3.2. Ритуал

Впрочем, строго говоря, нам неизвестна даже полная структура материальной оболочки знака. Так, например, всякий знает, что любое слово может означать собой нечто прямо противоположное его формальному, закрепленному в академических словарях и справочниках, смыслу, если сопровождается какой-то особой интонацией, жестом… и полная структура того, что в действительности воспринимается нами в процессе информационного общения, включает не только обертона звучащей речи, не только ее мелодику, ритм, тональность, тембр, но и многое-многое другое (включая и самый ее контекст), что зачастую вообще не осознается нами. А следовательно, знаком, в строгом смысле этого понятия, является не только взятое само по себе слово, но и все то, что в каждом данном случае его сопровождает. Не случайно отношение древних к письменной речи было совсем иным, чем у нас, сотворивших из книги некий род культа; и первые Академии не всегда и не во всем доверяли ей, ибо знали: никакое письмо не в состоянии передать весь смысловой микрокосм живого звучащего слова. Вернее сказать, живого общения людей, ибо собственно слово, взятое в привычном для нас понимании, составляет лишь неуловимо малую его часть. (Впрочем, и сегодня никакой, даже самый "продвинутый", учебник не в состоянии заменить собой хорошего лекционного курса.)

Но мы говорим о самом начале нашей истории. При этом необходимо подчеркнуть, что обращение к истокам знаковой коммуникации важно для нас не столько в хронологическом плане, сколько потому, что все возникающее там, на рубеже, который отделяет человека от животного, и сегодня формирует ее фундамент. Ведь в конечном счете самые тонкие движения человеческой психики опираются на целую пирамиду каких-то иерархически организованных физических, химических, физиологических и так далее процессов. Убрать любой из уровней этой уходящей в самую глубь строения живого вещества пирамиды означает собой необратимо разрушить все, что опирается на него. Но ведь и основные закономерности когда-то формировавшегося механизма информационного обмена точно так же образуют собой один из срединных ярусов этой иерархической конструкции. И (точно так же, как все элементарные – физические, биохимические и так далее – процессы, не останавливаясь ни на мгновение, протекают на протяжении всей нашей жизни, в каждом из нас), на протяжении всей нашей жизни, не останавливаясь ни на единое мгновение, функционируют и эти механизмы информационного знакового обмена. Знаковая коммуникация людей, то есть облачение неуловимых движений таинственной субстанции человеческой души в какие-то, поддающиеся регистрации, материализованные формы, совершается не только там, где общаются двое, но и "внутри" каждого из нас. Если угодно, тайна знакового общения – это тайна преобразования идеального в материальное и обратно. А вот этот процесс сопровождает нас всю нашу жизнь, все двадцать четыре часа в сутки. Больше того, если видеть в нашей сознательной жизни что-то принципиально отличное от чисто биологического потока, то обнаружится, что он не просто "сопровождает", но во многом и формирует ее.

Между тем это только сейчас, по истечении нескольких тысячелетий развития науки, искусства, творчества, знаковые системы, с помощью которых мы общаемся друг с другом, становятся настолько развитыми и многообразными, что даже простое перечисление всех возможных их форм и разновидностей могло бы составить собой предмет довольно фундаментального исследования. В исходной же точке становления человеческого общения единственным знакообразующим началом могло быть только одно – структурированное движение собственного тела предчеловека. И здесь до чрезвычайности важно понять основное: всего тела, а не каких-то отдельных его органов или функциональных систем. Больше того, следует считаться с тем, что даже простой жест захватывает собой все – вплоть до субклеточных – уровни общей архитектуры нашего организма. В этом нет ничего удивительного и тем более невозможного. Ведь жизнедеятельность целостного существа – это вовсе не монотонная однообразная пульсация образующих его тканей; в каждый данный момент их результирующее движение точно так же должно быть производным от сиюминутно преследуемой цели.

А это значит, что в составе разных целевых процессов функция, исполняемая каждым структурным элементом, обязана меняться, подчиняясь общему вектору усилий, развиваемых субъектом деятельности. Есть основания полагать, что и режим активации слагающих все эти ткани элементов, вплоть до субклеточного уровня, в свою очередь, подчинен единому алгоритму интегрального движения. Другими словами, направленности внутриклеточных процессов отнюдь не безразлична та цель, которую в настоящий момент преследует организм; точно так же, как и любой другой, более высокий, уровень строения живого тела, субнуклеарный в конечном счете производен именно от нее.

Так, например, выводя на бумаге что-нибудь вроде "на дворе трава, на траве дрова", мы незаметно для самих себя от слова к слову и даже от буквы к букве перестраиваем не только всю мышечную динамику, управляющую движением пера: эта динамика складывается из микроусилий на низлежащем слое живой ткани, а значит и их формула, в свою очередь, меняется от слова к слову, от буквы к букве, но и они – не последняя ступень единой исполнительской и энергетической пирамиды, которая выстраивается этим текстом. Словом, отличия в начертании разных слов обязаны прослеживаться даже на внутриклеточном, если не сказать на молекулярном уровне.

Таким образом, каждое отдельное телодвижение, каждый жест, артикуляция – это, используя избитый, но вместе с тем хорошо знакомый всем образ, лишь органолептически фиксируемая верхушка какого-то огромного айсберга, действительная масса которого скрывается глубоко под поверхностью видимого. Внешняя форма ни одного из знаковых движений, производимых человеком, не тождественна другому, но все же еще большие различия содержатся в том, что сокрыто от взгляда и недоступно прямому наблюдению. Поэтому полная структура даже самого простого и непритязательного знака в сущности и по сию пору недоступна нам. Уже хотя бы потому, что в ходе повседневного общения с себе подобными мы подвергаем анализу только лежащее на поверхности; все, что лежит под кожным покровом, и уж тем более под оболочкой клеточных мембран, – вообще не существует для нас. Во всяком случае для подавляющего большинства из нас.

Все это дает основание говорить о том, что в исходной точке становления знаковых систем людского общения подлинная связь между значением и внешней формой материального его носителя была куда более жесткой, чем это обычно представляется нам.

Но облачение идеального образа в какое-то структурированное движение плоти – это ведь только одна сторона любого информационного обмена. Между тем существует и другая, противоположная ей. Обмен – это всегда взаимодействие двух противостоящих полюсов, и если один из них исполняет партию информационного анода, другому уготована роль катода, на котором воспринимаемый знак претерпевает – в сущности, столь же загадочную – обратную метаморфозу, когда воспринимаемая органами чувств человека вещественная его оболочка вдруг раскрывает трансцендентный всему материальному смысл.

Проще всего объяснить тайну этой метаморфозы тем, что вся совокупность значений всех возможных знаков каким-то образом уже содержится в нашем сознании чуть ли не с самого рождения, и определенность любого воспринимаемого нами сигнала каждый раз активизирует во всем этом множестве именно то, что нужно. Так, например, у Платона: душа человека лишь вспоминает то, что с самого начала мира во всей полноте содержится в ней.

Но, честно говоря, и в этой схеме непонятно решительно ничего. Меж тем, дело осложняется еще и другим. Есть движение давно сформировавшихся идей, образов… знаков, которые прочно вошли в повседневный информационный оборот человека и составляют его рутину. Но есть и другое – та, революционная, стадия духовного обмена, когда новое, до того неведомое вообще никому, понятие, образ, чувство впервые формируются у кого-то одного, и когда полностью отсутствует любой опыт расшифровки соответствующего им знака кем-то другим. Если всерьез говорить о тайне того консонанса, который складывается между всеми вступающими в общение, то нужно видеть перед собой не уже сложившуюся и застывшую в легко узнаваемых штампах информационную рутину, но именно то, что впервые формируется в чьем-то сознании, а следовательно, и впервые формирующийся знак. Как происходит раскрытие содержания именно этого, никогда ранее не регистрировавшегося знака, когда отсутствует всякий опыт даже простого его узнавания?

Задумаемся над одной, известной, вероятно, каждому, вещью.

Активность человеческого сознания вот уже с давних пор ассоциируется с деятельностью головного мозга. В структурах его тканей, в сложных переплетениях тех электрохимических реакций, которые протекают под сводом нашей черепной коробки, ищут разгадку механизма не только "высшей нервной", но и мыслительной деятельности человека. До предела упрощенная разновидность таких представлений сто лет назад отлилась в чеканную формулу, утверждавшую, что мозг выделяет мысль, как печень желчь. Она принадлежит представителю так называемого вульгарного материализма, Карлу Фохту (1817–1895), крупному немецкому философу и естествоиспытателю. В дискуссии с теми, кто утверждал, что психическое – это не функция мозга, а некая самостоятельная субстанция, способная после смерти тела молниеносно перемещаться в мировом пространстве и воплощаться в новом теле, он впервые высказал, что "мысли находятся в тех же отношениях к мозгу, как желчь к печени или моча к почкам". Кстати, не следует видеть в определении "вульгарный" что-то уничижительное: новые идеи, требующие предельного напряжения абстрагирующей способности человека, на первых порах поддаются осмыслению только благодаря известному упрощению; лишь со временем нарабатывается опыт обращения с ними… и готовность взять новую абстрактно-теоретическую высоту.

Разумеется, сегодня говорить о такой однозначной линейной зависимости между определенностью процессов, протекающих в коре головного мозга и содержанием каких-то возвышенных абстрактных идей, образов, чувств было бы наивно и неправильно. Но и полностью отрицать какую бы то ни было связь между ними и движением в конечном счете всех тканей, слагающих человеческую плоть, тоже недопустимо. Одно едва ли может быть независимым от другого. Отсутствие всякой обусловленности одного другим говорит о возможности некоего автономного существования всего идеального. В менее жесткой форме этот вывод означает возможность кодирования и передачи любой самой разнообразной по своему содержанию информации при помощи одним и тем же образом структурированной вещественности. Другими словами, с помощью одной и той же последовательности одних и тех же знаков. В таком случае закономерен вопрос: зачем вообще нужна эта вещественность? Ведь если мысль философа, образ художника, чувство поэта способны к самостоятельному автономному существованию вне всякой связи с движением нашего тела, в контексте информационного обмена последнее просто излишне; во всяком случае, содержание его существования оказывается абсолютно запредельным, не имеющим никакого отношения к миссии нашего духа. В общем, такая трактовка отношения метафизического к физическому, осязаемого к идеальному делает абсолютно случайным и неоправданным существование всего материального в механизмах информационного обмена, складывающихся у человека.

Впрочем, гипотеза полной независимости значения знака и материальной его оболочки неприемлема и по другим соображениям. Ведь если бы такое автаркическое существование идеального было возможно, не были бы нужны (во всяком случае в той их форме, в которой они предстают перед нами на протяжении всей освещенной письменностью истории) ни мысль философа, ни образ художника, ни чувство поэта, поскольку и одно, и другое, и третье основным своим содержанием имеют именно то, что производно от земной нашей плоти, именно то, что составляет предмет ее самых страстных вожделений. Свободный от всякой материальности субъект неизбежно создал бы какую-то иную, совершенно непроницаемую для нашего современного понимания культуру. С определенностью можно утверждать только одно: в этой культуре не осталось бы никакого места для затронутой здесь темы. Так что этот вариант отпадает в любом случае.

Но если нет причинной зависимости между активностью биологических тканей и рождающимися в голове человека представлениями, если никакой орган человеческого тела не способен "выделить мысль, как печень желчь", то это еще не значит, что должна отсутствовать вообще какая бы то ни было связь между сиюминутным содержанием всех тех процессов, из которых складывается материальная жизнь, и сиюминутным же содержанием всей метафизики нашей души. Осязаемость одного обязана по меньшей мере отражать собой неуловимость другого. А значит, структура одного просто обязана бросать свою – пусть и с трудом уловимую – тень на содержание другого.

Словом, любое, пусть даже самое мимолетное, движение нашей души неизбежно отпечатывает в материальном какой-то свой, строго индивидуальный, след. Между тем известно, что любое материальное начало способно воздействовать на органы наших чувств, поэтому напечатленный на чем-то осязаемом, этот след пусть даже самых трансцендентных и непроницаемых сущностей в той или иной форме способен быть воспринятым нами. Иначе говоря, способен играть роль знака.

Таким образом, материальная форма знака (во всяком случае на самой заре развития форм человеческого общения) должна быть способна не только сигнализировать о наличии какого-то скрытого содержания, но и отразить самую сокровенную его суть. Но повторим, единственный доступный далекому нашему предшественнику способ материализации тонких движений психики – это пластика его собственного тела. Все другие разновидности их воплощения в поддающихся регистрации внешнему наблюдению формах, становятся реальностью лишь позднее, с развитием и упрочением навыков абстрактной мысли. Именно это обстоятельство и позволяет понять, как осуществляется кодирование, трансляция, восприятие и, наконец, дешифровка всего того, что транслируется нам любым участником информационного обмена.

Действительно, если существует связь между глубинной метафизикой смысла и материализованной в ритмах и траекториях специфически организованного движения тела оболочкой знака, то должна существовать и обратная зависимость между ними. Иначе говоря, воспроизведение какого-то определенного состояния организма, той же – пронизывающей все ступени единой иерархии биологической ткани – формулы двигательной активности должно вызывать где-то в душе человека если и не сам образ (понятие, чувство), то хотя бы расплывчатую тень, позволяющую воссоздать контуры своего источника. Таким образом, ключом к пониманию того, что скрывает под собой материальная оболочка знака, оказывается вовсе не пассивное созерцание, но по возможности точное ее повторение воспринимающим субъектом. Именно самостоятельное воспроизведение приданной знаку формы и есть главное в процессе дешифровки всего таимого им содержания. Словом, в истоках становления знаковых форм обмена одна и та же информация может существовать для двоих только в том случае, если они выполняют одно и то же кодирующее действие.

Разумеется, в этих истоках, речь не может идти о каких-то высших абстракциях, граничащих едва ли не с предельными возможностями человеческой мысли. Предметом первичного обмена могут быть лишь самые простейшие, если не сказать примитивные порождения пробуждающегося сознания. Восхождение духа к своим вершинам обязано сопровождаться и радикальным изменением всех средств его выражения; усложнение транслируемого содержания требует развития и совершенствования всего инструментария обмена – одно является непременным условием другого. Поэтому за тысячелетия истекшей истории пренатального развития нашей цивилизации механизм знакового общения претерпел, вероятно, не одну метаморфозу, если не сказать революцию. Иначе говоря, собственно речевое общение не может быть первой формой информационного обмена, скорее это продукт долгой эволюции. И здесь мы говорим о периоде, по существу предшествующем становлению речи. Там же, где собственно речевое общение еще не сформировалось, единственной формой коммуникации может быть только совместное (поначалу даже синхронное) исполнение какого-то единого действия. Никакая информация просто не существует ни до, ни после него, она наличествует только и только в нем, и с его прекращением вообще исчезает. Но вместе с тем все та же нерасторжимая связь между передаваемым значением и сложно структурированным движением тела позволяет в любой момент возродить ее к жизни, в точности воспроизведя все необходимое действие.

Способность кодирования довольно развитых представлений в структурах движения собственного тела субъекта свойственна, вообще говоря, не только человеку. Больше того, не только высокоорганизованным представителям живой природы. Наглядным примером тому является так называемый "танец" пчел. Довольно сложные пространственно-временные отношения, как оказывается, легко переводятся в пластику собственного тела не то что млекопитающего, но даже насекомого: "танцевальные" движения просто кодируют направление полета и последовательность поворотов, а также время пути по какому-то определенному курсу. Но и восприятие зашифрованной подобным образом информации кем-то другим осуществляется отнюдь не простым созерцанием исполняемого разведчиком "танца"; только самостоятельное воспроизведение его элементов всеми участниками информационного обмена делает ее доступной. Именно здесь формируется то, что знакомо и нам, людям, – мышечная память, которая, к примеру, позволяет относительно свободно ориентироваться в темном помещении. В случае же простого пассивного созерцания вся информация остается абсолютно закрытой для любого, пусть даже самого внимательного, наблюдателя. Вернее сказать, никакой информации для него в этом случае вообще не существует.

Таким образом, механизм информационного общения через совместное исполнение какого-то единого сложно структурированного действия всеми участниками обмена не является чем-то исключительным в живой природе. Этот механизм не требует развитой способности организма к абстрактному мышлению, без которой немыслимо речевое общение человека. Он вообще осуществляется без участия сознания. Между тем все разновидности собственно знаковой коммуникации, которые предполагают способность восприятия действительности в заместительных формах, требуют становления каких-то более высоких, если так можно выразиться, надбиологических, структур и форм движения, могут возникнуть только на их основе. А значит именно этот первичный механизм и должен формировать собой самое глубокое основание всех "надстроечных" форм собственно знаковой коммуникации. Поэтому-то первой формой человеческого общения оказывается вовсе не речь, но именно совместно выполняемое действие. Исходным средством информационного обмена является то, что значительно позднее с развитием социума превращается в ритуал. Поэтому мы так и будем называть начало, образующее собой, может быть, самое глубокое основание всех знаковых систем.

3.3. Знакообразующая аура; основа этнокультурных отличий

Строго говоря, понятый таким образом ритуал – это еще только "предзнак", ибо собственно знак все же предполагает наличие хотя бы проросших начал сознания. Только по истечении продолжительного времени, на сравнительно поздних стадиях своего развития эта форма заместительного движения, выражающего собой нечто несводимое к своим собственным алгоритмам, идеологизируется, то есть наполняется каким-то символическим содержанием и становится элементом сложных религиозных или социальных культов. В исходной же точке долгой своей эволюции он не содержит в себе решительно никаких мифологем, это просто способ кодирования каких-то структур развитой предметной деятельности. Впрочем, не только кодирования, но и трансляции, и восприятия и, наконец, расшифровки этих структур всеми теми, кому надлежит овладеть ими. В исходной точке своего развития ритуал – это всего лишь своеобразная "пантомима" какого-то поначалу не всем доступного процесса; непосредственное участие в ней (и только оно!) является в одно и то же время и формой обучения, и – если нужно – формой согласования совместных действий там, где требуется одновременное приложение сил многих. Собственно речевое общение, повторимся, возникает лишь потом, лишь на его фундаменте. Но здесь нет возможности, да и нужды, подробно останавливаться на механизмах возникновения, развития и постепенной трансформации ритуальных форм коммуникации в собственно знаковые, обо всем этом говорится в другом месте ("Логика предыстории", "Рождение цивилизации").

Здесь важно напомнить одну фундаментальную истину: в природе ничто никуда бесследно не исчезает. Становление высокоразвитых форм организации живого никогда не перечеркивает и уж тем более не уничтожает того простого и примитивного, что было раньше. Любые новые, более совершенные, структуры, любые новые, более сложные функции в конечном счете лишь надстраиваются на том, что уже пережило миллионолетия, и даже в самых высоких и безупречных формах всегда можно найти едва ли не все эволюционно предшествовавшее им.