5.1 Эволюция значения

Итак, ничто, ни живое чувство, ни рожденный воображением образ, ни выстраданная и расчисленная идея, не может быть передано с абсолютной точностью посредством знака. Его содержание может быть только самостоятельно воссоздано адресатом, но это значит, что всякий раз оно будет подвергаться какой-то – зачастую весьма значительной – деформации. Поэтому, образно говоря, любой информационный обмен может быть уподоблен старой игре в "испорченный телефон", где сообщение постепенно обрастает такими противоречиями и невероятностями, которые делают совершенно неузнаваемым исходное значение. Разумеется, в этом сравнении многое преувеличено, но все же преувеличено то, чему есть достаточно места в реальной действительности.

Впрочем, невозможность точной передачи смысла скорее благо, нежели зло. Ведь именно благодаря принципиальной неспособности знака обеспечить абсолютное тождество информации на обоих полюсах обмена с каждым разом его содержимое – пусть и в микроскопических дозах – обогащается какими-то новыми оттенками своего значения, по-иному раскрывающими исходную его структуру. И чем интенсивней оказывается обращение знака и чем шире становится сфера этого обращения, тем более высокой и радужной короной украшается бесхитростная твердь его первозданного смыслового ядра. Впрочем, по мере роста интенсивности информационного оборота все уплотняющиеся слои непрестанно пульсирующей знаковой короны постепенно сами начинают сливаться с центром кристаллизации его смысла, и со временем полным содержанием практически любого знака оказываются уже не только неуловимые контуры исходной смысловой тверди, но и все то, что ее окружает. Больше того, в конечном счете и само ядро становится значимым лишь благодаря этим наслоениям; без них все выразимое знаком со временем превращается в обыкновенную банальность; и если говорить не об отдельно взятой, но о базовой совокупности ключевых для любого языка лексических единиц, то со временем именно эта информационная корона последних и начинает формировать собой культуру да и самую душу его носителя.

Заметим и другое. Меняется не только собственное содержание знака: оказываясь в силовом поле его влияния, незаметно для себя иным становится каждый человек. Ведь чем шире круг общения какого-то отдельного индивида, тем большее от постепенно формирующегося смыслового ореола становится достоянием его собственного сознания. Да и само это достояние не остается при всех обстоятельствах неизменным и строго тождественным самому себе, ибо всякое новообретение индивидуального духа в свою очередь бросает какой-то неожиданный незнакомый отсвет на все то, что годами формировало его. Поэтому в каждом последующем акте информационного обмена и сам индивид передает другому отнюдь не то же самое, но уже несколько иное, отчасти новое содержание, обогащенное сюжетами его собственного (жизненного, эмоционального, интеллектуального) опыта. В свою очередь, чем шире постоянный круг общения и социальный опыт человека, и чем богаче содержание всего уже усвоенного им, тем большее он может передать кому-то другому.

Таким образом, незримый процесс вечного творческого созидания мира нашей единой культуры (если, конечно, на время ограничить ее содержание только тем, что запечатлевается в знаке) складывается из двух основных потоков преобразования физического в метафизическое и обратно. Таинство одного из них вершится где-то в душе каждого из нас, поскольку все мы в любом акте информационного обмена вынуждены самостоятельно воссоздавать все то, что является его предметом, мистерия другого разлита в самом воздухе людского общения, в стихии знакового обмена.

Подлинное значение знака существует только в живом потоке его самостоятельного воспроизведения каждой стороной обмена, а это значит, что оно обязано растворяться в некой пустоте, попросту умирать всякий раз, когда прекращается этот творческий процесс, незримое соприкосновение чужих душ. Но пусть оно и обращается в ничто с завершением неосязаемого контакта, – с бесчисленным повторением его содержание раз от разу воссоздается заново, но теперь уже из того, что копится в вечно бодрствующей глубине всех, кого достигают его расходящиеся в каком-то трансцендентном эфире круги. В результате полное значение оказывается намного богаче любого, даже самого широкого контекста конечного информационного процесса. В сущности, то, что скрывается вещественной оболочкой знака, со временем становится невместимым ни одним индивидуальным сознанием, так как полный объем переполняется суммой того, что вносится в исходный смысл без исключения всеми субъектами общения. (И, к слову, не в последнюю очередь именно это обстоятельство обусловливает возможность восхождения любого индивида к самым вершинам человеческой культуры; не будь его, все в этом мире было бы иначе, ибо никто из нас так никогда и не смог бы возвыситься над обыденностью.) Формирование же письменности вообще устраняет все границы обмена, ибо его предмет обретает способность одолевать уже не только разделяющее индивидов пространство, но и само время, делая возможным общение не только современников, но и поколений, разделенных веками.

Так что и в самом деле невозможность обеспечения абсолютной аутентичности смысла на обоих полюсах знакового обмена имеет не только негативное следствие; благо, обретаемое этим обстоятельством, решительно перевешивает все вытекающие отсюда неудобства. Больше того, при всей парадоксальности такого заключения, эта невозможность оказывается едва ли не самым щедрым даром из всех, когда-либо (богами ли, титанами, природой…) приносившихся человеку.

Да, может быть, и в самом деле та доля взаимного непонимания, на которую обречены все мы самим строем и нашей собственной природы и природой нашего языка, способна стать причиной каких-то разногласий, причиной конфликтов. Но попробуем представить себе такое положение вещей, при котором впервые порождаемые кем-то образы, чувства, идеи во всех случаях передаются и воспринимаются без каких бы то ни было искажений, с математической точностью. Способно ли таким образом организованное общение пойти на пользу обществу и человеку? Едва ли, если, конечно, не видеть в благе тепло и сырость уютного застойного болота. Ведь справедливо утверждать, что в подобных условиях ни одна из составляющих тотального творческого процесса, только благодаря которому и формируется весь мир человеческой культуры, не сможет реализоваться. Не исключено, конечно, что и в этом случае развитие и человеческого духа, и коллективное сознание общества не остановится. Но, думается, темпы этого развития не могут ни в коей мере соперничать с теми, которые имели место в реально истекшей истории, скорее всего они должны быть на несколько порядков ниже. Поэтому допустимо предположить, что при подобной системе коммуникации человечество, вероятно, еще долгое время не знало бы ни понятия истории, ни понятия культуры. Словом, и через сорок тысячелетий после завершения антропогенетического восхождения и появления на свет нового вида Homo Sapiens человек в сущности мало бы чем отличался от обезьяны. Правда, можно предположить и то, что в этом случае действовали бы какие-то иные механизмы духовного развития и совершенствования. Но тогда, скорее всего, вся наша культура имела бы абсолютно иной облик…

5.2. Эволюция чувства

Но задумаемся и над другим.

Знаковый обмен просто немыслим вне эмоциональной жизни человека.

Эмоции – положительные ли, отрицательные, любые – сопровождают без исключения все проявления нашей жизнедеятельности, и вероятно не будет ошибкой сказать, что ничего эмоционально нейтрального для нас вообще не существует; вопрос лишь в силе проявления тех или иных чувств. Впрочем, это касается не одного только человека: в принципе, даже самое незначительное воздействие внешней среды в состоянии повлиять на эмоциональное состояние наверное любого живого существа. Проще говоря, и у животного возникающий откуда-то образ сосиски вызывает не одно только рефлекторное слюноотделение, а образ палки – не только (бессознательное же) желание убежать.

Впрочем, здесь нужно кое-что уточнить.

Одной из характеристик человеческого сознания является то обстоятельство, что строй психических образов, проносящихся в голове (впрочем, в голове ли?), может быть абсолютно независим от лавины воздействий, которую окружающая среда непрерывающимся ни на мгновение потоком обрушивает на все органы наших чувств. Иными словами, можно говорить о существовании двух совершенно самостоятельных массивов непрерывно сменяющих друг друга представлений, один из которых отображает мимотекущую жизнь окружающей реальности, другой – отсутствующий в настоящее время предмет какой-то абстрактной (но столь же сиюминутной) заботы нашего сознания. И человек постоянно, все двадцать четыре часа в сутки на протяжении своего существования, пребывает как бы в двух не соприкасающихся, часто не связанных между собой, а иногда и вообще противоречащих друг другу стихиях: в мире объективной реальности и в сфере, отвлеченной от всего непосредственно данного. При этом любой из них может едва ли не полностью затмеваться другим: в зависимости от складывающихся условий и образ объективной реальности может подавляться видениями какой-то виртуальной действительности, и содержание последней в состоянии заслоняться представлением о непосредственном физическом окружении человека. Но при всех обстоятельствах оба потока оказываются сосуществующими друг с другом, и вытеснение одного другим может быть только временным и относительным.

Что же касается эмоциональной сферы человека, то ее определенность в гораздо большей мере связана с турбулентностями "виртуальной действительности", а не с параллельным потоком реальных физических событий, замыкающихся на все наши рецепторы. Словом, эмоциональное состояние человека если и связано с его непосредственным физическим состоянием, то отнюдь не жесткой причинно-следственной зависимостью. (Впрочем, никоим образом это нельзя понимать как абсолютное отсутствие такой связи; напротив, чем менее развита духовность представителя нашего вида, тем в большей мере его эмоциональный настрой детерминирован именно физиологией.)

Но это у человека, а он, как известно, многим отличается от животного.

Впрочем, и у животного (по крайней мере высокоорганизованного), как кажется, такой жесткой зависимости нет. Вероятно, только у самых примитивных организмов эмоциональная сфера существует исключительно как первая производная от сиюминутного потока формируемых его психикой образов материального окружения. Но чем выше организация живой материи, тем менее подвластным текущему состоянию внешней среды становится эта таинственная сфера, и на самом верху биологической систематики она может даже вступать в определенный диссонанс с непосредственным содержанием объективной реальности. Поэтому даже у животного нет жесткой и однозначной детерминации, когда содержание интегрального потока внешних воздействий, формирующих его физическое состояние, полностью предопределяет весь настрой психики. Все это верно лишь отчасти, лишь в отношении каких-то ключевых начал, обрамляющих сиюминутность его бытия, – начал, подобных все той же сосиске или палке. И чем выше организация, тем менее жесткой становится связь между ними даже там, где еще нет и речи о сознании.

Но независимо от степени жесткости подобной детерминации такая связь все-таки наличествует, и, вероятно, никакое восприятие внешних событий не свободно от текущего состояния психики животного, и наоборот: параллельно всем турбулентностям среды пульсирующая психика организма не может быть детерминирована лишь автономными от всего внешнего причинами.

Правда, переживание переживанию рознь, и то, что чувствует даже высоко организованное биологическое существо, совершенно несопоставимо с тем, что творится в душе человека. Пусть в поведении первого очень многое напоминает нам нас же самих, и часто мы склонны приписывать ему те же мотивы, которые движут нами. Но (даже в этой склонности к всеобщей антропоморфизации живого) кому из нас придет в голову, что в состязании за более высокое место в стадной иерархии животное переживает то же, что двигало шекспировских героев в их смертельной борьбе за английскую корону, что в испытываемом им слепом влечении к самке пульсирует метр каких-то затмевающих бессмертные сонеты стихов, что внезапно оказавшееся на пути хищника существо способно увидеть в себе все то же, что приковало к месту героев Фермопильского ущелья, что пережили обреченные Бабьего Яра, что в жертвенном порыве бросало на вражеские авианосцы священный ветер страны восходящего солнца?…

Да, действительно: даже у животного нельзя сводить все к одной только игре каких-то гормонов или напору бездушного адреналина. И все же не только разум выделяет человека – неодолимая пропасть лежит между нами также и здесь, в эмоциональной сфере. Вот только важно понять: речь не идет о силе эмоции (вовсе не исключено, что в этом человек может и уступить), степень ее одухотворения – вот что составляет действительный предмет осознания. Между тем здесь тоже существует своя шкала, которая, начинаясь с нуля, устремляется в бесконечность.

Не трудно понять, что столь же огромная или во всяком случае вполне сопоставимая, дистанция пролегает между человеком конца двадцатого столетия и нашими далекими предшественниками из древнекаменного века. А это значит, что подлинная история нашего царственного рода может быть вообще не затронута познанием, если в фокусе исследования будет оставаться только преследующее удовлетворение физиологических нужд развитие материального производства. Далеко не в последнюю очередь повесть о поступательном одолении именно этой дистанции составляет собой подлинный сюжет всемирной истории…

Обратим внимание на одно существенное обстоятельство. В отличие от выводов гуманитарных дисциплин практически все основные выводы эволюционной теории являются количественно сопоставимыми и поддающимися той или иной форме верификации с помощью инструментальных замеров. Конфигурация ли зубов, конечностей, объем ли головного мозга, или какие-то другие поддающиеся измерению параметры – все это позволяет безошибочно относить анализируемый вид к той или иной ступени единой шкалы биологической систематики, что пронизывает все сущее от вируса до человека. Справедливо и обратное: принадлежность любого биологического вида к более высокой ступени этой шкалы почти всегда можно доказать, опираясь на какие-то сравнительно строгие измерения.

Однако странным образом это – долженствующее быть незыблемым – правило полностью перестает действовать там, где пролегает рубеж, отделяющий человека от животного. Все поддающиеся инструментальной регистрации критерии эволюционного движения свидетельствуют, что процесс накопления структурных изменений полностью остановился еще с формированием кроманьонца несколько десятков тысяч лет тому назад. В чисто биологическом смысле человек конца ХХ века абсолютно неотличим от далекого его предшественника, только что порвавшего со своим животным прошлым, и никакие количественные сопоставления не в состоянии доказать факт его развития. Так что же: нет и самого развития?

Думается, вряд ли всеобщая история природы навсегда останавливается на том рубеже, где появляется Homo sapiens; утверждение подобного рода является слишком сильным и слишком чреватым непредсказуемыми методологическими последствиями. К тому же оно не имеет ни сколько-нибудь рациональных доказательств, ни, впрочем, опровержений. Поэтому разумней предположить, что просто исчерпала себя одна из форм ее развития, иссяк потенциал, когда-то приведший в действие один из его механизмов, и не более того. Словом, необходимо оглядеться по сторонам в поисках других проявлений жизни, где продолжается ее вечное восхождение. Между тем та пропасть, что обнаруживается между нами и далеким пращуром в эмоциональной сфере, наводит на размышления; и если именно она составляет одно из фундаментальных отличий, то не ее ли преодоление образует собой одно из основных измерений отнюдь не застывшего с завершением антропогенетического процесса, но, напротив, все еще длящегося и набирающего силу потока развития живой материи?

Не будет преувеличением сказать, что становление тех качеств, что в совокупности образуют базовые свойства личности или, говоря, несколько иным языком, раскрывают ключевые измерения его души, и составляет собой если не основное содержание, то во всяком случае одно из ключевых направлений всей человеческой истории. Но если так, то многое, спасая всеобщее правило, встает на свои места и здесь, в этой фазе глобального развития. И пусть гуманитарные ценности принципиально не поддаются прямому инструментальному замеру, тонкий метафизический аналог всех тех количественных отличий, которые только и могут быть положены в основу любого строгого вывода, может быть условно обозначен и в этом контексте. Поэтому (до некоторой степени утрируя действительность) можно заключить о том, что и число каких-то новых предикатов нашей души, и степень их развития могут быть положены в основу поддающихся регистрации и количественной оценки не менее объективных критериев переживаемого нами этапа единой эволюции живого. Иначе говоря, факт развития может быть доказан условными измерениями также и в отношении человека. Вот только подвергаться этим измерениям должны уже не материальные структуры, а тонкие вневещественные начала.

В большой степени справедливым было бы утверждать и то, что ключ к пониманию основного отличия между нами и всеми, кто занимает низлежащие ступени общей биологической систематики, может скрываться в нашей способности формировать параллельный, то есть не связанный с окружающей действительностью, поток психических образов какой-то альтернативной, "виртуальной" реальности. Во многом становление именно этой способности выводит обезьяну "в люди", во многом именно она делает из человека существо, способное не только бездушно калькулировать рациональные формально-логические выводы, но и чувствовать. И даже больше того – существо, говоря словами Тютчева, одаренное благодатью сопереживания. Между тем, способность к формированию этого параллельного потока, в котором, собственно, и растворяется сознание человека, развивается именно в ходе становления знаковых форм общения; собственно, это разные стороны одного и того же процесса.