Знак - это своеобразный "заместитель" явления здесь же по преимуществу речь шла о самих явлениях. Поэтому способность как кодирования, так и дешифрации этих начал обеспечивается тем, что еще И. Павлов назвал "первой сигнальной системой". Собственно же знаковый информационный обмен со средой предполагает формирование качественно более высокой - второй сигнальной системы. Поэтому отличие человека от животного не может быть ограничено лишь тем, что формируемые его психикой образы внешней действительности в конечном счете осознаются им именно как образы внешнего и независимого от него начала, или тем, что "параллельный" поток формируемых психических образов уже не подавляется живым непосредственным восприятием реальной действительности. Любой фрагмент интегрального опыта человека теперь может быть активизирован уже не только воздействием самого явления, но и восприятием его "заместителя" - знака.
      Понять происхождение собственно знаковых форм информационного обмена со средой можно из эволюции ритуала.
      Ритуал - это не только заместительное движение, способное моделировать в своей структуре структуру окружающей действительности, не менее существенно и то, что он является первичным средством общения, основой первой коммуникационной системы, с помощью которой оказывается возможным направленное обучение индивидов.
      Здесь уже говорилось о том, что по возможности точное воспроизведение полной внутренней структуры любого действия способно вызвать образ соответствующего этому действию предмета и сопровождающих его условий; поэтому ритуал как точная модель целостной структуры взаимодействия с предметом не может не порождать цепи соответствующих ему образов. Но если так, то одновременное исполнение одного и того же ритуала двумя или несколькими субъектами должно одновременно вызывать у всех их один и тот же поток ассоциаций. Поэтому подключение к ритуалу не может не быть формой информационного обмена. Необходимо только подчеркнуть: никакая информация не может быть вычленена путем простого пассивного созерцания ритуального действия - необходимо прямое физическое погружение индивида в ритуал, непосредственное его участие в нем.
      Одновременно формирующихся в сообществе ритуалов может быть много, ибо становление ритуальной системы коммуникации - это процесс, занимающий далеко не одно тысячелетие: согласно датировкам южноафриканских находок, антропогенетический процесс растягивается на миллионолетие. Но любой ритуал это уже принципиально не биологическая деятельность: именно в нем осуществляется прорыв за пределы чисто животных форм бытия, ибо только благодаря ему происходит становление того, что мы относим к технологии. Но если ритуал внебиологичен, это значит, что никакая ритуальная структура не может передаваться по наследству.
      Поначалу любая форма деятельности, в которой одновременно задействовано несколько различных по своему назначению орудий может быть только достоянием всего сообщества в целом, и индивидуальное освоение ее каждым отдельным субъектом предполагает постепенное вовлечение в ритуал, постоянно исполняемый его членами. Возможность информационного обмена в рамках исходных сообществ предполагает необходимость участия в ритуальном действии по меньшей мере нескольких индивидов. При этом никакой ритуал не знает ограничений на число исполнителей, он может выполняться как целой их группой, так и всем сообществом, и в каждом случае каждым его исполнителем одновременно будет воспроизводиться одна и та же информация.
      Словом, в самом начале антропогенетического восхождения существует жесткое ограничение - ритуал не может исполняться в одиночку. И даже несмотря на то, что каждый субъект, в конечном счете, становится постоянным носителем всей суммы ритуалов, которые на протяжении его становления складываются в каждом данном сообществе, развернутая информация, кодируемая любым из них, подобно пассивному словарю человека, может содержаться у него лишь в какой-то скрытой форме, которую еще надлежит активизировать. Но и активизация уже освоенного каждым индивидом возможна поначалу только через все то же подключение к ритуалу, только оно обеспечивает вызов из памяти и всей двигательной структуры, и всех, сопровождающих ее ключевых образов внешней реальности.
      Впрочем, то обстоятельство, что поначалу ритуал может быть лишь коллективным действием, одновременно исполняемым по меньшей мере несколькими членами сообщества, является благотворным и для индивида, и для всего сообщества в целом: ведь существование одной и той же информации в одно и то же время у целой группы делает возможным и согласование совместных действий там, где требуется одновременное участие многих, и унификацию всей циркулирующей в сообществе информации. Но кроме этого существует и другое, может быть, самое важное обстоятельство: ритуал цементирует исходное сообщество, способствует своеобразной калибровке и синхронизации тех формирующихся вместе с ним базисных психофизиологических ритмов, на которые впоследствии и надстраиваются ритмы индивидуальных сознаний. Обобщая, можно сказать, что ритуал способствует формированию стандартной для любого данного сообщества нормы реакции на стереотипные раздражители среды. Под нормой здесь понимается и скорость, и тип, то есть содержание ответа на стандартные сигналы внешнего мира.
      Все это открывает новые более широкие возможности перед эволюционирующим видом. Так, сложная деятельность, требующая одновременных согласованных действий нескольких индивидов, - это совсем не привилегия человека, она довольно широко распространена в живой природе и наблюдается даже у низкоорганизованных. Но становление способности к коллективным согласованным усилиям требует весьма длительного времени, ибо представляет собой функцию слепого естественного отбора. Согласование же информации посредством впервые формирующейся системы коммуникации позволяет значительно ускорить этот процесс, а значит, позволяет значительно сократить время вхождения в общий арсенал (пока еще биологических) сообществ каких-то новых видов практики. Иначе говоря, способствует существенному ускорению в конечном счете всего антропогенетического процесса в целом.
      Однако ритуал, как мы помним, обречен на постепенное свертывание: любое лишенное предметности заместительное движение, любая "пантомима" реального процесса в конечном счете редуцирует к скрытому мышечному возбуждению. И это возбуждение далеко не всегда выплескивается на внешний слой двигательной активности, где только и могут быть реализованы целевые установки субъекта.
      Между тем подобное свертывание обязано менять многое в сложившейся механике того коммуникационного взаимодействия, которое формируется в эволюционирующем сообществе с становлением ритуала. Ведь только в самом его начале можно говорить о строгом изоморфизме собственной структуры ритуала и структуры моделируемой им орудийно-предметной деятельности. Правда и здесь изоморфизм выступает скорее как идеализация действительности, чем сама действительность, поскольку заместительная "пантомима" никогда не может быть абсолютно точным слепком с собственно предметного процесса. Поэтому на деле можно говорить лишь о каком-то минимуме отличий между ними. Но по мере развития основанных на ритуале форм общения эти отличия должны накапливаться. Редукция ритуала закономерно приводит к тому, что он вырождается в жест (вернее сказать, в некую систему жестов). Жест - это в сущности предел свертывания любого (не отягощенного сопротивлением никакого предмета) действия, иначе говоря, та естественная его граница, за которой извне фиксируемое движение уже перестает быть видимым стороннему наблюдателю.
      Несопоставимость жеста с развернутой формой и ритуальной "пантомимы", и моделируемого ею предметного процесса вполне очевидна и для невооруженного взгляда. Однако это обстоятельство не мешает ритуалу на всех промежуточных этапах своей последовательной редукции оставаться точным двигательным эквивалентом некоторой исходной целевой структуры. Поэтому точной моделью он продолжает быть и на последнем рубеже своей эволюции, там, где от него остается только жест. При этом строгим эквивалентом на всех стадиях этого процесса он обнаруживает себя не только для того, кто является источником какой-то информации, но и для любого, кто подключается к исполнению ритуала, кто воспринимает ее. А это означает, что и в самом конце редукции, то есть там, где следующий шаг переводит его уже в полностью скрытое от внешнего взгляда движение, для полного восприятия всей шифруемой им информации вполне достаточным оказывается воспроизведение того, что осталось от некогда целостного ритуала, то есть одного жеста.
      Такое положение вещей является принципиально новым в живой природе. Причем новым не только потому, что отныне собственная деятельность живого существа начинает обозначать собой что-то принципиально отличное от самой себя, но и потому, что состав обозначающего начала оказывается совершенно несопоставимым с содержанием того, что именно он обозначает.
      Действительно. На всех ступенях эволюционного развития живой ткани, которые предшествуют становлению ритуала, деятельность любого субъекта могла обозначать только самое себя; и даже интегральный образ действительности, формировавшийся им, фиксировал в себе отнюдь не автономную сущность, не вне его существующий мир, но только меру его собственной свободы в нем. Иными словами, только допустимый способ (спектр всех допустимых форм) его поведения в этом мире. Так обстояло дело и на первых этапах становления ритуальной коммуникации, то есть первичной системы информационного обмена, основанной на некотором заместительном движении. Между тем первичной целью ритуала было объединить в составе одного деятельного акта управляемое движение нескольких различных по своему назначению и способу применения орудий. (То обстоятельство, что основные звенья этого целостного орудийного процесса, как правило, разъединяются значительными пространственными и временными интервалами, в сущности ничего не меняет.) Но вот теперь, с приближением к последнему рубежу своего свертывания, от исходной пантомимы не остается почти ничего. Еще мгновение (пусть даже это мгновение и измеряется целыми тысячелетиями) - и эта заместительная деятельность, полностью перейдя на подпороговый уровень возбуждения и растворившись в глубинах живой ткани, вообще перестанет быть чем-то контролируемым и подвластным воле субъекта, вообще выпадет из "поля" его зрения. Так, теряющиеся в глубинах его организма процессы пищеварения, кровоснабжения и многие другие, подобные им, неподвластны ни сознанию, ни воле человека, больше того - чаще всего он вообще узнает об их существовании только со стороны.
      Но вот эта утрата контроля над собственно деятельностью, практически полное исчезновение ее из "поля зрения" субъекта и означает, что на остающейся видимой для него поверхности проявляется, наконец, то, что до сих пор полностью заслонялось истаявшим ритуалом. А именно та выходящая за рамки обыденного объективная технологическая связь, которая существует между используемыми им орудиями. Словом, редуцированная до жеста заместительная деятельность начинает обозначать нечто принципиально отличное от нее самой, поэтому с приближением к пределу своей редукции ритуал во все большей и большей мере начинает обретать ключевые свойства знака.
      Ритуал - это еще не знак, ибо механизмы, обеспечивающие ритуальную коммуникацию, не выходят за пределы сугубо биологических форм движения. Но вместе с тем - это первый шаг в становлении собственно знаковых форм общения; редукция же ритуала и формирование языка жестов полагают начало становлению сознания. А это уже тем более не биология, но начало социальности, начало собственно человеческой истории.
      12
      Однако даже полное исчезновение ритуала в потаенных глубинах неконтролируемого субъектом "подпорогового" движения не означает, что он теряет всякое родство с той исходной структурой деятельности, которую он и призван был замещать и кодировать. Строгая постепенность, а также длительность этого процесса являются залогом того, что и жест должен сохранять в себе всю полноту информации о ней.
      Редукция ритуала - это занимающий жизнь долгой череды поколений процесс последовательного ускорения и сглаживания каких-то индивидуальных его особенностей. Но жест, теряя память о тонких деталях исходного образования, все-таки сохраняет в себе главное, определяющее и продолжает оставаться предельно концентрированным выражением полной структуры всего обозначаемого им. Жест - это вовсе не отдельный фрагмент некоторого целого, даже не ключевое или наиболее характерное его звено, но именно целое, пусть и свернувшееся в некоторую процессуальную точку. Было бы крайне ошибочным сводить жест лишь к видимому извне движению только одного исполнительного органа - на самом деле это всегда сложно структурированная работа всего организма. При этом важно понять: не та внутренняя работа функциональных его систем, благодаря которой становится возможным исполнение самого жеста (хотя, разумеется, и она тоже), но в первую очередь та, которая обеспечивает выполнение кодируемого им целостного предметного процесса, где начальным звеном выступает изготовление исходного орудия, а заключительным - непосредственное потребление какого-то искусственно произведенного продукта. Поэтому подлинная структура любого (вышедшего из ритуала) жеста в обязательном виде сохраняет в себе полную формулу согласования движений всех тех исполнительных органов и систем, которые участвуют именно в обозначаемой им деятельности. А это значит, что никакой жест не может быть чем-то случайным или произвольным.
      Словом, наблюдаемый со стороны жест - это что-то вроде видимой поверхности какого-то очень сложного и многомерного образования; и если поддающееся фиксации сторонним взглядом, может напоминать собой едва ли не все что угодно, то скрытая в потаенных глубинах уходящего на клеточный уровень движения действительная его структура - в особенности поначалу - абсолютно изоморфна содержанию всего того, что обозначается им. Его внешняя видимость - это вовсе не "сокращенная" форма последнего, даже если она и вызывает прямые ассоциации с ним: деформация ритуала с неизбежностью ведет к тому, что внешняя траектория жеста и алгоритм той деятельности, которую он кодирует, могут оказаться настолько различными, что наблюдаемый абрис уже не будет нести в себе решительно никаких указаний на содержание того, что в действительности он замещает собой. Поэтому, говоря об изоморфизме следует, иметь в виду не соотношение визуально регистрируемых форм, но то сущностное глубинное родство, которое связывает скрытую под поверхностью видимого извне внутреннюю структуру жеста с алгоритмом кодируемой им деятельности.
      Именно этот глубинный изоморфизм структур и должен наследовать собою знак.
      Здесь, правда, уже было сказано, что знак начинает обозначать собой вовсе не собственную практику субъекта, но объективный закон той (технологической) связи, которая объединяет вовлекаемые в нее в качестве средств предметы внешней среды. Но никакого противоречия в этом нет, ибо определенность и самих средств, и той объективной связи, которая обнаруживается (а то и вообще впервые в природе устанавливается) между ними в процессе их использования, продолжает оставаться производной в первую очередь от внутреннего содержания самой деятельности.
      Правда, как уже говорилось выше (1; 3), в результате теперь уже ведомого сознанием восприятия действительности происходит сложная и неясная до конца логическая(?) операция своеобразного отчуждения и объективирования одного из элементов целостного субъект-объектного (S-O-O) отношения. То есть из целостного процесса каким-то образом выделяются лишь вовлеченные в него предметы внешнего мира (О-О), и уже их взаимодействие (которое на самом деле всегда осуществляется только под эгидой субъекта) предстает как что-то самостоятельное и независимое от нас.
      Но тайну этой фундаментальной (формирующей в сущности все мировоззрение человека) операции еще предстоит разгадывать. Может быть, даже не одно столетие. Собственно предмет (любой, будь то орудие, будь то предмет деятельности, или просто какое-то сопутствующее достижению цели материальное образование) всегда задан нам в форме целостного практического взаимодействия с ним, но именно эта таинственная операция отчуждения, образно говоря, оставляет на плоскости нашего сознания только одну из всех возможных проекций этого взаимодействия. В обыденном же обиходе именно эта частная проекция, а вовсе не целостная его структура, отождествляется нами с подлинной сущностью явлений. Поэтому то, что мы в речевом обиходе привыкли называть предметом, который скрывается за каким-либо конкретным знаком, - не более чем сокращенная версия того, чем он является на самом деле.
      Впрочем, здесь есть и другой, тесно связанный с этим обстоятельством, аспект. Ведь одно и то же образование - как в качестве предмета, так и в качестве материального средства деятельности - может быть использовано в составе совершенно различных процессов, которые, в свою очередь, находят выражение в совершенно различных знаках. Поэтому полное его содержание, если, разумеется, видеть в нем полный спектр возможного его применения, всегда будет много шире того, что встает перед нами в дискретном процессе какого-то частного знаковосприятия. Поэтому анализ любого частного знаковосприятия способен показать, что за его рамками всегда остается что-то неопределяемое а то и вообще неуловимое - даже самым полным его контекстом. Именно осмысление этого обстоятельства порождает вечную видимость того, что всякая постигаемая нами вещь, существующая сама по себе, без нашего вмешательства в ее судьбу, скрывает в себе что-то в принципе недоступное нашему сознанию, порождает, говоря языком Канта, проблему "вещи в себе".
      Может быть, именно это - говоря все тем же языком великого немецкого философа, трансцендентальное - отчуждение результата и объективирование отдельных составляющих целостного S-O-O отношения и лежит в основе того, что даже сама деятельность начинает восприниматься нами уже не как управляемое движение исполнительных органов нашего собственного тела, но как взаимосогласованное движение вовлекаемых в нее сторонних начал, каждое из которых существует вне нас и независимо от нас. Ведь сегодня в любом практическом взаимодействии с окружающим миром мы видим только взаимодействие каких-то вне и независимо от нас существующих предметов. Траектории движения исполнительных органов нашего собственного тела, которые сообщают этим предметам направленный к цели импульс, - и уж тем более те скрытые под кожным покровом нашего тела процессы, которые, собственно, и обеспечивают достижение любой встающей перед нами цели, оказываются полностью исключенными из этой картины восприятия. Из современных понятий техники и технологии полностью элиминировано все, что относится к непосредственному исполнительному движению собственных органов человека. Причем не только там, где мы сталкиваемся с аппаратурными процессами, где на долю человека остается только нажимать какие-то кнопки, но и в чисто ручных операциях. Даже там мы уже приучились мыслить образами и категориями отчужденных от нас самих, развертывающихся как без нашего вмешательства предметных взаимодействий. Вероятно, только спортивным тренерам и специалистам, профессионально занятым обучением рабочих, открыто, что предметное взаимодействие всегда скрывает в себе еще сложную работу исполнительных органов нашего тела. Словом, требуется специальное образование, специальный склад ума, для того чтобы за ширмой предметности явственно разглядеть самого человека.
      Иными словами, трансформация исходной субъект-центричности восприятия в прямо противоположный его тип, центром которого становится уже не сам исполнитель, но внешний, существующий как бы сам по себе объект, в то время как все принадлежащее субъекту вообще исчезает из формируемой им картины мира, также представляет собой одну из самых глубоких тайн нашего сознания, разгадка которых - удел, вероятно, не одного поколения. Но можно предположить, что начало этому перевороту кладет именно поступательное свертывание ритуала и превращение его в скрытое, не поддающееся фиксации внешним взором движение исполнительных органов.
      В логическом пределе этого свертывания ритуал обращается в знак, и жест это первая его форма.
      Жест, - это, может быть, последний рубеж свертывания ритуала, за которым от видимой его плоти уже не остается почти ничего. Меж тем истаивание ритуала до жеста вовсе не останавливается на той сакраментальной границе, за которой еще вполне доступное осязанию окончательно превращается в некую виртуальность. Но продолжение его свертывания означает, что со временем индивид перестает нуждаться и в самом жесте, этом последнем рудименте ритуала. Индивид уже не нуждается в многократном повторении какого-то сложного движения, для того чтобы восстановить в своей двигательной памяти его полную точную структуру. Так и сегодня лишь перед выполнением какого-то особо ответственного действия мы не один раз "примериваемся" к нему, как бы репетируем его. С окончательным свертыванием ритуала, многое происходит автоматически, что говорится, "в уме". Но мы помним, что подлинным назначением ритуала было служить не только инструментом пробуждения сложносоставных алгоритмов орудийной деятельности у самого субъекта, но и средством понуждения к тому же каких-то других членов сообщества. Иными словами, назначением ритуала является служить средством информационного обмена с другими. При этом сам информационный обмен протекает в двух до некоторой степени самостоятельных измерениях. Одним из них предстает обмен между целостным сообществом и индивидом - ведь в конечном счете только все сообщество в целом является подлинным носителем всей циркулирующей в нем информации. Другим - обмен между отдельными индивидами. И вот теперь за истаявшим до жеста ритуалом остается в сущности только эта функция информационного обмена. Отныне все требуемое для того, чтобы войти в контекст разрешения какой-то конечной цели, может быть выполнено индивидом и без стимулирующего воздействия заместительного движения. Поэтому остающийся в виде доступного постороннему взгляду движения ритуал-жест продолжает свое существование только благодаря своей способности служить понуждением к включению таких же не выплескивающихся на внешний слой движения, но протекающих "в уме" действий у кого-то другого. Иначе говоря, лишь простым сигналом к синхронизации информационных обменных процессов между индивидами.
      Между тем внешняя форма жеста может быть совершенно несопоставимой с алгоритмом той деятельности, которую он призван обозначать. Это и понятно, ведь общая его структура, как и структура того поведенческого акта, который он призван моделировать, в конечном счете складывается из полной суммы движений всех начал, составляющих нашу плоть, в то время как границы внешнего слоя активности преодолевает энергетика лишь некоторых исполнительных органов. Поэтому вовсе неудивительно, что выплескивающееся вовне движение, как правило, имеет мало общего с тем, что оказывается скрытым под кожным покровом. К тому же, напомним, он представляет собой еще и результат последовательной деформации некоторой исходной "пантомимы". Все это открывает возможность определенных изменений, больше того - трансформаций жеста: ведь если в одних условиях границы внешнего слоя движения преодолимы для энергетики одних элементов его полной структуры, то в других, когда моделирующая предметный процесс "пантомима" все больше и больше уподобляется шагреневой коже, роль энергетической доминанты может перейти и к чему-то иному. А это значит, что моделируемое исчезающим ритуалом действие способно воплотиться в извне фиксируемом движении уже каких-то других органов. Иначе говоря, на поверхность может всплыть движение каких-то вспомогательных систем, в то время как активность ключевых исполнительных органов - остаться за пределами видимого. Перераспределение энергетики общего движения может сообщать и обратно направленный импульс отдельным участвующим в нем тканям, динамика которых до того ограничивалась подпороговым уровнем; и становление речи, по-видимому, представляет собой конечный результат именно такого вытеснения языка жестов новыми, более гибкими, механизмами информационного обмена.
      Кстати, то обстоятельство, что жест маркирует собой последний этап свертывания ритуала, вовсе не означает, что он сводится к до предела сокращенному движению какого-то одного исполнительного органа. На самом деле знакообразующая форма любого жеста куда сложнее, чем это может показаться на первый поверхностный взгляд: его темп, амплитуда, сопровождающая мимика, поза и многое другое, - все это неотъемлемые ее элементы, - и все эти элементы отнюдь не остаются незамеченными. Здесь можно провести аналогию с восприятием так называемого "двадцать пятого" кадра: пусть этот кадр и остается за пределами нашего сознания, но это вовсе не значит, что он остается незамеченным. Больше того, иногда именно он оказывается более действенным инструментом манипулирования, нежели явно транслируемая информация. Точно так же и здесь нами фиксируется полная аура жеста, просто большая ее часть остается где-то в подсознании. Поэтому один и тот же жест, в окружении разной знакообразующей ауры, может говорить - и говорит - разное. Так, уже простой поклон обнаруживает не только готовность человека к общению, но и уровень его культуры, и его общественное положение, и собственную его оценку социальной, половой, возрастной дистанции между ним и собеседником, и степень расположенности к нему и так далее, и так далее, и так далее. Значимыми же для нас являются не только "протокольные" элементы этого жеста, но и какие-то неуловимые его нюансы, ибо, каким-то таинственным образом, даже в безукоризненно выполненном движении мы способны уловить и фальшь, и искренность. Наследующая же языку жестов речь наследует и многое из этой ауры: ни одно речение не может быть понято до конца, если не расшифрована его тональность, тембр, темп, ритм, та же мимика, сопровождающая поза и многое другое, так и остающееся в подсознании, но все же влияющее на результат. Поэтому на деле любое произнесенное нами слово - это работа далеко не только одного артикуляционного аппарата, равно как и любое воспринятое нами речение это результат работы не только органов слуха...
      Словом, со временем на место ритуальной коммуникации встает куда более гибкая система собственно знакового общения. Но любой (воспринимаемый нами) знак по-прежнему каждый раз как-то по-своему перестраивает и структурирует едва ли не всё, протекающее в глубинах нашего организма. Просто (в силу той таинственной операции отчуждения, о которой говорилось выше) итоговая конфигурация всего перестраиваемого им теперь облекается в одежды каких-то внешних начал; и не переплетение теряющегося в глуби - покрой и цвета именно этих одежд начинают отождествляться нами с тем, что это знак обозначает собой. Но ни покрой, ни цвета этих одежд все-таки не заслоняют до конца всего того, что в действительности несет в себе любой знак.
      Все это потому, что любое материальное взаимодействие имеет двойственную природу, любая форма практической деятельности может быть разложена на две составляющие: движение вовлеченного в нее предмета и движение того исполнительного органа, которое, собственно, и сообщает ему направленный в нужную сторону импульс. В свою очередь второе - это, повторимся, только видимая часть сложного переплетения бесчисленного множества скрытых под внешней оболочкой нашего тела процессов, в которых задействовано всё, из чего слагается наша плоть. Именно этой объективной двойственности и отвечает неоднородность всего того, что пробуждается в нас восприятием любого знака. Его действительная дешифрация никоим образом не сводится к простому опознанию стоящего за ним предмета, процесса или явления, - каждый раз за контурами опознаваемых нами внешних вещей встает еще нечто такое, что вообще не может быть описано на языке пробуждаемых образов, ибо наследующий ритуалу знак по-прежнему должен пробуждать в субъекте все то же, что на всех этапах своей редукции вызывал к жизни и сам ритуал.
      Часть 2
      1
      Итак, сам по себе знак не содержит в своих структурах решительно никакой информации, кроме, может быть, того, что именно должно самостоятельно воссоздаваться самим субъектом в процессе его опознания. Вся информация - это всегда собственное достояние именно того, кому адресован знак, и каждый раз она абсолютно творчески воссоздается им, а вовсе не "извлекается" из под его покровов.
      Восприятие любого знака - это каждый раз совершенно самостоятельный синтез всего того, что появляется в его результате; и даже там, где конечным итогом знакового общения предстает нечто такое, о чем до того и не подозревал человек, все новое, что вдруг открывается ему, так же является продуктом его собственного творчества, а не простым прочтением знака. Самое большее, что может нести в себе любой знак, - это указание на то, каким именно путем нужно идти, чтобы повторить открытие, впервые сделанное кем-то другим. Но если тот, кому адресован знак, не готов к его повторению, никакие усилия никогда не позволят ему увидеть в воспринимаемом знаке то, что в действительности стоит за ним.
      Может быть самой наглядной иллюстрацией этого является восприятие иноязычной речи, или каких-нибудь сложных научных абстракций, принадлежащих дисциплине, самые азы которой абсолютно неведомы нам: никакие, даже самые героические усилия нашего сознания не позволят распознать в воспринимаемом ничего членораздельного и осмысленного.
      Словом, центральная идея, которая защищается здесь, прямо противостоит обыденному представлению о механике знакового общения.
      Здравый смысл подсказывает, что непосредственное общение с кем-то отстоящим от нас в пространстве невозможно, даже если это отстояние измеряется совершенно незначительными величинами. Само пространство, разделяющее нас, это абсолютно изолирующая наши сознания среда. Поэтому все то, что рождается в душе какого-то постороннего человека, может стать достоянием нашего собственного сознания лишь с помощью какого-то передаточного звена. Поэтому общая схема информационного обмена, которая обычно рисуется нам, требует чем-то заполнить эту пространственную пропасть. Меж тем понятно, что внефизическое ее преодоление абсолютно исключено; любая информация, сообщаемая одним субъектом другому, обязана последовательно, не допуская никакого обрыва непрерывности преодолевать всю разделяющую нас дистанцию. А это значит, что все то время, которое занимает подобное преодоление, она должна запечатлеваться в структурах некоторого физического же носителя. Отсюда и сам этот носитель-знак предстает как (по меньшей мере временное) вместилище всех тайн духовного откровения.