Отсюда вовсе не удивительно, что Ф. Крик выдвинул гипотезу о том, что жизнь, вероятно, зародилась где-то в далеких глубинах Космоса и была занесена на Землю совершенно случайно. Правда, в действительности такая гипотеза не объясняла решительно ничего, ведь вопрос о том, как живая материя зарождается в тех же глубинах, все равно остается (причем остается неразрешенным); скорее, это был просто жест отчаяния. Между тем Френсис Крик вовсе не случайная фигура в биохимии. Ведь именно он, английский биофизик и генетик, в 1953 совместно с американцем биохимиком Джеймсом Уотсоном создал знаменитую модель структуры ДНК (так называемую двойную спираль), что позволило объяснить многие ее свойства и биологические функции и положило начало молекулярной генетике. За это открытие оба они были увенчаны нобелевской премией 1962 года.

Однако заметим два принципиально важных обстоятельства.

Первое. Все подобные расчеты – пусть и не всегда явно – исходят из того, что каждый шанс из фигурирующих здесь количеств – абсолютно равновероятен. Но зададимся другим вопросом: каким должно быть устройство всего окружающего нас мира, чтобы обеспечить равную вероятность каждому из всех возможных варианту перебора? Ведь любая нерегулярность внешней среды повышает вероятность одних событий и существенно понижает возможность других. Кроме того, в этом нерегулярном мире действует большая совокупность строгих физических законов, разрешающих одни события и, напротив, запрещающих другие. А это, в свою очередь, означает, что далеко не все изменения в равной степени возможны.

Пример? Пожалуйста. Если мы встанем где-нибудь на перекрестке и начнем подсчитывать снующих там прохожих, то доля мужчин и женщин в общей их сумме с последовательным ее увеличением должна будет стремиться к одной второй. Но это справедливо только в отвлеченной от реальной жизни теории, в действительности же все будет зависеть от того, когда и где проводится подобное наблюдение. Так, известно, что каждый год в один и тот же день, в один и тот же час на Красной площади проходит военный парад. Здесь в единый строй встает не одна тысяча молодых мужчин одетых в совершенно одинаковую одежду. Между тем статистическая вероятность этого события намного ниже той величины, которая приводилась нами выше. Но даже если и не прибегать к подобным исключениям, общее правило будет все тем же: доля мужчин и женщин будет распределяться в зависимости от того, куда именно обращен наш взор. Прибегая к некоторой условности, мы вправе утверждать, что там, откуда доносится пение ангелов и аромат цветов, распределение будет одним, где развеваются знамена и раздается гром барабанов – совершенно иным, и не считаться с этим нельзя.

Словом, если мы поставим встречный вопрос: какова вероятность существования такой действительности, в рамках которой обеспечивается абсолютно равный шанс для реализации каждого отдельного события из приведенных выше чудовищных более чем астрономических их совокупностей, то обнаружим, что она будет едва ли не сопоставима с приведенной.

Это означает, что подобные, основанные только на статистических законах, оценки возможности самопроизвольного зарождения жизни из какой-то неживой субстанции а также любого (макроэволюционного) изменения ее форм абсолютно неприменимы там, где существует хотя бы какая-нибудь упорядоченность – или даже просто нерегулярность – материи. Кстати сказать, состояние «тепловой смерти» Вселенной, о которой часто упоминается в контексте второго начала термодинамики, – это ведь тоже только одно из всего статистического спектра возможных ее состояний. Но если энергия и в самом деле никуда не исчезает и общее ее количество обязано сохраняться постоянным, движение остается даже при максимальном уровне энтропии. При этом застыть в такой позиции никакая система не может; справедливо говорить лишь о ее колебании около этого уровня. Предельное же состояние, при котором достигается абсолютный уровень энтропии, в статистическом смысле столь же маловероятно, сколь и любое другое, не исключая и прямо противоположное ему, ибо во всех случаях в знаменателе обязана присутствовать одна и та же уравнивающая их величина – бесконечность. Но это значит, что определенная энергетическая нерегулярность даже претерпевшего «тепловую смерть» мира в тех или иных формах обязана воспроизводиться снова и снова. В свою очередь, если уже сама нерегулярность способна порождать какие-то предпочтения, новый цикл развития отнюдь не исключен (если не сказать неизбежен) и в этом случае.

Другими словами, ответа на вопрос о том, какова действительная математическая вероятность случайного самозарождения жизни в полной совокупности именно тех реальных условий, которые имели место на Земле несколько миллиардов лет тому назад, сегодня на самом деле не существует.

Второе и, как кажется, главное. Получаемые результаты вообще не вправе интерпретироваться нами таким образом, что то единственное стечение обстоятельств, которое только и делает возможным самопроизвольное зарождение жизни, возникает лишь после реализации всех других, обреченных на неудачу комбинаций. Математическая вероятность любого события, будь то выпадение игральной кости или отказ компьютера, означает собой совершенно иное, – а именно то, что только при многократном (а еще вернее – неограниченно большом) повторениивсей серии событий шанс какого-то одного из них будет стремиться к расчетной величине. Там же, где история материальной действительности реализуется лишь однажды, возможны любые «чудеса». Так, игральная кость выпадает какой-то (заранее определенной) гранью лишь в среднем один раз из шести. Но ничто не мешает этой (заранее определенной) грани выпасть и сразу. Больше того, ничто не мешает ей выпадать одной и той же гранью все шесть (и больше) раз подряд. Таким образом, всегда остается неустранимая логическими средствами возможность утверждать, что именно так (или почти так, ибо все-таки потребовалось несколько миллиардов лет) в действительности и было на нашей Земле. В противном случае Вселенная и по сию пору оставалась бы абсолютно безжизненной и, следовательно, не было бы ни развитых форм сознания, ни, следовательно, сегодняшней дискуссии о механизмах его формирования.

Таким образом, в строгом смысле ни один из подобных расчетов вообще неверен. Однако принципиальная их несостоятельность проистекает отнюдь не из того, что ими не учитываются реальные условия, которые в действительности исключают равную вероятность всех вариантов (хотя, конечно, и из этого тоже), но имеет своим основанием куда более фундаментальные методологические основания.

На самом деле слепым механическим перебором вариантов абсолютно невозможно создать решительно ничего нового. Мы еще будем говорить об этом. Здесь же можно было бы привести в пример шахматиста, рассчитывающего победную комбинацию. Общее число вариантов, возникающих при расчете возникающих следствий на глубину всего лишь в несколько ходов, пусть и меньше приведенных выше величин, но все же способно вызвать священный трепет у любого дилетанта. Однако в действительности шахматист никогда не перебирает все варианты; подавляющее большинство из них просто отбрасывается им как априори ошибочные. Именно поэтому гроссмейстер легко переигрывает любой компьютер (и даже «Глубоко голубой» идиот смог одержать победу над Гарри Каспаровым только благодаря тому, что им на протяжении всего состязания управляли не только высококлассные программисты, но и профессиональные шахматисты, предварительно хорошо изучившие и психологию, и характер игры чемпиона мира). Впрочем, даже самым посредственным игрокам, к каким, без сомнения, относится и автор, никогда не придет в голову подставить под бой собственного короля, и уж тем более это не придет в голову гроссмейстеру. Конечно, потенции природы могут быть несопоставимы даже с даром шахматных чемпионов, но все же – а, может быть, именно вследствие этого – многое должно заранее отметаться и ею.

Таким образом, можно и даже необходимо предположить, что и в самой природе существует какой-то особый механизм, способствующий предварительному отбраковыванию больших статистических массивов. Вернее сказать, механизм категорически исключающий необходимость слепого монотонного перебора без исключения всех, даже абсолютно неприемлемых, вариантов.

В пользу этого предположения можно привести два разных истолкования все тех же фигурирующих в литературе расчетов.

Первое сводится к следующему. Заглавие настоящей работы, включая знаки препинания и пробелы составляет 29 знаков. Отсюда вероятность чисто случайного его набора из примерно сорока знаков русского языка (включая сюда те же знаки препинания и пробелы) будет равняться примерно 10^-47. Это очень малая величина, практически исключающая подобную случайность. Но текст заголовка мог быть и другим, полностью сохраняя при этом его смысл, скажем, «Креационизм или эволюционизм?». Поэтому обратимся к сочетаниям, где значим буквально каждый звук и недопустимы абсолютно никакие перестановки или замены.

Обычный сонет в сумме составляет около 300 (и более) знаков. Это означает, что вероятность чисто случайного его написания путем простого перебора всех возможных знаков будет равна примерно 10^-480. (Здесь общее количество знаков так же, как и выше, принимается равным сорока, то есть включает в себя не только все буквы русского алфавита, но и знаки препинания.) Текст Евангелий – это уже многие десятки тысяч знаков. Округлим сумму до 10^-100000.

Казалось бы, ясно, что никакой сгусток материи не в состоянии самопроизвольно создать все это. Обычно в пример берется безмозглая обезьяна; утверждается, что ей, или даже любому количеству ей подобных, во веки веков не удастся, случайно перебирая, скажем, клавиши пишущей машинки или компьютера, точно воспроизвести не то что текст любого Евангелия, но и небольшой сонет.

Однако заметим: человек – это именно сгусток материи. И вот этот сгусток берет в руки перо… и создает-таки невозможное! Правда, – возразят нам – он обладает разумом и даже такой тонкой вещью, как поэтическое вдохновение, и только благодаря этому обстоятельству невозможное становится реальностью. Но (для материалистически мыслящего человека, верующего в непогрешимую святость эволюционного происхождения и развития жизни) точная интерпретация этого факта означает, что разумом и вдохновением обладает не что (и даже жестче – ничто) иное, как последовательно развившийся сгусток материи. А значит, в конечном счете, создает-таки все статистически невозможное именно она.

Словом, в рамках до конца последовательного эволюционизма поступательно развивающейся природе вполне доступно и не такое.

Второе в сущности столь же очевидно, но еще более парадоксально.

Посадим за ту же клавиатуру пишущей машинки или компьютера обладающих вполне развитым сознанием и прикосновенных все к тому же творческому вдохновению индивидуумов и поручим им ту же самую, что и нашим обезьянам, задачу – в точности воспроизвести текст какого-то стихотворения (предполагается, что никто из испытуемых не знает его наизусть). При этом разрешается перед тем как приступить к работе подробно описать содержание стиха, его метр, его образный строй, тональность, словом, все, что только можно. Иначе говоря, предоставим в их распоряжение все то, в чем обычно (в подобных примерах) отказывается обезьяне. И все же, несмотря ни на наличие разума, ни даже на заведомо льготные условия эксперимента, наши подопытные вряд ли сумеют справиться с поставленным. Они, разумеется, никогда не станут набирать абсолютно бессмысленные знакосочетания, другими словами, во много раз сократят общий объем возможных переборов, но это им все равно не поможет.

Подобные примеры дают основание для следующего вывода: такого рода аргументы вообще не имеют права на использование. Они решительно ничего не доказывают, равно как и ничего не опровергают. Больше того: подобное применение статистики – это свидетельство полного непонимания природы случайности (равно, впрочем, как и существа информационных процессов). Или, говоря более академичным языком, все это является свидетельством применения неадекватного понятийного аппарата для описания таких сложных явлений, как природа, жизнь, разум.

Эти же примеры дают основание и для формулировки уместной в рассматриваемом контексте гипотезы.

Казалось бы, терриконы стихов, поэм, романов, за века накопленных европейской культурой, перепевают все то, что когда-то уже было сказано о любви в «Песни песней» царя Соломона. Так, может быть, и «поэма жизни» разрешима для разных органомолекулярных «языков», допускает использование далеко не одного строя микробиологических «образов», разной полипептидной «метрики»? В самом ли деле реализовавшийся в условиях Земли вариант жизни был единственно возможным? Ведь стоит только допустить, что вариантов решения могло быть бесконечно много (или даже просто несколько), и проблема принимает совершенно иное измерение.

Действительно, стоит только допустить возможность каких-то альтернативных вариантов жизни, как проблема ее становления получит совершенно иную размерность; те чудовищные величины, которыми описывается процесс случайного ее формирования из элементов неживой природы, окажутся вообще неприменимыми к ней. Доля иронии состоит в том, что вероятность одновременного зарождения множественных форм жизни на много порядков выше, чем вероятность появления одной. Впрочем, применение чисто вероятностных законов здесь, как уже сказано, вообще недопустимо.

А, собственно, что мешает допущению многовариантности жизни? В рамках креационистских представлений оно вполне естественно; больше того, всякое сомнение в возможности каких-то иных решений было бы кощунственным посягновением на прерогативы Создателя, ибо означало бы собой умаление всемогущества Творца. Но и в аксиоматике чисто эволюционного развития ему нет решительно никаких теоретических запретов.

Правда, здесь можно было бы возразить тем, что если бы такая возможность и в самом деле существовала, не исключено, что и на Земле были бы две (а то и больше) разные формы жизни. И если вероятность одновременного возникновения целого спектра альтернативных форм куда выше, чем вероятность развития всего одной, то почему же мы видим единственность, но не наблюдаем множество? Да потому, что жизнь – это весьма агрессивное начало, и, скорее всего, раз возникнув, она будет просто отторгать любую другую форму; ее взаимодействие с любой другой может быть только аннигиляционным, то есть только таким, в результате которого взаимно уничтожаются обе. Ведь живая плоть активно отторгает биологическую ткань, структура которой совсем не многим отличается от ее собственной: вспомним об основной проблеме, с которой сталкиваются при пересадке органов. Но что же тогда должно быть с абсолютно чужеродным (и столь же агрессивным) началом, которое к тому же само стремится к монополии? Поэтому утверждению на нашей планете только той единственной формы организации живой материи, которая известна нам сегодня, возможно (хотя, разумеется, и не обязательно), предшествовала жестокая конкурентная борьба. Жизнь, построенная на иной организационной основе, может существовать только за непреодолимым изоляционным барьером, иными словами, только на какой-то иной планете.

Впрочем, предположение возможности одновременного существования разных форм жизни на нашей планете – это не просто логическая абстракция, оно может быть подкреплено и фактами. В самом деле, признаки жизни обнаруживаются в самых «неподходящих» для нее условиях.

Микробиолог Отто Стеттлер, совершив погружение на батискафе в жерло подводного вулкана, обнаружил, что, несмотря на, казалось бы, несовместимые с жизнью условия, там царят поистине фантастические ее формы: невероятные растения, гигантские черви-трубы, исполинские слепые крабы… Как они могут существовать на километровых глубинах, при полном отсутствии солнечного света, при колоссальном давлении и температуре более трехсот градусов по Цельсию, – неизвестно. Ведь, уже одна только температура исключает многое: как известно, белок начинает денатурировать уже при 42-х градусах?

Неизвестные науке микроорганизмы обнаружили недавно английские ученые в ходе бурения дна Атлантического океана. Оказалось, что на глубине четырех километров в земле обитают бактерии, генетическое строение которых полностью отличается от всех известных на Земле видов. Исследователи высказали предположение о том, наша планета может быть буквально нашпигована еще неизвестными формами жизни.

Американские астрономы, изучая газовую туманность, отстоящую от Земли на 25.000 световых лет выделили спектр, присущий аминокислотам, другим органическим веществам, в частности – уксусной кислоте.

Сенсацией прозвучало открытие жизни на Марсе. Осколок марсианской породы, выбитый когда-то с поверхности «красной планеты» крупным метеоритом, упал на ледовый панцирь Антарктиды. Находка, обнаруженная американской экспедицией, получила кодовое название «ALH 84001» и долгое время хранилась в вакуумной камере Космического центра в Хьюстоне (США). То, что этот булыжник прилетел именно с Марса, доказано с максимальной достоверностью. Специалисты из НАСА сопоставили комбинацию минералов антарктической находки с породой, проанализированной в свое время на Марсе зондом «Викинг». После этого сомнений ни у кого не осталось.

Срезы марсианского посланца рассматривались под электронным микроскопом с увеличением в 10.000 раз. И в толще камня были обнаружены окаменевшие остатки существ, чем-то похожих на земные нанобактерии. Анализ на масс-спектрометре тоже показал присутствие сложных углеводородов. Как кажется, это открытие сделано не случайно. Исследования начинались и велись в обстановке строжайшей секретности. Ученые, очевидно, заранее предвидели конечный итог, и, не исключено, предали огласке еще не все результаты.

Словом, можно утверждать, что возможность альтернативных форм жизни (пусть и примитивной) отнюдь не исключена. При этом важно понять, что если возможно появление альтернативных форм микроорганизмов, то будет нелогичным отрицать вероятность существования и более сложных существ, включая носителей разума.

Таким образом, обращение к вероятностным законам никоим образом не может полностью исключить возможность самозарождения жизни на Земле. Но вместе с тем выводы, которые получаются из анализа статистических закономерностей, позволяют обнаружить два до чрезвычайности важных обстоятельства.

Первое из них состоит в том, что жизнь оказывается абсолютно случайной. А это меняет многое. Ведь теория эволюционного развития утверждает, что зарождение жизни (а значит, и становление разумных ее форм) представляет собой строго закономерный результат всей цепи предшествующих причин. Но любая наука может трактовать только о воспроизводимых повторяющихся явлениях. Поэтому теория всеобщего эволюционного развития оказывается состоятельной только в том единственном случае, если Вселенная оказывается принципиально немыслимой без жизни и без разума. Другими словами, если вдруг в результате какой-то случайной космической (или техногенной) катастрофы жизнь на Земле погибает, она обязана возродиться. Пусть даже и в какой-то другой области материального мира. Вариантом этого тезиса является либо утверждение того, что ни земная жизнь, ни земной разум не могут быть уникальным явлением во Вселенной, либо утверждение принципиальной бессмертности жизни и разума. Однако законы математической статистики показывают нам, что в случае гибели жизни ее возрождение практически исключено. Поэтому они и в самом деле серьезно компрометируют эволюционное учение, но все же не так прямолинейно и грубо, как это обычно представляется его критикам. Допущение же принципиальной бессмертности жизни и разума заводит нас слишком далеко, ибо выводы, следующие из этого предположения, вступают в противоречие со многим. Впрочем, мы еще будем говорить об этом.

Второе сводится к тому, что законы статистики вообще не являются адекватным механизмом объяснения таких фундаментальных явлений, как развитие, ибо предполагают, что в основе всеобщего развития лежат механизмы простой комбинаторики.

Вероятно, не будет ошибкой сказать, что предположение возможности чисто случайного сложения хаотически движущихся атомов в органические соединения, нуклеотидов – в способную к самовоспроизводству молекулу ДНК, затем – в клетку, в высокоразвитые организмы и так далее восходит к давно изжившим себя чисто механистическим представлениям о нашем мире как о простом конгломерате взаимодействующих между собой материальных частиц, движение которых может быть в точности описано известными законами механики. Собственно говоря, такое представление о материальной действительности как раз и сложилось после открытия законов Ньютона. Этот взгляд на вещи в концентрированной форме был выражен Лапласом (1749 – 1827), французским астрономом, математиком, физиком, кстати, иностранным членом Петербургской АН (1802): «Ум, которому были бы известны для какого-либо данного момента все силы, одушевляющие природу, и относительное положение всех ее составных частей, если бы вдобавок он оказался достаточно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу, обнял бы в одной формуле движения величайших тел вселенной наравне с движениями мельчайших атомов: не осталось бы ничего, что было бы для него недостоверным, и будущее, так же как и прошедшее, предстало бы перед его взором».[12]

Тогда и в самом деле казалось, что здесь нет ничего невозможного, ведь если все материальные тела, в сумме составляющие природу, подчиняются универсальным законам, то, рассчитав складывающееся на какой-нибудь данный момент времени соотношение масс, расстояний, векторов скоростей, можно «вычислить» в конечном счете всю (как уже истекшую, так и будущую) историю нашего мира, «механика» которого плавно переходит в «химию», «химия» – в «биологию», та – в «социологию» и так далее. Правда, в механике точный расчет движения системы, состоящей даже из трех тел, на которые не действует притяжение никаких других, представляет собой технически очень трудную (более того, пока еще неразрешимую) задачу, поэтому предвычисление возможных траекторий бесконечной суммы неделимых далее материальных частиц оказывается тем более невыполнимым. Однако все это – чисто технические, но вовсе не методологические трудности, а следовательно, со временем умножив мощь наших вычислительных средств мы где-то в будущем окажемся в состоянии разрешить все вопросы бытия. Многие физики (если не физика в целом) вплоть до конца XIХ века исповедовали именно такую веру.

До того, как эти представления вдруг рухнули под напором новых открытий и нового мышления, перспективы развития науки вселяли только радужные надежды; с помощью законов механики можно было вычислить точную траекторию движения любого материального тела – от обычного яблока до звездных систем. «Сегодня можно смело сказать, что грандиозное здание физики – науки о наиболее общих свойствах и строении неживой материи, о главных формах ее движения – в основном построено. Остались мелкие отделочные штрихи», – так говорил, выступая перед коллегами, Вильям Томсон, лорд Кельвин, президент Лондонского королевского общества в канун нового, 1900 года. И эти слова не вызвали тогда никаких возражений, напротив, были выслушаны теми, чей вклад в завершение общетеоретических конструкций было трудно переоценить, со всей благосклонностью. Но ведь и атом – это точно такая же материальная частица, к которой должны быть применимы все законы механики; принципиальные отличия атома от планеты, как это представлялось тогда, состояли только в линейных размерах этих объектов. А следовательно, и движение любого атома могло быть со всей степенью строгости описано универсальными законами механики. А следовательно, ничто и в самом деле не мешало «механике» беспрепятственно перетекать в «химию», той – в «биологию» и так далее.

Изучение свойств радиоактивности, обнаруженной Антуаном Анри Беккерелем в 1896 году, установление того факта, что даже атом – символ неделимости и постоянства – отнюдь не монолитен (Дж.Дж. Томпсон 1903, Хантаро Нагаока 1903 – 1904, Эрнест Резерфорд, 1911, Нильс Бор 1913), и уж тем более неподвластен чистым законам классической механики (Макс Планк, 1900), появление теории относительности (Альберт Эйнштейн, 1905, 1916), – все это было еще впереди, пока же все ограничения человеческого разума сводились только к одному – к неспособности выполнять громоздкие и сложные технические вычисления, связанные с одновременным расчетом траекторий движения множества взаимодействующих друг с другом материальных частиц.

Конечно, приписывать такую картину мира одному только Ньютону было бы совершенно неправильным; глубоко верующий, более того, посвящавший много времени теологическим исследованиям человек, он, разумеется, не мог не понимать, что механическое сложение атомов в принципе не способно породить бессмертную душу человека. Однако то, что механистическая картина всеобщего мироустройства сложилась под влиянием в первую очередь именно его взглядов, – все же несомненно. Авторитет его для многих был абсолютен: известны стихи, обыгрывавшие едва ли не самый знаменитый стих книги Бытия: «Был этот мир глубокой тьмой окутан. «Да будет свет!» – и вот явился Ньютон». (Это один из многих переводов, может быть, самый известный в русскоязычной литературе, но, наверное, не самый удачный, ибо не передает той торжественности старинной оды, в ритме которой звучит англоязычный оригинал Александра Попа:

Но вернемся к нашему предмету и воздадим должное другим мыслителям: ведь между временем Ньютона и концом XIX века пролег век Просвещения, апостолы которого сделали очень многое для разрушения веры в сверхприродное содержание всего того, что отличает живую душу от мертвой материи. Становилось чуть ли не дурным тоном смотреть на материальный мир иначе, чем на всеобщее торжество законов механики. Знание этих законов позволяло «на кончике пера» открывать новые планеты (Адамс, Леверье 1845 – 1846). Искусство механики позволяло создавать забавные аппараты, до тонкостей копирующие движение животных и даже самого человека. Были известны механические устройства, искусно игравшие в шахматы; правда, в конечном счете выяснялось, что это простое мошенничество, но даже это не мешало верить тому, что еще немного и будет-таки разгадана самая глубокая тайна человека. Словом, уже сам человек начинал рассматриваться как некоторый пусть и предельно сложный, но все же вполне поддающийся точному инженерному расчету, а значит, и искусственному воспроизводству механизм. Один из виднейших представителей французского Просвещения, подготовившего почву для революции 1789 года, так и назвал свою работу: «Человек-машина». В ней, возражая Рене Декарту, который, в общем-то, тоже склонялся к его машиноподобности, но все же признавал, что эта машина имеет еще и бессмертную (а значит, не сводящуюся к простой комбинации материальных элементов) душу, полностью исключил всякую возможность двойственности человеческой природы. Правда, в этой работе утверждалось, что человек «настолько сложная машина, что совершенно невозможно составить о ней ясную идею, а следовательно, дать точное определение»[13], но эта оговорка в сущности ничего не меняла.

Открытия конца XIX – начала ХХ века заставили пересмотреть многое. Но рудиментарные формы старых научных представлений еще сохранялись. Печальней всего тот факт, что сохранялись – и во многом продолжают сохраняться по сию пору – они прежде всего в среде биологов-эволюционистов. Ведь именно ими до сих пор принимается, что все свойства любой биологической структуры определяются исключительно свойствами тех атомов и молекул, из которых в конечном счете и формируется живая ткань. Правда, законы их движения сегодня описываются уже не простой механикой, но квантовой, однако это обстоятельство не мешает теперь уже квантовой механике плавно перетекать в химию, химии – в биологию, биологии – еще дальше. Все отправления жизни по-прежнему сводятся к биохимии и биофизике.

На волне же всеобщей эволюционной эйфории, захлестнувшей в конце прошлого столетия едва ли не все естествознание, договаривались и до того, что даже головной мозг выделяет «мысль, как печень желчь». Иными словами, все отправления духовной жизни человека сводились к чисто физиологическим процессам. Вот элементы кредо, высказанного одним из виднейших эволюционистов того времени, немецким биологом Эрнстом Геккелем (1834—1919) в его «Чудесах жизни»: «…3. Познание есть физиологическое явление; анатомический орган есть мозг. 4. Единственная часть человеческого мозга, в которой находится познание, есть определенная часть мозговой коры, фронэма»… 5. Фронэма есть чрезвычайно совершенная динамоэлектрическая машина, составными частями которой являются миллионы физических клеточек (фронэнтальных клеточек). Точно так же, как по отношению к другим органам тела, (духовная) функция данной части мозга есть конечный результат функций составляющих его клеток»[14].

Мы намеренно приводим эти его положения по знаменитой книге В.И.Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», чтобы подчеркнуть то непреложное обстоятельство, что фундаментальные положения естествознания всегда были (и продолжают оставаться по сию пору) оружием в идеологической (а значит, и в политической) борьбе. Вот как об этом писал В.И.Ленин: «Буря, которую вызвали во всех цивилизованных странах «Мировые загадки» Э.Геккеля, замечательно рельефно обнаружила партийность философии в современном обществе, с одной стороны, и настоящее общественное значение борьбы материализма с идеализмом и агностицизмом, с другой.»[15] (курсив источника).