1. Вера и мегалиты

Египетские пирамиды и вавилонские зиккураты, именно их вызывает память при одном только упоминании о первых цивилизациях; в сознании европейца одно неотделимо от другого и зачастую одно подменяет собой другое.

Первые святилища… Кто только не писал о них? Им посвящены целые библиотеки, и что нового после археологов и лингвистов, историков и философов может сказать о них, специалист по решению прикладных вопросов организации труда и управления? Впрочем, о них писали и мои коллеги, экономисты и управленцы, но оговорю сразу: меня совершенно не интересуют ни технология строительства, ни организация производства. Я рискую вторгнуться в святая святых проблемы, и при всей экзотичности для нее моего ремесла я полагаю, что именно оно может дать ключ к решению многого.

И наконец: в этой работе речь, вероятно, менее всего будет идти о пирамидах и зиккуратах, и тем не менее вся она будет посвящена именно им…

Но сначала – общая экспозиция.

«Двинувшись с Востока, они нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести…»

Мегалиты Баальбека, Стоунхенджа, Тиагуанако, Саксаигуамана, идолы острова Пасхи, вавилонские зиккураты, собственно египетские пирамиды, едва ли не зеркальное их отражение – храмы и пирамиды, похороненные в джунглях Гватемалы и Юкатана, – все эти и другие разбросанные по лику земли столь несхожие друг с другом творения сынов человеческих объединяет одно – масштаб граничащих с подвигом усилий целых народов, титанических жертвенных движений цивилизаций, казалось бы, не имеющих никакого практического смысла. Ведь еще и сегодня, через тысячелетия после них, голод и нищета для многих представляют собой отнюдь не отвлеченные категории, но нечто, исполненное вполне осязаемым трагическим смыслом, так что же говорить о тех временах, когда возводились все эти громады. Потребовавшие отвлечения гигантских объемов живого труда на свое сооружение, вечные памятники абсолютной бессмысленности, зачем они человеку?

Речь идет о самом начале человеческой цивилизации, и здесь, в «нуль-пункте» запечатленной письменностью истории человечества, циклопические по своим размерам культовые сооружения, без видимой цели схоронившие в себе усилия многих поколений, парадоксальным образом, выстраиваются в один ряд с другими, не менее грандиозными, но вместе с тем предельно заземленными и утилитарными стройками – ирригационными каналами Месопотамии и Египта, Индии и Китая – по существу всех центров зарождения цивилизаций.

Казалось бы, прямая противоположность абсолютной бессмысленности первого ряда, эти сооружения, прямое воплощение строгой целесообразности и рационализма, возводятся практически одновременно с первыми.

Но продолжу рядоположение. Неразвитость орудий, примитивизм технологии, непреходящая для многих угроза голодной смерти и на драматическом этом фоне вечного дефицита насущного пустая растрата сил на создание суетных украшений сурового быта и вещей, лишь через века способных быть осознанными градом и миром как знак богатства, словом, начал, до того неведомых – и нужных ли вообще? – живому.

Что объединяет эти ряды?.. Тяжелокаменное воплощение абстрактных символов возносящегося к вечности духа и столь же монументальная конкретность вечно алчущей земного плоти, Мария и Марфа первичной культуры, что делало возможным это парадоксальное переплетение?

Легко понять назначение ирригационных каналов, куда труднее постичь смысл потрясающих воображение масштабов культовых конструкций, еще труднее представить повелительную необходимость того, что уже здесь, в самом начале, формирует вечные каноны искусства, но, думается, логика возникновения всего этого должна быть одной и той же, ибо историческая нерасторжимость всех этих начал обязывает к выводу о равной их обусловленности и необходимости.

Но начнем со святилищ.

Что лежит в основе грандиозных процессов их воздвижения? Что может являться причиной фактического омертвления таких, поражающих всякое воображение, объемов живого труда и создаваемых поколениями и поколениями людей материальных ценностей? Религиозные представления древних? Именно они, – отвечает большинство исследователей древних цивилизаций. Но можно ли только ими объяснить явления такого масштаба.

Можно ли во имя каких-то туманных и таинственных абстракций, скрываемых осязаемой плотью ритуала, приносить в жертву судьбы целых народов?

Уточню. Пышными погребениями в Древнем Египте удостаивались немногие, меж тем (еще задолго до пирамид) и царские гробницы и соперничавшие с ними мастабы, возводимые для высшего нобилитета, требовали усилий огромных контингентов, состоящих из тех, чьим уделом были похороны лишь по “третьему разряду”; и волей-неволей напрашивается мысль о том, что здесь не обходилось без принуждения. Реконструкция общей логики градостроительства показывает, что в Месопотамии возведение храма зачастую предшествовало всем гражданским постройкам, а значит и здесь трудно предположить абсолютную добровольность самоотчуждения большинства. Своим вопросом (можно ли?) я имею в виду следующее. В русском языке, как, впрочем, и в любом другом, ибо категории модальности везде предстают одними из самых сложных, понятие возможности весьма и весьма многозначно. Оно означает собой и определенную степень долженствования, то есть указывает на ту или иную градационную ступень какой-то единой линии, которая последовательно восходит от категорической недопустимости к прямому долженствованию, к неукоснительной обязанности. Оно характеризует и степень реализации такой же единой линии, которая так же последовательно восходит от какой-то абстрактной возможности ко вполне реальной действительности (так абстрактная возможность землетрясения, проходя через все промежуточные ступени, разражается, наконец, катастрофой). Первый ряд значений имеет самое непосредственное отношение к этике, и в каком-то смысле “иметь возможность” (“можно ли?”) здесь оказывается синонимичным выражению “сметь”. Второй ряд этически нейтрален, но зато в плане фактологии имеет гораздо более строгий, если не сказать жесткий, смысл. Задавая свой вопрос, я формулирую его отнюдь не в нравственной, но именно в фактологической, плоскости. Итак: может ли не подкрепленное факторами материального порядка слепое подчинение ритуалу привести в самоубийственное движение народы (а ведь если и допустимо говорить о суицидных наклонностях целых цивилизаций, то для их иллюстрации лучших примеров, чем примеры строительства египетских пирамид и вавилонских зиккуратов было бы просто не придумать) или для этого необходимо искать какие-то более фундаментальные основания? Можно ли одними только религиозными представлениями каких-то высокопоставленных персон (или даже полной суммы всех членов социума) объяснить законы рождения и смерти цивилизаций, или все же постижение этих законов требует выхода в какое-то иное измерение общественного сознания? А меж тем речь идет именно о законах рождения и смерти…

Говоря сегодня, по истечении тысячелетий, о побудительных причинах, когда-то лежавших в основе такого рода строительства, мы в неявной форме занимаемся также и своеобразной реконструкцией психологического склада людей, живших за долгие века до Рождества Христова. Но занимаясь подобной реконструкцией мы обязаны постоянно помнить одно фундаментальнейшее обстоятельство, едва ли не курсивом прочерчиваемое всей писаной историей человечества. Я имею в виду во все времена демонстрировавшуюся всеми народами мира гранитную незыблемость менталитета двух категорий смертных: простого обывателя и управленца высшего разряда. Первый (здесь подразумеваются отнюдь не отдельные личности, но полная статистическая их совокупность) в меру веропослушен и лоялен по отношению к властям, но в принципе неспособен принести в жертву абстрактной – пусть даже самой возвышенной – идее благополучие своего дома. Второму (и здесь также говорится не о конкретных персонах, но о категории, объединяющей в себе не только царствовавших когда-то особ, но и всю высшую чиновническую иерархию) задолго до Никколо Макиавелли была известна вечная истина власти, гласящая, что повелителю разрешается приносить в жертву любые интересы любого отдельно взятого индивида, но недопустимо жертвовать сразу всеми подвластными ему.

Между тем, принимая анализируемую гипотезу, мы сразу же обнаруживаем черты, которые живописуют совершенно иную психологию, рисуют перед нами субъект какого-то иного, может быть, даже запредельного человеческому, разума.

Да, действительно, религиозная вера ко многому обязывает. Но ведь не только провозглашенная в Нагорной проповеди антитеза старой, ветхозаветной морали – ко многому обязывала христианина и тысячелетняя вера в неизбежность того Суда, на котором ему придется дать последний отчет за все содеянное («…только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд»). Между тем, можем ли мы утверждать, что именно новозаветная нравственность торжествовала в деяниях людей на протяжении истекших со времени земного служения Христа времен? Думается, что вряд ли кто решится на столь дерзкое умозаключение. Но ведь по отношению к тем из наших предшественников, тайна бытия которых не дает нам покоя вот уже шестое тысячелетие, мы делаем заключение именно такого порядка.

Для объяснения этого соприкасающегося с жертвенностью всеобщего самоотречения, которое демонстрируют нам исполинские постройки древних, требуется не просто вера, но тотальная вера народов, вера пламенная, фанатичная, вера, восходящая до абсолюта. Ведь растворение в духовной атмосфере общества даже небольшой доли религиозного скепсиса способно сделать невозможными такие лишенные всякого рационального смысла начинания. Отрицать же его наличие в древних цивилизациях трудно, если не сказать невозможно.

Задумаемся над такими красноречивыми фактами, как массовое разграбление гробниц.

Известно, что это занятие, сумевшее превратиться в род некоторого массового промысла, знакомо Египту уже со времен первых династий его верховных правителей. Археологические анналы хранят память о надругательствах, свершавшихся едва ли не немедленно после завершения погребальных церемоний. Раскопки же, проводившиеся в другом центре зарождения цивилизации – в Месопотамии, показывают, что некоторые царские гробницы были ограблены даже не искателями кладов сравнительно позднего времени, а самими могильщиками: так гробница шумерской царицы Шубад была ограблена ими еще до завершения погребальной церемонии. Истории Египта известны случаи, когда этим промыслом на протяжении многих столетий жили целые поселения. Уже первые его века знают примеры, когда недостойным этим занятием пятнали себя не только «профессиональные» грабители, но и высшие государственные чиновники, принцы крови и даже царствовавшие особы. И вот вопрос: сопрягается ли слепая пламенная вера в собственное благополучие в потусторонней вечной жизни с сознательным уничтожением здесь, на земле, последнего прибежища чужих «Ка»?

История Древнего Египта, подобно истории любой другой страны, знает примеры предательств и заговоров, времена смут и мятежей. Между тем, одним из основных элементов ортодоксального вероучения народа, оставившего нам величайшее из чудес света, являлась неколебимость социального статуса человека и в потусторонней жизни: повелевавший здесь, в этом мире, оставался повелителем и там, за чертой вечности. Перейдя в царство Осириса, человек мог только повысить свой земной статус. Но связуется ли пламенная вера в нерушимую справедливость там, где слагается земная кладь, с предательством и изменой здесь? Да даже и просто с банальными интригами против своих сегодняшних земных начальников?

Нет, отрицать наличие большой доли неверия в общественном сознании первых цивилизаций никак нельзя. Но если в самом воздухе разлит дух сомнения, то можно ли рассчитывать на граничащее с самоубийством жертвоприношение таких гигантских размеров?

Впрочем, обратимся и к другому аспекту поставленного выше вопроса. На первый взгляд, в самом деле может показаться, что противоречие между циклопическими масштабами строительства и явным отсутствием объединяющей всех какой-то всепоглощающей идеи легко покрывается козырной картой централизованного террора. Действительно, при наличии развитых институтов государственного принуждения вполне достаточными могут оказаться вера или убеждение одного властителя – кровь и железо способны довершить остальное.

Но все это лишь на первый, довольно поверхностный взгляд. Анализ обнаруживает другое. Массовый опыт принудительного труда, накопленный тоталитарными режимами 20 столетия, показывает, что даже при высоко развитой инфраструктуре террора (оборудованные концентрационные лагеря, пересыльные пункты, этапы, эффективные виды вооружения и так далее) численность одних только охранных и конвойных контингентов оказывается вполне сопоставимой с численностью государственных рабов.

(Добавим сюда также и персонал, обеспечивающий функционирование самой инфраструктуры, – тех же оружейников, которые куют оружие для конвоиров, крестьян, обеспечивающих их пропитание, и так далее.) Каким же должно быть это соотношение там, где эффективность наступательного оружия не всегда превосходит эффективность обыкновенных орудий обыкновенного труда, а оборонительное, если и появляется в это время, то только у лейб-гвардейских контингентов. Так что, если быть до конца строгим, следует заключить, что и гипотеза централизованного насилия не только не способствует разрешению отмеченного противоречия, но – напротив – усугубляет его, ибо совершенно очевидно, что в этом случае масштабы омертвления живого труда должны быть еще большими, и следовательно, речь должна идти о таких усилиях цивилизаций, которые не могут не ломать становой их хребет. Таким образом, без допущения вполне добровольного труда никак не обойтись.

Сказанное, однако, не следует понимать как абсолютное отрицание всякого принуждения вообще; известная доля рабского труда не только может, но и должна иметь место, ибо в любом начинании подобного масштаба всегда найдутся работы, недостойные свободных. Речь идет лишь о том, что эта доля не может быть преобладающей, уже хотя бы потому, что требуемым здесь количествам невольников на этой стадии развития просто нет места.

Не будем забывать и другую группу обстоятельств. Во все времена центральное ядро теологических учений всех народов мира представляло собой род высшей алгебры отвлеченной мысли. Между тем, известно, что уже сама способность к восприятию абстрактных категорий высокого уровня воспитывается годами напряженного умственного труда, и не случайно поэтому сакральный смысл едва ли не всех вероучений едва ли не во все времена был просто недоступен обыденному сознанию. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к ретроспективе, составленной из сочинений средневековых теологов-схоластов, апокрифов первохристиан гностической школы, наконец, к самим папирусам времен строительства пирамид. Неспециалисту, даже обладающему дипломом высшей школы, здесь открыто далеко не все, так что же говорить о тех, кто лишен всякой образованности.

Больше того, высший смысл вероучений был недоступен непосвященным не только по причине его прямой непостижности неразвитым сознанием рядового обывателя, но и потому, что чаще всего он просто утаивался от них. Впрочем, эзотеричность культа во многом была производной именно от этой сложности, и служила своеобразной гарантией от возможной деформации священного смысла при его соприкосновении с неподготовленным неразвитым умом. Высшие жреческие иерархи, которым только и была доступна последняя тайна ритуала, готовились годами, годами свершая не только подвиг смирения и послушания, но и подвиг мысли. И если справедлив вопрос о принципиальной возможности того, чтобы туманный комплекс абстрактных идей мог вызвать движение, масштабы которого требуют едва ли не полного самоотречения общества, то тем более справедливым и настоятельным становится он в этой, вытекающей из строгой эзотеричности вероучения формулировке: может ли тайна, высокий смысл которой сокрыт практически от всех, выступать в качестве первопричины добровольного самозаклания целых народов?

Правда, и здесь можно возразить тем, что представители не только царствующей фамилии, но и высшего нобилитета имели допуск ко всем тайнам веры и, как правило, занимали высокие позиции в жреческой «табели о рангах». Но вспомним: Реформация поставила английских королей во главе национальной церкви, однако если теологические кафедры протестантских университетов при вынесении окончательного вердикта по каким-то спорным вопросам богословия и вынуждены были обращаться к авторитету царствующего монарха, то, вероятно, большей частью в силу условностей этикета, а вовсе не потому, что мнение венценосца могло быть экспертным.

Я не хочу утверждать, что приведенные доводы начисто опровергают гипотезу о первичности ритуала. Больше того, я убежден, что именно он является истинной первопричиной циклопических движений всех первых цивилизаций.

Целью же настоящей работы является отнюдь не отвержение давно вошедших в научный оборот идей, но, напротив, осмысление их, и я ставлю своей задачей понять существо именно этой таинственной категории.

Но для того, чтобы приблизиться к самому центру проблемы, необходимо сформулировать своего рода вспомогательную лемму.

Вспомним: речь идет о самой заре человечества, и, вероятно, наиболее поразительным фактом является то обстоятельство, что уже здесь, подобно тому, как броненосная Афина Паллада в полном вооружении вышла из головы Зевса-вседержителя, первые цивилизации внезапно появляются на освещенной письменностью исторической арене едва ли не со всеми атрибутами государственности. Понятно, что этому парадному выходу обязан предшествовать долгий период становления: законы функционирования уже институировавшегося государства радикально отличаются от жизненного уклада все еще варварских сообществ. И вот здесь уместно задаться вопросом: каков «механизм запуска» цивилизации? Ведь даже выделившееся из царства животных двуногое еще не становится человеком, если не сформировались законы, регулирующие развитие социума; законы биологической эволюции отнюдь не автоматически преобразуются в законы истории. Что-то обязано разделять естественный отбор от механизмов, регулирующих жизнедеятельность принципиально новой общности, зарождающейся на нашей планете. Решение именно этого вопроса и должно составить существо нашей вспомогательной леммы, к изложению которой я приступаю.

2. «Механизм запуска»

Период исторического интермеццо, вмещает в себя многое: разложение родового строя, становление частной собственности, начал правового регулирования имущественных отношений, наконец, формирование политических институтов обеспечения сложившихся форм социального бытия. С чисто экономической точки зрения все это связано с трансформацией технологии простого присвоения, когда продуктом производства является только орудие, предмет же непосредственного потребления с его помощью большей частью находится готовым в окружающей среде, в технологию производства, где прямым результатом последнего оказывается также и предмет непосредственного потребления. Именно эта технология порождает феномен прибавочного продукта (или, прибегая к обобщенным категориям политической экономии, – расширенного воспроизводства). В свою очередь, именно прибавочный продукт предстает как ферментативное начало сложных процессов первичного социального брожения, дающего начало восхождению первобытного сообщества к вершинам цивилизации и культуры. Но десятилетиями повторяя ставшие едва ли не идиоматическими выражениями банальности, которые ассоциируются с этим понятием, задумываемся ли мы о том, что именно оно, как, впрочем, и все интуитивно ясные, но не имеющие точного определения категориальные штампы, скрывает в себе величайшие тайны начала человеческой истории? И вот одна из них: что вообще заставляет человека производить этот прибавочный продукт?

Именно так, заставляет! Что делает необходимым становление расширенного воспроизводства, что вынуждает экономический организм общества функционировать со все большим и большим напряжением? А ведь именно так должен формулироваться вопрос, если мы действительно хотим видеть в становлении цивилизации не какую-то редкую случайность, но строго закономерное, а значит – в определенной мере принудительное начало.

Говоря о принудительности, я имею в виду отнюдь не разрешаемый насилием конфликт противостоящих друг другу воль, я говорю о ней в том смысле, в каком под влиянием сезонных изменений принудительной является миграция перелетных птиц или сбрасывание деревьями листвы. Русский язык, правда, знает и общелитературное понятие закономерности, но смысловая аура этого слова не простирается далее простой констатации того, что в единой цепи обстоятельств, обусловивших какое-то явление, отсутствуют ничем не объяснимые пробелы. Здесь же важно подчеркнуть не столько аспект простой причинной обусловленности, сколько аспект неизбежности становления цивилизации при стечении соответствующих условий. Другими словами, речь идет вовсе не о том, почему событие может свершиться при стечении каких-то обстоятельств, но о том, почему оно не может не наступить. Согласимся, что это далеко не одно и то же.

Так все-таки что же лежит в первооснове исторического развития – физиологическая потребность погружающегося в совершенно новые формы бытия человека?

Но заметим одно важное в этом контексте обстоятельство. Структура прибавочного продукта сообществ, пусть еще и не вставших на путь цивилизации, но уже окончательно порвавших со своим стадным животным прошлым, в сущности ничем не отличается от структуры необходимого, то есть представляет собой все ту же совокупность (обязательно включающую в себя также и разумный запас) предметов непосредственного потребления. Сюда же необходимо отнести и орудия, требующиеся для их производства. Время для разложения интегрального результата общественного производства на долю, призванную покрывать абсолютную жизненную необходимость, и часть, традиционно ассоциирующуюся нами с излишеством и богатством, еще не пришло. И потом: если в основе прибавочного продукта лежит все та же физиологическая потребность человека, то уже в силу одного только этого обстоятельства он обязан определяться как строго необходимый, но никак не прибавочный.

Впрочем, будем точны: прибавочный продукт обыкновенно понимается как образование, производимое сверх меры потребностей человека (вернее сказать, не человека, но какой-то отдельной общины), то есть вещь, которая в принципе не может быть немедленно потреблена его непосредственным производителем. Но разумно предположить, что сверх меры потребностей какого-то одного социального объединения такой продукт может производиться только в том случае, если где-то рядом, какой-то другой социальной единицей (в силу ли микроклиматических условий обитания, специфики ли ландшафта, неблагоприятной ли половозрастной структуры общины, или вследствие каких-либо других обстоятельств), тот же самый продукт производится в явно недостаточных для выживания объемах.

Иначе говоря, прибавочным он является только для своего непосредственного производителя, но отнюдь не «вообще». Там же, где его «прибавочность» принимает не относительную, но абсолютную форму, он становится просто никому ненужным, а значит, ничто, кроме прямого неразумия, не может заставить человека тратить свои силы на его производство. Словом, прибавочный продукт, понятый как нечто производимое сверх меры потребностей, – это абсолютный экономический нонсенс. Кстати сказать, и сегодня таким образом понятая «прибавочность» влечет за собой разрушительный для любой экономики кризис перепроизводства. Впрочем, до кризисов перепроизводства обществу, не переступившему порог варварства, еще очень далеко.

Уяснение этого обстоятельства отнюдь не разрешает, но, напротив, обостряет поставленный выше вопрос. В самом деле, с какой стати одной социальной группе нужно производить продукт, который сама она в принципе не может потребить? Только из высших альтруистических принципов, то есть только для того, чтобы обеспечить им какую-то другую, испытывающую дефицит насущного? Но и до альтруизма человеческому обществу, еще не познавшему не только повелений нравственного закона, но и вполне прагматических норм родовой морали, предстоит долгий путь восхождения, до самоотречения же такого рода ни одно из так называемых цивилизованных государств не дошло и сегодня.

На первый взгляд, здесь допустимо было бы говорить о том, что прибавочный для своего непосредственного производителя продукт может использоваться в качестве инструмента экономического принуждения всех тех, кто испытывает нужду в нем. Легко видеть, что вывод о принципиальной возможности такого применения напрашивается сам собой. В самом деле, нетрудно предположить, что если рядом с экономически процветающим социумом существует общность, которая испытывает – пусть даже временный – дефицит насущного, то этот прибавочный продукт вполне может быть употреблен для получения какой-то пользы. Но вновь вопрос: какой именно, инструментом принуждения к чему он может быть использован?

Ясно, что модель социальной организации, когда одни оказываются вынужденными работать на других, в то время как эти другие получают возможность праздно благодушествовать на каком-то аналоге современного дивана, необходимо отбросить сразу. Форма такого социального «симбиоза» требует хорошо развитых институтов правового и политического регулирования, ибо при полном их отсутствии любая попытка реализации даже отдаленного – полностью лишенного всех признаков гиперболы – подобия такой модели неизбежно приведет к изменению социальных полюсов. Ведь даже сегодня полноправный собственник, отходящий от дел, очень быстро попадает в зависимость от того, кому передается оперативное управление его имуществом. Между тем ни о каком правовом регулировании имущественных отношений на рассматриваемых ступенях исторического развития не может быть и речи, ибо варварским племенам еще только предстоит объединиться в составе какого-то целостного организационно-политического формирования, государства.

Таким образом, уже только на основе сказанного можно видеть, что метафизика прибавочного продукта представляет собой (как, впрочем, и положено всякой метафизике) действительно тонкую и с трудом уловимую материю, уяснение которой требует значительных усилий абстрагирующей мысли. Но одно уже можно сказать со всей определенностью: историческая роль прибавочного продукта состоит в принудительном объединении изначально разобщенных автаркией примитивного собирательного хозяйства племен.

Здесь важно понять, что обеспеченное место и под солнцем политико-экономической теории, и в реально свершившейся истории прибавочный продукт мог получить только при условии своевременного радикального изменения всей его исходной номенклатуры. Ведь если по своему содержанию прибавочный продукт будет оставаться тождественными составу необходимого, другими словами, если прибавочный продукт будет составлять все ту же совокупность предметов удовлетворения первичных потребностей человека, никаких изменений в социальной организации он вызвать не сможет. Да, назначение этого продукта, как и назначение любого другого, состоит в том, чтобы в конечном счете быть потребленным. Но если он полностью «проедается» только для того, чтобы произвести точно такую же массу в точности тех же вещей, то, независимо от того, кем и в какой форме будет осуществляться это производство, структура общества рано или поздно кристаллизуется и история человечества застынет в раз навсегда заданных формах. Структура первобытного сообщества так и не получит никакого импульса к совершенствованию и развитию. Единственное изменение, о каком можно будет говорить в этих условиях, – это медленное колебание масштабов производства, повторяющее собой динамику численности населения.

Иное дело, если мы предположим радикальное изменение структуры потребления, формирование каких-то новых, ранее неведомых животному, потребностей. Допустить такое и означает собой предположить изменение структуры производства на уровне целого региона.

Человеческое общество может получить импульс к качественному развитию только при наличии хронического дефицита продукта, призванного удовлетворять его базовые физиологические потребности. Там, где полное самообеспечение не составляет трудностей, никакое совершенствование невозможно, – поэтому если дефицита нет, его нужно организовать. Иначе говоря, ускорение может быть получено только в том случае, если какая-то часть всего, что производится коллективными усилиями, будет постоянно выпадать из процессов непосредственного жизнеобеспечения и превращаться в нечто такое, что в сугубо биологическом контексте лишено всякого положительного смысла. Эта часть может принимать какую угодно форму, лишь бы (в рамках первично сформировавшегося круга физических потребностей индивидов) она была начисто лишена всякой сиюминутной целесообразности. Сокровенная тайна прибавочного продукта вообще не может быть осознана в виде индивидуальной пользы или частного интереса.

Таким образом, первичный импульс, преобразующий (все еще стадное) бытие предчеловека в собственно исторический процесс, может быть дан только омертвлением известной части совокупного труда, только направлением ее на производство чего-то бессмысленного и ненужного никому из тех, кто еще не отравлен никакими мифологемами социальности. Действительное объединение первично разобщенных групп и формирование более высокой общности людей может произойти только в процессе совместного производства таких абсолютно лишенных утилитарного прикладного смысла вещей, и чем масштабней будет процесс кажущегося омертвления живого труда, воплощенного в них, тем интенсивней станет процесс социального синтеза.

Вглядимся пристальней.

Мы говорим о принудительном развитии человеческого общества, и можем видеть, что уже самые первые цивилизации обладают хорошо развитым инструментом государственного управления. Бросается в глаза, что центры сосредоточения политической власти и центры сосредоточения первичных богатств совпадают, и едва ли способен вызвать возражения тезис о том, что первые постепенно эволюционировали из вторых.