Но все же последовательное восхождение от пусть и сложных для понимания представлений о технологических связях между орудиями (этом зародыше причинно-следственного континуума), которые формируются в процессе ритуальной коммуникации, к еще более сложным абстракциям "звездного неба над моей головой и нравственного закона во мне", которые могут сформироваться лишь на фундаменте собственно знакового общения, обусловлено не только изменением самой природы коммуникационных систем.
      Воспарение над материальным не может произойти там, где нет радикальных изменений в самом способе бытия индивида. Таким радикальным изменением предстает разрушение целевой структуры его деятельности а также преобразование всей структуры потребностей эволюционирующего в сторону человека существа. В другом месте ("Рождение цивилизации", "Логика предыстории") подробно рассматриваются эти процессы, здесь же, чтобы не отвлекаться на детали, можно резюмировать: в результате разрушения целевой структуры деятельности и радикального изменения состава базисных потребностей субъекта главенствующим мотивационным началом становится вновь формируемая потребность в самой деятельности. Жирно подчеркнем: не в предмете, способном удовлетворить ту или иную нужду организма, но именно в деятельности; не в деятельности, направленной на удовлетворение той или иной потребности, но в деятельности "вообще".
      Конечно, там, где существует лишь ограниченный спектр доступных индивиду форм практики, эта вновь формирующаяся потребность живого тела может быть реализована только погружением в какую-то одну из общего их арсенала, только обращением к уже известному. Кстати, именно поэтому и может сформироваться такой промысел развивающегося сообщества, как производство орудий впрок. Ведь производство чего бы то ни было впрок, в задел не может быть инициировано непосредственным велением желудка; если бы всякий раз, когда возникает нужда в чем-то определенном, индивид вынужден был бы начинать ее удовлетворение с поиска или производства подходящего орудия, любой вид был бы просто обречен на стремительное вымирание. Вернее, впрочем, сказать, что такой вид просто не смог бы сформироваться вообще.
      В силу этого все те звенья единого цикла, которые с вхождением орудий обязаны предшествовать непосредственному потреблению, там, где их могут отделять от этого заключительного звена большие пространственно-временные разрывы, в состоянии выполняться лишь в свободном от физиологического диктата потребности состоянии. Это означает, что сложившаяся эволюционным путем целевая структура деятельности под влиянием систематического применения орудий начинает разрушаться. Из нее выделяются звенья, выполнение которых уже не подчинено конечной, объединяющей и наполняющей смыслом все предшествующие, цели - непосредственному потреблению. Между тем только непосредственное потребление, только физиологическая потребность живого тела выступает единственным стимулом направленной активности. Немотивированной вообще ничем деятельности не существует, это - биологический нонсенс. Поэтому необходимость постоянного изготовления каких-то вещей впрок заставляет предположить, что с постепенным вхождением орудий в базисные формы жизнеобеспечения рядом со всей суммой потребностей в чем-то конкретном встает потребность в деятельности "вообще", и производство орудий начинает подчиняться велению именно этого нового стимула.
      (Строго говоря, потребность в деятельности, не связанной с удовлетворением какой бы то ни было конкретной потребности существует у многих, в особенности у высокоорганизованных видов, поэтому правильно было бы говорить не столько о ее возникновении, сколько о постепенном превращении в основной, главенствующий стимул.)
      Вообще говоря, подчиняясь этому неопределенному стимулу, субъект может заниматься чем угодно, лишь бы это занятие имело какую-то упорядоченную целевую структуру и было доступно ему. Поэтому допустимо предположить, что если бы существовала возможность появления таких форм практики, которые вообще не связаны с непосредственным жизнеобеспечением, субъект деятельности, руководимый насущной потребностью в проявлении любой структурированной активности, свободно устремился бы и сюда. Он мог бы, подобно предмету солдатского юмора, перетаскивать с места на место какие-нибудь кучи, рыть канавы "от забора и до обеда" и так далее. Наглядным подтверждением тому могут служить обнаруживаемые во всех частях света омертвляющие гигантские объемы живого труда грандиозные мегалитические постройки, призванные обустроить загробную жизнь мертвецов культовые сооружения, наконец, ирригационные каналы, о которых говорилось в "Рождении цивилизации".
      Правда, здесь можно было бы возразить тем, что ирригационные каналы, которые в одном ряду с мегалитическими конструкциями, храмами и сооружениями заупокойного культа дают старт собственно цивилизации, в отличие от них, никак не свободны от жизнеобеспечения формирующегося общества. Ведь во всех этих занятиях можно найти определенный практический смысл. Но этот аргумент едва ли состоятелен: ведь так даже потребность человека в стихосложении можно объяснить чисто прагматическими и утилитарными причинами. А ведь и в самом деле: то напряжение духа, которое требуется для извлечения "единого слова" из "тысячи тонн словесной руды", не может не тренировать творческое сознание; в свою очередь, тренированному сознанию куда легче изобрести или усовершенствовать какой-нибудь плуг или колесо. Поэтому и здесь могут выстроиться довольно четкие и безупречные в своей утилитарной направленности контуры вполне законченного "технологического" цикла: "землю попашет, попишет стихи..."
      Разрушение целевой структуры деятельности имеет принципиальный характер. Ведь там, где направленная активность вызывается к жизни настоятельным голосом конкретной потребности, еще возможно ограничить возбуждение интегрального опыта активизацией лишь небольшого - соответствующего именно этой потребности - сегмента. Поэтому любая поисковая деятельность, в режим которой переходит субъект, повинуясь ее повелительному голосу, совершается под непосредственным контролем именно выделенного фрагмента единого целого; именно он выступает как полный контекст текущего поведенческого акта. Такая организация управления им дает возможность отсечь все ненужное индивиду в настоящий момент и полностью сконцентрироваться на главном. А значит, существенно повысить эффективность поиска.
      Разумеется, это не означает, что организм остается глух ко всему тому, что выходит за пределы полного контекста удовлетворения сиюминутно ощущаемой нужды; ключевые факторы внешней среды, влияющие на жизнеобеспечение или способные поставить его под угрозу, отслеживаются им постоянно, на протяжении всех двадцати четырех часов в сутки. Но все же многое, не имеющее прямого отношения к сиюминутно ощущаемой потребности, как кажется, способно пропускаться мимо внимания биологического субъекта.
      Однако там, где предметная целевая деятельность практически полностью отрывается от потребления (другими словами, там, где она уже не завершается непосредственным потреблением конечного продукта) предварительный отсев информации, вернее сказать блокирование неактуальной части интегрального опыта, становится невозможным. Поэтому с разрушением целевой структуры первичное возбуждение должно сообщаться уже не отдельному фрагменту единого, но всему опыту индивида в целом. Отсюда любой исполняемый в настоящее время деятельный акт оказывается под информационным контролем всего опыта, теперь уже именно он должен формировать собой полный контекст любого направленного движения.
      Не исключено, что это приводит к некоторому торможению реакции там, где все может быть выполнено рефлекторно, но выигрыш в ситуациях, не разрешаемых автоматически, но требующих известной импровизации, - несомненен. В частности это обусловлено тем, что растворение любого действия в контексте интегрального опыта открывает возможность применения одних алгоритмов в структуре совершенно других целевых процессов. А значит, и любое новообретаемое умение, любой вновь формирующийся навык отныне могут быть востребованы в составе иных, абсолютно не связанных с какой-либо данной потребностью, форм деятельности.
      Понятно, что все это резко интенсифицирует обучение индивида и позволяет ему за сравнительно короткий срок ученичества полностью освоить те основные формы жизнеобеспечения, которые сложились в его сообществе.
      9
      Но дело не только в интенсификации обучения.
      Меняется вся архитектура тех внутренних информационных потоков, которые порождаются в нас самих. Ведь отныне и каждое отдельное внешнее воздействие на человека преломляется им уже не через призму ограниченного - отвечающего конкретной ситуации - сегмента индивидуальной памяти, но скрыто анализируется именно всем его опытом; любой сигнал внешней действительности немедленно мобилизует весь информационный багаж, накапливаемый каждым из нас к настоящему моменту, то есть к моменту восприятия знака. Впрочем, не только мобилизует, но и каким-то образом перестраивает его, ибо теперь этот опыт - пусть даже и в микроскопических масштабах - обогащается каким-то новым содержанием, которое отныне уже невозможно игнорировать. Поэтому точно такое же воздействие точно такого же объекта среды в другой раз может восприниматься нами уже по-другому, ибо здесь должен сказываться также и опыт первого столкновения с ним. Нельзя не только дважды войти в одну и ту же воду,- нельзя один и тот же сигнал дважды преобразовать в одну и ту же информацию.
      Разумеется, сказанное относится не только к тем сигналам, которые порождаются естественно-природным окружением человека, но и вообще к любому знаку, воспринимаемому им в ходе общения с себе подобным. Точно так же, как и при восприятии сигналов природной среды, уже в процессе опознания любого формируемого человеком знака немедленно мобилизуется весь опыт индивида. Именно поэтому - повторимся - в одном и том же знаке нельзя дважды увидеть одно и то же, ибо то новое, что порождается в нашем сознании с его восприятием, теперь уже на какое-то время, а то и навсегда, остается с нами. А следовательно, на какое-то время, а то и навсегда входит в то содержание, которое отныне всякий раз воссоздается нами при восприятии уже не только этого, но и любого другого знака. Ведь тот факт, что при восприятии любого знака всякий раз скрыто мобилизуется интегральный опыт индивида, означает, что на целостное содержание этого опыта не могло не наложить какую-то свою печать содержание впервые воспринятого нами нового для него знака. Любой новый знак всегда вносит что-то свое не только в тот непосредственный ограниченный контекст, которому он принадлежит, но и в целостное содержание всего того, что объемлется нашим сознанием вообще. А это, в свою очередь, означает, что и содержание любого уже освоенного нами знака никогда не остается тождественным самому себе, ибо любое вызываемое из глубин нашего духа содержание обязательно будет нести на себе печать уже обогащенного освоением нового знака интегрального опыта.
      То обстоятельство, что каждый знак всякий раз мобилизует и как-то по-новому перестраивает без исключения весь опыт человека, до некоторой степени эквивалентно тому, что содержание любого из них оказывается сопоставимым со всем содержанием индивидуализированной им культуры, вернее сказать, со всем содержанием индивидуальной памяти, ибо культура не исчерпывает собой всего ее достояния.
      Другими словами, порождаемое любым знаком содержание в принципе не поддается точному определению, понятому как "положение пределов". Больше того, у него, по-видимому, вообще не существует формальных доступных строгой верификации границ; и если мы вздумаем дать действительно полное и точное его описание, которое не требовало бы отсылок к каким-то дополнительным источникам, мы будем обязаны включить в него все содержание всех справочников и энциклопедий, архивов и музеев, аккумулирующих в себе едва ли не всю национальную память... Обозначение такого простого начала, как "хлеб" для наших соотечественников будет далеко не полным если исключить из него всякую память о поволжском голоде и ленинградской блокаде; "кров" не будет исчерпан даже всеми видами приюта, если отсюда будет исключено вошедшее в самую душу народа заступничество Богородицы; "любовь" не раскроет в себе и половины своего содержания, даже если ее описание обнимет собой от "Песни песней" до булгаковского "Мастера и Маргариты", но при этом забудет о вечной рязанской "жалости"...
      Впрочем, как уже было замечено, все это справедливо лишь до некоторой степени. В действительности же здесь различается отнюдь не собственное содержание знака, но лишь тот отраженный им свет, который отбрасывает на него сама наша память, наша же собственная культура. Так зеркало вмещает в себя только то, что могут сформировать все механизмы нашей собственной психики; и назначением знака, точно так же, как и функцией зеркала, является высветить перед каждым из нас все то, что сформировалось именно в его сознании. Зеркало может быть прямым, может быть искривленным, может вообще иметь самую невообразимую форму, которая до неузнаваемости исказит все, что только возможно, но ни одно из них не способно дать отображения, не замутненного решительно никакой субъективностью.
      Любой знак - это не более, чем отражающая поверхность, в которую мы, не замечая того, пристально вглядываемся каждый раз, когда обращаемся к нему. Определенность самого знака, взятого безотносительно к той скрытой духовной работе, которая проводится каждым из нас всякий раз при его восприятии, - это всего лишь определенность ее внешней геометрической формы, которая может быть наполнена едва ли не любым содержанием. Поэтому на самом деле никакое, даже самое полное, определение знака, которое закрепляется во всей совокупности академических словарей, не в состоянии раскрыть подлинное его значение, и только полная совокупность определений всех знаков вместе может дать близкое к истине представление о каждом из них в отдельности. Но в каждом частном акте индивидуального знаковосприятия всплывающее содержание обнаруживает в себе лишь достояние нашего собственного духа, лишь то, что было индивидуализировано нами из общей культуры нашего социума.
      Тайна содержания любого знака кроется только нас самих. Причем в каждом из нас, ибо эта тайна глубоко индивидуальна. В действительности ни один из транслируемых нам знаков не несет в структурах своей материальной оболочки решительно никаких указаний на то, что именно будет воссоздано нами в результате его восприятия; все встающее в нашем сознании под его воздействием на самом деле - это результат нашего собственного творчества и ничего иного. Подлинная роль знака, как уже говорилось, заключается совсем не в том, чтобы вдруг вложить в нашу душу откровение порождаемое кем-то другим, - но в сиюминутном придании какой-то определенной формы всему тому, что самостоятельно копилось каждым в сущности всю его жизнь.
      Каждый раз любой воспринимаемый индивидом знак своим особым образом форматирует все достояние его сознания, и подлинным значением знака оказывается именно этот формат, который сообщается ему, а вовсе не то содержание, которое закрепляется в различного рода словарях или справочниках. Обращаясь к другому образному ряду можно сказать, что знак - это только специфическая форма сосуда, который может быть наполнен совершенно различным содержанием, собственно же содержание производно только от целостной индивидуализированной самим человеком культуры.
      Понятно, что все это применимо не только к отдельно взятому знаку, но и к каждому дискретному информационному импульсу, который входит в некоторый единый упорядоченный знаковый поток. Вновь прибегая к уже приводившимся сравнениям, можно сказать, что определенным образом структурированный, любой упорядоченный поток знаков допустимо уподобить последовательности неуловимых прикосновений чутких пальцев скульптора, которые придают что-то оформленное всему тому, что в аморфном виде уже содержится в каких-то тайниках нашей души, - но любое из этих прикосновений как-то по-своему преобразует сразу весь копимый и сохраняемый нами информационный массив. Без исключения каждому из этих импульсов повинуется все содержание интегрального опыта индивида, поэтому каждое из этих прикосновений - на деле всего лишь единая (в пределах этотипической общности) формула его преобразования. Словом, главным образом и в первую очередь от полного внутреннего содержания нашего собственного опыта зависит то, что именно будет воспроизведено нами в результате скрытой переработки любого потока знаковых посылов.
      Просто, говоря словами святого апостола Павла, - "сокровище сие мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам"...
      Конечно, и способ структурирования этого потока играет свою, зачастую весьма значительную, если не сказать решающую роль; больше того, в известной мере и сама форма упорядочивания знаковых импульсов может составить собой предмет особого искусства. Сама жизнь показывает, что достижение того духовного консонанса, без которого невозможно абсолютно никакое общение между людьми, во многом зависит именно от способа структурирования того знакового массива, который и подлежит трансляции. Неудачно построенная последовательность знаков может вести вообще в никуда, и слова все того же Павла: "...когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих" говорят в частности и об этом.
      "Юродство проповеди", может быть, один из самых великих даров, когда либо ниспосланных человеку. Так, прописные истины, которые мы слышим на каждом шагу, часто раздражают нас, а еще чаще - просто отскакивают, как горох от стены. Но все же иногда именно в них, и в первую очередь благодаря удачно найденному проникновенному слову, вдруг открывается что-то такое, что переворачивает всю нашу жизнь.
      Говорят, Альберт Эйнштейн был отвратительным лектором. Да, это так - он и в самом деле перевернул все представления человека о физическом мире, но все же не он, а рядовой педагог сделал его открытия всеобщим достоянием. Поэтому вовсе не случаен тот факт, что великому искусству упорядочивания знаковых потоков специально учат и проповедников и педагогов. Но все же никакое искусство не в состоянии подменить собою созидательный труд собственной души внимающего им человека.
      10
      Итак, каждый знак одновременно мобилизует и перестраивает все достояние памяти индивида и в то же время ни один знак вообще не несет в себе никакой информации об отдельно взятом предмете, а только служит указанием на способ специфического форматирования его интегрального опыта.
      Это обстоятельство не может не найти своего отражения в способе систематизации тех представлений об окружающей нас природной и социальной среде, которые формируются у нас.
      Действительно, если все достояние нашего сознания оказывается ничем иным, как непрерывно, на протяжение всей жизни, самостоятельно возводимой, надстраиваемой и перестраиваемой каждым конструкцией лишь его собственного опыта, общая структура всех представлений человека об окружающем мире всегда будет строиться по некоторому пирамидальному иерархическому типу, в соответствии с которым едва ли не все предикаты объективной реальности обязаны быть лишь частной формой проявления каких-то более общих свойств чего-то единого и целостного. Ведь и в самом деле, простые и незамысловатые первичные представления ребенка и сложно организованные воззрения зрелого человека на одну и ту же реальность - это не разные вещи, одно возникает из другого. Поэтому мир в принципе не может рисоваться человеку суммой рядоположенных сущностей, изначально обладающих равным статусом; он обязан определенным образом субординироваться, и строгая субординация всех вещей должна отражать внутреннюю организацию самого процесса их постижения.
      Вечное отношение рода и индивида, общего и единичного, целого и его части, глубокая генетическая связь между этими полярными вещами - это в первую очередь способ структуризации тех потаенных созидательных процессов, в результате которых каждый раз впервые каждым из нас порождается или воссоздается определенная информация о чем бы то ни было, и только во вторую отражение тех объективных отношений, которые властвуют в окружающей нас природе. Словом, это отражение не столько имманентной природы вещей, сколько природы нашего собственного духа. Правда, здесь следует напомнить, что законы нашего духа не возникают сами по себе в нем самом; они отнюдь не автономны от законов объективной реальности. Просто сначала именно эта реальность должна сформировать все извивы нашего этотипа, и только потом на его фундаменте воссоздать принципы своего собственного устройства в сложившихся у нас алгоритмах чисто интеллектуальной деятельности. Поэтому вполне справедливо и обратное утверждение о том, что в нашем сознании воссоздается именно "вещь в себе", именно то, что она есть независимо от нас.
      Отсюда вовсе не удивительно, что уже самые первые стихийные представления человека о мире упорядочиваются в виде некоторой гармоничной иерархически построенной системы, в которой какие-то высшие общие сущности не только организуют бытие как всех окружающих его вещей, так и его самого, не только придают строгую определенность всему множеству дискретных явлений, но и прямо порождают их. Тотемное мышление, больше того, тотемная организация без исключения всего того, в чем растворяется бытие каждого отдельно взятого человека на самой заре цивилизации, вероятно, не в последнюю очередь является производной именно от этого.
      Тотем - это одна из первых (возможно, даже самая первая) форма осознания человеком глубокого единства окружающего мира, системного осмысления его внутреннего устройства. При этом сам мир вовсе не противостоит человеку как некоторая внешняя по отношению к нему и независимая от него сущность. Мы уже говорили, что первичное сознание не может вычленить самое себя из всего окружающего. Поэтому и собственная жизнь человека, тайна его собственного "Я" оказывается вплетенной в единую организацию бытия этой целостной объемлющей все и вся сверхсистемы. Все здесь пронизано генетическими связями, все свойства вещей, равно как и способности самого человека, оказываются проявлениями чего-то одного, восходят к некоторому единому началу.
      Одновременно тотем оказывается и проявлением того глубокого единства, которое пронизывает и скрепляет именно данную общность; любой же, кто прямо не принадлежит к ней, - это не просто чужой, но структурная часть какого-то инородного, совсем по-другому устроенного и, возможно, даже враждебного, мира.
      Это только сегодня, на исходе двадцатого столетия мы сознаем глубокое наше родство со всеми, кто обнимается единым понятием Homo sapiens, будь то австралийские аборигены, африканские пигмеи или американцы. Между тем вполне сформировавшийся человек существует уже не один десяток тысяч лет, однако еще в начале шестнадцатого столетия, то есть по общеисторическим меркам еще совсем недавно, администрация новых провинций испанской короны официально запрашивала церковь о возможности или, напротив, недопустимости отнесения аборигенов Нового света к человеческому роду. И вовсе не исключено, что холокост Конкисты, был обусловлен не только неутолимой алчностью чумой свалившихся на новый континент свирепых пришельцев, но и смутным их подозрением в причастности местных племен к чему-то враждебному самой человеческой природе. Вспомним, ведь даже Лас Касас, совесть Конкисты, признав наличие человеческой души у краснокожих, так и не смог поверить в причастность к человеческому роду толстогубых курчавых существ с неправдоподобно черной кожей.
      В начале же своей истории человеку для осознания своего единства со всеми подобными ему не хватает очень многого, ибо главенствующим здесь является отнюдь не внешнее подобие, но именно включенность в ту систему субординационных и генетических связей, которые пронизывают весь дарованный ему мир, или, напротив, чужеродность по отношению к ним. Да и сама внешность нисколько не способна обмануть его; ведь сходство и тождество рисуется только поверхностному надменному взгляду ученого нового времени, в сущности давно уже оторвавшегося от природы и неспособного видеть очевидное для человека, чья культура исключает возможность насилия над ней и ее подчинение своим мелочным утилитарным запросам. Там, на самой заре истории, человек глядит на мир совсем по-иному и замечает в нем такие подробности, какие просто недоступны нам; поэтому все этотипические отличия, которые (пусть и в микроскопических дозах) неизбежно проявляются в общем рисунке и ритмике движений, немедленно выдают принадлежность к чему-то чужому в сущности с той же степенью точности, с какой сегодня улавливаемый нами акцент обнаруживает иноплеменника.
      Говоря иными словами, внешнего подобия для него попросту нет, ибо уже сама пластика движений любого человека предстает столь же точным "паспортом", каким впоследствии становятся племенные узоры и украшения. Поэтому зачастую во многом из того, что спесивому нашему современнику представляется неотличимым, далекий наш предшественник явственно видел прикосновенность к какому-то чужому дальнему миру. Пользуясь избитыми примерами, можно сказать, что для европейца все китайцы - на одно лицо, для самих же китайцев нет и двух одинаковых соплеменников.
      Становление тотемного мышления лишь идеологизирует все отличия между явлениями окружающей его действительности, вернее сказать, отливает их в строгую понятийную форму какой-то все объясняющей мифологемы. Поэтому видеть в нем только зарождение начал иррационального отношения человека к миру, формирующегося параллельно с "правильным" его познанием, из элементов которого через тысячелетия появится наука, абсолютно неверно. В сущности это такая же строгая форма его постижения, как и сама наука для нашего современника. Собственно, это и есть тогдашний эквивалент сегодняшнего научного познания, ибо тотемизм - это в первую очередь классификация явлений, объединение всех их системой субординационных и генетических связей, словом, познание всей окружающей человека действительности в единстве и взаимодействии всех ее элементов. Культ же тотемного его предка в сущности мало чем отличается от современного культа материи, "большого взрыва" или тому же подобных вещей, полагаемых нами в самое начало всего сущего. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и сам этот предок зачастую столь же легко и естественно укладывается в общий рацион пращура, сколь и все прочее доступное ему. Впрочем, нередко и сам тотемный предок олицетворяет собой поначалу лишь наиболее распространенный или наиболее доступный предмет именно этого рациона.
      Все последующие культуры, сменяющие исходные тотемические представления, в этом смысле мало чем отличаются от них. Они лишь преобразуют по-своему тот взгляд на мир, который родился уже с самой первой вспышкой человеческого сознания. Так, античное мировоззрение живописует все детали окружающей нас действительности как следствие прямого вмешательства несмертных богов, каждый из которых ответствен за что-то свое и вместе с тем всецело подчинен незыблемым законам все той же единой строгой иерархии, которая устанавливается невластной даже им самим силой. Вера в единого Бога-Творца вселенной в еще большей степени упорядочивает и систематизирует субординационные связи между всеми явлениями макрокосма. Да и современное нам научное мировоззрение по-своему воспроизводит все то же впервые порожденное еще нашим далеким пращуром представление о пронизанной глубоким единством и генетическим родством Вселенной.
      Словом, и тотем, и материя, и Бог - все эти понятия отображают собой субстрат того высшего единства и генетического родства, цементирующего все то, что существует в этом мире, и неколебимая вера в это родство и единство является едва ли не движителем всей истории человеческой культуры. Поэтому в определенной мере все эти понятия синонимичны, все они - суть разные исторически сменяющие друг друга имена чего-то одного.
      11
      Это единство и системность окружающего нас мира, его отталкивающаяся от какого-то всепорождающего первоначала строгая иерархическая упорядоченность, в конечном счете могут быть прослежены не только в этих соразмерных бесконечности предельно общих понятиях, но и в каждом отдельном знаке.
      В самом деле: если любой отдельно взятый знак активизирует вовсе не изолированный фрагмент хранимого нашей памятью прошлого, но именно полный опыт любого человека, если действительным значением каждого знака оказывается не что иное, как все достояние духа, накапливаемое каждым из нас к моменту его восприятия, то в известной мере синонимичными должны быть все формируемые нами знаки.
      Иначе говоря, полный объем значения любого отдельно взятого знака при всей особенности - и подчас даже уникальности - имманентного ему содержания будет количественно равен объему не только всякого другого, но и полному объему значения всей совокупности знаков, рожденных нашей цивилизацией, вообще. Такое положение вещей сильно напоминает математические парадоксы рожденной Георгом Кантором теории множеств, в которой часть может без остатка вмещать в себя все целое, но при этом оставаться лишь структурной его составляющей. Разница здесь лишь в том, что фиксируемый подобной частью объем каждый раз оказывается структурированным как-то по-своему, ибо каждый отдельно взятый знак представляет полное содержание всей индивидуализированной нами культуры все же по-разному.
      Впрочем, если уж затронута теория множеств, может быть, правильней было бы сказать, что содержание знака - это вовсе не дискретный элемент какого-то составного множества, но лишь специфический способ его интегрального представления. Так, образно говоря, один и тот же ряд, скажем, бесконечный числовой ряд может быть окрашен в разные цвета: синий, зеленый, серобуромалиновый и так далее. Определенность значения - это индивидуальность цветового оттенка, но каждый из них окрашивает без исключения все исходное целое.
      Но при всей парадоксальности этого положения только способность каждого знака без остатка вмещать в себя интегральный опыт человека, и делает возможным безошибочное прочтение нами любого фрагмента целостной реальности. Сама организация нашего мышления такова, что ни один элемент внешнего мира уже не может быть объяснен сам из себя, вне связи со всей окружающей его и нас объективной реальностью. Ключом не только к его пониманию, но и вообще к его идентификации и даже к простому отличению его от всего прочего является только то целое, которое постоянно, на протяжении всех двадцати четырех часов в стуки, скрыто воспроизводится нами.