечо рука, её останавливает.
      - Вначале волосы.
      Она пожимает плечами, затем повинуется и осторожно вытягивает заколки из своего обожаемого шиньона. Почти вся масса волос - не её. Она приподнимает накладку рукой, расчесывает её. Собственные волосы очень коротки, как у мальчика.
      - Огорчен? - спрашивает она.
      - Нет.
      Но в руках - злобная дрожь. Я беру её шиньон. Волосы сухие, ломкие, неприятные на ощупь.
      - Что это такое? Синтетика?
      - Что?
      - Это нейлон? Что-то в этом роде?
      - Смеешься, золотце! Это стоило мне немалых денег. Просто лак их пересушил, понимаешь? Но это настоящие волосы. И естественный светлый цвет, как у твоих.
      - А твои?
      Она расстегивает юбку. У неё узенькие трусики, с набивными наивными цветочками. Трусики маленькой девочки. Она опускает их настолько, чтоб я смог увидеть светловатые волосики и маленькую расщелинку настоящей школьницы.
      - Вот мои, - заявляет она.
      - Изысканно, - комментирует доктор Эрнст. - Представиться столь очаровательным образом! Но совершенно отсутствует связь с нашей темой.
      - Как же! Эта девушка доказывает, что я не довольствуюсь невесть чем, если плачу!
      - Вкус меняется, Питер. Он так изменчив!
      В Копенгагене садится солнце. В сумерки я захожу в сад Тиволи и медленно иду к концертному залу. Внезапно все окружающие меня здания в этом парке аттракционов расцвечиваются иллюминацией. Разноцветные огни заискрились на крышах, в кронах стоящих вдоль аллей деревьев, маленькие голубоватые лампочки спрятаны в ветвях.
      Стоящая на аллее девушка высока и крепкого телосложения. Меж пальцев у неё потухшая сигарета. Я останавливаюсь рядом и раскуриваю сигарету, чтобы потянуть время.
      - Undskyld, - говорит она мне, - Ma jeg benytte Derres Taen der?
      - Извините, не понимаю. Я - американец.
      - Ах! Американец!
      Она улыбается, подносит мою зажигалку к своей сигарете.
      - Я прошу, пожалуйста, не откажите в огоньке.
      Ее голос мягкий, шелестящий, как листва. Она говорит почти без акцента. Я даю прикурить. Она столь высока, что её глаза почти на уровне моих. Я смотрю на её ноги и вижу, что у неё простые сандалии, а не туфли на каблуке. Ее мини-мини юбка создает впечатление, что она целиком состоит из отменных ног. Бедра несомненно несколько тяжеловаты, но крепки. Она не сказала ни слова. Лишь сквозь приоткрытые губы выпускала дым сигареты.
      - Mangt tak. Это означает спасибо.
      - Не за что.
      Настала её очередь бросить оценивающий взгляд. Затем она спросила:
      - Вы один?
      - Да.
      - Не хотите, чтобы вам составили компанию?
      - В зависимости от условий.
      - Я очень способный компаньон. Виртуоз, понимаете? И к тому же тактичная.
      - Я вижу. И сколько же возьмет с меня тактичная виртуозка за ночь?
      - За всю ночь?
      - Да.
      - Для кого-то это было бы восемьсот крон. Но вы мне нравитесь, потому будет всего пятьсот. Семьдесят пять долларов в американской валюте.
      Я с сожалением мотнул головой.
      - За подобную цену вы никогда не найдете такую, как я. С моими данными. И не забудьте, что у меня квартира...
      - Мы пойдем в мой номер, в "Регал". И я оплачиваю обед и выпивку.
      - Вы торгуетесь, как немец, - запротестовала она.
      - Сожалею, - я хотел уйти, но она остановила меня.
      - Подождите. Только для вас. Четыреста крон. Шестьдесят долларов.
      - Вы столь же быстро рассчитываете обменный курс немецкой марки?
      - Прошу вас... Мне бы не хотелось с вами торговаться, - прошептала она, нежно положив ладонь мне на щеку. - Yeg synes voelding godt om Dem. Что означает, что вы мне очень нравитесь. Я люблю рослых и сильных мужчин. Мы проведем восхитительный вечер.
      - Может быть.
      - Четыреста? Плюс ужин?
      - Согласен на ужин. Вы хотите начать с него? Кажется, вы голодны.
      Она весело рассмеялась.
      - Я всегда голодна! Вы знаете рестораны Тиволи?
      - Нет, я здесь впервые.
      - "Фаерчекроен" - довольно забавен. Много молодежи, понимаете? Поют, пьют пиво и очень шумят. Но по кухне ничто не превзойдет "Диван 2". Очень роскошно. И очень дорого.
      - Выбирайте.
      - "Диван 2". Но это может прибавить те же сто крон. Даже больше.
      - Но раз вам он нравится...
      Ее звали Карен, и у неё оказался прекрасный аппетит. После ужина мы прошли сквозь сады по укромным уголкам к решетке Вестерброгард. Внезапно она отказалась от сигареты и как гурман закурила тонкую датскую сигару.
      - Это вас не раздражает? - спросила она.
      - Нет, а что?
      - Большая часть мужчин такого не любит, исключая датчан. А я ненавижу сигареты. Итак, вы мне нравитесь все больше и больше.
      Мой номер в "Регале" её восхитил.
      - Вы сказали мне - номер, и я тогда подумала... Но спальня, салон, две комнаты? Это роскошно!
      - Оплачивает моя компания. Это чтобы производить впечатление на людей, с которыми приходится вести дела.
      - Понимаю. Я тоже потрясена.
      Ее кислый голос заставляет подумать о том, что она сожалеет о совершенной уступке. Я поспешил расставить все по местам.
      - Но моя компания не оплачивает непредвиденные расходы.
      - К примеру, меня?
      - Вас.
      Мы вместе приняли душ, мылись и ласкали друг друга. Ее тело было роскошно, твердые груди торчали, бедра пружинили мускулами. Она пыталась льнуть ко мне, но эта белоснежная, почти девственная комната не была местом для подобных изысков. Я в свою очередь ласкал её, и она приходила в экстаз. В её дыхании чувствовался запах сигары, но это не было неприятным.
      В кровати она взяла все в свои руки, если позволительно так выразиться, терпеливо и артистично управляла мной пальцами и ртом, и вдруг приподнялась и с беспокойством взглянула на меня.
      - Мне так жаль... Это свет раздражает тебя? Хочешь, я его погашу?
      - Нет. Мне нравится любоваться тобой.
      - Так... Ну, если это все, что ты желаешь...
      - Нет.
      - Что-нибудь еще? Я буду счастлива исполнить все, что ты пожелаешь.
      - Да, может быть ещё кое-что. Я подумаю.
      Она нахмурила брови.
      - Мне будет больно? Я не люблю подобных вещей.
      - А ты можешь позволить себе выбирать?
      Она присела на корточки, распущенные волосы скрыли часть фигуры.
      - Да. Но у меня есть подружка...
      - Провались ты со своей подружкой! Нет у меня желания причинять тебе боль. Мои сигареты в салоне. Пойди принеси.
      Мое сердце забилось, когда я смотрел на её походку: прямая, гибкая фигура, округлые бедра, казалось, ласкали друг друга.
      Она вернулась с пачкой сигарет в руках и сигаретой в зубах. Дала мне прикурить, затем поднесла зажигалку к своей сигарете и заколебалась.
      - Мне можно?
      - Да. И принеси мне виски. Вода в сифоне. Без льда.
      Она тотчас вернулась, все также с сигаретой в зубах, протянула мне стакан, уселась у ножки кровати и поставила между нами пепельницу.
      - Почему тебе пришло в голову, что я хочу причинить тебе боль?
      - Временами меня просят об этом.
      - Но ты никогда не соглашаешься?
      - Нет. Никогда. Это, ты знаешь... fare.
      Она прикрыла глаза, постучала указательным пальцем по лбу, пытаясь найти перевод и наконец воскликнула:
      - Опасность.
      - Опасно.
      - Да, опасно. Все остальное я позволяю.
      - В таком случае, я полагаю, мужчине должно быть трудно удивить тебя?
      - Очень. Ты хочешь попробовать?
      Я пью виски, потягиваю сигарету и изучаю свою компаньонку по игре. Какое-то напряжение сдавливает мне живот и все остальное.
      - Возможно. Я способен на это, - ответил я.
      Доктор Эрнст кивнул.
      - Итак, вы могли мне и солгать.
      - В каком плане?
      - Вы сказали, что невозможно, чтобы жертва была приглашена к вам в квартиру, ибо она относилась к категории, которая вас не прельщает. И чтобы лучше обрисовать свой вкус, вы рассказываете мне об очаровательной проституточке из Лондона. Кристел. Почти ребенок. Маленькая, стройненькая, едва достигшая половой зрелости.
      - Я не вижу...
      - Но это первое приключение. А немного погодя, когда у вас был выбор между подобными Кристел малышками в Копенгагене, вы их оттолкнули, целиком и полностью увлекшись амазонкой Карен. Величественным толстомясым созданием, дыхание которой извергает сигаретный дух и которая охотно соглашается совокупляться на полу, лишь бы заполучить четыреста крон.
      - Боже! Не думаете ли вы, что я развращен до такой степени?
      - Это лишь пример того типа удовольствий, которые не колеблясь предложила бы вам Карен. Я хочу только подчеркнуть, что она - всего лишь более молодой вариант женщины, найденной у вас мертвой. Шлюха, - я цитирую вас, Питер, - профессиональная потаскуха.
      Он подчеркивал каждое слово, произнося их со странной напыщенностью. Так они казались мне каким-то гротеском.
      - В тот вечер, доктор, я поддался невольному соблазну. Не думаю, чтобы за это людей распинали.
      - Очень забавно. Но капризы, импульсивность - все это может быть крайне откровенным проявлением смутных желаний, таящихся в потаенных уголках памяти.
      У меня создалось впечатление, что я задыхаюсь от старых навозных куч в местах общего пользования.
      - Ну что же, согласен. Но тогда, доктор, вы же знаете, подхваченный странным порывом, я подцепил Карен. Я устроил ей роскошный ужин. И привез её к себе в отель, чтобы порезвиться.
      - Попытаться порезвиться , дружище.
      - В конце концов, черт побери, я слишком устал. Вы никогда не летали "Британскими авиалиниями" Лондон-Копенгаген? Метро в час пик на высоте трех тысяч метров. А до того я провел неделю в лондонском агентстве, пытаясь убедить в ничтожности доходов, приносимых публицистикой. Самое трудное состоит в необходимости возврата. Я не вы и не могу доить людей за выслушивание их мелких неурядиц.
      - Ах! Слова, слова, - выдавил с ухмылкой герр доктор. - Уверяю вас, будь у Вергилия Данте, похожий на вас, он непременно отказался бы от своего замысла.
      - Тогда почему вы не делаете то же самое, доктор?
      - Я? Как я могу? Не хотите ли вы, случайно, предложить мне сделать это?
      Я в ванной комнате. На этот раз я один со своей красоткой эпохи Возрождения, рухнувшей к моей бельевой корзине, с головой на крышке, как на плахе. Мой револьвер все ещё на полу. Струйки крови стекают по корзине и образуют лужицу рядом с оружием.
      Впервые я изучаю это обескровленное лицо. Влажный рот, текущая из раны кровь. Пряди черных волос закрывают часть лба и глаз. Я силюсь посмотреть в другой, неподвижный и остекленевший.
      Тишина такая, что я слышу биение собственного сердца и шум собственного дыхания.
      - Почему бы не задержаться на этой бойне? - спрашивает доктор Эрнст.
      Он все так же возвышается над бюро, как судья, а я замер перед ним, окаменев от осознания своей вины.
      - Зачем было вновь приходить ко мне? - упорно настаивает психоаналитик. - В течение трех лет я был для вас всего лишь пархатым евреишкой, торгующим псевдонаукой по баснословным ценам. Шарлатаном, толкователем снов, продавцом заклинаний и опасных снадобий. Тип отвратного проходимца, возжелавший женщину, на которой вы были женаты. А сейчас, внезапно, вы с готовностью возлагаете на мои хилые плечи все свои несчастья. Для чего?
      - Я не знаю. Я ничего не знаю. Но у меня нет выбора.
      - Вы можете обратиться к другим. К пасторам, священникам, раввинам. Членам вашей семьи. Медикам из госпиталя. Службе социальной защиты. В Нью-Йорке в случае необходимости достаточно набрать номер 911. Так зачем вам нужен доктор Эрнст?
      - Я прошу вас, доктор...
      - Ах, не стоните! Просто душераздирающе. Сделайте милость и будьте мужчиной, проявите немного былого знаменитого хладнокровия Питера Хаббена.
      Я ужасаюсь своим стенаниям, ненавижу себя, но ничего не могу поделать.
      - Доктор, забудьте все, забудьте эти три года. Теперь все по-другому.
      - Так ли? Теперь вы сожалеете о своем поведении в эти три года?
      - Да, да.
      - И вы извиняетесь за ваши обвинения? За ваше притворство, за требования моего ухода? Скажите, что, мои сеансы пошли вам на пользу?
      - Да.
      - Теперь вы полностью мне доверяете?
      - Да.
      - Но почему? И так внезапно!
      - Я же сказал вам, что ничего не знаю. Может быть, мы пришли к взаимопониманию.
      - Вы мне льстите мне, - брезгливо заметил герр доктор. - Я понял вас с первых же дней. Нет, мой друг. Смысл вашей перемены в том, что вы вдруг оказались перед ужасающей правдой. Убийца должен по крайней мере знать движущую силу совершенного преступления, иначе ему не будет покоя на земле. А в глубине своего сердца вы знаете, что только я способен раскрыть потаенный смысл вашего акта.
      Мой акт? Мое преступление?
      Боже, что за комедия! Против меня два свидетеля, - и дражайший мэтр Ирвин Гольд превращается в прокурора. Призыв о помощи - и добрейший доктор Джозеф Эрнст разыгрывает Торквемаду!
      Затаив дыхание, я смотрю, как герр доктор, опершись руками и коленями в бюро, своим огромным задом в мою сторону, завалившись на живот, медленно сползает и, не достигнув ногами нескольких сантиметров до пола, тяжело спрыгивает. Раскрасневшийся, задыхающийся он поправляет свой галстук и одергивает куртку.
      С ужасом я замечаю, что он едва достигает мне до пояса. Карлик. Голова несколько великовата для приземистого и деформированного тела. Я никогда не видел его таким. Я не узнаю больше его, но тем не менее инстинктивно чувствую отвращение к этому чудовищному феноменальному спасительному телу. Вне всякого сомнения, если бы я когда-либо увидел своего психоаналитика в подобном облике, то никогда бы не пришел к нему.
      Он поднимает на меня глаза, ощеривает зубы, во взгляде чувствуется триумф.
      - Что, онемели? - обращается он ко мне. - Голоса лишились? Сдавило горло?
      Каждое слово он сопровождает ударом указательного пальца в мою грудь. Он причиняет мне боль, мерзавец, и я отступаю. Чувствую ногами край кресла. Последний удар указательного пальца заставляет меня сесть.
      Палец по-прежнему устремлен на меня.
      - Признавайтесь! Вы знаете эту женщину!
      - Я никогда её не видел.
      - Взгляните на неё поближе, и тотчас же узнаете. А что это нам даст? Вашу собственную систему защиты: способны ли вы убить незнакомку? Раз женщина вам незнакома, вы не могли её убить. Но сейчас, чувствуя, что она не незнакома вам...
      - Я её не знаю.
      - Ах, как вы не поймете, что подобные отрицания - пустая трата времени!
      Забавное смешение: миссис Гольд, некогда бывшая миссис Хаббен, Джулиус и Дженни Береш, бывшие не столько моими тещей и тестем, сколько бабушкой и дедушкой моего сына. Еще моя семья: сестра, мать, отец и рядом с ним рыжая малютка, которая, как только я взглянул на нее, сунула свою руку под руку моего отца. Всем сердцем я желал, чтобы моя мать ничего не заметила, ибо была бы потрясающая сцена. Она ничего не видела.
      И ещё мой сын, Ник. Он был там и растерянно смотрел на меня.
      Сердце мое сжалось.
      - Ник не должен присутствовать, - сказал я герру доктору.
      - Невозможно. Его присутствие обязательно.
      - Черт побери! Или он уйдет, или я ничего не скажу.
      Докторишко пронизывает меня взглядом. Делает знак Гольду. Они перешептываются в уголке, склонив друг к другу головы, и в конечном счете принимают решение. Ник уходит. Береши энергично машут руками, прощаясь. Когда они поворачиваются ко мне, то все ещё заливаются слезами.
      Моя мать меряет их взглядом. На своем смертном одре она может быть признала бы своего внука - полуеврея, но до тех пор она его отторгала его. Мой отец со своей рыженькой, прижавшейся к нему.
      Отец, с прижавшейся своими длинными ногами к его бедру рыженькой, подмигивает мне. Не знай я его как облупленного, воспринял бы это как знак поддержки, но его отлично понимал, что он предлагает мне оценить его соблазнительницу и её рыжие секс - формы.
      Слава Богу, Ника там больше нет. Когда настал момент и он стал способен понимать теологические заковыки и научился отличать пуританское пресвитерианство от иудаизма, несмотря на их общее возвеличивание Иеговы, Господа карающего, я откровенно поговорил с моим сыном о семейном расколе, и он в двенадцать лет выслушал меня с присущим ему чувством беспристрастия. Нет сомнения, забавно было бы взглянуть теперь на его вечнозеленого дедулю и прекраснодушную бабусеньку с серебряными волосами ( в отличие от бабушки Джениш моя мать не утруждалась скрывать свой возраст), но, вероятно, он был бы убийственно задет их пренебрежением. Конечно, мать вполне могла бы поджать губы и отвернуться бы от него. И, разумеется, мой отец тут же постарался бы сделать все, чтобы позлить мать, особенно в момент, когда он неустанно ласкает своей рыжухе её грудь в форме торпеды.
      Герр доктор с Гольдом снова принялись приглушенно совещаться. Затем Гольд подошел ко мне, выказывая обоюдную симпатию.
      - Пит..
      - Меня зовут Хаббен, табачное отребье.
      Симпатия тотчас улетучилась.
      - Отлично, Хаббен, если единственное, что вас утешает,то, что Николас и вы носите одну фамилию, я готов поторговаться. Мне хочется, чтобы мы сейчас согласовали состав присяжных заседателей. Это может стать тягостным для вас, но вы можете ускорить процедуру, признав себя виновным. Пришла пора, Хаббен. Когда присяжные уйдут на совещание, будет уже поздно что-то менять.
      - Я никогда и не под каким видом не признаю себя виновным, Гольд! И почему это вы как в "Алисе в стране чудес" все ставите с ног на голову? Начинаете с приговора, а затем уже устраиваете процесс? Черт побери! Если вы мне опять представите...
      - Хаббен! Я уладил с присяжными заседателями. Если Николас не в их числе, то и вам следует вести себя корректно. Если вы хоть раз устроите сцену, все будет кончено. Парень тотчас займет пустующее кресло и услышит все. Вы этого хотите?
      - Нет! Ни под каким видом!
      - Итак, вы будете вести себя спокойно? Вы сохраните самообладание в любой ситуации?
      - В любой ситуации? Даже будучи осужденным за преступление, которого не совершал? И вы хотите сказать, что это выбор?
      - Да или нет, Хаббен.
      Я выждал, чтобы волны паники перестали накатываться одна за другой, и глубоко вздохнул.
      - Согласен, - выдавил я наконец. - Я не хочу, чтобы малыш был здесь. И хорошенько запомните, - продолжил я, повернувшись в сторону Джоан, надевшей маску святой невинности, - что я узнаю, кто виноват, если до него что-либо дойдет.
      - Я постараюсь не забыть этого, - ответил Гольд с глубочайшим пренебрежением и повернулся к лекарю. - Отлично. Я полагаю, мы готовы.
      Эрнст указал на мою мать.
      - Мадам? Вы не хотели бы начать?
      Она поднялась, достала из сумочки огромный, как почтовый бланк, платок и деликатно вытерла глаза.
      - Мадам, прошу вас.
      - Ну что же... Я родилась и воспитывалась в своем горячо любимом и обожаемом старинном городишке Огаста в Джорджии, - сказала она с подчеркнутым акцентом южанки, которым пользовалась только в разговорах с пархатыми янки. - Я потомок длинной ветви праведных пастырей и людей политики, объединенных верой в Христа. Некоторые из них были даже членами "Кантри Клуба" Огасты. Мой любимый бедный папа, да упокоит Господь его душу, лично играл в гольф с великим Бобби Джонсом. А я, могу вас заверить, была всего лишь невинной девочкой, невероятно красивой и утонченной, едва закончившей учебу, когда меня вырвал из семейного лона флоридский плебей, пообещавший преподнести весь мир на блюдечке. А потом он просто бросал меня несметное число раз, оставляя у разбитого корыта, пока сам бегал за всякой дрянью. Чтобы вам было понятно, господин председатель, если кто-то был в юбке и хоть чуть зазевался, он овладевал ею до того, как она успевала моргнуть глазом!
      В конечном счете, после нескольких резких размолвок, я решила терпеть его из-за моих детей: невзрачной дочери с блеклыми волосами и обожаемого сыночка, бывшего моим единственным утешением, когда их папа отправлялся на известную вам охоту. Мой мальчик! Он был таким котеночком! И умен! Скаут в четырнадцать лет награжден медалью за великодушие. Он был гордостью лицея в Майами Гленс, завоевывая все призы, вплоть до гимнастических. Литературный светоч в знаменитом Гарвардском университете. Ах, голубая кровь моих предков текла в его жилах в дни его невинной юности!
      Но увы! В его жилах текла и кровь его отца, а ложка дегтя портит бочку меда. Итак, мой дорогой котеночек, замутив свой разум алкоголем, женится на одной из glux и страивается на жительство в отвратительном Нью-Йорке, повернувшись спиной к любящей его семье. Правда, он позванивал своей старенькой, но ещё красивой, ухоженной и нежной матушке два раза в неделю после двадцати часов, когда связь идет по льготному тарифу, но и то из-за небольшого наследства, которое предстоит разделить им с сестрой после смерти папы и мамы, ибо он не хочет терять золотое дно.
      Единственная доставшаяся ему добродетель, - да будет благословен Господь, - это экономность. И я с гордостью могу заявить, что я выпестовала этот цветок всем своим сердцем, а следовательно единственным утешением, которое он мог извлечь из брака с ней, это то, что... они все умеют ценить деньги и считать все до цента. Кроме того, господин председатель, ему не досталось больше добропорядочности, чем тому племени, с которым он соединился, к своему великому удовольствию. Да видит Бог, я признаю это со слезами на глазах - ведь теперь он опозорен и погряз в столь ужасной сцене в этой порочащей его ванной комнате. Мог ли он пойти на преступление? Я могу лишь молиться, чтобы он прислушался (послание к Финикиянам, песнь Y, стихи Y и YI), чтобы быть спасенным. Аминь.
      - Следующий, - пролаял Эрнст.
      Мой отец все же соблаговолил отклеиться от своей рыжей стервы прежде, чем подошел к решетке.
      - Господин председатель, скажу вам откровенно, я не вижу в чем я не был добропорядочным отцом. Что ещё нужно? Я всего лишь состарившийся агент по недвижимости, не уклонявшийся от реалий жизни и всегда старавшийся с радостью помочь Буббе добрым советом. Я научил его пользоваться огнестрельным оружием, водить машину и катер, и не попадать на них в аварии, драться честно, если это возможно, и уважать женщин своей расы, включая его фригидную маму и сестрицу - идиотку, никогда не полагаться на увещевания торгашей, а покупать только качественные вещи, чтобы не найти однажды у себя под ковриком подарочек с сюрпризом.
      Я сделал все, что мог, не всегда гладя по шерсти, если можно так выразиться, ибо его мама и сестрица с желеобразными ляжками постарались сделать все, чтобы увести его в ином направлении. И, по моему мнению, Гарвард его, в конечном счете, доконал. Вы находите, что это место для центра нападения? Если вы хотите знать правду, господин председатель, все эти великосветские университеты для бездарей не стоят и выведенного яйца. Это противоестественно. Но его мамочка и сестричка подтолкнули его к Гарварду, оторвав от спорта под открытым небом, от нормальной спортивной команды, сделав из него писаку мерзопакостных историй в университетской газетенке. Он был на грани гибели. Поэтому я не удивляюсь, что он пустил пулю в сердце роскошной шлюхи за попытку шантажа или что-то в этом роде. Тем более, что он мог быть мертвецки пьян, предпочитая пить нью-йоркскую отраву - коктейли вместо старого натурального бурбона.
      Он вернулся и сел на свое место, положил руку на плечи своей рыженькой и та прижалась к нему, с обожанием закатив глаза.
      - Нет лучшего отца, чем ты, - уверила она его.
      - Это ещё нужно доказать, - заявила поднявшаяся без приглашения сестра. - Господин председатель, я говорю не только как сестра обвиняемого, но и как его служанка, нянька, когда он был ребенком, и дама его сердца в его отрочестве. Я говорю с уверенностью человека, ставшего благодаря своему трудолюбию и уму ассистентом профессора гуманитарных наук в Университете Солнца в Майами, Флорида. Считаю необходимым заявить, что отец страдает манией величия и не мог быть хорошим воспитателем. Впрочем, как и мать, бросающаяся в крайности: от надменного безразличия до безумных ласк и неустанного воркования. Она вне себя от сына, испытывающего неприязнь и отвращение к ней.
      Мой младший брат был закомплексованным ребенком, господин председатель, но зато неисправимым мечтателем, романтичным, рано развившимся сексуально. Не будучи, естественно, отпетым развратником, он часто мастурбировал, даже тогда, когда не было для этого особого повода. Я стала свидетельницей его деяний через замочную скважину наших смежных комнат и, будучи возбуждена подобным зрелищем, стала шантажировать господина Недотрогу и склонила его к обоюдной мастурбации и прочим вещам. Тем не менее я заявляю со всей ответственностью, что он никогда не входил в меня. Абсолютно. Я была верна воспоминаниям о моем детском Адонисе до такой степени, что не позволила ни одному мужскому органу войти в меня до сегодняшнего дня. Я признаю, что пользуюсь пластиковым заменителем по доступной цене, стерильным современным инструментом всякой свободной женщины, господин председатель...
      - Протестую! - рявкнул Ирвин Гольд и я был ему признателен. - Господин председатель, это свидетельство опасно уходит в сторону автоэротики.
      С видимым научным интересом герр доктор изучает блестящие глаза и пылающие щеки моей сестры.
      - Протест принят.
      - О! Ну что же, - сказала сестра. - вернемся к моему братишке.
      - К его извращениям, - вмешался лекарь.
      - Его извращения... Да! Говорила ли я, что он был без ума от кино? Нет, не думаю. Он просто сходил с ума. Настоящий безумец. И особенно себя напичкал "Унесенными ветром", если мне не изменяет память. В тот год его не интересовали ни ковбои, ни гангстеры, ни Лоурел и Харди, нет. Он был увлечен лишь Скарлетт О'Хара, я думаю, на это стоит обратить внимание! Я считаю, что он видел фильм не меньше четырех раз: вначале с семьей, затем три раза один. Обвиненный в этом, он все отрицал, но нервозность его выдала. В качестве защиты он обвинил меня в многочасовом просиживании в зале, где шла демонстрация "Женщин". Вы помните, этот фильм поставлен Джорджем Кьюкором со звездами Розалиндой Рассел и Полетт Годдар, столь восхитительными, столь и резкими. Я признаю, что они произвели на меня определенное впечатление. Был некий ажиотаж, безумные прически, которые...
      - Что все это значит? - воскликнул Гольд. - Начинается полоскание грязного белья? Протестую.
      - Протест принят, - ворчит доктор. - Мисс, мы обвиняем вашего брата, а не вас.
      - Ах вы грязное подобие Калибана, вы хотите лишь поглубже зарыться в его комплексы, чтобы утопить его! Он прекрасно знает, что осквернил все на свете. Он предал меня, предал свою жену (лишь Господь знает причины его развода) и рано или поздно столь же легко предаст своего сына. Я ни на секунду не сомневаюсь, что он предал особу, лежащую в данный момент в ванной комнате. И как только она пригрозила ему разглашением его извращенности, он просто - напросто пустил ей пулю в живот.
      Я был не способен больше сдерживаться.
      - Моя извращенность, черт побери! Если ты в чем-то сговорилась с этими людьми, то зачем тебе мое исчезновение?
      - Молчать!
      Герр доктор устремляется ко мне на своих коротеньких ножках с перекошенным от злобы лицом.
      - Молчать! Молчать! - орет он, тыча указательным пальцем мне в грудь, от чего я едва не задохнулся. - Больше это не пройдет! Ваш сын вернется в зал раньше, чем вы молвите хоть слово, и будет присутствовать на всех дебатах. Он увидит фотографии, прослушает записи, сможет рассмотреть вашу жертву с ног до головы, так же как и орудие преступления, и сделать выводы о происшедшем. Так что осторожнее!
      - Доктор... Извините, господин председатель, прошу вас.
      Меня ещё раз ужаснуло, что я захныкал, но что ещё оставалось делать?
      - Доктор, я хотел всего лишь дать понять, что если сестра сможет избавиться от меня, то унаследует мою часть. Потому её свидетельство...
      - Вы оспариваете? Предполагаете, что она лжет?
      - Нет. Не совсем. Она преувеличивает, подтасовывает факты и это все. В любой семье...
      - Меня не интересует любая другая семья. Я занимаюсь вами, исключительно вами. Я здесь, чтобы судить вас надлежащим образом. Честно, с чистыми руками и холодным рассудком.
      - Судить меня с чистыми руками и холодным рассудком? Но как вы можете так, как можете вести все подобным образом? Я не хочу быть вашим противником, доктор, я просто хочу сказать, господин председатель, что подобные дебаты - карикатура на судебный процесс. Скорее поверят в психологическую драму с бедным кретином в качестве жертвы сеанса.
      - Вы хотите заявить, что мой стиль судопроизводства далек от вашего понимания, мой друг?
      - Ну хватит! - закричала моя сестра.
      Она ненавидит судебные процессы и психологические драмы. Для нее, с тех пор как она увлеклась своей профессией, весь мир - классный зал, полный лодырей.
      - Единственный вопрос - знает ли мой брат эту потаскуху? Да это очевидно. Достаточно посмотреть на его виноватый вид, когда я сейчас это говорю. Потому или он тотчас все признает, или я рассказываю его дорогому сыночку о всех невинных играх, которыми мы некогда занимались с его папой. Во всех деталях.
      - Свинья!
      Я хотел броситься на нее, но у меня не было сил подняться с места.
      Сестра одарила меня загадочной улыбкой.
      - Я знаю тебя наизусть, Бубба. И ты это знаешь. Теперь поразмысли. Как её зовут, ну же?
      Карен?
      Нет, её подругу.
      Имя?
      Экзотическое. Шотландское. Или что-то в этом роде.
      Но я сейчас с Карен, мой перегруженный завтраком желудок выдавливает все в глотку, когда скоростной лифт "Регала" опускается в холл. Карен, съевшая больше меня , дожевывала остатки сдобной булки с маслом, прихваченные с подноса. Когда дверь открывается и мы выходим из кабины, она запихивает все это в рот и тут же проглатывает.
      - Идем, я хочу показать тебе кое-что.
      Она уводит меня к газетному киоску в холле. Продавщица - женщина с пепельно-серыми волосами в очках, тип классной дамы, разговаривает с престарелой супружеской парой. Рядом с ними девочка лет пяти, должно быть они её бабушка и дедушка, прогуливается вдоль нескончаемой витрины киоска, разделенной пополам. Маленькая ручонка держит за шею нарядную куклу. Другая указывает по очереди на каждое издание, будто предлагает его. Карен указательным пальцем трогает маленький курносый носик ребенка и, улыбаясь, спрашивает.
      - Er de papirhandler?
      Вместо ответа та с серьезным видом кивает.
      Когда мы подходим взглянуть на витрину, где только что закончила свою прогулку девочка, то это оказалась витрина с порнографией, представленной в цветных фото идеальной четкости на первосортной мелованной бумаге. Я далек от излишней стыдливости, но тем не менее был шокирован подобной экспозицией, тем более, ребенок только что указывал рукой на этот строй возбужденных членов и алчных влагалищ, при полном невнимании со стороны взрослых. Я просто ощущал устремленные на меня со страниц изданий мрачно похотливые взгляды.
      Карен поискала журнал, который хотела показать мне. Тот назывался просто "Трио". Полистала его, открыла и сунула мне под нос.
      - Вот, - сказала она, - видишь. И вот здесь.
      И там, и тут, и на последующих страницах располагались фотографии мужчины и двух женщин, предающихся банальным вариациям на тему групповых совокуплений. Карен была частью команды, самой активной и прекрасной. Она с интересом рассматривала собственные изображения, склонив ко мне голову.
      - Это было в Стокгольме, - пояснила она. - Тот, кто сделал фото, некий Леннард, увидел меня здесь и увез в Стокгольм для работы. Два дня, оплата наличными.
      Как никогда я почувствовал, что за мной наблюдают издали. Мне захотелось положить журнал на место и удалиться от киоска, но Карен, довольная демонстрацией своих талантов, удерживала меня своей идиотской беседой.
      - Что тебе больше нравится? Когда я с мужчиной или с женщиной?
      - Пит!
      Итак, кто-то все же наблюдал за мной. Винс Кенна, блудный сын издательского дома. Творец... Это похоже на него. Выскочить неизвестно откуда в одном из своих безумных припадков. Багровая физиономия, пылающий, всевидящий взгляд - карикатура на американского туриста. Он хватает мою руку и жмет её с энтузиазмом.
      - Пит, старикан! Я прибыл вчера в Лондон и Нэйджи мне сказал , что ты здесь, чтобы подписать контракт с Грандалем! Ты его видел?
      - Нет. Послушай, Винс...
      - Только не это, старик! Я знаю, что он лауреат Нобелевской премии, последний из великих, отшельник и все прочее, но если ты меня представишь, то, думаю, не умрешь. Он мог все же слышать обо мне.
      - Послушай, Винс, он болен, не любит суеты и совершенно не желает издаваться у Макмануса и Нэйджа. Поэтому я бы предпочел...
      - Я примчался сюда из Лондона только из-за этого, Пит! Увидеть его ещё живым. Может быть, переброситься с ним парой слов. В конечном счете, Боже, это гений! Новый Ибсен. И ты считаешь себя в праве запретить мне пожать руку такому человеку?
      - Ты уже раз пожал руку Норману Мейлеру. С тебя этого мало?
      Он посмотрел на меня так, что я понял - ему это неприятно.
      - Послушай, старик, все, чего я прошу - это полчаса. И я клянусь, что не устрою сцены. Когда ты с ним встречаешься?
      - Сегодня после обеда. В три часа.
      - У тебя? В твоем номере?
      - Да.
      - Я буду у тебя. И тут же вылетаю обратно в Лондон. Ты поднимешься к себе прямо сейчас?
      - Нет.
      - Отлично. Я могу оккупировать твою кровать и наверстать упущенный сон до прихода Грандаля.
      - Нет нужды оккупировать мою постель. Я закажу тебе номер. Пусть будет приятнее для тебя.
      - За счет фирмы?
      - Естественно.
      Винс оценил Карен, затем невозмутимо огляделся, бросил взгляд на журналы и подмигнул мне с похотливым видом.
      - Да, старина, я думаю, так будет удобнее для всех.
      Строгет - длинная улица с магазинами, ресторанами и кинотеатрами. Въезд автомобилей запрещен, поэтому мы с Карен могли шагать прямо по мостовой в толпе людей, заполнивших всю проезжую часть. Карен, казалось нуждавшаяся в постоянной подпитке, съела второй рожок мороженого. Но судя по окружавшей нас толпе, это, видимо, датская привычка: все хрустели рожками. Невероятное количество уже достигших половой зрелости детей тащилось за своими родителями с леденцами во рту.
      Костлявая девица, которая в Нью-Йорке сошла бы за знаменитую модель, пересекла нам дорогу, волоча за собой пуделя: ноги как спички, высокомерный и пустой взгляд; позолотой блестели не только её лакированные ногти, но и веки, и, что ещё более невероятно, у него были черные роговые очки и такой же леденец!
      Карен толкнула меня локтем.
      - Ты видишь?
      - Да. Похож на игрушку.
      - Не собаку. Ее. Ты видел, как она на тебя посмотрела?
      - Нет, я рассматривал собаку.
      - Ну что ж, эта девица просверлила тебя взглядом насквозь! Будто она была... ну ты знаешь...
      Карен раздражено щелкнула пальцами.
      - Возбуждена?
      Она посмотрела на меня и расхохоталась.
      - Может быть и это тоже. Но я хотела сказать, что она восхищен.
      - Восхищена.
      - Пусть восхищена. И ты знаешь, мне это нравится. Большинство мужчин не столь высоки и красивы, как ты.
      - Здорово.
      - Да, - согласилась она поднимая руку к подбородку. - Я вот такая высокая, а они где-то там внизу. Потому люди находят это забавным. Как было бы забавным, если бы я прогулялась с твоим приятелем, недавним добрячком у газетного киоска.
      - Если тебе когда-нибудь доведется встретится с ним, постарайся не говорить ему этого. Он обидится.
      - Да, я понимаю...
      Она хмурит брови и доедает рожок с мороженым, прежде чем заговорить о том, что её волнует.
      - Он может доставить тебе неприятности из-за меня?
      - Ты хочешь сказать, из-за того, что видел нас вместе?
      - Да. Мужчины таковы, они иногда отпускают плоские шуточки при всех. И чаще всего при женщине. При жене.
      - Нет, не думаю, что он глуп до такой степени, - и тут некая мысль зародилась и расцвела в моем мозгу. - Может быть, даже к лучшему, что я встретил его.
      - У лучшему? Не понимаю.
      - И не нужно. Куда ты ведешь меня?
      - Я тебе сказала. В "Ботик". Это недалеко.
      "Ботик" - длинный узкий магазин, где продается одежда для дам, маленький зал, сообщающийся с другими анфиладой, как в старых квартирах. В первом только трикотаж; толстые свитеры, выставленные в витринах, надеты на проволочные каркасы - торсы. К нам подошла продавщица и Карен спросила:
      - Фру Герда?
      Девушка обернулась и махнула рукой в глубину зала. Карен повлекла меня за собой; за каждой новой дверью зрелище менялось, мы прошли от лыжных костюмов до вечерних платьев и ночных сорочек. Герда оказалась в последнем зале, заполненном бельем. Она нежно обняла Карен и протянула мне крепкую руку. Карен объяснила цель нашего визита.
      - Какой размер у вашей жены? - спросила Герда.
      - Она скорее малышка, очень тоненькая. Похожа на вашу продавщицу в первом зале. Но с более развитой грудью. Понимаете?
      Я развел руки, пытаясь дать понять, что у Джоан очень крупные груди. Герда улыбнулась.
      - Счастливый муж! Десятый размер, американский, а здесь сороковой.
      Коробки открыты и вещи выложены. Вскоре прилавок и стулья полностью скрылись под нижним бельем, ночными рубашками, пеньюарами и baby-dolls. Я приступаю к отбору. Раз или два, видя, что я удивлен ценой, Карен заявляет Герде:
      - For dyrt. Слишком дорого.
      Герда не пыталась навязать мне эти вещи; она просто откладывала их в сторону. Несмотря на это, счет оказался довольно внушителен. Карен выхватила его у меня из рук, подсчитала в уме и, нахмурив брови, повернулась к Герде, как бы давая понять астрономический размер суммы.
      - Rabaten?
      Герда вздохнув, - то ли ей действительно не понравилась просьба, то ли она была прирожденной актрисой, - и скрепя сердце вычислила скидку на десять процентов. Я подумал, что эта комедия могла быть заранее оговорена между Карен и Гердой, чтобы дать клиенту ощущение выгодной сделки, тогда как Карен получила приличные комиссионные. Но у меня было прекрасное настроение, и я не дал воли подозрениям.
      - Это все, чего вам бы хотелось? - спросила Герда.
      - Нет.
      Я остался, и это произошло из-за Карен. В глубине магазина был примерочный салон, достаточно просторная комната с длинным узким столом, креслом, пепельницей на ножке и с ещё более резким ароматом духов, чем в магазине. Я устроился в кресле и закурил, а Карен спокойно и без ложной стыдливости сняла сандалии, разделась и примерила наиболее экзотическое белье Герды. И все без комплексов. Герда принесла коробки, опустошила их, набросила одеяние на обнаженное тело, поджав губы, присела на корточки, собрав морщинки на лбу, оценила, поправила шелковую складку, чуть отстранилась, чтобы оценить эффект, и повернулась ко мне, чтобы узнать мое мнение.
      Вообще-то решение принимать было мне, но я позволил собой манипулировать.
      - Я это просто обожаю! - восклицала Карен. Или еще: - Восхитительно, ты не находишь?
      Итак, пока некоторые клеточки моего мозга силились произвести простые арифметические действия, все остальные соглашались без промедления.
      - Да, конечно. Мы это берем.
      Она влюблена в свое собственное тело, эта милая Карен. Она примеряет и мои, и свои вещи перед огромным трюмо. Время от времени её переполняет чувство юмора. Она откидывает голову назад, полуприкрывает глаза, делает губки бантиком под Мерилин Монро и разражается ехидным смехом над своими сексуальными рефлексами. Как никак юмор - всего лишь мазок, плохо скрывающий реальное самообожание.
      Герда отступает вглубь. Она участница комедии, шепчет подсказки и поворачивается ко мне за подтверждением. Ее руки, завязав узлом ленту или распушив кружевной волан, иногда задерживаются, лаская и поглаживая. Я заметил, что женщины затевают передо мной небольшой спектакль и если и есть в мире вещь, которой желала бы добрейшая фрау Герда, так это моего скорейшего ухода, чтобы закрыть дверь на ключ и спокойно продолжить оргию.
      Но она оставляет нас, чтобы упаковать покупки и подсчитать стоимость. Как только она вышла и Карен облачилась в свою облегающую одежду, я спросил:
      - Я полагаю, ты хорошо знаешь Герду?
      - Да. Довольно давно.
      - Ты спишь с ней?
      - Нет. Конечно нет! Что за вопрос!
      Но это ответ автоматический. Карен изучает меня, пытаясь понять мои мысли. Как - никак и я без содрогания воспринял её фото в порножурнале, она знала мой вкус к любви со странностями, тогда почему бы не рискнуть и не попытаться получить деньги и за это? Не сводя с меня глаз, она прошептала:
      - Ты не будешь шокирован, получив двух девочек сразу? Ты понимаешь? Чтобы заняться любовью.
      - Итак, Герда и ты? Вы этим уже занимались?
      - Нет. Но она мне предлагала. Она все время просит меня об этом. Только, - морщится Карен, - я не люблю старых дородных женщин.
      - И каждый раз ты отказываешься.
      - Да, но... Не currement, понимаешь? Я говорю ей: на следующей неделе, в другой раз, в следующем месяце. Кто знает? Пока она надеется, она продает мне вещи billiqere. Как говорится? Менее дорого? Ты понимаешь?
      - Десятипроцентная скидка?
      - Ты отлично сказал. Скидка. Но десять процентов - это ничто. Иногда, когда у неё возникают особые надежды, это сорок и даже пятьдесят процентов.
      - Можно подумать, что ты умеешь это делать.
      - Да. Но две женщины тебя не шокируют? Тебе больше нравится это вечером?
      Я посмотрел на Карен, на стол, где лежала груда белья, вдохнул пропахший духами воздух.
      И улыбнулся Карен.
      - Ты действительно хочешь знать, что мне нравится?
      - Да.
      - Герда будет взбешена, если мы на некоторое время закроем дверь на ключ?
      Карен, не сказав ни слова, подбежала к двери и повернула ключ.
      - Почему, - спрашивает доктор Эрнст, - в столь решающий момент вы отказываетесь от продолжения исследований. Почему?
      Маленький, тщедушный, похожий на гнома, он стоит лицом к лицу со мной. Я вдыхаю его зловонное дыхание. Я пытаюсь отступить, чтобы не стоять против него. Только сейчас я заметил, что присяжные заседатели все ещё в комнате и восседают на стульях, как восковые фигуры, уставившись остекленевшими глазами в одну точку и все с раскрытыми буквой "О" ртами, будто готовы выпустить колечко дыма. У меня создалось впечатление, что я окружен ужасающимися масками.
      - Ну, что? - настаивает доктор. - Ну же? Ну?
      И вновь грубо тычет мне в солнечное сплетение своим указательным пальцем, подчеркивая каждое слово.
      - Я ничего не знаю, доктор.
      - Господин председатель, пожалуйста.
      - Господин председатель, я не знаю.
      - Я ваш фетиш, свет в конце тоннеля, надежда на спасение, проводник в потаенном лабиринте вашего сознания. Правда?
      - Да, доктор. Господин председатель.
      - Потому что, Питер, ваша мера пресечения уже определена. Смертный приговор оглашен. И поскольку я буду счастлив, если растопчу вас, он обжалованию не подлежит. Есть только один закон: тот, кто нажимает на курок, должен дорого расплачиваться.
      - Но я не стрелял, я...
      Ирвин Гольд делает мне знак замолчать. Мой добрейший адвокат!
      - Ну же, Хаббен, успокойтесь. Вспомните наше соглашение. Не забывайте о Николасе.
      - Боже, я не забываю!
      Если уж меня хотят изжарить, лишь бы Ник не присутствовал при этом, что же, я согласен, банда подлецов, готовьте вертел!
      - Но если вердикт уже готов, к чему затевать этот смехотворный процесс?
      - Послушайте, Хаббен... - обратился ко мне Гольд.
      Герр доктор знаком остановил его.
      - Ах, мэтр! Прошу вас. Позвольте вашему клиенту самому ответить на вопрос.
      - Самому? - спросил я, поочередно, глядя на них. - Вы навязываете немыслимые законы и хотите, чтобы я вам объяснил их?
      Я был взбешен, горечь подступила к горлу, будто я съел неудобоваримый обед.
      - О Боже, с меня довольно! Прекратим этот фарс и перейдем к исполнению приговора! Закончим на этом. Spurlos versenrt. Посадите меня в кресло и пустите ток.
      Медик явно заинтересовался.
      - Правда? Это все, чего вы желаете? Конец - и все? Исполнение приговора без объяснений?
      Нет, я не хочу. Внезапно, будто прозрев, я понял, что не желаю быть уничтоженным без определения вины. Быть наказанным за преступление логично. Но понести кару из-за тотого, что совершено преступление и кто-то должен расплатиться...
      В припадке бешенства я выложил все это доктору, извергая аргументы и топя их в потоке слов, будто мог убедить его в чем-то, доказать всю чудовищную несправедливость, жертвой которой я стал. Он, серьезно склонив голову, выслушал меня, будто хищная птица в предвкушении трапезы.
      - Naturlich, - гоготал он. - Конечно. Чудовищная несправедливость. Права гражданина и человека. Гонения. Да, да, мой друг. Достаточно нагнать на вас страха, и вы показываете свое истинное лицо. Демосфен! Но все перлы мудрости ничего не смогут изменить в уличающих вас фактах. И вскоре вы будете мертвы, чтобы смыть преступление. Уясните это и согласитесь. Откажитесь от нелогичных аргументов и не настаивайте на том, что жертва вам незнакома, и, следовательно,...
      - Я повторяю...
      - И, следовательно, у вас не было никакого повода послать в неё пулю. Но вы - то её знаете. Только что вы были готовы вспомнить её имя. А затем решительно заблокировали свою память.
      - Решительно возражаю! Это последнее слово, которое можно использовать в моем случае. Все, что произошло...
      - Молчать!
      - Господин председатель, вы возводите напраслину.
      - Правда? - удивился герр доктор, оскалив пожелтелые зубы. - Ну, может быть, если ваш сын сможет присутствовать на этих слушаниях...
      - Нет!
      - Вы готовы на все, лишь бы это не произошло?
      - Да. Я сделаю все, что угодно.
      - Ах! Тогда опознайте свою жертву, Пит, мальчик мой. Вы уже готовы вспомнить её имя, если пройдетесь по Стречет в сопровождении своей датской проститутки. Поразмыслите. Вспоминаете? Имя. Странное имя... Какое?
      Он приближается ко мне, и я вновь отступаю, чтобы не вдыхать его тошнотворное дыхание.
      Имя.
      Ее имя. У неё было имя.
      - Карен?
      - Не говорите глупостей!
      - Тот истощенный манекен? Та, с забавным пуделем?
      - Но я никогда не знал её имени.
      - Для этого нет причин. Сделайте усилие.
      Немыслимая игра, игра в вопросы. Единственную зацепку мне дает слово Стречет.
      Стречет.
      "Ботик".
      - Герда, - говорю я. - Это может быть только Герда.
      - Вы отлично знаете, что нет!
      - Да. Вы правы. Подождите...
      Я безнадежно ищу имя, пытаюсь вспомнить его. Мимолетное, неуловимое, оно крутится в моей голове, на кончике языка, ускользает от меня. Необычное, греческое. Или что-то в этом роде. Странное. В моих ушах стоит грохот; я глохну. Я ищу, протягиваю руки к этому имени, я ухватываюсь за него.
      - Дэдхенни! Вивьен Дэдхенни!
      Да! О, да! Ну да! Я отлично его помню.
      Вивьен Дэдхенни.
      Подружка Карен.
      Но ни той, ни другой сейчас нет рядом со мной в номере "Регала". Нет никого, только я и посыльный, готовящий прохладительные напитки и закуски. Я абсолютно не знаю вкусов семидесятилетнего нобелевского лауреата, к тому же безнадежно больного, потому я заказал все в ассортименте. У меня создалось впечатление, что графинчиков и бутылок хватит на целый полк. А тут ещё новая забота. Я подготовился к этой встрече и просмотрел основные произведения старика, те, которыми пичкали в университете. Великолепно. Пока великолепно. Но Андерс Грандаль, - только сейчас я заметил, что позабыл об этом, - всегда был сторонником простой жизни, чуждался роскоши. Если он остался верен своим пристрастиям, вполне возможно, используя любимое выражение Карен, что он противник люкса.
      И если он найдет мой номер слишком роскошным, учитывая ещё и этот стол, то переговоры полетят ко всем чертям.
      Приехал Винс Кенна, осмотрелся. Он несколько скован, ему нужно немного выпить, чтобы справиться с депрессией, чтобы набраться храбрости.
      - Он не приезжал? Ты сказал, что он будет у тебя в три часа, а уже три с четвертью.
      - Он прибудет, когда сочтет нужным. Успокойся.
      Винс осмотрел стол.
      - Ты не говорил мне, что затеваешь банкет.
      - Он будет не один. С Грандалем придет его агент и ещё кто-то.
      - И я.
      Винс склонился над столом, указал на бутылку во льду и повернулся к официанту.
      - Джин с тоником. Mucho джин.
      - Это не джин, сэр. Это шнапс. Аквавит.
      - Это походит на джин.
      - Аквавит, сэр, - с нахальством обслуги, не боящейся увольнения, повторил тот.
      - Тимьяновая водка, - пояснил я Винсу. - Попробуй. Это наведет на размышление о неординарных вкусах.
      Винс - парень, путешествующий по миру и мечтающий найти всюду американский хлебный мякиш в целлофане. Как говорится, можно вытащить обывателя из страны, но нельзя вытянуть страну из обывателя.
      Он попробовал аквавит и не нашел его неудобоваримой. Усевшись в кресло со стаканом спиртного, принялся изучать меня сквозь полуприкрытые ресницы.
      - Что за новая слабость к лауреатам? Вначале в Париже ты отлавливаешь лауреатов гонкуровской премии, а теперь этот Грандаль. Что все это может значить? Ты считаешь, что мои романы недостаточно классны для вашего каталога?
      Он забарабанил пальцами. До сих пор автором номер один в каталоге коммерческой беллетристики издательств Макмануса и Нэйджа был Винсент Кенна, яркий пример удачливого бумагомарателя. Он писал отвратительную вульгарную прозу, нечто вроде напичканных порнографией романов для дам известного возраста; описывал наивного провинциального простака, наблюдающего за людьми большого города сквозь замочную скважину. Он создал большую серию произведений с прозрачной интригой, напичканных разными знаменитостями, весь замысел которых состоял в том, чтобы читатель и критика нашли соответствующий аналог в реальной жизни.
      Мои отношения с Винсом основывались на обоюдном недоверии. Вытащив Винса Кенну из рядов заурядных писак, показав ему, как извлечь из минимума таланта максимум возможностей для создания бестселлеров с миллионными тиражами, почему-то я создал у него впечатление, что обязан ему успехом. Девять десятых времени он проводит во вневменяемом состоянии, но в последнюю десятую, когда его парализуют душераздирающие сомнения, у него не хватает времени на поиски другого издателя. И тот факт, что он принадлежит мне ( телом может быть и нет, но душой - точно ) укрепляет мое иногда неустойчивое положение у Макмануса и Нэйджа. Я третий номер в издательском доме - после Макмануса в Нью-Йорке и Нэйджа в Лондоне, пока старина Винс продолжает издаваться у них. Святая простота!
      Поэтому я сказал ему, прикрывшись безразличием:
      - Не будь параноиком, Винс. Разве стоит раздражаться из-за того, что ты будешь фигурировать в том же каталоге, что и Андерс Грандал?
      - Нэйдж сказал мне, что издает его полное собрание сочинений. Двадцать томов. По приличной цене.
      - Он никогда не видел своих произведений на английском, хотя заслуживает этого. Не расстраивайся. Придет и твой час.
      - Ты хочешь, чтобы я в это поверил?
      - Послушай, Винс! Переиздание полного собрания сочинений автора - его погребальный памятник. При, вручаемый тому, с кем уже покончено.
      - Ну да? - прошептал он, размышляя. - Неужели? Ну ладно...
      Он поднялся, повернулся к столу и взбесил официанта, роясь среди так тщательно расставленных приборов в поисках чего-либо удобоваримого, типа сэндвича с арахисовым маслом. В конечном он решился и налил себе ещё стаканчик живительной влаги. Потом растерянно посмотрел на меня.
      - Как ты делаешь?
      - Как я делаю что?
      - Ставишь в глупое положение. Боже, внезапно оказывается, что я завидую старине Грандалю из-за того, что публикуется его полное собрание сочинений. И ты заставляешь проглотить столько ерунды без всякого соуса.
      Алкоголь начал производить свое действие. Фаза депрессии закончилась и началось его падение. Он заулыбался, восхищенно закивал головой.
      - И я не одинок. Еще в Нью-Йорке Макманус сказал мне: "- Пит в Лондоне пытается уговорить этого педераста Нэйджа обновить каталог. Он постарается вправить ему мозги." Я отправился оттуда в Лондон и услышал от Нэйджа: "Старина Питер великолепен. Если бы ему не удалось обвести вокруг пальца этого чертова Макмануса, мы бы обанкротились". Ты запутал их, а они это обожают. Но знаешь что, Пит?
      - Что?
      - Однажды они встретятся, поразмыслят, заметят, что старина Пит здорово их провел, и это станет концом старины Пита. Не так ли?
      - Ложь. Я всего-то им сказал...
      - Для их же блага, я знаю. Дерьмо.
      - Если тебе так больше нравится.
      - Мне нравится. А теперь очередь за Джоанной, верно?
      Я ждал подобного, поэтому не выказал вида, ошеломлено переспросив:
      - Джоанной?
      - Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю старик. Я имею в виду ту потаскушку, большой кусок дешевого мяса, с которой ты был у газетного киоска. С которой ты слегка разминался у витрины с порнографией.
      - Ты смеешься, Винс! Ты и вправду подумал, что эта девица проститутка?
      - Да это видно с первого взгляда!
      Винс озлобился. Он вновь уселся в кресло и уставился на меня, поднося стакан к губам.
      - Можешь бить меня ниже пояса, но не делай из меня дурака, старик.
      - Если хочешь знать, эта девушка работает на торговую фирму.
      - Ну и что?
      - И если ты решишь приподнести подарочек своей жене, а сам не слишком разбираешься в женском белье, подобные ей дамы приводят тебя в нужные места и помогают выбрать то, что нужно. Небезвозмездно. Коммерсанты выделяют им процент с выручки.
      Теперь он насмехался в открытую.
      - Ну ты и наговорил!
      - Не будь циничным, Винс, это тебе не к лицу, - одернул я его, взяв свой бумажник, чтобы достать накладные Герды. - Я действительно очень признателен тебе за напоминание, ибо сам чуть было не забыл. Видишь ли, я заказал множество всяких мелочей для Джоан, но хочу вручить их сам, потому я перешлю их в Нью-Йорк на твой адрес самолетом. А вернувшись я приду их забрать и это будет потрясающе - распаковать их перед Джоан!
      - Надо же! - буркнул он, но уже мягче.
      Я передал ему накладные. Он внимательно изучил одну из них.
      - Черт побери, Пит, видя эту кралю...
      - Ты плохо смотрел, да ещё в дурном настроении, Винс. Скажи, Бетси будет дома, когда все это прийдет?
      - Да, естественно. Ребята идут в школу, и ей придется оставаться дома. Но скажи, что за дела с этими покупками? Что за барахло?
      - Маленькие поленца.
      - Что?
      - Для разжигания огня. Ночные сорочки, сексуальное нижнее белье. В кружевах. Чтобы напомнить, что не время гасить огонь.
      - Ну? И все для этого?
      - Ну да; иногда создается такое впечатление, что моя жена проводит все время в бумазейном пеньюаре и бигуди. Я полагаю, что это из-за совместно прожитых тринадцати лет; супружеская жизнь давно стала привычкой.
      - Ты конечно вправе говорить подобное, но чтобы женщина типа Джоан... Клянусь, Пит, твоя жена становится все очаровательнее. Из года в год она словно молодеет. Поэтому мне просто странно, чтобы столь сексуальная особа, как она...
      - Я знаю. Потому я и устроил закупку подобных туалетов. Это не столь дорого, как супружеские раздоры.
      - Вот те на! Послушай, Пит, ты не возразишь, если я введу Бетси в курс дела? Ибо она тотчас спросит про эту кипу.
      - Как хочешь! Расскажи ей все, что сочтешь нужным. Между нами нет секретов, не так ли? Только прошу тебя, не вскрывай коробки. Я хочу сделать это сам.
      - Ну что ты, что ты... конечно...
      Его взгляд и голос затухают. Он всего лишь завистливый негодяй, и сейчас он представляет себя на необитаемом острове с моей женой, то разглядывающим набедренную повязку на её теле, то бросающимся к её ногам. И я готов поклясться, что сцена появится в ближайшем романе. С тех пор, как он познакомился с моей женой, во всех его книгах появляется расписываемая в деталях сцена с некоей евреечкой со смоляными кудрями и объемистыми грудями, позволяющей поразвлечься с собой. Мы с Джоан знаем, о ком идет речь, и даже давняя и добрая знакомая Бетси Кенна знает это, ибо она заставила мужа сменить Нью-Йорк на Сан Франциско, по словам Бетси, единственный цивилизованный город Соединенных Штатов.
      Но мнение Винса диаметрально противоположно.
      Мои судьи все так же сидят на своих местах в застывших позах, устремив взор в одну точку , с широко раскрытыми от ужаса ртами. Они мертвы. Чучела набитые. Я пытаюсь приблизиться, чтобы прощупать у них пульс, поднести к приоткрытым ртам зеркало и убедиться в отсутствии дыхания.
      Доктор, как мне показалось, преобразился. Все такой же маленький и хилый, но уже без признаков недоброжелательства или попыток совершить насилие. Вполне возможно, что его волнует иная проблема, а не я. Он держит в обеих руках клюшку для гольфа под свой размер, клюшку в миниатюре. И посылает лежащий перед ним мяч.
      - Мэтр?
      В противоположном конце комнаты Ирвин Гольд послушно опускает стакан на пол и кладет его горловиной к доктору. Герр доктор сводит ноги вместе и прочно упирается в ковер, опустив клюшку напротив мяча. Он наклоняется вперед, шевелит своими ляжками, будто готовящийся к прыжку кот. Потом бьет по мячу, и тот катится по ковру прямо в лунку. Отличный удар.
      Дрожь нетерпения, словно от укусов полчища муравьев, пробегает по коже.
      - Господин председатель...
      - Прошу вас, минуточку.
      Голос его невыразителен. Он кладет на ковер новый мяч.
      Удар клюшкой.
      Отлично.
      Удивленный, недоверчивый, я смотрю на этот жалкий турнир, у него в руке невообразимым чудом появляется третий мяч. Меня поедают муравьи. Будто взрыв, из меня меня вырывается протест.
      - Ради Бога! Вы говорили, что нельзя терять время!
      Он повернулся ко мне и любезно улыбнулся.
      - Вы кажется забыли, Пит? Это святая пятница.
      - И что дальше?
      - Ах, пятница, пятница! Всего лишь три года, а вы не помните, что это за день для меня? День игры в гольф, Питер. Шесть дней в неделю, включая и соблазнительный солнечный уикэнд, клиенты выплескивают свои неврозы в мои всевнемлющие уши. Но пятница, Питер, день отдыха для моей клиентуры, а для меня сейчас ещё и время чаепития. Ну что? Теперь вы вспоминаете?
      Да, я припоминаю. Пятница. Ник возвращается из школы, чтобы провести уикэнд со мной. Он приходит в три тридцать, у него свой ключ, он входит в квартиру, идет в гостевую комнату, чтобы снять куртку и галстук, а затем непременно заходит в ванную комнату. А там труп женщины, кровь, револьвер...
      - Вы что-то побледнели, друг мой, - заметил психиатр.
      - Я должен уйти. Мне необходимо попасть домой до прихода Ника.
      - Невозможно.
      - И это говорите вы!
      Я хочу подняться, пытаюсь оторваться от стула, но не способен на это. Кресло слишком гостеприимно. Я сражаюсь, борюсь, делаю неимоверные усилия и чувствую, как по лбу течет пот. Лекарь наблюдает за мной с фальшиво сочувствующим видом, да ещё ободряет меня.
      - Отлично. Сделайте ещё небольшое усилие. Вот так. Ну же! Ах, что за невезение. Еще разок.
      Я даже не злюсь на него. У него действительно вид человека, старающегося помочь мне, успокоить, не давить на меня. Ирвин Гольд со своей стороны, кажется, забавляется моими безуспешными попытками.
      - Вы слышали, чемпион? Ну же, ещё небольшое усилие! Поднимитесь же! Что с вами происходит?
      Я делаю последний безнадежный рывок и возникает впечатление, что разрываются все мышцы. Напрасно. Я бессильно разваливаюсь в кресле.
      - Вы видите? - говорит герр доктор. - Это невозможно.
      - Что вы со мной сделали? Что за наркотик вы использовали?
      - Отнюдь, мой друг.
      - Гипноз? Да, нет? Вы загипнотизировали меня?
      - Называйте это как хотите. Факт в том, что вы не сможете увильнуть от этих слушаний до тех пор, пока не будут воссозданы все обстоятельства вашей жизни. Если бы не мои усилия, то, как вы заметили недавно, этот процесс пошел бы по другому руслу. Точно, Пит. А это означает, что он не сможет завершиться прежде, чем вы все скажете присяжным заседателям.
      - Называя имена, - добавил Гольд.
      - Объясняя причину ваших действий, - прибавил лекарь.
      - Имя этой женщины, - продолжил Гольд. - Ну же, Хаббен. Скажите его нам! Вы просто заставляете нас попусту терять время. Боже, а мне ещё нужно сделать столько важных вещей!
      - Например, подружиться с Ником...
      - Ему нужен будет товарищ, если не станет вас, Хаббен. Больше чем товарищ - отец вроде меня. И не стоит возражать, что я не способен быть им. И не тычьте мне в нос своими футбольными способностями. Просто у мамы вашего сына есть человек, который полностью удовлетворяет её в постели все семь дней в неделю, три недели в месяц. Не считая утра в субботу и воскресенье. Признайте это. Он и есть образец отца, в котором так нуждается ваш сын, не так ли?
      Август месяц в Майами похож на жаровню, и это наиболее душные дни лета. По обоюдному согласию прежде, чем окунуться в океан, я должен пройти по Фледжер стрит с моей сестрой, чтобы зайти к дантисту. Стояла жара. Парилась даже моя сестра, у которой всегда такой вид, будто она вылезла из холодильника. Дважды она была вынуждена остановиться, протереть очки и смахнуть пот. Она задыхалась.
      Но мы не можем обойти стороной дантиста. Каникулы заканчиваются через пятнадцать дней, а за две недели до возвращения в школу мы с Лили обязаны посетить доктора Марджа, чтобы проверить и запломбировать зубы с помощью тончайших инструментов, причиняющих боль до мозга костей. Ужасную боль. Пусть Лили вскоре исполнится семнадцать, она на год старше меня, это мне приходится тянуть её, повторяя при этом:
      - Чего ты так боишься! Не убьет он тебя!
      Мы пересекаем Фледжер стрит и уже готовы ступить на тротуар, когда нас подрезает машина и мне приходится отскочить, чтобы увернуться от нее. Жара, перспектива мучений, и ещё это, - слишком много сразу. Я оборачиваюсь, чтобы обругать водителя, как вдруг узнаю машину. Сомнений нет. Это "бьюик" моего отца, проданный пару месяцев назад, чтобы купить "паккард" и поразить им наш квартал. Тот самый голубой "бьюик", я уверен, с той же Никой на крышке радиатора, установленной нашим механиком, та же самая отметина на правом заднем крыле, сделанная мной ранним утром, когда я в одиночку прокатившись вокруг дома въезжал в гараж и задел его ворота. Моя мать упала в обморок, узнав, что я совсем один вел машину. Отец, как я полагаю , втайне восхищался моей отвагой, но тем не менее наградил меня парой затрещин.
      Я удивленно повернулся к сестре.
      - Что ты скажешь? Посмотри...
      Она уже заметила, и застыла как вкопанная, с отвисшей челюстью и с вылезшими из орбит глазами за стеклами очков, похожая на карикатуру, изображающую крайнее удивление. У неё перехватило дыхание, затем она выдохнула:
      - Это она!
      - Она?
      Ведшая автомобиль женщина поставила его у тротуара, вышла и закрыла дверцу на ключ. Рыжеватая, со стянутыми в пучок волосами и в такой обтягивающей юбке, что все содержание оказывается на виду, когда она наклоняется застегнуть ремешок на обуви. Прелестная девица. И молодая. Очень молодая. Хорошо сформировавшаяся. Ее округлые ягодицы, обращенные к шоссе, наводят на мысль о трудностях для проезжающих водителей. Некоторые рискуют врезаться, принимаясь глазеть на нее. Я их понимаю. С некоторых пор я возбуждаюсь все чаще и чаще, и хотя меня все меньше провоцируют сильные зрелища, но здесь полная юбка провокации! И мне кажется, что на Фледжер стрит, самой оживленной артерии Майами, все смотрят на выпуклость у моих штанов, потому я встал, скрестив ноги, и держался немного сбоку от сестры, чтобы замаскировать бунтующее естество.
      - Она? - спросил я. - Ты знаешь ее? Кто она?
      - Что?
      Лили мне сказала. Я не понял.
      Она повторила.
      Теперь до меня дошло. Но целомудренный голос моей сестры, её наморщенный нос, мина недотроги взбесили меня, и я сказал себе, что не хочу понимать. Лили это видела и не захотела так оставить. Как сказал отец за столом, это разъездная потаскуха. Она шептала мне в ухо свистящим громким голосом:
      - Они делают то же самое, что и мы в свое время, кретин. Только она позволяет идти до конца!
      О Боже! Иисусе милосердный, посреди Фледжер стрит она находит уместным говорить о том, чем мы иногда занимаемся в моей комнате, когда родители уходят, а служанка у себя наверху с бутылочкой пива просматривает журналы, полные любовных историй. Посреди улицы...Да за это, если кто услышит, мне пришлось бы провести остаток дней в тюрьме. Будь у меня возможность, я бы скрылся прежде, чем отец все узнал, и насмерть отстаивал свою невиновность. Обвинительницей и инициатором была Лили, она рвалась экспериментировать, шантажировала меня, но с первых же дней, как она протянула ко мне свои любопытные лапки, это мне приходилось нести бремя вины. И сейчас я в ужасе: хорошо просматривающаяся твердая шишка за ширинкой совершенно меня не устраивает.
      Девица обогнула капот "бьюика", пересекла дорогу и направилась к Гранд-отелю. Все провожали её взглядами, и в особенности моряки и солдаты. Их у нас стало много после Пирл Харбора и, несмотря на мою невинность, я отлично понимал, видя их взгляды на всех девушек, даже на Лили, что им надо от них то, чем мы порой занимаемся с моей сестрой. Но в тот момент Лили их не интересовала. Все взоры устремились на рыжую: на её грудь, зад, ноги. Край юбки приподнялся. Ткань задралась по коже туда, где мой отец...
      Мой отец?
      С этой девчонкой?
      Подростком! Она, должно быть, не старше моей сестры, или чуть моложе.
      Согласен, я закончил тем, что подумал о моих отце и матери... Да, как бы там ни было, это происходит после свадьбы. Для того и женятся. Чтобы не ждать вечера, когда все уходят, за исключением напившейся пива служанки с любовными историями. Все под рукой, достаточно попросить, или даже не нужно этого делать, все равно до конца она никогда идти не хочет. А когда женаты - это уже прилично. Во всяком случае, законно.
      Но то, что происходит между моим отцом и этой девушкойхорошо ли? И еще, что у него за делишки с такими молодыми? Моей матери ему недостаточно? Она так же красива, как и эта девица. И ( сложный вопрос ) столь же хорошо сложена. Я должен признать, что с тех пор, как я оттолкнул маму, желавшую меня приласкать, не имея возможности сказать почему, не усложняя вещей, мне казалось, что иногда лучше усложнить все, чем открыть чувства, охватившие мое нескладное тело, когда она сжала меня в своих любящих объятиях. Такого не было до того, как Лили принялась играть со мной в эти игры, но теперь это так. Чтобы распалить себя, я представляю отца, занимающегося подобными вещами с матерью.
      Рыжая вошла в отель. Машинально, не отдавая отчета, я едва было не отправился за ней. Лили удержала меня за руку.
      - Куда ты намылился?
      Куда? Я собираюсь войти и проследить за девицей в холле, куда она поднимется на лифте. Посмотреть на её походку, перекатывающиеся ляжки, длинные, похожие на ножницы ноги. Я знаю о ней все, вернее все самое важное. Ведь она теперь едва не член семьи. Почему я не могу войти с ней в лифт, войти в её номер, где мы совершим это. Безумная мысль как молния блеснула в голове, но этого было достаточно, чтобы наэлектризовать мое тело, а затем наступила ужасная пустота. Я поворачиваюсь к Лили.
      - Как ты узнала об этом? Как догадалась о её существовании? Что ты ещё знаешь?
      - Да все в курсе, тупица. На прошлой неделе она ждала его на улице перед выходом из бюро. Я видела её своими собственными глазами.
      - Ты думаешь сказать об этом маме?
      - Ты полагаешь, что она не в курсе? Негодяй. У него всегда есть очередная мерзкая потаскуха, живущая в отеле. Эту он подцепил в деревне, на заброшенной ферме рядом с Хомстедом. Но я могу поспорить, мама не знает, что "бьюик" никогда не продавался. Он сделал ей подарок, этой девице, вот что он сделал.
      Бесспорная улика. Я уже задавался вопросом, почему так поспешно мой отец избавился от машины, не прошедшей и 15 000 миль. Но сделать подарок это совсем другое дело. Логично. Любопытнейшее откровение. Делаешь подарок и получаешь взамен определенные преимущества. Расположение рыжей красотки, например.
      - И в этот день вы видели её впервые? - спросил доктор Эрнст.
      - Да.
      - А её имя? Вы не вспомните её имени?
      - Да. Вивьен Дэдхенни.
      - И естественно, - мягко заметил Эрнст, - вы испытали огромную злость к этой женщине. Ах! Эта Лилит! Это создание со столь странным именем, проникшая в лоно вашей семьи. Чтобы отравить все. Естественно, вы ненавидели её. Она была вам ненавистна. С первого же дня зародыши убийства зашевелились в вашем мозгу. Револьвер был заряжен!
      - Никоим образом! Я никогда не признавал, что убивал ее! И никогда не признаю.
      Доктор глухо рассмеялся.
      - Точно. Похоже. Извините за мою ловушку. Безобидную и невинную. Извините меня.
      Это признание поколебало меня, извинения меня раздражают. И железный взгляд герра доктора смягчился. В его глазах появилось страдание. Что за тип передо мной? Великий артист? Хороший тактик, нанизывающий звено за звеном? Нет, я не могу быть судим подобным собранием. До сих пор все эти люди носят все ту же маску ужаса и непонимания. Но вдруг застывшие персонажи, казалось, захотели подразнить доктора. Рты их закрылись, на губах засветилась улыбка. Во взглядах появилось понимание.
      Один Ирвин Гольд яростно шел наперекор всем, безразличный к этому удивительному и внезапному изъявлению доброй воли.
      - Вы мстительны, Хаббен! Нет? Ну признайтесь же! Вы ненавидите эту девушку. Она оскорбила вашу мать, тянула деньги из вашего отца. Даже будучи ребенком, вы уже понимали, чего это стоило: подарить машину и оплачивать счет в отеле. Вы должны были ненавидеть её. И для неё это стало началом конца.
      Я должен её ненавидеть?
      Душный холл отеля на Фледжер стрит. На потолке вентилятор с самолетным пропеллером гоняет влажный воздух, ничуть его не охлаждая. Место, где я жду , уже час сидя на стуле, ужасно неудобно, здесь влага конденсируется на моей коже, подобной губке, пропитанной горячей водой. Я был готов отказаться от затеи, убраться восвояси, когда увидел её.
      Я прошел за ней к лифту, как и два офицера в серой летней униформе. Они изучающе смотрят на нее, пока кабина поднимается, и многозначительно перемигиваются. Я следую за ней по коридору, замедляю шаги и останавливаюсь в то время, как она открывает дверь номера и входит. Через несколько секунд я стучусь.
      - Кто там? - кричит она.
      Потом открывает, и я впервые вижу её так близко. У неё бледно-голубые глаза, маленький курносый нос, похотливые губы. Ее брови образуют две тонких линии. Пробор её пылающих рыжих волос темен.
      - Ключи от машины.
      Я утащил вторую связку ключей от "бьюика" задолго до того, как мой отец сменил его на "паккард" и, к счастью, их не выбросил . Сейчас я позвенел ими перед ней.
      - Ключи от машины. Вторые.
      Она взяла их, глядя на меня с недоумением.
      - Мистер Хаббен прислал их мне?
      - Нет. Они мои.
      Я сделал шаг, чтобы войти в комнату, но она толкнула меня рукой в грудь.
      - Полегче, малыш. Начнем с того, кто ты?
      - Пит Хаббен. Мистер Хаббен - мой отец.
      Видимо, это было ударом для нее.
      - Твой отец...
      - Да.
      - Это он тебя послал?
      - Нет. Он не знает, что я здесь. Он не должен этого знать.
      Внезапно меня охватила паника, я не понимаю, как мог впутаться в подобную историю, спрашиваю себя, к чему она может привести, если не к катастрофе. Сердце мое сильно бьется в груди, ужас и тревога, что она может ощутить биение сердца положенной мне на грудь рукой.
      Я готов взять ноги в руки и бежать оттуда с максимально возможной скоростью, лететь по коридору, но рука опускается. И девушка делает мне знак головой.
      - Входи же, малыш.
      Я двигаюсь, как во сне. Она закрывает дверь, прислоняется к ней, меряет меня с ног до головы взглядом, будто пытается понять меня.
      - Вот те на! Ты похож на него, нет сомнений. Сколько тебе лет?
      - Пятнадцать.
      - Пятнадцать? Ты выглядишь старше.
      - Я знаю, но мне всего лишь пятнадцать.
      - Тогда можно сказать, что для твоего возраста у тебя это в норме, малыш! Может треснуть. Ты зачем пришел сюда? И не вздумай морочить мне голову, что пришел из-за этих чертовых ключей! Без глупостей!
      Впервые женщина произносит при мне подобные слова. Даже сестра, когда мы забавляемся нашими играми, находит более подходящие. Она не переходит границ. Но, Боже, это создание, кажется, не знает нормы. И она занимается этим. Во всяком случае она занимается этим с моим отцом. Она идет до конца. Она разговаривает с ним подобным образом. И её манера держаться, заставляя позванивать эти ключи: груди вперед, ноги слегка расставлены, чтобы лучше показать свой маленький кругленький живот и все то, что должно скрываться под узенькой юбкой, и эти ноги, немного тяжеловатые, но столь возбуждающие. О Боже! Я почти изнемогаю, я не скрываю безумства чувств, охвативших меня.
      - Не рассказывай глупостей, - повторяет она. - Это твоя мать послала тебя прочитать мне мораль, не так ли?
      Я отрицательно качаю головой.
      - Опять нет. Вскоре ты просто скажешь, что пришел всего лишь поцеловать меня, если знаешь значение этого слова.
      Я знаю, что она ждет, что я вновь отрицательно качну головой, я хочу это сделать, но не могу. Я стою, прикованный к месту, и смотрю на нее, как коккер, держащий апорт меж зубов.
      Блестящие черные линии её бровей вздергиваются. Влажные пылающие губы приоткрываются. Светлые глаза расширяются. Я слышу биение крови в висках, пока она с глупым видом смотрит на меня.
      - Что за дерьмо! - восклицает она.
      Я ничего не отвечаю. Безнадежно молчу, лишь созерцая, как огонек на зажженном мною шнуре все ближе и ближе подползает к взрывчатке.
      - Ты что, совсем ослеп? Что у тебя в мозгах не все в порядке?
      Она, должно быть, права. Мне нечего сказать.
      - Я прошу у вас прощения, - наконец произношу я.
      - Ну и сказал! Ты знаешь, что будет, если я расскажу все твоему отцу?
      - Прошу вас, не говорите ничего. Я виноват. Я не подумал...
      - О! Только этого не надо! Но теперь ты думаешь по другому. Ты что, штаны намочил от страха?
      Она опять права, но я не могу решиться признать это.
      - Ну же? - настаивает она.
      Надо как-то с этим кончать. Я киваю. Да.
      - Ну вот. Ты считаешь себя мужчиной, а на самом деле ты всего лишь недоросль. Большой, глупый и нервный паренек. Мужчина твой отец. Не ты. И я должна сказать тебе одну вещь, малыш. Тебе не достичь и половины того, что есть в нем. Даже в твои лучшие дни.
      Она направилась к постели, стоявшей у стены и я, видя, что путь свободен, проскользнул к двери.
      - А ну постой! - прикрикнула она. - Я не сказала, что закончила с тобой, не так ли?
      Я видел, как она взяла бутылку виски и стакан с туалетного столика, где царил полнейший беспорядок, и удивился, как дрожат её руки, когда она наливала себе приличную порцию. Горлышко бутылки не дошло до края стакана и виски пролилось на ковер. Содержимое стакана она проглотила в два глотка. Ставя бутылку на место, о чем-то задумалась. Потом внезапно повернулась ко мне.
      - Я хочу кое-что от тебя услышать.
      - Услышать?
      - Да. Я хочу, чтобы ты произнес это громко, вслух. Моя мать - дерьмо.
      Я заметил, как свело мои челюсти. При всем желании я не смог бы произнести этой фразы. А я и не хотел этого делать.
      - Говори! Если не хочешь, чтобы твой отец узнал об этом, говори!
      Ужасная, как голова Горгоны, она шагнула ко мне. Я отступил для безопасности. Номер небольшой. Три шага - и я прижат к креслу, стоявшему в углу. Изо всех сил она дает мне пощечину.
      - Говори!
      Прежде, чем я смог раскрыть рот и прийти в себя от шока, она бьет ещё раз.
      - Говори!
      И она все повторяет, шепча эти слова, она хлещет меня теперь с обеих рук, в то время как я стараюсь сделаться как можно меньше, ибо боюсь защищаться, не раздразнив её ещё больше, не подтолкнув на исполнение своей угрозы наплести невесть что моему отцу.
      - Говори! Говори!
      Кошмар. Все клиенты отеля должны слышать эти вопли. Я боюсь, что её хватит удар, настолько она взбешена. Я слышу, как произношу то, что она хотела слышать:
      - Хорошо, хорошо, ладно. Моя мать - дерьмо.
      Это конец. Ее руки безжизненно повисают. Я вижу, что она плачет, она рыдает. Она в ужасном состоянии. Черные слезы текут по её щекам. Она шмыгает носом; пучок волос рассыпается и длинные пряди падают на плечи. Она не может остановиться и продолжает рыдать.
      Я пользуюсь шансом и прошмыгиваю к дверям, стараясь при этом не задеть её. Я открываю дверь, пытаюсь улизнуть, на мгновение задерживаюсь, думая, что она ещё чем-то меня напугает, но со мной у неё все кончено.
      - Пока достаточно, - говорит доктор Эрнст.
      - Травмирован, - шепчет Ирвин Гольд с задумчивым видом. - Травма. Травмирующий случай...
      Он поворачивается к психиатру.
      - Что вы думаете о подобной системе защиты? Несколько простодушный ребенок сталкивается с травмирующим случаем. Да?
      - Конечно. Вне всякого сомнения, это и есть подобный случай. А говоря по - научному - этот мальчик - имбецил.
      - Точно. И в действительности ребенок - отец мужчины.
      Медик вздергивает брови.
      - Правда?
      - Естественно, господин председатель. В противном случае, откуда столько сведений о каждом из нас со дня рождения? Когда Питер Хаббен достигнет половой зрелости, мы сможем отбросить его дело и сказать ему, что все начинается с нуля? Так всегда в этом мире. Что до зрелого возраста, он теряет голову, и мы возвращаемся назад.
      - Куда это вы клоните, мэтр?
      - Просто обращаю внимание на факт, что это Питер Хаббен - ребенок ответственен за преступление, в котором обвиняется Питер Хаббен - взрослый, следовательно ребенок и должен быть приговорен и приговор приведен в исполнение.
      Неужели этот клоун говорит всерьез? Я восклицаю:
      - Но все можно повернуть и другим боком, Гольд, гроб должен быть моего размера, не так ли?
      Боже! Серьезен ли он!
      - Послушайте, Хаббен, когда ваше дело передадут Николасу, вы будете фигурировать там, как убийца-психопат, сексуальный маньяк, хотите вы того или нет. Но если мы немного сдобрим это профессиональным жаргоном, вы понимаете, приправим Павловым, Торндайком и Скиннером, мальчик будет иметь о своем отце более симпатичные воспоминания. Ну вот, возьмите неуравновешенного ребенка, достигшего половой зрелости, как Питер Хаббен, думающий только об этом, как говорят добропорядочные люди, бросьте его на съедение такой как эта Дэдхенни - и в результате бедный малыш обязательно будет страдать всю жизнь. А потом достаточно произнести его имя, и - бац он старается положить этому конец. Это не его ошибка. Он не может ничего изменить. И как только она внезапно предстает перед ним годы спустя...
      - Внезапно? - прерывает доктор Эрнст. - В таком ключе?
      - Почему бы и нет? Может быть, он потребовал от неё исполнить стриптиз, прежде чем убил. Чтобы заставить её предстать такой, какая она была. Последнее наслаждение.
      Эрнст поворачивается к присяжным заседателям. Реакции нет, ни малейшего признака жизни.
      - Вы прекрасно видите, - обратился он к Гольду. - Вы напрасно теряете время. Здесь профессиональный жаргон ничего не даст.
      Гольд пожал плечами.
      - Вы не можете утверждать, что я не прилагал усилий.
      - Вы старались принудить меня, да! - выкрикнул я. - Кучка негодяев, вы меня уверяли, что Ник ничего не узнает, если я соглашусь предстать перед вашим так называемым правосудием. Но вы рассчитываете открыть ему всю грязь потом, не так ли?
      Гольд с презрением посмотрел на меня.
      - Единственная вещь, которую я вам обещал, Хаббен: если вы согласитесь играть в игру, Николас не будет присутствовать на слушаниях. Если только вы не предпочитаете видеть его там, рядом с вами, чтобы он смотрел на вас с соответствующим выражением?
      Я принялся приковывать велосипеды цепью к решетке Центрального Парка, а Ник смотрел на меня с выражением, которое бывает только у него. И как всегда в таких случаях, у меня возникло впечатление, что он здесь старший.
      - Ну что же, согласен, старина, я слишком осторожен, - сказал я ему. Но по мне лучше так, чем видеть пару черных ковбоев, уводящих наших лошадей у нас на глазах.
      - Я предпочел бы, чтобы ты не выражался подобным образом.
      - Я не хотел.
      - Вот те на! Еще один замшелый консерватор.
      - Ой! Можно подумать, что ты людей не обижаешь.
      Мы заулыбались, прекрасно понимая друг друга. Было немало вещей, на которые мы смотрим по-разному, и вся соль состоит в том, чтобы не терять чувства юмора по отношению к ним.
      Мы взбираемся на вершину холма и усаживаемся там, прислонившись к камню и храня молчание. Я вырываю травинку, провожу тонким стебельком по одной, затем по другой щеке.
      - Итак? - спрашивает Ник.
      - Я не знаю, как лучше выразиться. Подыскиваю слова поточнее.
      - В основном покороче, да?
      - Да.
      - Ну и что?
      - Ладно, решено. Вы с матерью с завтрашнего дня переберетесь к бабушке и дедушке. А послезавтра она отправится в Мексику оформлять развод.
      - Одна?
      - Да.
      - Ты не думаешь, что я должен поехать с ней?
      - Нет. Она не желает никого видеть.
      - Но ты не думаешь, что там несколько опасно? Я хочу сказать...
      - Я знаю то, что ты хочешь сказать. Но мексиканский адвокат и его жена - друзья мистера Гольда. Он уже предупредил их, и они за ней присмотрят. Ожидая мать, займись бабушкой и дедушкой. Для них это столь же неприятный момент, который нужно пережить.
      - Вот те на... А они подумают тоже самое обо мне... Мне бы не хотелось пока там появляться.
      - Мы не можем так поступить, Ник. В конечном счете это тяжкий момент для всех.
      Молчание. Тягостная пауза. Наконец он спросил:
      - Что происходит? Что-то не складывается?
      - Не знаю. Столько всякого. И всяких обстоятельств...
      - Я, например?
      - Нет. Вовсе нет. Только не ты. И не забивай такими мыслями себе голову.
      - Я не могу этому помешать.
      - Советую тебе поскорее выбросить это из головы. Поверь мне, ты был лучшим в нашей жизни.
      - Тогда что не складывается?
      - Я тебе сказал. Всякое. Все меняется. Ты понимаешь, двое людей создают семью и все идет отлично. Но люди меняются. Это единственная вещь в мире, в которой можно быть уверенным. Люди меняются. И то, что было у них общего, может потеряется в пути.
      Он посмотрел на меня со свойственным только ему выражением.
      - Бабушка с дедушкой не изменились.
      Я подумал о Джулиусе и Дженниш Береш, о своем первом визите к ним. Вздохнул и сказал сыну:
      - Иногда я сожалею, что ты полукровка. Эта половинка заставляет обрезать тебе волосы на четверть?
      - Pilpoul.
      - Так это будет по-еврейски?
      - На иврите. Но бабушка с дедушкой никогда не менялись, не так ли?
      - Да. Только я полагаю, что их различие не было таким глубоким, как между твоей матерью и мной.
      Вновь молчание. Я слежу за многочисленными прохожими, пытаюсь представить магические слова, способные немедленно излечить все раны моего сына. Их нет. Я не смог заставить себя позавтракать; теперь депрессия и голод вызывают тошноту. Хочу расплакаться, но не могу.
      - Я тебя когда-нибудь увижу? - спрашивает Ник.
      - Каждый уикэнд, если только пожелаешь. Я переселяюсь, нашел квартиру ближе к центру, рядом с Гринвич Виллидж, там будет комната и для тебя. Ты будешь у себя дома. Ты сможешь приходить туда прямо из школы в пятницу и оставаться до вечера воскресенья.
      - Бабушка и дедушка знают?
      - Это часть нашего соглашения. Они все знают.
      - Идет. Ты понимаешь, они всегда так обо всем хлопочут, что мне не хотелось бы...
      - Нет, они понимают, что ты будешь приходить только на выходные. Впрочем, тебе не придется долго жить у них. У вас с матерью вскоре будет своя квартира, как только мистер Гольд найдет что-то подходящее.
      Я заметил. что лучшее средство преодолеть неловкую ситуацию - говорить невесть что. Нанизывать слова, как бусинки. И главное - смотреть прямо перед собой, не повернуться к Нику, лишь наблюдать за чернокожими и пуэрториканцами, оставляющими за собой на тропинке у наших ног обертки от жвачки, пакетики от попкорна и пивные банки.
      Я плачу налоги, уходящие на пособие для их многодетных семей, чтобы они могли покупать эту грязь. Просто жульничество. Потом я оплачиваю уборщика этого мусора. И в благодарность за это они набрасываются на моего сына, возвращающегося из школы, и он приходит домой с ножевым ранением в руку и окровавленным рукавом.
      Это выше моих сил. Я поворачиваюсь к нему и замечаю, что он наблюдает за мной. Я подумал, что было бы лучше, чтобы новость сообщила ему Джоан, как и она хотела, но у меня нет к ней доверия, я боялся, что она исказит факты. Я не знал бы, что и как она объяснила, потому-то воскресным утром я здесь, в Центральном Парке, готовый распять своего собственного сына, а он этого не заслуживает, ибо никогда не сделал мне ничего плохого, только верил в меня.
      С мрачным видом лекарь пристально глядит на меня. Заседатели вновь стали восковыми фигурами. Фантастика. Кошмар. Конечно, это кошмар.
      - Проснитесь же во имя Господа! Немедленно!
      Изо всех сил я закусываю губу. Сжимаю зубы и делаю безнадежное усилие воли, чтобы, игнорируя боль, прогнать её, но она лишь усиливается. Я почти теряю сознание, чувствую тепловатую жидкость, стекающую по подбородку. Кровь?
      - Почему дети? Почему дети должны страдать? - спрашивает меня Эрнст. Знаете ли вы, кто написал эти строчки, Пит?
      - Достоевский. В "Братьях Карамазовых".
      - Вы один из его почитателей? Вы остались им с тех пор, как открыли его во время учебы в университете?
      - Да.
      - И ещё Толстого, Тургенева, Флобера, Джойса и Манна? Вы должны любить Папу Хемингуэя?
      - Да.
      - Ах, так... Ибо это, Пит, только фантазия. Не процесс. Но фантазия, во время которой вы, новоиспеченный Максвелл Перкинс, вновь открываете Достоевского, Хемингуэя и поднимаете их на вершину славы. Вы рвете голосовые связки и вымостили ими дорогу сквозь литературную чащу. И в конечном счете появится великолепный том, именующийся "Письма Питера Хаббена"; в благодарность за открытие новых талантов он будет введен в школьную программу. Ужасно.
      - Почему?
      - Потому, что близок финал. Фантазия, Пит, всегда должна оставаться фантазией.
      - Что касается меня, господин председатель, - живо вмешался Гольд, финал не так уж и близок. Если бы мы только могли...
      - Разумеется, мэтр, - подтвердил герр доктор, повернувшись к присяжным заседателям. - Следующий!
      В течение нескольких секунд никто не реагировал. А затем встали с улыбкой родители Джоан.
      - Береш, - представился дедушка. - Джилиус Береш, и моя жена Дженни. Господин председатель, у меня всего лишь два слова. Я никоим образом не хочу участвовать в этом деле.
      - Подумайте, папаша, будьте разумны, - запротестовал Гольд. - Вы отлично знаете, что он был способен убить эту женщину. Вам просто надо сказать об этом.
      - Все, что я могу сказать, так это то, что он подарил мне чудесного внука.
      - Это тут не при чем.
      - Ну, ещё я могу сказать, что он уже давно болен. Очень нервный, вы понимаете? И, между нами, Ирвин, я предпочитаю защищать его, а не давать пинка под зад.
      Он защищает меня, он! Господи! В прошедшей жизни эта старая развалина позволяла управлять собой и жене, и дочери, обжуливать себя всем, с кем имел дело, регулярно и любезно отдавать черномазым бандитам свои с трудом нажитые деньги, даже не протестуя... и теперь он защищает меня!
      По лицу Гольда я мог понять, что он находит это столь же гротескным, как и я. Но коварный как питон, заметивший недосягаемую мышь, он внезапно меняет тактику.
      - Отлично, папочка, не говорим больше о преступлении, а поговорим о причинах, по которым подала на развод Джоан. Вам известны причины, не так ли?
      - Я и об этом не хочу говорить.
      Я удивился. Почему нет? Что тут странного, если двое понимают, что по-разному смотрят на мир? Он бы должен быть рад посчитаться? Ведь она отдала ему Ника.
      - Оставь его в покое, - закричала вдруг Дженни, схватив мужа за руку. - Этот человек - святой. Ангел. К чему на него давить?
      Гольд тут же меняется и мягчает.
      - Ну что вы, мамочка, я не давлю на него. Но голосование должно быть единодушным, и его отказ касается нас всех.
      - Он не способен сказать о ком-то плохо, даже о дегенерате. Поэтому я проголосую за двоих, - заявила она, обращаясь к доктору и указывая на меня. - Вы должны поверить мне, господин судья, - это монстр. Сексуальный маньяк. Убить ничего не сделавшую ему женщину!
      Я смотрю на Джулиуса. Если этой мышке предоставилась когда-либо возможность запротестовать, то момент наступил. Но протеста не последовало. Сгорбленный, раздавленный, он молча вернулся на место. Он привык к такому, это его образ жизни. Он не рискует внезапно преобразиться во льва ради меня. И от этого жалкого человечка теперь набирается опыта Ник!
      Я обратился к доктору.
      - Вы называете это свидетельством? Обвиняете во всех преступлениях, промелькнувших в воспаленном мозгу свидетеля? Вам не достаточно убийства, теперь мы переходим к сексуальным извращениям? Питер Хаббен или Джек-потрошитель? Боже! Это просто кошмар!
      - Вы полагаете? У меня создалось впечатление, что вы с болью расстались с этим предположением?
      Я провел языком провел по надкушенной губе и почувствовал тепло крови.
      - Если это кошмар, доктор, то вы абсолютно не представляете себе правосудие. Если бы вы хотели докопаться до истины...
      - Заткнись, дерьмо.
      Новое внезапное превращение. Четкая дикция, венский акцент испарился бесследно. Теперь это говор подворотен Бруклина, скрипучий голос выходит из уголка рта. Он тверд, каким и подобает ему быть. В действительности он странным образом походит на Макмануса - моего хозяина, издателя, который грабит состоятельных членов литературной семьи, ведя себя как гангстер из фильмов категории Б. Чтобы сыграть роль гангстера, доброму доктору надо всего лишь надеть свою шляпу с опущенными полями и сунуть в зубы окурок сигары.
      - Меня раздражают подобные глупости, и с меня достаточно, - начал он. - Ты известен как большой мастер болтать, сынок. Но музыка смолкла, беби. Танцы кончились.
      Меня испугала эта внезапная перемена.
      - Господин председатель?
      - Я и есть.
      - Господин председатель, я просто хотел бы заметить, что это вы говорили о моем подсознании, жаждали провести меня по мрачным лабиринтам моей психики, которая...
      - Конечно. И я стараюсь сделать это наилучшим образом. Но к сожалению я не знал, что это будет путешествие из Нью-Йорка в Йонкерс через Гонконг. Это не лабиринт, а просто куча дерьма.
      - Но разве не так работает подсознание?
      - Может быть да, а может быть и нет. Но твое поведение показало, что бывает и хуже, если взглянуть на твою губу. Больно, нет?
      Машинально я провел языком по ране и, видя мою реакцию, он понял, что я страдаю.
      - Ты видишь? Потому в наших общих интересах все расставить по местам, прежде чем истечет время. Разложить все факты и изучить их. В противном случае ты никогда не узнаешь, почему и зачем здесь буянишь.
      - Но факты...
      - Факты! Как это овечка пролила кровь в твоей овчарне! Ты скажешь мне, что это неправда?
      - Нет.
      - Потому, что ты все же можешь признавать факты, когда они бросаются в глаза?
      - Да.
      - Как, к примеру, что сегодня пятница?
      - Да.
      - И ещё небольшая деталь: около полудня ты сбежал с работы, чтобы вернуться к себе? Чтобы дождаться там возвращения сына из школы?
      - Да.
      - А когда ты пришел, этой мексиканской зомби, убирающей твою квартиру, уже не было?
      - Нет.
      - Но был кто-то другой.
      - Кто-то другой?
      - Ты знаешь, что я хочу сказать, убийца! Эта шлюха Вивьен Дэдхенни. Там, в твоей постели, в ожидании начала представления!
      - Я клянусь вам...
      - Ты клянешься слишком легко, убийца. Она была там. Изнеженная и томная. И знаешь, что произошло? Ты не смог с ней справиться и она сбежала от тебя. Потому ты убил её.
      - Ее там не было. Я не помню её, я ничего не помню об этом.
      - Тогда, может быть, ты объяснишь мне, почему вдруг вспотел? Посмотри на себя! Можно подумать, что ты принимал душ одетым.
      Я чувствовал, как купаюсь в холодном поту, стучу зубами, холод пронизывает меня.
      - Ее не было там! Ее не могло быть у меня! Я ничего не помню!
      Молодой мускулистый секретарь помогает Грандалю надеть его пальто с такой осторожностью, будто тот сделан из стекла. Литературный агент повернулся ко мне.
      - Не хотите ли позвонить вниз, Питер? Скажите им, что герр Андерс Грандаль собирается уйти и желает, чтобы лифт подождал его.
      Я мгновение колебался, затем снял трубку и передал сообщение портье, готовый услышать невесть какие нелестные реплики. Но дежурный не замедлил ответить:
      - Да, конечно. Лифт для герра Грандаля.
      Послушать его, так можно подумать, что мы готовим транспорт с национальным достоянием. Что, если хорошенько поразмыслить, не столь далеко от истины.
      Винс Кенна напился и теперь витает в облаках. Он восхищенно воскликнул:
      - Личный лифт герра Андерса Грандаля! Вот это я называю обслуживанием, маэстро!
      Старик закудахтал своим астматическим смехом, польщенный комплиментом. Его английский был лучше, чем я предположил по первому впечатлению, если он прекрасно расслышал Винса. Дерзость Винсента Кенны ничего не стоила, ибо ублажила одного из великих мира сего. Как не стоит уважения респектабельная робость некого Питера Хаббена перед Олимпийцем, чтобы создать впечатление, что он всего лишь статист, способный лишь предложить ручку для подписания контракта. И этот негодяй Винс проворно выхватил ручку-сувенир из рук Олимпийца после подписания и затолкал в свой собственный карман.
      Контракт. Он там, на бюро, и, с Винсом или без, это я заставил подписать его, несмотря на все препятствия.
      - Минутку, - говорю я, и уношу контракт в комнату, чтобы запереть его в кейсе, который кладу на комод как трофей.
      Я замечаю, что женщина, ждущая в комнате, мне улыбается. Вивьен? Вивьен. Приятельница Карен, подруга, дублер? У нас ещё будет время взглянуть на это более внимательно. Во всяком случае, она обладает тем же чувством такта, что и Карен, ибо никак не выказала своего присутствия во время нашего приема, а постаралась скрыться в комнате. Она мне улыбнулась, подмигнула, и я почувствовал меж ног легкую дрожь ожидания. Мероприятие завершено, другое, как мне кажется, сейчас начнется, и в этот раз без Винса Кенны.
      Провожая гостей в холле, я чувствую даже некоторую радость от сознания, что мы все немного навеселе. Лифт ожидал. В конце коридора лифтер преграждал вход случайной паре, абсолютно ничего не понимающей.
      Мы с Винсом следовали чуть позади за Грандалем и его небольшой свитой, как внезапно он схватил меня за руку, остановился и прошептал:
      - Андерс отвезет меня в аэропорт.
      "Андерс"! Господи! Старинный приятель Винса, как Тед Достоевский!
      - Это очень любезно со стороны герра Андерса.
      - Очень. Это даже не по пути. Послушай, Пит, ты можешь оказать мне услугу?
      - Как всегда, а в чем дело?
      Ложь - превосходная вещь.
      - И тем самым ты окажешь услугу издательству. Как только мы уедем, позвони в авиакомпанию и прозондируй, можно ли договориться о представителе по связям с общественностью и фотографе, чтобы те ждали нас в аэропорту. Перед главным входом. Они нужны лишь на пару минут, сделать фото Андерса и меня. Можешь этим заняться? Или кого-то из прессы? Это бы ещё лучше. Я могу на тебя рассчитывать?
      Я бы в этом усомнился.
      - У меня нет времени, Винс, но я попытаюсь.
      - "Держи карман шире", - сказал я про себя.
      Когда мы все подошли к лифту, пара, которую отказались везти, уже готова была затеять скандал. Англичане среднего возраста, оба пухленькие и одетые в твид.
      - Но послушайте, какого черта... - протестовал джентльмен.
      Лифтер оборвал их, непреклонно заявив:
      - Я вам уже сказал, нужно подождать следующего лифта.
      Затем он сделал им знак отойти в сторону и, как загипнотизированные, они отступили, пропуская Грандаля и его свиту в кабину. Винс следовал за ними по пятам. Грандаль позволил себе громогласно пукнуть, улыбнулся мне и потер живот.
      - Вы слишком хорошо приняли меня, друг мой. Mange tak.
      Так как дверь лифта закрылась, чувствуя себя всецело под воздействием выпитого аквавита, я глубоко поклонился. Кабина начала спуск.
      Англичане с удивлением смотрели на меня. Мужчина попытался вновь протестовать, я поднес палец к губам.
      - Прошу вас. Его Высочество будет очень недоволен.
      - Его Высочество? - воскликнули англичане, глядя на дверь лифта. - Это был король? Король Дании?
      - Инкогнито. Поэтому, прошу вас, вы ничего не видели. Никому ни слова.
      - Нет, нет, конечно. Я прекрасно понимаю. Прекрасно.
      У меня создалось впечатление, что они готовы обнажить головы и встать по стойке смирно.
      - Tak.
      Я щелкнул каблуками, вновь поклонился, развернулся и удалился по коридору с руками за спиной и головой, полной государственных дел.
      Вивьен.
      Но вначале надо подготовить почву, мысленно или эмоционально. Я позвонил в приемную из маленького салона, чтобы посыльный пришел убрать остатки ужина. Затем с серьезным видом зашагал взад-вперед. Если учесть гонкуровскую премию, я заполучил для Макмануса и Нэйджа пару международных лауреатов, которые обедни не испортят, но ничего эпохального уже не родят. Это позволит моим хозяевам покупаться в их славе, как только новость станет достоянием общественности. Позже, тем не менее рискует проявиться дефицит. И затруднения. Большие трудности для небольшого издательского дома, всецело существующего на банковский кредит. А как я подготовлюсь к этому? Мои нервы с головы до ног затягиваются в узлы, пока я рассматриваю маловероятное решение этой проблемы.
      И самое дерьмовое - контракт Андерса Грандаля там, в комнате. Положи руку на него, он наделен магической силой.
      И Вивьен тоже там, в комнате.
      Укрытый решеткой радиатор свистел и клокотал, но комната показалась мне неприятно прохладной. Я заметил, что занавески слегка колышутся. Закрывая окно, несколько мгновений я созерцал лежавший у моих ног Копенгаген, плоский и сероватый на темном фоне. Внизу, неподалеку отсюда, был вокзал, я видел его тускло освещенные перроны. Подошел игрушечный поезд и из него как муравьи высыпали пассажиры. Большая неоновая реклама светилась на здании напротив и отбрасывала зеленоватый отблеск каждый раз, как только зажигалось слово "Боулинг"
      Вивьен нежно ласкала мой обнаженный живот.
      - Что за город, - прошептала она. - Не удивительно, что Гансу Христиану Андерсену понадобилось погружаться в страну мечты.
      - Тем не менее, тут есть сады Тиволи.
      - С царством сосисок и машин под ними. Задерни занавески.
      - Никто не может нас увидеть, мы слишком высоко.
      - Я знаю. Но все же закрой.
      Я поискал и нашел шнур, потянул за него. Старые шторы сомкнулись.
      - Какие пыльные, - заметила Вивьен. - За те деньги - которые ты платишь, дирекция должна бы предупреждать об этом.
      - Платит издательство.
      - В таком случае черт с ними.
      Обнаженная, она уселась перед открытым ящиком комода, просмотрела ассортимент белья фрау Герды, которое разложила там Карен. Потеребила пальцами кисею и кружева.
      - Очень даже"люкс" - заметила она, имитируя говор Карен. - У этой шлюхи Карен неплохой вкус, весьма своеобразный.
      Она поднимается, встает перед огромным зеркалом, держа перед собой ночную сорочку. Она такая же рослая, как и Карен, но более массивная. И в то время как Карен использует лишь макияж, эта выделяет не только губы, но и соски. Различия бросаются в глаза. Карен холодна и разыгрывает страсть. На профессиональном жаргоне - она знает, как возбудиться и возбуждается ещё больше, если речь идет о деньгах. Вивьен не разыгрывает страсть, она сама достаточно страстна. Стоя перед зеркалом с полуприкрытыми ресницами и приоткрытыми губами при сжатых зубах, с раздувающимися ноздрями, она не восхищается своим телом, как это делает Карен, но оценивает возможности его использования. Тело - это профессиональный инструмент, и обожает она его функции, а не само тело.
      Она надевает сорочку. Красные соски кажутся черными под дымчатой кисеей.
      - Так любишь? - спрашивает она у моего отражения.
      - Люблю.
      Она с интересом изучает отражение. Как балерина поднимает и закладывает за голову руки.
      - Волоски в подмышках, надеюсь, тебя не шокируют?
      - Нет, но как американцу мне кажется это неудобным.
      - Но я уже давно интернациональна, дорогой. И может быть, несколько упряма.
      Она поворачивается к зеркалу, смотрит на меня, вначале на меня, а затем на кровать. Я киваю.
      - Спешить некуда.
      - Я вижу. Ожидание - половина удовольствия. Как когда идешь к дантисту.
      Я смеюсь, это её удивляет, поэтому я объясняю.
      - Теперь я знаю, кто ты. Впервые, когда я тебя увидел, я действительно шел к дантисту.
      - В тот день в отеле? Маленький обалдевший разносчик?
      - Нет, накануне. На тротуаре Фледжер стрит. Ты выходила из своей машины. Первое, что бросилось в глаза - твой зад и ноги. Ты наклонилась поправить застежку на туфле. Прямо посреди дороги.
      - Я делала это мастерски. Чтобы возбудить мужчин.
      - Ты странным образом возбудила и меня.
      - Я знаю. Ну что же, выпьем стаканчик за приятные воспоминания?
      - Аквавит со льдом?
      - Отлично. Правда, если лед старика Грандаля не растаял.
      Несмотря на звонок, никто не пришел убрать со стола и, зная теперь обслуживание в "Регале", я был почти уверен, что все останется до утреннего визита горничной.
      Вивьен, гримасничая, оглядела стол, выудила белый кусочек курицы и принялась его жевать.
      - Грандаль с компанией неплохо поработали.
      - Безусловно.
      - Это датская привычка.
      - Как и все остальное.
      - Я предпочитаю остальное, - заметила она. - Остался лед?
      Горстка льда плавала на поверхности. Я выловил его, бросил в стакан и залил водкой. Все это протянул Вивьен.
      - Ты не будешь?
      - Выпьем вместе.
      Поочередно мы пили до тех пор, пока стакан не опустел, затем она мне улыбнулась.
      - Не правда ли, все было не зря? Грандаль теперь твоя собственность?
      - Да.
      - Ты знаешь, ваш издательский дом ведь может просто выбросить деньги на ветер.
      - Не исключено.
      - А тот французский гений, с которым ты недавно подписал контракт? Ведь он не сможет с успехом разойтись в Америке, не так ли? И даже в Англии?
      - Я не думал об этом.
      - А все эти бородачи, которых ты собрал под крылышко издательского дома в обмен на их нерожденные шедевры? Необоснованный риск, тебе не кажется?
      - Крайне рискованно.
      - И все лишь для того, чтобы не чувствовать духа Винса Кенны?
      - Может быть отчасти.
      - Отчасти? А остальное? Старый добрый культ устарелых героев?
      - Мне кажется, это не так.
      - Нет. Но тем не менее какой забавный пантеон! Добрый старый Том Хаббен спина к спине с Андерсом Грандалем.
      - Послушай, дорогая, может быть, ты позволишь мне самому заняться маленькими парадоксами моей жизни?
      Она покачала головой.
      - Время волнений уже давно прошло. А судя по этим мелочам на прикроватном столике, настал час расслабления и сна. Время принимать пилюли.
      - Скорее время сладкой лени, ясно тебе? Ты в самом деле знаешь обо мне очень многое.
      - Все самое важное, дорогой.
      - Тогда как я практически ничего не знаю о тебе, за исключением имени.
      Смех её напоминает смех Карен.
      - А Вивьен даже не мое имя.
      - Что же это тогда?
      - Неважно. Это часть меня самой. Скрылась и забылась.
      - Почему ты выбрала имя Вивьен?
      - Ты помнишь "Унесенные ветром"?
      - Вивьен Ли?
      - Верно. Моя кормилица, если можно так выразиться. Я находила её просто фантастической. Полное перевоплощение.
      - Бедная малышка. Брошенная Кларком Гэйблом до наступления половой зрелости!
      - Не так все было у Скарлетт. Я точно знаю, что когда он её в конце бросает, это не настоящее прощание. Он вернется на следующее утро, привязанный своею страстью, как осел, и овладеет ею прямо у входа. На ковре.
      - Жаль, что из фильма эту сцену вырезали.
      - Я тоже так подумала. Но дело в том, милый, что тебе лучше не задаваться вопросом, кто я... Дверь закрыта на замок?
      - Не уходи от разговора, Вивьен.
      - Сожалею, солнышко, но я очень замкнутая натура. Даже слишком.
      Я пошел закрыть дверь и повернул ключ. Несколько скованные, мы вернулись в комнату. Вивьен тотчас же упала в кресло. Стараясь не смотреть на меня, она подняла ноги и положила их на край кресла. Низ ночной рубашки вначале натянулся на коленях, затем соскользнул на бедра, ничего больше не скрывая.
      - Еще один способ сменить тему разговора?
      - Дорогой, это и есть предмет разговора.
      Она медленно развела ноги, вжимаясь коленями в подлокотники кресла. Улыбаясь, она следила за моей очевидной реакцией.
      - Тебе хорошо видно?
      Внезапно я ей дал пощечину тыльной стороной руки. У неё перехватило дыхание, она воздела для защиты руки, скрестив их.
      - Нет! Я прошу тебя! Нет!
      - Ужасно, голубушка, но я должен тебе по меньшей мере дюжину. Ты помнишь Майами? Будучи папиной подружкой, ты поставила мальчишку на место! Как ты осмелилась задать ему взбучку, зная, что он не станет защищаться и никогда ничего не скажет?
      - Пит, это было так давно!
      - Но такое не забывается. Можешь представить, какое у меня осталось впечатление.
      - Пит, дорогой, прошу тебя...
      Она так жалко извивалась, у неё был столь испуганный вид, что я опустил руку. Но её раздвинутые ноги выглядели столь многообещающе, что я должен был побороть себя, чтобы не подойти и тотчас там не пристроиться.
      Я грубо скинул её ноги и опустил рубашку, чтобы скрыть соблазн.
      - Дорогуша, ты приглашена сюда заменить Карен. И ты устраиваешь тут рекламу, чтобы поторговаться. Это превратило сцену в рынок, не так ли?
      - Господи! Пит! Я здесь не для торговли чем бы то ни было! Я люблю тебя!
      - Ты меня любишь? У меня создалось впечатление, что ты путаешь меня с отцом, девочка. Разве не ты кричала однажды, что мне не достичь и половины того, что есть в нем?
      - Да, но я...
      - И разве не ты заставила меня сказать, что моя мать - дерьмо? Крикнуть тебе это вслух?
      - Да, да, да, Боже! - подтвердила она, гнев заставил её забыть страх. - И я была девчонкой на содержании у твоего отца. Девчонкой, уже пристрастившейся к бутылке. Той, которой он обещал жениться, как только разведется!
      - И ты поверила?
      - Я хотела верить. До того дня , как ты вошел ко мне в номер.
      - И что?
      - А то, что это стало концом между мной и ним.
      - Надо же. Жаль, что ты тотчас не поставила меня в известность, Скарлетт.
      Она бешено затрясла головой.
      - Нет. Я не хотела, чтобы ты получил меня такой, какой я была. Девчонкой ни с чем. Девицей легкого поведения. Были и другие причины. Я должна была стать кем-то другим. Кем-то, кого ты смог бы полюбить.
      - Вот что называется благородным порывом, - сказал я, прижимая руку к сердцу. - Ты знаешь, меня прошибла слеза.
      - Пит, - застонала она, - не говори так.
      Она поднялась, приблизилась, тотчас прижалась ко мне, и я увидел в её глазах слезы.
      - Ты хотел знать обо мне все, не так ли? Хотел правды. А теперь, когда ты её знаешь, ты находишь её слишком тяжелой, чтобы верить? Верно?
      Доктор Эрнст сочувственно смотрит на меня. Он вновь стал венской нянькой, псевдогангстерский облик исчез.
      - Аch, so, - шепчет он. - Трогательная сцена. Очень волнующая.
      - Я противоположного мнения, господин председатель, - запротестовал Ирвин Гольд. - Хотите, я скажу вам то, что думаю? У этой дамы так же помутился рассудок, как и у моего клиента.
      - Естественно. Безумие, если можно так выразиться, связывает. Тем не менее она тронула мое старое сердце, мэтр. Подумайте только, что на заре своей жизни этот восторженный ребенок, птичка в золотой клетке...
      - Господи председатель, золотая клетка - номер с окнами во двор в третьеразрядном отеле в Майами. А эта маленькая шлюха, уже отведавшая спиртного, старается разорить одержимого демоном агента по недвижимости, который предлагает ей все, что она пожелает, включая "бьюик", у которого на счетчике нет и пятнадцати тысяч миль.
      - Но которая находит упоение в любви к мужчине высшего сорта.
      - Какому мужчине? Боже, где вы его видите! Это же пятнадцатилетний мальчишка. Жалкий школьник с футбольным мячом в голове и неудержимой эрекцией.
      - Но рослый и сильный, способный на большее, чем его сверстники, мэтр. Прекрасный принц для этой Золушки. Источник её вдохновения. И как только пересеклись их пути, она переменилась, обреченная на прозябание, решила высоко взлететь. Я нахожу это достойным умиления.
      - Я мог бы согласиться с вами, господин председатель, если бы эта шлюха умерла в своей постели от коклюша или не знаю какой ещё болезни, убившей девушку в "Истории любви". И если бы она носила фланелевую сорочку и сжимала библию, испуская свой последний вздох. Но если иметь в виду, что она умерла от пули 38 калибра в ванной комнате обвиняемого и была одета как звезда порнофильма, я не способен разделить ваши чувства.
      - Не я здесь обвиняемый, мэтр.
      Гольд быстро крутится на месте и встает лицом ко мне.
      - Ну что, Хаббен, может вы нас немного просветите? Эта шлюшка с Фледжер стрит столкнула вас с пути ударом сапога столь сильно, что вы пали ниже некуда. Тридцать лет спустя она чудесным образом объявляется в вашем отеле в Копенгагене, Бог весть откуда. Светская дама. Богатая. Начитанная. И, кажется, единственная вещь, которая сидит у неё в голове с давних пор, это как вы с ней взявшись за руки идете по дороге к заходящему солнцу. Давайте, Хаббен, объясните нам. Что произошло?
      Что произошло? Боль детства. От рождения, распустившаяся как ядовитый цветок в том месте, куда медик страховой компании постоянно стучал пальцем... "- Duodenum, - твердил - стресс действует, как наждачная бумага". И как он был прав! Теперь наждачная бумага перешла в атаку на все тело. Прилив, отлив. Прилив, отлив. Боль как волна, невыносимая в прилив и чуть отпускающая в отлив.
      Вот что тут происходит, мэтр. Ну что, вы довольны?
      - Оп - ля! - восклицает Вивьен.
      Я открываю глаза. Занавеси сведены не полностью; бледное датское солнце просачивается сквозь них. Вивьен стоит рядом с кроватью и наблюдает за мной. Ее ночная рубашка на полу, рядом с моим одеялом. Она спрашивает:
      - Ты позволишь воспользоваться твоей зубной щеткой.
      - Боже! После подобной ночи ты спрашиваешь позволения?
      - Простая вежливость. Знаешь, у тебя действительно помятый вид. Вся страсть ушла.
      - Не совсем.
      - Приятно слышать, чудо мое. У нас в запасе длинный день.
      - Боюсь, что нет. Я здесь по делам, а дела уже закончены.
      - Те, что связаны с Грандалем, а не со мной.
      - У меня забронировано место на самолет в полдень, рейс на Нью-Йорк.
      - Но заказ можно изменить. Ты ведь знаешь, что я лекарство, в котором ты уже давно нуждаешься, дорогой. И лечение только началось.
      - Сожалею, Вив. Невозможно.
      - Мучает совесть?
      - Называй это как хочешь.
      - Ты хочешь заставить меня поверить, что действительно напичкан всеми этими религиозными заповедями и псалмами, который твоя дрожайшая матушка заставляла тебя петь? А слюнявые поцелуи, которыми она одаривала тебя, когда ты шел в воскресную школу? Но теперь, Бубба, ты взрослый мальчик.
      - Это я давно знаю.
      - Потому ты наверное не думаешь, что Богу нечего больше делать, как считать твои смешные грешки, а?
      - Ты хочешь посмеяться.
      - Боже мой, я всего лишь хочу, чтобы ты ответил мне с большей убежденностью.
      Ужасно, но она меня возбуждала. Не только потому, что стояла передо мной совершенно нагая, великолепная Церера, радостно ожидающая изнасилования, но ещё и потому, что мы кажется настроены на одну и ту же эмоциональную волну. Я дошел до того, что полюбил её сарказмы - живые, грубые, молниеносные; легкость слов скрывает трудность чувств.
      Я поднимаюсь, усаживаюсь на край кровати.
      - Вив, кроме смеха...
      - Кроме смеха, дорогой, я думаю, что достойна того же, что и Карен. Или Рапунзель.
      - Рапунзель?
      - Да. Не прошло и двух недель. Очаровашка из Лондона с гнездышком любви на Керзон стрит. Малышка с накладными волосами.
      - Кристел! Как, черт возьми, ты можешь быть в курсе?
      - Близость. Нью-Йорк, Париж, Лондон, - куда едешь ты, там и я. Я удивляюсь, что ты никогда не чувствовал моего дыхания за спиной.
      - И ты все время была так близко от меня?
      - Иногда так близко, что если бы ты обернулся, то погрузился бы в мой взгляд.
      - Тогда почему ты ждала до сих пор, чтобы появиться?
      - Потому, что необходимо было дождаться удобного момента и места действия. Потому-то ты был далек, так далек от твоей обожаемой женщины пожирательницы мужчин. Потому-то ты и кончил тем, что понял - она была больше, чем пожирательница мужчин.
      - Но те два дня, что я провел с Кристел...
      - Нет, ты ещё не был вполне готов. Она слишком походила на девушку, на которой ты женился. Миленькая, маленькая, кокетливая. О! Конечно, ты чувствовал себя бубновым тузом, но всегда прикупал одно и тоже. Для меня это не годилось. Но когда ты открыл, что Карен нашла отклик в твоей душе, настал час моего появления.
      - Черт побери, я начинаю думать, что ты пустила Карен по моему следу в Тиволи, как приманку.
      - Нет, она просто была там. И не будь там её, ты бы подцепил другую такую же девицу на следующем повороте тропинки. Ибо ты созрел для подобного типа девиц, дорогой. Моего типа. Не маленьких Джоан, требующих от мужчины всего, но солидных, высоких, страстных, желающих лишь знать, что нравится повелителю для наслаждения, и дарующих это ему.
      - Слова члена Движения свободных женщин.
      - Это я говорю, Вивьен. Я люблю кружевные бюстгальтеры, восхитительные вещи, разложенные в этом комоде. И хочу сделать тебе честное предложение. Ты сейчас позвонишь в авиакомпанию и аннулируешь свою бронь. Ты перенесешь её на более позднее время, а я начну день, предложив тебе настоящий гаремный спектакль. Ты будешь султаном, а я - гаремом. Я смогу показать тебе все способы и движения, до тех пор, пока ты не найдешь то, что больше всего тебя возбудит. А между делом, каждый раз, как твое напряжение возрастет до предела, я немедленно займусь его понижением. Что ты на это скажешь?
      - Ты прекрасно знаешь. Будем практичны, Вив. У меня в Нью-Йорке дела, которые меня беспокоят. И к тому же в Лондоне - многословная машина типа Винс Кенна, чтобы ставить палки в колеса и портить все дело. Не говоря о жене и сыне, который ждет меня к обеду этим вечером в Нью-Йорке.
      - Есть старая китайская пословица, которую я дарю тебе. Настоящая причина стоит тысячи ложных предлогов.
      - Я сейчас попрошу принести завтрак, Вив, а затем мы распрощаемся.
      - Ладно, посмотрим. Не шевелись, оставь мне воспоминание о тебе вот таком. Какова истинная причина, Пит?
      - Вив, все великолепно. Ничего не порти.
      - Великолепно, становится ещё лучше с каждым мгновением. И это не я порчу.
      Я прошел в ванную комнату под душ, вывернув до конца кран холодной воды. Вивьен наблюдала за мной издали, затем приблизилась. Ледяные капли брызнули на нее. Она вскрикнула, отступила назад и вдруг безумно расхохоталась.
      - Бойскаутовское воспитание! Невероятно! О, мой бедный испуганный и несчастный малыш!
      На бюро надрывается телефон, но никто не снимает трубки. Я не могу. Эрнст и Гольд, кажется, оглохли. Присяжные как будто остаются погруженными в кому.
      Это хорошо. Ник был здесь в самом начале, он может позвонить и спросить, что значит вся эта история, а у меня совершенно нет ни малейшего желания объясняться с ним. Ни теперь, ни потом.
      Звонок замолкает. Браво. Но ужасное видение, уже бывшее раньше, вновь всплывает у меня в мозгу. Ник стоит на пороге ванной комнаты, направив револьвер на Вивьен Дэдхенни. Ник противостоит Немезиде его семьи, слепо мстит ей. Никто другой не имеет ключа от квартиры. Никто другой не знает, где спрятано оружие. Если я не тот, кто стрелял...
      Я замечаю, что Гольд что - то говорит.
      - Я спросил, готовы ли вы отвечать.
      - Оставьте свои вопросы, Гольд. Я хочу сознаться в преступлении. Я убил её. Это все.
      - Давайте, Хаббен, прекратите игру.
      - Послушайте, я признаю свою вину. Не этого ли вы хотели?
      - Ну, не совсем! Вы отлично знаете, что вы уже признаны виновным. Вопрос, оставшийся открытым, - почему вы убили её.
      - Потому, что она раздражала меня.
      - Вот-те на! Но вы не убивали других женщин, также раздражавших вас, не так ли? Вашу жену, например, до того, как вы развелись? Ни одну из тех милашек, трущихся задом о ваше бюро и считающих, что нет более великолепного мужчины в мире со времен его сотворения?
      - Нет.
      - Что означает некую специфичность случая с Вивьен, не так ли?
      - Да.
      - Отлично. Два откровенных ответа сразу. Теперь посмотрим, как вы ответите на такой вопрос. Почему она была специфичным случаем, Хаббен?
      - Вы видели её во всей красе, Гольд. Она не искала мимолетных приключений. Она хотела большего. Значительно больше того, что я готов был ей предложить.
      - Неужели любовь?
      - Называйте как хотите.
      - А если я не хочу, вы не можете этого сделать, как в любительских фильмах, по которым вы нас провели.
      Я умоляюще протянул руки к психиатру.
      - Господин председатель, если мой собственный адвокат отказывается верить моим показаниям...
      - Господин председатель, - яростно запротестовал Гольд, - если мой клиент воображает, что его гротескные историйки что-то доказывают...
      - Секунду. Секунду.
      Герр доктор жестом заставил нас замолчать и поглубже засел в свое кресло. Затем обратился к Гольду.
      - Вы, конечно, понимаете, мэтр, что то, что вы называете любительскими фильмами, в действительности воспоминания обвиняемого, вызванные его доброй волей и без всякой попытки нас обмануть.
      - Согласен, господин председатель. Но есть ведь и память подводит, мешая жизнь с дурной мелодрамой. Как в фильмах категории Б. Судя по последним фрагментам я просто констатирую, что он не хочет видеть того, чего не желает видеть.
      Доктор задумался. Потом кивнул.
      - Да, ваша теория не безосновательна. Вне всякого сомнения, состояние, в котором он находился до появления на сцене Вивьен, заставляет серьезно задуматься. Чрезмерное напряжение, осложненное алкоголем и авитаминозом. И все это замыкается на взрыве сексуальной активности. Эпизод может быть травмирующим. Он мог проистекать из воспоминания, бывшего большей частью желаемого. Да... Как вы говорите, мэтр, дурная мелодрама, огромная порция желаемого на хрупкой основе реальности.
      - Высказанное столь высоким авторитетом предположение, господин председатель, меня устраивает, - ответил Гольд, кошмарный пожиратель дерьма. - Оно позволяет мне также предположить, что в некоторых сценах мой клиент продемонстрировал...
      - Нет, нет, мэтр. Я могу уверить вас, что все предшествующие сцены были отображением реальности. Без преувеличений или преуменьшений. Условия, провоцирующие травму, существуют лишь в присутствии Вивьен. Для него эта сцена отмечена началом кризиса. Первое фатальное выражение желаемого, принятого за реальное.
      Вивьен смотрит, как я раскрываю на постели чемодан и принимаюсь укладывать пиджаки и брюки.
      - Итак, все? Это конец? Полный разрыв?
      - Полный.
      - Но ведь ты не обязан улетать полуденным рейсом. Есть ещё один в шесть часов. Нам останется почти весь день.
      - Ты хочешь меня погубить? Ты же слышала, как я звонил своей жене вчера вечером.
      - Прекрасно слышала. И это мне совсем не понравилось , Пит. Ни один мужчина вроде тебя не должен так трусить.
      - Я вовсе не трушу, у меня обычная дипломатия.
      - Ты позеленел от страха. Ты вспотел от вины. Как малыш, пытающийся лгать своей маме, спрашивающей его о грязных пятнах на ковре.
      - Вив, не будь одиозной.
      - Ты, несомненно, хочешь сказать, не будь серьезной? Потому что, откровенно, что нам даст, если кто-то из нас станет воспринимать вещи всерьез?
      - Хороший вопрос.
      - Тогда я жду такого же ответа.
      Я ничего не отвечаю. Верхние ящики пусты, я поворачиваюсь к комоду.
      - Можешь ли ты отрицать, что провел два лучших дня в своей жизни? спросила Вивьен. - Самые роскошные и восхитительные?
      - Ну что ты, Вив. У меня были приятные моменты и до этого.
      - С женщиной? С какой женщиной?
      - Я не делаю записей. У меня нет маленькой красной книжицы, полной плюсов и минусов.
      - В таких случаях говорят, - жаль? Слишком быстро для такого большого и крепкого типа как ты.
      - Но ужасно грустно. Вив, ты действительно веришь, что я хочу вот так тебя оставить?
      - Да.
      - Ты отлично знаешь, что нет.
      - Я знаю слишком многое. Я знаю, что сейчас ты ведешь себя, словно кол проглотил. Ты полон благородных решений. Никогда больше, говоришь ты. Это фантастично, но, в конечном счете, подобного рода шалости рискуют войти в привычку.
      - Ты говорила, что не будет ни слез, ни упреков. Почему не продолжить в том же духе?
      - Потому, что один из нас должен найти смелость переступить через это. И не думай, что я хоть на миг верю в твою болтовню о грусти. Ты одинаково запрограммирован на раскаяние и грехи. Знаешь ведь, они неразделимы. Грусть? Папуля, в этот самый момент ты наэлектризован восхитительным чувством виновности.
      - В самом деле. И каждый раз, как только я перестаю быть электризованным собственной виновностью, ты будешь счастлива перезарядить мои батареи.
      Она издала странный звук, смесь нервного смешка и перехваченного дыхания.
      - Я презираю тебя, дерьмо!
      - Неправда.
      - Да, это неправда. Я люблю тебя, грубый садист. И прошу тебя сказать вслух, что ты любишь меня.
      - Да.
      - Что да?
      - Я люблю тебя. И эти два дня были действительно фантастическими.
      - Эротическая мечта всех бойскаутов?
      - Нет, больше, гораздо больше.
      - Это что, много? Будем серьезны. Объясни мне.
      - Согласен. Когда я с тобой, я перевоплощаюсь. Я становлюсь квинтэссенцией самого себя. Широко открытым настежь и всепоглощающим. Познаю все, что со мной происходит. Становлюсь гигантским алчным и чувственным нервом.
      - И это действительно так. Я схожу за дозой ЛСД.
      - Вот потому - то, дорогая, я и прекращаю подачу тока. Слишком опасно, рискуешь оказаться разгуливающим по потолку вниз головой.
      - А кто сказал тебе, что не этим ты сейчас занят? Просто новая доза меня вернет тебе уверенность.
      - Знаю я, и ты знаешь: наши два дня кончились. И не будет их для нас больше никогда.
      - О! Ни за что!
      - Вив, будь разумна.
      - Я очень разумна. Это не я веду себя так, будто мы вместе открыли нечто ужасающее и я должна быстро ретироваться. А то, что ты называешь прекращением подачи тока, я называю просто отключением. И перенести такого не могу. Как ты можешь так быстро отключиться? Вспыхнул - и погас. Как чертов электрокамин с автоматическим регулятором.
      - Поверь мне, семья и положение - самые сильные регуляторы.
      - Разве я пытаюсь оторвать тебя от семьи, от твоей работы? Ты отлично знаешь, что нет.
      Это правда, и я это знаю.
      Играя в открытую, она тотчас предложила иное решение.
      - Все, чего я хочу, Пит, это взаимопонимания, чтобы мы пришли к согласию. Никогда я не постучусь в твою дверь, если буду знать, что ты не один. Но если я постучусь, ты должен впустить меня.
      - Дорогая, моя дверь находится в Нью-Йорке. В шести тысячах километров отсюда.
      - Где бы она ни была.
      Она смотрела, как я открываю нижний ящик, набитый бельем.
      - Что за восхитительные вещицы! Но ты не можешь взять их с собой. Потому что все белье под твой размер. С интересными пятнами и следами губной помады. Это тебя выдаст.
      - Если не сказать хуже.
      - Тогда оставь все у Герды перед отъездом в аэропорт. Она сможет переслать по надежному адресу в Нью-Йорк, со всеми вещицами, купленными тобой для жены.
      - Она должна переслать их к Кенне.
      - Ну? Ты хочешь сказать, что все предусмотрел? И для этого ты сделал такие дорогие подарки своей жене?
      - Ты лукавишь.
      Она широко раскрыла глаза и заморгала ресницами.
      - Я? О! Рэт Батлер, что за гнусным льстецом вы стали!
      Ирвин Гольд ликует.
      - Вы внимательно следили за этой сценой, господин председатель? За возней с бельем? Вот что называется раскрыть себя. Неотвратимое свидетельство того, что присутствующий здесь мистер Мускул имеет обыкновение переодеваться травести.
      - Верно, мэтр.
      - Верно?
      Я хотел рвануться, но боль сковала меня и я едва смог говорить. Создалось впечатление, что эти инквизиторы трут все мое тело наждачной бумагой.
      - Вы осмеливаетесь заявлять, что столь беспочвенное обвинение верно?
      - Ах, Пит, Пит, диагностика - не обвинение, одумайтесь. Но то вызывающее белье, о котором вы сейчас поведали, было вашего размера.
      - Так же как Вивьен. И Карен. Это на них вы видели его надетым.
      - Тоже верно. Но не забывайте, что вы теперь восстанавливаете воспоминания, которые бессознательно изменяете под тот образ, который хотите создать.
      - А то, что желаете видеть вы, - так это меня, предстающего в женском одеянии.
      - Вы находите это трудным для восприятия? Бессознательное перевоплощение, восходящее, вне всякого сомнения, к заре человечества? К доисторической эре, когда впервые одежда соотнеслась с полом?
      - Я нахожу это омерзительным. И не думал, что мой адвокат знает, что такое лжесвидетельство.
      Гольд взорвался.
      - Послушайте, Хаббен, вы приплели Карен для того, чтобы столь здоровая бабища как она облегчила вашу тягу к переодеванию. Вы покупаете нижнее белье, делаете это впервые в своей жизни. Оставляете его у себя после того, как Карен ушла. Потом пересылаете его к себе. Если вы не считаете это солидным доказательством, хотелось бы знать, что за козыри у вас в рукаве, чтобы его опровергнуть!
      - Не в рукаве, Гольд. Здесь, на краю этого ряда восковых фигур.
      Гольд повернулся.
      - Моя жена?
      - Моя бывшая жена. Заставьте её сказать правду, и вы увидите то, что вы называете солидным доказательством для мужчины вроде меня.
      - Господин председатель, - запротестовал Гольд, - я не понимаю, почему моя жена...
      - Истина, мэтр. Истина превыше всего.
      Герр доктор нежно посмотрел на Джоан, сидевшую с покорно сложенными на коленях руками.
      - Дитя мое...
      Джоан грациозно поднялась; она некогда получила в школе приз за успехи и так и осталась лучшей ученицей.
      - Господин председатель?
      - Не могли бы вы описать интимные детали отношений с обвиняемым? Это вас не очень затруднит?
      - Нет.
      - Началось все...
      - Чуть спустя после его прихода к Макманусу и и Нэйджу в качестве редактора отдела художественной литературы. Оказалось, я к нему неравнодушна. Каждый раз, когда меня вызывали в его кабинет, я чувствовала, как переворачивается все внутри и дрожат руки.
      - Он был так хорош?
      - Ну да, господин председатель, он был рослым, крепким, да и красивым мужчиной среди толпы невзрачных и хилых. Он был воспитан, образован и, видя, как он выслушивал глупости Чарли Макмануса, становилось очевидным, что в издательском доме он станет незаменим. В общем, прекрасная кандидатура для любой девственницы с её полным незнанием мира.
      - Ах! Как ему легко было выбирать!
      - Чтобы быть точной, господин председатель, я должна признать, что с самого начала атакующей стороной была я.
      - Он сопротивлялся?
      - Не очень. Как - никак, я была не лишена очарования. Не такой zoftik как сейчас, но тем не менее красотка. И главное, у него не было союзников, чтобы поддержать его сопротивление. Ни в семье, ни в окружении. Не было надежных друзей.
      - Не было друзей совсем?
      - Ни одного. Деловые связи, коллеги в издательстве, члены спортивного клуба - и это все.
      - Дурной знак.
      - Тогда я так не думала. Мне не нужны были соперники, я хотела получить его в полное свое распоряжение. Когда его семья заявила, что не приедет на свадьбу, я привела в полное расстройство свою мать, выразив глубокое удовлетворение.
      - Вы никогда не были знакомы с его родителями?
      - Никогда. Тем не менее на протяжении нескольких лет я посылала им к Новому году открытки с Ханукой. В конечном счете обвиняемый застал меня врасплох и был взбешен. Ему не очень-то нравилось, что я еврейка. В нашем кругу это сходило, но он не желал выставлять мою национальность родителям.
      - Аch, so. Но вначале вы не предполагали, что столкнетесь с подобными трудностями?
      - Ну что же, скажем так: я закрывала глаза на некоторые факты.
      - Например?
      - Вначале он был несколько скуповат. Я не знала, что скупые на деньги люди скупы и на чувства. Они рассматривают щедрость в любви как своего рода чаевые.
      - А за исключением этого знака опасности?
      - Кроме того, в первый период нашей совместной сексуальной жизни появился тревожный симптом. Крайне тревожный, когда я вновь вспоминаю это. Я должна признать, что обвиняемый пытался научить меня...скажем так, большей активности.
      - Он не достиг этого?
      - Ни малейшего успеха. Поэтому мы впервые поговорили открыто, и он сознался мне, что никогда в жизни он не спал с ... как бы это сказать? С непрофессионалкой. Половую жизнь он начал с шестнадцати лет, с несколькими приятелями из колледжа, членами команды регбистов. Они делили пухленькую подружку, бравшую с них по доллару за свою любовь. Восемь дней спустя, взбешенная тем, что ни один парень ею больше не интересуется, она обвинила их в коллективном изнасиловании. Дело закрыли, как только узнали о деньгах. Что больше всего поразило обвиняемого, так это то, что его мать чуть не хватил удар, а отец, напротив, был весьма доволен, что он утратил девственность. Он отпраздновал это и подарил роскошное охотничье ружье, о котором уже давно мечтал обвиняемый.
      - Символично.
      - Символично почти также, как и имя, данное ему отцом. Как бы там ни было, обвиняемый переспал затем с немалым числом женщин, но все они были профессионалками. Оказавшись перед миленькой девственницей, он не знал, что с ней делать.
      - Классическая проблема.
      - С классическим решением. В следующий раз я сыграла роль шлюхи, как он любил. Подобающее ночное одеяние, некоторое покровительство, ну и все такое. И я действительно сделала все, что делают эти женщины, разве что не потребовала денег и не убедилась, что он не заразен, прежде чем он снял штаны.
      - Эта роль не отвращала вас?
      - Напротив, я и позабавилась, и возбудилась. Как и обвиняемый.
      - Итак, эксперимент оказался удачен?
      - Абсолютно.
      - А затем?
      - Мы так и продолжали. На протяжении многих лет.
      - Были ли у вас иные связи: духовные, эмоциональные?
      - Ну да, мы беседовали. Обменивались мнениями. Мы одинаково смотрели на многие вещи. А он был для нашего сына терпеливым и любящим отцом. С Ником он был совершенством. В нашем кругу большинство отцов рассматривают детей как нагрузку. С обвиняемым не так. В действительности это он занимался воспитанием сына.
      - А это не вызывало у вас конфликтов?
      - Иногда. Но они не были серьезными. То, что смущало немного, - это крайне восторженное отношение обвиняемого ко всему, что касалось Ника. Он не переставал восторгаться его будущими качествами. Мощный охотник, крутой военный, все эти штучки. Но каковы бы ни были наши конфликты...
      - Да?
      - Мы всегда могли решить их в постели. Без размолвок и осложнений.
      - Много лет подряд, да? Но наступила перемена?
      - Да. Что-то вроде охлаждения отношений. Обвиняемый выполнял свои супружеские обязанности без прежней живости, а затем, чтобы оправдать свое уклонение от них, стал ссылаться на усталость, перенапряжение, все эти физические причины, кажущиеся достаточно логическими, чтобы быть убедительным. Когда отговорки начали звучать фальшиво, он стал прибегать с более изощренным методам: вызывал на ссору и затем запирался в башне из слоновой кости, где все линии связи были порваны.
      - И каким было ваше заключение?
      - Самое очевидное. Другая женщина. Но я не была в этом уверена. Не совсем. И вот три года назад после его возвращения из Европы все мои сомнения развеялись.
      - У вас было доказательство его неверности?
      - Я получила доказательство, что совесть у него нечиста: роскошный набор нижнего белья, купленный в Дании во время поездки.
      - Но подарок, дитя мое...
      - До тех пор он неизменно привозил флаконы духов. А тут внезапно предложил мне этот ассортимент, тщательно подобранный, из шелка и кружев, стоящий целое состояние. Для меня это могло означать только одно. Тем более...
      Я позвонил в дверь и расправил плечи, готовясь вновь противостоять полярному холоду. Джоан отлично выглядела, когда я отправлялся в свое турне Париж - Лондон - Копенгаген, но охладела по возвращении, и самое ужасное мой экстравагантный подарок - более 780 долларов на таможне - понизил температуру ещё градусов на двадцать. Не говоря прямо, она дала мне понять, что это как букет цветов, принесенный неверным мужем своей жене по возвращении из борделя. Обстановка в доме после трудового дня наводила на мысль о том, какова может быть жизнь под открытым небом Антарктиды.
      Еще хуже, Офелия не пришла открыть, и я должен был в ярости шарить по карманам в поисках своих ключей.
      Из квартиры не доносились шаркающие шаги Офелии, направляющейся к двери.
      Ник, мой изысканный бармен, не стоял перед десертным столиком в столовой, где он обычно ждал моего прихода, чтобы приготовить питье.
      Джоан тоже не было видно.
      Квартира показалась мне столь же таинственно покинутой, как и "Мария-Селеста".
      Джоан посреди нашей спальни, окруженная невероятным хаосом. Ящики моего комода открыты; один из них брошен на ковер и перевернут. Чемодан, в котором я тайком привез белье от Карен через Винса Кенну, раскрыт и лежит на кровати, замки взломаны, его содержимое разбросано повсюду.
      Одного взгляда было достаточно, и первой моей мыслью стало, что если мы разведемся, я потеряю Ника. Мой сын уйдет с ней, я потеряю все, что дорого мне в жизни, и проведу остаток дней, прячась за фонарными столбами в надежде увидеть его проходящим по улице.
      - Закрой дверь, - сказала Джоан ледяным голосом.
      Я понял, что Ник отослан к её родителям, что Офелии дан на этот вечер отпуск, но машинально отправился закрыть дверь комнаты. Джоан поднесла руки к щекам.
      - Боже мой, Боже мой, это ужасно! Я полагала, что смогу все снести. Но не это. Ты понимаешь,Пит? Я не знаю, что могу тебе сказать. Я не знаю, что делать.
      - В каком плане?
      Прежде всего, необходимо выиграть время. Импровизировать. Позволить плыть по течению до тех пор, пока я не найду способа защититься. Я не готов, у меня нет готовых ответов. Я запихнул все в чемодан, спрятал единственный ключ, а чемодан убрал на верх самого высокого платяного шкафа. Невероятно, как она могла найти его, достать, взломать и рассмотреть его содержимое.
      - Джоан, можешь ты объяснить, что здесь произошло?
      - Пит, послушай меня...
      - Если ты хочешь, чтобы я объяснил...
      - Пит, прошу тебя, послушай меня. Я знаю объяснения. Это покажется безумием, но я даже счастлива наконец-то понять то, что произошло между нами несколько месяцев назад. Теперь я всего лишь хочу, чтобы ты был откровенен со мной. Господи, переодевание - не преступление, а болезнь. Тебе надо только признать это. Что тебе необходима медицинская консультация. Пит, доктор Эрнст приезжал на консилиум...
      - Неужели он лечит и случаи неукротимой подозрительности?
      - Что - что?
      - Женщин, роющихся в шкафах мужей в поисках улик против них. Ты не можешь это вынести? Господи, а я? Как ты думаешь, могу я это вынести?
      - Нет, - процедила она, не разжимая зубов. - Не нужно так ставить вопрос. Не пытайся свалить на меня вину за то, что сделал ты. И ещё одно. Нечто действительно отвратительное. Как ты мог рассказывать Винсу то, что происходит у нас в постели?
      - Я никогда этого не делал!
      - Ты говорил ему, а он пересказывал Бетси. Я спрашивала себя, что это вдруг случилось с мерзавкой. Почему она заговорила со мной о ранней менопаузе. Советовала сходить к гинекологу, способному разрешить мою проблему. Рассказывала, как раз в месяц, когда она готова освободить Винса от супружеских обязанностей, она надевает розовые наволочки, давая ему это понять. Стала вдруг столь любезна, столь добра. Столь сочувствующая. Вплоть до того, что вчера я решила спросить, что за проблему хочет она решить, что её так ужасно волнует.
      И она начала с того, что если ты можешь доверять свои сексуальные проблемы Винсу, я должна взять в наперсницы её. Тогда я поняла. Ты пытался оправдать свои извращения, взваливая ответственность на меня. Но перед подобными людьми! Господи, Пит! Эти чертова обывательница, эта дура с шестью недоносками наконец-то ликует, потому что может причислить меня к себе подобным. Сделать из меня фригидную неврастеничку и врага мужчин, как она сама. Как ты мог на это осмелиться, Пит?
      Без особой надежды я перешел к единственно возможной защите.
      - Если ты не то, что она о тебе думает, то зачем ты разыгрываешь из себя агента ФБР в моем шкафу?
      ФБР... Теперь у неё виноватый вид. Она старый борец за гражданские права, а улики, найденные против меня, получены без ордера.
      - Я не рылась, Пит. Это Офелия увидала кончик кружев, торчащий из чемодана, когда проходилась пылесосом по шкафу. Ты же приказал ей вычистить все закоулки.
      Мерзкая рабыня! Я решил взять её в прислуги потому, что она согласилась на оплату ниже обычного тарифа, а это было куда выгоднее, и при этом можно было пустить пыль в глаза окружающим. Но окажись она сейчас передо мной, я бы охотно задушил её. И я сказал Джоан:
      - И ты решила тут же взломать этот чемодан? Ты не могла просто поговорить со мной?
      - Бог мой, это единственная вещь, тебя интересующая? Как я пришла к этому открытию? Когда вокруг нас все рушится?
      Развод. По тону её голоса можно понять, что речь пойдет о разводе. Повеяло прощанием, Ник. Ты видишь, что происходит, Ник, когда мама достаточно умна? Когда она умеет читать все книги и отвечать на все вопросы? Черт подери, если бы моя мать нашла у моего отца подобное одеяние, испачканное пудрой и губной помадой, она бы никогда не нашла решения, даже через тысячу лет. Она бы просто не поверила...
      Но твоя мать не такова, Ник. Почти всю нашу совместную жизнь твоя мать получала сексуальные наслаждения на серебряном блюдечке. Все, что возможно было сделать для её эрогенных зон, всегда было сделано, потому что, скажем не кичась, твой отец, войдя в раж, становился бесподобным любовником. А мама - наша прелесть - часть счастливого меньшинства женских особей согласно классификации доктора Кипсея, - не любящих порнографию, что представленную с чисто научной точки зрения, что просто в виде свинства. Поэтому мама ничего на этот счет не знала.
      Несмотря ни на что, Ник, не забывай, что если женщина прибегает к слезам для одержания победы, мужчине следует прикинуться маленьким мальчиком. Все женщины - матери, Ник, все таковыми и остаются. Включая и тех, что из Движения свободных женщин. И все они ничего так не желают, как видеть перед собой грозного самца, сосущего свой пальчик с поникшей головой, ожидая материнской ласки, которой они мечтают его одарить.
      Я становлюсь маленьким мальчиком. Ранимым, побитым и просящим жалости.
      - Джоан, мы можем все исправить. Я не хочу, чтобы все рухнуло. Я не могу. Прошу тебя, Джоан, помоги мне.
      Она кажется заколебалась, не зная, надо ли разреветься или выругаться.
      - Пит, за все это время ты ничего не сказал, ничем не поделился...У тебя нет доверия ко мне...
      - Только эти последние безумные месяцы. Не больше.
      - Ах, Пит!
      Она выбрала слезы. Буря прошла. Я приблизился к ней. Она приняла мои утешения, её тело прижалось ко мне, руки обвили меня, впились в мою спину. Она подняла голову, освещенная зарей нового дня.
      - Пит, это не преступление, - иметь несколько странные наклонности. И кто-то вроде доктора Эрнста может тебе помочь. Я знаю, что ты думаешь о психотерапии, но не говори ничего, Пит, не отказывайся. Я сейчас же ему позвоню.
      Ультиматум?
      - Джоан, послушай...
      - Я хочу позвонить ему сейчас же, Пит.
      Конечно, это ультиматум.
      - Свяжись с ним, Джоан. Скажи, я желал бы встретиться с ним, как только это будет возможно.
      И что делаешь ты, не приближайся к открытому окну на восьмом этаже над 60-ой Восточной улицей, пока набираешь номер, ибо, беби, ты этого ищешь.
      - Бедный Пит, мальчик мой...
      Герр доктор излучает сострадание.
      - Конфронтация с самим собой столь же трудна? Взаимопонимание так болезненно?
      Этот грязный коротышка узнает все. Да, он превратит меня в болезненное месиво. Но я не доставлю ему удовольствия признанием. Я безразлично пожимаю плечами - это вызывает новый приступ боли - и он кивает. Я не знаю, убежден он в моем безразличии или стоицизме. Он поворачивается к Джоан.
      - Что до вас, дитя мое, эпизод, представленный нам обвиняемым... Можете ли вы утверждать, что не находите никаких изменений? Никакого преуменьшения?
      - Нет. Но я выгляжу законченной кретинкой. Полной идиоткой. Я не была такой, как он хочет показать.
      - В тот момент у вас создалось впечатление, что он не полностью откровенен с вами?
      - Да. Тогда я попыталась заставить его рассказать мне все.
      Доктор, казалось, был потрясен.
      - Все? Историю его случая? С детства?
      - Нет. С того момента, когда появился страх невозможности заниматься любовью со мной. Он сказал, что потому и подцепил девицу в Лондоне, попытаться понять, посмотреть, и подобная вещь произошла и с ней. Вплоть до того дня, когда ради смеха она надела свой парик ему на голову, и это его возбудило. Тогда его действительно охватила паника. Поэтому в Копенгагене он захотел переспать ещё с одной девицей...
      - Которую звали Карен?
      - Полагаю, да. И на этот раз он был беспомощен до тех пор, пока не надел одежду этой девицы.
      - Ach, so. И ещё он вам описал свои отношения с женщиной по имени Вивьен Дэдхенни?
      - Да. И рассказал, как он придумал план провоза её белья к нам. Он сказал, что набирался храбрости, чтобы попросить меня...ну,ладно... поиграть с ним, согласиться в надежде, что мы вернемся к нашей прежней сексуальной жизни. Позволить ему надеть это белье, когда мы займемся любовью и будем одни в доме. Он сказал, что это могло быть решением.
      - И вы поверили в то, что он говорил? На слово?
      - В тот момент - да. Но мне трудно было согласиться, - застонала она. - Я не могла. То есть, вы понимаете, это подошло бы для него, но для меня было бы все наоборот, я уверена. Я стала бы совершенно фригидной. Это слишком, просто немыслимо. Нет, я не могла согласиться на такую игру.
      - И он узнал об этом?
      - Это нужно было сделать. Я сказала ему, что раз он будет проходить курс лечения и постарается стать нормальным мужчиной, я буду сносить все. Я сказала ему, что кроме этого есть только одно решение - развод, и на моих условиях.
      - Каких именно?
      - Никогда больше он не имел права видеть Ника.
      В номере отеля пахнет сыростью. Люстра светит бледно-желтым светом единственной уцелевшей лампы. Из окна видна мокрая кирпичная стена.
      Вивьен, улыбаясь, разглядывает эту убогость, тихо напевая:
      - Нью-Йорк, Нью-Йорк, чудесный город...
      - Я сожалею, Вив, но по крайней мере, это уединенное место.
      - Мы больше не можем идти проторенными путями. Удобства есть, я надеюсь? Или горшок под кроватью?
      - Нет, ванна там, за этой дверью. Ты можешь не верить, дорогая, но даже подобная дыра стоит бешеных денег.
      - Если ты не получаешь отпущения грехов, то хотя бы оплачивал их. Тем не менее, "Плаза"...
      - Я буду откровенен и груб, Вив. Этого номера вполне достаточно для кратких встреч, и ты отлично знаешь, нам не на что больше надеяться. Час или два то тут, то там, уворованных из рабочего дня.
      - Потому тебе и повезло, ибо я одна из тех извращенных личностей, находящих, что скрытность добавляет удовольствия. Но тебе почему это нравится?
      - Я не могу рисковать, если хочу сохранить Ника.
      - Я не возмущаюсь, дорогой. Как бы то ни было, если твоя жена соглашается играть в эту игру, что я могу поделать?
      - Ничто не изменится. Поверь мне, она совершенно не способна играть так, как это делаешь ты. Она превращается в мегеру, и все идет прахом.
      - А теперь все не так?
      - Меньше, чем можно было ожидать. Поскольку я предстаю перед промывателем мозгов и прилагаю усилия выкарабкаться, она удовлетворена.
      - А ты?
      - Я выживаю, - говорю я, кладя руки на её округлый зад. - Почему бы и нет? Посмотри только, что меня утешает.
      - Но используется не в полной мере.
      Она отстраняется, открывает ящик комода и запускает руки в знакомое белье.
      - Здесь все?
      - Все.
      - Отлично.
      Войдя со мной в комнату, Вивьен кладет на комод принесенный пакет. Разрывает шпагат и бумагу и открывает картонную коробку.
      - А для полноты картины...
      Она оборачивается и выставляет напоказ парик и атласные туфли на высоком каблуке.
      - Теперь, дорогой, задерни занавески.
      Кирпичная стена гарантирует нам, что абсолютно никто не может нас видеть сквозь запотевшие стекла, но я отлично знаю её желание настоять на своем. Я их задергиваю.
      - Скрытность добавляет удовольствия, - повторяет Ирвин Гольд. Дерьмо!
      Герр доктор улыбается, демонстрируя желтые зубы.
      - Одна из основ пуританизма, мэтр. А если подумать о состояниях, созданных благодаря этому предприимчивыми людьми, не стоит ужасаться, - он вновь скалится, повернувшись ко мне. - Признаете, Пит, что нежная сценка, на которой мы только что присутствовали, верна во всех деталях?
      - Да.
      - И что подобные сценки часто повторялись в этом малоприятном убежище?
      - Да.
      - В течение долгого времени?
      - Я хотел бы ответить, но не могу. Мне очень больно, у меня затекли ноги, а в мою спину, пока я сижу прямо в этом кресле, как мне кажется, вонзили кол.
      Желтоватый оскал скрывается.
      - Сколько времени?
      - Я не знаю. Не помню.
      - Ну как же так? Это необходимо, мой скрытный Пит. Это необходимо.
      Макманус покусывает сигару, изучая свои карты. И бросает на стол двойку червей. Джоан покрывает его девяткой, он едва не умирает из-за моей десятки, а Грейс пасует. Раздругой в месяц я обязан пригласить Макмануса с компаньоном сыграть вечерком в бридж, а Грейс - последняя в длинном списке; все партнеры Макмануса по бриджу - элегантные тигрицы с решительными чертами, готовые перегрызть горло по приказу хозяина. Это трудно для Джоан - партнерши сегодняшней тигрицы, потому что Макманус отказался играть против команды муж-и-жена ( "Потому что, Господи, жене стоит потереть нос, и муж тотчас знает, какая карта у неё на руках" ), но ещё более затруднительно для меня, бывшего его постоянным партнером. Джекилл, любезный и веселый за обедом, чтобы нравиться дамам, он превращается в супер - Хайда, как только карты сданы.
      Сейчас он протягивает руку, бросая шестерку бубей. Я могу только молить, чтобы удача от него отвернулась и он оказался в безвыходном положении. У меня не было такой масти. Грейс сбрасывает пятерку бубей, Макманус сбрасывает черви, Джоан тоже сбрасывает, и Макманус берет взятку. Он бросает косой и злой взгляд прежде, чем я смог отвернуть голову, вновь протягивает руку и бьет бубновым тузом, сбрасывает последнюю ненужную карту и заканчивает тем, что раскладывает оставшиеся перед собой.
      - Вот, вот и вот. Двенадцать взяток на пиках.
      Грейс держит марку. Она берет карандаш.
      - Очень красивый шлем, - говорит эта сволочь и не удерживается, чтобы не добавить: - Жаль, что не объявили.
      - Вы это слышите, - бурчит Макманус, испепеляя меня взглядом. Хотите, чтобы она повторила?
      - Послушайте, Чарли, у нас недостаточно взяток для шлема.
      - Надо полагать, что достаточно, ибо мы его выиграли, не так ли?
      - Когда я объявляю взятки, я не беру с потолка, Чарли. Я объявляю по своей игре.
      Он становится мертвенно бледным, только шея наливается кровью.
      - Господи,что вы несете?Говорят вам, мы выиграли шлем.И смотрите в карты,когда объявляете.
      - Будь у вас мои карты...
      - Я вам говорил, нечего морочить мне голову этими глупостями. Хотя бы раз признайте себя виноватым, это все, чего я прошу. Сознайтесь, что ничего не понимаете в бридже.
      - Я сделаю гораздо больше.
      Он так завел меня, что я никак не мог попасть в свой карман и вытащить пачку ассигнаций.
      - У меня пятьсот пятьдесят? Вот пять долларов. И отныне мы сможем обходиться без неприятных споров , и я буду оплачивать вам свои промахи так, как вы сочтете нужным. Это не составит труда.
      - Вы заплатите мне? Моими деньгами?
      Долгое сотрудничество научило меня понимать этот тон. Отказываясь от дискуссии, он берет нож для резки бумаги и пробует лезвие на своем пальце.
      - Вы собираетесь поставить меня на место моими же деньгами?
      - Моими, Чарли, - ответил я, бросая пять долларов на середину стола, чтобы он забрал их или оставил. - Вот так.
      - Господи, - восклицает Джоан. - Веселенькие разговоры! Мы играем в карты, или нет?
      Макманус ничего не слышит. Он наклоняется ко мне, указательным пальцем тычет меня в грудь.
      - Мои деньги, дорогуша. Потому что лишь вчера бухгалтер приходил плакаться мне в жилетку. Номер 310 в отеле "Критерион". Десять месяцев по триста долларов в месяц. Три тысячи долларов моих денежек. Вы отлично знаете, что я не собираюсь вычитать из вашего жалования, но ваша щедрость в расходовании моих денег начинает выводить из себя!
      - Чарли, этот счет из отеля...
      - Да? Что? Не хотите ли вы сказать, что заключали сделки в этом захудалом отеле?
      Внезапно Джоан вскакивает и выходит из комнаты. Слышно, как кухонная дверь ударяется о холодильник. Я встаю и смериваю Макмануса взглядом.
      - Вы достаточно неплохой игрок в бридж, но зато истинный чемпион по грязным делишкам, Чарли.
      Впервые ответа не последовало. Что он мог ответить?
      Джоан склонилась над кухонным столом, опираясь на свои сжатые кулаки, понурив голову.
      - Джоан, послушай. Прежде чем пуститься во все тяжкие, я хочу, чтобы ты поняла: я использовал номер для дел издательства, и только. Ты же знаешь Чарли. Когда он в агентстве, контора превращается в кастрюлю-скороварку. Единственное решение, какое я смог найти, - снять номер в квартале поблизости, чтобы спокойно поработать днем. Овчинка стоила выделки, даже если бы я платил из своего кармана. Клянусь тебе, Джоан, это правда.
      Она поднимает голову.
      - Я хочу увидеть этот номер. Немедленно. Проводи их, а потом мы отправимся в этот отель.
      - В час ночи? Это бессмысленно. Послушай, Джоан, завтра. Завтра, прямо с утра...
      - Тотчас, с тобой или без тебя, я немедленно отправляюсь посмотреть этот номер.
      - И что ты рассчитываешь там найти? Или скорее кого ты думаешь там найти?
      - Я найду там то, что ты оставил. О, Бог мой, ты болен. Болен. И не хочешь лечиться. Ты никогда не пытался вылечиться.
      Север, юг, запад и восток, решетки стучат и захлопываются.
      - Джоан, я пытался. Господи Иисусе, физические потребности - не из тех вещей, от которых можно избавиться чудесным усилием воли. Ты это знаешь. Если бы ты предоставила мне немного больше времени...
      - Нет. Завтра мы с Ником переезжаем к родителям. В понедельник я отправлюсь к адвокату на консультацию по процедуре развода.
      - Ты отдаешь отчет о том, что станет с Ником после разговора об этом?
      - А ты отдаешь отчет о том, что только что сделал со мной?
      - Послушай. Надо набраться терпения. Нику нужно время. Его надо подготовить. Мы можем дать ему понять, что разойдемся, но пока будем вместе. Он заслуживает хотя бы снисхождения, Джоан. Неделю. Восемь дней.
      - Неделя, - вздыхает устало она. - А потом я скажу ему, что все кончено.
      - Я скажу ему сам. Можешь не беспокоиться. Я сделаю это как можно мягче.
      - И сознавая, что это действительно прощание навсегда.
      - О нет!
      Она с ужасом смотрит на меня.
      - Неужели ты хотя бы на миг представлял, что я позволю тебе...
      Она умолкла. Если даже она и хотела что-то добавить, то не находила слов.
      - Разрешить мне что? Ты отлично знаешь, что это не заразно.
      Я приблизился, взял её кулачки в свои ладони и сжал их, продолжая умолять:
      - Давай поймем друг друга. Сейчас же. Если ты лишишь меня права встреч, я не отвечаю за то, что произойдет. У всех есть пределы терпения, и у меня тоже. Для меня на свете есть только сын. Если ты его у меня вырываешь, даже подыскав самую безобидную причину его исчезновения из моей жизни, ты кладешь голову на плаху. Поняла?
      Я сжимаю кулачки изо всех сил, она корчится от боли.
      - Пит, отпусти! Ты делаешь мне больно.
      Я разжимаю ладони.
      - Думаю, теперь ты поняла.
      - Ну вот, господин председатель, - удовлетворенно заявляет Гольд. Дело раскрыто.
      - Правда?
      Гольд загибает пальцы.
      - Эта сцена показывает нам вначале, что он мог совершить акт насилия против того, кто пытается разлучить его с сыном. Теперь, два года спустя после развода, его страсть к Вивьен улеглась и он признает, что она разбила его семью. И сегодня, вернувшись раньше обычного, чтобы встретить сына, он находит Вивьен у себя, готовую к действию. Кто мог впустить ее? Только служанка. Если заговорит служанка, у него будут неприятности с бывшей женой. Она имеет на это все права и может полностью забрать сына из его жизни. Он ссорится с Вивьен, обвиняет её, и не совладав с собой её убивает. Как я сказал, дело совершенно ясное.
      - Есть ли у вас отвод к этому резюме ситуации?
      - Нет.
      - Вы, может быть, не заметили этого, Пит, но нам необходимо выслушать свидетеля.
      - Больше нет нужды в свидетелях. Гольд все объяснил, рассказал все так, как было.
      - Это вы отобрали присяжных, Пит. Согласно правилам этого трибунала, все присяжные должны быть выслушаны.
      - Еще один закон, навязываемый вами? Господи! Я вам повторяю, больше нет нужды в свидетельских показаниях. Я больше не желаю ничего слышать.
      Он не обращает внимания и показывает пальцем на восковой манекен, последний в ряду.
      - Вы, юная особа.
      Она ласкает щеку моего отца, отклеивается от него и поднимается. Она высокая, рыжая, со вздернутым носом, голубыми глазами, пухлыми губами, накрашенными блестящей красной помадой, и подведенными карандашом глазами. Волосы поддерживает сеточка. Она очень молода, с фигурой подростка.
      - Да, господин судья?
      В её голосе намек на гундосый акцент янки, слегка перекрывающий акцент южанки. Надо родиться и воспитываться на юге Флориды, чтобы узнать эту смесь. Акцент фермеров графства Дейв.
      - Ваше имя, мадмуазель?
      Она кивает в мою сторону. В жесте сквозит чудовищное отвращение.
      - Ему нравится называть меня Вивьен, судья. Как ту, которая играла в "Унесенных ветром". Это она, должно быть впервые увлекла его. А затем ей стала я.
      - Вы хорошо знаете обвиняемого?
      - Я провела с ним минут десять, когда он был ребенком, в Майами, и вы хотите, чтобы я его хорошо знала? Но говорят, что он никогда не смог выбросить меня из своей тупой головы. Ибо он - захудалый актеришка, судья, если вы улавливаете, что я хочу сказать. А я - девушка его мечты, которой он хотел бы обладать.
      - Итак, ваше имя Дэдхенни...
      - Это не имя, судья. Это его старшая сестра сказала ему, кто я такая, когда он впервые увидел меня на Фледжер стрит.
      Прямо посреди Фледжер стрит. Вся из ног и зада. Моя сестра шепчет мне на ухо:
      - Это курочка папы!
      Вивьен. Курочка папы. Dad's Henny. Дэдхенни.
      Я с ненавистью смотрю на нее.
      - Вы лжете! Она мертва! Я убил её. Вы знаете, что я убил ее!
      Она ответила мне, чеканя слова.
      - Маленький шалун! Теперь ты знаешь, кто ты есть! Никому не нужный извращенец.
      - Нет!
      Внезапно вся комната и все находящиеся в ней деформируются и блекнут. Я кричу.
      - Подождите!
      Ванная комната.
      Окровавленная ванная комната. Кровавая.
      Я лежу на бельевой корзине, как мертвая лань на крыле автомобиля. Затмение. Я вижу в большом зеркале на двери... Затмение. Один глаз. Когда я упал, парик слетел и закрыл другой глаз. Но я смог увидеть, что ручеек крови на отражении моей щеки увеличился в ширину и капля за каплей стекает по корзине. Все быстрее и быстрее.
      Eli, Eli, lama sabachthani. Пять раз попасть в точку из револьвера с двадцати метров. Не попасть в цель под самым носом.
      У меня впервые палец окаменел на спусковом крючке.
      Я сунул дуло револьвера себе в рот, как карамельку, и оставил его там. Я так и остался с парализованным пальцем на курке. Боже! Если бы я нажал его, то даже не почувствовал бы, как пуля входит в мозг. Но я не смог. Эрнест Хемингуэй смог проделать это с охотничьим ружьем; я не способен с револьвером 38 калибра. Но это должно свершиться! Отлично, убираю оружие, ствол измазан слюной, приставляю его к сердцу. Нажимаю курок. Господи Иисусе! Это огненный шар вошел в мою грудь.
      Мертв? Еще нет. Агонизирую. Медленно, медленно. Как тот осьминог, которого ты убил одной пулей в голову. Только он продолжил сражаться на земле до тех пор, пока ты не дал зарезать его Нику. Его первого. Крещение кровью. Зеленоватого цвета.
      - Тебе плохо с сердцем, Ник?
      - Немного. Но это пройдет. Я думаю, что это нормально для первого раза.
      Двенадцать лет. Двенадцать лет и потрясающее хладнокровие.
      Пятница.
      Святая пятница.
      Завтрак. Полчашечки черного кофе, половина сигареты, три таблетки. "Метамфетамин гидрохлорида согласно рецепту врача". Возбуждающие для ускоренного преодоления депрессии за ночь дали задний ход. Офелия вынимает пылесос из платяного шкафа и долго изучает кнопку включения. Десять лет, и она все ещё спрашивает себя, что произойдет, если нажать на эту кнопку.
      Джоан заявила в кабинете у адвоката.
      - Еще одно. Я хочу, чтобы Офелия была там всякий раз, когда Ник идет туда. Каждый уикэнд, с пятницы до воскресения.
      Ей не надо было обрисовывать мне картину.
      - Ты хочешь, чтобы она стала надсмотрщиком, чтобы она защищала нашего сына от меня? Нет вопросов.
      Ирвин Гольд заметил.
      - Он может быть прав, миссис Хиббен. Почему бы не выработать компромисс, позволяя ей приходить туда в пятницу?
      - "Он может быть прав, миссис Хиббен. К чему терять время, перечитывая мелкие буквы, миссис Хиббен, если вы и я можем быть в этот момент уже у меня и дать себе волю? Я ещё крепок, беби. Не надолго, но крепок".
      Три таблетки.
      У всех нас свои фантазии. Ленни Брюс воображает, что наркотик в венах заставляет его прыгать. Ложь. То, что он действительно любит, - это жгут на руке, иголку, образ злого мальчишки, копающегося в респектабельном заду. Разрушитель. Разрушающий все подряд и размещающий на обломках фаллос на всеобщее обозрение. Суета, и только.
      Я отговорил Ника от обожания Ленни. Он купил себе два его диска, беспрестанно проигрывает их, выучил их наизусть. Я рассказал ему о смертельной бледности насмерть исколовшегося в луже блевотины.
      - Ты понимаешь, Ник, нет нужды восхищаться тем, что представляет Боб Хоуп, чтобы представить мерзость Ленни Брюса.
      Отличный аргумент. Конец новой фазы. Нет больше дисков Ленни Брюса в квартире.
      Три таблетки.
      Святая пятница.
      Рабочий день для католиков из агентства. Отпуск за свой счет. Но неявки отмечаются. Не являются, чтобы показать, что любят Папу, или приходят чтобы демонстрировать любовь к работе? Вначале было много отсутствующих. Теперь, кажется, отсутствуют все. И тем хуже для Папы.
      Папа Джулиус. Дедушка Джулиус, святой с Бродвея.
      - Если будет мальчик, назовем его Джулиан, - говорит Джоан.
      - Он должен родиться в начале декабря. Мы назовем его Николас, отвечаю я.
      Его назвали Николас Джулиан. Но он никогда не писал второе имя. Ему сделали обрезание. С дедом он ходил в синагогу, делал подарки бабушке каждый раз, как видел её, но в четырнадцать лет он мог забить гол с сорока метров и попасть мячом по десятицентовой монете. В чем-то выигрываешь, в чем-то проигрываешь.
      Секретарша приготовила мне кофе, на этот раз с молоком и сахаром. Мисс Голливодж, последняя в списке неудачных секретарш. Когда она входит, чертова прическа "афро" занимает половину комнаты. Парик?
      - Мистер Макманус сказал, что желал бы видеть вас как только вы приедете, мистер Хаббен.
      Этот слащавый голос... У меня плохие и хорошие новости. Хорошие - три обостряющих чувства таблетки. Очень обостряющих. Плохие - вот это то обострение, позволяющее наблюдать за губами секретарши, выговаривающими каждый слог, и слышать эти слоги во всей их округлой красоте. Это может отвлечь самый солидный желудок.
      - Спасибо, мисс Голливодж, - сказал я, а затем черт дернул меня за язык. - Это, случайно, не парик?
      Губы задрожали.
      - Да, мистер Хаббен.
      Улыбается. Потому что чувствует свое превосходство.
      Макманус в своем чудовищном кресле за отвратительным столом. Маленький, плохо выбритый, толстомордый. Но он был всегда плохо выбрит. И эта дымящая сигара с утра пораньше... Старина Чарли, самый непопулярный холостяк в Америке.
      - Как дела, Пит?
      - Отлично.
      - По вам не скажешь. Выглядите вы ужасно.
      - Чарли, мне надо просмотреть гору бумаг. Перейдем к делу, если можно?
      - Конечно.
      Он косится на сигару. Невероятный день, он решился и извиняется за мой чертов вид. Сегодня? Нет.
      - Нет пока что покупателя на эту гору из шести тысяч полных собраний сочинений Грандаля? Сто двадцать тысяч томов с ценой каждого по два доллара?
      - Идет понемногу.
      - Черта с два! Распродавать остатки со склада придется вашим внукам!
      - Чарли, мы дискутировали об этом десятки раз. Это долгая инвестиция. Рано или поздно мы вернем наши деньги.
      - Вот как? Не думаете ли вы, что издание очередного романа Винса покроет наши расходы?
      Мне не понравилось, каким тоном это было сказано.
      - Не хотите ли вы сказать, что боитесь провала? Одумайтесь, Чарли, вы же знаете, что дело будет в шляпе.
      - Да. Я знаю также, что Винс с Бетси приглашали меня вчера отобедать. И знаете, что они предложили мне на десерт?
      - Что?
      - Интересную новость. Винс хочет уйти от нас. У нас не будет его новой книги. Ни какой другой.
      Хвала Господу за эти три таблетки! Но несмотря на их поддержку, я чувствовал себя оглушенным.
      - Я не понимаю. Винс выжил из ума? Почему он хочет уйти от нас? Что на него нашло?
      - О! Он кажется несчастным, Пит. Видимо, вы гораздо больше уделяли времени лауреатам, чем ему. Потому я вам советую съездить к нему и вернуть ему утраченное чувство юмора. Он нуждается в поклонении, Пит! Значит вы продемонстрируете , что обожаете его, и если понадобится, по мне хоть выставьте его зад в витрине "Брентано". В противном случае...
      В противном случае...
      В кабинете мои таблетки помогают снять стресс. В полдень я возвращаюсь к себе, к черту в дом.
      Офелии нет. На телефонной книге записка. Крупными корявыми буквами мне сообщается:
      "ЕПАПО НЕТ ЗА ДУ ЧАС "".
      Ну вот. Послание можно бы расшифровать, будь для этого настроение, но сегодня не тот случай.
      Три часа до прихода Ника из школы. Три долгих пустых часа.
      Час теплой ванны. Снятие напряжения. Смазываю орудие, заставляю его играть, но не это! Лучшее наслаждение впереди. Вытираюсь; благоухающий, как попка младенца, перехожу в комнату.
      Четыре чемодана на подставке; два для белья, один с париком, последний с обувью. Я не тороплюсь, тщательно выбираю. Сейчас час. Ник будет не раньше трех тридцати. Хватит времени для Вивьен.
      Оффенбах и Орф в команде Вив? Костюм навеян Оффенбахом, музыка Орфа.
      Живот тверд и упруг, птичка моя. Исполнительница канкана, прыгающая в ритме "Кармины Бураны". Вдохновение, душка. А теперь увеличим громкость. Сильнее. Еще сильнее. Растворимся в музыке.
      Завершают дело обувь и парик. Парик с длинными черными волосами. Накладные ресницы. Помнишь боль от накладных ресниц поначалу? Макияж. Теперь посмотрим на результат. Посмотри поближе в зеркало, так как ты хочешь. Я осмелюсь сказать, дьявольское произведение искусства.
      Орудие в руку, рука совершает регулярные движения, слишком медленные, посмотри поближе. Смотри в зеркало.
      Смотри, Ник.
      Ник?
      Я живо оборачиваюсь. Он там, на пороге ванной комнаты, и смотрит на меня. Зрачки расширены, весь красный. Шок. Настоящий шок. Готов закатить глаза.
      Он не падает в обморок, а садится в кресло в столовой, складывается пополам, готовый блевать.
      Оба револьвера в футляре в последнем ящике комода. Он не видел, как я подошел к нему сзади, он не слышал меня в грохоте музыки. Пятнадцать сантиметров. Пуля в затылок.
      Он ничего не узнал. Он был там, а затем перестал существовать. Безболезненно. И мгновенно.
      Я не смотрю. Возвращаюсь в ванную, закрываю дверь, засовываю дуло в рот и силюсь нажать на курок, прилагаю усилие, затем приставляю ствол к груди и стреляю.
      Тишина.
      "Кармина Бурана" кончилась.
      И когда тяжесть рук и ног достигнет того огненного шара в моей груди, чтобы загасить огонь, со мной тоже будет кончено.
      Медленно, болезненно,тяжело я отдам концы. Spurlos versenkt.
      Послушай меня, Ник.
      Ник, послушай меня.
      Мы должны быть вдвоем. Я не могу оставить тебя в живых после того, что ты видел, ибо ты не сможешь жить, не питая отвращения ко мне. Как и я не создан жить без тебя. Потому это акт любви. Последний и полный акт любви. Это необходимо. Иначе нет смысла, не так ли?
      То, что не имеет смысла, то, что заставляет задуматься о происшедшем, Ник, - твое появление в неурочное время. Ты пришел слишком рано. И не предупредив. Если бы только у тебя был в квартире телефон, чтобы оставить записку...
      Послание на телефонной книжке! Но у меня не было времени расшифровать его, ибо ждала Вивьен.
      "ЕПАПО НЕТ ЗА ДУ ЧАС".
      Пятница. Но пятница святая. День отдыха.
      "ЕПАПО НЕТ ЗА ДУ ЧАС".
      О, Боже мой, Господь небесный, Офелия, глупая Офелия, жалкая чертова Немезида, что он сказал тебе по телефону?
      Разве не это:
      - "Если папа позвонит, скажи ему, что у меня сегодня нет занятий в школе, поэтому я буду в час"?
      Так и было, Офелия?
      Так и было?
      ТАК ВСЕ И БЫЛО!