При всем том, что именно наш сын был центром всего существовавшего для нее мира, она никогда не смогла бы ради него переступить через чужого ребенка. В ситуации, требующей трагического выбора, она была бы абсолютно бессильна остановиться на чем-то и этим своим бессилием сожгла бы себя. В умирающей от страха учительнице, отказывающейся покинуть захваченный бандитами автобус с детьми, я узнаю ее...
      Вероятно единственным смыслом недолгой ее жизни здесь, со мною, была любовь - не в этом ли состоит и вечное ее предназначение в этом вечном мире?
      Как и каждый отец, я страстно хотел, чтобы наш сын унаследовал только лучшее, что, несомненно, есть во мне и что было в его матери. Но как этого добиться, когда между ним и нами - неодолимее рвов и крепостных стен огромное пространственновременное поле, сплошь заполненное какими-то событиями, совершаемыми кем-то поступками, произносимыми кем-то словами, и каждое из них, пересекая траекторию зачатой нами жизни, накладывает свой отпечаток на душу формирующегося человека. Что в конечном счете создает его, что оказывается решающим в его воспитании? Педагогическая система? Но если бы это было так, то тысячелетия истории давно уже выработали бы набор каких-то алгоритмов, позволяющих воспитателю добиваться заранее поставленных целей. Между тем никто не знает, что сложится из вступающего в жизнь человека ко времени его совершеннолетия. Все выработанные великими педагогами правила оказываются неработоспособными в практике их последователей и учеников. Личность воспитателя? Но вновь неразрешимый вопрос: кто в этом огромном социуме наш воспитатель? "Детей воспитывает улица", "Дети растут, как трава"... и все же каждый раз мы находим в них и что-то свое, заложенное нами. Как это происходит? В чем тайна отца и сына?..
      Человеку не дано постичь Бога. Но в скромной попытке смертного проникнуть в Его тайну нет ничего дерзкого и святотатственного: по существу вся европейская (впрочем, только ли европейская?) мысль на протяжении столетий развивалась под знаком постижения замысла Творца. И вот, когда-то не допускавший и мысли о возможности существования чего-то надматериального, сегодня я думаю о Нем.
      Единосущный со Своим Отцом, мог ли Христос тайной Своего недолгого служения принципиально отличаться от Него? Могла ли Его миссия в этом мире отличаться от миссии Его Отца?..
      Жизнь человека ограничена как в пространстве, так и во времени. В пространстве - если и не телесной его оболочкой, то самое большее той областью, в которой пролегает повседневная траектория бытия каждого из нас, во времени - точкой настоящего момента. Каждый из нас прекрасно осознает разницу между "Я" и "не-Я", между прошлым и будущим, между "здесь" (центром которого являемся мы сами) и "там". Такое осознание составляет глубинную основу всей нашей психики, единый способ дешифрации bqeu сигналов внешнего мира, и трудно представить себе взгляд на вещи субъекта, для которого не существует никакого отличия между его "Я" и окружающим его миром, между точкой переживаемого им настоящего момента и бесконечностью прошлого и будущего.
      По существу это совершенно иной разум, не только непостижный человеку, но даже способный при соприкосновении тяжело травмировать всю его психику. Собеседники Иова в конце концов убеждаются в этом...
      Да, этим субъектом может быть только Он. Верховный творец всего сущего, Он не ограничен ни пространством, ни временем. Он везде, и каждый данный момент Его бытия охватывает собой всю распахнутую как в прошлое, так и в будущее вечность.
      Постижение всех этих материй, о которых пытаюсь рассуждать я, требует разрушить стереотип, покоящийся на интуитивном противопоставлении нашего "Я" и окружающей его внешней действительности. Впрочем, возможности анализа бесконечны, находится своеобразная "отмычка", которая позволяет взломать и эти вековые психологические запоры. И вот я, вслед за английским епископом, чуть ли не три столетия назад начинавшим торить этот логический путь, мысленно воображаю себе, что я одинок во всей Вселенной, а вся Вселенная - это только то, что таится под моей собственной черепной коробкой: мои знания, ощущения, память...
      Стоит лишь на минуту представить себе, что все внешнее сводится к сложным комплексам наших собственных ощущений, как и собственная наша плоть немедленно исчезает, до конца растворяясь в идеальном. Остается только одно - чистый поток незамутненного ничем материальным самосознания, которое из каких-то собственных неведомых глубин порождает некий иллюзорный мир иллюзорной вещественности. И теперь уже только одно - уровень нашего собственного развития - опыт, знания, культура начинают определять все богатство красок этого растворенного в нашем сознании мира.
      Отличие нашего "Я" от этой "иллюзорной" действительности полностью сохранится и здесь, точно так же, как мир, создаваемый воображением фантаста, отнюдь не идентифицируется с его собственной личностью. Но наш разум предстает для нее уже абсолютным законодателем, наша мысль становится всеобщим Логосом, обретает силу прямого действия. Так, замысел художника оказывается абсолютным законом для всей создаваемой его воображением действительности.
      При таком - солипсическом - взгляде на вещи мы легко обнаружим, что наше "Я" уже не локализуется какой-то пространственной областью или каким-то временным интервалом. Мы найдем самих себя существующими одновременно в каждой точке этого лишь нам подвластного мира, обнаружим, что наше сознание охватывает собой не только (окрашенную в цвета нашей индивидуальности) "память сорока веков" какой-то одной его части, но и всю историю растворенной в нем Вселенной.
      Я, как, впрочем, и каждый, кто обладает достаточно развитой способностью к абстрактному мышлению, в состоянии представить себе такую Вселенную. Как и каждый, я способен удвоить самого себя, вообразив себя в центре этого порождаемого мною иллюзорного мира. (На самом деле это совсем не трудно: кто из нас, переживая прочитанное, не замещал собою героя какого-то дорогого для нас вымысла?) Этот воображенный самому себе "Я" всегда будет сохранять известное отличие от меня самого, как сохраняет свое отличие от нас любой замещаемый нами герой виртуальной действительности. Но вместе с тем мое отчуждаемое в самый центр b{l{qk` "Я" неизбежно будет нести в себе и все основные черты моей собственной личности, уже только потому, что это и есть я. Никто из нас просто не в состоянии вообразить себе самого себя, решительно во всем отличного от нашего "Я".
      Но ведь именно таким "Я", отчуждаемым в порожденный Его же собственной волей "внутренний" материальный мир, и должен представать Христос. Только в этом может проявиться Его единосущность с Сыном. Это ведь только в картине существующей для нас действительности, только для населяющих созданный по Слову Бога-Отца мир Христос будет во всем подобен нам, а значит, будет иметь природу, принципиально отличную от природы Его Отца. В структуре же реальности, существующей для самого Создателя, посланный в нее Сын будет точно такой же эманацией Его собственного духа, как и весь этот "внутренний" для Него мир.
      Но если Сын есть прямая эманация Его духа, то Отец и Сын, в отличие от нас, уже не могут быть разделены между собой массивом неподвластных Им вещей и событий, связь между Ними не может быть деформирована никаким опосредованием, будь то опосредование изреченным словом или делом.
      А значит, и все земное служение Христа и вся искупительная Его жертва не могут быть поняты только как дискретный акт оперативного вмешательства Творца в по каким-то причинам не устраивающий Его ход времен. С неотвратимой обязательностью вселенского закона великая миссия смертного Сына должна нести в себе неизгладимую печать всей вечной тайны и Его Отца.
      Если миссия Отца - это спасение мира из плена абсолютного Ничто, то земное служение Христа - это спасение человека из плена творимого им зла, пересоздание любовью бессмертной его души. Именно любовь принес в этот мир Христос, именно она вела Его через все испытания, именно в ней "закон и пророки" нового, оставленного Им на тысячелетия завета. Но ведь именно любовью продиктована и жертва Его Отца. И, следовательно, можно утверждать, что поверяемая совестью любовь составляет собой если и не всю тайну Творения, то, по меньшей мере, одно из ее самых интимных измерений.
      Иначе говоря, разлитая в мире любовь оказывается одним из фундаментальнейших начал всей нашей действительности, и даже мимолетное прикосновение к ней оказывается прямым прикосновением к Богу, больше того - прямым слиянием с Ним. Ведь абсолютно невозможно предположить, чтобы ниспосылаемая человеку любовь была бы какой-то иной природы, субстанционально отличной от той, которая когда-то вела Христа и подвигла на эту страшную жертву Его Отца. Жертва Сына категорически несовместима с дарованием суррогата собственной любви тому, ради кого она приносилась. Если есть вера, хотя бы с горчичное зерно, - говорит земным смертным людям Христос, - и скажешь горе: "Подвинься" - и она сойдет в море. Но ведь именно любовь составляет стержень этой веры. И если это так, то каждое исполненное любовью слово, каждое поверяемое совестью действие маленького земного человека предстает как абсолют, сопоставимый с Творением мира.
      Впрочем, даже не сопоставимый с ним, но представляющий собой его неотъемлемый структурный элемент. Воспитание зачатого в любви человека вплетается в единый процесс этого вечного Творения, и вовсе не сторонние события, не чужие действия или слова формируют его душу - та же любовь проводит ее сквозь них, и бездонная жертвенная любовь его матери - я видел это своими собственными глазами - была основным созидающим нашего сына началом. Хрупкая маленькая земная женщина оказывалась сопричастна qhke, способной противостать всей бесконечности Космоса...
      Казалось, частные, обыденные события и факты нередко служат знамением; увиденные новым взглядом, они вдруг делают явным до поры сокрытое значение каких-то фундаментальных восходящих над обыденностью начал; и сейчас вновь и вновь переживаемая ретроспектива служения уже завершившей свой путь женщины обнажала передо мной глубинный смысл ее вечного предназначения в этом мире. Теперь становилось понятным многое из ранее сокрытого от меня моим прежним гордынным неверием. Во всяком случае, противоречие между смыслом конечного облеченного в земную плоть существования и вечной миссией не знающей тлена души полностью растворялось, уступая место гармоническому согласию и консонансу.
      Конечность одного и в самом деле, как фокус, вбирала в себя всю безмерность другого, и вот - благодарная память уже по-новому освещала все когда-то произнесенные ею слова, свершенные ею поступки, высказанные (и невысказанные) желания; магия какого-то глубокого символического смысла чувствовалась теперь во всем когда-то составлявшем ее жизнь...
      Нет, и сейчас моя память была далека от всякой идеализации, и сегодня она вовсе не представляется мне какой-то тихой блаженной овечкой; ничуть не бывало: слова апостола Петра ("Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые украшения или нарядности в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа...") если и были применимы к ней, то лишь отчасти.
      Нет, дух ее был совсем не кроток. Не будучи религиозной, она все же часто ходила в церковь, тихо ставила свечки "во здравие" или "за упокой", о чем-то своем потаенном молчала пред образами, но каждый раз только отмахивалась от меня, когда я говорил ей о том, чтобы покрыть голову; смирить свой своевольный дух она не могла даже перед тем, к чему обращалась в своем молчании.
      И уж тем более он не был молчалив! Когда-то в далеком детстве я прочитал сказку, где говорилось об одном искусном фехтовальщике, так владеющем своим оружием, что когда он клинком чертил круги над своей головой, ни одна капля дождя не могла упасть на нее. Ее язычок все наши вместе прожитые годы напоминал мне именно это волшебное лезвие из старой сказки; столь же отточенный, сколь и молниеносный, он зачастую опережал ее же собственные намерения. Перед ее филигранной, восходящей к подлинному искусству техникой в конечном счете смятенно отступало все. Впрочем, это был отнюдь не свирепый не знающий удержу ятаган, но вполне интеллигентная, хотя и довольно опасная рапира, к тому же она никогда не била по больному...
      О многом говорило уже ее имя...
      Культура именования, увы, давно утеряна нами, тайна человеческого имени теперь уже практически полностью сокрыта от нас. Мы даем его в честь кого-то ушедшего или в память чего-то пережитого, мы совершаем этот вечный обряд именования, повинуясь диктату современной моды или сиюминутному представлению о благозвучности, словом, очень часто мы руководствуемся чем угодно, только не истинным назначением имени. Между тем, имя человека - это отнюдь не бирка, от рождения на всю жизнь прикрепляемая к нему для простого отличения от всех других, изначально имя - это форма определения и пожелания судьбы, это напутствие в жизнь. Когда-то давно именование было попыткой провидеть грядущий путь человека, попыткой направить и охранить ecn; и сегодня все уменьшительные имена и домашние прозвища есть род пережившего века суеверия, род психологического заслона от магии полного имени, ибо не все то, что вполне допустимо к какомунибудь Петьке или Пашке, мыслимо по отношению к Петру или Павлу.
      Впрочем, даже утерянная сознанием, тайна человеческого имени все еще продолжает жить какой-то своей, сокрытой от многих, жизнью. Пусть и неведомое, значение когда-то дарованного нам имени во многом определяет и наши собственные пути в этом мире, и отношение к нам со стороны других людей. Так, утраченное памятью слово какой-то западающей в душу песни нисколько не мешает нам оставаться под влиянием его скрытой магии. Смысловая аура этого выпавшего слова каждый раз незримо встает перед какимто подсознательным нашим взором, и будучи не в состоянии самостоятельно заполнить образующуюся ритмическую брешь, мы, тем не менее, практически безошибочно распознаем основные оттенки этой ауры.
      Аура нашего имени, хотим мы того или нет, постоянно витает над нами...
      Я не берусь сказать, что в точности означало дарованное ей имя.
      Ей нравилось часто встречаемое в популярных изданиях его определение, она любила цветаевское: "Кто создан из камня, кто создан из глины, а я серебрюсь и сверкаю...". Эти строки и впрямь были сказаны про нее. Но расхожим определением совсем не исчерпывалась сверкающая переменчивость ее пенной природы.
      Фонетическая структура ее имени давала возможность определения его как производного от Марии. И в ней - я в сущности уже говорил об этом - действительно очень многое было именно от Нее. Но все же и море, далекое южное море полной мерой входило в состав ее чуждого русскому языку имени. Вот только так ли, как это думалось ей, одной ли неоглядностью непредсказуемой своей стихии?
      Невежественные справочники, бездумно перепечатывающие невесть откуда взятые куцые определения, не говорят ни слова о том, что в европейском фольклоре чеканная латынь ее имени - это иносказание когда-то явившейся из пены морского прибоя прекрасной языческой богини; и пленительность неуловимого узора сверкающих пенных кружев действительно вносила что-то свое в состав ее не поддающейся точному определению природы. "Бессонница. Гомер. Тугие паруса..." Благословенная купель навсегда застывших в выцветшем мраморе античного ваяния героев, сиренная песнь золоторунных миражей, знак беспредельности и тайны, манящих обещаний и призыва, стихия свободы и непостоянства, необъятное южное море полной мерой входило в многоцветный вихрь семантической ауры ее имени.
      И это море умело напомнить о себе не только обманными песнями сирен и ослепительной субтропической лазурью - я видел и хлопья штормовой пены...
      Но и это благодарной памятью окрашивалось теперь в совершенно иные цвета, наполнялось иным смыслом.
      "Благословенно. Неизгладимо. Невозвратимо. Прости..."
      Тот новый свет, в котором теперь представало все связанное с нею, и который так менял систему моих собственных прежних взглядов, давал вполне достаточные основания для каких-то основополагающих выводов.
      Первый из них сводится к следующему.
      Если верно то, что незримая ткань Творения соткана из любви, eqkh природа любви, доступной человеку, абсолютно тождественна той, которая вела Христа и Его Отца, то в единую эту ткань органически вплетены и те нити, субстанцией которых является земная любовь простых земных людей. Таким образом, сотворение человека Бог осуществляет руками самого человека.
      Обнаружение того факта, что и земная любовь вплетается в единую ткань Творения, разрешал для меня старое противоречие, содержавшееся в Посланиях апостолов.
      Цель нашей жизни - в спасении души, спасение же - в вере. Но есть жесткая ригористическая максима Иакова, который говорит, что вера без дел мертва, а есть и блаженное "юродство проповеди" Павла, постулирующего полную достаточность самой веры. Долгое время для меня каждая из этих позиций категорически исключала другую, логическая (да и нравственная!) пропасть лежала между ними.
      Ведь если прав Павел, то и в самом деле "веселись, юноша, в юности твоей". Ну, а к суду, о котором здесь же предупреждает Екклесиаст ("только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд"), легко можно приуготовить себя и тем, что "в старости принять обет Христа, потупить взор, посыпать пеплом темя, принять на грудь спасающее бремя тяжелого железного креста". Если прав Иаков, то в принципе не нужна и сама вера, достаточно быть просто порядочным человеком. Таким образом, как ни понимай, путь к спасению без особого труда открывается для любого.
      Но это только одна сторона противоречия, между тем есть и другая. Ведь если правда на стороне Павла, то речь должна идти не просто о вере, но лишь о такой, даже ничтожная ("с горчичное зерно") доля которой сдвигает горы. Но если истина за Иаковом, то (силе веры должен соответствовать масштаб дел) двигать горы должны практические дела каждого из нас. Для маленького же человека недостижимым оказывается ни сила такой веры, ни масштаб таких дел. А значит, в конечном счете, ставится под сомнение и возможность спасения едва ли не любого...
      То обстоятельство, что именно любовь движет Творением, решало все. В свете этой вдруг обнаруженной истины проповедь обоих апостолов пришла в согласие между собой, стала утверждать по существу одно и то же: ведь всегда имевшая силу прямого действия (которого требует вера Иакова), именно она составляла субстанцию той веры, о которой говорил Павел. Абсолютная же ее тождественность той стихии, которая вела и Христа, и пославшего Его в наш мир Отца, даже мимолетную вспышку земной любви, ее "горчичное зерно" делала равной этой всевселенской силе...
      Второй вытекающий отсюда же вывод граничил с дерзостью: озаренный любовью, сам человек оказывался Богом...
      Если человек - это вершина Творения, то он же - и самый его смысл. Тысячелетиями созидающая душу человека великая жертва Отца и Сына обнаруживает, что именно любовь раскрывается как единственная движущая сила Творения, поэтому и все продиктованное ею, немедленно обретает статус абсолюта. Иными словами, каждое продиктованное любовью действие становится равным полной совокупности событий, наполняющих собой всю Вселенную. И пусть в жизни конечного земного человека способность восходить к абсолютной вершине любви даруется лишь изредка, именно эти, звездные, мгновения его бытия и составляют узлы кристаллической решетки его памяти. Именно в эти, звездные, мгновения земного бытия, когда вспышка беззаветной любви, даруя высшее прозрение, вдруг заполняет своим особым светом все, - все вершимое человеком начинает вплетаться в единую ткань Творения. Вот тогда человек и qkhb`erq с Богом...
      Может быть, высшим назначением каждого из нас оказывается не что иное, как созидание человеческой души? Ведь только здесь может в полной мере реализовать себя формирующая ее несмертную субстанцию любовь. Может быть, именно такое созидание составляет содержание нашей миссии на этой земле и именно эта миссия, как оптический фокус, вбирает в себя вечное наше предназначение?
      Но если верно все это, должна быть абсолютной истиной и возможность того абсурдного, существо которого рано или поздно становится самой острой потребностью, вероятно, каждого из нас возможность вмешательства в свое собственное прошлое и исправления всего когда-то неосторожно содеянного в нем.
      Земное существование человека может только отразить в себе, но не в состоянии полностью исчерпать собой вечное назначение каждого из нас, и тем более не могут исчерпать это назначение те - пусть звездные - но все же считанные мгновения бытия, когда движимые истинной любовью, мы навсегда входим в память остающихся после нас. Миссия человеческой души может завершиться только с полным завершением того созидательного процесса, который доверен нам свыше. Завершением же его может быть только то, что уже не способно вызвать в нас муки потревоженной совести.
      Творчество души есть вечный процесс, и отсюда, если земное бытие жестко ограничено во времени, вечность миссии каждого из нас должна означать собой непрестанное - "до конца времен" возвращение и возвращение к одному и тому же - к нашему собственному прошлому и непрестанное пересоздание его совестью и любовью, ибо лишь исполненная ими жизнь не требует пересмотра...
      Дело Отца, служение Сына, исполненные любовью поступки человека... единая ткань Творения. Свершенное любовью обнаруживает ту же значимость, что и вся Вселенная в целом. Мимолетное движение озаренной ею души на каких-то всевселенских весах уравновешивает собой всеобщую историю Космоса. И это не аберрация мысли, не изящный софизм - ограничительная трактовка этого вывода по существу содержится в одной из основных аксиом христианства, которое утверждает, что на каких-то нравственных весах жизнь одного единственного человека способна уравновесить собой судьбы целых народов. В вершинной точке любви человек становится не просто "образом и подобием" Бога - он полностью сливается с Ним. Так тающий снежный кристалл, падая в океан, становится океаном.
      Но что суть "образ и подобие"? Внешний ли облик, анатомические ли структуры человека воспроизводят в наших глазах Его обличие? Ведь Создатель материального мира внематериален, и все вещественное, физическое для Него - это облеченное в плоть Слово. Поэтому и каждый из нас - это семантический элемент все того же Слова. Но ведь не в структурах материальной оболочки этого "в муках ночей рожденного слова" таится его "величием равное Богу" значение.
      Конечно, как ритмический строй звучащей речи зачастую способен выразить собой основные обертона глубинного ее смысла, гармония форм человеческого тела сама способна отразить в себе и то потаенное в нем, что в принципе не выражается ничем материальным. Это хорошо понимали греки, ибо уже для них красота, скрываемая физическим уродством Сократа, было приближением к совершенству идеала, который воплощался в гармонии безупречных форм бессмертных обитателей Олимпа. Но все же, прямая эманация Духа, человек - это прежде всего духовное начало, поэтому и ondnahe его Богу не может выйти за пределы духовного. А в этой сфере господствует уже совсем иная метрика, решительно невозможная в вещественном мире: копия мысли - это не копия, но сама мысль, копия образа - это сам образ. Поэтому здесь в даруемые вспышкой вдруг поглощающей все любви мгновенья предельного восхождения к Богу человек становится уже не простым "подобием", но самим Богом, - и нет в этом заключении ничего дерзкого и кощунственного.
      Но если тайна Его назначения состоит в творении даруемого нам мира, то и наше подобие Ему может проявиться только в одном в творчестве. Вечное творчество - вот высший удел смертного. Вот только что есть творчество - философия, поэзия, наука, если одна лишь любовь способна созидать этот мир?..
      Большие массы, - утверждает теория относительности, создают вокруг себя искривленное пространственное поле, способное отклонить от своей траектории даже луч света, символ безупречной прямой. По-видимому, так же и любовь способна создать какое-то свое особое поле, изменяющее нравственную природу и связь событий вокруг всех, кого она хранит. А значит, именно ей подвластно формировать и нравственную природу всего предстоящего нам.
      Первый раз я смутно почувствовал ее прикосновенность к чемуто запредельному, ее тайную власть надо мной в четырнадцать лет. Была весна. Еще стесняясь друг друга, мы шли по набережной Лейтенанта Шмидта мимо памятника Крузенштерну. Я был в ударе. Меня несло. Я увидел ее глаза...
      "На Васильевский остров я приду умирать"...
      В свое время я прошел (кто знает, поймет меня) жестокую жизненную школу старого ремесленного училища, в поисках романтики уходил из дома, матросом Мурманского тралового флота я видел мертвую зыбь Северной Атлантики, на барже Северо-западного пароходства я пересек всю страну, на трассе БеломорскоБалтийского канала я глубоко заглянул в самые глаза смерти, в Ростове меня убивали... Словом, уже к двадцати я повидал на своем веку многое. Я весь был до предела надут одной сплошной спесью по отношению к моим сверстникам, не знавшим, может быть, и сотой доли того, что выпало мне. Вернувшись из армии я вновь увидел эти ее глаза... и неожиданно почувствовал себя рядом с ней каким-то сопливым мальчишкой. Я понял: ей было ведомо что-то такое, что намного превосходило все мои представления о жизни.
      Как и в первый раз, меня поразила глубоко скрытая в них печаль... Это только потом, с годами, я узнаю, что в великой мудрости действительно очень много печали; ко мне это знание придет гораздо позднее, ибо одним способность к беззаветной любви и душевная мудрость в полном объеме даются сразу, "как нам дается благодать", другим для обретения даже незначительной доли этой благодати приходится пройти долгий путь испытаний и потерь... Это только потом, с годами, мне придет в голову, что она, вероятно, провидела все, что предстояло мне и, может быть, предстоит нашему сыну...
      Да, она очень хотела ребенка. Но слепо повинующиеся инстинкту продолжения рода, задаемся ли мы вопросом: в чем вечная тайна зачатия? В чем вечная тайна зачатия? - вот центральный вопрос, который и я задаю себе здесь.
      Вопрос совсем не риторичен, как кажется. Словно к воздуху, которым, не замечая его, мы дышим, мы привыкли к атомарной организации всего мыслящего как к некоторой безусловности, над которой глупо даже задумываться. Мы привыкли к тому, что m`dekemm` душой материя не сводится к структуре единого всеземного соляриса, но все же: делить эту планетарную субстанцию ноосферы на мириады обладающих абсолютным суверенитетом свободных атомов - зачем?!
      Правда, именно эта атомарность, именно абсолютная уникальность каждой отдельной личности, обусловили тысячелетия мятежного поиска какого-то скрытого смысла жизни, какого-то общего для всех блага. Но так ли уж они нужны - и этот скрытый от всех смысл и это общее для всех благо, если именно их поиск чаще всего приносит одни страдания и тем, кто уходит из дома, и тем, кто остается ждать? И есть женщины, их много, которые - только для того чтобы оградить своих близких - готовы встать на пути тех, кто должен уходить.
      Как знать, может и в самом деле есть доля правды в древней истине этих женщин, убежденных в том, что смысл индивидуального существования заключается вовсе не в победительном парадном шествии по жизни, не в свершении каких-то героических потрясающих устои цивилизации деяний. Но все же тихое благополучие собственного дома, мир и покой в кругу ближних - едва ли способны составить цель, венчающую назначение мужчины. Кто-то обязательно должен уходить, так уж устроен мир. Меж тем, именно мятежность духа тех, кто уходит, во все века служила единственным препятствием всеобщей нашей унификации, преградой растворению человека в составе какой-то нерасчлененной мыслящей слизи.
      Да ведь и Господь послал именно в этот - распадающийся на отдельные монады мир Своего Сына, тем самым навсегда освятив суверенитет индивидуальности, освятив единственность. Уже одно это способно неопровержимо доказать, что для Него столь же дорог каждый отдельный человек, сколь и все его искания своего собственного места в жизни, столь же важно спасение души каждого, сколь и весь тот путь, который он вынужден для этого пройти, все то, что он должен вынести и претерпеть. Библейская притча о блудном сыне говорит в частности и о том, что самостоятельно в муках обретаемый свет куда ярче того, который не требует преодоления соблазна. Праведник, никогда не знавший греха, и человек, пришедший к правде через всю боль испытаний, несут своему Создателю далеко не одно и то же.
      Но если Ему столь дороги муки, итогом которых становится самостоятельное обретение каждым какой-то (какой, Господи!) великой истины, то что же: и зачинающая новую жизнь земная любовь - это тоже приуготовление ее к боли? А значит, и собственная боль за тех, кто должен будет через нее пройти?
      Не эта ли боль провидения светилась в ней тогда?
      Но еще в этих ее глазах стоял вопрос. Так, не имея права на подсказку, умный экзаменатор своим вопросом пытается подтолкнуть способного ученика к самостоятельному поиску правильного ответа...
      Все мы - образ и подобие Бога, но если дело вовсе не в материальных структурах, то самый смысл нашего существования должен быть образом и подобием смысла Его бытия. Нам не дано знать, в чем Его назначение. Нам не дано знать даже тайну нашего собственного. Все то, что открывается нам, способно очертить лишь немногое. Но и немногое обнаруживает бездну. Именно этой бездной предстает рисуемое Писанием Творение нашего мира. Но если именно в Творении - часть Его тайны, то и творчество человека должно быть отражением именно ее.
      Когда-то давно и я навсегда усвоил воспринятую невесть nrjsd` фундаментальную истину: вовсе не разум, не способность создавать орудия, по существу единственное, что надежно отличает человека от животного или машины, это его способность к творчеству. Только оно является действительно человеческим в человеке. Все остальное в нем - это либо от животного, либо от бездушного механизма. Вот только в чем действительная тайна творчества?
      Как, вероятно, и многие, творчество я видел только в том, что окружено блистательной атмосферой успеха, в том, что навсегда осаждается в библиотеках и музеях: в философии, поэзии, науке.