Елизаров Е.
      Культура. Истоки вражды
      Введение
      Самое величественное из всего созданного человеком за тысячелетия его истории и вместе с тем едва ли не самое таинственное в этом мире начало. Ведь уже одному только ее определению посвящены целые библиотеки, и все же - что это такое?
      Известно, что именно культура во все времена служила знаком какого-то таинственного единства людей, некоторого чудотворного начала, способного цементировать большие общности. Что и говорить, благотворная ее роль не вызывает решительно никаких сомнений, больше того, вполне аксиоматична мысль о том, что именно она, в конечном счете, должна принести в наш мир так до сих пор и неведомое ему согласие, что именно она, в конечном счете, спасет его. Можно ли всерьез спорить с этим? Да и нужно ли это вообще?
      Но ведь известно и другое: именно культура во все времена служила едва ли не основным разделяющим всех нас началом, именно разность культур во все времена служила тем, с чем менее всего готов был мириться человек. "Остроконечники" и "тупоконечники", христиане и мусульмане, католики и гугеноты, "красные" и "белые" - разве не она стояла за всеми этими самоубийственными (нередко вековыми) противостояниями народов и лагерей? Ведь во всех этих примерах именно хлесткие идеологемы непримиримости воспламеняли рознь, возводя ее в степень открытого военного конфликта. Между тем любая идеология - это всегда органическая, вошедшая едва ли не в нашу кровь, часть нашей культуры. Так не культура ли в действительности и является первопричиной чуть ли не органического же отторжения всего того, что отлично от наших привычек, наших обычаев, наших традиций? Причиной нашей готовности скоре отдать свою жизнь, чем подчиниться каким-то иным, зачастую мелочным отличиям от ее уклада?
      Одной из самых поразительных и таинственных вещей в истории народов во все времена была способность национального духа едва ли не мгновенно детонировать от действия таких, казалось бы, пустых и бессодержательных понятий, как "вера предков", "святой обычай". Вспомним хрестоматийное: "Сто двадцать тысяч козацкого войска показалось на границах Украйны. Это уже не была какая-нибудь малая часть или отряд, выступивший на добычу или на угон за татарами. Нет, поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа, - поднялась отмстить за посмеянье прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за угнетенье, за унию, за позорное владычество жидовства на христианской земле - за все, что копило и сугубило с давних времен ненависть козаков."
      Да ведь если взять и спросить всех тех, кто уходил на смерть ради "поминок по Остапе", что представляют собой все эти возвышенные и отвлеченные от повседневности понятия, то, скорее всего, внятного ответа не будет. Вероятно, лишь одной философии, которая посвятила этим тонким неуловимым рассудком материям целые терриконы книг, открыто, что даже вместе взятые все наши библиотеки способны вместить в себя только очень небольшую часть ее содержания; ведь каждый новый виток человеческой истории обнаруживает в них что-то новое, ранее сокрытое от всех собранных вместе мудрецов. Вероятно, лишь одной философии ведомо, что отнюдь не в кратких дефинициях, но только в полном содержании всех этих книг встает-таки нечто, способное подвигнуть на жертву целые народы. Но что могут знать о тонкой метафизике этих понятий те, кто за всю свою жизнь так и не прочитал ни одной книги из всего великого собрания человеческой мудрости? Ведь в обиходной речи под многими звонкими лозунгами чаще всего понимаются вещи, которые имеют совсем не много общего с подлинным их значением.
      Так что же, в представлении народов и свобода, и независимость, и много других подобных им, столь же возвышенных и трагических, понятий образуют собой не более чем облагороженное иносказание какой-то слепой ненависти, эвфемизм чуть ли не животного неприятия ими всего незнакомого и чуждого?
      "А Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег восемнадцать местечек, близ сорока костелов и уже доходил до Кракова. Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие и лучшие замки; распечатали и поразливали по земле козаки вековые меды и вина, сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. "Ничего не жалейте!" - повторял только Тарас. Не уважили козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки поднимались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя."
      Да, к сожалению, как кажется, это действительно так: инстинктивное отторжение чужой культуры даже там, где нет и в помине насильственного ее навязывания, каким-то неведомым образом объединяет всех: философов и воров, крестьян и интеллигентов, жертв и палачей. В своем слепом противостоянии давлению иноплеменной культуры мы готовы жертвовать едва ли не всем тем, что составляет самый смысл нашего бытия. При этом именно здесь мы чаще всего способны возноситься к самым вершинам героического духа. Но ведь не секрет и другое: по большей части именно тяготение к чужой культуре оказывается сильней и самых могущественных запретов, и всех, материализующих эти запреты, государственных институтов. История ушедшего столетия показывает, что стремление к чужому способно сметать не только политические режимы, но и экономические формации. Впрочем, и здесь ничего нельзя идеализировать: стремление вовсе не обязательно является тяготением к чему-то возвышенно-духовному и облагораживающему: "Новое поколение выбирает "Пепси" это ведь тоже форма стремления к чужой культуре, и знаменитое:
      "Сегодня он играет джаз,
      А завтра Родину продаст"
      в сущности не несет в себе решительно никакого преувеличения. Ведь принятие чужой культуры в принципе неотделимо от принятия начал чужого Credo, поэтому обращение к ней всегда таит в себе зерно конфликта с тем исповеданием, что цементирует свой клан.
      Но вот что примечательно: органическое отторжение чужой культуры отнюдь не воспитывается в нас по какой-то специальной педагогической системе, не приобретается нами в процессе нашего индивидуального духовного становления. Скорее наоборот. Требуется специальное воспитание, если не сказать интенсивная интеллектуальная дрессировка, чтобы в нас мог выработаться стойкий иммунитет к незримому действию чужой отравы, чтобы мы могли противостоять инстинктивному отождествлению всего иноплеменного с чем-то враждебным самой нашей природе. Воспитывается в нас именно терпимость к чужому, враждебная же настороженность дается едва ли не самим рождением. Словом, по-видимому, здесь кроется что-то природное, что-то изначально присущее человеку едва ли не как биологическому существу. Что-то, роднящее нас с животным. Ведь это у него все чужое и неведомое изначально воспринимается как слепая угроза, и механизмы его отторжения обнаруживают себя как инстинктивные механизмы собственной самозащиты.
      Впрочем, употребление понятия животного звучит несколько оскорбительно для русского слуха, хотя здесь и нет решительно ничего уничижительного, но все же, может быть, правильней было бы говорить не о животном, но о живом. Живом "вообще", ибо, по-видимому, здесь речь идет о некоторых фундаментальных константах такого всеобщего понятия, как Жизнь. Как бы парадоксально это ни звучало, но, по-видимому, это и в самом деле так: понять, почему именно человек, творец культуры, становится вершиной эволюционного развития всего живого на Земле, можно только погрузившись в самые темные глубины этой эволюции.
      Часть 1
      1
      Есть род вещей, реальность которых не вызывает сомнений даже у самых злостных скептиков. Культура относится именно к этому роду. Кто может оспорить самый факт ее существования?
      Но человек - существо материальное, и, значит, в конечном счете, для него реально только то, что поддается регистрации органами его чувств.
      А поддается ли такой регистрации культура?
      На первый взгляд вопрос, вполне риторичен, ибо на него может быть только один и только положительный ответ. В самом деле, куда мы ни бросим взгляд, везде мы наталкиваемся на явственно различаемые знаки творчества нескончаемой череды предшествующих поколений, на бесчисленное множество запечатленных в материале памятников человеческому гению: величественные дворцы и мраморные изваяния, гигантские доменные печи и поражающие воображение не только гуманитария компьютерные программы - что же еще нужно для доказательства? И все же: пусть нет никакого сомнения в том, что все это имеет самое непосредственное отношение к человеческой культуре, но вот они ли, материальные ли эти памятники составляют ее сердцевину?
      Иногда самый масштаб исследуемых явлений служит серьезным препятствием их постижению. Начало, которое мы пытаемся анализироватть, относится именно к такому классу вещей. И, как изучение жизни иногда целесообразно начинать с анализа клетки, ключом к постижению культуры может служить что-то более простое и конечное, чем все многообразие ее воплощений. Как кажется, такой "клеткой" созидаемой разными народами культуры может рассматриваться знак.
      Говорят, капля росы способна отразить в себе целый мир. Но ведь и мир культуры, как в капле, может быть отражен в каком-то неделимом далее атоме духа. Именно таким атомом и предстает любой порожденный человеком знак.
      По-видимому, ничто из прикосновенного к культуре не может предстать перед нашим взором иначе, чем в виде бесчисленного множества знаков. Единственно благодаря им мы можем судить о ней, только они выступают посредниками между сотканным из плоти человеком и этим тонким эфиром.
      Но вот здесь-то и может быть обнаружено одно любопытное обстоятельство. Известно, что поддающаяся органолептической регистрации материальная плоть любого знака, как правило, скрывает в себе что-то весьма далекое от всего того, что составляет таинственную и не всегда уловимую сердцевину его смысла. И если регистрируемое здесь, на этом уровне организации духа, применимо ко всей культуре в целом, то что же: к собственно культуре может быть отнесена только та трансцендентность, что скрывается где-то глубоко под материальной поверхностью видимого?
      Но ведь знаком в конечном счете может выступать (и действительно выступает) все то, что в истекших веках создано гением человека. Иными словами, знак - это не только мельчайший структурный элемент творческого откровения, который с трудом поддается дальнейшему разложению на какие-то отдельные составляющие. Согласимся: самостоятельным знаком является (если вести разговор о речи) и отдельный звук, и любое отдельно взятое слово, и обиходные фразы, и сложные комплексы идей... В конечном счете все функции знака выполняет и целостный результат человеческого творчества. А значит, и весь этот результат тоже - гармония материи и таимого ею смысла.
      Говоря лапидарным языком, на любом уровне деятельности можно видеть существование отличий творимого руками человека от всего того, что созидается его душой. Именно в силу этих отличий и затмевающие богатства двадцати галилейских городов дворцы, и переворачивающие жизнь целых поколений рукописи, и подрывающие гомеостаз народов технологические монстры, и все остальное, что способно вписаться в этот не поддающийся обозрению ряд, легко может быть уподоблено все той же плотской оболочке, которая скрывает под собой нечто принципиально отличное от нее самой.
      Между тем известно, что даже там, где сама форма знака может служить образцом высокого искусства, совсем не материальная оболочка составляет последнюю его тайну. При этом не будет преувеличением сказать, что пропасть, отделившая плоть от того, что одухотворяет любую информационную монаду, ничуть не меньше той, которая на уровне макромира человеческого творчества отделяет полную совокупность всех этих вещей от собственно культуры. Шпенглер, впервые проведший строгую демаркационную линию между культурой и цивилизацией, зафиксировал в конечном счете именно это отличие. Ведь если вести классификацию по обозначивающемуся здесь признаку, то все относящееся к цивилизации будет тяготеть именно к материальным формам и поведенческим стереотипам, прикосновенное же к культуре - ко всему тому, что, собственно, и одухотворяет их, наполняет их каким-то смыслом.
      Таким образом, далеко не все, что поддается непосредственной регистрации органами наших чувств, прикосновенно к культуре. Ее подлинное содержание может быть раскрыто только иным зрением - зрением человеческой души. Взятая же сама по себе, плоть знака мертва.
      Но подчеркнем: мертва не только та осязаемая субстанция, в которую облекается его подлинное откровение. И уже один из древнейших памятников, рожденный Востоком, но ставший одним из краеугольных камней европейской культуры, дает тому, может быть, самый красноречивый и доказательный пример.
      Лишь дух животворит, - говорит Павел. Но "буквой" - и это тоже явственно различается в прошедших через тысячелетия словах апостола - могут быть не только материальные контуры каких-то отдельных знаков, но и целые философии.
      Лейтмотив Нового завета - это ведь не только проповедь нового учения, но и гневное обличение книжников и фарисеев. Но было бы грубой ошибкой видеть в этом обличении только далекие отголоски тогдашней борьбы за умы соплеменников. В сущности и здесь, за явью идеологических ярлыков, которые навешиваются на противников, прослеживается что-то более глубокое и таинственное.
      Предмет исповедания всех этих книжников и фарисеев ("человек для субботы") составляет собой то, что Павел и называет мертвой (и мертвящей, - добавим мы здесь) буквой вероучения, но никак не его дух. А это значит, что подлинная сущность когда-то дарованного Израилю откровения осталась так и непонятой ими. Именно поэтому постоянные их претензии вершить суд даже над пророками и вызывают отторжение служителей нового завета. Образно говоря, здесь бунт в сущности слепой еще материи против породившего ее Творца, - мотив, известный любой мифологии.
      Меж тем все эти порицаемые евангелистами книжники и фарисеи - вовсе не недоучки, которые по своему невежеству берут на себя труд духовного водительства, но профессиональные толкователи самой сердцевины культурного наследия своего народа. И если даже высшим жреческим иерархам, в сущности всю свою жизнь посвятившим постижению сложнейших абстракций, не всегда доступна тонкая метафизика знака, то говорить о возможности ее постижения на уровне элементарной сенсорики, тем более не приходится. Положение же усугубляется тем, что одежды, наверное, любого знака отнюдь не ограничиваются той материей, которая бросается в глаза каждому уже при первом взгляде. Так что простой регистрации с помощью органов чувств человека культура не поддается.
      Так, может быть, ее - культуры - и в самом деле нет? Может, и в самом деле культура и цивилизация - простые синонимы?
      Но нет, о синонимичности этих понятий говорить было бы ошибочно, это разные, в какой-то степени даже противоположные друг другу стихии. Однако сложность их определения во многом объясняется тем, что ни цивилизация не может быть сведена к полной совокупности тех материальных структур, из которых кроится видимая плоть знаков, ни снятие этих осязаемых одежд не открывает доступа к подлинному откровению культуры.
      Да, переплетенная стопа бумаги и типографский набор - это всего лишь материальный носитель какой-то сложной информации. Но и та сюжетная канва, что выстраивается при прочтении книги, еще далеко не все, чем хотел поделиться со своим читателем автор. Да, покрытый красками холст - это еще не подлинное слово художника, но и то, что отпечатывается на сетчатке нашего глаза зачастую совсем не то, что в действительности хотел выразить он. На самом деле, лишь немногие и только самые примитивные знаки имеют всего одну регистрируемую нашими рецептерами оболочку, снятие которой открывает прямой доступ к их сокровенному смыслу. Чем более развит и сложен знак, тем больше разнообразных одежд, в которые облекается его действительное значение, но только первые из этих покровов оказываются сотканными из материи, все последующие слои доступны лишь какому-то сокрытому зрению, формирование которого представляет собой результат многолетних духовных трудов. Проникновение в подлинный смысл любого знака оказывается возможным только по снятию всех его покровов, но этот процесс нередко требует и времени и собственного творческого напряжения. Известно, что в одну и ту же книгу можно погружаться неоднократно - и на каждой ступени погружения можно обнаруживать в ней что-то бывшее недоступным ранее. Больше того, изучению одного и того же можно посвятить целую жизнь. Но и этого мало: история человеческой культуры знает, что зачастую даже духовный труд сменяющих друг друга поколений на протяжении целых столетий не в состоянии исчерпать полное значение всего того, что когда-то открылось кому-то одному.
      Поэтому и в самом деле было бы примитивным (а значит, неправильным) решением свести понятие цивилизации лишь к полной совокупности внешних (чисто материальных) оболочек всех создаваемых человеком знаков, иными словами, полностью изгнать из этого понятия все следы нашей духовности. Правильней было бы сказать, что этой категорией может быть описана некоторая совокупность каких-то внешних слоев, окутывающих знак. Продвижение же вглубь за каждый последующий слой их - уже нематериальных - одежд все больше и больше стирает различие между относимым к цивилизации и составляющим элемент культуры.
      Точной количественной грани, за которой простая цивилизованность переходит в подлинную культуру определить невозможно. Но все же она существует и допустимо утверждать, что именно за ней начинается какое-то новое понимание предмета. Вероятно, каждый из нас, хотя бы один раз, испытывал это на себе в своем собственном продвижении к мастерству в том ремесле, которому он посвятил свою жизнь.
      Так обстоит дело с любым отдельным знаком; абсолютное постижение всей глубины его смысла доступно лишь при определенных затратах духовной энергии. Что же касается всей их совокупности, то, вероятно, правильно было бы сказать, что ни культура, ни даже простая цивилизованность во всей своей полноте недоступны ни одному отдельно взятому индивиду. Слишком велики масштабы этих начал, и индивиду, сколь бы образован и развит он ни был, оказываются доступными лишь немногие их грани. В полной мере культура доступна только всему человеческому роду в целом, и уделом индивида на всю его жизнь остается лишь бесконечное погружение в эту бездонную стихию.
      Казалось бы, введение каких-то количественных критериев способно разъяснить многое в том различии, которое существует между цивилизованностью и культурой. В самом деле, что может быть непонятного в том, что для овладения культурой необходимо все большее и большее погружение в существо осваиваемого человеком предмета? Что может быть проще ссылки на то, что разница в культурном уровне может быть объяснена лишь разными затратами духовного труда? Но если и в самом деле все здесь сводится лишь к той или иной мере затрачиваемых нами усилий, то неизбежен вопрос: существует ли вообще та степень постижения, где достигается его абсолютный предел и, следовательно, кончаются все различия в понимании природы вещей?
      На первый взгляд ответ может быть только положительным, в противном случае сама культура представала бы как что-то чуждое человеку, или, как минимум, что-то ниспосылаемое ему откуда-то свыше. Но эта заданная положительность скорее пугает, чем обнадеживает. Ведь если и в самом деле культура - это только глубинный смысл всего того, что созидается человеком во всех сферах его деятельности, и если в самом деле этот смысл в принципе способен открыться каждому, мы действительно легко объясним, почему культура способна объединять народы. В этом случае препятствием духовной интеграции оказываются только количественные же границы, иными словами, только степень постижения в сущности единой и общей для всех действительности. Но известно, что никакие количественные пределы не могут служить принципиально непреодолимым барьером на вечном пути человеческого познания. Поэтому можно утверждать, что в исторической перспективе весь человеческий род оказывается обреченным на объединение. Однако такое решение не дает ответа на главный вопрос, поставленный здесь, а именно - вопроса о том, почему именно культура служила и служит разъединению народов.
      Словом, положительный ответ на этот вопрос, может быть, и в самом деле бесспорен, но все же он далеко не полон, ибо за его рамками всегда будет оставаться нечто такое, что не раскрывается им.
      Между тем вопрос о разъединении народов совсем не риторичен, ибо эмпирическим фактом является наличие через все века сквозящей вражды племен; вражды, не только не преодолеваемой поступательным накоплением культуры, но зачастую и обостряющейся до разрушительных военных столкновений. А это означает, что разница между культурой и цивилизацией не может быть сведена к простому различию между внешней фактурой и внутренним смыслом всего созидаемого нами.
      Заметим еще один удивительный парадокс, который вполне достоин упоминания здесь. Там, где принято разделять и даже противопоставлять категории культуры и цивилизации, принято с подчеркнутым уважением относиться к тому, что олицетворяется первой и с некоторым пренебрежением, а то и презрением - едва ли не ко всему, обозначаемому второй. Но вот ведь в чем дело: не столько культура, сколько цивилизованность спасает нас от взаимного уничтожения, различия же культур лишь отдаляют нас друг от друга. Именно цивилизованность играет охранительную роль даже там, где духовные вожди провоцируют аннигиляцию культур. Поэтому излишнее облагораживание одного и высокомерное уничижение другого не только ошибочно, но зачастую и опасно...
      2
      Сама по себе зримая ткань всей совокупности созданных человеком знаков не в состоянии показать существо того, что, собственно, и обозначается ими. А значит, вполне закономерен вопрос: где именно таится сокрытая от внешнего взгляда сущность этих вещей, в самом ли деле подлинное значение знака содержится где-то под зримой поверхностью его собственных одежд, или, может, оно вообще где-то вне их?
      Известные положения гласят: никакая информация не существует сама по себе вне того, кто ее воспринимает, и вообще вне самого процесса ее восприятия, она может существовать только за счет внутренней энергии "приемника" и только в процессе той работы, которую он совершает. Так, в отсутствие человека даже в зеркалах не отражается абсолютно ничего, и лишь его взгляд способен "оживить" их. Вот так и книги, да и любые другие знаки культуры вообще могут быть одухотворены лишь прямым обращением к ним человека. А если так, то и содержание всех этих знаков может, больше того - должно прямо зависеть от каждого из нас: ведь все мы разные, и значит, в одном и том же нам не только способно, но и обязано явиться разное.
      Шла мимо жизнь, но ни лохмотий,
      Ни пыльных ног, ни ран ее
      Не видел я. Как бы в дремоте,
      Как бы сквозь сумрак душной ночи
      Одно я только видеть мог:
      Ее сияющие очи и губы, шепчущие: "Бог!".
      Но ведь можно было разглядеть и совсем другое, и сколько таких, кто видит в ней совсем другое! Так нужно ли доказывать, что сущность увиденного определилась вовсе не ее действительной внешностью, но строем души самого поэта. Ведь сказал же другой:
      И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
      Такая пустая и глупая шутка.
      Здесь, правда, можно было бы возразить тем, что и увиденное Набоковым, и то, о чем говорил Лермонтов, и то, что могло быть увидено кем-то третьим, и вообще многое другое, само по себе содержится в явленном. Поэтому одному открывается одно, другой замечает прямо противоположное. Но здесь необходимо подчеркнуть одно тонкое метафизическое обстоятельство, одно пусть и с трудом уловимое, но все же существенное для дальнейшего понимания различие: здесь речь идет о знаке какого-то начала, но отнюдь не о нем самом. И тезис, и антитезис, способные что-либо утверждать о предмете или опровергать,- это уже некие обобщения, которые прямо предполагают не только определенную фильтрацию его качеств, но и способны включать в себя то, что не всегда различимо (а, может быть, и вообще не содержится) в нем. Любые обобщения в обязательном порядке выходят за непосредственные пределы наблюдаемого.
      Но если скрытое значение всех воспринимаемых нами знаков определяется вовсе не их собственной плотью, но строем нашей собственной души, то где именно хранится то, подлинное содержание чего и является предметом зачастую пожизненных исканий многих из нас?
      Да это так, даже разложение на отдельные атомы ни мрамора, ни пергамента не в состоянии раскрыть искомого смысла - все содержание всех знаков культуры хранится только где-то глубоко в нас самих. Вздумай мы и в самом деле "разъять гармонию, как труп", мы уничтожим все. Но ведь точно так же можно утверждать, что и разложение на отдельные элементы ни структур головного мозга, ни любых других тканей нашего организма не способно раскрыть решительно ничего из того, что составляет достояние нашей души. А значит, и здесь встает все тот же вопрос: где именно оно хранится. Да и что означает собой само это слово "храниться"?
      Если, в силу приведенных выше известных положений, любая информация может существовать только в структурах какого-то "приемника" и только в процессе какой-то совершаемой именно им работы, то и само хранение должно означать постоянное ни на минуту не прерываемое ее воспроизведение, только скрытое продолжение все той же работы. Там, где воздействие знака уже закончено, любой перерыв, сколь бы ничтожным он ни был, означал бы собой полное уничтожение всякой информации. В сущности точно так же, как мимолетный перерыв в электроснабжении мгновенно уничтожает все, что находится в оперативной памяти компьютера.
      Но, если уж упомянут компьютер, заметим, что полная аналогия с вычислительными машинами, считывающими какие-то метки на магнитном диске и преобразующими их в доступные всем знаки, здесь не проходит. Вопреки привычному представлению, согласно которому основным назначением компьютеров является обработка информации, ни вся совокупность меток, оставляемых на винчестере, ни являющиеся нам на дисплее монитора значки и символы - это еще совсем не информация. Таковой они становятся только в процессе нашего их прочтения. До того момента, когда они становятся предметом нашего собственного сознания, все эти значки и символы - не более чем разноформенные пятна на каком-то однотонном фоне. Поэтому те пассивные формы хранения, которые хороши для магнитного носителя, совершенно непригодны для человека. Словом, хранение в человеческой памяти любого содержания любого знака не может быть уподоблено хранению на магнитном диске, нанесению каких-то специфических "меток" на те или иные структуры головного ли мозга, или чего бы то ни было еще.
      Уже упомянутое здесь зеркало и впрямь может служить хорошим подспорьем в осознании такого феномена, как знак. Вглядимся: несколько разных людей в плоскости одного и того же стекла видят пусть и схожие в чем-то, но все же разные картины окружающего. Да и один человек, перефразируем Гераклита, в разное время не в состоянии увидеть в нем одно и то же. Это объясняется хотя бы тем, что все они смотрят пусть на одну и ту же реальность, но под разными углами, при разном освещении и так далее. Поэтому зеркало способно отразить бесконечное множество несхожих не только в деталях, но зачастую и в главном картин. Так что же, все эти картины и в самом деле содержатся в нем самом? Разумеется, нет, ибо в противном случае оно обязано было бы хранить бесконечное множество самых разных ракурсов и изображений. Все это значит, что вовсе не зеркало таит в себе отражение действительности. Сама по себе его гладь безжизненна и пуста, и образ, встающий перед нами, на самом деле порождается лишь где-то в глубинах нашего собственного сознания. Но ведь и восприятие любого знака зависит от той контекстной ситуации, в которой находится человек. Одни и те же, тревожные знаки пожара в действительности воспринимаются нами совершенно по-разному в зависимости от того, где именно мы находимся: внутри ли отрезанного пламенем помещения, или снаружи; их содержание для бойца пожарной команды существенно отличается от того, что предстает в сознании стороннего зеваки; в нас вызывается далеко не одно и то же, если мы видим, что пламя угрожает чужим нам людям, нашим близким или, напротив, нашим врагам... И так далее, и так далее, и так далее. Меняется "угол зрения" на одни и те же знаки - и тут же радикально меняется их внутреннее содержание. Все это говорит о том, что - подобно зеркалу, отражающему лишь фрагмент реальной действительности, - в каждой данной контекстной ситуации один и тот же знак способен вызвать в нас лишь малую часть его полного значения. Полное же содержание любого знака, по-видимому, граничит с бесконечностью, а это значит, что оно вообще неопределимо. И подобно зеркалу - материальная плоть знака в принципе не может хранить его в своих собственных структурах - вся информация может скрываться только где-то глубоко в нас самих.
      Так где?
      Первое, что приходит на ум, - это память. Мы часто весьма бездумно употребляем многие слова. К числу их относится и это слово. Все понимают, что это такое, но, вероятно, очень немногие способны объяснить его значение. А между тем его значение является едва ли не ключевым для постижения рассматриваемого здесь предмета.
      Память воспринимается нами как некоторое бездонное вместилище всего, когда-то увиденного, узнанного или пережитого нами. Мы говорим о воспоминании, мы говорим о забвении; в любой момент мы можем вызвать из нее что-то сиюминутно необходимое нам, но в это же самое время все остальное погружается в какие-то до поры недоступные взгляду глубины нашего духа. Словом, создается впечатление, что все достояние нашей памяти (подлинные пределы которой, вероятно, так же граничат с бесконечностью) всю жизнь сохраняется нами в каком-то "анабиотическом" состоянии, и только живой контекст конкретной сиюминутной ситуации способен на время пробуждать к жизни что-то из этой вечно спящей стихии.
      Таким образом, если мы говорим, что постоянное сохранение информации может означать только непрерывное ее воспроизведение, то и память наша должна рассматриваться нами именно как механизм, который постоянно, безостановочно на протяжении всей нашей жизни воспроизводит все когда-то пережитое нами.
      Разумеется, это противоречит сложившимся стереотипам. Обыденное представление, во власти которого находимся едва ли не все мы, заключается в том, что декодированное значение любого воспринимаемого нами знака возникает в нашем сознании только в результате скрытого действия каких-то сложных механизмов нашей психики, только как итог их работы. Общая схема примерно такова: внешний сигнал - реакция - результат. При этом результат предстает как нечто отличное и от структуры сигнала, и - главное - от физического содержания той самой работы, итогом которой он является. И дело не только в том, что он абсолютно иноприроден им (поскольку он, в отличие от них, нематериален), результат может возникнуть только по завершении этой работы. Словом, здесь фиксируется некоторое временное отстояние процесса от порождаемого им результата: одно во что бы то ни стало обязано предшествовать другому не только в условном логическом пространстве, но и в реальном физическом времени.
      Вот это отстояние во времени и порождает неразрешимые противоречия. Вглядимся: мимолетное воздействие на нас материальных покровов знака давно закончилось, его же значение может сохраняться в нас сколь угодно долго, в пределе - всю жизнь. Означает ли это, что первичное формирование некоторого образа и его последующее хранение в глубинах нашей памяти обеспечиваются действием принципиально разных механизмов? Если да, то необходимо предположить существование, кроме них, еще одних - теперь уже третьих, сравнительно независимых,- рычагов, действием которых обеспечивается вызов из памяти всего того, что нужно нам именно в данный момент. Но для того, чтобы с помощью последних можно было хоть что-то вызвать из памяти, нужно, чтобы уже в них содержалось хотя бы какое-то представление об искомом. Иными словами, мы приходим к парадоксальному заключению о том, что предварительная информация обо всем хранимом в нашей памяти должна содержаться где-то вне ее - в структурах действия этих третьих механизмов. Но если так, то зачем же тогда сама память?
      Мало того. Предположить, что хранение каждого создаваемого нашим сознанием образа обеспечивается непрерывным действием каких-то разных, до некоторой степени изолированных друг от друга, органических структур, трудно и по другой причине. Ведь общее количество относительно дискретных единиц информации, содержащихся в памяти каждого из нас, как кажется, способно превзойти самые смелые ожидания, и если хранение каждой из них обеспечивается действием таких сравнительно самостоятельных структурных образований, то для этого попросту не хватит никакого биологического "материала". Если, конечно, не выходить на молекулярный, а то и вообще атомарный уровень строения живой ткани, иначе говоря, не предположить, что хранение информации обеспечивается нанесением все тех же "меток" на атомы и молекулы вещества, слагающего биологическую ткань.
      Словом, если предположить, что это и в самом деле принципиально разные механизмы, одни из которых могут включаться только по завершении работы других (или, по меньшей мере, с некоторым отстоянием во времени от начала действия первых), то мы вынуждены будем строить целые пирамиды каких-то иерархически организованных структур для уяснения общей архитектуры нашего сознания. В противном же случае, то есть в том случае, если и формирование и хранение любого отдельного кванта информации обеспечивается действием одних и тех же биологических механизмов, мы вступаем в противоречие и с законами физического мира, и с законами формальной логики.
      Впрочем, основная трудность заключается вовсе не в том, что все непонятное здесь не подается согласованию с какими-то строгими формальнологическими схемами. Дело в том, что сами формальнологические схемы отражают по преимуществу механистический взгляд на вещи. Материальная же действительность не сводится к сугубо физическому. Поэтому, точно так же, как развитое сознание может функционировать вопреки законам биологии, движение биологической ткани не обязано во всем согласовываться с законами механики. Представление о сознании как о некотором сложно разветвленном устройстве с какими-то приводными ремнями, передаточными устройствами, рычагами управления и так далее, которое действует в полном согласии с нерушимыми законами механики, абсолютно неприемлемо. При всем том, что сознание человека обеспечивается действием вполне материальных структур, эти структуры, несмотря даже на то, что, в конечном счете, и они "собраны" из чисто физических элементов, далеки от сугубо механических начал, и подходить к их объяснению можно только полностью отрешившись от любых аналогий с механическим взаимодействием физических тел. Жирно подчеркнем: речь идет не только о том, что идеальное может не подчиняться ограничениям, которые накладываются для материальных объектов, - действие даже тех материальных, физических образований, которые обеспечивают становление психических образов, может вступать в противоречие с физическими же законами. А это означает не только возможность, но и прямую необходимость переступить через какие-то основополагающие запреты.
      Одним из таких фундаментальных запретов является абсолютная невозможность движения физического тела одновременно по нескольким разным траекториям, и в любом механизме работа всех его составных частей и узлов обязана повиноваться в частности и этому закону. При этом подчеркнем: речь не идет о некоторых сложных траекториях, общая конфигурация которых может складываться из простых элементов движения. Здесь говорится о траекториях, которые решительно исключают друг друга; и, в отличие от чисто физических начал, биологическая ткань должна обеспечивать возможность одновременного движения именно по таким взаимоисключающим руслам. И если формирование образа и его последующее хранение в нашей памяти в самом деле обеспечиваются действием одних и тех же механизмов, то мы приходим к логической необходимости именно такого движения.
      Вглядимся. Если хранение любой информации означает собой непрерывное безостановочное ее воспроизведение на протяжение всей жизни субъекта, то, получается, что одни и те же механизмы одновременно воспроизводят бесчисленное множество совершено различных образов. А это и значит, что все их элементы: и "приводные ремни", и "передаточные устройства", и "рычаги управления" и все остальное одновременно движутся по бесконечному множеству совершенно различных, далеко не всегда поддающихся согласованию друг с другом, траекторий.
      Впрочем, мы еще увидим, что на деле в неизменном виде воспроизводится только ключевое содержание памяти, для всего остального действует другой принцип: сохраняется только навык самостоятельного воссоздания информации.
      3
      Отвлечемся на некоторое время.
      Культура неотделима от человеческого созидания, от творчества. Она в принципе не существует сама по себе, вне и независимо от человеческого сознания, от человеческого духа. Другими словами, если вдруг (не дай Бог!) погибнет человечество, сгинет и культура. Останутся лишь материальные следы когда-то существовавшей цивилизации, но собственно культура исчезнет навсегда.
      Но вспомним старинную притчу о храме. Один из строителей в ответ на вопрос, что он делает, говорит, что он готовит раствор, другой, - что он кладет камни, и только третий отвечает: "Я строю храм".
      Нужно ли доказывать, что правота - в словах именно этого третьего. Первые два воспринимаются нами как вполне достойные сожаления, если вообще не жалости. И действительно: человек - это существо творческое; если же он превращается в простой ли придаток машины, в самостоятельный ли механизм (для приготовления раствора или кладки камня), то он по существу перестает быть человеком в каком-то высшем, метафизическом, значении этого слова. Так и здесь: человек - это только третий из них, ибо только он творит, а не просто выполняет какую-то бездушную механическую работу, какую способен выполнять механизм. Но вот в чем парадокс: простая притча о храме воспринимается нами как нечто, исполненное глубочайшим философским смыслом, только потому, что этот третий - на самом деле редчайшее исключение. В повседневной нашей жизни, как печальное правило, мы сталкиваемся только с первыми двумя.
      Все это можно выразить не только в форм старинной притчи, но и более академическим образом.
      Так, например, известно, что в целом деятельность человека, направленную на преобразование нашего мира, можно свести к таким составляющим, как энергетическая, транспортная, технологическая, наконец, логическая. С энергетической - довольно просто: совершение любой работы требует определенных затрат энергии, в нашем случае - мускульной энергии человека. С транспортной составляющей тоже несложно: речь идет о перемещении каких-то масс в пространственно-временном поле целевой деятельности, без чего немыслим никакой процесс преобразования вещества. Труднее понять технологическую функцию. Ее можно обозначить как определенным образом структурированное в пространстве и времени взаимодействие орудия с предметом деятельности. Наконец, логическая это самое сложное и, как кажется, не поддающееся исчерпывающему определению начало. Но, несмотря на все сложности определений, интуитивно ясно, о чем идет речь. Впрочем, всем этим аспектам посвящен довольно большой пласт литературы.
      А теперь взглянем, как на протяжении истории меняются эти функции.
      Энергетическая функция постепенно передается животным, затем силе водного потока, далее пара, электричества, атома... В перспективе можно прогнозировать и новые, еще более мощные источники энергии. Правда человек и по сию пору вынужден пользоваться мускульной энергией своего тела, но сфера ее применения сокращается во все большей и большей степени. Поэтому в логическом пределе этой тенденции можно прогнозировать такое положение вещей, когда в энергетическом смысле человек окажется полностью вытесненным из всех выполняемых им материальных процессов.
      То же самое можно сказать и по поводу транспортной составляющей его деятельности. Уже сегодня роль человека практически полностью передана различного рода машинам и механизмам. В логической же перспективе и здесь его функция сокращается до нуля.
      Сложнее с технологией. Но мы знаем, что и технологическая функция постепенно передается человеком машине. Именно машина со временем берет на себя выполнение тех тонких движений человеческой руки, которые и приводят к созданию окружающих нас вещей. Уже сегодня мы видим, что действия человека сводятся к простому повороту каких-то рычагов, а то и вообще к нажиманию кнопок, собственно же процесс выполняется искусственным устройством. Так что и здесь можно прогнозировать полное вытеснение человека.
      С массовым вхождением компьютера в нашу жизнь обнаруживается, что и многие логические функции могут быть успешно переданы вычислительному устройству. Так что же в этой логико-исторической перспективе остается на долю самого человека? Да только творчество, ибо только оно не может быть передано ни стихийной силе природы, ни животному, ни машине. А это значит, что только оно и является собственно человеческим в человеке.
      Да, человек - является человеком только тогда, когда он творит. Однако не одним только храмом исчерпывается сфера его созидания, ибо храму противостоит дело рук человеческих же:
      "Каменщик, каменщик в фартуке белом,
      Что ты там строишь, кому?
      Эй, не мешай нам, мы заняты делом,
      Строим мы, строим тюрьму..."
      И, наверное, без особого преувеличения можно сказать, что вот эти храм и тюрьма образуют собой своеобразные пределы всего диапазона созидаемой нами культуры, и все в этом диапазоне - дело рук и ума человеческого. Но ладно, если бы только тюрьма представала бы в этом, сотворенном нами самими, мире как символ предельной бездуховности. Куда хуже другое: какая-то странная непостижимая аберрация человеческого духа ведет к тому, что зачастую именно тюрьма оказывается символом самой высокой нравственности, а храм - местом абсолютного отсутствия духа.
      Не может быть? Но вот ведь - все эти Моры и Кампанеллы как храм возводили именно тюрьму; стараниями Робеспьеров, Сталиных и Полпотов сегодня это оказалось вполне доказанным. Что же касается храма... Придется (пусть иносказанием) поговорить и о нем; здесь исследуются не столько результаты аберрации, сколько ее причины, поиск же истоков приводит именно к храму.
      Вглядимся.
      Одним из ярчайших проявлений человеческого гения является наука. Не вызывает никаких сомнений то, что творчество занимает здесь ничуть не меньшее место, нежели в искусстве. Но вот что странно, более того, до абсурда, до дикости парадоксально: объективированный результат научной деятельности полностью исключает из себя всякий намек на какую бы то ни было духовность. Любое проявление человеческой индивидуальности здесь предстает как нечто опорочивающее результат. Нам говорят, что отображаемая наукой действительность никоим образом не зависима ни от воли, ни от сознания человека...
      Как же так, ведь еще совсем недавно весь окружающий человека мир был прямым воплощением какой высшей формы духовности, еще совсем недавно исследователь, проникая в тайны мироздания, постигал великий замысел Творца, вечную гармонию добра и блага, воплотившуюся в порожденной Им материи. Так почему же сегодня высший взлет творческой мысли человека оказывается не только полностью противостоящим человеческой духовности началом, но и сущностью, прямо исключающей эту духовность. Как же могло произойти полное изгнание души из этого мира, изгнание его подлинного создателя, творца? Ведь творчество в принципе неотчуждаемо от человеческой души. Ни "Давид", ни "Пьета" просто не существуют независимо от нашей воли и сознания, и Микельанжело говорит в сущности именно об этом:
      "Когда скалу мой верный молоток
      В обличия людей преображает,
      Без мастера, который направляет
      Его удар, он делу б не помог."
      ...Ну что ж, так, вероятно, и должно было быть: логика поиска оснований культуры должна была привести нас к самым началам человеческого духа, и если мы действительно хотим разобраться в ее истоках, разговора о самом сложном нам не избежать...
      В философии есть такое понятие - "субъект-объектное отношение" (для краткости (S-O). С субъектом здесь все ясно, это человек. Правда, философия, как правило, понимает под человеком отнюдь не отдельно взятого индивида, но нечто собирательное, до предела обобщенное, как, впрочем, и все, что попадает в сферу ее внимания. Поэтому субъект - это скорее синоним всего человеческого рода, то есть даже не той совокупности людей, которые в настоящий момент времени живут на планете Земля; сюда включаются и те, кто жил задолго до нас, начиная с некоторого условного "нуль-пункта" истории, и все те, кто еще только будет наследовать нам. Остается лишь представить эту предельно обобщенную сущность как бы сконцентрированной в отдельно взятом индивиде, и мы поймем, что именно имеет в виду философия, говоря о человеке в контексте постижения им действительности. С объектом тоже не сложно: это в принципе любой предмет, процесс, явление, событие, любая совокупность предметов, процессов, явлений, событий, наконец, весь мир в целом. Субъект же объектное отношение предстает таким образом как своеобразная формализация взаимодействия человека с этим миром.
      Казалось бы, все просто: вот - человек, вот - вне его и независимо от него существующий материальный мир (объект), а вот - процесс их взаимодействия. Но эта видимая простота очень обманчива. В элементарном обыденном представлении, где все составляющие (человек, предмет, наконец, собственно взаимодействие) изначально существуют самостоятельно и автономно друг от друга и только благодаря некоторому синтезу объединяются в какое-то целое (собственно S-O отношение), нет и тени истины. Примитивизм и убожество такого представления не требуют его опровержения; в философии ему попросту нет места. Там господствуют совершенно иные понятия.
      "Нет субъекта без объекта!" - утверждают едва ли не все течения философской мысли (по крайней мере в рамках европейской культуры) от радикального материализма до субъективного идеализма. Человек, существующий отдельно от всех предметов, процессов, явлений, в конечном счете отдельно от всего мира,- это абсолютный философский нонсенс. Можно, конечно, каким-то героическим усилием мысли вообразить себе существо, находящееся как бы в безвоздушном пространстве, а где-то далеко от него (во всяком случае вне пределов его досягаемости) - мир материальных вещей, которым еще только предстоит объединиться в рамках целостного отношения, - но ведь это же вздор...
      Ничуть не меньшие трудности и с объектом.
      Основной постулат материализма гласит: мир объективной реальности существует вне и независимо от человека. (Арбитражным началом здесь может служить вопрос о том, существовала ли природа до появления человека; именно этот ход мысли был развит В. И. Лениным в его, пусть и спорной, но все же оставившей весьма заметный след в истории книге "Материализм и эмпириокритицизм".) Но этот постулат в традиционно понимаемой его форме справедлив только в рамках так называемой онтологии, иначе говоря, в философском учении о бытии. В теории же познания он теряет свою кажущуюся простоту и самоочевидность. Для того, чтобы в этом убедиться, достаточно сопоставить этот постулат с другим: "Нет объекта без субъекта". Может показаться, что второе положение прямо противоречит первому и категорически исключается незыблемой материалистической истиной. Однако верующие в алгебраическую строгость гуманитарных истин будут разочарованы: утверждение о том, что нет объекта без субъекта абсолютно так же и в рамках материализма.
      Трудно понять, но это действительно так: предмет и в самом деле существует вне и независимо от человека, но это требует доказательства. В системе же доказательств (а в сущности именно ею и является вся теория познания) никакой изначальной независимости предмета не существует. Напротив, есть только одно субъект-объектное отношение как нечто целостное и неразложимое. На философском языке это означает, что ни один предмет не существует независимо от нас, вне взаимодействия с ним человека. Больше того, в теории познания не срабатывает даже арбитражный ленинский вопрос о том, существовал ли объект до субъекта. Вернее сказать, он просто не вправе быть поставленным здесь.
      Спешу заверить: я и сам знаю, что и мой компьютер, на котором пишутся эти строки, и моя кошка, которая постоянно мешает мне в работе, в отличие от зеркального их отображения, продолжают существовать даже тогда, когда я выхожу из комнаты. Впрочем, в реальности подобных вещей не сомневался и Беркли (а первым обо всем этом заговорил именно он); и это совсем не его вина, а порок нашего образования в том, что бытие всех объектов не распространяется нами далее собственной сетчатки глаза знаменитого епископа. Проще говоря, это мы, не будучи в состоянии до конца понять всю тонкую метафизику его построений, приписываем ему отрицание самостоятельного существования вещей. Сам же Беркли категорически протестовал против такого понимания его учения, вот его собственные слова: "Я вовсе не оспариваю существования какой бы то ни было вещи, которую мы можем познавать посредством чувства или размышления. Что те вещи, которые я вижу своими глазами, существуют, - реально существуют, в этом я нисколько не сомневаюсь (курсив мой - Е.Е.).
      Даже самому решительному критику берклианства прямо указывалось на это в одной настолько известной рецензии, что она, несмотря на разгромный характер, в порядке приложения, публиковалась в собрании его же собственных сочинений: "В общем, если даже признать справедливым материалистическое положение г. Ильина о существовании внешнего мира и его познаваемости в наших ощущениях, то все же эти положения не могут быть названы марксистскими, так как и самый отъявленный представитель буржуазии нисколько в них не сомневается". Напомню, что Н. Ильин - это псевдоним В. И. Ленина, под которым он опубликовал упомянутый здесь "Материализм и эмпириокритицизм". А вот что утверждалось в другой, столь же широко известной профессионалам, рецензии на эту книгу в том же 1909 году: "Теория, согласно которой ощущения суть символы вещей, так же мало подвергает сомнению существование последних, как мало подвергает, например, сомнению математическая формула 2d, выражающая сумму углов в треугольнике, существование треугольника". (Обе эти рецензии - одна из них принадлежит М. Булгакову, другая Л. И. Аксельроду - были помещены в приложениях к ХIII тому второго и третьего изданий сочинений В. И. Ленина. В последующих - 4 и 5 они уже не приводились.) Однако долгие десятилетия в курсе диалектического материализма, преподаваемого во всех советских ВУЗах поколениям студентов, утверждалось, что субъективный идеализм категорически отрицает самостоятельное существование внешнего мира. Так удивительно ли, что, до конца прослушав весь этот курс, человек навсегда становился убежденным сторонником того, что тезис: "Нет объекта без субъекта" не имеет отношения ни к материализму, ни (следовательно) к истине.
      И тем не менее именно так: нет объекта без субъекта!
      Для того, чтобы понять, что вопрос о существовании внешнего мира совсем не так прост, как это кажется на первый взгляд, достаточно задаться вопросом: а что такое существует? Думается, этот вопрос способен поставить втупик многих. Но если бы только в нем состояла вся сложность... Дело в том, что отвечать на него нужно имея в виду совсем не тот предмет, существование которого давно не вызывает никакого сомнения (как тот же компьютер или та же кошка), или, наоборот, однозначно опровергается всеми (как, скажем улыбка чеширского кота или perpetuum mobile), а нечто совсем иное - скажем, "то, не знаю что". В до конца строгой формулировке этот вопрос должен звучать именно так: существует ли там, не знаю где, то, не знаю что? Например: существует ли глокая куздра? Доказать существование предмета в котором и без того никто не сомневается, большого труда не требует; в этом случае, хотим мы того или нет, наше сознание изначально готово пропустить, не заметить какую-то тонкую логическую некорректность в построении. Не случайно ведь во времена всеобщей веры в Бога существовало целое множество доказательств Его бытия, и все эти доказательства считались абсолютно безупречными не только для обывателей, но и для профессиональных логиков. Сегодня же, в эпоху господства материалистических взглядов, напротив, считается доказанным, что рациональных доказательств бытия Бога в принципе не существует. Как, впрочем, не существует и рациональных опровержений.
      Итак, что же такое существует?
      Ответ известен: существовать - значит находиться во взаимодействии с чем-то. Это и понятно, если какой-либо объект не вступает во взаимодействие вообще ни с чем, доказать его существование в принципе не представляется возможным. Но и просто взаимодействовать мало. Действительно: мы можем предполагать, что та глокая куздра, в реальном существовании которой мы хотим удостовериться, или, наоборот, разубедиться, довольно штеко взаимодействует с бокром и вовсю кудрячит бокренка, однако характер этого взаимодействия нам совершенно не известен. И потом: что такое бокр и его бокренок - существуют ли они сами? Так что искомый объект должен взаимодействовать не вообще с любым предметом реальной действительности, но обязательно с субъектом, с человеком, причем взаимодействовать не вообще как-нибудь, а каким-то заранее известным ему образом. Так, например, мы можем предполагать, что микромир существовал задолго до изобретения микроскопа, но научное сообщество узнало о нем только благодаря этому волшебному стеклу; радиация всегда оказывала свое воздействие на человека и до Беккереля, однако в ее реальном существовании человек смог убедиться только благодаря его замечательному открытию.
      Нельзя, конечно, требовать, чтобы любой объект этого мира непосредственно взаимодействовал с каждым из нас; вполне достаточно и опосредованного взаимодействия, то есть такого, когда между субъектом и объектом "помещается" какой-то другой объект - средство. В основном так и обстоит дело и, строго говоря, полная структура субъект-объектного отношения именно такова, какой она предстает в цитированном выше стихотворении Микельанджело: мастер-молоток-скала, субъект-объект-объект (S-O-O).
      Заметим: точно так же, как в качестве объекта может выступать все, что угодно, все, что угодно, может выступать и в качестве средства: любой отдельно взятый предмет, процесс, явление, любая совокупность предметов, процессов, явлений, наконец, весь доступный человеческому обозрению мир, начиная от далеких галактик, спектр излучения которых помогает нам выявить структуру вещества Вселенной, и кончая элементарными частицами, бомбардировка которыми позволяет направленно изменять структуру гена.
      Заметим и другое: вовсе не обязательно постоянно замыкаться на субъект (пусть даже и через посредство целой цепи промежуточных звеньев-средств), вполне достаточно и однажды установленного факта. Именно это однажды установленное взаимодействие и является гарантом всей своего рода "надстроечной" информации об объекте, которая впоследствии устанавливается анализом.
      Итак, критерием существования любого объекта является не что иное, как (не обязательно непосредственное) материальное взаимодействие его с человеком.
      Собственно, именно это утверждал и Беркли, именно это утверждала и пресловутая "принципиальная координация" Р. Авенариуса, на самом деле совсем не того недоумка, каким он предстает в ядовитой ленинской критике, но весьма искушенного и очень тонкого знатока исследуемого предмета.
      Слабостью английского епископа было то, что во взаимодействии он видел только чувственный контакт с предметом опыта; философия его времени могла говорить лишь о сенсорном восприятии действительности человеком. Иначе говоря, лишь о таком взаимодействии, которое всякий раз непосредственно замыкается на те или иные органы чувств человека. Но уже то обстоятельство, что любой предмет дан человеку только в непосредственном взаимодействии с ним, не позволяет философу смотреть на опыт как на какое-то пассивное, страдательное, созерцательное начало. Результат опыта не рассматривается им как простой аналог той вмятины, которую на податливом материале оставляет падающий камень.
      В любом взаимодействии есть активное воздействие человека на предмет, а есть и встречное воздействие предмета на него. Одно совершенно неотделимо от другого, как аверс от реверса одной и той же монеты, а значит и чувственное восприятие действительности не может не содержать в себе какую-то активную деятельную составляющую, источником которой является сам человек. Словом, одного только воздействия предмета на органы наших чувств еще недостаточно для формирования его психического образа, - здесь необходима еще и ответная работа механизмов нашей собственной психики.
      Беркли педалирует именно эту составляющую. Именно эта, выявленная им составляющая и дает основание для интуитивного заключения о том, что там, где отсутствует сам предмет, именно исходящее от субъекта действие, именно скрытая от внешнего взгляда работа каких-то глубинных структур организма и порождает его образ. Поэтому образ предмета способен долгое время сохраняться даже там, где непосредственное взаимодействие с ним человека уже давно закончилось, только благодаря ей: в памяти субъекта, как какая-то остаточная деформация, непрерывно сохраняется самоощущение свершившейся где-то в прошлом по-особому структурированной работы всех задействованных в восприятии предмета органов.
      Но все же если бы в прошлом не было никакого встречного воздействия предмета на органы наших чувств, его образ так никогда и не смог бы сформироваться. Поэтому акцентировать только одну сторону опыта в конечном счете столь же ошибочно, сколь и вообще не замечать ее. Он, разумеется, не забывает, но просто оставляет в тени другую - воздействие самого предмета на нас, однако именно это и дает основание для критики. Ведь тот стихийное наивное материалистическое убеждение в самостоятельном существовании вещей, которое сидит, наверное, в каждом из неискушенных философией людей, видит тоже только одну, но прямо противоположную, сторону опыта - воздействие предмета на органы наших чувств. Отсюда то противоречие, которое легко обнаруживается уже при первом обращении к Беркли, имеет в своем основании то, что он явно говорит об одной, его критики - о другой, прямо противоположной, стороне опыта. Но стоит только объединить их и основания для опровержений исчезают.
      Кроме того, философия во времена Беркли еще не говорила о практике, об опыте как о практическом взаимодействии с предметом, причем взаимодействии, где решающую роль играет какое-то промежуточное средство. Там же, где акцентируется лишь одна его составляющая (скрытая работа самих органов чувств) и эта составляющая ограничивается пределами лишь сенсорного контакта, в самом деле представляется возможным интерпретировать Беркли в духе крайнего солипсизма, так, будто в его представлении весь мир - это не более чем комплекс его ощущений. Но это уже совсем не Беркли, а только результат нашего недопонимания того, что в действительности было сделано им.
      Решительного отхода от такого представления не было сделано и раскритикованными В. И. Лениным эмпириокритиками. Категория опыта интерпретировалась и ими только как чувственное взаимодействие с предметом. И это несмотря на то, что уже задолго до них К. Марксом был сделан по существу революционный шаг, который позволял совершенно по-новому осмыслить многое в философии.
      Строго говоря, он сделал даже не один, а два - прямо обязывающих к радикальному пересмотру сложившихся взглядов - шага. Один из них состоял в том, что на место чистой созерцательности он поставил практическое взаимодействие с предметом. А это значит, что даже собственно сенсорный контакт с предметом оказывался, во-первых, всегда подчиненным какой-то определенной цели (или потребности) и вне ее становился просто невозможным, во-вторых, - лишь структурной частью какого-то куда более фундаментального и объемного процесса. Второй - в том, что это практическое взаимодействие у человека, в отличие от животных, всегда опосредуется орудием (а то и целой цепью орудий). И вот этот общий вывод К. Маркса о том, что опыт в принципе не сводим к голой созерцательности, но представляет собой опосредованное орудием практическое отношение человека к миру, навсегда останется в анналах мировой философской мысли одним из величайших памятников человеческому гению, каким бы переоценкам сегодня ни подвергалось его теоретическое наследие.
      К слову сказать, это еще вопрос, мог бы вообще родиться такой вывод без фактического открытия Беркли той активной деятельной составляющей, которой и принадлежит главенствующая роль даже в чисто сенсорном восприятии действительности. Кстати, и у К. Маркса практика - это просто более широкое понятие, и чувственное восприятие входит в него обязательной составной частью; но в составе самой практики чисто сенсорное взаимодействие с предметом продолжало оставаться чем-то пассивным и страдательным для многих его последователей (круг философских интересов самого К. Маркса лежал в стороне от теории познания). Поэтому, может быть, правильней было бы говорить, что обнаруженная Беркли деятельная компонента сенсорного контакта претерпела своеобразную мутацию и из составной части созерцания отлилась в форму некоторой самостоятельной сущности - практического изменения предмета.
      Но открытия, сделанные К. Марксом, вели значительно дальше. До него еще можно было рассматривать всю материальную действительность в каком-то ньютоновском духе, т.е. как бесконечную совокупность непрерывно взаимодействующих друг с другом вне и независимо от человека существующих объектов, бесконечную сумму "объект-объектных" отношений. В такой картине мира и сам человек представал как всего лишь одна из таких материальных единиц, поэтому "субъект-объектное" взаимодействие оказывалось не более чем простой разновидностью "объект-объектного", его частным случаем. Но после осмысления опыта как опосредованного орудием практического отношения к миру "объект-объектное" взаимодействие обнаруживало себя как структурная составляющая некоторого более общего начала, как часть от целого - "S-O-O" (субъект-средство-объект) отношения.
      Все это решительно меняло стереотипное для истекших столетий представление о фактическом соотношении объемов и состава понятий "субъект-объектного" и "объект-объектного" взаимодействий. Если раньше в качестве всеобщего представало одно, а особенным (частной формой, разновидностью) рисовалось другое, то теперь в рамках теории познания категориальные полюса должны были измениться на прямо противоположные. Все вставало с ног на голову (или, вернее, наконец-то с головы на ноги) и полная совокупность всех "объект-объектных" взаимодействий - а ведь это и есть окружающий нас мир материальной действительности - оказывалась не чем иным, как структурной частью человеческой практики! Словом, в теории познания вся объективная реальность и в самом деле оказывалась своеобразной частью всеобщего человеческого опыта, но ничего несовместимого ни с материализмом, ни тем более с диалектикой здесь уже не было.
      Впрочем, слабостью так называемых "субъективных идеалистов" была не только неспособность провидеть действительную структуру этих понятий, но и неспособность пойти до конца в своих же собственных выводах. Обнаруженный ими факт, что в любом опыте главенствующим началом является собственное воздействие субъекта на объект, все же не мог быть до конца осознан ими так, что в отсутствие предмета точное воспроизведение полной структуры этого воздействия эквивалентно порождению его точного образа. Поэтому постоянное присутствие самого предмета оказывается абсолютно необходимым. Ведь в конечном счете именно отсюда берут свое начало и вывод о непрерывном восприятии объекта опыта если и не совокупностью всех других людей, то Богом (Беркли), и неуклюжие попытки "продлить" субъект опыта вплоть до ископаемого червя, существовавшего задолго до человека (Р. Авенариус).
      Но как бы то ни было изначальное автономное друг от друга существование субъекта и объекта в теории познания - это вещь совершенно невозможная. В действительности единственной реальностью является только целостное S-O (вернее сказать, S-O-O) отношение, в котором, строго говоря, нет ни "S", ни "О"; разложение его на отдельные структурные составляющие представляет собой результат довольно сложной и тонкой работы человеческого сознания. Причем сознания не индивида, но может быть целой череды сменяющих друг друга поколений.
      Пониманию этого может служить простая аналогия: у каждого из нас изначально существует лишь нерасчлененное представление, скажем, о дыхании. Разложение единого этого процесса на отдельные элементы (вот - кислород, вот наши легкие и наша мускулатура, растягивающая грудную клетку, чтобы создать требуемое разрежение, а вот - их механическое, химическое, биохимическое взаимодействие) возникает лишь в результате нашего знакомства с началами анатомии, физиологии, химии. Подобное именно такому, нерасчлененному на отдельные составляющие, представлению изначально существует и наше "S-O" отношение; и "субъект", и независимо от него существующий "объект" - все это феномены нашего, сравнительно позднего, сознания, но никак не сознания далекого нашего предка.
      В чем же дело, почему все мы давно уже убеждены в том, что объект все-таки существует независимо от нас, вне и до всякого взаимодействия с нами?
      Вот здесь-то и уместно напомнить о том, что независимое это существование - на самом деле вовсе не факт, не какой-то строгий логический вывод, но всего лишь предпосылка, условное допущение, постулат, и, как всякая предпосылка (специалисты по теоретическим дисциплинам хорошо это знают), - вещь вполне искусственная. Между тем известно, что любой a priori принимаемый постулат справедлив только в очень ограниченном круге условий; давно уже канули в Лету времена, когда вещи, подобные постулатам Евклида, воспринимались как некоторые априорные истины, абсолютность которых незыблема при любых обстоятельствах. Вот так и эта предпосылка: претендовать на гранитную неколебимость и абсолютную истинность она ни в коем случае не может.
      Откуда же берет свое начало наша убежденность в том, что этот постулат опирается на сумму всех установленных человеком фактов, в том, что весь ход развития научного знания является неопровержимым доказательством его истинности? И другой, неразрывно связанный с первым, вопрос: а что, собственно, такое сам объект?
      Вот здесь-то мы и сталкиваемся с самым, пожалуй, интересным. Дело в том, что выделение объекта представляет собой результат весьма специфической и не всегда даже осознаваемой нами операции объективирования результата "субъект-объектного" (вернее сказать - "S-O-O") взаимодействия. То, что в сфере искусства выглядело бы совершеннейшим абсурдом, в мире науки предстает как нечто само собой разумеющееся. Так, если бы мы вдруг сказали, что все то, что выразила "Пьета", существовало задолго до Микельанджело, веры этому, скорее всего, было бы немного. Искусство не просто отражает душу человека, но и во многом формирует ее, поэтому все, кто сталкивался с ним, становились пусть и немного, но все же другими. Впрочем, вероятно, именно в этой способности формировать нашу душу, открывая ей что-то ранее неведомое, и состоит основное отличие искусства от простого ремесленничества. Поэтому впервые сказанное художником отнюдь не воспроизводит что-то, существовавшее задолго до него, но именно создает его. Между тем объективированный результат научной деятельности всегда предстает как существовавший задолго до свершенного открытия. Так, равные скорости прохождения луча света в перпендикулярных направлениях на установке Майкельсона-Морли научным сообществом были интерпретированы как отсутствие эфира в межзвездной среде, и этот эфир теперь уже признавался не существовавшим никогда; так, непредвиденно большие углы отражения в известном опыте Резерфорда были интерпретированы в пользу атомного ядра, в котором сконцентрирована большая часть атомной массы, и это ядро признавалось существовавшим извечно.
      Но заметим: результат интерпретации данных полученных в опыте (в ходе "S-O-O" взаимодействия), как правило, не имеет решительно ничего общего с самими данными. Несколько огрубляя ситуацию, можно сказать, что в ходе опыта получается лишь малопонятная мозаика каких-то абстрактных цифр или вычерчиваемых самописцем кривых, и задача исследователя состоит в построении такой категориальной системы, которая, не противореча результатам предыдущего опыта поколений его предшественников, объясняла бы их. Системы, в которой каждая из этих цифр или кривых оказывалась бы закономерной и необходимой. Кроме того, эта система должна обладать прогнозирующими свойствами, другими словами, быть в состоянии предсказывать появление каких-то новых цифр и каких-то новых кривых при изменении условий опыта.
      Таким образом, то, что многие из нас привыкли понимать под объектом (скажем, тот же эфир, или то же ядро), на деле представляет собой не что (и даже жестче: ничто) иное, как только способ определенной интерпретации полной структуры "субъект-объект-объектного" взаимодействия. Причем нередко этот способ выбирается из целой совокупности альтернативных, то есть по полноте, строгости и непротиворечивости ничуть не уступающим ему, и не последним фактором, решающим окончательную судьбу выбора, оказываются такие до предела субъективные вещи, как законы красоты и гармонии. Так, гелиоцентрическая картина мира рождалась не столько из объективных фактов, сколько из стремления именно к математической гармонии; и, к слову сказать, первоначально она значительно уступала птолемеевской не только по точности разрешения, но и по простоте, однако математиками рождавшегося вместе с ней нового мира она была принята в первую очередь из за ее эстетических достоинств...
      Так что вся тайна мира объективной реальности не столько в нем, существующем независимо от нас, сколько в нас самих, ибо постигать его мы можем только воссоздавая этот мир в формах нашей собственной практики, нашего совокупного опыта. Разумеется, это нельзя понимать буквально, так, будто именно Левенгуку природа обязана существованием микроорганизмов, будто только после Резерфорда атом обрел свое ядро. Точно так же, как отклонения траектории альфа-частиц, бомбардирующих металлическую пластину, имели не так уж много общего с контурами планетарной модели, конкретная форма практической деятельности человека на деле может существенно отличаться от ее объективируемых результатов. И тем не менее никакого иного пути в познании, кроме воспроизведения материальной действительности в формах нашей деятельности в природе вещей не существует.
      Но если так, то и вся (уже познанная нами) объективная реальность не может не нести на себе отпечаток всей человеческой духовности. Поэтому уже отсюда можно утверждать, что если наука и в самом деле ставит своей задачей абсолютное исключение из себя всего субъективного, она не может претендовать ни на полноту ее отражения, ни на какую бы то ни было прикосновенность к культуре. К счастью, эта цель для нее в принципе недостижима, и, может быть, только в силу своей несостоятельности в этом наука все-таки оказывается неотделимой от нее.
      Наука все-таки оказывается одним из приделов того грандиозного и величественного храма, который создается гением человека.
      4
      Но в самом ли деле в формах собственной деятельности человек может воспроизвести весь окружающий его мир? В самом ли деле весь этот мир задан нам исключительно в формах нашего опыта? Нет ли во всех этих построениях подобия той таинственной магии, которая способна объединять в какие-то фантастические констелляции абстрактные конструкции математики?..
      Обратимся к самому простому.
      Представим себе некоторый несложный (скажем, Т-образный) лабиринт, структуру которого нужно запомнить.
      Сегодня известно, что даже простейшие организмы, например, кольчатые и дождевые черви, способны к обучению, и через какое-то время даже они научаются с вероятностью, достигающей 90%, находить нужный пункт.
      В самом ли деле, где-то в управляющих центрах этих примитивных существ отпечатывается некий абстрактный образ, план этого лабиринта? Или, может, все обстоит куда как проще: они "запоминают" только количество условных "шагов" и направление поворотов?
      Заметим: такой способ усвоения пространственно-временной структуры окружающей нас действительности эволюция пронесла через миллионолетия. И сегодня все мы легко оперируем такими представлениями, как "два шага", "пять минут ходьбы", "второй поворот направо" и так далее. Языки, наверное, всех народов мира, какой бы развитой ни была их культура, до сих пор сохраняют в себе то, что когда-то было, по-видимому, единственным доступным живому существу способом отражения внешнего мира. Так что постижение окружающей действительности в формах своей собственной деятельности не просто возможно, но представляет собой едва ли не базовый способ ее освоения в сущности для всей живой материи. И уж если даже простейшие организмы способны кодировать структуру ключевых элементов среды в формах своего движения, то возможности человека, наделенного куда более сложной и развитой организацией, должны быть значительно более широкими.
      Между тем у человека тем более отображение действительности обеспечивается не пассивным страдательным восприятием ее воздействий.
      Так, уже зрительный образ в принципе не может быть понят как простое воздействие световых лучей на сетчатку остающегося пассивным глаза. Это может показаться парадоксальным, но ключом к постижению тайны зрительного восприятия предстает тот способ опознания вещей, который доступен слепым: только самостоятельное воспроизведение точного контура, рельефа, текстуры предмета в движении собственной руки дает им точное представление о нем. Именно самоощущение активного взаимодействия с предметом порождает его впоследствии отчуждаемый образ, в то же время никакое пассивное страдательное его восприятие, иначе говоря, контакт с неподвижной рукой не в состоянии породить вообще никакой информации о формоочертаниях или текстуре постигаемой ими вещи. И потом, в отсутствие предмета, из памяти как его образ вызывается уже ничто иное, как тонкая моторика именно того движения руки, которое и направляло контакт, и самоощущение того взаимодействия с предметом, которое возникало у человека в ходе контакта. Но в сущности точно такое же сканирование поверхности явлений осуществляется нами и во время зрительного восприятия, и только самоощущение этой процедуры раскрывает перед нами структуру внешней реальности. Там же, где нет самостоятельного воссоздания контуров и рельефов предмета, нет и не может быть никакого представления о нем; и широко известно, что от рождения не видящий человек, которому вдруг возвращают зрение, еще должен учиться видеть и различать...
      Точно такое же сканирование - но теперь уже звукового фона подсознательно происходит и во время слухового восприятия действительности. Без сомнения каждый из нас может "расслышать" в самом себе мотив какой-нибудь полюбившейся песни; тренированный же слух профессионального музыканта способен среди безмолвия явственно различать даже партии отдельных инструментов в сложном симфоническом произведении. Как кажется, не требует доказательств тот факт, что такое воспроизведение в самом себе всех западающих в душу мелодий возможно только известным напряжением нашей психики. Правда, в точности неясно, напряжением каких именно механизмов воссоздается вся эта безмолвная музыка, но ясно, что именно их же работой должно обеспечиваться и "живое" ее восприятие уже в филармоническом зале. Без структурированной работы этих механизмов простое давление на барабанные перепонки не в состоянии породить решительно ничего, кроме, может быть, сплошного неразложимого на отдельные звуки шума...
      Все то же можно было бы говорить и о тактильных, и о любых других наших взаимодействиях с окружающим миром. Интегральное же восприятие действительности, которое сочетает и синхронизирует и зрительные, и слуховые и тактильные ощущения, - это согласованная работа всех обеспечивающих разнородные восприятия структур. Словом, как абстрактный образ, запоминается вовсе не предмет, но именно самоощущение организма, которое связано с процедурой его восприятия.
      Будет ли ошибкой сказать, что такой способ запоминания простирается не только вверх по эволюционной лестнице вплоть до человека, но и вниз - до одноклеточных?
      Конечно, и клетка далеко не проста, больше того, это одно из самых сложных образований в сущности всей предшествующей человеку цепи развития природы. Но все же было бы наивным и неправильным искать в ней аналоги всех тех органов и функциональных систем, которые свойственны организмам, занимающим высшие позиции в общей биологической систематике. Поэтому предполагать, что абстрактный образ, фиксирующий чередование каких-то стандартных движений с разного рода их модификациями (как в приведенном примере с лабиринтом количество "шагов" и направление поворотов), должен отпечатываться в неких специализированных управляющих центрах этой убогой твари, означало бы собой род преформизма. Когда-то давно, не умея объяснить развитие живого существа от эмбриона до взрослой особи, человек представлял себе уже зародыш в виде до предела уменьшенной копии последней, иначе говоря, переносил на него все атрибуты взрослого организма. Так и здесь подобный взгляд на вещи означал бы присвоение простейшему тех качеств, которые обретаются лишь высшими биологическими видами. Словом, представление о том, что алгоритмы сложных согласованных движений могут как-то дублироваться и в виде своеобразных рецептов записываться на каких-то специфических носителях информации, с тем чтобы в нужный момент благодаря обращению к ним можно было бы мгновенно восстановить подходящую для случая формулу разрешения ситуации, вряд ли состоятельно. Во всяком случае там, где речь идет о простейших организмах.
      Нет, разумеется, долгое становление психики не может быть объяснено простым "увеличением" размеров всего того, что изначально было свойственно уже одноклеточным. Поэтому сложнейшие формы устройства живой материи не могут просто повторять и до бесконечности надстраивать что-то изначально сложившееся на самой заре биологической эволюции (хотя, разумеется, не обходится и без этого), - преодоление каких-то качественных рубежей здесь неизбежно. Глубокие структурные и функциональные отличия разделяют эти полярные точки единой эволюционной шкалы. А это значит, что в исходном пункте эволюционного восхождения должны действовать принципиально иные, нежели те, которые свойственны высшим организмам, механизмы памяти. Здесь недопустимо искать специализированные центры управления, способные кодировать ключевые ритмы поведения; запоминание должно обеспечиваться действием предельно простых, если не сказать примитивных, устройств.
      Самым же примитивным, как представляется, может быть только монотонное механическое повторение какого-то однажды исполненного действия.
      Кстати, и это эволюция пронесла через миллионолетия: ведь и у "венца творения" бездумная зубрежка занимает далеко не последнее место в освоении мира.
      Но заметим: такая форма запоминания может быть эффективной только там, где речь идет лишь о непродолжительном периоде времени и где общее количество всех подлежащих сохранению двигательных структур не превышает какого-то критического рубежа.
      Во-первых, это связано с тем, что любое повторение чего бы то ни было может проходить только "по затухающей", ибо с каждым новым циклом неизбежна утрата каких-то тонких деталей. Тем более, что с завершением целевого процесса, в отсутствие предмета, повторить его можно только в форме своеобразной "пантомимы". Поэтому закрепление любого алгоритма в памяти индивида может быть гарантировано лишь там, где подлежащее сохранению действие периодически воспроизводится в собственно предметной форме и где частота такого воспроизводства полностью компенсирует скорость утраты деталей. Если же речь идет об однократном случайном движении, то всякая память о нем сотрется уже очень скоро, и, вероятно, справедливо было бы утверждать, что забвение столь же необходимо живому, сколь и сама память.
      Во-вторых, организм любой степени сложности живет отнюдь не в "безвоздушном пространстве", поэтому он обязан реагировать на все изменения ключевых факторов своей среды обитания - и в первую очередь изменением способа своего собственного поведения. Между тем любое изменение последнего, любой переход к решению какой-то новой целевой задачи - это формирование уже новой структуры деятельности. Поэтому одновременное сохранение старой означает необходимость ее вынужденного сочетания с какими-то другими. Мы, правда, говорили о том, что биологическая ткань обязана обеспечивать возможность одновременного участия исполнительных органов живого тела в структуре многих разнонаправленных движений. Но уверенности в том, что ее возможности в этом и в самом деле беспредельны, разумеется, нет. Поэтому какие-то деформации подлежащих закреплению в памяти начал неизбежны и по этой причине.
      Словом, такой способ сохранения не может быть достаточно надежным. Но это обстоятельство имеет не только свои негативы. Причем позитивное здесь куда более существенно: ведь буквальное повторение даже самой удачной формулы решения какой-то типовой задачи и не нужно. В самом деле, как нельзя дважды войти в одну и ту же реку, или как нельзя дважды в одном и том же знаке распознать действительно одно и то же, одна и та же, сходящаяся во всех своих деталях, структура поведения физически не может быть воспроизведена. Окружающая среда живет по своим законам, и удачно найденное для одной контекстной ситуации уже не может служить ключом к разрешению какой-то другой, пусть и схожей с нею. В постоянно же изменяющейся среде любое существо вынуждено импровизировать, поэтому чисто механическое повторение одного и того же может только дезориентировать.
      Таким образом, если сохранение всех ключевых форм деятельности, способных кодировать организацию внешней среды, и может быть обеспечено только их непрерывным воспроизведением, то это последнее - отнюдь не буквальное повторение одного и того же движения. Способ запоминания уже на самых нижних ступенях эволюции должен обеспечивать возможность не только точного воссоздания любой удачно найденной формулы поведения, но и возможность импровизации, возможность адаптации основных ее звеньев к каким-то новым условиям, которые к тому же могут изменяться и в самом процессе достижения цели.
      Впрочем, простое механическое повторение любого процесса и не в состоянии обеспечить сохранение в неприкосновенности его точной двигательной структуры. Тем более там, где речь идет не об однократном его повторении, но о сохранении в течение неопределенного времени.
      Действительно. С завершением целевого действия, любое повторение его алгоритма оказывается возможным только в отсутствие того предмета, на который оно было направлено. Другими словами, только в виде голой пластики тела, в виде некоторой "пантомимы" реального целевого процесса. Но что может означать собой непрерывное воспроизведение этой "пантомимы" в течение неограниченного времени?
      Можно предположить, более того, утверждать, что там, где отсутствует предмет, который способен оказывать определенное сопротивление субъекту действия, сама деятельность будет выполняться со значительно меньшими энергетическими затратами, по какой-то укороченной, свернутой траектории. Ведь полное отсутствие какого бы то ни было противодействия означает возможность непроизвольной "экономии" физических усилий, и это, в свою очередь, значит, что с течением времени она обязана будет постепенно свестись к какому-то скрытому от внешнего взгляда мышечному возбуждению. Возбуждению, которое даже не переходит на внешний слой двигательной активности, иначе говоря, на тот ее уровень, где только и возможно удовлетворение биологической потребности. Впрочем, необходимость воспроизведения любой двигательной структуры на подпороговом уровне мышечного движения определяется еще и тем, что весь спектр деятельности не сводится к какому-то одному поведенческому акту, и непрерывное повторение одного и того же алгоритма на внешнем слое активности делает невозможным удовлетворение каких-то других потребностей. Но как бы то ни было там, где ни энергетические затраты организма, ни скорость движения исполнительных его органов, ни траектории их движения уже не определяются вещественным содержанием самого предмета и используемых средств деятельности, неизбежна специфическая деформация точной формулы любого целевого процесса. В другом месте ("Рождение цивилизации") подробней рассматривается этот процесс редукции непрерывно воспроизводимых структур деятельности и их постепенного свертывания до какого-то скрытого "внутреннего" движения.
      Таким образом, ясно, что уже с самого начала структура любого непрерывно повторяемого действия обязана будет отличаться от формулы реального предметного процесса. Но, если длительное сохранение этой структуры, как говорится здесь, обеспечивается именно непрерывным ее воспроизведением, то все существующие между ними отличия с каждым циклом будут только накапливаться и углубляться. А следовательно, по истечении некоторого времени алгоритм воспроизводимого движения должен будет значительно разойтись с подлинной структурой первоначального действия. Таким образом, сохранение точной формулы какого-то исходного процесса путем простого механического его повторения, по-видимому, вообще невозможно.
      Все это говорит о том, что даже у простейших организмов должны существовать какие-то другие формы воспроизведения сохраняемых структур. Формы, во-первых, обеспечивающие-таки сохранение, во-вторых, не только не сковывающие субъект деятельности, но дающие ему возможность свободно импровизировать в условиях постоянно меняющейся среды.
      Таким способом может быть сохранение не полного алгоритма выполнения какой-то типовой задачи, но лишь каких-то значимых его элементов, с тем чтобы впоследствии никакое изменение контекстной ситуации уже не могло дезориентировать субъект деятельности, но напротив - понуждало бы его к самостоятельному поиску и воссозданию нужного способа связи между ними. Иначе говоря, каждый раз понуждало бы его к творчеству.
      Так, в рассмотренном выше примере вовсе не обязательно заучивать точное количество каких-то стандартных "шагов", способных привести к цели при стечении определенных условий: ведь зачастую достаточно просто запомнить направление поворота. Другими словами, достаточно отложить в двигательной памяти некоторую "формулу" преобразования стандартного "шага". В самом деле, любая перемена характера движения, включая и перемену его направления, может рассматриваться как специфическая модификация стереотипного исходного действия. Поэтому сохранение не полной модели всего процесса, но только "формулы" такой модификации дает возможность уже не просто механически следовать выученному маршруту, но каждый раз самостоятельно воссоздавать структуру осваиваемого лабиринта.
      Подобный принцип сохранения может быть реализован на всех уровнях организации живой материи, начиная с самых низших.
      Так представим себе некоторый простейший организм в виде совокупности связанных между собой исполнительных органов (a, b, c... n), каждый из которых специализируется на выполнении каких-то своих специфических функций, полная сумма которых и образует собой интегральную его жизнедеятельность. Поэтому, учитывая, что любое действие - это всегда согласованное движение всех исполнительных органов тела, запоминание ключевого содержания каждой из этих функций реализуется как согласованное монотонное повторение стандартных базисных их элементов ("шагов"):
      ...aaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaa...
      ...bbbbbbbbbbbbbbbbbbbbbbbb...
      ...cccccccccccccccccccccccccс...
      ................................................
      ...nnnnnnnnnnnnnnnnnnnnnnnn...
      При этом под исполнительными органами здесь понимаются все органы, иначе говоря, не только аналоги человеческой руки, но и такие, как органы пищеварения. Непрерывное синхронное исполнение всех этих базисных элементов может быть представлено как некоторая "фоновая" деятельность организма, то есть деятельность, вообще не связанная ни с какой конкретной целью. Но вместе с тем непрерывное исполнение этого "фонового" движения является непременным условием самой жизнедеятельности: даже кратковременная его остановка означала бы собой необратимые последствия для организма (или для отдельных его систем). Ведь там, где нет ни специализированных механизмов кодирования этих базисных ритмов в каких-то управляющих центрах, ни механизмов обратного их вызова, любая остановка означала бы собой мгновенный паралич, несмотря на абсолютную сохранность всех анатомических структур живого существа. Это может быть уподоблено искусственной остановке заведенных маятниковых часов с исправным: они в любой момент могут быть снова запущены в ход простым толчком маятника, но только внешним вмешательством, только в том случае, если будет кому это сделать, - здесь же "завести" остановившийся механизм некому.
      Однако такая ничем не структурированная монотонная деятельность - не более чем условность, ибо на самом деле любой организм действует отнюдь не в пустом пространстве. Он всегда связан и ограничен, во-первых, определенными условиями окружающей среды, во-вторых, конкретной целью, встающей перед ним в каждый данный момент его жизни.
      Ясно, что любой целевой процесс, тем более процесс, выполняемый в конкретных условиях, должен как-то структурировать это монотонное движение. Поэтому реализация некоторой условной цели может быть представлена как продиктованная внешними условиями формула модификации отдельных его звеньев:
      . . . a a a a1 a a a a a a . . .
      . . . b b b b b b b b b b . . .
      . . . c c c c c c c c c c . . .
      ...........................................................................
      ..............
      . . . n n n n n n n n n n . . . (1)
      Реализация любой другой - как продиктованный уже какими-то другими условиями иной способ модификации все тех же стандартных элементов:
      . . . a a a a a a a a a a . . .
      . . . b b b b1 b b b b b b . . .
      . . . c c c c c c c c c c . . .
      ...........................................................................
      ..............
      . . . n n n n n n n n n n . . . (2)
      Третьей при стечении третьих условий - как:
      . . . a a a a a a a a a a . . .
      . . . b b b b b b b b b b . . .
      . . . c c c c1 c c c c c c . . .
      ...........................................................................
      ..............
      . . . n n n n n n n n n n . . . (3)
      И так далее.
      Каждый из этих непрерывно воспроизводимых алгоритмов сочетанного движения всех органов и систем живого существа (1 - 3) представляет собой одну из форм практического освоения им всей окружающей его действительности. Больше того: именно интегральное самоощущение этой сочетанной работы и представляет собой тот его образ, который в каждый данный момент встает перед субъектом. Поэтому можно предположить, что абсолютное воспроизведение любой из них даже в отсутствие предмета (равно как и всех сопряженных с ним условий) способно воссоздать соответствующий образ. Но есть и другая сторона: реально присутствующий предмет может быть вообще не опознан, если внутренняя ритмика субъекта в это время будет воспроизводить что-то другое.
      Повторимся: все эти формулы реализуются в виде весьма специфического заместительного движения. Таким образом, одна и та же поведенческая структура каждый раз должна развертываться (как минимум) на двух уровнях, один из которых - это регистрируемое внешним наблюдателем собственно физическое действие, которое направлено на конкретный предмет и подчиняется всем сопряженным с ним материальным условиям, другой - скрытое и как бы "вложенное внутрь" организма движение, непрерывно, на протяжении всего этого процесса, воспроизводящее алгоритм первого. Все это разные процессы, и дело не только в амплитуде движений исполнительных органов, но и в их скорости. Оба они протекают отнюдь не синхронно: ведь не испытывающее сопротивления ни предмета, ни сопряженных с ним материальных условий скрытое действие, выполняется со значительной экономией собственных усилий, а значит, неизбежно определенное его ускорение. Поэтому за то время, которое требуется для реального достижения цели, моделирующее этот процесс движение будет повторяться многократно. А это значит, что любое звено реального физического действия, выполняемого на внешнем слое биологической активности, всегда развертывается как бы в сопровождении, как бы на фоне, полной структуры всего процесса. Можно было бы сказать, что этот непрерывно воспроизводящийся "фон" - прямой аналог того самого плана, который всегда содержится "в голове" человека, но у последнего формирование плана обеспечивается действием иных, куда более совершенных, механизмов психики, чем те, которыми маркируется самое начало эволюционного восхождения его биологического предшественника. Причем различия здесь носят отнюдь не количественный, но глубокий качественный характер.
      Но, как уже было сказано, ни одно из этих образований не может быть в точности воспроизведено в какой-то другой момент времени, в составе какого-то другого целевого процесса. Поэтому запоминание может быть обеспечено не монотонным воспроизведением всего множества этих структур, но непрерывным повторением лишь ключевых - наиболее часто вызываемых к жизни - алгоритмов, а также всего множества тех формул модификации базисных элементов движения, которые обеспечивают достижение каждой из всех возможных целей:
      . . . a . . . a1 . . . a2 . . . a3 . . . a . . . a . . .
      . . . b . . . b1 . . . b2 . . . b3 . . . b . . . b . . .
      . . . c . . . c1 . . . c2 . . . c3 . . . c . . . c . . .
      ..................................................
      . . . n . . . n1 . . . n2 . . . n3 . . . n . . . n . . .
      Выделение же из всего этого множества возможностей какой-то частной структуры (совокупности тех элементов и нужного способа их связи, которые способствуют разрешению в каждый данный момент возникающих задач) должно диктоваться конкретным содержанием той контекстной ситуации, в которой в каждое данное время растворяется жизнедеятельность субъекта. Так, например, одна контекстная ситуация может разрешаться сопряжением друг с другом модификационных формул: a1-b2-c3-n1, другая - согласованием: a2-b3-с2-n3 и так далее во всех возможных сочетаниях.
      Подобный способ кодирования может быть уподоблен древним формам письменности, фиксировавшей только согласные звуки. Абсолютно точная передача смысла здесь не достижима, и все-таки общий язык всегда можно было найти. Так, запись "птлм" могла бы быть интерпретирована и как "эпиталама", и как "Птолемей", контекстная же ситуация - скажем, картуш вокруг имени - легко выявляет нужное значение иероглифа из всего возможного спектра.
      Поэтому в общих чертах ориентирование субъекта в окружающей среде можно представить следующим образом. Возникновение той или иной потребности порождает у него стимул к поисковой деятельности и одновременно вызывает активизацию какой-то частной совокупности элементов всего этого множества, другими словами, активизацию того сегмента интегрального опыта индивида, который наиболее соответствует объективному содержанию испытываемой в данный момент потребности. Это приводит к резкому обострению как его способности, так и его готовности воспринимать именно те специфические знаки окружающей среды, которые обычно сопровождают ее удовлетворение. А уже непосредственное восприятие субъектом хотя бы части этих знаков, возникающее как результат удачного поиска, стимулирует формирование именно того способа связи между исходными "квантами" движения, который наиболее полно соответствует складывающейся в настоящий момент контекстной ситуации. Другими словами, реконструирует именно ту формулу двигательной активности, которая способна ее разрешить.
      Таким образом, в конечном счете "включение" или, другими словами, вызов из памяти того или иного алгоритма действий происходит под специфическим воздействием на органы чувств субъекта строго определенных факторов внешней среды. Но все это оказывается возможным только потому, что уже задолго до такого воздействия субъект оказывается готовым к непосредственному восприятию именно их совокупности.
      Разумеется, все это может рассматриваться только как очень упрощенная схема - и не более того, претендовать на действительное решение вопроса высказанное здесь ни в коем случае не вправе. Но нам важны не технические детали организации биологической памяти, а некоторый общий принцип, существо которого сводится к тому, что эта организация предусматривает сохранение не столько полных и точных алгоритмов выполнения каких-то ключевых действий, сколько способности субъекта к самостоятельному их воссозданию в любой нужный момент в любых возможных условиях среды.
      Выше было замечено, что абсолютное воспроизведение любой формулы деятельности способно воссоздать субъективный образ соответствующего ей предмета даже там, где сам предмет отсутствует. Поэтому та непрерывная внутренняя работа, которая связана с постоянным комбинированием и перекомбинированием ключевых микроэлементов двигательной активности, которая скрыто воспроизводит в своих структурах устройство всего окружающего мира, должна была бы сопровождаться также и непрерывным потоком каких-то сменяющих друг друга образов отсутствующих в действительности предметов. Но, по-видимому, непосредственное восприятие реалий действительного окружения субъекта способно как-то заглушать этот непрерывный поток виртуальности и делать его неразличимым на броском и контрастном фоне "живых" впечатлений организма.
      Но как бы то ни было мы вправе предположить существование двух параллельных потоков отображения окружающей действительности. Один из них это итог непосредственного ее воздействия на органы чувств субъекта, другой результат не прерывающегося ни на мгновение скрытого процесса воссоздания ее в формах своего собственного движения, о котором говорится здесь.
      Остается только добавить следующее. Интегральное самоощущение сочетанной работы всех структур организма, которое возникает в процессе любого целевого акта, обращается в психический образ соответствующего предмета и сопряженных с ним факторов среды. Между тем, в других обстоятельствах субъективный образ того же предмета может сложиться и как самоощущение какой-то иной комбинации функций. Все это следует уже из того, что ни один способ достижения цели в точности не может быть воспроизведен в другой момент времени и в иных материальных условиях. Поэтому, в конечном счете, должен складываться не только обобщенный вариант достижения цели на внешнем слое биологической активности, который содержит в себе лишь какие-то ключевые ее приемы, но и соответствующий ему схематический инвариант "внутреннего" движения, фиксирующий лишь аналоги этих нормообразующих звеньев единого целевого процесса. Самоощущение же субъектом полной структуры этого инварианта должно порождать не точное отображение характеристик случайного единичного предмета, но уже некоторый обобщенный схематический образ последнего. Да и сама "внутренняя" работа предстает отнюдь не как слепое механическое монотонное повторение одного и того же: постепенно складывающиеся навыки поначалу простой перекомбинации элементов со временем обращаются в навыки постоянного упорядочивания и обобщения всей поступающей к субъекту (порождаемой им) информации. Больше того, по-видимому, и само распознавание единичного предмета в процессе "живого" восприятия окружающей действительности каждый раз обусловливается наличием именно этого инварианта, именно предварительным формированием его обобщенного образа.
      5
      Таким образом, самостоятельное копирование, воспроизведение ключевых элементов окружающей действительности в формах своей собственной деятельности, по-видимому, является единственно возможным способом ее постижения. Чисто пассивное созерцание не в состоянии составить решительно никакого представления о внешнем мире. И все только потому, что, взятый сам по себе, знак не несет в себе вообще никаких сведений о предмете. Любая информация о нем является достоянием, вернее сказать -творческим порождением только самого субъекта, поэтому функцией знака может быть лишь указание на то, какая именно информация должна воспроизводиться индивидом.
      Впрочем, такое указание в свою очередь может рассматриваться как упорядоченная информация, поэтому можно говорить о двух принципиально различных ее видах, одним из которых является собственно знание о предмете, вновь создаваемое, или воссоздаваемое субъектом, другим - указание на способ такого создания.
      Вернемся к уже приводившейся здесь параллели с зеркалом. Можно "крутиться" перед ним, рассматривая самого себя со всех сторон, можно, напротив, с помощью какого-то механического устройства заставить его двигаться перед нами, - в любом случае, как уже говорилось, отображаемый им образ будет возникать отнюдь не на его поверхности, но только в глубинах нашего собственного сознания. Любое изменение позиции (зеркала ли, самого ли субъекта) влечет за собой последовательное изменение и этого образа. И можно выделить два принципиально разных информационных массива: один - это алгоритм движения (скажем, "программа" работы того механического устройства, которое управляет зеркалом), другой - плавная последовательность изменения собственно образа, встающего перед глазами субъекта.
      Согласимся, что отождествление одного с другим - вещь недопустимая.
      Но ведь и сочетания тех типографских знаков, которые распознаются нами на глади бумажного листа, и гармония тех цветовых пятен, которые различаются на холсте, в сущности ничем не отличаются от упорядоченной последовательности сигналов, управляющих движением подобного зеркала: собственно образ во всех этих случаях порождается только одним - сложной работой нашей собственной души.
      Но ведь и импульс к уклонению, скажем, от летящего навстречу или падающего сверху камня, порождается не столько изменением угловых размеров и определенностью его формоочертаний, сколько мгновенной мобилизацией внутреннего опыта индивида, которая способствует стремительному прочтению им всей контекстной ситуации. Ведь точно та же траектория движения чего-то другого, скажем, колбасы, столь же мгновенно порождает у него полярно направленный импульс. Поэтому и формоочертания, и угловые размеры, и траектория движения - все это может быть отнесено только к первому роду информации. То есть к информации о том, какую, собственно, информацию должен реконструировать сам субъект напряжением своей собственной психики.
      Словом, восприятие окружающей действительности ни в коем случае не может рассматриваться как простое запечатлевание ее воздействий на органическую ткань. Образ, порождаемый ими, ни в коем случае не может быть уподоблен тому механическому отпечатку, который оставляет падающий камень на податливом материале. Соотношение, существующее между матрицей и пуансоном, здесь недопустимо, ибо любое представление об объекте - это всегда самостоятельное воспроизведение ключевых для субъекта элементов его структуры в той или иной форме организации собственной деятельности индивида. И в этом отношении человек не ушел от одноклеточного: базисный способ постижения окружающей действительности, по-видимому, един для всей живой материи, ибо так или иначе реализуется на всех ступенях биологической систематики.
      Но в чем же тогда отличие? Ведь нельзя же предположить, что наделенный сознанием человек за все миллионолетия своего становления и развития и в самом деле так никуда и не ушел от простейших. Несмотря на все то фундаментальное единство, о котором говорится здесь, должны, без сомнения, быть не только количественные, но и глубокие качественные отличия, в противном случае мы, несмотря на все предосторожности, все же замыкаемся в рамках примитивного преформизма.
      Взять на себя смелость определения ключевых отличий психики человека от психики животного - трудно. Но на двух, как кажется, не последних обстоятельствах остановиться все же необходимо.
      Первое состоит в том, что у человека следы того параллельного потока скрытых образов виртуальной действительности, которые, не прерываясь ни на единое мгновение, формируются психикой, наверное, любого уровня сложности, уже не подавляются "живым" восприятием окружающих его реалий. Движение этой иллюзорной действительности теперь уже само становится предметом анализа действующего субъекта. И это несмотря даже на то, что весь этот поток может не иметь решительно ничего общего с фактическим его окружением. Больше того, именно этот скрытый поток зачастую способен практически полностью подавлять собой непосредственное восприятие внешнего мира, заслонять его от какого-то внутреннего взора. Впрочем, и этого недостаточно, ибо в отличие от неуправляемых процессов, протекающих у животного, он уже не только явен человеку, но и полностью подвластен ему; его течение теперь определяется не законами какой-то слепой комбинаторики, но может осмысленно направляться и постоянно контролироваться им.
      Второе составляет тайну нашего "Я".
      Заметим, если любой психический образ - это только обобщенное отражение собственного опыта практической ориентации каждого индивида в окружающей среде, то никакой субъект не в состоянии отделить самого себя от внешней действительности, сформировать представление о "Я" и "не-Я". Собственное "Я" такого субъекта будет обязано включать в себя не только то, что ограничено его кожными покровами, но и без исключения все внешнее, что предстает перед ним. Строго говоря, в этом случае и объект, и субъект попросту исчезают, растворяясь в чем-то едином и нерасчлененном. (Выше мы уже говорили о субъект-объектном отношении: исходным представлением может быть только нерасчлененное на объект и субъект целостное отношение.) Предмет (окружающая действительность) оказывается не только решительно неотличимым от субъекта, но и абсолютно тождественным ему, ибо представляет собой ничто иное, как обобщение интегрального результата практического взаимодействия с ним. И наоборот, сам субъект оказывается абсолютно неотличимым от объекта, ибо и собственное самоощущение субъекта - это ведь все то же обобщение все того же опыта, в котором задействован все тот же самый предмет (окружающая действительность). А следовательно, никакое отчуждение внешней реальности как начала, существующего вне и независимо от человека, здесь невозможно, единственной реальностью может быть только слитное восприятие.
      Все это одновременно означает, что невозможно и становление каких бы то ни было представлений о самом себе как о некоторой замкнутой самодостаточной монаде, существующей автономно от всего окружающего мира. И если крайним выражением взглядов, впервые сформулированных Беркли, был солипсизм, то и здесь мы сталкиваемся именно с его разновидностью; отличие только в том, что если так можно выразиться - это род не идеалистического, но вполне материалистического солипсизма. Впрочем, здесь начисто исчезают не только все критерии отличия объекта от субъекта, но и любые отличия материального от идеального, а значит, - и материализма от идеализма.
      Чтобы лучше понять все это, на минуту закроем глаза и представим, что вся окружающая нас вселенная - это и в самом деле только плод нашего воображения, "комплекс ощущений". Сможем ли мы в этом - вдруг "захлопнувшемся" в нашем сознании - космосе отличить внешнее от внутреннего, вещественное от метафизического, "Я" от "не-Я"? Здесь не срабатывает даже тот "контрольный" вопрос, который когда-то был сформулирован Лениным: существовала ли природа до человека? Ведь в этом случае наше собственное "Я" поглотит собою без малейшего остатка и все то, что уже существует, и все то, что существовало задолго до нас, и все то, что будет существовать в этом иллюзорном мире после нас...
      Так что формирование нашего "Я" (равно как и полное отчуждение противостоящего нам предмета в качестве абсолютно внешнего начала, которое существует независимо от нас и которое существовало задолго до нашего появления на свет) - это глубокая революция психики живого организма, которая еще требует своего объяснения. Как кажется, именно эта революция и отличает сознание человека от психики животного. Именно здесь скрывается, по-видимому, самая глубокая тайна познания.
      На первый взгляд многое может быть объяснено уже простым вхождением орудия в деятельность вставшего на эволюционный путь антропогенезиса существа. Действительно, этот факт не может не изменять организацию восприятия окружающей среды организмом. Выше уже говорилось о том, что благодаря этому обстоятельству обменное взаимодействие с ней, или, другими словами, "субъект-объектное" отношение, становится более сложным (S-O-O), в его составе формируется взаимодействие двух самостоятельных объектов - предмета и средства практической деятельности (О-О). Поэтому собственно предмет как бы "отдаляется" от субъекта, и именно это "отдаление" со временем может быть служить причиной осознания его как некоторой самостоятельной вне и до него пребывающей сущности.
      Конечно, что-то в этом есть. Но только этого - явно недостаточно, ибо на самом деле использование орудий - вещь, в природе доступная далеко не одному человеку: в тех или иных формах оно наблюдается на многих уровнях организации живой материи, которые предшествуют его становлению.
      Поэтому действительное отличие собственно человеческой практики от инстинктивной деятельности животных начинается совсем не там, где впервые берется "в руку" какой-то предмет окружающей среды и даже не там, где необходимое средство достижения цели искусственно изготавливается субъектом, но там, где в составе одного деятельного акта начинают систематически использоваться по меньшей мере два разных по своей форме и назначению орудия.
      Заметим, вся история материальной культуры нашего общества может быть очерчена как последовательное усложнение тех технологических цепей, которые призваны как-то опосредовать все обменные процессы между человеком и окружающей его природой. Ведь если в самом начале антропогенетического движения речь может идти лишь о случайном применении в качестве орудия какого-то случайно находимого объекта, то сегодня в роли средств нашей деятельности фигурируют практически необозримые цепи специально изготавливаемых орудий. В конечном счете только с помощью этих развитых технологических цепей вещество природы и становится пригодным к непосредственному потреблению.
      Совсем не механическое (физическое, химическое, какое угодно другое) взаимодействие вещей, вовлекаемых в круг нашей практики, но только та не всегда открытая взгляду технологическая связь, что вдруг устанавливается между ними, - вот что на самом деле составляет каркас того причинно-следственного континуума, в котором сознание человека всегда растворяет и нашу собственную повседневность. Объективная способность одного орудия обеспечить успешное применение другого - вот что лежит в основе всего. Именно формирование той доселе никогда не существовавшей в природе связи, которая впервые объединяет их только в нашей практике,- суть извечная пружина человеческого познания. Бездонная пропасть лежит уже между шельской и ашельской культурами, ибо даже непрофессионалу бросается в глаза разящие отличия между присущими каждой из них орудиями; мостом же, соединившим эти культуры, выступает постепенное осознание связи между тщательностью и тонкостью обработки одного и последующей производительностью первого.
      Глубоко ошибочно видеть начало познания в простом созерцании лежащих на самой поверхности вещей связей между рутинными, от века неизменными явлениями природы. Такими, как, например, падение камня и оставляемая им вмятина, знаки пожара и наносимые им разрушения. Все это - и многое другое, далеко не всегда доступное человеку, - испокон веков наблюдало и животное, однако за все миллионолетия своего существования ни один биологический вид так и не сумел породить представления ни о самом себе, ни о Боге, ни о Космосе, ни даже просто о причинно-следственной зависимости.
      Здесь, правда, можно было бы возразить тем, что из всех земных созданий эволюционным развитием один только человек был одарен организацией, достаточной для формирования каких-то абстрактных представлений о мире. Но это возражение не может быть принято: становлению сознания не может предшествовать формирование его специфических биологических механизмов, как и вообще становлению любых новых функций не может предшествовать формирование каких-то новых анатомических структур. Все это - суть разные стороны одной и той же медали, и оба процесса могут развиваться только одновременно, только взаимно стимулируя и дополняя друг друга. В сущности - это строго комплементарные стороны какого-то единого процесса, который только средствами логического анализа и может быть разложен на свои составляющие. Так что если нет постоянного усложнения психической деятельности (которое, в свою очередь, вызвано поступательным усложнением и диверсификацией практики), не может быть и речи о порождении каких-то новых ее механизмов.
      Поэтому и человек стал человеком отнюдь не потому, что это было как-то предопределено развитием его анатомических структур, но лишь благодаря совершенно "нестандартному" для биологии и абсолютно "нелогичному" витку в развитии своей жизнедеятельности. Только соединив в своей практике принципиально несоединимое, только создав совершенно новый класс предметных взаимодействий, которые до того были абсолютно несвойственны всей окружающей его природе, биологический предшественник человека открывает путь и к своему восхождению на эволюционную вершину, и к действительному постижению всех ее тайн.
      6
      Тем новым и невозможным, что дало, наконец, старт долгому антропогенетическому процессу, стало именно объединение в составе одного целевого действия нескольких различных по своей форме и своему назначению орудий. И пусть в отдельности ни одно звено формирующегося благодаря этому обстоятельству технологического процесса не является чем-то диковинным и невозможным, интегральное действие, в котором единая цель связала организованное движение разных орудий, - это некий рубеж для развития всей живой природы, а не только в эволюции нашего биологического предшественника.
      Меж тем соединение нескольких орудий в составе одного процесса - вещь новая не только потому, что в природе сами по себе они никогда не могут соединиться. Здесь уже говорилось, что субъект, не наделенный даром сознания, в состоянии воспринимать и отображать структуру окружающей его среды исключительно в формах движения собственных органов тела. Все то, что не укладывается в эти формы, становится абсолютно неподконтрольным ему, больше того - просто не существующим для него. Поэтому новизна заключается также и в том, что в подконтрольный субъекту мир входят какие-то новые, ранее не существовавшие для него элементы.
      В используемом же орудии было бы ошибочным видеть только застывшие формы некоего предмета. В действительности содержательным ядром любого орудийного процесса - даже там, где используется всего одно средство, - является форма, вернее сказать формула его движения, та логика непосредственного взаимодействия орудия с предметом, благодаря которой последний и может стать предметом непосредственного потребления. Поэтому новым элементом реальности становится именно это движение, а вовсе не внешняя конфигурация и размеры какого-то обездвиженного предмета.
      Между тем любое орудие может войти в деятельность только при том условии, если оно повышает ее эффективность, улучшает качественные характеристики ее результата, в противном случае оно просто не нужно. Качественные же характеристики результата определяются тонкой механикой его взаимодействия с предметом. А значит, и новым элементом количественно и качественно изменяющейся реальности должна становиться формула именно этого взаимодействия.
      Правда, в действительности эта формула с самого начала предстает как нечто выходящее за пределы возможностей сугубо биологической организации. Поэтому логика взаимодействия орудия и предмета, как говорится, "по определению" оказывается совершенно недоступной психике биологического субъекта и неконтролируемой ею. Здесь необходимо формирование каких-то новых, "надстроечных" над уже имеющимися механизмов. Поэтому-то вхождение орудий и дает стимул к их становлению. Но если психике животного недоступна, больше того - трансцендентна объективная логика материального взаимодействия орудия и предмета, то тем более запредельной для него оказывается общая формула взаимодействия нескольких различных по своему назначению орудий, интегрируемых какой-то единой целью.
      Заметим еще одно важное обстоятельство: под взаимодействием здесь понимается вовсе не то, что в процессе непосредственной обработки предмета каким-то одним орудием может быть получено другое, имеющее иное назначение и иные свойства. Другими словами, если мы отбиваем от камня какую-то его часть, благодаря образующемуся сколу мы можем получить примитивное рубило, которое, в свою очередь, может быть использовано впоследствии. Здесь говорится о той (зачастую разделенной весьма значительным пространственно-временным интервалом) упомянутой выше связи между технологическими особенностями производства одного орудия и эффективностью его последующей работы. Словом, речь идет о технической характеристике самого скола, а значит, и о тонких особенностях тех действий, единственно с помощью которых они и могут быть достигнуты. Поэтому действительным предметом познания уже изначально выступает именно эта связь между техническими параметрами скола и тонкой структурой тех предшествующих действий, с помощью которых они достигаются.
      Но если даже для современного человека осмысление этой - совсем не очевидной - связи требует некоторого напряжения его абстрагирующей способности, то что говорить о животном?
      Впрочем, и здесь поначалу решает именно голая, не отягощенная никаким предметом, пластика тела. Сопряжение нескольких орудий в исходной точке антропогенеза может быть достигнуто только через сопряжение соответствующих каждому из них траекторий движения исполнительных органов субъекта в составе какого-то заместительного действия. Только формированием своеобразной модели единой цепи действий, выполняемых и без орудий, и без предмета.
      Действительно, любой орудийный процесс всегда может быть разложен на две составляющие: движение собственно орудия в ходе его физического взаимодействия с предметом и движение того исполнительного органа, который управляет им. Это разные вещи, но эти разные вещи связаны друг с другом довольно жесткой зависимостью. Материал, внешняя форма, весовые характеристики, функциональное назначение орудия, разумеется, определяют собой общую структуру движения исполнительных органов. Но здесь можно говорить о двух видах регулирования: о грубой и тонкой настройке движения исполнительного органа. Грубая определяется физическими характеристиками орудия, тонкая же достигается опытом поколений и поколений. Но в аспекте общего развития достижение цели становится возможным только благодаря обоим факторам.
      Там, где используется всего одно - тем более находимое готовым - орудие, функциональная связь между этими началами устанавливается сравнительно легко, и, скажем, вариации весовых характеристик камня, который нужно пустить по какой-то заданной траектории, сравнительно легко корректируются каким-то инстинктивным перераспределением мышечных усилий субъекта. Но там, где задействованы хотя бы два разных орудия, траектория движения последнего из них к цели определяется уже не только (и, может быть, даже не столько) конечным усилием кисти, но и структурой совсем других - задолго предшествовавших ему действий. Вооруженных каким-то другим, исходным, орудием действий, которые и определили собой и внешнюю форму, и весовые характеристики, и многие другие параметры конечного средства.
      Впрочем, здесь необходимо говорить не только о прямой, но и о жесткой обратной зависимости: строгая "формула" движения исходного орудия в начальном звене технологически единой цепи действий всецело определяется алгоритмом конечного звена целевого процесса. И в этом нет решительно никакого парадокса. Больше того, строго говоря, именно эта замкнутая в своеобразное кольцо детерминация, в которой начало определяет конец, а уже он - свое собственное начало, и есть та объективная основа, на которой через долгую череду поколений становится возможным возникновение первичных представлений о господствующих в этом мире причинно-следственных зависимостях. И если вхождение все новых и новых орудий в структуру уже сложившихся целевых технологических процессов является непреложным законом развития, то постижение именно этих зависимостей между ними становится категорическим императивом самого выживания эволюционирующего вида.
      И все же сочленение орудийных процессов, несмотря на всю трансцендентность его "технологической" логики по отношению к чисто инстинктивным механизмам управления деятельностью животного, может быть реализовано на практике, причем реализовано на основе сугубо биологических форм движения. Другими словами, еще до становления даже зачатков сознания. Но вместе с тем уже самый первый шаг в этом направлении представляет собой решительный выход за пределы инстинктивного, шаг в сторону одушевления нашего далекого предшественника.
      Впервые это может быть достигнуто сопряжением собственной пластики исполнительных органов, формированием некоторой пантомимической структуры движения, имитирующего и объединяющего в себе все звенья единого целевого потока. И такое явление, как ритуал, впервые возникает как модель именно этого - сквозного, интегрирующего все звенья, - движения.
      В сущности никаких препятствий этому нет, в сквозной "пантомиме" можно соединить все что угодно. Этапным здесь выступает то, что, повторяемая поколениями и поколениями живых существ, структура этой "пантомимы" переходит чуть ли не в генную их память. Закрепившаяся же в ней, она подчиняет субъекту уже не только ту пластику исполнительных органов, которая управляет цепью разнородных орудий, но и ту объективную связь, что существует между ними. Так каждый из нас поначалу многократно воспроизводит лишь слепо заученную формулу распределения мышечных усилий при начертании различного рода "палочек с крючочками" и кружочков", но, постепенно автоматизируя навыки письма, мы со временем обнаруживаем совершенно новый пласт реальности и существующих между ее элементами взаимосвязей: орфографических, грамматических, стилистических, наконец, логических или художественных. Вот так и здесь, в эволюционном восхождении к человеку, перед развивающимся субъектом постепенно открывается какой-то новый мир, ранее не существовавший не только для него самого, но и "вообще". Можно было бы сказать, что субъект, как бы перенимая эстафету творения от своего Создателя, самостоятельно создает какие-то новые надстройки над уже существующим миром - и одновременно познает их назначение и конструкцию.
      Таким образом, отличие в восприятии внешней реальности животным и эволюционирующим в сторону человека существом может быть объяснено в первую очередь тем, что деятельность второго постепенно начинает выходить за жесткие рамки непосредственного жизнеобеспечения, за пределы того - в сущности очень ограниченного - круга вещей, которые являются необходимыми и достаточными условиями простого его выживания.
      Все это не может не стимулировать формирование каких-то новых механизмов отображения и познания взрывоподобно раздвигающихся горизонтов реальной действительности. Ведь если чисто биологические механизмы и способны кодировать какие-то (не имеющие прямого отношения к собственным потребностям живого существа) связи между элементами окружающей среды, то, скорее всего, лишь в очень ограниченных пределах. Между тем здесь речь идет о вхождении в деятельность огромного массива явлений, которые уже не вмещаются в рамки первичных потребностей. (Вернее сказать, речь идет о формировании принципиально нового класса самих потребностей, ранее вообще не свойственных живому.) Отсюда категорическим императивом дальнейшего развития становится формирование уже каких-то внебиологических рычагов управления жизнеобеспечением. (Кстати, внебиологический вовсе не значит "не имеющий отношения к биологии". Соотношение здесь в сущности точно то же, в каком находятся между собой мир биологии и мир физических начал: ничто из биологического не противоречит законам физического движения, но может базироваться только на них. Поэтому, строго говоря, речь идет о формировании каких-то очередных "надстроечных" этажей над уже сложившимися базисными природными структурами; но ясно, что всё надстроечное может складываться только из уже имеющихся в распоряжении элементов.) Именно такой, выходящей за рамки чисто биологической, формой отображения реальной действительности и становится заместительное моделирующее движение, ритуал.
      Словом, ритуал оказывается тем первым шагом, благодаря которому живое существо впервые усваивает объективную связь между абсолютно внешними по отношению к нему и его непосредственному жизнеобеспечению вещами.
      Выше говорилось, что только потребность способна "включать" механизм поиска и одновременно активизировать соответствующие именно ее содержанию структуры поведения, тем самым как бы отсекая все то, что является излишним для ее удовлетворения. Но вызов из памяти любой поведенческой формулы в то же самое время должен порождать и психический образ той совокупности факторов, которые обусловливают ее успешную реализацию. Поэтому режим поиска в известной мере может быть определен как процесс сличения "живого" восприятия ключевых элементов реальной действительности с обобщенным инвариантным содержанием именно такого предварительно формируемого образа. Достижение же определенного резонанса между ними и является условием начала собственно целевой деятельности.
      Таким образом, любое целевое движение всегда развертывается, как минимум, на двух уровнях; только непрерывная "подпороговая" пульсация ее интегральной формулы делает возможным достижение желаемого результата на внешнем слое движения, т.е. том самом слое, где, собственно, и реализуется стоящая перед субъектом цель. (Как минимум, - ибо фактически этих уровней много больше.) Но там, где в едином целевом потоке сходятся несколько различных по своему назначению орудий, весь он, как правило, уже не может быть выполнен в составе одной непрерывной цепи действий, что говорится, за "один присест". Как правило, одно звено орудийного процесса отделяется от другого орудийного звена значительным пространственным и временным интервалом. Однако каждый раз единым "фоном" для любого отдельного звена оказывается не только его собственная частная формула, но и полная структура всего ритуала в целом. А это значит, что рядом с "живым" восприятием действительности, уже не подавляемый им, со временем перед внутренним взором субъекта встает поток каких-то иных образов, не связанных с сиюминутно решаемой задачей, с сиюминутной потребностью организма. Образов отсутствующих здесь и сейчас предметов. Больше того, именно этот, ранее скрытый от самосознания индивида, поток начинает подчинять себе, а то и просто подавлять собой "живое" восприятие, заслоняя реальное виртуальным.
      Итак, впервые новые формы движения, которое интегрирует в своей структуре несколько различных по своему назначению орудий, возникают именно как заместительное движение, как ритуал. Это означает, что для индивида именно заместительное движение становится некоторой самоцелью, что отныне даже реальное предметное действие исполняется им уже не как физический процесс направленного преобразования какого-то вещества природы, но только как "опредмеченная пантомима".
      Вернее сказать, отдельный элемент "пантомимы", ибо, повторимся, в собственно предметной форме весь процесс в целом (начиная с производства какого-то исходного орудия и кончая непосредственным потреблением предмета, добытого или произведенного с помощью конечного средства) далеко не всегда возможен. Больше того, материальные условия выполнения какого-то одного его звена могут даже исключать возможность выполнения любого последующего, и между технологически смежными звеньями может, как уже сказано, лежать значительный промежуток времени. Однако формирование ритуала означает, что отныне каждый раз - независимо от стечения всех необходимых условий - может выполняться только весь процесс в целом как один непрерывный поток действий.
      В условно символической форме единая цепь действий, отдельные звенья которой отделены друг от друга значительными пространственно-временными интервалами, может быть представлена в виде некоторой совокупности исполняемых в разное время ритуалов:
      A - b - c - d
      a - B - c - d
      a - b - C - d
      a - b - c - D,
      где звенья "а" и "b" кодируют собой предварительное изготовление каких-то средств, звено "с" - производство предмета непосредственного потребления, звено "d" - собственно потребление последнего. При этом лишь выделенные прописными буквами элементы выполняются в собственно предметной форме, все остальные - в виде заместительного движения, в виде "пантомимы" целевого процесса. Но каждый раз выполняется все действие целиком, начиная от производства исходного средства и кончая потреблением.
      Субъект уже просто не в состоянии разбить его на отдельные составляющие, как и мы сами не в состоянии разбить на отдельные составляющие какой-то рефлекторный, не всегда даже замечаемый нами процесс. Поэтому на деле им каждый раз выполняется именно весь ритуал (a-b-c-d), просто какое-то одно из его звеньев осуществляется не в виде "пантомимы", но в орудийно-предметной форме. Опредмеченное же звено ритуала может быть уподоблено работе с неким "черным ящиком". Так и мы сами, владеющие навыками обращения со многими вещами, крутим рукоятки какого-то сложного прибора, на ощупь, руководствуясь лишь мышечной памятью, дифференцируя степень его разрешения, и зачастую не знаем ничего того, что происходит внутри и благодаря чему именно достигается конечная цель. Далекий наш предшественник в "орудийно-предметном" звене единого ритуального процесса делает в сущности то же самое, то есть механически выполняет какую-то стандартную рефлекторную процедуру. Но вместе с тем уходящей на клеточный уровень, памятью собственного тела он постигает и объективную связь между тонкой дифференциацией собственных своих усилий и характеристиками конечного результата. Поэтому рано или поздно, пусть и через долгую череду поколений, у него вспыхивает, наконец, искра осознания нерасторжимой связи не только между этими началами, но и между всеми вовлекаемыми в его деятельность вещами.
      А это - уже вспышка сознания.
      7
      Суммируя, можно заключить: если отображение реальной действительности даже животным достигается только за счет своеобразного воссоздания ее в формах своей собственной деятельности, то отображение ее человеком - это тем более не репродуктивное удвоение сущего, но всегда создание чего-то нового, ранее вообще не существовавшего в природе. Словом, и в том и в другом случае постижение окружающей среды оказывается связанным с творчеством, но уровень созидания уже там, где еще только намечается переход от инстинкта к сознанию, - совершено иной.
      Точно так же, как становление биологических форм движения не освобождает организм от подчинения объективным законам природы, становление сознания вовсе "не отменяет" те фундаментальные принципы, которым подчиняется действие низлежащих биологических структур, то есть структур более низкого уровня организации. Поэтому и у человека - пусть и в снятом, преобразованном виде полностью сохраняются все те механизмы, которые обеспечивали успешную ориентацию в окружающей среде всех его эволюционных предшественников. Эти же две основные формы практического освоения мира - репродуктивная деятельность и деятельность творческая проходят через всю историю нашего общества. Больше того, именно их соотношение в конечном счете и определяет меру "человеческого" наверное в каждом из нас; ведь, строго говоря, способность к простому воссозданию чего бы то ни было (при всем том, что оно вовсе не лишено каких-то элементов творчества) свойственна и животным, собственно же творчество доступно лишь человеку. А это значит, что самое глубокое отличие его от животного кроется именно здесь, и деятельность, начисто лишенная творчества, в принципе не является человеческой; она представляет собой нечто такое, что может быть передоверено - и в действительности передоверяется - животному или машине (включая электронно-вычислительную). Мы уже говорили об этой генеральной тенденции поступательного вытеснения человека из чисто репродуктивных процессов.
      Итак, способность к запечатлеванию реальной действительности формах своего собственного движения может быть явственно прослежена уже у одноклеточных. Но мы знаем, что ничто, обретаемое одними началами мира, не теряется с возникновением каких-то других; пусть и преобразуясь, оно продолжает определять собою развитие всех "надстроечных" эволюционных формирований. И если так, то способность отдельной клетки копировать в ритмике собственных вибраций все значимые для нее контуры окружающей среды должна сохраняться на всех последующих ступенях восхождения живой материи к высшим одухотворенным формам.
      А следовательно, и у человека, несмотря на становление развитых форм сознания, какие-то ключевые результаты постижения мира в конечном счете должны находить отражение также и в виде определенным образом модулированных внутриклеточных вибраций, в процессах, которые развертываются внутри каждого биологического атома его тела. Каждая клетка в той или иной форме должна хранить в себе ключевое содержание интегрального опыта человека.
      Разумеется, даже при том, что каждая отдельная клетка, из которых слагаются ткани нашего организма, обязана воспроизводить основное содержание всего накапливаемого нами опыта, алгоритм ее движения вовсе не тождествен ритмике всех других клеток. Прямые аналогии, и уж тем более механическое уподобление структурной единицы одноклеточным организмам, здесь абсолютно недопустимы. Ведь для автономно существующей биологической монады внешняя среда - это одно, для клеток, образующих состав соматической ткани какого-то сложного организма, - совсем другое. Здесь непосредственно окружающий мир для подавляющего большинства из них, главным образом, сводится к самой "соме", собственно же среда предстает как некий аналог того, что у высокоразвитых кроется где-то за далеким, пусть даже и вполне достижимым, горизонтом. Поэтому для каждого из составляющих эту "сому" органических элементов постижение внешней реальности - это в первую очередь отображение тех устойчивых ритмов, в которые отливается движение непосредственно окружающей их биологической ткани. А значит, и отображение реальной действительности на разных уровнях строения живого тела должно быть подчинено в первую очередь логике ее освоения более высокими структурами организма. Словом, ритмика внутриклеточных вибраций в конечном счете должна быть производной от устойчивых форм поведения в данной среде всего организма в целом; поэтому все (по меньшей мере устойчивые, типические) особенности поведения любого сложноорганизованного тела в конечном счете должны находить свое отражение в динамике внутриклеточных структур.
      Организм и клетка - это крайние пункты, поэтому поведение последней производно от поведения всего организма в целом лишь в конечном счете, непосредственно же оно обязано отражать динамику именно тех тканей, структурным элементом которых она и является. Но прямая производность от поведения целого означает, что клеточная специализация не может быть ограничена только основными функциями, которые закрепляются за теми или иными структурами организма, - она должна проявляться и в способе шифрации интегрального опыта индивида.
      Впрочем, и этого недостаточно. Алгоритмы внутриклеточного движения обязаны отражать собой не только значимые для любого живого существа контуры окружающей действительности. Ландшафт, рельефы, климатические доминанты, ритмика сезонной и суточной динамики опорных ориентиров природной среды и так далее - все эти факторы для живых тел существуют лишь в виде ключевых форм повседневного взаимодействия с ними. Между тем формула такого взаимодействия определяется не только особенностями самой среды обитания,- во многом она подчинена и собственной конституции индивидов. Ведь уже одни только массово-энергетические и половозрастные отличия, которые существуют между разными особями одного и того же биологического вида, способны отлиться в совершенно несопоставимые типы поведения. Точно так же проявляются и различного рода анатомические дефекты или отклонения. Но разные типы поведения - это всегда и разная динамика, и разная энергетика соматических тканей. Поскольку же именно последние образуют собой непосредственную "среду обитания" для всех составляющих их клеток, все особенности и этой динамики, и этой энергетики в конечном счете должны отображаться в результирующей ритмике движения внутриклеточных структур. Поэтому ясно, что ритмика внутриклеточных вибраций обязана фиксировать в себе не только то, что является стереотипным для данной популяции в целом, но и ключевые индивидуальные характеристики каждой отдельной особи, а именно - все половозрастные, анатомические, психофизиологические особенности того индивида, структуру соматических тканей которого они и формируют.
      Двойственная природа клетки накладывает свой отпечаток на формирование всех связи между организмом и средой его обитания. Да, это всего лишь структурный элемент какой-то одной из множества разнородных соматических тканей, и способ ее жизнедеятельности всецело подчинен функции, закрепленной именно за нею. Но в то же самое время любая отдельно взятая клетка представляет собой совершенно самостоятельный организм, по-прежнему живущий какой-то своей собственной частной жизнью. Так человек, всегда оставаясь самим собой, может быть членом какого-то большого по-своему организованного коллектива и всецело подчиняться ему.
      В силу именно этой двойственности любая органическая монада, образующая собой своеобразный кирпичик более сложного организма, в отличие от самостоятельно существующих одноклеточных организмов, должна быть способна к более сложному отображению всех значимых для нее характеристик окружающей действительности. Тонкость, как уже сказано, в том, что именно целостный организм составляет непосредственную "среду обитания" для всех составляющих его элементов. Поэтому любая (регулярно исполняемая на внешнем слое движения) деятельность со временем обязана проявляться и на внутриклеточном уровне. А следовательно, каждая клетка в отдельности должна нести в себе основную информацию не только о функции, закрепляемой за той тканью, структурным элементом которой она предстает, но и о норме типовой поведенческой реакции всего организма в целом на стереотипные раздражители окружающей среды.
      В сущности благодаря именно этому обстоятельству организм и существует не как механическая сумма автономных друг от друга элементов, каждый из которых остается тождественным самому себе даже в том случае, если он изымается из целого, но как некоторое гармоническое их единство; и именно эта гармония целого формирует собой индивидуальность каждого из них. Настоящее же имя этому единству - консонанс внутриклеточных ритмов.
      Способность каждой отдельной клетки ритмикой своих структур кодировать интегральный опыт приспособления к условиям данной среды всего организма, означает, что любая трансплантация живой ткани есть в то же время и трансплантация индивидуального опыта. Иначе говоря, путем вживления достаточно больших массивов донорских клеток можно было бы осуществлять даже направленное обучение, однако если это и оказывается доступным, то, как кажется, только там, где нет слишком существенных отличий между ритмами внутриклеточных вибраций.
      Любая структурная единица любой биологической ткани, будучи помещена в среду иных, диссонирующих, элементов, как показывает опыт, становится обреченной. Ее выживание не может гарантировать не только биохимическая близость, но не исключено, что и полное биохимическое тождество. Другими словами, подлежащим отторжению может оказаться не только то, что принадлежит какой-то другой особи, но и ткани собственного тела. Прямой контакт с инородной тканью, пусть и принадлежащей все тому же организму, может оказаться куда более опасным, чем даже существование вне его. При определенных условиях биологическая ткань оказывается способной к самостоятельному (пусть и недолгому) существованию вне тела, но помещаясь в диссонирующую органическую среду она должна аннигилировать, одновременно разрушая все вокруг себя.
      Это означает, что несовместимость биологических тканей определяется далеко не одними только генетическими отличиями, которые существуют между организмами. Не менее, а может быть, и куда более важным обстоятельством является детерминируемое особенностями функционального назначения принципиальное несовпадение способов шифрации того интегрального опыта индивида, который в конечном счете аккумулируется в поведении каждой отдельной клетки его организма. Несовместимость специфических ритмов движения - вот что, помимо структурных, биохимических отличий, может быть непреодолимым препятствием взаимозамене элементов.
      Таким образом, нетерпимость всего живого к какому-то иному способу отображения, запечатлевания в сущности одного и того же прослеживается как на всех уровнях организации живой материи, так и на всех ступенях биологической эволюции.
      8
      Итак, мы видим, что определенность восприятия всех знаков окружающего нас мира детерминируется не столько внутренним строением каких-то специфических рецепторов, сколько согласованной ритмикой без исключения всех слагающих нашу плоть элементов. Если бы дело сводилось лишь к пассивному страдательному контакту с предметом каких-то специфических подсистем организма, живому существу, вероятно, так никогда и не удалось бы разложить всю окружающую его действительность на отдельные составляющие. Сплошной неразличимый "шум" - вот что было бы результатом такого восприятия. Ему так никогда и не удалось бы научиться правильно ориентироваться в этом сложном мире. А значит, эволюционное восхождение не то что к разумным, но и вообще к более высоким формам жизни было бы решительно исключено.
      Сегодня накоплен большой опыт возвращения зрения слепым от рождения людям, и можно систематизировать впечатления тех, кому в зрелом возрасте делалась операция.
      Оказывается, человек, впервые открывая глаза, испытывает отнюдь не удовлетворение от внезапно обретаемого дара видеть и различать цвета и формы; в действительности первое восприятие окружающего мира сопряжено с физической болью, свидетельствующей о том, что оперативное вмешательство отнюдь не восстанавливает утраченную когда-то гармонию, но, напротив, нарушает ее. Впрочем, ничего определенного он, вопреки ожиданию, и не видит; беспорядочно вращающиеся пятна света, цветов - вот все, что поначалу оказывается доступным ему. Он не способен идентифицировать вообще ни один объект, даже из числа тех, которые ему хорошо известны и привычны из повседневного общения с ними. Сначала воспринимаются только недифференцированные массы цвета, лишь со временем, по истечении многих недель с большим трудом начинают различаться элементарные формы, такие, как круг или квадрат. При этом поначалу предметы должны быть одного цвета и располагаться под одним и тем же углом; любое изменение цвета или пространственного их положения препятствует опознанию. Долгое время зрительная идентификация опознаваемых вещей требует обязательного подтверждения осязанием...
      Словом, требуется не просто время, а годы и годы, чтобы человек научился видеть так, как, собственно и видит этот мир любой зрячий. Да и то только в том случае, если он будет очень упорен в достижении своей цели, в противном случае он может так никогда и не научиться пользоваться зрением.
      Словом, только интенсивное обучение и длительные тренировки способны действительно вернуть человеку полноценное зрение, и через годы он научается даже читать. Но это значит, что для обретения способности видеть требуется определенная перестройка едва ли не всего организма. Впрочем, каждый из нас легко может убедиться в этом - достаточно просто поставить самого себя на место слепых и попробовать научиться ориентироваться в мире форм с той же степенью свободы, какая доступна им, на основе одних только тактильных и слуховых ощущений...
      Так что вполне исправный орган отнюдь не гарантирует не только адекватное, но и вообще какое бы то ни было восприятие действительности; требуется специально вырабатываемое умение пользоваться им. А следовательно, обобщая, можно утверждать, что одного только воздействия на остающийся пассивным субъект совершенно недостаточно - строго необходимым условием опознания любого внешнего раздражителя даже у самого примитивного существа является согласованная работа в конечном счете всего организма в целом и всех элементов его структуры в частности. Подчеркнем, какая-то опережающая согласованная работа, ибо "инициатива" любого контакта может исходить только от самого субъекта. Там же, где этой опережающей инициативы нет, живое существо может пройти "сквозь" объект не только не опознав его, но и вообще не заметив. Поэтому известный принцип сенсуализма (в знании нет решительно ничего, что не содержалось бы в наших чувствах) оказывается абсолютно справедливым и ничуть не противоречащим ни Беркли, ни Марксу, но только в том случае, если не видеть в самих чувствах односторонне поляризованное пассивное страдательное начало.
      Впрочем, здесь, вероятно, нужно различать устойчивые формы восприятия ключевых "стандартных" знаков среды от способа опознания чего-то такого, что впервые является субъекту.
      Ставшее привычным, стереотипное, вполне способно отличаться и ограниченной частью специализированных тканей, для его опознания вовсе не обязательно вовлечение в действие всех ресурсов организма. Это прямо вытекает из того, что любой объект окружающего мира предстает перед живым существом исключительно в формах его взаимодействия с ним, и вся определенность предмета - это своеобразная "мера свободы" самого организма по отношению к нему. Интегральное представление о нем в известной степени может быть разложено на сумму устойчивых навыков обращения с ним. Между тем мы видим, что вся сумма практических навыков стандартного взаимодействия с предметом настолько глубоко укореняется в живых тканях, что носителем ключевой информации об интегральных поведенческих формулах становится в конечном счете каждая клетка организма. Но это значит, что инициировать опознание любого стереотипного знака среды (а следовательно, и активизацию какой-то специфической, уже задолго до этого пульсирующей на подпороговом уровне, структуры движения) в принципе может едва ли не любая из них в отдельности. Лишь бы только ею испытывалось хотя бы какое-то воздействие со стороны предмета. Правда, каждая из них - в зависимости от функционального назначения той или иной ткани - шифрует обеспечивающий выживание способ взаимодействия как-то по-своему; поэтому то, что "видит" одна структурная единица, далеко не всегда и далеко не обязательно совпадает с тем, что различается другой. Но это обстоятельство не только не затрудняет, но, напротив, способствует распознаванию, ибо позволяет отличать привычный предмет практически независимо от его "ракурса" по отношению к субъекту. Поэтому там, где фигурирует лишь рутинное, привычное, использование всех структур и ресурсов организма является явно избыточным и ненужным; вполне достаточным оказывается стандартное действие узкоспециализированных органов опознания.
      Вновь и вновь повторимся: образ предмета - это вовсе не избавляемая от всякой вещественности уменьшенная (или, напротив, существенно увеличенная) его копия, помещаемая где-то "в голове", но самоощущение организмом той синхронизированной работы всех его структур, которая исполняется во время практического взаимодействия с ним. Вернее сказать, самоощущение взаимодействия с предметом, ибо есть наше воздействие на него, а есть и встречное воздействие предмета на нас. Ни зрительные, ни слуховые, ни какие другие представления в принципе не могут быть порождены односторонне направленным физическим воздействием среды на остающиеся пассивными и недвижными органы чувств. Только сложная работа всех обеспечивающих восприятие механизмов способна породить их, и в отсутствие предмета только точное воспроизведение этой взаимосогласованной работы способно породить какой-то образ. Интегральное отображение действительности, которое сочетает и синхронизирует зрительные, слуховые, тактильные и так далее ощущения - это согласованная работа всех (обеспечивающих разнородные восприятия) органов и тканей. Но если каждая составляющая их клетка постоянно хранит в самой себе обобщенный инвариант такой работы, то решающим при опознании предмета какой-то одной из них оказывается не что иное, как немедленное согласование, синхронизация внутренней ритмики достаточно большого массива остальных с алгоритмом тех вибраций, которые вдруг возбуждаются в ней.
      Единица!
      Кому она нужна?!
      Голос единицы
      тоньше писка.
      Кто ее услышит?..
      Поэтому в конечном счете именно такое согласование становится тем, что интегрирует вступающие в резонанс отдельные импульсы в единый образ опознаваемого начала, в
      единый ураган,
      из голосов спрессованный
      тихих и тонких...
      Словом, при восприятии привычного вся рефлекторная дуга в логическом пределе может быть включена действием одной единственной клетки (может быть, даже не всегда входящей в состав какого-то специализированного рецептора). Но это только потому, что общий массив предварительно активизированных атомов биологической плоти уже переходит какой-то критический рубеж, поэтому исполняемое всеми остальными не вступает в открытый диссонанс с нею, и дальнейшее накопление "критической массы" резонанса происходит практически беспрепятственно. Предварительное же возбуждение, как уже говорилось, происходит под влиянием определенной потребности организма, которая включает ориентированный именно на ее удовлетворение поисковый режим.
      То обстоятельство, что каждая клетка является по существу самостоятельным организмом, и, следовательно, располагает автономными механизмами восприятия действительности, позволяет ей так же самостоятельно опознавать окружающее. Между тем в процессе поисковой деятельности опознание любого из ключевых факторов, которые систематически сопровождают удовлетворение данной потребности, способно перевести уже пульсирующий на подпороговом уровне алгоритм ее разрешения на высшую ступень возбуждения. До предела же активизированная единица, как представляется, способна сообщить дополнительный импульс возбуждения и своему непосредственному окружению. Цепная реакция это, вероятно, не только близкая аналогия, но и достаточно строгая схема накопления требуемой для активизации теперь уже всего организма в целом "критической массы" восприятия.
      Таким образом, та структурная единица, которая инициирует начальный импульс, просто оказывается первой из всех - и не более того. Здесь уже говорилось, что режим поисковой деятельности предполагает первичное возбуждение наиболее соответствующих контекстной ситуации сегментов интегрального опыта индивида, - поэтому достаточно и немногого. Так, известно, что для находящегося в критической фазе вещества достаточно всего одной точки кристаллизации. И, кстати, основой эволюционного формирования органов, специализирующихся на восприятии тех или иных сигналов внешнего мира, в конечном счете служат именно такие единицы, которые статистически чаще оказываются подобными точками, иначе говоря, статистически чаще опережают весь массив остальных. Но все же заметим, что в каждом отдельном акте восприятия все зависит отнюдь не от отдельных клеток, но от величины общего их массива, которому передается дополнительный импульс возбуждения. Ориентированная на предмет деятельность вызывается к жизни только тогда, когда суммарный импульс возбуждения переходит какие-то границы; за ними она еще может быть удержана на подпороговом уровне.
      Как бы в скобках заметим, что, способность отдельной клетки к самостоятельному отображению действительности вовсе не значит, что каждой из них получается та же картина окружающего мира, которая предстает перед организмом в целом. Если оперировать зрительными представлениями, то формируемый ею образ скорее может быть уподоблен плохой фотографии, сделанной с предельно сбитой фокусировкой: хаотическая чересполосица бесформенных световых пятен - и не более того. Правда, и этого зачастую вполне достаточно для успешного ориентирования на местности. Действительно, если, к примеру, речь идет о поиске открытого источника воды, то вероятность его нахождения при движении в сторону света много больше, чем при движении в обратном направлении. Если к тому же движение совершается и в генеральном направлении к наиболее низкой точке рельефа, то вероятность еще более возрастает. Между тем клетка формирует не только зрительный образ среды, отображает не только градиент силы тяжести, но и микроскопические перепады давления, температуры, влажности воздуха, концентрации кислорода, изменения интегрального химического фона, локальные аномалии магнитного поля и многое многое другое. Все это в сложной своей совокупности способно дать довольно точную картину окружающего мира даже там, где каждый из всех регистрируемых ею параметров отображается в предельно упрощенном, исключающем всякую детализацию виде. Именно поэтому поисковая деятельность даже самых примитивных организмов практически никогда не протекает хаотично: все они движутся отнюдь не в случайном направлении, но по каким-то определенным оптимизированным траекториям, словно руководствуясь подобием внутреннего локатора.
      Отсюда правильней было бы говорить не только об иерархически организованном движении биологической ткани, один полюс которого выплескивается на внешний слой и проявляется в собственно предметной деятельности индивида, другой утопает на внутриклеточном уровне, но и об иерархии отображения. Генерируемый еще на клеточном уровне, образ предмета, собственно, даже не предмета, но всей среды в целом, ибо сам предмет еще подлежит искусственному вычленению из целостной ее картины, - на каждой иерархически высшей ступени должен подвергаться все большей и большей детализации. При этом на каждом уровне сохраняется именно интегральный образ, синтезируемый всеми формами восприятия, но в зависимости от функционального назначения ткани перевес может получать какая-то определенная информационная его составляющая - зрительная, электромагнитная, звуковая и так далее. Механизмом же включения всех иерархически высших органов опознания предстает именно накопленная критическая масса резонанса.
      (По-видимому, именно эта способность каждой отдельной клетки самостоятельно получать интегральный - пусть и подлежащий дальнейшей дифференциации - образ окружающего мира в свое время озадачила Гельмгольца. Пытаясь постичь механизм восприятия сигналов внешнего мира, он пришел к необходимости детального изучения тонкой структуры рецептеров. Именно она должна была помочь раскрытию общих принципов их работы. При проведении опытов предполагалось, что распределение возбуждения между структурными элементами сетчатки глаза должно быть прямо производным от характера воспринимаемого ею предмета, то есть предполагалось, что в зависимости от того, что именно предстает перед взором, разные элементы сетчатки должны реагировать по-разному. Поэтому общая "картинка", по предположению, должна была складываться из суммы единичных реакций каждого отдельного элемента сетчатки. Однако в действительности эксперименты показали, что каждый из них реагирует одинаково, вне всякой зависимости от конкретной характеристики получаемого сигнала. Другими словами, каждый элемент сетчатки реагировал одинаково и на колбасу и на палку, как бы совсем не отличая одно от другого. Вернее сказать, и в том и в другом случае глаз не должен был бы видеть вообще ничего, кроме какого-то сплошного недифференцированного фона, информационного шума. Кстати, тот же самый парадокс обнаружился им и при изучении работы органов слуха. Но если принять, что в действительности каждой структурной единицей генерируется не какой-то изолированный фрагмент целого, но именно интегральный образ всей окружающей действительности, иначе говоря, сетчаткой в целом вырабатывается отнюдь не один, но огромное множество лишь микроскопически отличающихся друг от друга образов, это противоречие разрешается. Сложно дифференцированные зрительные (слуховые, тактильные и так далее) образы различных предметов постоянно формируются организмом, но при этом каждый структурный элемент его специализированных рецептеров всякий раз возбуждается практически одинаково, неотличимо от всех остальных.)
      Совсем другое дело - столкновение с принципиально новым и неизвестным. Здесь тонкая моторика одних микроэлементов живой ткани уже не вступает в мгновенную цепную реакцию резонанса со всеми другими, но, напротив, может полностью заглушаться диссонирующими их ритмами. Поэтому уже с самого начала необходимо вмешательство каких-то специализированных центров управления, способных различать во всем этом многоголосии следы возможного консонанса; и активное конструирование первичного образа неизвестного - это всегда напряженный поиск некоторого согласия в хаосе утопающих на внутриклеточном уровне вибраций. Так, в перекрывающем всё уличном шуме чуткий слух из случайно доносящихся обрывков музыкальных фраз постепенно восстанавливает всю мелодию...
      Накопление "критической массы" резонанса и здесь является строго обязательным условием формирования исходных - пусть даже и самых расплывчатых - представлений. Но если в первом случае вмешательство координирующих центров служит естественным завершением того лавинообразного процесса, который может быть инициирован возбуждением всего одной клетки, то здесь именно их работа становится началом, исходной точкой конструирования какого-то нового образа. И там, где этим центрам не сразу удается сформировать достаточной массив согласованно работающих структурных единиц, впервые встречающийся объект, скорее всего, будет воспринят как некоторая таинственная угроза, как нечто подлежащее немедленному отторжению.
      ...В сущности всё вызывающее резкую аритмию опознающих действительность структур подлежит обязательному отторжению; и дело лишь за стремительным выбором подходящей его формы - атаки или бегства.
      9
      Так что же: полное согласие с самим собой, абсолютный консонанс всех слагающих живую плоть элементов - не в этом ли конечное условие ее благополучия?
      Не будем торопиться.
      Степень консонанса в конечном счете может быть определена удельным весом тех структурных единиц, которые подчиняются единому ритму согласованного синхронизированного движения. Допустимо говорить о постепенном вовлечении в единый этот вихрь все большего и большего объема соматических тканей также и за пределом той "критической массы", которая обеспечивает первичное опознание предмета; ведь с первичным его опознанием процесс отнюдь не заканчивается, но чаще всего только начинается, ибо в конечном счете все должно вылиться в целевое преобразование самого предмета, ради которого и затевался поиск. А это требует вовлечения в единый иерархически организованный поток восприятия каких-то новых ресурсов, и поэтому полное согласие должно было бы в конечном счете означать абсолютное подчинение единому ритму и строю движения без исключения всех структур организма.
      Но всякое целевое действие рано или поздно кончается, поэтому об абсолютной гармонии можно было бы говорить только в том случае, если бы, вовлекающее в себя все ресурсы плоти, оно длилось бесконечно. Но вот вопрос: нужно ли стремление к таким образом понятому абсолюту?
      Как уже говорилось, любая активность, систематически проявляемая индивидом на внешнем слое движения, рано или поздно приводит к формированию новых сегментов его опыта. Но все эти новые умения и навыки могут формироваться только за счет сложной модификации каких-то исходных монотонно исполняемых элементарных циклических операций, способность к которым, по-видимому, является врожденной у любого биологического вида. В свою очередь, дальнейшее воспроизведение любых, теперь уже модифицированных, стереотипов, которые призваны кодировать собой ключевые звенья всех новообретаемых умений, может проходить только по затухающей - так, что каждый новый цикл сопровождается неизбежным стиранием каких-то тонких деталей, постепенной утратой определенности. Поэтому со временем любые новообретаемые умения, любые вновь формируемые субъектом навыки (если они по каким-либо причинам теряют возможность периодически выплескиваться на внешний слой биологической активности, где только и может быть удовлетворено большинство потребностей живого тела) должны постепенно стираться. Словом, в конечном счете все они обречены на асимптотическое вырождение, редукцию к исходной монотонной последовательности элементарных типовых движений, к врожденной немодулированной ритмике биологических тканей.
      Используя рубрикацию, применяемую в нормативно-технических документах, где от общих положений - принципиальных, но вместе с тем практически полностью лишенных какой бы то ни было конкретики и подробностей, - каждый новый иерархически нисходящий подпункт обрастает все более тонкими деталями и точностью, сказанное можно условно представить в виде обратного процесса:
      ... а1.1.1.1.1 - а1.1.1.1 - а1.1.1 - а1.1 - а1 - а - а - а ...
      Закрепление любых новых умений в двигательной памяти индивида может иметь место только в том случае, если частота их реализации на внешнем уровне деятельности превышает скорость такого затухания. Но это обстоятельство таит в себе известную опасность для всех других сегментов индивидуального опыта. Ведь если так, то нескончаемое повторение на внешнем слое движения одного из них за каким-то временным пределом должно переходить в обязательное подавление памяти обо всех остальных, поскольку в этом случае все остальные сегменты интегрального опыта теряют возможность реализоваться в форме непосредственно предметной деятельности. И неважно, что поначалу любые утраты могут быть только микроскопичными, - дело в принципе: длительное подчинение всех структур организма какому-то единому ритму движения опасно для него, и, следовательно, категорически недопустимо. Ведь если за каким-то пределом начинается утрата всего опыта, то и любой шаг в этом направлении должен быть исключен.
      Нужно ли говорить, что даже абстрактная возможность такой опасности должна вести к эволюционному формированию специфических механизмов, которые могли бы блокировать длительное подчинение всех структур организма какому-то единому алгоритму? И может быть феномен физической усталости связан именно с этим; может быть именно она формирует собой тот непреодолимый для живой плоти барьер, за которым начинается (возможно необратимая) деформация всего достояния ее памяти.
      Монотонность допустима только для базисных, врожденных ритмов движения, предметная же деятельность, выплескиваемая на внешний слой активности, в принципе несовместима с ней. Поэтому достижение полного согласия с самим собой ни в коем случае не может составить собой предмет действительного вожделения плоти, и, как кажется, поддержание определенного градуса собственной неудовлетворенности собой является строго обязательным условием ее бытия.
      Но точно такая же опасность деформации интегрального опыта существует и там, где наличествует чрезмерная специализация. В самом деле, если какие-то одни его сегменты гораздо чаще других материализуются на внешнем слое движения, то сохранность всех других оказывается под сильной угрозой; и там, где частота периодической их активизации снижается и переходит критический рубеж, начинается вырождение. Если утрировать это положение, то можно сказать, что в перспективе такой организм превращается совершенный механизм для производства какого-то одного движения, но при этом утрачивает всякую способность ко всем другим.
      Механизмы, блокирующие возможность подобного развития событий, существуют и здесь. Кстати, феномен профессиональных заболеваний, по-видимому, во многом связан именно с их действием; поэтому за каким-то опасным пределом и здесь пресекаться должны были бы даже самые первые шаги к развитию чрезмерной специализации.
      Таким образом, господство одних ритмов за счет подавления всех других категорически недопустимо. Поэтому не случайно все существовавшие и существующие сегодня гигиенические классификации производственных факторов рассматривали и рассматривают длительную монотонность как начало, представляющее собой повышенную опасность для человека. Другими словами, специалистами по профессиональной гигиене монотонность всегда ставилась и ставится в один ряд с такими вещами, как вредные химические вещества в воздухе рабочей зоны, повышенные дозы облучения и другая опасная "экзотика", порождаемая развитием индустрии.
      Впрочем, и чрезмерная универсализация биологической деятельности не может быть благотворной, ведь неограниченное расширение ее спектра чревато все той же опасностью...
      Таким образом, полная гармония с самим собой означает скорее постоянное поддержание определенного уровня диссонанса, другими словами, поддержание определенного равновесия между универсализацией и специализацией.
      Впрочем, известная специализация всего живого все же предопределена материальными условиями самой среды его обитания. В самом деле: географическая широта, роза ветров, ландшафт местности, локальные климатические доминанты, устойчивые ритмы сезонной пульсации интегральных характеристик биоценоза, особенности геофизических и геохимических аномалий - все это и многое другое неизбежно накладывает какой-то свой неизгладимый отпечаток на формирование устойчивого способа поведения любого организма. А значит, в конечном счете - и на ритмику всех его структурных составляющих. (Назовем инвариантные формы этого иерархически организованного последовательно нисходящего до внутриклеточных структур движения - этотипом.)
      Другими словами, любой организм обязан приспосабливаться к условиям именно данной местности. А это и есть специализация, ибо максимальная адаптация к чему-то одному означает снижение нормы реакции на какие-то иные, альтернативные, факторы.
      Заметим и другое, все эти локальные константы сказываются не только на формировании устойчивого этотипа, но и на фенотипических особенностях индивидов. Меж тем известно, что любые фенотипические изменения обязаны сопровождаться и изменением поведенческих реакций организма. Словом, устойчивая ритмика всех соматических тканей и внутриклеточных структур организмов, принадлежащих одному и тому же биологическому виду, может варьировать в довольно широких пределах даже под воздействием локальных условий обитания. Поэтому любое существо, силой обстоятельств оказываясь в диссонирующей с этой ритмикой местности, в известной мере может быть уподоблено выбрасываемой на берег рыбе. Впрочем, явление акклиматизации известно, наверное, каждому.
      Насколько глубокой может быть такая акклиматизация, показывает тот факт, что у человека она переходит в социо-культурные типы поведения. Так, например, многим из тех, кто посещал высокогорные район Южного Кавказа, доводилось испытывать на себе проявление местного гостеприимства. Местные жители вовлекают заезжих гостей в своеобразную игру, ставшую чуть ли не элементом культуры горцев: их принуждают пить наравне с хозяевами, одновременно подчеркивая, что отказ - это неуважение к местным обычаям. Конечная цель такой игры - довести гостя до невменяемого состояния, чтобы лишний раз убедить самих себя в превосходстве над жителями равнин. В действительности же никакой особой выносливости и превосходства нет, просто здесь сказывается результат адаптации к условиям высокогорья: метаболизм алкоголя по-своему изменяется под воздействием гипоксии и пониженного давления. Между тем ритуал винопития - это элемент культуры любого народа, поэтому обусловленная простой адаптацией разная физиологическая реакция не может не порождать культурных различий.
      У человека постоянное ощущение такой биоритмической связи со средой своего обитания если и не утрачено до конца, то практически полностью подавлено сформировавшимся над базисными механизмами психики сознанием. Животное же чувствует ее куда острее, и широко известны факты, когда, привыкшее к человеку, внезапно оказываясь вдали от дома, оно находит дорогу к нему и возвращается, преодолевая огромные расстояния. Что способствует его ориентации на совершенно незнакомой местности? А впрочем, есть ли вообще какая-то контролируемая им ориентация - не просто ли стихийное врожденное стремление туда, где степень этого диссонанса меньше, ведет его к цели? Все случаи чудесного возвращения навсегда врезаются в нашу память как пример какой-то особенной преданности, не вернувшихся же никто не считает. Между тем и простой шар, слепо повинуясь закону земного тяготения, скатываясь с возвышенности в совершенно произвольном направлении, в конце концов может оказаться и в какой-то заранее заданной точке.
      10
      Человек - существо не только духовное, это ведь еще и биологический вид, поэтому все, что касается способа существования биологической ткани "вообще", полностью применимо и по отношению к нему; дарованное ему сознание может подавлять самоощущение непрерывно производимой ею работы, но не в состоянии "отменить" его. Но если так, то и та жесткая привязанность к среде обитания, которая наблюдается в живой природе, должна быть в полной мере свойственна и человеку. Другими словами, все особенности его этотипа - этого своеобразного функционального "паспорта" любого биологического организма - должны быть производными не только от структуры его потребностей и особенностей его конституции, но и от конкретных характеристик именно той местности, в которой он проживает.
      Л. Гумилев утверждал, что этнос - это понятие, принадлежащее скорее контексту географии, нежели социогенеза. Никакая, даже самая глубокая истина не может быть абсолютизирована. Разумеется, нельзя абсолютизировать и это парадоксальное его положение, но все же во многом, если не в главном, он, как кажется, был прав. Как и все новое в живой природе, любые особенности антропои социогенетического процесса могут только "надстраиваться" над чем-то уже сложившимся и оправдавшим себя. В данном же случае - не только над анатомическими особенностями вида, но и над интегральным способом бытия, над этотипом тех общностей, которые эволюционируют в сторону человека. Сам же этотип таких общностей формируется не в последнюю очередь под воздействием непосредственной среды их обитания.
      Конечно (вновь, как и все в живой природе), становление сознания может приводить к известной деформации низлежащих форм биологического движения, к подчинению их каким-то своим законам, но все-таки ничто не способно полностью устранить их действие. А это значит, что иерархически структурированный этотип всех предчеловеческих сообществ, даже деформируясь под воздействием последовательной социализации и одухотворения, должен все время оставаться одним их основных, определяющих факторов их бытия. Поэтому и на последних ступенях антропогенетического восхождения, и по меньшей мере на первых этапах уже собственно человеческой истории этотип должен быть одним из главных факторов развития и ни в коем случае не может быть игнорирован.
      Разумеется, нельзя возводить что-то вроде китайской стены между принадлежащими к одному и тому же биологическому виду особями, которые обитают в контрастирующих средах. Принадлежность к одному виду все же является определяющим началом, поэтому общее в их этотипической определенности значительно преобладает над особенным и даже единичным. Но тем не менее отличия среды должны накладывать и какую-то свою печать, формировать свою иную - норму реакции на одни и те же знаки внешней действительности. Поэтому индивид, оказываясь в контрастных с привычными ему условиями обитания, если и не становится обреченным, то во всяком случае оказывается вынужденным к глубокой адаптации, к перестройке в сущности всего организма. Дело ведь не сводится к простому формированию каких-то дополнительных умений и навыков, к становлению адекватной реакции только на то, что отличает новые условия от привычных, - определенной перестройке должен подвергнуться весь опыт дешифрации сигналов внешнего мира, а значит, - в конечном счете и весь прошлый опыт в целом. Ведь опыт индивида вовсе не механическая сумма ранее усвоенных формул разрешения каких-то типовых ситуаций, - это всегда нечто целостное и системное, где одни элементы обязаны сопрягаться с другими, поэтому внесение любых изменений в целое в конечном счете не может не сказаться на всех его составляющих.
      Да, особенности этотипа проявляются не только в алгоритмах практического взаимодействия субъекта с ключевыми факторами материальой среды, но и в способах предварительного их опознания, в алгоритме формирования интегрального образа окружающей действительности. Поэтому не будет преувеличением сказать, что наблюдая одно и то же, даже в пределах популяции, носители разных этотипов всегда видят разное.
      Ничего парадоксального - и уж тем более невозможного - здесь нет; это обстоятельство по сути дела общеизвестно, и свидетельства тому бросаются в глаза чуть ли не повсеместно. Так, например, каждый знает, что тренированный взгляд (слух, осязание и так далее) способен распознать в предмете гораздо большее, чем взгляд человека, слабо знакомого с ним. Но ведь любая специализация как раз и проявляется в том, что одни гораздо лучше знакомы с какими-то одними, другие - с совершенно иными гранями зачастую одного и того же предмета.
      Все эти вещи хорошо известны нам из нашей повседневной жизни, но как оказывается, основание подобных отличий кроется не в особенностях человеческого сознания, но уходит в самую глубь предшествовавших ему форм движения.
      Словом, этотипические отличия оказываются настолько фундаментальным фактором, что не могут не накладывать свой отпечаток на развитие всей живой природы.
      В общих чертах механику эволюционного процесса можно свести к последовательному накоплению микроскопических изменений, причиной которых являются те или иные мутагенные факторы внешней среды. При этом известно, что биологический вид постоянно испытывает разнонаправленные воздействия со стороны последней, поэтому их результирующая в конечном счете должна определяться действием чисто статистических вероятностных законов, однако общее направление вызываемых этими воздействиями эволюционных изменений никакому предварительному расчету не поддается. И дело не только в технической трудности подобного расчета, но в глубинной природе такого фундаментального начала природы, как случайность. Словом, никаких ориентиров, в сторону которых должен был бы развиваться биологический вид, как кажется, не существует. Именно абсолютная неориентированность является одной из основных характеристик эволюционного процесса (речь, разумеется, идет о теории дарвинизма). Любое подозрение в существовании какого-то избранного направления является уступкой ламаркизму, то есть эволюционной теории, сформулированной за пятьдесят лет до опубликования "Происхождения видов".
      Однако уже здесь может быть замечено некоторое противоречие. Дело в том, что когда мы говорим об эволюционном процессе, мы всегда имеем в виду последовательное восхождение живой материи к каким-то одухотворенным формам. Вершинная ступень этого движения всегда рассматривается нами как нечто заранее определенное. Так, рисуя гипотетический абрис развития жизни на какой-то абстрактной планете, мы можем спорить о том, какие именно формы в состоянии принять она в апогее своего движения, но то, что эти формы обязаны будут обладать известной долей одухотворенности, является незыблемым абсолютом нашего сознания. Отсюда и воссоздание внутренней логики биологической эволюции всегда имело своей целью объяснение механизма постоянного совершенствования и усложнения, а вовсе не замкнутого вращения в рамках какого-то одного иерархического уровня организации живой материи. Так что, вопреки утверждению эволюционной теории, довольно строгие ориентиры развития живых организмов все-таки существуют.
      Но если конечный результат восхождения заранее известен, то допустимо было бы говорить и о том, что именно это конечное следствие всей предшествующей цепи изменений выступает как формообразующее начало, как непрерывно действующая причина всех преобразований. Допустимо было бы говорить о возможности своеобразной обратной детерминации, когда конечное следствие предстает как первопричина всего того, что предшествовало ему.
      Отсутствие возвратного действия следствия на свою собственную причину не дает возможности объяснить качественное совершенствование чего бы то ни было, и никакие законы никакой комбинаторики никогда не объяснят его, поэтому (так до конца и неразрешимая) проблема промежуточного звена будет вставать повсеместно. Между тем обратная детерминация способна раскрыть многое, не исключая, может быть, и самой глубокой тайны спонтанности. Более подробно эта тема рассматривается в другом месте ("Сотворение мира или эволюция?"). Но если именно обратная детерминация образует собой одну из движущих пружин эволюции, то ее действие - пусть и в микроскопических дозах - должно обнаруживаться на всех ступенях развития. Поэтому полное отсутствие какой бы то ни было направленности биологического видообразования, абсолютная его случайность это скорее теоретический миф, чем последняя истина. Так что известные слова о том, что ключ к анатомии обезьяны лежит в анатомии человека, могут быть поняты не только в том смысле, который придавал им сам К. Маркс.
      Ничто не стоит на месте, меняется всё в этом мире, а значит, вслед за природными изменениями должен эволюционировать и способ жизнедеятельности любого биологического вида. Но там, где изменение сложившегося этотипа вызвано простым приспособлением вида к динамике той среды, в которой он существует, от него вполне можно было бы абстрагироваться, ибо никакого восхождения к качественно более высоким формам организации живой материи здесь не происходит. Качественное совершенствование не может быть простым следствием приспособительных процессов, и подлинное развитие живой материи возможно только там, где темпы и интенсивность формообразования живой ткани начинают опережать темпы и интенсивность изменения ключевых факторов среды.
      Словом, там, где темпы изменения сложившихся или формирования каких-то новых структур деятельности сравнительно невысоки, скорость и интенсивность накопления мутаций практически всецело определяется чисто внешними природными причинами. Но там, где они начинают опережать скорость изменения окружающей природы, именно динамика этотипа становится главенствующим фактором развития, и накопление мутаций по большей части начинает подчиняться именно ей.
      Известно, что функция и обеспечивающий ее выполнение орган - это две стороны какой-то одной и той же медали, поэтому изменение старой или становление любой новой функции немыслимо без определенных структурных изменений, без формирования новых или совершенствования уже существующих органов живого тела. Отсюда обретение биологическим видом способности к принципиально новым формам практики означает также и большую предрасположенность его генотипа именно к тем мутационным изменениям, которые обеспечивают быстрое приспособление его анатомической и психофизиологической определенности к динамике этотипа. Иначе говоря, развитие генотипа становится производным не только от мутагенного воздействия случайных факторов окружающей среды, но и от изменения этотипической определенности вида.
      Поэтому там, где усложнение и расширение общего спектра взаимодействия со средой преодолевает какие-то критические пределы, именно ее универсализация становится основным, определяющим развитие биологического вида фактором; и если на иерархически низших ступенях биологической систематики эволюционный процесс еще и может рассматриваться как стихийный и ненаправленный, то с восхождением к вершинным формам организации генеральное движение живой материи начинает входить в какое-то определенное русло, едва ли не принудительно выводящую ее к обогащенным сознанием формам бытия.
      Но именно у человека интенсивность изменения и совершенствования форм практической деятельности достигает своего максимума...
      Таким образом, можно заключить, что по мере совершенствования организации живой материи роль этотипа постепенно должна меняться; со временем именно его изменение должно становиться одним из факторов, определяющих направление и темпы развития вида, и допустимо предположить, что с становлением человека именно этот фактор становится главенствующим.
      11
      Итак, любое биологическое тело способно отображать все (ключевые для него) факторы окружающей среды в формах его собственной деятельности. Решительно ничто из окружающего мира не существует для него как нечто автономное, как внешнее и независящее от него начало. Повторимся, способ отображения внешней действительности можно с исчерпывающей строгостью описать в духе берклианского взгляда на мир: картина действительности абсолютно солипсична, разница состоит только в том, что опыт субъекта не может быть низведен до простого чувственного восприятия, но является формой практического взаимодействия с миром.
      Но вместе с тем все то, что кодируется им в формах практического взаимодействия с предметом, еще не есть знак. Знак - это своеобразный "заместитель" явления здесь же по преимуществу речь шла о самих явлениях. Поэтому способность как кодирования, так и дешифрации этих начал обеспечивается тем, что еще И. Павлов назвал "первой сигнальной системой". Собственно же знаковый информационный обмен со средой предполагает формирование качественно более высокой - второй сигнальной системы. Поэтому отличие человека от животного не может быть ограничено лишь тем, что формируемые его психикой образы внешней действительности в конечном счете осознаются им именно как образы внешнего и независимого от него начала, или тем, что "параллельный" поток формируемых психических образов уже не подавляется живым непосредственным восприятием реальной действительности. Любой фрагмент интегрального опыта человека теперь может быть активизирован уже не только воздействием самого явления, но и восприятием его "заместителя" - знака.
      Понять происхождение собственно знаковых форм информационного обмена со средой можно из эволюции ритуала.
      Ритуал - это не только заместительное движение, способное моделировать в своей структуре структуру окружающей действительности, не менее существенно и то, что он является первичным средством общения, основой первой коммуникационной системы, с помощью которой оказывается возможным направленное обучение индивидов.
      Здесь уже говорилось о том, что по возможности точное воспроизведение полной внутренней структуры любого действия способно вызвать образ соответствующего этому действию предмета и сопровождающих его условий; поэтому ритуал как точная модель целостной структуры взаимодействия с предметом не может не порождать цепи соответствующих ему образов. Но если так, то одновременное исполнение одного и того же ритуала двумя или несколькими субъектами должно одновременно вызывать у всех их один и тот же поток ассоциаций. Поэтому подключение к ритуалу не может не быть формой информационного обмена. Необходимо только подчеркнуть: никакая информация не может быть вычленена путем простого пассивного созерцания ритуального действия - необходимо прямое физическое погружение индивида в ритуал, непосредственное его участие в нем.
      Одновременно формирующихся в сообществе ритуалов может быть много, ибо становление ритуальной системы коммуникации - это процесс, занимающий далеко не одно тысячелетие: согласно датировкам южноафриканских находок, антропогенетический процесс растягивается на миллионолетие. Но любой ритуал это уже принципиально не биологическая деятельность: именно в нем осуществляется прорыв за пределы чисто животных форм бытия, ибо только благодаря ему происходит становление того, что мы относим к технологии. Но если ритуал внебиологичен, это значит, что никакая ритуальная структура не может передаваться по наследству.
      Поначалу любая форма деятельности, в которой одновременно задействовано несколько различных по своему назначению орудий может быть только достоянием всего сообщества в целом, и индивидуальное освоение ее каждым отдельным субъектом предполагает постепенное вовлечение в ритуал, постоянно исполняемый его членами. Возможность информационного обмена в рамках исходных сообществ предполагает необходимость участия в ритуальном действии по меньшей мере нескольких индивидов. При этом никакой ритуал не знает ограничений на число исполнителей, он может выполняться как целой их группой, так и всем сообществом, и в каждом случае каждым его исполнителем одновременно будет воспроизводиться одна и та же информация.
      Словом, в самом начале антропогенетического восхождения существует жесткое ограничение - ритуал не может исполняться в одиночку. И даже несмотря на то, что каждый субъект, в конечном счете, становится постоянным носителем всей суммы ритуалов, которые на протяжении его становления складываются в каждом данном сообществе, развернутая информация, кодируемая любым из них, подобно пассивному словарю человека, может содержаться у него лишь в какой-то скрытой форме, которую еще надлежит активизировать. Но и активизация уже освоенного каждым индивидом возможна поначалу только через все то же подключение к ритуалу, только оно обеспечивает вызов из памяти и всей двигательной структуры, и всех, сопровождающих ее ключевых образов внешней реальности.
      Впрочем, то обстоятельство, что поначалу ритуал может быть лишь коллективным действием, одновременно исполняемым по меньшей мере несколькими членами сообщества, является благотворным и для индивида, и для всего сообщества в целом: ведь существование одной и той же информации в одно и то же время у целой группы делает возможным и согласование совместных действий там, где требуется одновременное участие многих, и унификацию всей циркулирующей в сообществе информации. Но кроме этого существует и другое, может быть, самое важное обстоятельство: ритуал цементирует исходное сообщество, способствует своеобразной калибровке и синхронизации тех формирующихся вместе с ним базисных психофизиологических ритмов, на которые впоследствии и надстраиваются ритмы индивидуальных сознаний. Обобщая, можно сказать, что ритуал способствует формированию стандартной для любого данного сообщества нормы реакции на стереотипные раздражители среды. Под нормой здесь понимается и скорость, и тип, то есть содержание ответа на стандартные сигналы внешнего мира.
      Все это открывает новые более широкие возможности перед эволюционирующим видом. Так, сложная деятельность, требующая одновременных согласованных действий нескольких индивидов, - это совсем не привилегия человека, она довольно широко распространена в живой природе и наблюдается даже у низкоорганизованных. Но становление способности к коллективным согласованным усилиям требует весьма длительного времени, ибо представляет собой функцию слепого естественного отбора. Согласование же информации посредством впервые формирующейся системы коммуникации позволяет значительно ускорить этот процесс, а значит, позволяет значительно сократить время вхождения в общий арсенал (пока еще биологических) сообществ каких-то новых видов практики. Иначе говоря, способствует существенному ускорению в конечном счете всего антропогенетического процесса в целом.
      Однако ритуал, как мы помним, обречен на постепенное свертывание: любое лишенное предметности заместительное движение, любая "пантомима" реального процесса в конечном счете редуцирует к скрытому мышечному возбуждению. И это возбуждение далеко не всегда выплескивается на внешний слой двигательной активности, где только и могут быть реализованы целевые установки субъекта.
      Между тем подобное свертывание обязано менять многое в сложившейся механике того коммуникационного взаимодействия, которое формируется в эволюционирующем сообществе с становлением ритуала. Ведь только в самом его начале можно говорить о строгом изоморфизме собственной структуры ритуала и структуры моделируемой им орудийно-предметной деятельности. Правда и здесь изоморфизм выступает скорее как идеализация действительности, чем сама действительность, поскольку заместительная "пантомима" никогда не может быть абсолютно точным слепком с собственно предметного процесса. Поэтому на деле можно говорить лишь о каком-то минимуме отличий между ними. Но по мере развития основанных на ритуале форм общения эти отличия должны накапливаться. Редукция ритуала закономерно приводит к тому, что он вырождается в жест (вернее сказать, в некую систему жестов). Жест - это в сущности предел свертывания любого (не отягощенного сопротивлением никакого предмета) действия, иначе говоря, та естественная его граница, за которой извне фиксируемое движение уже перестает быть видимым стороннему наблюдателю.
      Несопоставимость жеста с развернутой формой и ритуальной "пантомимы", и моделируемого ею предметного процесса вполне очевидна и для невооруженного взгляда. Однако это обстоятельство не мешает ритуалу на всех промежуточных этапах своей последовательной редукции оставаться точным двигательным эквивалентом некоторой исходной целевой структуры. Поэтому точной моделью он продолжает быть и на последнем рубеже своей эволюции, там, где от него остается только жест. При этом строгим эквивалентом на всех стадиях этого процесса он обнаруживает себя не только для того, кто является источником какой-то информации, но и для любого, кто подключается к исполнению ритуала, кто воспринимает ее. А это означает, что и в самом конце редукции, то есть там, где следующий шаг переводит его уже в полностью скрытое от внешнего взгляда движение, для полного восприятия всей шифруемой им информации вполне достаточным оказывается воспроизведение того, что осталось от некогда целостного ритуала, то есть одного жеста.
      Такое положение вещей является принципиально новым в живой природе. Причем новым не только потому, что отныне собственная деятельность живого существа начинает обозначать собой что-то принципиально отличное от самой себя, но и потому, что состав обозначающего начала оказывается совершенно несопоставимым с содержанием того, что именно он обозначает.
      Действительно. На всех ступенях эволюционного развития живой ткани, которые предшествуют становлению ритуала, деятельность любого субъекта могла обозначать только самое себя; и даже интегральный образ действительности, формировавшийся им, фиксировал в себе отнюдь не автономную сущность, не вне его существующий мир, но только меру его собственной свободы в нем. Иными словами, только допустимый способ (спектр всех допустимых форм) его поведения в этом мире. Так обстояло дело и на первых этапах становления ритуальной коммуникации, то есть первичной системы информационного обмена, основанной на некотором заместительном движении. Между тем первичной целью ритуала было объединить в составе одного деятельного акта управляемое движение нескольких различных по своему назначению и способу применения орудий. (То обстоятельство, что основные звенья этого целостного орудийного процесса, как правило, разъединяются значительными пространственными и временными интервалами, в сущности ничего не меняет.) Но вот теперь, с приближением к последнему рубежу своего свертывания, от исходной пантомимы не остается почти ничего. Еще мгновение (пусть даже это мгновение и измеряется целыми тысячелетиями) - и эта заместительная деятельность, полностью перейдя на подпороговый уровень возбуждения и растворившись в глубинах живой ткани, вообще перестанет быть чем-то контролируемым и подвластным воле субъекта, вообще выпадет из "поля" его зрения. Так, теряющиеся в глубинах его организма процессы пищеварения, кровоснабжения и многие другие, подобные им, неподвластны ни сознанию, ни воле человека, больше того - чаще всего он вообще узнает об их существовании только со стороны.
      Но вот эта утрата контроля над собственно деятельностью, практически полное исчезновение ее из "поля зрения" субъекта и означает, что на остающейся видимой для него поверхности проявляется, наконец, то, что до сих пор полностью заслонялось истаявшим ритуалом. А именно та выходящая за рамки обыденного объективная технологическая связь, которая существует между используемыми им орудиями. Словом, редуцированная до жеста заместительная деятельность начинает обозначать нечто принципиально отличное от нее самой, поэтому с приближением к пределу своей редукции ритуал во все большей и большей мере начинает обретать ключевые свойства знака.
      Ритуал - это еще не знак, ибо механизмы, обеспечивающие ритуальную коммуникацию, не выходят за пределы сугубо биологических форм движения. Но вместе с тем - это первый шаг в становлении собственно знаковых форм общения; редукция же ритуала и формирование языка жестов полагают начало становлению сознания. А это уже тем более не биология, но начало социальности, начало собственно человеческой истории.
      12
      Однако даже полное исчезновение ритуала в потаенных глубинах неконтролируемого субъектом "подпорогового" движения не означает, что он теряет всякое родство с той исходной структурой деятельности, которую он и призван был замещать и кодировать. Строгая постепенность, а также длительность этого процесса являются залогом того, что и жест должен сохранять в себе всю полноту информации о ней.
      Редукция ритуала - это занимающий жизнь долгой череды поколений процесс последовательного ускорения и сглаживания каких-то индивидуальных его особенностей. Но жест, теряя память о тонких деталях исходного образования, все-таки сохраняет в себе главное, определяющее и продолжает оставаться предельно концентрированным выражением полной структуры всего обозначаемого им. Жест - это вовсе не отдельный фрагмент некоторого целого, даже не ключевое или наиболее характерное его звено, но именно целое, пусть и свернувшееся в некоторую процессуальную точку. Было бы крайне ошибочным сводить жест лишь к видимому извне движению только одного исполнительного органа - на самом деле это всегда сложно структурированная работа всего организма. При этом важно понять: не та внутренняя работа функциональных его систем, благодаря которой становится возможным исполнение самого жеста (хотя, разумеется, и она тоже), но в первую очередь та, которая обеспечивает выполнение кодируемого им целостного предметного процесса, где начальным звеном выступает изготовление исходного орудия, а заключительным - непосредственное потребление какого-то искусственно произведенного продукта. Поэтому подлинная структура любого (вышедшего из ритуала) жеста в обязательном виде сохраняет в себе полную формулу согласования движений всех тех исполнительных органов и систем, которые участвуют именно в обозначаемой им деятельности. А это значит, что никакой жест не может быть чем-то случайным или произвольным.
      Словом, наблюдаемый со стороны жест - это что-то вроде видимой поверхности какого-то очень сложного и многомерного образования; и если поддающееся фиксации сторонним взглядом, может напоминать собой едва ли не все что угодно, то скрытая в потаенных глубинах уходящего на клеточный уровень движения действительная его структура - в особенности поначалу - абсолютно изоморфна содержанию всего того, что обозначается им. Его внешняя видимость - это вовсе не "сокращенная" форма последнего, даже если она и вызывает прямые ассоциации с ним: деформация ритуала с неизбежностью ведет к тому, что внешняя траектория жеста и алгоритм той деятельности, которую он кодирует, могут оказаться настолько различными, что наблюдаемый абрис уже не будет нести в себе решительно никаких указаний на содержание того, что в действительности он замещает собой. Поэтому, говоря об изоморфизме следует, иметь в виду не соотношение визуально регистрируемых форм, но то сущностное глубинное родство, которое связывает скрытую под поверхностью видимого извне внутреннюю структуру жеста с алгоритмом кодируемой им деятельности.
      Именно этот глубинный изоморфизм структур и должен наследовать собою знак.
      Здесь, правда, уже было сказано, что знак начинает обозначать собой вовсе не собственную практику субъекта, но объективный закон той (технологической) связи, которая объединяет вовлекаемые в нее в качестве средств предметы внешней среды. Но никакого противоречия в этом нет, ибо определенность и самих средств, и той объективной связи, которая обнаруживается (а то и вообще впервые в природе устанавливается) между ними в процессе их использования, продолжает оставаться производной в первую очередь от внутреннего содержания самой деятельности.
      Правда, как уже говорилось выше (1; 3), в результате теперь уже ведомого сознанием восприятия действительности происходит сложная и неясная до конца логическая(?) операция своеобразного отчуждения и объективирования одного из элементов целостного субъект-объектного (S-O-O) отношения. То есть из целостного процесса каким-то образом выделяются лишь вовлеченные в него предметы внешнего мира (О-О), и уже их взаимодействие (которое на самом деле всегда осуществляется только под эгидой субъекта) предстает как что-то самостоятельное и независимое от нас.
      Но тайну этой фундаментальной (формирующей в сущности все мировоззрение человека) операции еще предстоит разгадывать. Может быть, даже не одно столетие. Собственно предмет (любой, будь то орудие, будь то предмет деятельности, или просто какое-то сопутствующее достижению цели материальное образование) всегда задан нам в форме целостного практического взаимодействия с ним, но именно эта таинственная операция отчуждения, образно говоря, оставляет на плоскости нашего сознания только одну из всех возможных проекций этого взаимодействия. В обыденном же обиходе именно эта частная проекция, а вовсе не целостная его структура, отождествляется нами с подлинной сущностью явлений. Поэтому то, что мы в речевом обиходе привыкли называть предметом, который скрывается за каким-либо конкретным знаком, - не более чем сокращенная версия того, чем он является на самом деле.
      Впрочем, здесь есть и другой, тесно связанный с этим обстоятельством, аспект. Ведь одно и то же образование - как в качестве предмета, так и в качестве материального средства деятельности - может быть использовано в составе совершенно различных процессов, которые, в свою очередь, находят выражение в совершенно различных знаках. Поэтому полное его содержание, если, разумеется, видеть в нем полный спектр возможного его применения, всегда будет много шире того, что встает перед нами в дискретном процессе какого-то частного знаковосприятия. Поэтому анализ любого частного знаковосприятия способен показать, что за его рамками всегда остается что-то неопределяемое а то и вообще неуловимое - даже самым полным его контекстом. Именно осмысление этого обстоятельства порождает вечную видимость того, что всякая постигаемая нами вещь, существующая сама по себе, без нашего вмешательства в ее судьбу, скрывает в себе что-то в принципе недоступное нашему сознанию, порождает, говоря языком Канта, проблему "вещи в себе".
      Может быть, именно это - говоря все тем же языком великого немецкого философа, трансцендентальное - отчуждение результата и объективирование отдельных составляющих целостного S-O-O отношения и лежит в основе того, что даже сама деятельность начинает восприниматься нами уже не как управляемое движение исполнительных органов нашего собственного тела, но как взаимосогласованное движение вовлекаемых в нее сторонних начал, каждое из которых существует вне нас и независимо от нас. Ведь сегодня в любом практическом взаимодействии с окружающим миром мы видим только взаимодействие каких-то вне и независимо от нас существующих предметов. Траектории движения исполнительных органов нашего собственного тела, которые сообщают этим предметам направленный к цели импульс, - и уж тем более те скрытые под кожным покровом нашего тела процессы, которые, собственно, и обеспечивают достижение любой встающей перед нами цели, оказываются полностью исключенными из этой картины восприятия. Из современных понятий техники и технологии полностью элиминировано все, что относится к непосредственному исполнительному движению собственных органов человека. Причем не только там, где мы сталкиваемся с аппаратурными процессами, где на долю человека остается только нажимать какие-то кнопки, но и в чисто ручных операциях. Даже там мы уже приучились мыслить образами и категориями отчужденных от нас самих, развертывающихся как без нашего вмешательства предметных взаимодействий. Вероятно, только спортивным тренерам и специалистам, профессионально занятым обучением рабочих, открыто, что предметное взаимодействие всегда скрывает в себе еще сложную работу исполнительных органов нашего тела. Словом, требуется специальное образование, специальный склад ума, для того чтобы за ширмой предметности явственно разглядеть самого человека.
      Иными словами, трансформация исходной субъект-центричности восприятия в прямо противоположный его тип, центром которого становится уже не сам исполнитель, но внешний, существующий как бы сам по себе объект, в то время как все принадлежащее субъекту вообще исчезает из формируемой им картины мира, также представляет собой одну из самых глубоких тайн нашего сознания, разгадка которых - удел, вероятно, не одного поколения. Но можно предположить, что начало этому перевороту кладет именно поступательное свертывание ритуала и превращение его в скрытое, не поддающееся фиксации внешним взором движение исполнительных органов.
      В логическом пределе этого свертывания ритуал обращается в знак, и жест это первая его форма.
      Жест, - это, может быть, последний рубеж свертывания ритуала, за которым от видимой его плоти уже не остается почти ничего. Меж тем истаивание ритуала до жеста вовсе не останавливается на той сакраментальной границе, за которой еще вполне доступное осязанию окончательно превращается в некую виртуальность. Но продолжение его свертывания означает, что со временем индивид перестает нуждаться и в самом жесте, этом последнем рудименте ритуала. Индивид уже не нуждается в многократном повторении какого-то сложного движения, для того чтобы восстановить в своей двигательной памяти его полную точную структуру. Так и сегодня лишь перед выполнением какого-то особо ответственного действия мы не один раз "примериваемся" к нему, как бы репетируем его. С окончательным свертыванием ритуала, многое происходит автоматически, что говорится, "в уме". Но мы помним, что подлинным назначением ритуала было служить не только инструментом пробуждения сложносоставных алгоритмов орудийной деятельности у самого субъекта, но и средством понуждения к тому же каких-то других членов сообщества. Иными словами, назначением ритуала является служить средством информационного обмена с другими. При этом сам информационный обмен протекает в двух до некоторой степени самостоятельных измерениях. Одним из них предстает обмен между целостным сообществом и индивидом - ведь в конечном счете только все сообщество в целом является подлинным носителем всей циркулирующей в нем информации. Другим - обмен между отдельными индивидами. И вот теперь за истаявшим до жеста ритуалом остается в сущности только эта функция информационного обмена. Отныне все требуемое для того, чтобы войти в контекст разрешения какой-то конечной цели, может быть выполнено индивидом и без стимулирующего воздействия заместительного движения. Поэтому остающийся в виде доступного постороннему взгляду движения ритуал-жест продолжает свое существование только благодаря своей способности служить понуждением к включению таких же не выплескивающихся на внешний слой движения, но протекающих "в уме" действий у кого-то другого. Иначе говоря, лишь простым сигналом к синхронизации информационных обменных процессов между индивидами.
      Между тем внешняя форма жеста может быть совершенно несопоставимой с алгоритмом той деятельности, которую он призван обозначать. Это и понятно, ведь общая его структура, как и структура того поведенческого акта, который он призван моделировать, в конечном счете складывается из полной суммы движений всех начал, составляющих нашу плоть, в то время как границы внешнего слоя активности преодолевает энергетика лишь некоторых исполнительных органов. Поэтому вовсе неудивительно, что выплескивающееся вовне движение, как правило, имеет мало общего с тем, что оказывается скрытым под кожным покровом. К тому же, напомним, он представляет собой еще и результат последовательной деформации некоторой исходной "пантомимы". Все это открывает возможность определенных изменений, больше того - трансформаций жеста: ведь если в одних условиях границы внешнего слоя движения преодолимы для энергетики одних элементов его полной структуры, то в других, когда моделирующая предметный процесс "пантомима" все больше и больше уподобляется шагреневой коже, роль энергетической доминанты может перейти и к чему-то иному. А это значит, что моделируемое исчезающим ритуалом действие способно воплотиться в извне фиксируемом движении уже каких-то других органов. Иначе говоря, на поверхность может всплыть движение каких-то вспомогательных систем, в то время как активность ключевых исполнительных органов - остаться за пределами видимого. Перераспределение энергетики общего движения может сообщать и обратно направленный импульс отдельным участвующим в нем тканям, динамика которых до того ограничивалась подпороговым уровнем; и становление речи, по-видимому, представляет собой конечный результат именно такого вытеснения языка жестов новыми, более гибкими, механизмами информационного обмена.
      Кстати, то обстоятельство, что жест маркирует собой последний этап свертывания ритуала, вовсе не означает, что он сводится к до предела сокращенному движению какого-то одного исполнительного органа. На самом деле знакообразующая форма любого жеста куда сложнее, чем это может показаться на первый поверхностный взгляд: его темп, амплитуда, сопровождающая мимика, поза и многое другое, - все это неотъемлемые ее элементы, - и все эти элементы отнюдь не остаются незамеченными. Здесь можно провести аналогию с восприятием так называемого "двадцать пятого" кадра: пусть этот кадр и остается за пределами нашего сознания, но это вовсе не значит, что он остается незамеченным. Больше того, иногда именно он оказывается более действенным инструментом манипулирования, нежели явно транслируемая информация. Точно так же и здесь нами фиксируется полная аура жеста, просто большая ее часть остается где-то в подсознании. Поэтому один и тот же жест, в окружении разной знакообразующей ауры, может говорить - и говорит - разное. Так, уже простой поклон обнаруживает не только готовность человека к общению, но и уровень его культуры, и его общественное положение, и собственную его оценку социальной, половой, возрастной дистанции между ним и собеседником, и степень расположенности к нему и так далее, и так далее, и так далее. Значимыми же для нас являются не только "протокольные" элементы этого жеста, но и какие-то неуловимые его нюансы, ибо, каким-то таинственным образом, даже в безукоризненно выполненном движении мы способны уловить и фальшь, и искренность. Наследующая же языку жестов речь наследует и многое из этой ауры: ни одно речение не может быть понято до конца, если не расшифрована его тональность, тембр, темп, ритм, та же мимика, сопровождающая поза и многое другое, так и остающееся в подсознании, но все же влияющее на результат. Поэтому на деле любое произнесенное нами слово - это работа далеко не только одного артикуляционного аппарата, равно как и любое воспринятое нами речение это результат работы не только органов слуха...
      Словом, со временем на место ритуальной коммуникации встает куда более гибкая система собственно знакового общения. Но любой (воспринимаемый нами) знак по-прежнему каждый раз как-то по-своему перестраивает и структурирует едва ли не всё, протекающее в глубинах нашего организма. Просто (в силу той таинственной операции отчуждения, о которой говорилось выше) итоговая конфигурация всего перестраиваемого им теперь облекается в одежды каких-то внешних начал; и не переплетение теряющегося в глуби - покрой и цвета именно этих одежд начинают отождествляться нами с тем, что это знак обозначает собой. Но ни покрой, ни цвета этих одежд все-таки не заслоняют до конца всего того, что в действительности несет в себе любой знак.
      Все это потому, что любое материальное взаимодействие имеет двойственную природу, любая форма практической деятельности может быть разложена на две составляющие: движение вовлеченного в нее предмета и движение того исполнительного органа, которое, собственно, и сообщает ему направленный в нужную сторону импульс. В свою очередь второе - это, повторимся, только видимая часть сложного переплетения бесчисленного множества скрытых под внешней оболочкой нашего тела процессов, в которых задействовано всё, из чего слагается наша плоть. Именно этой объективной двойственности и отвечает неоднородность всего того, что пробуждается в нас восприятием любого знака. Его действительная дешифрация никоим образом не сводится к простому опознанию стоящего за ним предмета, процесса или явления, - каждый раз за контурами опознаваемых нами внешних вещей встает еще нечто такое, что вообще не может быть описано на языке пробуждаемых образов, ибо наследующий ритуалу знак по-прежнему должен пробуждать в субъекте все то же, что на всех этапах своей редукции вызывал к жизни и сам ритуал.
      Часть 2
      1
      Итак, сам по себе знак не содержит в своих структурах решительно никакой информации, кроме, может быть, того, что именно должно самостоятельно воссоздаваться самим субъектом в процессе его опознания. Вся информация - это всегда собственное достояние именно того, кому адресован знак, и каждый раз она абсолютно творчески воссоздается им, а вовсе не "извлекается" из под его покровов.
      Восприятие любого знака - это каждый раз совершенно самостоятельный синтез всего того, что появляется в его результате; и даже там, где конечным итогом знакового общения предстает нечто такое, о чем до того и не подозревал человек, все новое, что вдруг открывается ему, так же является продуктом его собственного творчества, а не простым прочтением знака. Самое большее, что может нести в себе любой знак, - это указание на то, каким именно путем нужно идти, чтобы повторить открытие, впервые сделанное кем-то другим. Но если тот, кому адресован знак, не готов к его повторению, никакие усилия никогда не позволят ему увидеть в воспринимаемом знаке то, что в действительности стоит за ним.
      Может быть самой наглядной иллюстрацией этого является восприятие иноязычной речи, или каких-нибудь сложных научных абстракций, принадлежащих дисциплине, самые азы которой абсолютно неведомы нам: никакие, даже самые героические усилия нашего сознания не позволят распознать в воспринимаемом ничего членораздельного и осмысленного.
      Словом, центральная идея, которая защищается здесь, прямо противостоит обыденному представлению о механике знакового общения.
      Здравый смысл подсказывает, что непосредственное общение с кем-то отстоящим от нас в пространстве невозможно, даже если это отстояние измеряется совершенно незначительными величинами. Само пространство, разделяющее нас, это абсолютно изолирующая наши сознания среда. Поэтому все то, что рождается в душе какого-то постороннего человека, может стать достоянием нашего собственного сознания лишь с помощью какого-то передаточного звена. Поэтому общая схема информационного обмена, которая обычно рисуется нам, требует чем-то заполнить эту пространственную пропасть. Меж тем понятно, что внефизическое ее преодоление абсолютно исключено; любая информация, сообщаемая одним субъектом другому, обязана последовательно, не допуская никакого обрыва непрерывности преодолевать всю разделяющую нас дистанцию. А это значит, что все то время, которое занимает подобное преодоление, она должна запечатлеваться в структурах некоторого физического же носителя. Отсюда и сам этот носитель-знак предстает как (по меньшей мере временное) вместилище всех тайн духовного откровения.
      Тем более невозможен никакой непосредственный информационный обмен там, где на месте пространственной пропасти встает временной разрыв: обреченный уходить из жизни человек уже ничего не может сообщить тем, кто остается после него, если это сообщение не будет запечатлено на каком-то материальном носителе.
      Таким образом, своеобразное "дальнодействие", когда между изолированными полюсами обмена нет ничего, кроме абсолютного информационного "вакуума", представляется нам совершенно исключенным. Вспомним: так, закон всемирного тяготения долгое время не принимался сознанием современников Ньютона только потому, что он ничего не говорил о том, в чем именно материализуется та таинственная сила тяготения, которая, собственно, и связывает небесные тела. Пустота, разделявшая их, вопияла о субстанции, которой долженствовало заполнить собою космические расстояния и служить передаточным средством для этой мистической силы. Но физика в конце концов была вынуждена смириться с ее отсутствием, - уже хотя бы потому, что никакой агент, способный заполнить пространственную бездну, не обнаружен и по сию пору. С информационным же "вакуумом", разделяющим не только тех, кто значительно отстоит друг от друга в пространстве и времени, но даже собеседников, смириться невозможно. Невозможно уже хотя бы потому, что восполняющий его агент - налицо, это - знак. Именно он делает понятным и естественным наше общение, именно в этом передаточном звене должно быть временно "складировано" все то, что мы хотим передать другому.
      Казалось бы, все это подтверждается повседневным опытом. Библиотеки, архивы, музеи - когда б не они, то что бы мы знали о нашем прошлом? Ученые и поэты, философы и правители давно сгинувшего мира - реальность сегодняшнего нашего сознания только благодаря им; вершимое где-то на другом краю планеты едва ли не тотчас же входит в нашу жизнь, - но только с помощью самых современных средств связи. Впрочем, только ли общение с чем-то ушедшим или запредельным требует материального посредничества знака, если тайна за семью печатями все то, что скрывается в душе самых близких к нам? Знак - вот единственное средство узнать и быть узнанным, понять и быть понятым, говорит нам весь уклад нашего бытия.
      Но вот:
      ...вздохнули духи, задремали ресницы,
      Зашептались тревожно шелка...
      В самом ли деле вибрация воздуха или бездушная россыпь типографских знаков, запечатлевших на бумаге то, что когда-то было увидено поэтом, способны навеки сохранить в себе память об этой мимолетности, или все же не здесь, но
      В моей душе лежит сокровище,
      "и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука,.. и перья страуса склоненные
      В моем качаются мозгу.."?
      Думается все же, что обыденное представление, неспособное отрешиться от механистического взгляда на мир, имеет мало общего с реальной действительностью. Все то, что рождается в душе кого-то одного может стать достоянием любого другого только путем самостоятельного его воссоздания. Иных способов нет, и все прочее исключено. Поэтому любой образ, озаривший наше сознание, пульсирует только там, где вершится самостоятельный творческий процесс, и немедленно исчезает с его завершением; и даже воспроизведение уже явленного нам когда-то - это вовсе не механическое извлечение из глубин памяти чего-то архивированного в ней в прошлом, но именно творческое воссоздание. Поэтому все полюса духовного общения разделяет ничто иное, как изолирующая нас пустота, абсолютный информационный вакуум; и на каждом из них вершится один и тот же процесс самостоятельного рождения каждого образа.
      Правда, абсолютной их независимости друг от друга нет, в противном случае никакие знаковые системы вообще не были бы нужны. Но все же ни одно откровение нашего духа в принципе не способно вступить ни в какую реакцию ни с одним материальным носителем, и, следовательно, никакой знак не может быть даже временным его вместилищем. Назначение знака состоит вовсе не в том, чтобы воплощать в себе нечто лишенное материальности, но в том, чтобы пробудить и направить процесс самостоятельного воспроизведения идеального образа каждым, кому он может быть адресован.
      В диалоге Платона "Менон" Сократ с помощью искусно поставленных вопросов вытягивает из молодого раба вывод о том, что площадь квадрата, построенного на гипотенузе равнобедренного прямоугольного треугольника, вдвое больше площади квадрата, построенного на любом из его катетов. Словами Сократа мыслитель заключает, что именно правильно поставленные вопросы помогли рабу, никогда не изучавшему геометрию, вспомнить ее сложную теорему. Правда, Платон учил, что вне материального мира существует некий самостоятельный мир идей (сегодня мы, вероятно, сказали бы - информационное поле), в котором растворено все то, что было и все что когда-то еще будет открыто человеческому сознанию. Душа человека способна то ли дышать воздухом этого мира, то ли вообще каким-то таинственным образом концентрировать его в самой себе, и одним из ее назначений оказывается разглядеть в самой себе все его содержание. Словом, по Платону любая идея существует задолго до того, когда она впервые явится кому-то, и будет продолжать свое существование даже тогда, когда уже навсегда забудется всеми. С самостоятельным существованием мира идей спорили многие и в его время и на протяжении всех последующих веков. Но платоновский взгляд на природу знака пристального анализа не удостоился. А между тем здесь, как кажется, впервые было отринуто убеждение в том, что он представляет собой что-то вроде осязаемой бирки, которая прикрепляется к каждой идее и чуть ли не отождествляется с ней.
      Все знаки этого мира обрушиваются на человека стихийным неуправляемым потоком. Человек испытывает постоянное информационное давление, которое исходит со всех сторон, но вот парадокс - это давление совершенно не ощущается нами. Строго говоря, весь этот стихийный поток должен был бы сливаться в какой-то единый монотонный шум, на фоне которого были бы абсолютно неразличимы вообще никакие дискретные информационные посылы. Однако в действительности этого не происходит, и в нашем сознании наличествует довольно стройная картина чего-то организованного и упорядоченного. При этом ясно, что все то организованное и упорядоченное, что рождается в процессе постоянной переработки стихийного потока воздействий на все органы наших чувств, - суть результат наших собственных усилий и ничего другого.
      Конечно, можно было бы объяснить это какой-то фильтрацией непрерывного массированного воздействия на нас подавляющего большинства вещей внешнего мира, нашей способностью выхватывать из сплошного информационного потока только то, что нужно нам именно в данный момент. Уже этот взгляд на вещи предполагает необходимость какой-то постоянной скрытой работы тех механизмов, которые лежат на уровне подсознания. Но этот взгляд на вещи неприемлем для Платона, в сущности он абсолютно эквивалентен утверждению о том, что плоскость любого зеркала таит в самой себе бесчисленное множество совершенно различных картинок бытия и только эта трансцендентальная фильтрация выхватывает из него именно то, что нужно. И платоновский подход состоит в том, что ничего "готового", чему оставалось бы только механически запечатлеться на воспринимающей поверхности нашего сознания, извне к нам не приходит. Все то, что всякий раз пробуждается в нас, является самостоятельным порождением нашей собственной души и ничем иным. Функция же знака ограничивается лишь тем, чтобы побуждать и подталкивать ее творчество.
      Подход, в известной мере противоположный платоновскому и вместе с тем парадоксально утверждающий его же вывод о том, что все достояние нашего духа не может быть вложено в нас ниоткуда извне, но представляет собой скрытый результат ни на минуту не прекращающейся работы нашей собственной души, через два тысячелетия был развит Кантом.
      Составившая целую эпоху в философии, "Критика чистого разума" (1781 г.) начинает с самого простого - с математики. Вторя общему для его эпохи мнению, Кант утверждает, что все ее аксиомы и теоремы истинны сами по себе, безотносительно к чему бы то ни было. Но почему? Ведь ясно, что непосредственный опыт человека всегда конечен, а следовательно, не в состоянии дать ему представление о всеобщем, - математические же истины трактуют именно о всеобщем. Больше того, именно математические принципы лежали в основе устройства Вселенной, общепризнанной истиной, рожденной еще предшествовавшим Канту временем, было утверждение о том, что сам Господь Бог руководствовался математикой при создании мира, поэтому познавая его устройство мы проникаем в самый замысел Творца. (Может быть, правильней было бы утверждать, что сама математика - это простое отражение тех принципов которыми когда-то руководствовался Создатель. Но, впрочем, мыслителей того времени трудно заподозрить в гордынном соперничестве с Ним.) Словом, математика трактует о том, что выходит за пределы любого конечного опыта.
      Кант ставит вопрос: как возможна чистая математика? И отвечает на него тем, что пространство и время, самую фундаментальную основу которой они и составляют, - это некоторые формы, изначально присущие нашему собственному сознанию. Повторимся: только нашему сознанию - и ничему более! Поэтому любое восприятие действительности в принципе не может не соответствовать им. Сам опыт в этом смысле может быть прямо уподоблен литейному производству, когда стихийный поток восприятий отливается в какие-то заранее заданные формы и застывает в них. Человек способен организовать и осознавать свой собственный опыт только в строгом соответствии с ними. Поток всех восприятий вынужден просто подстраиваться под них. Вербализация именно этих заранее заданных форм для отливки любых математических идей кристаллизуется в таких априорных истинах, как известные положения о том, что "прямая - кратчайшее расстояние между двумя точками", что "через три точки, не лежащие на одной прямой, можно провести плоскость и притом только одну" и так далее. Все эти вещи не просто неотъемлемая часть нашего общего умственного багажа, - это те единственно возможные рациональные схемы, в соответствии с которыми только и может систематизироваться непрерывный поток неупорядоченных восприятий. Поэтому геометрия - эта примадонна всех наук того времени - представляет собой лишь изучение тех логических следствий, к которым они обязывают нас.
      Таким образом, строгая математическая гармония и порядок, царствующие в природе, отнюдь не имманентны ей самой, но в действительности проецируются на внешний мир нашим собственным разумом.
      Все это, пока, нисколько не противоречит пламенной вере в Творца Вселенной: ведь все те формы, в которые обязано отливаться содержание наших восприятий, даны нам именно Им. И потом: разве не Господь Бог поручил Адаму именование всего живого? А ведь на языке древних именование - это не просто способ отличения поименованного от всего прочего; присвоение имени - это форма прямого подчинения предмета, и даже не так - форма его организации, упорядочивания. Присвоение имени - это танственный некий ритуал, имеющий своей целью определить и направить всю его последующую судьбу, его пути в этом мире. Так что и в библейском иносказании в конечном счете говорится о том, что именно человеческому разуму суждено провозгласить если и не все, то многие законы этому миру.
      Таким образом, пространство и время понимаются Кантом отнюдь не как объективные, то есть существующие вне и независимо от сознания, начала нашего мира, но как достояние собственного разума человека, как чистая субъективность.
      Кстати сказать, в этом выводе содержится и революционный взрывной потенциал: ведь если так, то реконструкцией глубинных основ нашего собственного сознания можно переделывать весь мир. В потаенных глубинах нашего духа может таиться иная мерность пространства, иная метрика времени, и все это в виде новых законов бытия может быть провозглашено нашим разумом всему Космосу. Впрочем, это уже начало кощунственного посягновения на прерогативы Создателя. Поэтому не только собственная неспособность Канта представить себе какое-то иное пространство (хотя, как кажется, и она тоже), но и подсознательная недопустимость для глубоко верующего человека святотатственной подмены дарованных нам принципов организации опыта какими-то искусственными конструкциями лежит в основе того, что законы Евклидовой геометрии осознаются Кантом как единственно возможная форма познания.
      Время сыграет злую шутку с великим мыслителем. Уже в 1786 году будет опубликована написанная еще до "Критики чистого разума" работа Ламберта, где на основе анализа постулатов Евклида будет доказано, что принятие альтернативной аксиоматики (речь шла о замене пятого постулата другим, противоречащим ему) дает возможность построить совершенно иную и вместе с тем логически непротиворечивую геометрию. А еще через очень короткое время сам Гаусс, некоронованный король математиков, убедится не только в ее абсолютной непротиворечивости, но и в прямой применимости к реальному физическому миру. Правда, опасаясь "криков беотийцев", он так и не осмелится вынести все это на обсуждение своих коллег.
      Но не только в математике, - и в более сложном сознание человека постоянно руководствуется какими-то вечными внутренне присущими ему схемами. По мнению Канта, существует изначально сложившаяся сеть каких-то "каналов", по которым только и может направляться весь поток нашего опыта. Напомним, что Кант жил в то время, когда сам опыт еще понимался как нечто созерцательное страдательное и пассивное, как простой поток информационных посылов, постоянно исходящих от внешнего окружения человека, который лишь запечатлевается на поверхности его чувств. Он лишь добавляет к сложившемуся представлению то, что все эти информационные потоки протекают отнюдь не стихийно, но по определенным заранее уготовленным для них руслам, в качестве которых и выступают основные логические категории.
      Эти категории - или, как он сам называет их "чистые рассудочные понятия" сводятся Кантом в специальную таблицу по группам, которые объединяют взаимосвязанные и взаимозависимые начала логики:
      - количества: единство, множество, целокупность;
      - качества: реальность, отрицание, ограничение;
      - отношения: присущность и самостоятельное существование, причина и следствие, взаимодействие;
      - модальности: возможность-невозможность, существование-несуществование, необходимость-случайность.
      По мысли Канта, приведенные в его книге категории полностью исчерпывают собой все внутренне присущие сознанию логические схемы, в соответствии с которыми человек только и может организовывать свой опыт. Все пронизывающие нас информационные потоки могут протекать только по этим заранее заданным каналам, которые наш разум не в состоянии ни изменить, ни обойти. Подобно им система кровообращения определяет собой единственно возможные направления, по которым должны двигаться все разносимые по тканям организма вещества. Поэтому в конечном счете вся гармония окружающего нас мира представляет собой своеобразную проекцию именно того порядка, которому подчинена собственная деятельность человеческого сознания...
      Таким образом, мысль о том, что никакое откровение духа не может быть "вложено" в голову (или куда бы то ни было еще) ниоткуда извне, в той или иной форме существовала едва ли не с того самого момента, когда человек еще только начинал задумываться о природе вещей и о путях познания. И уже тот факт, что сама эта мысль не была занесена в извивы его сознания никаким чуждым его природе носителем, но явилась интимным продуктом его собственного творчества, является косвенным подтверждением ее правоты.
      2
      Но если каждое индивидуальное сознание функционирует совершенно самостоятельно и если никакой материальный посредник не в состоянии перенести от одного к другому никакой, даже самой простенькой идеи или образа, почему все-таки мы находим взаимопонимание, почему оказывается возможным доведение до другого всего того, что рождается в нашей душе?
      Вообще говоря, - неизвестно. Но все же кое-что из сказанного выше, как кажется, может способствовать хотя бы частичному пониманию.
      Выше говорилось о том, что любой образ, порождаемый психикой индивида, представляет собой результат сложно структурированной работы всего организма. Интегральное ее самоощущение в конечном счете складывается из бесчисленного множества подверженных мутационным изменениям квантов движения, изначально присущих (врожденных?) каждому фрагменту биологической плоти; и содержание любого психического образа определяется как россыпью всех этих (модифицируемых контекстной ситуацией) квантов, так и законом той связи, которая объединяет их в нечто целостное. Другими словами, сводить все то, благодаря чему у нас возникает представление о действительности, к работе одних только управляющих центров, скажем, к тем процессам, которые протекают в коре головного мозга, едва ли правильно, - за этими центрами может быть только координирующая и объединяющая роль. Впрочем, как работа коммутатора телефонной станции иногда способна довольно точно отразить направленность и интенсивность проходящих через нее и регулируемых ею информационных потоков (а значит, в какой-то степени и самую жизнь всего обслуживаемого ею района), эти процессы могут служить своеобразным слепком с той интегральной работы, которая вершится всеми подразделениями организма. Хотя, конечно, и не раскрывать действительное ее содержание.
      Любая форма деятельности, обнаруживаемая на внешнем слое движения, вправе быть уподоблена некоторой сложной мозаике, где из множества отдельных кусочков разноцветной смальты строится любое возможное изображение, - все дело только во взаимном их расположении. Отличие только в том, что осколки стекла остаются строго неизменными и тождественными самим себе при любой их перекомбинации, здесь же с каждым изменением общей композиции панно может меняться и цвет, и форма каждого исходного фрагмента. В самом деле, как уже говорилось выше, любой микроэлемент интегрального движения (a, b, c, d...) в зависимости от содержания контекстной ситуации может принять какую-то другую, максимально соответствующую именно ей, форму:
      (а1,а2,а3.., b1,b2,b3.., c1,c2,c3.., d1,d2,d3...).
      Взглянем на все это с обратной стороны, нисходя от общего к его составляющим.
      Известно, что индивидуальность человека способна проявляться во всем, даже в походке, и действительно, это незатейливое действие отличает каждого из нас. Понятно, что все отличия здесь в конечном счете объясняются разным распределением напряжений между разными группами мышц. Иными словами, у разных людей одно и то же действие строится из разных элементов, которые объединяются между собой какими-то своими, несхожими друг с другом, связями.
      Подобная разность проявляется не только в тех поведенческих формах, где задействованы все системы организма, но и в других, более частных движениях, в которые вовлекается лишь ограниченная совокупность исполнительных органов тела. Скажем в почерке: начертание одних и тех же элементов письма, пожалуй, в еще большей степени выдает индивидуальность человека, чем его походка. Каждому известно, что подделать чужой почерк невозможно, какой бы искусной ни была подделка, квалифицированный эксперт всегда распознает ее. А между тем всех нас еще в школе учат одинаково держать перо, выводить совершенно одинаковые прописи, - но, несмотря на это, в конечном счете письмо каждого из нас становится чуть ли не "паспортом", который способен выдать знающему человеку многие наши тайны. Понятно, что и здесь все объясняется тонкой механикой исполнительных органов, которая, в свою очередь, складывается из более мелких движений каких-то иерархически подчиненных структур.
      Допустимо продолжить этот нисходящий ряд и дальше вплоть до клеточного уровня организма, и, думается, на всех иерархических ступенях будет обнаруживаться одно и то же - строгая индивидуальность составной формулы любого сложного движения любого структурного его элемента, будь то фрагмент какой-то ткани, исполнительный орган или весь организм в целом. Поэтому один индивид отличен от другого не только особенностями своего интегрального поведения, но и составным алгоритмом движения, как кажется, любого структурного элемента его тела.
      Можно было бы объяснить это тем, что все последовательно усложняющиеся формулы интегральной работы целого организма, которые становятся доступными индивиду по мере его роста и развития, гораздо проще формировать из предварительно сложившихся сравнительно крупных блоков до того освоенного им движения. Так, в ходе строительства гораздо удобнее пользоваться заранее сформованными и обожженными кирпичами, чем каждый раз для каждого фрагмента воздвигаемой конструкции лепить из сырой глины какие-то свои - пусть даже и более соответствующие его функциональному назначению - блоки. Поэтому те микроскопические отличия, которые начинают складываться под влиянием каких-то обстоятельств уже в первые мгновения жизни на клеточном уровне при освоении самых элементарных форм движения, по мере развития организма (включая, может быть не только постнатальное, но и эмбриональное) и освоения им все более сложных поведенческих форм перерастают в то, что и образует природу уникальности каждого из нас.
      Словом, даже если допустить, что все исходные структурные составляющие, из которых слагается живая плоть, подобны не имеющим никакой индивидуальности атомам, ни один организм в целом все равно никогда не будет тождествен другому.
      Выше говорилось о том, что любое сложно структурированное действие в конечном счете складывается из каких-то базовых элементарных движений, изначально присущих каждой структурной единице: a, b, c, d.., вернее сказать, из определенных модификаций этих "атомов":
      а1,а2,а3.., b1,b2,b3.., c1,c2,c3.., d1,d2,d3...
      Но даже если допустить, что все базовые микроэлементы движения, из которых в конечном счете складывается интегральное поведение индивидов, в начале одинаковы у всех, то любые последующие их модификации все равно будут отличаться друг от друга. Поэтому в условно-символической форме, которая уже была использована ранее, сумму индивидуальных отличий можно было бы выразить как полную совокупность именно этих накапливаемых "мутаций":
      а11,а21,а31.., b11,b21,b31.., c11,c21,c31.., d11,d21,d31...
      а12,а22,а32.., b12,b22,b32.., c12,c22,c32.., d12,d22,d32...
      а13,а23,а33.., b13,b23,b33.., c13,c23,c33.., d13,d23,d33...
      Мы уже могли убедиться в том, что индивидуальностью обладает не только организм в целом, - неизгладимая ее печать ложится на каждую из всех составляющих его ткани клеток. И дело не только в том генетическом коде, которому подчиняется их недолгая жизнь; жизнедеятельность каждой клетки вписана в структуру единого движения всего организма, поэтому именно он составляет ключевое содержание той внешней среды, к которой она - уже в силу двойственности своей природы - обязана постоянно адаптироваться. Все это означает, что развитие целого не может не сказаться на судьбах всех слагающих его единиц: интегральный опыт индивида - пусть и в каком-то превращенном виде - обязан становиться достоянием каждой структурной части его тела. Поэтому на протяжение жизни меняется не только весь организм, но в конечном счете и каждая из составляющих его мельчайших биологических скрупул.
      Словом, здесь действует взаимная двусторонняя детерминация, когда индивидуальные особенности исходных элементов формируют уникальность целого, в свою очередь развитие последнего влечет за собой изменение всех слагающих его частей. Поэтому никакого тождества исходных элементов (a, b, c, d...) ни самим себе, ни - тем более - аналогичным началам других тел нет и не может быть; уникальность пронизывает без исключения все уровни строения живой ткани.
      Впрочем, жизнедеятельность клетки вписана не только в структуру единого движения организма, но и в ритмику дыхания прежде всего того микрорегиона, в котором он обитает. Поэтому и ее собственная активность, и движение тех биологических тканей, куда она входит составным элементом, должны нести на себе также и ее печать. А это значит, что внешне сходные формы тех поведенческих актов, которые могут наблюдаться в разных местах у разных индивидов, в действительности способны складываться из совершенно различных структурных микроэлементов. Поэтому "техника" выполнения ими, казалось бы, одного и того же движения может быть совершенно различной, ибо она несет на себе отпечаток той природной среды, в которой проходило их формирование и обучение.
      Но дело не сводится к одним только мутациям исходных микроэлементов любого сложносоставного движения. Различным может быть и тот самый способ сложения, благодаря которому они объединяются в некий более развитый и высокий по своему назначению алгоритм. Так выполняющие одну и ту же функцию инженерные сооружения могут собираться из одних и тех же строительных элементов, но при этом иметь совершенно различную архитектуру. Ни в одном европейском городе, вероятно, не найдется и двух одинаковых мостов даже там, где их функциональное назначение и даже технические характеристики решительно ничем не отличаются.
      Возможность выполнения одного и того же целевого движения разными способами распределения напряжений разных групп мышц хорошо известна спортивным тренерам и специалистам, обучающим работников выполнению каких-то сложных трудовых операций. Известно и то, что формирование оптимальной и, казалось бы, требующей значительно меньших энергетических затрат техники чаще всего требует преодоления весьма серьезного сопротивления едва ли не всего организма. Формирование специальных приемов выполнения ключевых действий требует долгого времени и проходит зачастую мучительно и для тренера, и для его питомца. А это значит, что изменение сложившихся стереотипов движения всегда равносильно перестройке самых фундаментальных основ организации его жизнедеятельности.
      Итак, полная архитектура любого поведенческого акта образуется из сравнительно устойчивых микроэлементов движения, в конечном счете формируемых неделимыми далее атомами биологической ткани, и стереотипных форм объединения их ритмики в единый алгоритм сложно организованных целевых действий. Поэтому в любом организме может складываться своя сравнительно стабильная конфигурация сочетаний и этих микроэлементов, и способов их связи в составе сложносоставных действий. А значит, должна формироваться и соответствующая этой именно конфигурации устойчивая топография всех внутренних информационных потоков, которые постоянно пронизывают биологическую ткань. По-видимому, именно эту топографию и отражает собой та структура нейронных связей, которая формируется в коре головного мозга.
      Понятно, что все это должен наследовать от далеких своих предшественников и человек. Поэтому внутренняя архитектура, наверное, любого поведенческого акта, если, конечно, рассматривать ее именно как пирамидальное образование, фундамент которого теряется где-то на субклеточном уровне, а вершина выплескивается во внешнюю среду, может быть далеко не одной и той же у разных людей. А это значит, что и вся деятельность какого-то одного индивида - даже при внешнем ее подобии какой-то другой - может иметь совершенно несопоставимое с нею внутреннее строение. Поэтому не только генетический код организма, не только обусловленная им анатомическая и психофизиологическая его определенность отличают людей, - нас отличает и глубинное строение этой нисходящей вплоть до внутриклеточного уровня - ритмики движения наших тканей, из которой в конечном счете и складываются все наши поступки.
      Отсюда допустимо предположить, что индивидуальные отличия там, где людей разделяют большие пространства, резкие природно-климатические перепады, или этнические границы, должны быть значительно более заметными, чем те, которые складываются в пределах одних и тех же этнических групп, к тому же обитающих в сравнительно компактных регионах. Допустимо предположить, что этнос, разбросанный по большой территории, куда менее сплочен и организован, чем собранный воедино природными и социальными условиями своего бытия. И в истории народов не только та пассинарность этносов, о которой говорил Л.Н.Гумилев, но и эта их сплоченность зачастую играли решающую роль в их взаимоотношениях со своими соседями. Наверное, ничего удивительного в этом и нет: военный строй отличает от неорганизованной вооруженной толпы в первую очередь единая норма реакции на одни и те же посылы. Между тем именно единство реакции на одни и те же знаки и отличает один этнос от другого, поэтому согласованность такой реакции при прочих равных вполне способна дать решающий перевес.
      Все это имеет самое непосредственное отношение к организации информационного обмена между нами. Мы видели, что даже не всегда запечатлевающиеся в нашем сознании элементы формообразующей ауры знака способны активизировать какие-то из постоянно пульсирующих на подпороговом уровне движения алгоритмы - и уже тем вызвать у активно воспринимающего ее человека соответствующие именно им представления. Но вот оказывается, что это справедливо только в очень ограниченных сообществах. Во всяком случае поначалу, на первых этапах становления и развития знаковых коммуникационных систем. Здесь уже говорилось (1; 8), что опознание любого предмета - а значит, и включение ориентированной именно на него деятельности - в конечном счете требует накопления какой-то критический массы вступающих в своеобразный резонанс микроэлементов нашей плоти. Никакая деятельность не в состоянии выплеснуться во внешнюю среду там, где не преодолевается соответствующий ей порог возбуждения. Но в сущности то же самое должно происходить и при нашем столкновении со знаком, ведь в конечном счете он всегда представляет собой какое-то материальное начало, а значит, его опознание может обеспечиваться действием тех же самых механизмов. Поэтому там, где условная площадь его распознавания не вполне достаточна, никакая дешифрация таимого им смысла решительно невозможна.
      Таким образом, любой знак может опосредовать общение только там, где у субъектов информационного обмена вся сумма отличий внутренней архитектуры деятельности, ориентированной на обозначаемый им предмет, не переходит каких-то критических пределов. Если же эта сумма оказывается чрезмерно большой, количественные отличия обязаны перерастать в качественные и между ними должен вставать непреодолимый понятийный барьер даже там, где используются практически одни и те же знаки.
      Кстати сказать, в этом выводе нет ничего удивительного. Больше того, он подтверждается буквально на каждом шагу: ребенок далеко не всегда понимает взрослого, очевидное женщине не всегда открыто мужчине, аксиоматичное для сапожника не доступно портному - и все это там, где используется один и тот же язык.
      Словом, ключ ко взаимопониманию кроется не столько в знаковых системах, сколько в нас самих, в объеме и составе наших знаний, умений, нашего опыта жизненного, профессионального, эмоционального и т.п. Никакое развитие, никакое совершенствование знаковых систем само по себе не способно содействовать духовному обмену там, где существуют слишком большие отличия между людьми. Барьер между ними может быть преодолен только собственным творчеством вступающих в духовный контакт индивидов и ничем более. Там же, где встречное творчество развивается достаточно синхронно, взаимопонимание должно достигаться даже там, где вообще говорят на разных языках. В самом деле, примитивный язык жестов, мимики и какой-то минимальной интерлингвы зачастую позволяет добиться такой степени взаимопонимания, какое не всегда бывает и среди соплеменников, хорошо владеющим родным языком. Больше того, близкие люди способны порой понимать друг друга даже без всяких слов.
      Между тем полная синхронность тех потаенных процессов, которые и лежат в основе этого творчества, может быть достигнута только при абсолютно тождестве внутреннего строения субъектов информационного обмена. Однако именно это-то тождество и оказывается невозможным. В мире нет и двух абсолютно одинаковых во всем вещей, и уж тем более нет одинаковых людей. Но если каждый из нас уникален, и если формирование и последующее накопление индивидуальных отличий во всем том, что формирует нашу личность, совершенно неизбежно, то это значит, что всякая связь между нами должна со временем ослабевать и распадаться. Однако в действительности этого не происходит. Так что же все-таки объединяет нас? Почему становится возможным формирование прочно спаянных человеческих обществ? Почему мы вообще способны понимать друг друга?
      В связи с этим следует подчеркнуть одно принципиальное положение, о котором уже упоминалось выше. Назначение ритуала отнюдь не ограничивается простым опосредованием первичного информационного обмена: в пределах любой исходной общности он выступает еще и как основное (если не сказать единственное) средство своеобразной калибровки и унификации внутренних алгоритмов ориентированной на один и тот же предмет деятельности. Именно благодаря ритуалу у всех составляющих эту общность индивидов формируется не только единый стереотип внешней реакции на средство знакового общения, но и единая архитектура ее внутреннего строения.
      Это происходит благодаря тому, что сам ритуал (вернее сказать, вся совокупность последовательно формирующихся в любом сообществе ритуалов, ибо на самом деле их может быть довольно много) со временем становится неким атрибутивным элементом коллективного бытия, некоторой незыблемой его константой. Ведь то обстоятельство, что освоение основных форм деятельности, которые только и обусловливают выживание и сообщества в целом, и всех составляющих его индивидов, оказывается возможным только благодаря ритуалу, означает собой, что вне механизма ритуальной коммуникации их существование становится уже невозможным.
      Иными словами, на протяжении долгого времени все члены формирующегося сообщества оказываются погруженными в поток одного и того же регулярно повторяющегося действия. Между тем полный жизненный цикл любого ритуала (от начала его формирования до абсолютной автоматизации кодируемого им действия и исчезновения самого кода на подпороговом уровне биологического движения), исчисляется даже не веками - тысячелетиями. Ведь еще и сегодня мы можем фиксировать в своем собственном поведении рудиментарные формы тех ритуальных образований, которые когда-то скрепляли палеолитические сообщества. Этнография изобилует такого рода примерами. Но есть один, который затмевает, вероятно, все остальные. Как уже говорилось выше, ритуальный поток объединяет в себе без исключения все звенья любой целевой деятельности, начиная с поиска исходного материала для производства каких-то орудий и кончая непосредственным потреблением производимых с их помощью предметов. И сегодняшняя предобеденная молитва, сохранившаяся едва ли не у всех народов мира, по существу не что иное, как переживший чуть ли не геологические эпохи рудимент древнего ритуала.
      Больше того, сама общность во многом формируется именно благодаря этой его способности служить основным средством калибровки тех ритмов, из которых и складываются все стереотипные для ее членов формы собственного жизнеобеспечения. Иными словами, благодаря способности ритуала формировать единый для каждой данной общности этотип. Впоследствии, с становлением собственно знаковых форм общения, эта функция перейдет уже к речи: именно она станет цементировать человеческое общество. И не единство лексического состава языка или грамматических его правил, а тождественность тех глубинных, пронизывающих весь человеческий организм внутренних процессов, лишь самая вершина которых проявляется в осязаемой нами работе артикуляционного аппарата, вот то фундаментальное начало, которое в действительности и объединяет нас. И эта тождественность - тоже элемент нашего этотипа...
      Впрочем, даже становление развитого языка не устраняет объективной потребности человека в ритуале, и он по-прежнему на протяжение всей - теперь уже собственно человеческой - истории занимает одно из главенствующих мест в нашей жизни. В индивидуальном развитии его роль переходит к игре, в жизни больших сообществ - к совместно выполняемой деятельности сбивающихся в единый массив людей. Любой деятельности, ибо в сущности любая может выполнять функцию ритуала. От строительства первых пирамид и зиккуратов, до возведения готических соборов и мегалитических конструкций, призванных воспеть тоталитарные режимы, от теряющихся в дописьменной исторической мгле охотничьих обрядов до современных карнавалов и фестивалей, от освоения единых навыков высечения огня до заучивания всеми одних и тех же детских песен... - вот далеко не полный диапазон всех его проявлений. И сегодня, казалось бы бессмысленный, культ поклонения идолу моды, собирающие многотысячные толпища спортивные состязания и рок концерты, массовые демонстрации и молебны - имеют своим основанием все ту же, так никогда от самого начала антропогенетического процесса и не умиравшую в нас, потребность в постоянной настройке и тонкой калибровке связующего нас этотипа. Все это - разные формы проявления одной и той же, по-видимому, вечной многоликой сущности, имя которой - Ритуал.
      3
      Таким образом, только этотипическое сходство, только стремящееся к тождеству подобие способно обеспечить взаимопонимание людей. Только там, где оно существует, и возможна одна и та же реакция на один и тот же знак, иными словами, вызов из памяти одних и тех же образов при восприятии одного и того же раздражителя.
      Собственно, ничего неожиданного в таком выводе нет: так только генетическая близость организмов способна обеспечить тождественность врожденной реакции на одни и те же сигналы внешней среды у представителей одного биологического вида. Просто здесь мы уже сталкиваемся с качественно новым составом того информационного потока, который отныне приходится обрабатывать субъекту деятельности; ведь с вхождением в нее таких искусственных образований как орудия в этот поток оказываются вовлеченными вещи, по существу трансцендентные чисто биологическим формам движения. В самом деле, технологические связи между ними - это уже что-то запредельное биологии, поэтому в обязательном порядке должны складываться какие-то новые механизмы их освоения. Но - как и все в живой природе - складываются они отнюдь не на пустом месте. Все они лишь надстраиваются над чем-то уже сформированным до того, а значит, и действуют в согласии с общими законами движения именно тех фундаментальных начал, на которых базируются.
      Пробуждаемые знаком, навыки сложно организованной предметно-практической деятельности - это уже никак не врожденные, а самостоятельно приобретаемые каждым из нас в ходе индивидуального развития реакции. За те короткие сроки, в течение которых человек обязан освоить основные формы жизнеобеспечения, господствующие в его сообществе, никаким иным путем, кроме основанного на знаковом обмене индивидуального обучения, они уже не могут образоваться.
      При этом понятно, что все базовые приемы жизнеобеспечения обязаны быть освоенными индивидом еще в период его ученичества, еще до его инициации. Но это становится возможным только при том условии, что те новые механизмы их освоения, которые формируются над древними биологическими инстинктами, будут обеспечивать близкую к абсолютной идентичность своей работы. В противном случае ни о каком обучении вообще не может быть и речи.
      Впрочем, речь идет не только об освоении уже вошедших в арсенал сообщества видов предметной деятельности, - формирование новых алгоритмов, которым впоследствии будут обучаться все его члены, также происходит в пределах жизни отдельного индивида, ведь с появлением сознания и это становится предметом индивидуального творчества.
      Другими словами, и формирование новых умений, навыков, способностей и их закрепление в общем спектре устойчивых поведенческих форм, свойственных человеку, протекает в совершенно ином масштабе времени, нежели эволюционное образование новых инстинктов у животных. Говоря языком математики, темпы процессов отличаются по меньшей мере на три порядка, ибо то, что достигается человеком за считанные годы, в природе занимает как минимум тысячелетия. Залогом становления всех этих новообразований является в конечном счете только индивидуальное творчество каждого. Но и творчество, основные приемы и результаты которого в самый короткий срок могут и должны стать общим достоянием, немыслимо без определенного этотипического сходства. Поэтому единство этотипа в конечном счете обусловлено ничем иным, как фундаментальными императивами живой природы.
      Но как бы то ни было, никакой знак сам по себе не способен внести и не вносит в наше сознание решительно ничего нового, он лишь пробуждает к действию уже заранее сформированные механизмы самостоятельного воссоздания каждым из нас всей нужной нам информации. Работа знака может быть уподоблена простому открыванию какого-то механического замка; и его определенность сродни индивидуальности сложноузорного ключа, способного открыть лишь комплементарный именно и только его резьбе запор. Но при этом одним и тем же ключом будет открыт любой замок с идентичным внутренним устройством.
      Правда, все же одно дело - реакция на знак, содержание которого заранее известно всем субъектам общения, и совсем другое - столкновение с началом, которое обозначает собой нечто принципиально новое, словом, то что, может быть, вообще только родилось в голове кого-то одного из них. Ведь если в первом случае речь может идти о каких-то уже пульсирующих на подпороговом уровне алгоритмах, которые имеют вполне осмысленный для человека характер, то во втором мы сталкиваемся с чем-то таким, что требует значительных интеллектуальных затрат не только для своего осмысления, но и просто для опознания.
      Правда, и в первом случае адекватная реакция на знак отнюдь не всегда предопределена. Опыт любого человека всегда бездонен, и вызов из памяти чего-то определенного и конечного возможен только там, где активизируется лишь тот узкий его сегмент, составной частью которого и является подсознательно искомое нами начало. Поэтому вне фиксированной контекстной ситуации опознание, вероятно, любого, даже хорошо знакомого знака способно потребовать от нас гораздо больших усилий, чем столкновение с малоизвестным в строго определенных, заранее ограничивающих весь спектр возможных реакций каким-то узким кругом, обстоятельствах. Так, при решении кроссворда даже редко встречающееся в обиходе слово как-то само собой вдруг выплывает из потаенных глубин нашей памяти там, где уже определены все его пересечения с другими.
      С другой стороны, и вполне опознанный знак может вызывать совсем не ту реакцию, на которую он рассчитан. Действительно, любое слово, наверное, любого языка имеет массу различных значений, при этом далеко не всегда понятно, какое из них - основное. Поэтому вне конкретного контекста действительное значение даже легко опознаваемого знака может так и остаться невыясненным до конца. Ведь в сущности чем только не может быть вот это - "белее лунного света, желанней, чем земля обетованная...", и только определение контекста знака радостным событием переселения счастливого литейщика из рабочего барака в новую квартиру дает возможность отождествить эту возвышенную поэтическую туманность с чем-то вполне конечным и приземленным.
      Обратным примером может служить вдруг выпавшее слово из какого-то случайно встреченного стиха. Общее его содержание, ритмический строй, эмоциональная окрашенность, тональность и масса других знакообразующих факторов зачастую позволяют нам в короткое время самостоятельно восстановить метрическую брешь и найти именно то единственное слово, ради которого поэт перерабатывал, может быть, "тысячи тонн словесной руды".
      Между тем там, где мы сталкиваемся с совершенно новым, не в состоянии помочь и четкое описание контекстной ситуации.
      Однако и в этом случае никакой знак не способен вложить в наше сознание решительно ничего; все конструируемое им, является самостоятельным продуктом нашего собственного творчества и ничем иным. Поэтому остается заключить одно: этотипическое сходство - это прежде всего тотальное единство основных принципов работы с тем, что уже содержится в нас самих. Единство принципов работы тех материальных структур, из которых складывается наша плоть, и задача знака состоит в том, чтобы вызвать резонанс индивидуальных психик.
      Да, разумеется, трансцендентный всему земному мир идей, о котором когда-то говорил Платон, не выдерживает критики, - ничто одухотворяющее нас не способно к самостоятельному существованию где-то над нами, вне нас. Но очерченное им в "Меноне" поразительно точно передает самую суть дела там, где речь идет об обучении. Смышленый раб действительно сам от начала до конца воссоздает все то, над чем задолго до него трудились лучшие геометры и Вавилона, и Египта и самой Греции. Как это ни парадоксально, но дедуцируемое им доказательство геометрической теоремы и в самом деле является продуктом его собственного творчества. Правда, подобное творчество было бы решительно невозможным, если бы в это же самое время Сократ не трудился вместе с ним над тем же. Назначением же того знакового потока, который более двух тысячелетий тому назад опосредовал эти синхронно протекавшие в сознании двух столь разных по своему образованию и опыту людей созидательные процессы, являлась вовсе не искусственная интроекция того, что содержалось в голове Сократа в сознание раба, но именно обеспечение своеобразного душевного консонанса.
      Любое научение становится возможным там и только там, где напряжение одного вступает в резонанс с той духовной работой, которая вершится кем-то другим. Но уже в силу самой нашей природы этот другой всегда будет отделен от нас какой-то изолирующей стихией, и в сущности неважно, чем именно: пространством, временем, либо тем и другим одновременно, - ибо здесь сущности индивидуального духа противостоит природа знака: какой-то вечной непостижной метафизической его тайной является то, что любой импульс, родившийся в сознании одного, раз воплотившись в нем, обретает бессмертие. Поэтому назначение знака состоит именно в том, чтобы сообщить от одного к другому преодолевающий любые пространственные и временные барьеры резонанс.
      Все это звучит несколько неопределенно. Но обратимся к известному всем искусству оригами. Есть лист бумаги, есть некоторая пошаговая процедура последовательных его сложений, и мы знаем, что в результате строгого выполнения всей этой процедуры должна возникать какая-то фигурка. Вся эта работа может выполняться в разном месте разными людьми, но каждый раз ее итогом должен быть один и тот же предмет. Его размеры могут варьировать в зависимости от размеров бумажного листа, но при соблюдении стандартного соотношения сторон тождество результата будет обеспечено всегда.
      Заметим, ни сам лист бумаги, ни каждое отдельное действие единого алгоритма построений не несут в себе никаких указаний на конечную форму результата, и тем не менее результат, сколько ни повторяй, всегда будет одним и тем же. Конечно, если присмотреться внимательней, то даже самое строгое выполнение всех положенных действий не обеспечивает абсолютного тождества конечных форм - какие-то, пусть совершенно незначительные, отличия будут всегда. Даже там, где все многократно повторяется одним и тем же человеком. Многое зависит от старания, точности, терпения и других, производных от характера личности качеств, но там, где вариации всех этих качеств не переходят разумных границ, результат всегда может быть отождествлен с эталонным образцом.
      Именно такому процессу и может быть уподоблен знаковый информационный обмен. Лист бумаги с неким заранее заданным соотношением сторон, который и подвергается направленным деформациям, - это и есть модель этотипического единства. В свою очередь, каждый дискретный знаковый посыл здесь допустимо сравнить с отдельным действием общей процедуры, все же они вместе до некоторой степени точно моделируют последовательный процесс формования некоего эталонного представления. Здесь, так же, как и в приведенном примере, ни один из дискретных знаковых импульсов в отдельности, ни вся их совокупность вместе не несут в себе никаких указаний на предмет этого представления, но строгое выполнение всего алгоритма действий должно каждый раз вести к одному и тому же.
      Конечно, и в процессе знакового общения большое значение имеют индивидуальные характеристики воспринимающего субъекта, поэтому определенные отличия, разумеется, будут всегда. Действительно, у нас нет никакой уверенности в том, что сочетание двух последовательных знаковых посылов, как, например, "молодая" "женщина", или "злая" "собака" в сознании разных людей будут порождать одни и те же образы. Больше того, мы, скорее, обязаны предположить обратное. Но тем не менее в пределах некоторого инварианта личностных параметров все эти отличия могут быть сведены к удобоприемлемому минимуму.
      Приведенный пример со сложением бумажного листа значительно упрощает действительное положение вещей. На самом деле никакое знаковосприятие не может обладать той степенью жесткости и инвариантностью, что свойственна строгим алгоритмам топологических преобразований бумажной плоскости. Поэтому, может быть, правильней было бы сравнить его не с легко поддающимся алгоритмизации построением бумажных фигурок, но с процедурой скульптурной лепки. Ведь и здесь подчиняясь какому-то подробно расписанному правилу можно из оправленного в заранее заданную форму (скажем, в форму шара или куба) материала вылепить заранее же заданный образ. В этом случае уже не будет той почти математической однозначности инструкций и механической четкости соответствующих им действий, как в предыдущем примере, но все же и здесь каждое дискретное движение любого пальца может быть уподоблено восприятию отдельного знака, весь же процесс в целом - созданию из исходно аморфной массы некоторого законченного образа.
      Конечно, в любом реальном процессе знакового информационного обмена воспринимающий субъект вовсе не столь страдателен и пассивен, как в этих только что приведенных примерах. Уподобить его бумажному листу или бездушной пластической массе никоим образом нельзя; рождение образа - это вовсе не механическое следствие воздействия знака на наше сознание, но в любых обстоятельствах результат собственного творчества человека. Так, даже самое детальное техническое задание, формулируемое исследовательской лаборатории, не способно избавить ее от необходимости самостоятельного проведения глубоких исследований. Так, подробный заказ, который делается художнику, и в котором оговариваются чуть ли не все детали его будущей картины, которые хотел бы видеть на ней заказчик, отнюдь не означает того, что роль мастера сводится лишь к чисто механическому следованию полученным инструкциям. А ведь, к примеру, в иконописи, кроме всего прочего, существует еще и жесткий церковный канон, нарушение которого недопустимо ни для кого. Но все же и здесь остается широкий простор для творчества. Поэтому во всех случаях даже заранее провидимый результат самостоятельно воссоздается каждым человеком, и никакого иного пути к его получению, кроме собственного творчества, нет. Поэтому, не отказываясь от выше приведенных аналогий, роль знака можно сравнить и с подробным техническим заданием, и с церковным каноном. В сущности все эти сравнения по отдельности одинаково справедливы в том смысле, что способны охарактеризовать какие-то из атрибутивных знаку ключевых черт. Хотя, разумеется, ни одно из них в отдельности не вправе рассматриваться как исчерпывающее.
      Впрочем, тот факт, что ни одно порождение человеческого сознания не может быть приписано знаку, не дает оснований принизить и его роль. Ведь никакого другого средства инициировать и направить в нужное русло развертывающийся в каких-то потаенных глубинах нашего духа творческий процесс, кроме знака, не существует.
      Разумеется, все то, что порождается нашим сознанием в ходе того творческого процесса, который постоянно вершится где-то в глубине нас, отнюдь не является тем, что тот же Кант называл априорными синтетическими суждениями. Другими словами, все эти порождения на самом деле не такие уж и чистые (то есть незамутненные никакой эмпиричностью) продукты деятельности нашего разума. На самом деле самостоятельное извлечение разгадок всех тайн этого мира из каких-то неведомых глубин нашего собственного духа оказывается возможным только потому, что миллионы и миллионы лет развивающаяся по законам этого мира живая ткань воспроизводила их в законах своей собственной жизнедеятельности. В сущности вся организация движения живой плоти является своеобразным отражением того единого порядка, которому подчинено движение всей окружающей ее реальности. Поэтому все порождаемое человеческим сознанием в конечном счете является ничем иным, как отражением реальной действительности; и даже заведомые химеры нашего вымысла не могут не нести на себе явственный отпечаток все тех же властвующих именно в этом мире законов. Больше того, по-видимому человеческий разум вообще не в состоянии вообразить себе начало, которое во всех своих проявлениях было бы абсолютно свободным от подчинения этому единому миропорядку.
      Да, разум, как следует из построений Канта, предписывает свои законы Вселенной, но увиденное нами выше позволяет утверждать, что все эти законы берутся им отнюдь не из пустоты, а все из той же объективной реальности. Поэтому допустимо утверждать, что этот кантовский вывод в сущности ничем не противоречит диалектико-материалистическому взгляду на вещи, и знаменитая "вещь в себе" действительно тождественна тому, чем она открывается именно для нас.
      Еще к глубокой древности восходит учение о микро и макрокосме. Согласно ему, микрокосм, этот ничтожный атом Вселенной, полностью копирует в самом себе все, не исключая и самые тонкие, детали ее устройства; абсолютно все, присущее большому миру, как в оптическом фокусе, концентрируется здесь. Остается добавить одно - подобное копирование не сводится, как у Брюсова (вспомним:
      Быть может, эти электроны
      Миры, где пять материков...)
      к простому уменьшению линейных размеров всего отображаемого. На самом деле оно всегда трансформируется в какие-то иные формы бытия, поэтому прямого тождества двух этих образований нет, речь может идти лишь о специфическом моделировании одного другим...
      Под микрокосмом древними понимался сам человек, вернее сказать, его душа. И, если принять приведенную поправку, то, как видим, ничего фантастического и противоестественного в этом учении не обнаруживается - оно довольно точно, хотя и своеобразно, описывает вполне реальное соотношение вещей.
      Но все же следует считаться и с тем, что, помимо общих законов макрокосма, существуют и какие-то свои местные особенности, и даже аномалии, которые способны в определенной мере видоизменить их действие. Ведь в сущности любой закон, включая и самые фундаментальные, проявляется по-разному в разных условиях. Поэтому все то, что шифруется в структурах и алгоритмах движения живой ткани, обязано сохранять какой-то свой местный колорит, выдающий генетическую и этотипическую ее принадлежность к строго определенному региону.
      Кроме того, как уже говорилось здесь, в организации жизнедеятельности существует не только прямая детерминация, когда общее строение организма определяет собой все особенности его поведения на внешнем слое движения, но и обратная, - когда интегральный опыт индивида накладывает свою печать на динамику всех иерархически нисходящих вплоть до клеточного уровня своих составных элементов. Вследствие этого любая структурная часть биологического тела, пусть и в несколько преобразованном виде, должна нести в себе информацию о ключевых факторах интегрального опыта взаимодействия индивида с внешней средой. И если в каждом регионе обязан складываться свой тип поведения, в котором закрепляются все ее геофизические, климатические, биохимические и всякие иные аномалии, - характерные эти особенности, в конечном счете, должны закрепляться в способе организации жизнедеятельности не только каждого отдельного организма, но и каждой отдельной биологической скрупулы.
      В соединении с местными особенностями внешней среды, типовые черты, свойственные поведению обитающих в ней индивидов, служат причиной того, что даже у представителей одного биологического вида в каждом данном регионе может складываться свой, присущий только ему, способ шифрации даже общих, единых для всех, законов Космоса. Поэтому одни и те же законы объективной реальности, образно говоря, могут быть записаны на разных языках, а значит, и не всегда поддаваться точному прочтению тем, кто не владеет ими в полной мере. Собственно говоря, именно в этом и состоит, может быть, самая глубинная сущность этотипа.
      4
      Между тем допустимость шифрации одних и тех же законов реальной действительности на разных "языках" организации жизнедеятельности говорит, по меньшей мере, о двух вещах. Во-первых, о принципиальной возможности своеобразной изоляции этотипически разных общностей друг от друга, когда всякое взаимопонимание между ними оказывается предельно затрудненным, во-вторых, о прямо противоположном - о способности живой ткани преодолевать едва ли не любые изолирующие ее барьеры.
      Известно, что развитие любого организма, который силой обстоятельств в самом раннем возрасте переносится в какую-то иную среду обитания, практически полностью подчиняется основным характеристикам именно того нового окружения, в котором он вдруг оказывается. Конечно, отдельные наследуемые фрагменты типовой организации движения его тканей, которые должны нести в себе информацию о месте происхождения, могут сохраняться им на протяжении всей его жизни, но все же этотипически он становится гораздо ближе к аборигенам, нежели к своим прямым предкам. И не исключено, что уже у ближайших его потомков этотипическая связь с родиной предков утрачивается полностью. Но ведь если одна и та же биологическая ткань способна по-разному структурировать свое собственное движение, значит, она обладает довольно большой, если не сказать избыточной, гибкостью. Другими словами, в силах самой ткани произвольно менять тот код организации собственного движения, которым ею шифруются все характеристики окружающего ее мира. Правда, известно и то, что с годами эта гибкость исчезает, больше того, - организм становится враждебным едва ли не всему этотипически чуждому. Но все же можно предположить, что полностью утратить всякую способность живой ткани к перестройке внутренней организации своего движения невозможно; пусть и в незначительной мере, она должна сохраняться индивидом до конца его дней.
      Но обратим внимание на одно обстоятельство: без исключения любое свойство, присущее человеческой природе, проявляется по-разному у всех. При этом диапазон индивидуальных отличий, как правило, весьма широк, и крайние выходящие за какие-то среднестатистические пределы - проявления всегда поражают наше воображение. Свойство живой ткани перестраивать внутреннюю организацию своего движения, как и всякое другое свойство человека, также должно иметь какие-то свои рубежи, приближение к которым может казаться выходом в сферу сверхестественного. Между тем любая особенность человеческой природы в той или иной степени подконтрольна сознанию, вопрос лишь в том, в какой именно степени. Но во всяком случае там, где его проявление приближается к самым границам возможного, подобная подконтрольность зачастую становится максимальной. Отсюда допустимо утверждать, что даже крайние формы проявления любой дарованной нам способности хотя бы отчасти управляемы нами. Поэтому можно предположить, что и видоизменение способа организации движения всех субструктур организма, способность менять внутреннюю архитектуру этого движения вполне может поддаваться направленному контролируемому регулированию.
      Между тем любая подобная реструктуризация равносильна прямому перевоплощению человека в кого-то иного. В самом деле, точное воспроизведение одним индивидом тех внутренних алгоритмов, которым подчинено движение организационных структур какого-то другого, способно немедленно вызвать в его сознании контуры тех образов, которые должны были бы порождаться психикой его визави. Иными словами, это прямая возможность проникнуть в обычно закрытый от всех чужой духовный мир.
      Существует старое, как мир, мнемоническое правило: если хочешь понять, о чем думает человек, нужно повторять за ним все его действия, включая его жесты и мимику. Для того, чтобы на экране воссоздать самый дух военного училища эпохи Александра III, Михалкову пришлось заставить своих актеров несколько месяцев пожить его жизнью, полностью по возможности до конца подчинить все свое поведение строгой букве военных уставов того времени. Впрочем, наверное, каждому из нас хорошо знакомо чувство невольного угадывания чужой мысли, чужих желаний, страхов... словом, чувство случайного проникновения в чью-то чужую душу. Но ведь это и значит, пусть на мгновение, стать кем-то другим. Как правило, возникновение такого душевного резонанса случается только между очень близкими друг к другу людьми и только в очень ограниченном круге условий, словом, там, где он не столь уж и случаен. Однако, наверное, каждый из нас, пусть и не часто, но все же не один раз испытывал подобный невольный контакт и с посторонними. Но как бы то ни было, упомянутое правило возникло отнюдь не на пустом месте, и если бы сама биологическая ткань не обладала должной степенью гибкости, о таком проникновении в чужой мир, наверное, нельзя было бы и помыслить.
      Конечно, полное проникновение во все извивы чужого сознания, во все потемки чужой души - вещь абсолютно немыслимая даже по отношению к самым близким нам людям; на деле речь может идти лишь о мимолетном воссоздании каких-то обрывочных фрагментов чужих переживаний - и не более того. Но, повторимся, как и любая другая, эта способность к - пусть и фрагментарному воссозданию чужого опыта также может варьировать в довольно широком диапазоне, поэтому и здесь возможны какие-то свои "рекорды", если не сказать чудеса.
      Трудно судить, на чем строятся сбывающиеся предсказания будущего, но представляется, что умение профессиональных гадалок (разумеется, речь не идет о рыночных мошенницах) проникать едва ли не в самые интимные подробности нашего прошлого, не в последнюю очередь, основываются именно на этой таинственной способности человека вступать в тонкий резонанс с чужой психикой.
      Годами культивируемый дар может давать поразительные результаты даже там, где его появление абсолютно случайно. Так удивительно ли, что чаще всего поражают нас представители именно тех этнических групп, для которых его формирование и развитие является одним из основополагающих элементов самого строя их жизни, их уходящей еще в глубины каменного века культуры. Конечно, и здесь очень многое - от простого шарлатанства. Но мы знаем, что любое занятие как-то по-своему перестраивает природу любого человека; постоянно совершенствуясь в нем, мы в сущности сами постепенно превращаемся в некий специализированный инструмент выполнения специфической функции. Вот так и это известное уже из самых древних памятников письменности ремесло, оттачиваясь и шлифуясь не одну тысячу лет, не могло не породить какой-то специализированный тип человеческой психики.
      В сущности к тому же классу явлений могут быть отнесены и вещи другого рода. Истории памятны многие самозванцы, открыто заявлявшие о своих притязаниях на тождество с кем-то из избранных. Всякого рода авантюристы, больные люди с расстроенной психикой, наконец, просто мошенники, искавшие неправедную выгоду для себя... Но памятны и совсем другие - совершенно искренне убежденные в этом тождестве бессребреники. Именно ими, не только не искавшими решительно никакой корысти, но зачастую обрекавшими себя на тяжелые испытания, и все же не имевшими абсолютно никакого отношения к тем, на замещение чьей личности они претендовали, иногда обнаруживалось знание столь тонких подробностей жизни их героев, какие могли быть известны только самому близкому окружению. Рассказывают, что многое в их поведении было способно не только у посторонних вызвать мысль о переселении душ...
      Все это также является демонстрацией чрезвычайной гибкости нашей биологической природы. Болезненное отождествление одного человека с другим, может быть, даже никогда не встречавшимся ему ранее, способно быть объяснено только одним - глубокой перестройкой тонкой организации всех процессов своего собственного жизнеобеспечения. Разумеется, там, где не могло быть и речи о родстве или просто о близком знакомстве, полное перевоплощение тем более исключено: ничей личный опыт, с кем бы кто ни отождествлял себя, не может стать достоянием другого, но все же фрагментарное воссоздание каких-то ключевых его контуров, по-видимому, вполне возможно.
      История знала ведь не только явных, подобных Лжедмитриям, самозванцев, которые "узнавались" их близкими лишь из корысти. Недавнее перезахоронение в фамильной усыпальнице Петропавловской крепости Санкт-Петербурга останков семьи последнего российского императора всколыхнуло память, - и в ней вдруг всплыли свидетельства о том, что все истекшие со времени уральского расстрела годы чуть не во всех концах Европы самозванно объявлялись случайно выжившие его дети. Меж тем история зафиксировала и то, что многие из них, как кажется, и в самом деле абсолютно убежденных в своем таинственном чудесном спасении, оказались способными поставить втупик весьма искушенных и весьма скептически, а иногда и враждебно, настроенных экспертов.
      Здесь стоит привести одну из тех удивительных историй, которые собрал в своих знаменитых книгах американский журналист Фрэнк Эдвардс.
      ...В 1926 году в Индии, в городе Дели, родилась девочка, Шанти Дэви. Ничего необычного в ее рождении не было, не было и ничего, что могло бы насторожить врачей или родителей в отношении будущего ребенка, но когда Шанти исполнилось три года, родители стали замечать что-то неладное: девочка настойчиво говорила... о своем муже и детях. Сначала родители пропускали все это мимо ушей, относя детский лепет на счет воображения заигравшегося ребенка, но девочка проявляла упорство. По словам ребенка, ее мужа зовут Кедарнат, что жила она с ним в городе Муттра. Она подробно описывала дом, в котором они жили, твердила, что у нее бы сын, который и сейчас живет там же с отцом.
      Родители, очень обеспокоенные психическим состоянием ребенка, обратились за помощью к врачу. Доктор уже слышал эту удивительную версию от родителей и надеялся, что при встрече с ним девочка начнет отпираться или, по крайней мере, откажется все повторить. Но она повторила все, что она рассказывала родителям, и даже больше. Среди прочего она сказала, что умерла во время родов в 1925 году, то есть за год до своего рождения. Ошеломленный врач стал с пристрастием расспрашивать ее о беременности, и ребенок все в точности отвечал, чем совершенно обескуражил его. Она ясно освещала психические и физические ощущения состояния беременности, которое, естественно, не могла испытать.
      Ко времени, когда ей исполнилось семь лет, ее успели опросить полдюжины врачей, и все они были повергнуты в крайнее изумление. Когда Шанти исполнилось восемь лет, ее двоюродный дядя, профессор, решил, что пора что-то предпринять. Живет ли на самом деле некий Кедарнат в Муттре? Были ли у него дети и не умерла ли у него жена по имени Луджи в родах в 1925 году? Эти и другие вопросы профессор изложил в письме и отправил его по почте на имя загадочного Кедарната из Муттры по адресу, неоднократно упоминавшемуся Шанти Дэви.
      Действительно, такой человек жил в Муттре, и он получил письмо. Сначала он решил, что ему готовят какую-то ловушку и хотят нечестным путем лишить имущества, поэтому отклонил предложение встретиться с девочкой, утверждавшей, что она приходится ему женой, до тех пор, пока не прояснится ряд обстоятельств. Он написал своему двоюродному брату в Дели, который часто навещал Кедарната, когда еще была жива Луджи. Не окажет ли брат любезность зайти по такому-то адресу, для того чтобы самому на месте узнать, что все это могло значить?
      Девятилетняя Шанти помогала матери на кухне готовить ужин, когда раздался стук в дверь. Девочка побежала открывать дверь и долгое время не возвращалась. Обеспокоенная мать сама пошла посмотреть, что случилось. Шанти стояла на пороге и с явным удивлением рассматривала молодого человека, стоявшего перед дверью, тот в свою очередь с изумлением смотрел на нее: девочка узнала в нем двоюродного брата своего мужа...
      Гость рассказал свою историю, он рассказал родителям Шанти, что приходится двоюродным братом Кедарнату из Муттры, жена которого, Луджи, действительно умерла при родах за год до рождения Шанти.
      Было решено, что родители Шанти Дэви пригласят Кедарната и одного из его сыновей посетить их. Шанти ни в какие планы не посвящали.
      Через несколько дней приехал Кедарнат с сыном. Шанти вскрикнула от радости и подбежала к мальчику, который явно смутился от внимания, какое ему оказала незнакомая девочка. Шанти пыталась взять его на руки, хотя тот был с ней одного роста. Она обнимала его и называла ласковыми именами. Кедарнату Шанти тоже обрадовалась и вела себя как достойная и верная жена, как Луджи в свое время.
      Сведения об этом случае проникли в газеты и вызвали всеобщий интерес. Как это ребенок из Дели мог знать интимные подробности семьи, живущей в Муттре и незнакомой даже ее родителям?
      Дэш Банду Гунта, президент Всеиндийской ассоциации издателей газет и член индийского парламента, провел совещание со своими коллегами по правительственным и издательским делам. Они пришли к выводу, что случай заслуживает всяческого внимания и изучения. Необходимо привезти девочку в Муттру и посмотреть, сможет ли она указать дорогу к дому, в котором, по ее собственным словам, жила до смерти.
      В сопровождении родителей Шанти господин Гупта, адвокат Тара К.Матур и другие известные ученые и граждане сели в поезд и направились в Муттру. Сюрпризы начались сразу же по прибытии поезда на станцию Муттра. Шанти сразу признала мать и брата своего якобы мужа; более того, она заговорила с ними на местном диалекте, а не на хинди, на котором разговаривала в Дели.
      На вопрос, может ли она показать дорогу к дому, где якобы жила, Шанти ответила, что попробует, хотя в Муттре девочка, разумеется, никогда не бывала раньше. Приезжие и встречавшие разместились в двух экипажах и поехали. Дорогу им показывала Шанти Дэви.раз или два она, казалось, терялась, но, немного подумав, в конце концов выбрала правильный путь и довезла компанию прямо к дому, который узнала. Шанти тут же заметила, что сейчас дом выкрашен в другой цвет, в то время как раньше он был желтым.
      Шанти немедленно признала двух старших детей Кедарната, но последнего, десятилетнего ребенка не признала. Именно рождение этого ребенка стоило Луджи жизни. Прибыв в дом матери Луджи, Шанти сразу же узнала ее; старушка совершенно растерялась: да, девочка говорила и вела себя как настоящая Луджи, но ведь мать знает, что ее родная дочь Луджи умерла.
      В доме матери Луджи господин Гупта спросил Шанти, не заметила ли она каких-либо перемен за все это время. Шанти сразу указала место, где когда-то был колодец. Сейчас его засыпали и завалили досками.
      Кедарнат спросил Шанти, не помнит ли она, что сделала Луджи со своими кольцами незадолго до смерти. Шанти ответила, что кольца находятся в глиняном горшке, закопанном в саду под навесом старого дома. Кедарнат откопал горшок, в котором на самом деле оказались кольца Луджи да еще несколько монет...
      ...Профессор Индра Сен из школы, основанной Шри Ауробиндо в Пондичери, хранит все документы, освещающие всю историю Шанта Дэви. Ученые, принявшие участие в эксперименте и засвидетельствовавшие увиденное, были осторожны в своих выводах. Они согласились, что ребенок, родившийся в 1926 году в Дели, каким-то образом помнит со всей ясностью и всеми подробностями жизнь в Муттре. Ученые отметили, что они не нашли ни одного доказательства обмана или надувательства, но они также не нашли и объяснения увиденному...
      Так и хочется назвать все это чудом. Но вот вопрос: чем, собственно, отличается эта ситуация от той, когда ученый, не отрываясь от своего письменного стола, открывает фундаментальные законы Вселенной? Почему все сделанное Ньютоном или Эйнштейном воспринимается почти как обыденность рядом с откровениями этой индийской девочки? Мы искренне поражаемся тому, что порождения детского сознания так точно совпали с подробностями жизни совершенно незнакомых ей людей, но не гораздо ли большее чудо в том, что выводимый в тиши кабинета миропорядок, вдруг обнаруживает абсолютное тождество с тем, которому подчиняется весь Космос? Не большее ли чудо в том, что явившееся Свифту так точно совпало со всеми подробностями жизни никому неведомой до того Лилипутии; в том, что Д'Артаньян, доктор Фауст или Гекельберри Финн вот уже не одним поколением воспринимаются как вполне реальные люди? А ведь природа всех порождений нашего сознания в конечном счете одна и та же. Вот только в культурной среде, где возможность переселения душ от века является чем-то аксиоматическим, тот творческий фантазийный поток, который непрерывно протекает в душе каждого из нас, вполне мог принять и такое, не вполне свойственное европейцу, направление.
      Ребенок? Но ведь и Капабланку никто не учил играть в шахматы, а между тем свое восхождение к шахматной короне он начал уже в четыре года. А Гаусс, а Моцарт?.. Впрочем, феномен "вундеркизма" распространен столь широко, что сегодня обращает на себя внимание лишь тогда, когда чьи-то способности переходят границы, имманентные даже самому чуду.
      Отсутствие всяких следов какой-то постепенности? Но заметим: многие трансформации духа совершались в результате какого-то внезапного потрясения. Одного поражает световой столб, - и он становится апостолом веры, решительное искоренение которой составляло до того самый предмет его ревностной службы; другой падает оземь - и тут же заговаривает на языке, возможно, о самом существовании которого он раньше и не подозревал; бесчисленное множество третьих начинает творить что-то невероятное, впадая в транс...
      Словом, иногда в результате такого потрясения происходит примерно то, что так знакомо многим нашим соотечественникам по опыту общения с приборами советской электроники: вдруг забарахлившему телевизору для устранения дефекта иногда было достаточно хорошего тычка. Может быть, от этого потрясения что-то внутри прибора и в самом деле "вставало на свое место"? Вот так и во всех этих случаях: вследствие физического ли, психического, какого-то другого (но, как кажется, обязательно имевшего место) воздействия что-то внутри "встает на место" и здесь, и организм в целом вдруг начинает работать в каком-то ином режиме. Поэтому все, что может отличать один процесс от другого, лежит в сфере мотивации; но если отвлечься от тех конкретных причин, которые вызывают их к жизни, внутренний механизм действия в конечном счете сведется к одному и тому же - перепостроению фундаментальных основ собственного опыта любого индивида.
      Следствия таких перепостроений способны проявляться не только на психике индивида, но даже и на биологической ткани. Так, например, в страстную пятницу у некоторых фанатически верующих людей на местах, где, по преданию, на распятии были вбиты гвозди, появляются кровоточащие раны - так называемые стигмы. Иногда они выступают не только на ногах и запястьях, но одновременно и на месте тернового венца, и там, где римский воин ударил распятого Христа копьем ("...один из воинов пронзил Ему ребра" Иоан. 19-34). Наблюдалось такое давно: из истории религии известно, что эти стигмы впервые были отмечены у основателя католического монашеского ордена франсисканцев Франсиска Ассизского (1182-1226). И официальными церковными кругами (во все времена во всех странах довольно настороженно и весьма скептически относившимися к тому, что подпадало под категорию чуда), и - тем более - научной общественностью факты такого рода не однажды подвергались тщательной проверке. Так, например, в конце XIX века тщательному медицинскому осмотру была подвергнута некая Луиза Лато. Перед очередным пасхальным праздником одну из рук девушки тщательно забинтовали и... опечатали, чтобы исключить возможность мошеннического нанесения ран. В страстную пятницу печати были вскрыты, и когда были сняты повязки, на руке обнаружились кровоточащие стигмы. Этот факт тогда был официально зарегистрирован специальной комиссией бельгийской Академии наук. Долгое время врачи наблюдали баварскую крестьянку Терезу Нейман, скончавшуюся в 1962 году. У нее также регулярно возникали "раны Христа", больше того, у женщины отмечались кровавые слезы и кровавый пот. В такие дни Терезу мучали боли, однако через неделю раны заживали, не оставляя никаких следов.
      Впрочем, известно, что стигмы появляются не только на религиозной основе. Анналаы медицины хранят память о случаях, когда у страстно мечтающих о материнстве бесплодных женщин вдруг появлялись все вводящие в добросовестное заблуждение не только их, но и окружающих, внешние признаки беременности. Случаются они и у писателей, когда те силой своего воображения вживаются в образы своих героев. Так, Ч. Диккенс сообщал, что при работе над рассказом "Колокол" лицо его вздулось. М.Горький, описывая сцену, в которой муж в припадке ревности убивает жену ударом ножа в область печени, упал в обморок. Вскоре у него появилась стигма, и именно там, куда наносит удар его герой - в области печени.
      Словом, фиксируемые внешним взглядом знаки каких-то глубоких перевоплощений возникают отнюдь не на "пустом месте", но представляют собой результат какой-то невидимой работы, которая вершится в самой глубине биологической ткани.
      По-видимому, результатом этой же работы являются и все творческие открытия нашего духа. Постоянная перекомбинация тех микроэлементов движения, из которых строится жизнедеятельность любого биологического субъекта, составляет собой предмет не прерывающейся ни на единое мгновение работы всех структур его организма. Как правило, все эти перепостроения и рекомбинации представляют собой род каких-то незначительных, чисто количественных, изменений, но известно также и то, что эти количественные изменения имеют свойство рано или поздно обращаться в глубокие качественные преобразования. Поэтому можно утверждать, что и все озарения нашего творческого духа - это в конечном счете тот самый диалектический "скачок", которому предшествует скрытая даже от нас самих кропотливая его работа. Многое в ней зависит от исходной конфигурации элементов, формировавших наш интегральный опыт, не меньшее - от доминирующего ее содержания; но, к сожалению, здесь почти полная неопределенность, ибо сознанию человека подчас недоступно не только содержание, но и самый факт наличия этой работы.
      Однако, как бы то ни было, факты подобного рода убедительно свидетельствуют о большой, если не сказать неограниченной, гибкости внутренней организации, архитектуры того иерархически структурированного движения, которое, начинаясь еще на внутриклеточном уровне, выливается в вовне направленную деятельность. Пусть все эти вещи, которые так поражают наше сознание, относятся к рекордным достижениям, как и всякий рекорд, они наглядно свидетельствуют о скрытых возможностях собственной природы человека. Поэтому, обобщая, наверное, можно утверждать о том, что в принципе индивид в состоянии воспроизвести любое движение всечеловеческого духа.
      5
      Впрочем, тот факт, что решительно ничто новое не может быть внесено в нас ниоткуда извне, но всегда самостоятельно воссоздается именно нами, отнюдь не означает собой того, что любой из нас в состоянии в любой момент легко воспроизвести все откровения всечеловеческого духа не отрываясь от собственного дивана. Напротив, все новое дается нам лишь строгой постепенностью и тяжелым трудом; и только постоянное совершенствование в нем позволяет формировать какие-то устойчивые навыки и приемы, со временем позволяющие минимизировать напряжение.
      Это и понятно, ведь мы входим в мир неким подобием tabula rasa, на которой без исключения все, впервые встречаемое нами, запечатлевает какие-то свои письмена; и язык именно этих письмен начинает с какого-то момента определять весь строй нашей духовной жизни. Именно то, что уже в самые первые мгновения после появления на свет начинает определять собою конкретный способ нашего бытия в этом мире, и оказывается тем исходным фундаментом, на котором впоследствии будет надстраиваться все, относимое к человеческой культуре. Но вот вопрос: что здесь более весомо - естественно-природное окружение или мир искусственно создаваемых вещей?
      Да, это так: все климатические, геофизические, биохимические "et cetera, et cetera..." особенности того региона, в котором мы появляемся на свет, накладывают свою - пожизненную - печать на каждого. Но ведь все это нисколько не отличает нас от животных: именно этим факторам, вероятно, главным образом подчиняется и их онтогенез, по-русски говоря, их индивидуальное развитие. Поэтому отличительную особенность человека необходимо видеть в первую очередь в том, что принципиально недоступно им, а вовсе не там, где обнаруживается глубокое наше родство с ними. Между тем недоступным для них предстает не что иное, как искусственно создаваемый человеком вещный мир. Мир продуктов нашего труда, материализованная плоть цивилизации.
      В первом томе составившего целую эпоху в развитии человеческой мысли "Капитала" К. Маркс убедительно показал, что с развитием общественного разделения труда и в особенности под влиянием промышленной революции сложный труд ремесленника вырождается. Изначально содержащий в себе высокую долю творческой составляющей, со временем он последовательно сводится к элементарным, поддающимся строгой алгоритмизации, производственным операциям. В конечном счете именно это обстоятельство и делает возможным передачу той функции, которую выполняет рука человека (технологической функции) - машине. Напомним, что по Марксу основным назначением машины, в отличие от всех до нее искусственно создаваемых инструментов, является переятие у человека именно технологической функции. Именно машина впервые берет на себя осуществление тонкой моторики человеческой руки, тем самым не только многократно увеличивая ее производительность, но и (в исторической перспективе) освобождая человека для выполнения каких-то более сложных - творческих задач. Выше мы уже говорили об этом. Но все же первым итогом становления всеобщего машинного производства оказывается вовсе не освобождение, но, напротив, закабаление работника: сам человек,- и об этом тоже пишет К.Маркс,- постепенно становится простым придатком машины.
      Процесс разделения труда в условиях всеобщего машинного производства достигает своего апогея и точно также своего апогея достигает процесс последовательного подчинения человека машине и тем условиям, в которых она функционирует, или, другими словами, его отчуждение, сущность которого впервые была вскрыта и проанализирована им же еще в работах 1844 года. То есть задолго до создания так неоднозначно оцениваемого сегодня многими первого тома "Капитала".
      Но ведь подчиненность человека искусственно созданному им вещному миру не замыкается одним только производством. Строго говоря, не только машина, но и вообще любая материальная вещь, производимая человеком, способна внести сюда свой вклад.
      Широта всего спектра доступных индивиду материальных результатов человеческой деятельности ныне определяет полноту содержания его жизни. Поэтому в определенной степени справедливо положение о том, что чем шире доступный человеку искусственно созданный им мир вещей, тем богаче и многогранней его собственная жизнь; и до каких-то пределов сохраняется прямо пропорциональная зависимость между развитием и совершенствованием вещного мира и развитием самого человека.
      Но в то же время чем более развитым и универсальным становится этот мир вещей, тем в большей мере все мы оказываемся зависимыми от него. Без него теперь уже оказывается невозможным не только осуществление чисто метаболических процессов, но и того более сложного обмена, в результате которого каждый из нас становится носителем всех этнических и социально культурных ценностей. Поэтому любые потрясения, способные повлечь за собой деформацию привычного способа функционирования вещного мира, встающего между человеком, окружающей его природой и другими людьми (как, впрочем, и созидаемым ими миром культуры), ставят под угрозу существование всего нашего общества. Отдельно взятый индивид оказывается принципиально нежизнеспособным вне созданной им искусственной предметной действительности.
      Таким образом, чисто количественное развитие вещного мира по самой своей сути глубоко противоречиво: до некоторых пор способствуя определенному развитию человека, оно в то же время может служить и причиной того, что как самостоятельная сущность он теряет способность к существованию. Поэтому, переступая какие-то количественные пределы, неуправляемая "гонка потребления" в состоянии стать и глубоко враждебной самой человеческой природе.
      Человек, по словам К. Маркса, становится простым придатком машины главным образом потому, что последняя начинает выполнять то, что ранее было доступно только его руке. Но дело не только в том, что из суверенного субъекта труда, каким был средневековый ремесленник, он превращается в простого оператора, зачастую даже не знающего существа тех технологических процессов, которые выполняются обслуживаемой им машиной. Человек оказывается вынужденным развивать какие-то специфические, ранее вообще не свойственные ему, способности "в угоду" машине: формирование особенностей анатомического развития, мускулатуры, способности свободно ориентироваться в искусственных знаковых системах, то есть умение различать какие-то специфические раздражители и (в соответствии с определенными, диктуемыми условиями производства, нормативами) адекватно реагировать на них и так далее - все это в известной мере становится подчиненным ее собственным физическим параметрам.
      Простой пример может пояснить существо сказанного. Советские танки (особенно новых конструкций) по своим техническим характеристикам были значительно лучше немецких. К тому же их было во много раз больше. Но рядовой тракторист, пересев за рычаги танка, не становится от этого танкистом. Несмотря на сходство управления, требуются месяцы и месяцы напряженных учений и тренировок для овладения военной техникой. Лето 1941 года со всей убедительностью показало, что ни количественного, ни даже качественного превосходства техники недостаточно для победы. (Впрочем, и классный танкист не сразу становится пахарем, пересаживаясь на трактор.) Профессиональный водитель, большую часть своей жизни проведший "за баранкой" пассажирского автобуса на улицах многомиллионного города, словом, человек, постигший, как кажется все тонкости шоферской профессии, далеко не сразу впишется в ритмику работу тяжелогрузного самосвала, перевозящего породу из карьера в отвал по замкнутым технологическим трассам, куда запрещается въезжать любым другим видам транспорта. Иными словами, по дорогам, об интенсивности движения на которых не может и мечтать никакой водитель автобуса.
      Но подчинение заходит гораздо глубже. Известно, что в расчет конструкции серийно выпускаемых машин принимаются - в лучшем случае - лишь какие-то усредненные антропометрические данные, и теперь уже именно этим стандартным антропометрическим им характеристикам должно подчиняться развитие самого работника. Поэтому с становлением всеобщего машинного производства сама природа человека начинает подвергаться определенной деформации.
      Но и эта деформация не ограничивается сферой одного только общественного производства, одним только взаимодействием работника с машиной. Массовое производство потребительных стоимостей, в свою очередь, накладывает свою печать на формирование человека и многих (если не большинства) его способностей. Машина не в состоянии учесть индивидуальные особенности каждого отдельного члена общества, поэтому и весь создаваемый с ее помощью искусственный вещный мир, призванный опосредовать как метаболизм индивида, так и те обменные процессы, которые делают его носителем всех общественно значимых ценностей, подчиняется каким-то жестким стандартам. А все эти стандарты способны учитывать лишь усредненные характеристики человека. В результате "типовые" биохимические, антропометрические, эстетические, наконец, социально-знаковые (т.е. призванные демонстрировать принадлежность индивида к тому или иному социальному слою) характеристики всех вещей, обусловливающих формирование каждой личности, становятся неодолимым препятствием на пути всестороннего и гармонического ее развития. Поточное машинное производство в конечном счете оборачивается поточным производством и воспроизводством "типового" стандартизованного работника. Массовому же производству стандартизованного работника отвечает и поставленное на такой же технологический поток массовое производство стандартизованной "попкультуры".
      Во всем этом нет решительно никакого преувеличения. В самом деле. Совершенно разнообразные, как по форме, так и по своему функциональному назначению вещи окружают нас уже с самого рождения, и буквально с первых дней нашей жизни они начинают диктовать нам какой-то свой способ нашего бытия среди них. Понятно, что последняя тайна этого скрытого диктата кроется вовсе не в природе самих вещей, но в том, что воплощается ими. Ведь производимые нами вещи веками аккумулировали и запечатлевали в себе образ жизни всего этноса, поэтому любые ограничения, накладываемые ими на нас, в конечном счете производны именно от него.
      Но как бы то ни было, воздействие социума на каждого индивида проявляется в первую очередь через вещи, именно с их помощью он формирует каждого из нас по какой-то своей мерке. Вне искусственно создаваемого человеком предметного мира воздействие общества на индивида, как кажется, вообще невозможно, или во всяком случае весьма затруднено.
      Уже способ пеленания младенца, о котором спорили, наверное, и мои родители, и в то время, когда я сам осваивал азы отцовства, спорят, вероятно, и по сию пору, способен заложить основы всей будущей пластики человека. Но вот мы видим, что пластика тела неразрывно связана со всей духовной его деятельностью, поэтому на поверку оказывается, что выбор между свободным или жестким пеленанием представляет собой отнюдь не только академический интерес. Очевидно, что уже покрой одежд, принятый в любой этно-культурной среде, способен определить не только темп, ритмику, амплитуду физически доступных человеку движений, но и весь спектр допустимых (кстати, не одной только общественной моралью) траекторий движения его исполнительных органов и принимаемых поз. Согласимся: глубокое декольте вполне гармонирует с глубоким реверансом, но решительно исключает глубокий поклон; кринолин едва ли совместим с канканом, точно так же, как и "фирменная" поступь кордебалета "Березки" плохо сопрягается с миниюбкой или брючным костюмом; вонзаемый
      ...в сердце
      острый французский каблук
      еще уместен в чарльстоне, но требуется незаурядная спортивная подготовка и годы специальных тренировок, чтобы совместить его с рок-н-роллом. Все это лежит на поверхности и буквально бросается в глаза, но под этой яркой поверхностью скрывается то, что составляет едва ли не самую сердцевину любой этнической культуры. Поэтому в том неприятии отступлений от складывающихся в каждом социуме канонов, сквозит отнюдь не фарисейство, но, как правило, какое-то глубинное, если угодно, подкожное охранительное неприятие чуждого и враждебного рисунка движений, искажающего все базисные для него ритмы коллективной психики.
      Фарисейство сквозит, скорее, в осуждении подобного неприятия...
      Выше, где речь шла о кантовском априоризме, уже приводилось сравнение с литейным производством. Во всем том, что касается нашего взаимодействия с окружающим миром искусственно созданных вещей, это сравнение оказывается еще более уместным: ведь и анатомическая и генетическая предрасположенность человека к какому-то абстрактно возможному спектру движений может быть прямо уподоблена горячему расплаву, которому еще только предстоит застыть в той литейной форме, которая образуется окружающим нас миром вещей.
      Но подчинение пластики нашего тела линейным размерам, массовым характеристикам, внешней форме, материалу вещей, режиму их функционирования, словом, тому, что принято обозначать понятием эргономической их определенности, все это - только "физика" формируемого в каждой этно-культурной среде человеческого поведения. А ведь кроме чисто эргонометрических характеристик, есть еще и дизайн всего окружающего нас, которому, в свою очередь, подчиняется многое в нашей природе: нюансировка деталей, узоры и ритмы национальных орнаментов, предпочтительные палитры цветов, и так далее, и так далее, и так далее...
      6
      Господствующий сегодня взгляд на вещи состоит в том, что стержневым содержанием жизни любого социума является материальное производство; именно степенью его развития определяется развитие всего общества: США и Гвинея, Россия и Китай - единый ранжированный ряд выстраивается в первую очередь как ряд национальных экономик. И уже только потом во внимание принимаются какие-то другие отличия, существующие между нашими народами. Политическая же экономия претендует даже на большее - на то, что и формирование самого человека может быть описано как его "производство и воспроизводство".
      В обыденном сознании все это зачастую преломляется таким образом, что полнота нашей и богатство нашей жизни едва ли не всецело определяется степенью материального достатка, который, в свою очередь, едва ли не в каждом случае может быть измерен плотностью и качеством вещного окружения индивида. Говорят, что такой взгляд восходит к К. Марксу. Но это совсем не так; можно по-разному относиться к его теоретическому наследию, далеко не однозначно отношусь к нему и я, но здесь он абсолютно неповинен: в материальном производстве он видел вовсе не производство каких-то "материальных ценностей", но нечто другое, куда более фундаментальное. Видеть в нем исключительно экономиста, значит, совершенно не разглядеть того главного, что было сделано им. Узким же экономистом его делают именно те, кто не способен понять тонкую философскую составляющую его учения.
      Несомненной его заслугой является то, что за открытой для всех поверхностью производства вполне осязаемых товаров (потребительных стоимостей) он сумел вскрыть тонкую метафизику созидания такой неуловимой материи, как общественные отношения. Причем это распространяется не только на становление и развитие общественно-экономических формаций в целом, но применимо и к каждому атому любого социума - к любому отдельно взятому человеку. По мысли К. Маркса, сущность человека не только несводима к анатомическим, физиологическим или тому подобным структурам, но и вообще трансцендентна этому сходящемуся к биологии ряду. Это, в первую очередь, совокупность все тех же неуловимых метафизических отношений, которые господствуют в нашем обществе, которые формируют и скрепляют его. Иными словами - подлинная сущность человека - это прежде всего концентрат всех социальных, культурных, нравственных ценностей, порождаемых его эпохой, и только потом вечно алчущая чего-то материального плоть. А следовательно, и процесс его "производства" - это (в первую очередь!) освоение им интегральной структуры именно этих ценностей. И лишь во вторую формирование его анатомии, психики, и уж совсем в третью - воспроизводство расходуемого в процессе труда энергетического потенциала работника.
      Не только методологической, но и общенаучной заслугой К. Маркса явилось то, что уже в любом отдельном виде товара, как в биологической клетке, содержащей в себе генетический код целостного организма, он обнаружил концентрат всей системы господствующих в обществе отношений. Проделанный им анализ показал, что любой продукт общественного производства не только обладает свойством опосредовать обменные процессы между человеком и природой, человеком и обществом, но и служит средством освоения всей системы скреп, связующих наш социум. И поэтому главным для любой потребительной стоимости является не столько способность удовлетворять ту или иную потребность, сколько воплощать собою всю совокупность ценностей, вырабатываемых эпохой.
      При этом, подчеркнем, Маркс говорит о всей системе общественных отношений, а значит, далеко не только о производственных, то есть тех, которые возникают лишь "по поводу производства, распределения, обмена и потребления". Словом, проблема не может быть ограничена одним лишь эти узким аспектом. Привитие каждому члену общества начал общетехнической культуры, эстетического идеала, всей иерархии этнокультурных и социальных ценностей, разделяемых его средой, незримо осуществляется так же через потребляемые нами вещи - через техническое совершенство, эстетику, эргономику, социальную знаковость и многие другие не всегда поддающиеся формализации параметры, свойственные каждой из них.
      Это следует уже из того, что в производство каждой отдельной вещи вкладывается отнюдь не обезличенный, но вполне определенный с технической, технологической, социальной, наконец, духовно-нравственной стороны труд. (Напомню, что полностью обезличенный труд, по мысли К. Маркса, лежит в основе создания стоимости, но вовсе не потребительной стоимости.) Поэтому и качество любого создаваемого человеческим трудом предмета в конечном счете определяется не столько степенью удовлетворения той или иной потребности, сколько скрытой от поверхностного взгляда способностью вводить каждого индивида в широкий конкретно-исторический духовно-нравственный и социально культурный контекст.
      При этом и формальная цена, и даже фактическая стоимость каждой вещи далеко не всегда говорят о ее действительных возможностях там, где речь идет не о производстве и воспроизводстве "рабочей силы", но о формировании субъекта всей системы господствующих в обществе отношений, всей системы разделяемых обществом ценностей. В самом деле: стоимость кринолина существенно выше стоимости современного платья, - но только пошитая по сегодняшней моде одежда способна ввести потребителя в мир господствующей ныне эстетики; стоимость собираемой из ценных пород дерева кареты куда выше стоимости рядового велосипеда, - но первая в принципе не способна ввести человека в мир современной технической культуры. Стоимость старинных инкунабул совершенно несопоставима со стоимостью "покетбука", но именно последний открывает действительно массовый доступ к тем духовным откровениям, которые формировали и формируют нашу цивилизацию.
      Но если все это присуще любому искусственно производимому предмету, это должно быть свойственно и всему составу потребительных стоимостей, обеспечивающих воспроизводственные процессы. Поэтому, суммируя, можно заключить, что вовсе не плотность непосредственного вещного окружения человека определяет условия его формирования и развития. Чисто количественные параметры всего доступного ему в сфере потребления играют решающую роль только до известных пределов, ниже которых ставится под угрозу уже чисто физиологическое выживание, но с преодолением этих границ вступают в действие совершенно иные факторы.
      Все это говорит о том, что решение основных социальных проблем в принципе не может быть обеспечено только за счет механического прироста заработной платы, и механического же расширения доступной рядовому потребителю сферы товаров и услуг. В конечном счете решающим здесь должно быть совершенствование качественных параметров непосредственно окружающей каждого индивида вещной среды. В формировании или, если угодно, в производстве и воспроизводстве человека главенствующим должно быть не столько физиологическое, сколько социально-культурное и духовно-нравственное измерение; а значит, именно им должен подчиниться и весь вещный мир, образующий собой как полную сферу, так и всю инфраструктуру потребления. Только в этом случае может быть удовлетворена потребность и индивида, и всего социума в гармонизации своего собственного развития.
      Именно так: не только индивида, но и всего социума, ведь в той аксиоматике, которая развивается К. Марксом, главной производительной силой любого общества является никто иной, как сам человек, а значит, и развитие всей системы производительных сил обеспечивается в первую очередь именно его формированием.
      Все это - высокие и, может быть, довольно сложные для понимания абстракции политической экономии. Но история показывает, что неотъемлемым свойством всех теоретических абстракций является их неуловимая способность подчинять себе всю нашу жизнь. Правда, в кристаллизовавшейся к середине ХХ века политической экономии очень многое было от идеологического противостояния политических систем, но ведь - не все; и эти ее выводы едва ли могут быть оспорены. В них уже нет никакой идеологической шелухи, и они действительно подтверждаются не только историей, но и повседневностью.
      Вглядимся пристальней. В каждой области человеческой деятельности, как минимум, какая-то часть профессионально занятых в ней исполнителей должна быть в состоянии выражать какие-то новые идеи, способные опережать сложившиеся здесь стандарты или стереотипы. В противном случае говорить о перспективах ее развития и совершенствования было бы невозможно - любое развитие, любое совершенствование в конечном счете движется вовсе не абстрактными силами, но вполне конкретными людьми. А эти люди откуда-то должны браться, как-то и чем-то формироваться.
      Даже если и ограничиться одной сферой производства, то, отвлекаясь на минуту от отраслевой и профессиональной принадлежности человека, мы все равно обнаружим, что все отличия в его деятельности сведутся в конечном счете к аккумулированной в ней мере творчества. Правда, следует сказать, что сам К. Маркс говорил только о разных количествах простого труда, который воплощается в сложной работе любого квалифицированного специалиста; и в том, что он не видит здесь разной меры творчества - слабый пункт его учения. Больше того, стоит только заменить градацию сложности труда мерой творческого начала, которое содержится в нем, как общие выводы развитой им политэкономии начинают принимать совершенно иное содержание. Более подробно все это рассматривается в другом месте ("Герой или толпа? Экономическое решение философской дилеммы"). Но не будем педалировать слабости великого мыслителя.
      Развитие любой сферы человеческой деятельности - а значит, и материального производства в частности (ибо материальное производство - это только одна из ее разновидностей) - происходит в конечном счете именно благодаря творчеству. Ничто иное не способно внести новое в способ нашего бытия. Поэтому залогом совершенствования каждого сегмента общественной жизни является стихийно складывающееся формирование особого слоя профессионалов, не только восприимчивых ко всему новому и прогрессивному, но и испытывающих прямую потребность в нем. Если говорить не об отдельно взятых индивидах, но о больших статистических массивах, то по преимуществу этот слой отождествляется с квалификационной элитой, складывающейся в каждом цехе.
      Но было бы ошибочно видеть в совокупном субъекте творчества одних только работников умственного труда, все это справедливо в применении ко всем без исключения видам труда вообще, а значит, и непосредственно к физическому. Поэтому и в материальном производстве всех товарных ценностей развитие каждого его сегмента обеспечивается не только трудом инженерного корпуса, но и творчеством квалификационной элиты рабочих кадров.
      К. Маркс говорил, что все основные качества человека формируются в процессе труда, а значит, в процессе собственно производства, который составляет центральное звено единого политико-экономического цикла "производство-распределение-обмен-потребление".
      Это действительно так. Но все же стоит заметить, что способность любого человека к самостоятельному поиску или, как минимум, к адекватному восприятию нестандартных решений, постепенно формирующих новый облик культуры, начинает воспитываться в нем отнюдь не с вхождением в тот или иной профессиональный цех, но, как кажется, уже с самых первых дней после его появления на свет. А это значит, что далеко не последнюю роль здесь играет общение с тем вещным миром, который достается ему в удел уже при его рождении. Именно это вещное окружение обеспечивает действительное вхождение человека и в уже сложившуюся систему общественных отношений (включая все основные измерения духовной и материальной культуры), и в мир опережающих сегодняшний день культурных (технических и гуманитарных) ценностей. Все то, что потом проявится в его сугубо профессиональной деятельности, уходит своими корнями именно в это начинающееся с самых первых дней его существования в этом мире общение.
      Трудно сказать, как именно появляются творчески одаренные люди. Но заметим: в теории развития общества недопустимо оперировать измерением отдельно взятого индивида, словом, замыкаться в рамках так называемой социальной "робинзонзонады". Ни один общественный закон не применим к индивиду, практически все они носят лишь статистический характер. Если же принимать во внимание большие статистические массивы, то, наверное, можно утверждать, что включение каких-то таинственных механизмов формирования склонных к творчеству людей происходит благодаря постоянному появлению в каждой группе потребительных стоимостей, призванных удовлетворять ту или иную потребность, особой, престижной группы товаров, которые воплощают собой авангардные тенденции в развитии многих сфер общественной жизни. Говоря иными словами, товаров, воплощающих в себе самые передовые виды общественно необходимого труда. Во многом именно существование таких престижных товарных групп, которые опережают сложившиеся стандарты сегодняшнего дня, способствует формированию у статистических контингентов и способности к восприятию нового, и объективной потребности в нем.
      Но дело не только в том, что потребительные стоимости, аккумулирующие в себе самые передовые виды общественно необходимого труда сами по себе способны вводить индивида в мир более высокой материальной культуры, они к тому же обладают еще и совершенно особой социальной знаковостью.
      Строго говоря, социальной знаковостью обладает без исключения каждый предмет потребления. Но роль той знакообразующей функции, которую он выполняет, не сводится к одному только указанию на место его обладателя в общей социальной иерархии. Проще говоря, дело не сводится только к тому, что дурное платье свидетельствует о принадлежности к социальным низам, а хороший покрой - о принадлежности к общественной элите. Не менее, а может быть и более существенным является то обстоятельство, что знакообразующие формы любого предмета потребления являются традиционным принятым в социально дифференцированном обществе индикатором той степени условного "кредита", который может быть предоставлен его обладателю со стороны всех элементов национальной инфраструктуры воспроизводства.
      Все это можно наблюдать буквально на каждом шагу; об это говорят уже пословицы - концентрированная мудрость любого народа: в жизни и в самом деле "встречают по одежке", и перед человеком, производящим впечатление оборванца просто захлопываются многие двери. Подтверждением этому является и известная реклама, которая утверждает, что даже кажущегося оборванца, на руке которого дорогие швейцарские часы, гостеприимно встречают везде.
      Поэтому и относительные возможности гармонизации воспроизводственных процессов у тех социальных слоев, которые имеют доступ к особо престижным группам потребительных стоимостей, как правило, значительно выше, чем это предоставляется им номинальным уровнем их фактического дохода. Ведь сюда необходимо добавить и тот безвозмездный кредит, который предоставляется человеку всей инфраструктурой воспроизводства. Иначе говоря, зависимость между уровнем дохода и степенью оптимизации воспроизводственных процессов в конечном счете описывается не простой арифметической, но геометрической прогрессией.
      Все это говорит о том, что любая вещь, рассматриваемая как предмет потребления, имеет как минимум три самостоятельных измерения: способность удовлетворять ту или иную потребность, способность вводить индивида в систему господствующих в его обществе отношений, включая всю систему этнических, социальных и культурных ценностей, наконец, способность играть роль знака, интенсифицирующего социализацию индивида.
      Таким образом, в статистическом плане потребительские притязания всех категорий квалификационной элиты всегда будут распространяться именно на такие - престижные - товарные группы. Но объективная стоимость последних, как правило, выше стоимости рядовых потребительских стоимостей, отвечающих среднему стандартному уровню. Поэтому совсем неудивительно, что ее притязания, как правило, распространяются за верхнюю границу оптимального потребительского бюджета.
      Оборотной стороной этого феномена является (столь же объективная, сколь и потребность в созидании и восприятии нового) потребность социума в известной доле здорового консерватизма. Этот консерватизм, в свою очередь, необходим во всех сферах человеческой деятельности, в противном случае нарушается преемственность всякого развития, а значит и сама устойчивость социума оказывается под угрозой. Но точно так же, как чувство нового (и постоянная потребность в нем) формируются задолго до присоединения человека к тому или иному профессиональному цеху, задолго до вступления в самостоятельную жизнь происходит и формирование потребности в консерватизме. А значит, и здесь не последнюю роль играет сфера общения с искусственно создаваемым вещным миром, который окружает каждого человека с самого его рождения.
      Но если в первом случае социальные притязания и потребительские претензии квалификационной элиты могут быть удовлетворены только доступом к престижной товарной группе, аккумулирующей передовые виды общественно необходимого труда, то объективные потребности не испытывающего склонности к инициативе, подверженного инертности социального слоя могут быть удовлетворены совершенно иной группой вещей, - а именно тех, которые воплощают в себе морально устаревающие отправления общественного производства.
      Если тяготение к одному полюсу социальной активности свойственно в большей мере квалификационной элите, формирующейся во всех сферах общественной жизни, то склонность к противоположному полюсу - по преимуществу низко квалифицированным кадрам. (Повторим лишь то, что все это справедливо исключительно в статистическом плане.) Впрочем, здесь существует и обратная зависимость: как правило, именно потребность в инициативе и творчестве стимулирует рост квалификации - и наоборот: приверженность к инертности и иждивенчеству нейтрализует потребность в ее повышении. И если уровень социальных притязаний одних оказывается выше среднего, то уровень притязаний тяготеющей к социальной инертности части общего статистического массива, - как правило, ниже.
      Таким образом, можно суммировать сказанное. Формально одноименные потребительские корзины, призванные обеспечить "производство и воспроизводство" человека, могут быть наполнены товарными группами, которые аккумулируют в себе совершенно различные виды общественно необходимого труда. Одним из полюсов этого всеобщего спектра предстают авангардные, способные погружать потребителя в сферу значительно более высокой технической культуры, более совершенной эстетики, более выверенной антропометрии, словом, виды труда, социальная знаковость которых способна акцентировать принадлежность индивида к высшим ступеням общественной иерархии. Этой же знаковостью подчеркиваются и его притязания на соответствующую степень кредита со стороны всех институтов национальной инфраструктуры воспроизводства. Другим, противоположным полюсом оказываются близкие к моральному устареванию вещи, субстанция которых, впрочем, вполне способна обеспечить физиологически нормальное воспроизводство индивида, но вместе с тем знакообразующие их формы замыкают существование человека в мире вчерашнего дня и подчеркивают его принадлежность к социальным "низам". Весь же реальный мир искусственно создаваемых человеком вещей оказывается расположенным между этими крайним точками.
      В конечном счете обеспечение гармонического развития всем слоям общества (от тех, которые воплощают в себе творческий его дух, до тех, где коренится столь же необходимый ему консерватизм) может быть достигнуто только там, где производительные силы достигают известного совершенства. Отсюда не случайно К. Маркс связывал становление общества, полностью свободного от любого социально классового расслоения в первую очередь именно с развитием производительных сил. Но такое состояние достижимо, наверное, лишь в далекой исторической перспективе. Там же, где национальная инфраструктура воспроизводства человека в состоянии обеспечить гармонизацию только для ограниченной части общества, действительное социальное равенство в принципе не реализуемо. И попытка претворить извечную мечту о равенстве в России оказалась преждевременной именно потому, что уровень развития ее производительных сил оказался совершенно недостаточным для этого.
      Об идеале общественного устройства можно спорить до бесконечности. Но хотим мы того или нет, не в последнюю очередь развитие производительных общества сил обеспечивается деятельностью наиболее активных и склонных к творчеству контингентов, формирующихся в любой сфере человеческой деятельности. Поэтому в историческом смысле там, где возможности общества в оптимизации воспроизводственных процессов являются ограниченными, именно в материальном неравенстве можно разглядеть проявление какой-то высшей справедливости. Словом, вовсе не исключено, что самая суть общественного блага состоит именно в том, чтобы предоставить известные преимущества именно таким контингентам. И лишь по мере развития производительных сил - а значит, и по мере совершенствования национальной инфраструктуры воспроизводства - допустимо расширять доступ к ее институтам всех остальных. Отсюда следует, что там, где обеспечение всеобщего социального равенства на планке воспроизводственного оптимума до поры невозможно, известная социальная дифференциация является не только исторически неизбежной, но и в определенном смысле благотворной.
      7
      Таким образом, вхождение все новых и новых искусственно создаваемых предметов, которые обставляют наш быт и обусловливают наше развитие, способствует не только окончательному разрыву человека с чисто животным миром, но и (несмотря на всю их вещественность) вхождению в какой-то надматериальный метафизический мир, в принципе не поддающийся описанию в терминах ни биологии, ни психологии, ни даже социологии...
      Обратимся к тому, о чем уже говорилось выше, ибо сказанное позволяет наметить определенную эволюционную линию, которая вкратце может быть сведена к следующим ключевым пунктам.
      В самом начале этого процесса вещи помогают человеку освоить лишь те технологические связи, которые возникают между зависимыми друг от друга орудиями в интегральном пространственно-временном поле какого-то единого деятельного акта. Позднее вещи и те материальные связи, которые сами собой возникают между ними, начинают подчинять себе практически всю пластику индивида. А это значит, что и внутреннее строение всей уходящей на подпороговый уровень движения динамики его органов и тканей, в свою очередь, становится зависимым именно от них. Поэтому вещное окружение каждого человека, которое застает его при появлении на свет, оставляет неизгладимую всей его последующей жизнью печать на самом способе шифрации явлений реальной действительности.
      Отсюда вовсе не удивительно, что в конце концов именно через вещи и их взаимоотношения каждый входящий в этот мир человек воспринимает все выработанные обществом ценности еще задолго до того, как начинается его действительное обучение.
      Платоновский раб так никогда и не смог бы воспроизвести доказательство сложной геометрической теоремы, если, подобно какому-нибудь Маугли, он с самого начала воспитывался бы вне мира всех созданных человеком вещей. Кстати, и у Киплинга обретение его героем лучших черт, свойственных человеку, наверное, не в последнюю очередь обусловлено именно тем, что уже формировалось в нем с первых от рождения дней, ибо вне человеческого общества он оказался отнюдь не сразу. Таким образом, собственно знаковые системы, которые последовательно осваиваются нами по мере нашего вхождения в сложившийся социально-культурный контекст, оказываются эффективными исключительно потому, что ими вызывается к жизни то, основание чего уже было заложено в нас задолго до этого вещным окружением человека.
      И, наконец, во многом именно полное погружение в мир искусственно создаваемых вещей начинает формировать в каждом из нас что-то выходящее из пределов материальности в сферы отвлеченной от всякой вещественности метафизики, иными словами формировать в нас не только то, что так или иначе связано с их антропометрическими параметрами, текстурой, дизайном или функциональным назначением, но и чисто гуманитарные ценности того общества, в котором мы появляемся на свет. Включая и такие тонкие материи, как его нравственный идеал. Вещи становятся не просто знаками, но символами.
      Словом, можно наметить определенную эволюцию того нового начала, которое впервые в природе рождается где-то в нашей душе или нашем сознании при взаимодействии с вещью. С самого начала оно представляет собой некую лишенную осязаемости абстракцию, уровень которой абсолютно недоступен пониманию животного уже только потому, что объективное ее содержание выходит далеко за пределы чисто биологических форм движения. Но чем выше по лестнице восхождения, тем сложней уровень подобных абстракций, тем тоньше и неуловимей их скрытое содержание, тем большее напряжение требуется для постижения их существа.
      При этом заметим: поступательное движение всего того, что пробуждается в нас, зачастую происходит совершенно независимо от развития самой вещи. Больше того, сама она может вообще не меняться. В самом деле, вся эта линия может быть прослежена не только в там, где речь идет об историческом развитии всего общества, но и в индивидуальном становлении каждого отдельно взятого человека. Его взгляд на один и тот же предмет может меняться - и меняется (зачастую весьма радикально) - на протяжение всей жизни; на протяжение всей своей жизни человек открывает в нем все новые и новые измерения, в то время как сам предмет может все это время оставаться неизменно тождественным самому себе.
      Так, переход от геоцентрической картины мира к модели, созданной Коперником, может иллюстрировать собой оба аспекта: и исторического развития коллективного сознания, и путей искания индивидуального духа - структура же самого предмета, который объясняется ими, не претерпела решительно никаких (значимых) изменений. Поэтому логика подобного восхождения отражает собой не развитие (во всяком случае не только) отображаемой в понятиях действительности, но поступательное развитие собственной души человека.
      Здесь нет никакой подмены тезиса; переход от искусственно созданной вещи, не встречающейся в природе, к теоретической модели общего мироустройства - это вовсе не внезапный перескок с одного на другое. Дело отнюдь не ограничивается только кругом непосредственного вещного окружения человека. Вспомним то, о чем уже говорилось в первой части: в определенной мере все то, что обнимается нашим разумом, является искусственно созданной вещью, ведь без исключения все достояние нашего сознания является не чем иным, как результатом сложной и пока еще непонятной логической операции объективации нашей собственной практики. Поэтому сказанное здесь может быть распространено на любой предмет вообще, как, впрочем, и на весь вошедший в нашу практику мир.
      Таким образом, причина всех тех трансформаций, которые происходят в нашем сознании, находится отнюдь не вне нас, но в самой глубине нашего собственного духа, - только там может скрываться источник всего нового, что всю жизнь открывается перед нами. Внешние материальные воздействия, разумеется, могут накладывать какой-то свой отпечаток, но не в состоянии ни инициировать вечный труд созидающей самое себя души, ни тем более руководить им. И даже направляемый к нам кем-то извне дифференцированный поток знаков сам по себе не может породить в нас решительно ничего.
      Да, регулируемый и ведомый кем-то другим, он и в самом деле в состоянии помочь этому ни на единое мгновение не прерывающемуся труду, но только в том случае, если его субъект открыт именно этому потоку. Давление знаковой стихии каждый раз лепит из не оправленного в строгие формы интегрального опыта индивида что-то определенное и законченное, но только в том случае, если ответный порыв его души как-то по-своему преобразует каждый воспринимаемый ею импульс. Там же, где нет никакого встречного движения, нет и не может быть ничего; решительно ничто не может быть "вложено" в чью бы то ни было голову, ничто не может быть получено уже готовым к интеллектуальному потреблению...
      Словом, приходит время и наше сознание начинает обнимать собою весь окружающий нас мир, в исходной же точке развития азбука ответа начинает усваиваться каждым из нас под воздействием именно того вещного окружения, которое встречает нас при нашем появлении на свет. Поэтому основные черты всего этого вещного мира не могут не передаваться нам; и все этнокультурные отличия материального окружения человека в конечном счете проявляются в определенности незримо формируемого у него этотипа. Не столько естественным природным особенностям региона, сколько характеристикам искусственно созданной вещной среды (и, разумеется, базисным правилам взаимодействия с нею) мы обязаны формированию самой возможности последующего обучения.
      8
      Но все же последовательное восхождение от пусть и сложных для понимания представлений о технологических связях между орудиями (этом зародыше причинно-следственного континуума), которые формируются в процессе ритуальной коммуникации, к еще более сложным абстракциям "звездного неба над моей головой и нравственного закона во мне", которые могут сформироваться лишь на фундаменте собственно знакового общения, обусловлено не только изменением самой природы коммуникационных систем.
      Воспарение над материальным не может произойти там, где нет радикальных изменений в самом способе бытия индивида. Таким радикальным изменением предстает разрушение целевой структуры его деятельности а также преобразование всей структуры потребностей эволюционирующего в сторону человека существа. В другом месте ("Рождение цивилизации", "Логика предыстории") подробно рассматриваются эти процессы, здесь же, чтобы не отвлекаться на детали, можно резюмировать: в результате разрушения целевой структуры деятельности и радикального изменения состава базисных потребностей субъекта главенствующим мотивационным началом становится вновь формируемая потребность в самой деятельности. Жирно подчеркнем: не в предмете, способном удовлетворить ту или иную нужду организма, но именно в деятельности; не в деятельности, направленной на удовлетворение той или иной потребности, но в деятельности "вообще".
      Конечно, там, где существует лишь ограниченный спектр доступных индивиду форм практики, эта вновь формирующаяся потребность живого тела может быть реализована только погружением в какую-то одну из общего их арсенала, только обращением к уже известному. Кстати, именно поэтому и может сформироваться такой промысел развивающегося сообщества, как производство орудий впрок. Ведь производство чего бы то ни было впрок, в задел не может быть инициировано непосредственным велением желудка; если бы всякий раз, когда возникает нужда в чем-то определенном, индивид вынужден был бы начинать ее удовлетворение с поиска или производства подходящего орудия, любой вид был бы просто обречен на стремительное вымирание. Вернее, впрочем, сказать, что такой вид просто не смог бы сформироваться вообще.
      В силу этого все те звенья единого цикла, которые с вхождением орудий обязаны предшествовать непосредственному потреблению, там, где их могут отделять от этого заключительного звена большие пространственно-временные разрывы, в состоянии выполняться лишь в свободном от физиологического диктата потребности состоянии. Это означает, что сложившаяся эволюционным путем целевая структура деятельности под влиянием систематического применения орудий начинает разрушаться. Из нее выделяются звенья, выполнение которых уже не подчинено конечной, объединяющей и наполняющей смыслом все предшествующие, цели - непосредственному потреблению. Между тем только непосредственное потребление, только физиологическая потребность живого тела выступает единственным стимулом направленной активности. Немотивированной вообще ничем деятельности не существует, это - биологический нонсенс. Поэтому необходимость постоянного изготовления каких-то вещей впрок заставляет предположить, что с постепенным вхождением орудий в базисные формы жизнеобеспечения рядом со всей суммой потребностей в чем-то конкретном встает потребность в деятельности "вообще", и производство орудий начинает подчиняться велению именно этого нового стимула.
      (Строго говоря, потребность в деятельности, не связанной с удовлетворением какой бы то ни было конкретной потребности существует у многих, в особенности у высокоорганизованных видов, поэтому правильно было бы говорить не столько о ее возникновении, сколько о постепенном превращении в основной, главенствующий стимул.)
      Вообще говоря, подчиняясь этому неопределенному стимулу, субъект может заниматься чем угодно, лишь бы это занятие имело какую-то упорядоченную целевую структуру и было доступно ему. Поэтому допустимо предположить, что если бы существовала возможность появления таких форм практики, которые вообще не связаны с непосредственным жизнеобеспечением, субъект деятельности, руководимый насущной потребностью в проявлении любой структурированной активности, свободно устремился бы и сюда. Он мог бы, подобно предмету солдатского юмора, перетаскивать с места на место какие-нибудь кучи, рыть канавы "от забора и до обеда" и так далее. Наглядным подтверждением тому могут служить обнаруживаемые во всех частях света омертвляющие гигантские объемы живого труда грандиозные мегалитические постройки, призванные обустроить загробную жизнь мертвецов культовые сооружения, наконец, ирригационные каналы, о которых говорилось в "Рождении цивилизации".
      Правда, здесь можно было бы возразить тем, что ирригационные каналы, которые в одном ряду с мегалитическими конструкциями, храмами и сооружениями заупокойного культа дают старт собственно цивилизации, в отличие от них, никак не свободны от жизнеобеспечения формирующегося общества. Ведь во всех этих занятиях можно найти определенный практический смысл. Но этот аргумент едва ли состоятелен: ведь так даже потребность человека в стихосложении можно объяснить чисто прагматическими и утилитарными причинами. А ведь и в самом деле: то напряжение духа, которое требуется для извлечения "единого слова" из "тысячи тонн словесной руды", не может не тренировать творческое сознание; в свою очередь, тренированному сознанию куда легче изобрести или усовершенствовать какой-нибудь плуг или колесо. Поэтому и здесь могут выстроиться довольно четкие и безупречные в своей утилитарной направленности контуры вполне законченного "технологического" цикла: "землю попашет, попишет стихи..."
      Разрушение целевой структуры деятельности имеет принципиальный характер. Ведь там, где направленная активность вызывается к жизни настоятельным голосом конкретной потребности, еще возможно ограничить возбуждение интегрального опыта активизацией лишь небольшого - соответствующего именно этой потребности - сегмента. Поэтому любая поисковая деятельность, в режим которой переходит субъект, повинуясь ее повелительному голосу, совершается под непосредственным контролем именно выделенного фрагмента единого целого; именно он выступает как полный контекст текущего поведенческого акта. Такая организация управления им дает возможность отсечь все ненужное индивиду в настоящий момент и полностью сконцентрироваться на главном. А значит, существенно повысить эффективность поиска.
      Разумеется, это не означает, что организм остается глух ко всему тому, что выходит за пределы полного контекста удовлетворения сиюминутно ощущаемой нужды; ключевые факторы внешней среды, влияющие на жизнеобеспечение или способные поставить его под угрозу, отслеживаются им постоянно, на протяжении всех двадцати четырех часов в сутки. Но все же многое, не имеющее прямого отношения к сиюминутно ощущаемой потребности, как кажется, способно пропускаться мимо внимания биологического субъекта.
      Однако там, где предметная целевая деятельность практически полностью отрывается от потребления (другими словами, там, где она уже не завершается непосредственным потреблением конечного продукта) предварительный отсев информации, вернее сказать блокирование неактуальной части интегрального опыта, становится невозможным. Поэтому с разрушением целевой структуры первичное возбуждение должно сообщаться уже не отдельному фрагменту единого, но всему опыту индивида в целом. Отсюда любой исполняемый в настоящее время деятельный акт оказывается под информационным контролем всего опыта, теперь уже именно он должен формировать собой полный контекст любого направленного движения.
      Не исключено, что это приводит к некоторому торможению реакции там, где все может быть выполнено рефлекторно, но выигрыш в ситуациях, не разрешаемых автоматически, но требующих известной импровизации, - несомненен. В частности это обусловлено тем, что растворение любого действия в контексте интегрального опыта открывает возможность применения одних алгоритмов в структуре совершенно других целевых процессов. А значит, и любое новообретаемое умение, любой вновь формирующийся навык отныне могут быть востребованы в составе иных, абсолютно не связанных с какой-либо данной потребностью, форм деятельности.
      Понятно, что все это резко интенсифицирует обучение индивида и позволяет ему за сравнительно короткий срок ученичества полностью освоить те основные формы жизнеобеспечения, которые сложились в его сообществе.
      9
      Но дело не только в интенсификации обучения.
      Меняется вся архитектура тех внутренних информационных потоков, которые порождаются в нас самих. Ведь отныне и каждое отдельное внешнее воздействие на человека преломляется им уже не через призму ограниченного - отвечающего конкретной ситуации - сегмента индивидуальной памяти, но скрыто анализируется именно всем его опытом; любой сигнал внешней действительности немедленно мобилизует весь информационный багаж, накапливаемый каждым из нас к настоящему моменту, то есть к моменту восприятия знака. Впрочем, не только мобилизует, но и каким-то образом перестраивает его, ибо теперь этот опыт - пусть даже и в микроскопических масштабах - обогащается каким-то новым содержанием, которое отныне уже невозможно игнорировать. Поэтому точно такое же воздействие точно такого же объекта среды в другой раз может восприниматься нами уже по-другому, ибо здесь должен сказываться также и опыт первого столкновения с ним. Нельзя не только дважды войти в одну и ту же воду,- нельзя один и тот же сигнал дважды преобразовать в одну и ту же информацию.
      Разумеется, сказанное относится не только к тем сигналам, которые порождаются естественно-природным окружением человека, но и вообще к любому знаку, воспринимаемому им в ходе общения с себе подобным. Точно так же, как и при восприятии сигналов природной среды, уже в процессе опознания любого формируемого человеком знака немедленно мобилизуется весь опыт индивида. Именно поэтому - повторимся - в одном и том же знаке нельзя дважды увидеть одно и то же, ибо то новое, что порождается в нашем сознании с его восприятием, теперь уже на какое-то время, а то и навсегда, остается с нами. А следовательно, на какое-то время, а то и навсегда входит в то содержание, которое отныне всякий раз воссоздается нами при восприятии уже не только этого, но и любого другого знака. Ведь тот факт, что при восприятии любого знака всякий раз скрыто мобилизуется интегральный опыт индивида, означает, что на целостное содержание этого опыта не могло не наложить какую-то свою печать содержание впервые воспринятого нами нового для него знака. Любой новый знак всегда вносит что-то свое не только в тот непосредственный ограниченный контекст, которому он принадлежит, но и в целостное содержание всего того, что объемлется нашим сознанием вообще. А это, в свою очередь, означает, что и содержание любого уже освоенного нами знака никогда не остается тождественным самому себе, ибо любое вызываемое из глубин нашего духа содержание обязательно будет нести на себе печать уже обогащенного освоением нового знака интегрального опыта.
      То обстоятельство, что каждый знак всякий раз мобилизует и как-то по-новому перестраивает без исключения весь опыт человека, до некоторой степени эквивалентно тому, что содержание любого из них оказывается сопоставимым со всем содержанием индивидуализированной им культуры, вернее сказать, со всем содержанием индивидуальной памяти, ибо культура не исчерпывает собой всего ее достояния.
      Другими словами, порождаемое любым знаком содержание в принципе не поддается точному определению, понятому как "положение пределов". Больше того, у него, по-видимому, вообще не существует формальных доступных строгой верификации границ; и если мы вздумаем дать действительно полное и точное его описание, которое не требовало бы отсылок к каким-то дополнительным источникам, мы будем обязаны включить в него все содержание всех справочников и энциклопедий, архивов и музеев, аккумулирующих в себе едва ли не всю национальную память... Обозначение такого простого начала, как "хлеб" для наших соотечественников будет далеко не полным если исключить из него всякую память о поволжском голоде и ленинградской блокаде; "кров" не будет исчерпан даже всеми видами приюта, если отсюда будет исключено вошедшее в самую душу народа заступничество Богородицы; "любовь" не раскроет в себе и половины своего содержания, даже если ее описание обнимет собой от "Песни песней" до булгаковского "Мастера и Маргариты", но при этом забудет о вечной рязанской "жалости"...
      Впрочем, как уже было замечено, все это справедливо лишь до некоторой степени. В действительности же здесь различается отнюдь не собственное содержание знака, но лишь тот отраженный им свет, который отбрасывает на него сама наша память, наша же собственная культура. Так зеркало вмещает в себя только то, что могут сформировать все механизмы нашей собственной психики; и назначением знака, точно так же, как и функцией зеркала, является высветить перед каждым из нас все то, что сформировалось именно в его сознании. Зеркало может быть прямым, может быть искривленным, может вообще иметь самую невообразимую форму, которая до неузнаваемости исказит все, что только возможно, но ни одно из них не способно дать отображения, не замутненного решительно никакой субъективностью.
      Любой знак - это не более, чем отражающая поверхность, в которую мы, не замечая того, пристально вглядываемся каждый раз, когда обращаемся к нему. Определенность самого знака, взятого безотносительно к той скрытой духовной работе, которая проводится каждым из нас всякий раз при его восприятии, - это всего лишь определенность ее внешней геометрической формы, которая может быть наполнена едва ли не любым содержанием. Поэтому на самом деле никакое, даже самое полное, определение знака, которое закрепляется во всей совокупности академических словарей, не в состоянии раскрыть подлинное его значение, и только полная совокупность определений всех знаков вместе может дать близкое к истине представление о каждом из них в отдельности. Но в каждом частном акте индивидуального знаковосприятия всплывающее содержание обнаруживает в себе лишь достояние нашего собственного духа, лишь то, что было индивидуализировано нами из общей культуры нашего социума.
      Тайна содержания любого знака кроется только нас самих. Причем в каждом из нас, ибо эта тайна глубоко индивидуальна. В действительности ни один из транслируемых нам знаков не несет в структурах своей материальной оболочки решительно никаких указаний на то, что именно будет воссоздано нами в результате его восприятия; все встающее в нашем сознании под его воздействием на самом деле - это результат нашего собственного творчества и ничего иного. Подлинная роль знака, как уже говорилось, заключается совсем не в том, чтобы вдруг вложить в нашу душу откровение порождаемое кем-то другим, - но в сиюминутном придании какой-то определенной формы всему тому, что самостоятельно копилось каждым в сущности всю его жизнь.
      Каждый раз любой воспринимаемый индивидом знак своим особым образом форматирует все достояние его сознания, и подлинным значением знака оказывается именно этот формат, который сообщается ему, а вовсе не то содержание, которое закрепляется в различного рода словарях или справочниках. Обращаясь к другому образному ряду можно сказать, что знак - это только специфическая форма сосуда, который может быть наполнен совершенно различным содержанием, собственно же содержание производно только от целостной индивидуализированной самим человеком культуры.
      Понятно, что все это применимо не только к отдельно взятому знаку, но и к каждому дискретному информационному импульсу, который входит в некоторый единый упорядоченный знаковый поток. Вновь прибегая к уже приводившимся сравнениям, можно сказать, что определенным образом структурированный, любой упорядоченный поток знаков допустимо уподобить последовательности неуловимых прикосновений чутких пальцев скульптора, которые придают что-то оформленное всему тому, что в аморфном виде уже содержится в каких-то тайниках нашей души, - но любое из этих прикосновений как-то по-своему преобразует сразу весь копимый и сохраняемый нами информационный массив. Без исключения каждому из этих импульсов повинуется все содержание интегрального опыта индивида, поэтому каждое из этих прикосновений - на деле всего лишь единая (в пределах этотипической общности) формула его преобразования. Словом, главным образом и в первую очередь от полного внутреннего содержания нашего собственного опыта зависит то, что именно будет воспроизведено нами в результате скрытой переработки любого потока знаковых посылов.
      Просто, говоря словами святого апостола Павла, - "сокровище сие мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам"...
      Конечно, и способ структурирования этого потока играет свою, зачастую весьма значительную, если не сказать решающую роль; больше того, в известной мере и сама форма упорядочивания знаковых импульсов может составить собой предмет особого искусства. Сама жизнь показывает, что достижение того духовного консонанса, без которого невозможно абсолютно никакое общение между людьми, во многом зависит именно от способа структурирования того знакового массива, который и подлежит трансляции. Неудачно построенная последовательность знаков может вести вообще в никуда, и слова все того же Павла: "...когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих" говорят в частности и об этом.
      "Юродство проповеди", может быть, один из самых великих даров, когда либо ниспосланных человеку. Так, прописные истины, которые мы слышим на каждом шагу, часто раздражают нас, а еще чаще - просто отскакивают, как горох от стены. Но все же иногда именно в них, и в первую очередь благодаря удачно найденному проникновенному слову, вдруг открывается что-то такое, что переворачивает всю нашу жизнь.
      Говорят, Альберт Эйнштейн был отвратительным лектором. Да, это так - он и в самом деле перевернул все представления человека о физическом мире, но все же не он, а рядовой педагог сделал его открытия всеобщим достоянием. Поэтому вовсе не случаен тот факт, что великому искусству упорядочивания знаковых потоков специально учат и проповедников и педагогов. Но все же никакое искусство не в состоянии подменить собою созидательный труд собственной души внимающего им человека.
      10
      Итак, каждый знак одновременно мобилизует и перестраивает все достояние памяти индивида и в то же время ни один знак вообще не несет в себе никакой информации об отдельно взятом предмете, а только служит указанием на способ специфического форматирования его интегрального опыта.
      Это обстоятельство не может не найти своего отражения в способе систематизации тех представлений об окружающей нас природной и социальной среде, которые формируются у нас.
      Действительно, если все достояние нашего сознания оказывается ничем иным, как непрерывно, на протяжение всей жизни, самостоятельно возводимой, надстраиваемой и перестраиваемой каждым конструкцией лишь его собственного опыта, общая структура всех представлений человека об окружающем мире всегда будет строиться по некоторому пирамидальному иерархическому типу, в соответствии с которым едва ли не все предикаты объективной реальности обязаны быть лишь частной формой проявления каких-то более общих свойств чего-то единого и целостного. Ведь и в самом деле, простые и незамысловатые первичные представления ребенка и сложно организованные воззрения зрелого человека на одну и ту же реальность - это не разные вещи, одно возникает из другого. Поэтому мир в принципе не может рисоваться человеку суммой рядоположенных сущностей, изначально обладающих равным статусом; он обязан определенным образом субординироваться, и строгая субординация всех вещей должна отражать внутреннюю организацию самого процесса их постижения.
      Вечное отношение рода и индивида, общего и единичного, целого и его части, глубокая генетическая связь между этими полярными вещами - это в первую очередь способ структуризации тех потаенных созидательных процессов, в результате которых каждый раз впервые каждым из нас порождается или воссоздается определенная информация о чем бы то ни было, и только во вторую отражение тех объективных отношений, которые властвуют в окружающей нас природе. Словом, это отражение не столько имманентной природы вещей, сколько природы нашего собственного духа. Правда, здесь следует напомнить, что законы нашего духа не возникают сами по себе в нем самом; они отнюдь не автономны от законов объективной реальности. Просто сначала именно эта реальность должна сформировать все извивы нашего этотипа, и только потом на его фундаменте воссоздать принципы своего собственного устройства в сложившихся у нас алгоритмах чисто интеллектуальной деятельности. Поэтому вполне справедливо и обратное утверждение о том, что в нашем сознании воссоздается именно "вещь в себе", именно то, что она есть независимо от нас.
      Отсюда вовсе не удивительно, что уже самые первые стихийные представления человека о мире упорядочиваются в виде некоторой гармоничной иерархически построенной системы, в которой какие-то высшие общие сущности не только организуют бытие как всех окружающих его вещей, так и его самого, не только придают строгую определенность всему множеству дискретных явлений, но и прямо порождают их. Тотемное мышление, больше того, тотемная организация без исключения всего того, в чем растворяется бытие каждого отдельно взятого человека на самой заре цивилизации, вероятно, не в последнюю очередь является производной именно от этого.
      Тотем - это одна из первых (возможно, даже самая первая) форма осознания человеком глубокого единства окружающего мира, системного осмысления его внутреннего устройства. При этом сам мир вовсе не противостоит человеку как некоторая внешняя по отношению к нему и независимая от него сущность. Мы уже говорили, что первичное сознание не может вычленить самое себя из всего окружающего. Поэтому и собственная жизнь человека, тайна его собственного "Я" оказывается вплетенной в единую организацию бытия этой целостной объемлющей все и вся сверхсистемы. Все здесь пронизано генетическими связями, все свойства вещей, равно как и способности самого человека, оказываются проявлениями чего-то одного, восходят к некоторому единому началу.
      Одновременно тотем оказывается и проявлением того глубокого единства, которое пронизывает и скрепляет именно данную общность; любой же, кто прямо не принадлежит к ней, - это не просто чужой, но структурная часть какого-то инородного, совсем по-другому устроенного и, возможно, даже враждебного, мира.
      Это только сегодня, на исходе двадцатого столетия мы сознаем глубокое наше родство со всеми, кто обнимается единым понятием Homo sapiens, будь то австралийские аборигены, африканские пигмеи или американцы. Между тем вполне сформировавшийся человек существует уже не один десяток тысяч лет, однако еще в начале шестнадцатого столетия, то есть по общеисторическим меркам еще совсем недавно, администрация новых провинций испанской короны официально запрашивала церковь о возможности или, напротив, недопустимости отнесения аборигенов Нового света к человеческому роду. И вовсе не исключено, что холокост Конкисты, был обусловлен не только неутолимой алчностью чумой свалившихся на новый континент свирепых пришельцев, но и смутным их подозрением в причастности местных племен к чему-то враждебному самой человеческой природе. Вспомним, ведь даже Лас Касас, совесть Конкисты, признав наличие человеческой души у краснокожих, так и не смог поверить в причастность к человеческому роду толстогубых курчавых существ с неправдоподобно черной кожей.
      В начале же своей истории человеку для осознания своего единства со всеми подобными ему не хватает очень многого, ибо главенствующим здесь является отнюдь не внешнее подобие, но именно включенность в ту систему субординационных и генетических связей, которые пронизывают весь дарованный ему мир, или, напротив, чужеродность по отношению к ним. Да и сама внешность нисколько не способна обмануть его; ведь сходство и тождество рисуется только поверхностному надменному взгляду ученого нового времени, в сущности давно уже оторвавшегося от природы и неспособного видеть очевидное для человека, чья культура исключает возможность насилия над ней и ее подчинение своим мелочным утилитарным запросам. Там, на самой заре истории, человек глядит на мир совсем по-иному и замечает в нем такие подробности, какие просто недоступны нам; поэтому все этотипические отличия, которые (пусть и в микроскопических дозах) неизбежно проявляются в общем рисунке и ритмике движений, немедленно выдают принадлежность к чему-то чужому в сущности с той же степенью точности, с какой сегодня улавливаемый нами акцент обнаруживает иноплеменника.
      Говоря иными словами, внешнего подобия для него попросту нет, ибо уже сама пластика движений любого человека предстает столь же точным "паспортом", каким впоследствии становятся племенные узоры и украшения. Поэтому зачастую во многом из того, что спесивому нашему современнику представляется неотличимым, далекий наш предшественник явственно видел прикосновенность к какому-то чужому дальнему миру. Пользуясь избитыми примерами, можно сказать, что для европейца все китайцы - на одно лицо, для самих же китайцев нет и двух одинаковых соплеменников.
      Становление тотемного мышления лишь идеологизирует все отличия между явлениями окружающей его действительности, вернее сказать, отливает их в строгую понятийную форму какой-то все объясняющей мифологемы. Поэтому видеть в нем только зарождение начал иррационального отношения человека к миру, формирующегося параллельно с "правильным" его познанием, из элементов которого через тысячелетия появится наука, абсолютно неверно. В сущности это такая же строгая форма его постижения, как и сама наука для нашего современника. Собственно, это и есть тогдашний эквивалент сегодняшнего научного познания, ибо тотемизм - это в первую очередь классификация явлений, объединение всех их системой субординационных и генетических связей, словом, познание всей окружающей человека действительности в единстве и взаимодействии всех ее элементов. Культ же тотемного его предка в сущности мало чем отличается от современного культа материи, "большого взрыва" или тому же подобных вещей, полагаемых нами в самое начало всего сущего. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и сам этот предок зачастую столь же легко и естественно укладывается в общий рацион пращура, сколь и все прочее доступное ему. Впрочем, нередко и сам тотемный предок олицетворяет собой поначалу лишь наиболее распространенный или наиболее доступный предмет именно этого рациона.
      Все последующие культуры, сменяющие исходные тотемические представления, в этом смысле мало чем отличаются от них. Они лишь преобразуют по-своему тот взгляд на мир, который родился уже с самой первой вспышкой человеческого сознания. Так, античное мировоззрение живописует все детали окружающей нас действительности как следствие прямого вмешательства несмертных богов, каждый из которых ответствен за что-то свое и вместе с тем всецело подчинен незыблемым законам все той же единой строгой иерархии, которая устанавливается невластной даже им самим силой. Вера в единого Бога-Творца вселенной в еще большей степени упорядочивает и систематизирует субординационные связи между всеми явлениями макрокосма. Да и современное нам научное мировоззрение по-своему воспроизводит все то же впервые порожденное еще нашим далеким пращуром представление о пронизанной глубоким единством и генетическим родством Вселенной.
      Словом, и тотем, и материя, и Бог - все эти понятия отображают собой субстрат того высшего единства и генетического родства, цементирующего все то, что существует в этом мире, и неколебимая вера в это родство и единство является едва ли не движителем всей истории человеческой культуры. Поэтому в определенной мере все эти понятия синонимичны, все они - суть разные исторически сменяющие друг друга имена чего-то одного.
      11
      Это единство и системность окружающего нас мира, его отталкивающаяся от какого-то всепорождающего первоначала строгая иерархическая упорядоченность, в конечном счете могут быть прослежены не только в этих соразмерных бесконечности предельно общих понятиях, но и в каждом отдельном знаке.
      В самом деле: если любой отдельно взятый знак активизирует вовсе не изолированный фрагмент хранимого нашей памятью прошлого, но именно полный опыт любого человека, если действительным значением каждого знака оказывается не что иное, как все достояние духа, накапливаемое каждым из нас к моменту его восприятия, то в известной мере синонимичными должны быть все формируемые нами знаки.
      Иначе говоря, полный объем значения любого отдельно взятого знака при всей особенности - и подчас даже уникальности - имманентного ему содержания будет количественно равен объему не только всякого другого, но и полному объему значения всей совокупности знаков, рожденных нашей цивилизацией, вообще. Такое положение вещей сильно напоминает математические парадоксы рожденной Георгом Кантором теории множеств, в которой часть может без остатка вмещать в себя все целое, но при этом оставаться лишь структурной его составляющей. Разница здесь лишь в том, что фиксируемый подобной частью объем каждый раз оказывается структурированным как-то по-своему, ибо каждый отдельно взятый знак представляет полное содержание всей индивидуализированной нами культуры все же по-разному.
      Впрочем, если уж затронута теория множеств, может быть, правильней было бы сказать, что содержание знака - это вовсе не дискретный элемент какого-то составного множества, но лишь специфический способ его интегрального представления. Так, образно говоря, один и тот же ряд, скажем, бесконечный числовой ряд может быть окрашен в разные цвета: синий, зеленый, серобуромалиновый и так далее. Определенность значения - это индивидуальность цветового оттенка, но каждый из них окрашивает без исключения все исходное целое.
      Но при всей парадоксальности этого положения только способность каждого знака без остатка вмещать в себя интегральный опыт человека, и делает возможным безошибочное прочтение нами любого фрагмента целостной реальности. Сама организация нашего мышления такова, что ни один элемент внешнего мира уже не может быть объяснен сам из себя, вне связи со всей окружающей его и нас объективной реальностью. Ключом не только к его пониманию, но и вообще к его идентификации и даже к простому отличению его от всего прочего является только то целое, которое постоянно, на протяжении всех двадцати четырех часов в стуки, скрыто воспроизводится нами. Именно благодаря такой организации уже на самой заре человеческой истории мысль о глубоком генетическом единстве, иерархической подчиненности и тесной взаимозависимости всего сущего образует собой аксиоматическое ядро нашего мировоззрения, которое, как кажется, ни одной культурой на протяжении всех последующих тысячелетий так никогда и не было поставлено под сомнение.
      В общем, как сам человек - образ и подобие Божие - всегда хранит в себе негасимый свет Его вечной тайны, значение любого порождаемого им знака оказывается тенью того великого слова, которое, как сказано в евангелии от Иоанна, когда-то положило начало всему. "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог". Иначе говоря, само Слово оказывается по своему объему равным и тождественным Ему; созидающее весь этот мир ("Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть"), оно и не может быть иным. Но в этом, может быть, самом известном стихе апостола светится и разгадка тайны человеческого слова. В сущности Слово Бога и слово человека оказываются столь же сопоставимыми между собой, сколь океан и вмещающая в себя едва ли не всю безмерность его содержания малая капля воды.
      Кому не нравится этот понятийный ряд, можно привести другой, диаметрально противоположный ему, но при всем этом утверждающий абсолютно то же. Сознание это высшая форма движения материи. Но именно всей материи, а вовсе не тех биологических тканей, состав и объем которых ограничен кожными покровами нашего собственного тела. Но если так, то и любое его проявление, любой, порождаемый им образ - это не движение каких-то ограниченных структур, но дыхание Космоса. А значит, достаточно внимательный анализ рано или поздно обязан выявить в нем без исключения все, что обнимается этим высшим единством. Так даже мельчайшая капля воды при тщательном анализе обязана обнаружить в себе всю "таблицу Менделеева". Но капля - это нечто простое, порождаемый же нашим сознанием образ отделяет от нее огромная, в сущности неизмеримая, дистанция. Поскольку же каждый образ как-то по-своему отображает именно все целое, границы которого теряются где-то за траекториями субнуклеарных частиц и очертаниями межгалактических констелляций, полная их сумма - это величина, действительное содержание которой ничуть не превышает качественных границ любой отдельной составляющей ее единицы.
      Любое слово любого языка без остатка растворяет в себе всю культуру его носителя. Поэтому видеть в нем некое подобие плоского ярлыка, навешиваемого лишь на какой-то отдельный предмет для простого отличения его от всех прочих, было бы столь же наивным, сколь и ошибочным.
      Все это проходит мимо нашего сознания, где-то под его поверхностью, на которой каждый знак отпечатывает что-то строго индивидуальное и, как правило, резко отличное от всего остального. Возможно, к счастью для нас, ибо если каждый раз погружаться в бездну полного значения каждого слова, значит, даже не начать диалог. Но в той потаенной глубине внутриклеточных микропроцессов, до уровня которых распространяется действительное распознавание любого извне поступающего к нам сигнала, всякий раз вызываются к жизни все кодируемые ими особенности индивидуального мира человека. Эти процессы практически полностью скрыты от нас, и все же именно они лежат в самой основе формирования любого психического образа. Так даже самые сокрушительные сотрясения океанского дна не замечаются кораблями на его поверхности. Поэтому повседневный знаковый обиход оперирует далеко не полным содержанием того, что в действительности пробуждается к жизни в ходе любого информационного обмена. Платон выразил все это в образной форме пещеры, на освещенную стену которой отбрасываются бледные тени разнообразных вещей, проносимых мимо ее входа, и привычное нам значение обыденных слов - это не более чем подобные тем бледные тени многокрасочных вещей. Вечный театр теней - вот что такое речевая наша повседневность. Но все же и в ней время от времени даже в одном случайно брошенном слове вдруг обнаруживается такая бездна, заглянув в которую мы сразу становимся иными.
      Способность знака - каждого знака! - вызывать в нас сразу весь индивидуальный опыт, всю индивидуализированную нами культуру заслуживает того, чтобы остановиться на ней.
      Вспомним. Точный и наблюдательный Матфей, бесхитростный Марк, поэтичный Лука и блестяще образованный романтик Иоанн оставили нам описание всего нескольких лет (и всего нескольких трагических и прекрасных дней) служения одного человека. Но эти не столь уж и многословные их описания со временем образовали собой самый каркас всей европейской культуры. Действительно, если сегодня каким-то чудесным образом вдруг исключить из нашей памяти все то, что вызывается в нас их Евангелиями, мгновенно рассыплется все аккумулированное ею за более чем полтора тысячелетия. Вся эта культура станет столь же недоступной для нас, как и свод знаний какой-нибудь далекой инопланетной цивилизации.
      При этом даже неважно, читал ли в действительности человек то, что было оставлено нам евангелистами, или - шире - всю Библию в целом, - ключевые ее образы давно вошли в кровь европейца через самый воздух культуры, которым мы начинаем дышать уже со дня нашего рождения. Так сегодня вовсе не обязательно читать самого Евклида: чтобы проникнуть в строй его мысли достаточно изучить современный учебник геометрии для средней школы.
      Именно поэтому даже в нашей стране, даже в самый разгар "воинствующего атеизма" полного освобождения сознания от того образного строя, который вызывался Священным писанием, никак не получалось. Больше того, многое в идеологии и даже в самой символике диктатуры пролетариата было производно именно от них.
      Примеры? - пожалуйста!
      Кому из тех, кто в смутные годы исторического перелома шел в авангарде богоборчества, не была знакома величественная и торжественная похоронная песнь российского пролетариата "Вы жертвою пали"? Песни, подобные этой, и в самом деле способны были поднимать народ на борьбу. Во многом именно благодаря их поэтике, их ритму, вызываемым ими образным строем незримо рождалось то особое эмоциональное состояние, в котором даже слабый человек противоставал самой стихии зла - и побеждал. Но вспомним же и то, что в действительности вызывалось ею. Вот слова из этой скорбной песни:
      "...А деспот пирует в роскошном дворце,
      Тревогу вином заливая,
      Но грозные буквы огнем на стене
      Чертит уж рука роковая..."
      Не эти ли, восходящие к, может быть, самому известному эпизоду из книги пророка Даниила стихи о последнем пиршестве царя Валтасара, рождали-таки светлую веру в грядущую победу движения даже в ритуальном плаче о его поражении. Ведь памятно всем, что пророчество ("мене, текел, упарсин"), таинственной рукой начертанное на стене пиршественного зала, сбылось уже на следующий день.
      Вот и другой пример - российский вариант Марсельезы:
      "Отречемся от старого мира,
      Отряхнем его прах с наших ног.
      Нам не нужно златого кумира..."
      Но ведь "златой кумир" - это тоже из Библии: за то время, когда Моисей говорил с Господом на горе Синай, народ Израиля успел отлить себе золотого тельца из своих украшений и поклонился ему. Да и "отряхнуть прах со своих ног" - все оттуда же, из напутствия Иисуса Своим ученикам, посылаемым Им проповедовать миру учение, которому еще будут покоряться целые империи.
      Словом, евангелические образы - это не только ключ к дешифрации той культуры, воздухом которой мы дышим с самого дня нашего рождения, но и узловые элементы ее каркаса. Поэтому сегодня все вызываемое ими - это целый океан, наполненный тем, что создавалось на протяжении многих столетий.
      Но вот совершенно другие стихи. Они стоят того, чтобы привести их полностью:
      "В отдаленном сарае нашла
      Чей-то брошенный старый халат.
      Терпеливо к утру родила
      Дорогих непонятных щенят.
      Стало счастливо, тихо теперь
      На лохмотьях за старой стеной.
      И была приотворена дверь
      В молчаливый рассветный покой.
      От Востока в парче из светил
      Приходили ночные цари,
      Кто-то справа на небе чертил
      Бледно желтые знаки зари."
      Эта "Собака" мало кому известного русского поэта оставила без всякого преувеличения неизгладимый след в нашей отечественной литературе: ведь есенинская (та самая, "где златятся рогожи в ряд...") была создана именно под ее влиянием, как своеобразный ответ, на литературный вызов, невольно брошенный именно ею. Есенинские стихи знают все. Знают во многом потому, что он один из величайших наших поэтов. Но почему этот "видевший Бога поэт" вдруг стал состязаться - а это было именно литературное состязание, в котором, кстати сказать, принял участие не только он, - с так и оставшимся в сравнительной безвестности человеком? Да потому, что мало кому вообще удается вот такое всего двумя строками объять необъятное, но уж если удается, то стремление повторить подвиг - неизбежно. Ломоносов, наверное, навсегда остался бы в русской поэзии, даже если бы написал всего две завораживающие какой-то скрытой торжественной магией строки: "...Открылась бездна звезд полна, звездам числа нет, бездне - дна". А ведь и здесь всего-навсего две строки ("От Востока в парче из светил приходили ночные цари...") как-то неожиданно, вдруг распахивали без остатка весь тот безбрежный океан образов, который оставили нам истекшие ко времени написания этих стихов девятнадцать столетий, отсчитанных от того дня, когда на небе вспыхнула звезда, осветившая чудо рождения Младенца. Именно благодаря этим двум строкам "лохмотья за старой стеной" мгновенно уподоблялись тем самым яслям, к которым волхвы сложили свои дары, а само это, в общем-то, едва ли стоящее внимания "царя природы", событие возвышалось до яркого символа, обозначившего собой извечную мечту всего человечества о том блаженном времени, когда вновь, но теперь уже навсегда утвердится "слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение".
      К слову, и Есенин в этом состязании поэтов потерпел поражение, ибо его "Собака" при всей острой ее проникновенности все-таки будила в нас меньшее.
      Но приведенные здесь стихи - это, подобно двум бессмертным строкам Ломоносова, лишь наиболее красноречивый, проще говоря, бросающийся в глаза, пример того, как в едином знаковом посыле вдруг раскрывается целая бездна, способная поглотить собою все, что не вмещается нашим сознанием. Самоочевидный пример того, как полное значение, казалось бы, бесхитростных нескольких строчек может быть до конца раскрыто только через содержание всех музеев и библиотек Старого света.
      Но ведь если строго, то и любой знаковый посыл - будь то сложное развернутое предложение, будь то не вполне законченная мысль, выраженная одним единственным словом, а то и просто звуком, жестом, мимолетным мимическим движением (да вот, хотя бы так и не разгаданная за несколько столетий улыбка Джоконды) и так далее, и так далее - в конечном счете скрывает в себе все ту же бездну, без остатка растворяющую все достояние нашего опыта, все богатство индивидуализированной нами культуры. Почему? Да именно потому, что собственно знак, будь то одно единственное слово, будь то развернутое предложение, будь то целый объемистый трактат (да вот, хотя бы тот, в котором говорится обо всем этом) на самом деле не несет в себе вообще - ни-че-го.
      Уже упоминавшаяся здесь глокая куздра, введенная в лексический оборот российским академиком Л.В.Щербой, иллюстрирует именно эту же мысль. Ведь в его получившей едва ли не всеобщую известность искусственной фразе ни одно слово не означает собой вообще ничего. Больше того, все слова подбирались с таким умыслом, чтобы никакое из них не фигурировало бы ни в одном из известных ему иноязычных словарей. И тем не менее каким-то таинственным образом общий смысл этой невнятной фразы мгновенно схватывается каждым. Казалось бы, полная семантическая бессмыслица - и вдруг целое море подробностей, изложение которых не вместилось бы, наверное, и в стопе бумаги.
      Но стоит ли удивляться, если на деле любой знак обладает теми же самыми свойствами, что и эти, рожденные изощренным умом выдающегося лингвиста слова.
      Подлинное значение любого знака вполне может быть уподоблено абсолютному вакууму, из которого, по предположению физиков, рождается сама материя (вернее сказать вещество Вселенной, ибо все-таки это не одно и то же). Абсолютная пустота, вмещающая в себя все тайны Вселенной, гегелевское ничто, из которого в конечном счете возникает все сущее, математический нуль, концентрирующий в себе весь числовой ряд, яркий солнечный свет, поддающийся разложению на миллионы разнообразных цветовых оттенков, - вот безупречно точная аллегория слова.
      Иоанн уподобил Слово - Богу, но если человек и в самом деле именно Его образ и подобие, его слово - образ и подобие именно этого Первоначала.
      Здесь уже не один раз знак уподоблялся зеркалу, глядясь в которое каждый из нас видит что-то свое, но, как оказывается, все то, что мы видим на его поверхности, каким-то таинственным образом порождается в глубинах нашего собственного духа. Поэтому действительный состав и объем его значения - это не имманентная характеристика знака, взятого самого по себе, безотносительно к нашему сознанию, но главным - и единственным - образом характеристика нашего собственного духа.
      12
      Таким образом, формируемый в каждом человеке способ дешифрации всех сигналов внешнего мира несет на себе отпечаток многих начал. Во-первых, непосредственно окружающей его природной среды, в которой происходило формирование всех структур и функций его организма, во-вторых, его собственного тела, адаптированного именно к этой среде и ко всем отличительным ее особенностям, наконец, в-третьих, той (региональной, этнической, цеховой, половозрастной) культуры в которую от самого своего рождения все глубже и глубже погружался каждый из нас. Поэтому тайна постижения того, что именно адресует нам вся окружающая нас реальность, и как именно происходит дешифрация всех ее информационных посылов, требует раскрытия не только тонких деталей механизма нашей психики, но и всех уходящих на субклеточный уровень тайн скрытой биомеханики составляющих целостный организм структур.
      Впрочем, и сам внешний мир отнюдь не так прост, как это может показаться на первый взгляд.
      Мы видели, что кроме естественно-природных объектов, явлений, процессов, сюда включается так же и полная совокупность всех искусственно создаваемых человеком вещей. Больше того - именно эти вещи сегодня образуют собой ближайшее непосредственное окружение человека, его надстроечный надкожный покров, дополнительную защитную оболочку: собственно природа, то есть природа, существующая как бы сама по себе, независимо от человека, "отодвинута" ими от нас. Они встают между нею и нами и контакт становится возможным уже только при их помощи и посредничестве. Собственно, это было подмечено еще философией К.Маркса, которая утверждала, во-первых, то, что опыт человека - это отнюдь не пассивное созерцательное, но прежде всего действенное практическое отношение к миру, во-вторых, то, что его практика никак не сводится к той роли, которую играют органы наших чувств, но имеет всеобщий орудийный характер. Поэтому, строго говоря, и пресловутое субъект-объектное (S-O) отношение на поверку анализом оказывается лишь сокращенной формой представления нашего опыта практического освоения окружающего мира, ибо в действительности содержит в себе еще одно важное звено, которое не может быть игнорировано, - искусственно созданный человеком предмет, средство (S-O-O).
      Между тем искусственно созданный человеком предмет образует собой нечто отличное от любого естественно-природного образования. Мудрец заметил, что уже самое примитивное рубило, созданное рукой дикаря, выше самых совершенных созданий природы. И это действительно так, ибо в нем в концентрированной форме воплотилось все до того порожденное ею. В сущности именно это орудие и предстает как своеобразный пик глобального эволюционного процесса, развертывающегося не только на нашей планете, но в сушности и во всей вселенной (или во всяком случае в той неопределенной ее области, в которой высшей формой организации оказывается человеческая цивилизация). Однако дело не только в том, что выделившееся из царства животных существо теперь начинает создавать какие-то новые, ранее немыслимые в природе вещи,- здесь возникает совершенно новое - нематериальное - измерение самой действительности.
      Мы уже обращались к первому тому "Капитала", где со всей доказательностью показывается, что любое создаваемое руками человека образование (потребительная стоимость, товар) скрывает под своей вещественной оболочкой всю систему господствующих общественных отношений. Подобно биологической клетке, несущей в себе всю генетическую информацию о том организме, частью которого она является, любой товар сохраняет в себе все конкретно-исторические особенности устройства того общества, в рамках которого он производится. И как бы мы сегодня ни относились к Марксу, этот его вывод предсталяет собой одно из завоеваний общечеловеческой мысли, которое, по-видимому, уже не может быть поколеблено никакими политическими пристрастиями, предвзятостями или, если угодно, философскими предрассудками.
      При этом действительное содержание, качественная определенность вскрытых К.Марксом общественных отношений совершенно не зависит от собственных свойств и материальной структуры производимых нами вещей. Все они представляют собой совершенно особый тип реальности, ибо при несомненной своей объективности они в принципе вневещественны, нематериальны, эти начала решительно не поддаются никакой физической регистрации с помощью органов чувств человека или каким-либо другим - инструментальным - путем.
      Между тем даже полная совокупность общественных отношений, концентрируемая всеми искусственно создаваемыми человеком вещами, это только малая часть того нового внематериального измерения объективной реальности, которое начинает формироваться с завершением антропогенетического процесса и стремительно усложняется с появлением развитых форм человеческого сознания. Более же полное содержание возникающего здесь нового измерения может быть вмещено только интегральной культурой общества.
      Но именно эта - внефизическая - сторона всех искусственно производимых человеком предметов и представляет собой то главное, что образует собой их подлинное существо. Собственно же предметный, то есть прикладной функциональный утилитарный аспект на деле носит лишь служебную, вспомогательную роль, в большинстве случаев сводящуюся к простому опосредованию обменного взаимодействия человека с окружающим его миром. Ведь само это взаимодействие всегда подчинено какой-то определенной, часто возвышенной цели, то есть цели, не сводящейся к тому или иному аспекту простого жизнеобеспечения, а значит, именно она образует собой то, что в действительности стоит над таким взаимодействием, направляет его и руководит им. При этом, как существо общественных отношений не может быть выведено материала и назначения вещей, сама цель не может быть выведена ни из внутреннего содержания, ни из полной структуры этого взаимодействия. Поэтому подлинное значение тех процессов, которые опосредуются искусственно создаваемыми вещами (а значит, и собственное назначение самих этих вещей) не может быть понято вне скрытой надматериальной сущности всего искусственно создаваемого человеком предметного мира.
      Трудно сказать, что здесь является более важным, трудно построить какую-то иерархию всех этих сложно переплетающихся начал, определить, что и в какой степени подчинено другому. Скорее всего, каждое из них - и окружающая природная среда, и типические особенности собственного организма, и основные характеристики того социального окружения и той интегральной культуры, в которой осуществляется бытие субъекта,- способно играть первенствующую роль в разных контекстных условиях. Поэтому поиск каких-то незыблемых отношений между ними, которые действовали бы при любых обстоятельствах, как кажется, вообще не имеет смысла. Но как бы ни относились друг к другу эти стихии, формирующие самый способ дешифрации, вернее сказать, творческого воссоздания полного значения всех воспринимаемых нами знаков, в любом отдельно взятом акте обменного информационного процесса необходимо видеть сложное их переплетение и взаимодействие. Поэтому никакой знаковый посыл ни при каких обстоятельствах не может быть сведен к одному лишь указанию на тот или иной предмет, как это нередко представляется нам при поверхностном взгляде на вещи.
      Пусть это и не всегда осознается нами, но любое произносимое или воспринимаемое нами слово всегда вызывает собой указание на тот способ структуризации и всей окружающей нас действительности (тотема ли, сотворенного ли по Слову Божию мира, или получающей первоначальный взрывной импульс в таинственной точке сингулярности вселенной), который свойствен именно нашей культуре, и всех тех структур, которые составляют наш собственный организм. В любом произносимом или воспринимаемом нами слове всегда - пусть и незримо присутствуют указания и на особенности той природной среды, что окружает нас, и на характеристики того искусственного вещного мира, что опосредует наш обмен с нею, и на ключевые детали устройства того общества, членами которого мы являемся, и, наконец, на черты тех идолов и идеалов, которым оно поклоняется. Но все это многообразие как бы преломлено через призму сугубо индивидуальной организации каждого отдельного субъекта, призму его и только его личного опыта, индивидуализированной именно им культуры.
      (Добавим к тому же, что на все это содержание каждый раз накладывает свой - наверное самый отчетливый и яркий, способный заслонить от нашего внимания все остальное, - отпечаток и та контекстная ситуация, в которой каждый данный момент растворяется бытие человека. Поэтому даже для одного и того же индивида один и тот же знаковый посыл всякий раз будет раскрывать что-то свое, отличное не только от чужого восприятия, но и от его собственного прежнего опыта.)
      Ключевые звенья всего того, что отличает наше непосредственное природное окружение, особенности нашей собственной "биологии", наконец, особенности социального устройства и сложившейся в обществе культуры, в конечном счете и закрепляются в формируемом каждым социумом этотипе. Поэтому и его интегральная культура и лежащий в ее основании этотип, в свою очередь, представляют собой гораздо более фундаментальные и сложные начала, чем это может показаться на первый невзыскательный взгляд. Словом, подлинные основания всего того, что созидается творческим духом человека, в конечном счете кроются на субклеточном уровне его организма, самые же глубокие истоки всех тех различий, которые содержат в себе разъединяющие нас культуры, нисходят к особенностям природных и биологических факторов, формирующих этотип каждой общности.
      Но важно понять и то, что культура любой общности не только определяется особенностями организации тех процессов, которые на всех уровнях строения живой ткани регулируют наше жизнеобеспечение. Она образует собой некое активное начало, которое само оказывается в состоянии едва ли не всецело подчинять их себе. Иначе говоря, именно ее законам в конечном счете становятся подвластны не только поведение индивида или образ его мысли, то есть не только то, что относится к "социальности", но и - в определенной мере - вся уходящая на субклеточный уровень движения его "биология". Правда, одновременно справедливо и обратное утверждение, согласно которому конкретная определенность всего того, что составляет "биологию" человека, равно как и определенность его непосредственного природного окружения, незримо пронизывает и формирует собой всю создаваемую им культуру. Сегодня это взаимоопределяющие друг друга начала, развитие каждого из которых уже немыслимо вне постоянного воздействия другого. Но если в способности базисных биологических процессов определять основные характеристики всех "надстроечных" над ними формирований, наверное, нет ничего удивительного, то в обратном воздействии того вообще внематериального мира, который в конечном счете порождается здесь, на собственный физико-химический и биологический фундамент кроются ранее неведомые природе законы. В сущности здесь скрывается, может быть, самый поразительный парадокс, ибо эта обратная детерминация представляет собой не что иное, как прямое подчинение следствиям своих собственных причин.
      Наверное, не было бы преувеличением сказать, что становление культуры образует собой своеобразный качественный рубеж, за которым принципиально меняется сам механизм поступательного развития живой природы, действовавший на протяжении нескольких миллиардов лет.
      Обратимся к тому, о чем уже говорилось выше.
      Согласно сегодняшним научным представлениям о развитии жизни на Земле, в основе процесса биологического видообразования лежит механизм дискретных мутационных изменений, претерпеваемых на протяжении индивидуальной жизни каждым отдельным организмом. Но если на заре эволюции любая мутация могла рассматриваться как чисто случайное - и уж во всяком случае абсолютно ненаправленное - явление, то с становлением ритуальных форм коммуникации такое положение начинает меняться.
      Действительно, там, где темпы эволюционного изменения уже сложившихся или появления каких-то новых форм жизнеобеспечения сравнительно невысоки и сопоставимы с темпами изменения непосредственно окружающей среды, скорость и интенсивность накопления всех вызываемых мутационным давлением изменений практически всецело зависит от чисто внешних природных причин. Но там, где преобразование единых алгоритмов совместного бытия начинает заметно опережать темпы изменения окружающей природы, именно динамика этотипа эволюционирующей общности биологических субъектов становится главенствующим и определяющим фактором их развития. Там, где ключевые параметры окружающей среды остаются сравнительно константными, а способ жизнеобеспечения продолжает претерпевать какие-то перемены, накопление мутаций по большей части начинает подчиняться основным закономерностям именно этой динамики. Сам отбор оказывается стихийно ориентированным на закрепление именно таких новообразований, которые обеспечивают эффективное освоение новых форм деятельности.
      Резкое же расхождение темпов изменения среды и форм жизнеобеспечения обитающих в ней организмов, как уже говорилось, начинается именно там, где возникает систематическое применение орудий, где происходит формирование развитого орудийного фонда и становление первых - ритуальных - форм информационного обмена.
      Между тем известно, что характеристики любой функции и особенности обеспечивающего ее выполнение органа нерасторжимо связаны между собой, взаимно обусловливают и определяют друг друга. Но если так, то любое изменение старой или становление какой бы то ни было новой функции абсолютно немыслимо без определенных структурных изменений в организме. Иначе говоря, без формирования каких-то дополнительных или совершенствования уже существующих органов и систем живого тела совершенно невозможно становление никаких новых функций. Появление же орудий и формирование развитого орудийного фонда означает, что в результате скрытого действия каких-то - еще неясных сегодня - объективных факторов биологическое тело обретает способность к образованию принципиально нового для себя способа связи со своей средой. Способа, который к тому же сопровождается и становлением такого радикально нового для всей природы начала, как технология. Поэтому можно предположить, что все это вызывает и большую предрасположенность генотипа к накоплению именно тех мутационных изменений, которые обеспечивают максимальное приспособление анатомических и психофизиологических структур организма именно к данному - орудийному способу жизнеобеспечения. Словом, до некоторой степени справедливо утверждать, что, уже с момента своего появления сама технология начинает выступать как сильнодействующий мутагенный фактор. Собственные параметры технологии становятся в один ряд с такими формообразующими факторами окружающей среды, как ее физические, химические и тому подобные свойства.
      Поступательное развитие и совершенствование орудийного фонда, резкое усложнением тех технологических связей, которым начинает подчиняться деятельность индивидов, вызывает потребность в фундаментальных изменениях ее структуры. Иначе говоря, вызывает потребность в качественном преобразовании этотипа той биологической общности, самое существование которой оказывается зависимым от орудий. Понятно, что наиболее вероятным в развитии и фенотипической, и генотипической определенности этой общности будет именно то направление, в котором обеспечивается максимальное приспособление именно к ним. А это значит, что со временем развитие самого генотипа становится производным уже не только от ненаправленного давления мутагенных факторов окружающей среды, но и от вполне ориентированного изменения этотипической определенности вида.
      Между тем основным способом освоения и новых орудий и тех принципиально новых для всей живой природы технологических связей, которые появляются вместе с ними, является, как уже говорилось здесь, первая предзнаковая система коммуникации - ритуал. Именно он обеспечивает как резкое ускорение эволюционного развития, так и качественное преобразование сложившихся форм жизнеобеспечения организмов. Поэтому можно заключить, что с последующим развитием и совершенствованием ритуальной коммуникации миллионолетиями формировавшаяся взаимосвязь между такими уровнями организации живой материи, как генотип, фенотип, этотип, начинает радикально меняться. Под воздействием ритуала то, что поначалу тяготело к ряду причин, теперь сдвигается в сторону следствий, в свою очередь, следствия со временем все отчетливей и отчетливей выступают в роли перводвижителя всех изменений.
      Словом, там, где последовательное усложнение и расширение общего спектра взаимодействия живых тел со средой своего обитания переходит какие-то критические пределы, именно универсализация и совершенствование их деятельности становится основным, определяющим развитие всего вида фактором. Отсюда следует, что если на иерархически низших ступенях биологической систематики эволюционный процесс еще и может рассматриваться как абсолютно стихийный и ненаправленный, то с восхождением к вершинным формам своей организации генеральное движение живой материи начинает входить в какое-то определенное, строго ориентированное русло, едва ли не принудительно выводящее ее к обогащенным сознанием формам бытия. Поэтому телеологические представления о всеобщем развитии, то есть представления о том, что оно имеет некую заданность, вовсе не лишены смысла. Более того, они легко и непротиворечиво интегрируются со сложившимися научными представлениями.
      Но вместе с тем необходимо признать, что все сказанное здесь о взаимодействии генотипической и этотипической определенности биологического субъекта с той культурой, которая в конечном счете порождается им, представляет не более чем попытку объяснения внутреннего механизма становления и развития новых, возникающих над биологией, форм движения с помощью логических схем, привычных для чисто рационального, традиционалистского взгляда, где безраздельно господствует только один закон - закон причинно-следственной связи. То есть с помощью парадигм, применимых только для того уровня организации живой материи, который предшествует возникновению сознания. Иначе говоря, это попытка средствами простой арифметики объяснить вещи, разрешимые лишь с помощью высшей математики. Уже сама возможность детерминации чисто материальных структур какими-то принципиально вневещественными - идеальными - началами заставляет предположить, что эта попытка в действительности никакое не объяснение, но лишь первое робкое приближение к нему. Вероятно, сама логика нашего мышления должна претерпеть какие-то глубокие изменения, для того чтобы понять подлинное существо всех тех потаенных процессов, благодаря которым и становится возможным выделение человека из животного царства. Таким образом, в развитых здесь представлениях содержится скорее только постановка проблемы, чем даже намек на ее разрешение.
      То обстоятельство, что по преодолении какого-то количественного рубежа эволюционное развитие становится строго ориентированным и принудительным, делает вполне допустимым предположение о том, что любой биологический вид, при том, разумеется, условии, что его деятельность аккумулировала бы в себе все новые и новые орудия, по прехождении какого-то количественного предела их накопления был бы обречен на выделение из животного царства и одухотворение.
      Все сказанное позволяет заключить о том, что качественным рубежом для глобального эволюционного процесса предстает формирование уже такого начала, как технология. Там, где начинается систематическое применение разнообразных функционально связанных друг с другом орудий, уже не мутационное давление окружающей среды, но динамика развивающегося уклада совместного бытия, совместно организованной деятельности становится основным движителем эволюционного процесса. Стихийное расширение интегрального орудийного фонда сообщества и совершенствование используемых в совместной деятельности орудий (а значит, и постоянное изменение структуры движения тех исполнительных органов, которые управляют ими) становится теперь основным фактором отбора. Но вот мы видим, что с переходом от первичных чисто ритуальных форм информационного обмена к собственно знаковым системам общения и с становлением сознания над технологией начинает формироваться еще более сложное и грандиозное новообразование - культура. А это значит, что и всеобщее развитие восходит на какую-то новую ступень, его характер претерпевает поистине революционное изменение. Ведь если уже технология вносила весьма заметные, более того, качественные изменения в действие его механизмов, то теперь тем более невозможно объяснить законы этого развития действием одних только природных факторов.
      Становление сознания и формирование культуры обусловливают надстраивание над действовавшими на протяжении миллиардолетий каких-то новых приводных механизмов всеобщего развития живой материи. Механизмов, которые основаны на все усложняющемся взаимодействии генофонда и этотипической определенности каждого социума, ибо теперь во взаимодействие между ними в качестве решающего фактора вмешиваются еще и те - внематериальные - начала, о которых говорилось здесь.
      Мы уже видели, что любая дешифровка любых знаковых посылов всегда накладывает свой отпечаток на уже сложившийся этотип. Пусть и микроскопические, его изменения происходят постоянно, ибо накапливаемый любым индивидом опыт обогащает содержание без исключения всех уже освоенных им знаков. Между тем никакие изменения индивидуального опыта, которые накапливаются в процессе знакового общения с себе подобными, не проходят бесследно ни для самого индивида, ни для его социума в целом.
      Уже ритуальная коммуникация являлась одним из основных (если не главным) условий выживания и целостного сообщества, и каждого отдельно взятого его члена. Ни один из них уже не был способен к самостоятельному существованию вне этой коммуникации, ибо с ее формированием все ключевые алгоритмы жизнеобеспечения могли быть почерпнуты только в ритуале. Тем более жесткой и общеобязательной оказывается связь между совместным выживанием и собственно знаковым общением индивидов. Постоянный знаковый обмен - это единственное условие нормального формирования и развития как каждого члена сообщества, так и всего сообщества в целом. Но если каждым индивидом каждый раз вносится что-то новое, свое в содержание каждого отдельного знакового посыла, то и общее достояние интегрального сознания рода, в свою очередь, оказывается подверженным непрерывному изменению.
      Конечно, те незначительные изменения, которые постоянно вносятся в общее содержание коллективного сознания какими-то маленькими индивидуальными находками, не в состоянии вызвать радикальных изменений в интегральном укладе бытия всего сообщества в целом. Но любые количественные изменения рано или поздно переходят в качественные. Поэтому все они рано или поздно выливаются в совершенствование и самих орудий, и сложившегося способа их применения.
      Правда, и здесь развитие орудийного фонда сообщества продолжает оставаться стихийным. Но стихийность стихийности рознь; ведь в известной мере ненаправленным оно продолжает оставаться и по сию пору, однако вряд ли кому придет в голову утверждать, что за истекшие с древнекаменного века тысячелетия в движущих силах истории не произошло никаких качественных изменений. По сравнению с тем, что было десятки тысяч лет назад, сегодняшняя стихийность вполне может быть уподоблена строгой плановости.
      Таким образом, уже не механизмы естественного отбора, которые управляют формированием новых биологических инстинктов, но непрерывный поток изменений коллективного сознания всего развивающегося общества начинает определять собой динамику того способа обмена с окружающей человека средой, который когда-то был унаследован им из его животного прошлого. Именно этот поток развития коллективного духа теперь регулирует и направляет собой перманентное изменение этотипической определенности социума, а значит, в конечном счете, - и перманентную динамику его генотипа.
      Таким образом, не формирование новых биологических инстинктов и даже не стихийное совершенствование орудийной базы совместной деятельности развивающегося сообщества, но именно развитие коллективного сознания, развитие единой культуры оказывается определяющим и темп, и направление его восхождения к каким-то вершинам цивилизации. Биологически же исходный процесс постепенного накопления мутационных изменений теперь во многом оказывается подчиненным этим нематериальным началам.
      Другими словами, не только социальные устои бытия, но даже генотипическая определенность социума теперь оказывается производной от форм коллективного сознания. Поэтому все потрясения, которые переживает культура любого общества, не могут не порождать глубоких генетических изменений. И наоборот: сохранивший свою культуру социум в перспективе может генетически обратить даже более многочисленного своего поработителя, если тот примет ее. Так уже было с грозой всей Северной Европы норманнами, так было и с полонившими Русь татарами. И тех, и других окончательно покорила вовсе сила не оружия, но язык, культура тех, кто, казалось, когда-то подчинился им. И вовсе не случайно.
      Понятно, что такое изменение порядка вещей вправе рассматриваться как некоторый качественный рубеж в развитии всей живой природы.
      13
      Конечно, утверждать, что уже сегодня именно культура, которая складывается в любом обществе, оказывается решающим фактором индивидуального развития каждого отдельно взятого его члена, было бы опрометчивым делом. Коллективному родовому сознанию в определенной мере подчинено лишь развитие всего рода как целого, жизнью же индивида по-прежнему управляют те материальные процессы, которые протекают на всех уровнях строения его биологического тела. До полного подчинения материи духу (если только это вообще возможно) там, где речь идет об индивиде, еще далеко. Поэтому и сегодня под незримым слоем культуры в каждом из нас по-прежнему обнаруживается - пусть и постоянно цивилизуемое ею действие тех материальных биологических механизмов, которые обусловливают и обеспечивают ее восприятие.
      Да, в организации жизнедеятельности существует не только прямая детерминация, когда общее строение каждого организма всецело определяет собой все особенности его поведения на внешнем слое движения, но и обратная, - когда интегральный опыт субъекта накладывает свою печать на врожденный алгоритм движения всех иерархически нисходящих (вплоть до клеточного уровня) структурных элементов его тела. Но с окончательным выделением человека из животного царства высшим уровнем организации жизнедеятельности для каждого из нас становится не что иное, как вся индивидуализированная нами культура. Пусть и не ею непосредственно инициируется наша деятельность, но именно она задает определенный формат едва ли не всем ее проявлениям. Поэтому, при всей парадоксальности такого положения, любая структурная часть биологического тела, пусть и в несколько преобразованном виде, должна была бы нести в себе ключевую информацию также и о господствующей в обществе культуре.
      Но, как нельзя утверждать, что коллективное сознание общества до конца определяет все особенности индивидуального поведения, совершенно неправильно было бы говорить и о том, что все уходящие на клеточный - и ниже - уровни процессы всецело производны именно от индивидуализированной человеком культуры. Чем ниже мы опускаемся по иерархическим ступеням организации биологического движения, тем слабее действие тех вневещественных факторов, от которых зависит весь уклад нашего бытия. И наоборот - тем отчетливей влияние чисто природных, материальных начал. (Но вместе с тем жирно подчеркнем и другое: зависимость структуры тех тонких процессов, которые протекают в самых потаенных глубинах организма, от высшего уровня организации его жизнеобеспечения лишь сокращается, но отнюдь не сходит на нет.)
      Между тем мы знаем, что в каждом регионе доставшейся нам в удел планеты господствуют какие-то свои геофизические, климатические, биохимические и всякие иные особенности и аномалии. А значит, именно они, в первую очередь, обязаны закрепляться в способе организации и тонкой настройки без исключения всех процессов жизнедеятельности любого организма. То есть не только каждого индивида в целом, но в конечном счете - и каждой отдельной составляющей структуру его тела клетки.
      Таким образом, именно ими в первую очередь должны определяться и те лежащие в самом фундаменте жизни особенности, которые отличают каждую общность, каждый формирующийся где бы то ни было этнос.
      Но чем глубже мы опускаемся, тем с большей отчетливостью проявляется и врожденное органическое неприятие самой тканью живого тела всего чуждого ей. Можно предположить, что градус этого неприятия повышается пропорционально уменьшению влияния высших, социальных уровней движения, но, точно так же, как действие последних никогда не сходит на нет, при движении в обратном направлении от простой биохимии к тонким особенностям социального устройства никогда не обращается в нуль и это фундаментальное отрицание самой жизнью всего иного по отношению именно к ее сложившимся формам.
      Да, на уровне созидаемой и накапливаемой нами культуры мы и в самом деле готовы принять многое из чужеродного, но что-то органическое, глубоко подкожное в нас едва ли не каждый раз низводит эту привитую ею готовность к простому примирению с ним. Совсем не редкость, когда не только явно иноплеменное, но и отделяемое от всего привычного нам куда меньшей дистанцией, предстает перед нами как нечто, для восприятия чего необходимо преодоление каких-то серьезных психологических барьеров.
      Именно эти подкожные, уходящие на субклеточный уровень барьеры между нами и оказываются в конечном счете подлинным основанием всех тех различий, которые обнаруживаются между существующими в нашем мире культурами. Именно это фундаментальное врожденное иррациональное противостояние самой биологической ткани всему тому, что хоть чем-то отличается от нее, и оказывается подлинным истоком любой вражды между ними. Поэтому в вечном противостоянии племен и народов нельзя видеть лишь инстинктивное стремление каждого из них к устранению своих конкурентов и захвату больших ресурсов своего собственного жизнеобеспечения. И уж тем более нельзя видеть причину этого непреходящего противостояния всех друг другу в тех мифах, что постоянно порождаются самими враждующими культурами.
      Конечно, и конкурентная борьба за источники собственного жизнеобеспечения играет далеко не последнюю роль в нашем мире, но все же одной только ею нельзя объяснить ничего. Ведь уже сами расстояния, отделяющие нас друг от друга, способны значительно понизить градус взаимного отторжения, но действительность зачастую показывает совсем другое - чем дальше иноплеменник, тем острее его неприятие.
      В Песне о Роланде, средневековой эпической поэме, исторической основой которой служили походы Карла Великого, жаждущий отомстить за гибель героя король вооружается чуть ли не против всего мира. Казалось бы, что ему, да и сложившим эту песнь соплеменникам Роланда, а впрочем, и тем, кто еще тогда слушал ее, до всех тех далеких народов (среди которых, кстати, есть и мы, русские), о которых они и слышать то могли лишь случайно? Однако априорная готовность французов к вооруженной вражде с ними явно налицо. Марсиане Герберта Уэллса прилетают на Землю вовсе не с миссионерскими намерениями, и, заметим, гуманистическая мысль того времени не восстала против такого представления о развитой инопланетной цивилизации. Но нужно ли говорить, что в этом опубликованном уже на пороге ХХ века (1898 г.) романе отразились вовсе не намерения самих марсиан, но что-то такое, что скрыто глубоко в нашей собственной природе. Да и в знаменитую панику 30 октября 1938 года, которая охватила чуть ли не всю Америку, вылилось в конечном счете все то же - наш собственный страх перед всем чуждым нашей же собственной природе. Не только природе нашего духа, но и нашей органике. Напомним, что в тот воскресный вечер радиотеатр (а в те поры радио с успехом играло роль сегодняшнего "друга семьи" телевизора) "Меркурий" на Си-Би-Эс передавал постановку, созданную по мотивам "Войны миров".
      Разумеется, и рождаемые любой культурой мифологемы вносят свой вклад в дело всеобщего разделения, но все же они лишь идеологизируют то, что давно пусть и в другой форме - существует без них. Ни одна мифологема не может родиться на совершенно пустом месте, и сама из себя она не в состоянии вызвать ни любовь, ни ненависть. Идея, овладевшая массами, - сказал философ, становится вполне материальной силой, но все идеи овладевают массами и становятся материальной силой только там, где они опираются на вполне материальные институты.
      В своих истоках именно разнообразие формирующихся в разных регионах этотипов определяет собой различие всех, начиная с региональной, культур. Поэтому даже сходные формы и социальности, и менталитета, надстраиваясь над фундаментом прочно вписанной в контекст регионального микрокосма скрытой ритмикой самих биологических тканей, через столетия способны давать совершенно различные результаты.
      Казалось бы, католицизм и православие базируются на одной и той же религиозной догматике, но даже конфессиональные различия между ними оказывались столь велики, что неприятие одним исповеданием другого временами затмевало собой ненависть к общему врагу.
      Крестоносцы, в 1204 году штурмовавшие Константинополь, вероятно, меньше всего думали о том, что объединяет их с его защитниками; и отступление от первоначальной цели похода едва ли воспринималось ими как прямая измена религиозной идее.
      "Жители города, предавая себя в руки судьбы, вышли навстречу латинянам с крестами и святыми изображениями Христа, как то делается в торжественных и праздничных случаях; но и это зрелище не смягчило души латинян, не умилило их и не укротило их мрачного и яростного духа: они не пощадили не только частное имущество, но, обнажив мечи, ограбили святыни Господни и звуком труб побуждали коней идти вперед... О разграблении главного храма нельзя и слушать равнодушно. Святые аналои, затканные драгоценностями и необыкновенной красоты, приводившей в изумление, были разрублены на куски и разделены между воинами вместе с другими великолепными вещами... Было весьма трудно смягчить мольбами и умилостивить варваров, раздраженных и исполненных желчи до того, что ничто не могло противостоять их ярости; если кто и делал такую попытку, то его считали безумным и смеялись над ним. Кто сколько-нибудь им противоречил или отказывал в требованиях, тому угрожал нож; и не было никого, кто в этот день не плакал. На перекрестках, в переулках, в храмах - повсюду жалобы и плач, рыдания, стоны, крики мужчин, вой женщин, грабежи, прелюбодейство, плен, разлука друзей. Благородные покрылись бесчестьем, старцы плакали, богатые бродили ограбленными. Все это повторялось на площадях, в закоулках, храмах, подвалах. Не было места, которое оставалось бы нетронутым или могло бы служить убежищем для страдальцев. Бедствия распространялись повсюду" - свидетельствует византийский писатель Никита Хониат в своей "Истории".
      Запад через два с половиной столетия оставил тот же многострадальный Константинополь на расправу туркам: лишь Генуя послала на двух галерах 700 солдат во главе с кондотьером Джованни Джустиниани, да Венеция - два военных корабля. Жители же Галаты - экстерриториального квартала генуэзцев на азиатском берегу Босфора - заявили о своем нейтралитете, а в действительности помогали туркам, надеясь сохранить свои привилегии. Утишение совести легко находилось в том, что съежившаяся до стен древнего города Византия все-таки была не столь уж и правоверной, чтобы жертвовать ради ее спасения своими драгоценными жизнями и своим имуществом. А впрочем, когда Константин XI обратился к Западу за помощью (и помощь была торжественно обещана), это вызвало недовольство у тех, кому судьба империи стала безразлична, но и у его собственных подданных. Не кто иной, как командующий византийским флотом Лука Нотара публично заявил, что "предпочтет, чтобы в Городе господствовала турецкая чалма, нежели папская тиара".
      Принципы так называемой "рыночной экономики" генетически восходят вовсе не к абсолютам незыблемой для любых условий абстрактной экономической теории, но в первую очередь к началам англо-саксонской культуры, к основаниям чисто европейского менталитета, окончательно сформировавшегося в ходе Реформации. В сущности говоря, это созданный лишь одной из мировых культур - миф, что они равно применимы к любому обществу вообще. Сама жизнь показала, что даже самая добросовестная попытка полной реализации организационных начал такой экономики в принципиально иной культурной среде вовсе не гарантирует соответствие подчинившегося им хозяйства сложившимся западным стандартам.
      Статус "правового государства" вовсе не обретается механическим принятием пусть и доказавших свою эффективность в иноплеменной практике, но так и оставшихся чуждых национальному духу юридических эталонов; и дело здесь вовсе не в шкурном нежелании жадной для всяческих привилегий власти поступаться какими-то своими прерогативами и даже не в нежелании низов подчиняться их дисциплинирующим установлениям. Заметим, древнее понятие юстиции не в одной только в латыни восходит к категории справедливости: ведь и русское слово "право" имеет один корень с нею же. Врожденные любым народом представления о правде, правильности, праведности, справедливости - в принципе неотделимы от (да простится нам эта тавтология) правильно организованного права; и только тогда не будет внутреннего отторжения его устоев, когда оно в полной мере соответствует именно им. Все то, что противоречит врожденным представлениям о какой-то высшей гармонии отношений между людьми, воспринимается и всегда будет восприниматься как аналог того самого дышла, которое "куда повернул, туда и вышло". Поэтому свойственный русскому человеку правовой нигилизм - это вовсе не стихийное отрицание им всякой социальной дисциплины. Он проистекает не из того, что нашей природе вообще чуждо подчинение единому уравнивающему всех закону, но из того, что сам закон, сама концепция права, если угодно, его философия, давно уже перенимаемая нами с Запада, далеко не всегда отвечает именно этим впитываемым с молоком матери представлениям. Нам, что говорится, по крови и правильней, и праведней, и справедливей именно персонифицированное отношение ко всем отправлениям власти. Нам куда как ближе правоприменительная практика, одушевленная известной долей отеческого отношения к подвластным (в современной политологической терминологии - разбавленная долей патернализма), нежели полностью обезличенный мертвый и - в нашей духовной среде - мертвящий многое вокруг себя закон. Можно сколько угодно глумиться над дикой ментальностью социально неразвитого, иммунного к личной свободе русского человека. Поглумился над этим и в общем-то глубоко национальный поэт ("Люди холопского звания - сущие псы иногда, чем тяжелей наказание, тем им милей господа"). Но это органическое тяготение к составляющему один из, может быть, самых фундаментальных устоев всего нашего национального духа подсознательному представлению о правде и справедливости одним только пером законодателя никак не вычеркнуть.
      14
      Таким образом, ничто из того, что рознит народы, не может быть объяснено лишь степенью их приверженности тем или иным ценностям, тем или иным идеалам. Все обстоит куда как серьезней, ибо в конечном счете именно глубинный диссонанс этотипических алгоритмов представляет собой подлинную первопричину всех отличий. А значит, - и самое фундаментальное основание любой вражды между нами. И что бы ни формировалось затем в надстроечных над сугубо биологической тканью этажах, все это будет лишь далеким отголоском именно тех отличий, которые существуют между скрытыми от внешнего взгляда ритмами дыхания разноязыкой человеческой плоти.
      Отсюда можно было бы сказать, что и градус неприятия всего чужого или, по меньшей мере, многого в иной культуре находится в прямо пропорциональной зависимости от степени этого подсознательно ощущаемого всеми нами диссонанса. Но вряд ли это было бы правильным, ибо ни одна из культур не развивается в абсолютном информационном вакууме; на каждую из них оказывают какое-то свое специфическое воздействие все смежные с нею, и, значит, каждая из них вынуждена тем или иным образом приспосабливаться ко всем им. В процессе же такой адаптации многое может меняться, поэтому ясно, что и собственное развитие каждой из культур, и постоянное их взаимодействие друг с другом способны как-то по-своему влиять на любую изначально существующую разность, иначе говоря, как усугублять, так и сглаживать ее. Ведь с образованием высших, уже чисто социальных, форм бытия именно этому развитию и взаимодействию оказывается подчиненным формирование всех низлежащих уровней организации живой материи.
      А значит, формирующийся в едином обнимающем все племена социуме способ сосуществования разноязыких культур может и нейтрализовать, и - напротив сублимировать врожденное инстинктивное неприятие нами всего чужого и непонятного до вполне осмысленной и целеустремленной вражды.
      Все это прямо вытекает из того, о чем говорилось выше.
      Мы уже видели, что без исключения каждый знак, этот неделимый далее атом всей созидаемой нами культуры, постоянно несет в себе всю полноту ее тайны; действительное его содержание в конечном счете вмещает в себя без какого бы то ни было изъятия все, что составляет интегральное достояние нашего рода. Но вот только это далеко не всегда осознается нами в рутинном информационном обиходе. Здесь в повседневном потоке речевого общения мы, как правило, скользим лишь по видимой поверхности подлинного смысла знаков, выхватывая из него только то, что без особого труда различается всеми.
      Словом, все обстоит примерно так, как и в восприятии человеком человека: ведь только в общении с близкими мы способны - да и то не всегда - проникать в то сокровенное, что формирует собой самую их душу; при столкновении же с посторонними нами различается лишь то немногое, что явственно отличает их от других, или, напротив, роднит их с кем-то. Это немногое, как правило, является вполне достаточным для того, чтобы безошибочно отличать каждого из них в безликой толпе таких же, в общем-то безразличных нам, людей. А ведь навсегда остающийся закрытым для нас внутренний мир каждого, чья жизнь не переплетается с нашей, - безмерен в точно такой же степени, как и наш собственный. Все это не требует никаких доказательств, и, нужно отдать должное, даже там, где мы претендуем на глубокое знание людей, никто из нас никогда не ограничивает тайну чужого микрокосма ни той поверхностью, которая так легко обнажается перед ленивым взглядом каждого, ни даже тем, что открывается при долгом изучении людской природы.
      Живые знаки языка в каком-то смысле подобны нам самим, а значит, и в нашей повседневности воспринимаются нами в сущности так же, как и окружающие нас люди: мы мгновенно замечаем и их непохожесть и их сходство, но в подлинную глубину действительного смысла погружаемся лишь изредка, да и то только там, где эти знаки затрагивают какие-то тайные струны нашей собственной души. Анализу подвергаются лишь какие-то ключевые для сиюминутно складывающейся контекстной ситуации знаки. Сплошной же поток же всех остальных, как правило, подобен с трудом разложимой на отдельные образы текущей мимо нас толпе.
      В общем, слово человека - это вовсе не ускользающий блик, отраженный тем или иным крохотным сколком смальты, из которой сложена единая картина бытия, но отзвук того Божественного Слова, по которому и стало все:
      "...Ты поймешь,
      Что ты не сын земле,
      Но путник по вселенным,
      Что солнца и созвездья возникали
      И гибли внутри тебя,
      Что всюду - в тварях и в вещах томится
      Божественное Слово,
      Их к бытию призвавшее,
      Что ты - освободитель Божественных имен,
      Пришедших изназвать
      Всех духов - узников, увязших в веществе..."
      И все же аура полного значения ни одного из них в действительности никогда не ускользает от нас даже там, где наше сознание, как кажется, остается недвижным для любой осмысленной работы.
      Известно, что любой знаковый посыл всегда порождает не только определенное содержание, но и какую-то эмоцию. Вероятно, в природе человеческого общения эмоционально нейтральных знаков вообще не существует; вопрос лишь в степени проявления того, что вызывается ими, (как, впрочем, и в степени развитости нашей собственной способности чувствовать "как слово наше отзовется"). Между тем именно вызываемое ими чувство - в другом месте ("Слово о слове") об этом говорится несколько подробней - является не чем иным, как предельно концентрированным выражением их полного смысла. Поэтому фиксируемое даже самыми толстыми академическими словарями значение употребляемых нами слов никогда не бывает не только исчерпывающим, но и просто точным. Лишь сопровождающее всякий знак чувство, которое, как оптический фокус, сводит в своеобразную точку все то, что в рутине повседневности при касательном скольжении по внешней поверхности его действительного значения так и остается нерасшифрованным нами, может дать совершенно точное представление о нем. Это представление чисто интуитивно, оно практически никогда не разлагается на значимые детали смысла, но общая его тональность схватывается нами тем не менее абсолютно безошибочно. Вероятно, было бы правильным сказать, что быть носителем какого-то языка - это и есть способность безошибочно распознавать интегральный смысл всех лексических его единиц через восприятие эмоциональной ауры знаков. И в конечном счете именно определенность этой ауры - оказывается тем, что на самом деле отличает всех нас, говорящих на разных языках, ибо в разных культурах одни и те же знаки всегда порождают совершенно различные ассоциации.
      Никакое даже самое строгое определение знака никогда не делает его стерильным, то есть решительно очищенным от сопровождающей его эмоциональной ауры. Поскольку же именно она всякий раз в концентрированном виде выражает собой целостное исповедание рода, символ его веры накладывает свою печать на любой, даже самый приземленный предмет информационного обмена.
      А это и значит, что если общее развитие каких-то взаимодействующих культур идет по пути интеграции и сглаживания существующих между ними различий, пусть и микроскопические, следы постепенного их сближения в конечном счете должны прослеживаться также и на уровне отдельных индивидов, в каждом дискретном акте информационного обмена. В свою очередь, и все те незаметные глазу сдвиги, которые происходят в бытовом общении индивидов, стимулируют конвергенцию; поэтому общий процесс идет по нарастающей.
      Напротив, если волею судеб основным ориентиром сожительства культур оказывается поступательное обострение контраста, все то, что разделяет их, просто обречено многократно воспроизводиться в каждом дискретном знаковосприятии, в каждой частной оценке любого действия любого представителя чужого рода. Поэтому даже самый нейтральный предмет информационного общения всегда будет служить еще большему усугублению сложившейся розни. А это значит, что - так же по нарастающей - будет развиваться обратно направленное движение, невольным итогом которого зачастую становится подсознательная ненависть и вражда.
      Вспомним. Слепая ненависть к евреям берет свое начало отнюдь не с распятия Христа, и культивировалась она даже не веками - тысячелетиями. Здесь нет никакого преувеличения, именно так - культивировалась, ибо, постепенно накапливаясь в бытовом общении, иррациональное отторжение со временем становилось обязательным элементом едва ли не всех европейских культур от Испании и до России. "Позорное владычество жидовства на христианской земле" поднимало на погромы не одних только гоголевских "козаков". Но вот в двадцатом веке именно эта долго аккумулировавшаяся ненависть взорвалась холокостом. И совершенно несправедливо обвинять в истреблении миллионов и миллионов евреев лишь германский фашизм. На самом деле ему досталась пусть вполне инфернальная, но все же роль простого клапана, через который вырвался наконец давно уже перегретый пар так никем и ничем и не объясненной вражды. Копилась же она - и в этом нужно, наконец, признаться - отнюдь не нравственным отребьем разных народов, но самими народами. Поэтому вовсе не случайно то старательно замалчиваемое, а иногда и просто игнорируемое всеми обстоятельство, что в свирепом этом геноциде активную роль играли не только (и, может быть, не столько) немцы: поляки и латыши, эстонцы и украинцы - к Освенцимам и Бабьим Ярам приложили руки многие. Да ведь и мы, русские, в трогательной братской любви к еврейству пока еще никем не замечены, и когда-то чинившиеся нами погромы вполне достойны занять заметное место в анналах гонений. Нужно ли говорить, что и сегодня все наши симпатии - на стороне вошедших в хрестоматии гоголевских козаков; и даже чинившиеся ими зверства не в состоянии перераспределить те чувства, которые мы до сих пор питаем и к ним, и к их жертвам.
      К слову сказать, на территории собственно Германии не было, как кажется, ни одного лагеря уничтожения. И не будь Гитлера с его кликой, не будь этого внезапного помутнения великого германского духа, она могла бы остаться незапятнанной. Но, к сожалению, это вовсе не значит, что евреи могли бы жить в мире и безмятежности. Веками копившаяся ненависть к этим долгим изгоям чуть ли не всех цивилизаций обязательно взорвалась бы в какое-то другое время в другом месте Европы каким-либо иным образом. Может быть, даже куда более кровавым.
      Мягко сказать неприязненное отношение многих "цивилизованных" наций к славянству насчитывает несколько меньшее время, чем давняя и неизжитая даже жертвенными мегатомбами второй мировой войны вражда к еврейству, но все же и она давно уже вошла в самую кровь не только духовного отребья западной цивилизации - целых народов. Между тем единое мировое сообщество - это что-то вроде незримого огромного котла, а вернее сказать наглухо закрытого автоклава, в котором веками, тысячелетиями переваривается и все то, что сближает нас, и все то, что нас разъединяет. Как кажется, ничто однажды попавшее туда не может вдруг исчезнуть из этого замкнутого и вечно подогреваемого сосуда. Вероятно, единственным способом избавления от угрожающего взорвать все вокруг себя перегрева является внезапный катастрофический прорыв его стенок там, где они оказываются разъеденными действием каких-то исторический аномалий. И вот тогда, в случае их возникновения, вполне можно ожидать каких-то новых бухенвальдов и варшав, но теперь уже - для нас, славян.
      Да, созидаемая нами культура может мирить несоединимое. И, разумеется, можно надеяться на то, что где-то там, в далеком будущем именно она станет всепримиряющим началом общественного развития, что красота спасет-таки наш разъедаемый враждой, но одновременно и тоскующий по гармонии мир. Во всяком случае до боли хочется верить, что "на земле мир и в человеках благоволение" утвердятся не только в едином сознании единого человеческого Рода, но и в единой генетической его памяти. Пока же можно говорить только об отдельных элементах влияния разноязыких культур и на этотип их носителей, и на генотип человека. Поэтому сегодня речь может идти только о взаимодействии всех этих начал. Взаимодействии, в котором верховенство всего восходящего к духу над нисходящим к плоти пока еще может быть утверждено только внезапным экстатическим порывом. Увы, зачастую столь же стремительно сменяющимся ностальгией по только что оставленному в Египте.
      Цивилизация - это, вероятно, своего рода переходное, промежуточное звено от этотипа к культуре. Но сегодня именно она выступает как охранительное начало, как некий примиряющий всех нас фактор, который позволяет если и не остановить, то хотя бы самортизировать аннигиляционное столкновение разноязыких исповеданий. Именно она сегодня встает между неподдающимися ассимиляции культурами и предотвращает их обоюдный коллапс.
      Но опасность взаимного уничтожения все еще сохраняется в мире. Поэтому и сегодня остается достаточно сильный, а зачастую и всепоглощающий, соблазн упреждающего, превентивного устранения любых угроз, исходящих от чужой культуры.
      Заключение
      Таким образом, есть основания утверждать, что последняя тайна всех отличий, существующих между разными культурами, кроется в самых глубинных слоях живой материи. Отнюдь не разность языков, не тонкие детали обрядов, не содержание верований (хотя, конечно, и они тоже) изначально определяют те черты, которые присущи душе каждого народа. Формирующийся еще на субклеточном уровне строения биологической ткани, самый ритм дыхания живой плоти образует собой подлинный фундамент всего того, из чего и складываются особенности каждой культуры.
      Анализ показывает, что даже там, где, казалось бы, налицо явное внешнее сходство каких-то отдельных элементов духовного достояния народов, в действительности таятся глубокие отличия в их содержании. Это и понятно, ибо в основе несопоставимости всего того, что создается нескончаемой чередой поколений, лежат совершенно различные принципы и алгоритмы дешифрации всех сигналов внешнего мира. Всех сигналов, без какого бы то ни было исключения, начиная уже с простых посылов окружающей среды, которые делают возможным не только успешную ориентацию в ней, но и просто жизнеобеспечение любого организма, и кончая всеми формируемыми уже нашим собственным сознанием знаками и символами.
      В силу этого обстоятельства даже один и тот же предмет окружающей реальности всегда видится и осознается нами по-разному. Поэтому ясно, что чем в больших деталях расходится действие этих базисных механизмов опознавания и прочтения всего поступающего к нам извне, тем более глубокими оказываются и разделяющие нас отличия наших культур. Начало как взаимного непонимания, так и взаимного отторжения людей заложено, как кажется, уже в самой природе жизни.
      Между тем в единой иерархии уровней организации живой материи все то, что относится к совокупному сознанию социума, представляет собой нечто надстроечное над фундаментом чисто биологических структур, образующих его орган. При этом ничто надстроечное в принципе не способно отменить действие базисных процессов. И если первоначало любого расхождения коренится уже в тонких механизмах сенсорного восприятия всего внешнего по отношению к нам, то нет ничего удивительного в том, что далеко не одно и то же вкладывается нами в те сложные ментальные конструкции, что порождаются уже не "биологией" организма, но развитым сознанием.
      Отсюда ясно, что та исходная несопоставимость, которая скрывается в действии разных механизмов жизнеобеспечения, многократно воспроизводясь и умножаясь на всех надстроечных этажах, в известных условиях может не просто возрастать, но и возводиться в довольно высокую степень.
      А это и означает становление тысячелетиями сжигающей нас вражды.
      Все это свойственно, пожалуй, одному только человеку. Животное едва ли знает ее, ведь даже постоянно истребляющие друг друга биологические виды, как кажется, никогда не испытывают ничего того, что так хорошо было знакомо нам на всех этапах нашей богатой кровавыми конфликтами истории. Как это ни печально, но любая вражда народов - это всегда порождение созидаемой ими культуры. Осознанное отторжение нами всего чужого в принципе неотделимо от нее, ибо именно (и только!) культура придает ту специфическую окраску всем существующим между нами отличиям; именно эта окраска и порождает у нас какую-то подсознательную тревогу при столкновении (и вынужденном сожительстве) со всем непонятным.
      Слепо повинующееся вечному инстинкту жизнеобеспечения, живое существо не знает никаких лишенных прямой целесообразности действий. Человек же, в отличие от животного, руководствуется не одним только инстинктом, его действия всегда подчинены субъективно осознанной цели, и, может быть, именно поэтому, целевая структура всех его устремлений всегда оказывается растворенной в составе какой-то развитой мифологемы. Отсюда и любое неприятие чего бы то ни было всегда идеологизируется им.
      При всем том, что она практически никогда не получает (да и не имеет вообще) никаких рациональных объяснений, мифологема вражды все же представляет собой специфический способ именно осмысления всего непохожего на то, что наследуется нами. Иными словами, растворение в определенной иделогии своего собственного страха перед непонятным - это способ выбора и - что во все времена было особенно важным для человека - морального оправдания стратегии собственной деятельности в условиях, когда ни помыслы, ни действия окружающих нас племен изначально не подчиняются тем стандартам, которыми руководствуемся мы сами. Именно невозможность прогнозировать чужие действия по отношению к нам самим рождает у нас неодолимый позыв любой ценой предотвратить их (бегством ли, предупреждающей ли агрессией - все это лишь вопрос суммы слагающихся в данный момент обстоятельств).
      Да, по-видимому, это так: разнообразие культур является не просто разделяющим единый человеческий род фактором, но и источником вечной вражды народов. Активное отторжение всего чужого имеет самое непосредственное отношение именно - и, вероятно, в первую очередь - к культуре, ибо глухая вражда по отношению ко всему непонятному оказывается не чем иным, как глубинным охранительным началом своей собственной определенности.
      Но есть и другая - более светлая - сторона этого вечного противостояния всех всем, ибо оно порождает не одну только агрессию, но и одновременное стремление навсегда искоренить в человеке самые причины его страха.
      "...Если к правде святой
      Мир дорогу найти не сумеет,
      Честь безумцу, который навеет
      Человечеству сон золотой".
      Совсем не случаен вечный сон человечества о трогательном братстве племен ("Слава в вышних Богу, и на земле мир и в человеках благоволение"). Совсем не случайно и то, что сегодня этот сон связывается нами именно с культурой. В этой восходящей к самой глубокой древности мечте о светлой гармонии мира, где уже нет места решительно ничему, способному разделять нас, как кажется, отражено не только стремление преодолеть наконец исходную несовместимость тех фундаментальных начал, которые определяют лицо и самую душу любого народа. Наверное, в не меньшей степени здесь сказывается и желание охранить самих себя от скрытной готовности всего окружающего разноплеменного социума какой-то встречной опережающей агрессией устранить источник опасности для него самого.
      Глубокий аутбридинг смежных культур - вот очевидный сегодня залог вечного мира и согласия. Но только ли в тесном переплетении культур кроется окончательное решение вечной проблемы? Да и в самом ли деле есть нерушимая гарантия того, что коренящаяся где-то на субклеточном уровне готовность скорее аннигилировать при соприкосновении со всем чужим и непонятным, нежели просто примириться (и уж тем более сродниться) с ним, может быть преодолена миссией какого-то культуртрегерства?
      Так стоит ли удивляться тому, что столь же древнее, сколь и мечта о вечном мире, стремление к региональному - а то и вообще к мировому - господству в конечном счете восходит все к той же опасности, что таится в культуре сопредельных племен, и все к той же мечте о ее окончательном устранении?
      Да, конечно, мечта Александра о военном объединении народов может быть интерпретирована и как примитивная жажда мирового господства. Но что, собственно, такое это мировое господство - только ли ностальгия по не ограниченной ничем власти, или все же ассимиляция единым укладом бытия всей варварской периферии?
      Можно, разумеется, видеть в стремлении к военным завоеваниям лишь низменный порыв к грабежу, животную тягу к паразитированию на труде чужих мужчин и удовлетворению своей похоти с чужими женами и дочерьми. И в самом деле: только ли Меншиков поднимал своих солдат на штурм напоминанием о том, что "в крепости - вино и бабы"? Чего греха таить, и проникновенные слова Петра об Отечестве, произнесенные им в его боевом приказе к судьбоносной для России Полтавской битве, и повторяемый вот уже двести лет командирами всех армий мира призыв Нельсона каждому исполнить свой долг в столь же решительном для Англии Трафальгарском сражении, и упоминание молодого Наполеона о сорока веках, которые смотрят на его солдат с вершин египетских пирамид, действовали (и, вероятно, действуют по сию пору) с куда меньшей эффективностью, нежели этот бесхитростный призыв хорошо знающего душу простого солдата будущего российского генералиссимуса. Зачастую в истории народов именно обещания военачальников отдать на разграбление солдатам захваченные города и выступали действительным стимулом военных походов. Ведь если вдуматься, то и мысль о том, что война - это всего-навсего продолжение все той же политики, правда, уже другими методами, во многом являются цивилизованной парафразой именно такого понимания природы вещей. Поэтому игнорировать подобный аспект завоеваний никак нельзя. Но все же эти ли цели исчерпывают их назначение?
      Представляется, что все-таки справедливей было бы видеть во всей этой пламенной риторике о низменном грабеже и порабощении некую идеологему, которая способствует мобилизации народа к отпору иноплеменному нашествию, другими словами, видеть в них лишь некий миф, позволяющий стремительно возвысить инстинктивное неприятие чужого до степени восходящего к самопожертвованию патриотического экстаза.
      В самом деле, какой серьезный политик будет видеть цель завоеваний в откровенном подрыве всех основ своей собственной власти, что учреждается им на захваченных территориях? Если, конечно, это не откровенный налетчик, подобный живущим набегами на окрестные народы мелким вождям, вполне осознававшим, что удержать захваченное им не удастся даже при самом благоприятном раскладе событий,
      Действительная, хотя, может быть, и не всегда осознанная до конца, цель всех этих Александров и Чингизханов, Наполеонов и Сталиных и (да простится мне, сыну пережившей всю ленинградскую блокаду русской женщины и прорывавшего ее ротного командира) Гитлеров - это все тот же золотой сон человечества о трогательном единстве народов, уже не омрачаемом никакой враждой и угрозой.
      Сохранились записи Наполеона, в которых он повествует о своих планах. "Если бы эта кампания удалась, у меня были бы свои Конгрессы, свои Священные Союзы. Вся Европа составила бы один народ, одно семейство. Везде были бы одни законы, одни деньги, одна мера весов.
      Я б потребовал, чтобы не только моря, но и все реки были открыты для всеобщей торговли, чтобы войска всех держав ограничились бы одной Гвардией Государей. Своего сына я б сделал соцарствующим императором. Кончилось бы мое диктаторское правление и началось б конституционное. Париж стал бы столицей мира, а я с императрицей объезжал бы свои владения на собственных лошадях, принимал бы просьбы, исправлял бы злоупотребления, рассыпал бы благодеяния". Вот такие мои мечты!
      К этому можно добавить и признания в том, что в случае успеха в Европе он двинулся бы на Дамаск, Алепп и реку Евфрат, где рассчитывал на поддержку христиан - армян, сирийцев, грузин. Подняв Азию, он пошел бы в Индию и Константинополь.
      "Какие перемены могли бы произойти на всем земном шаре!" - мечтает Наполеон. Но справедливо ли видеть в нем только узурпатора, чудовище, Антихриста? Справедливо ли помнить только о вероломном убийстве захваченных в Яффе нескольких тысяч военнопленных, о расстреле герцога Энгиенского, об унижении национального духа целых народов и сбрасывать со счетов вот эти идиллические мечты, эту маниловские мотивы, которые все-таки гнездились в нем? Вовсе не закабаление народов, напротив, как это ни парадоксально, - их освобождение конечная цель, наверное, всех тех, кто мечтал о мировом господстве. По-своему понятое "Царство Божие" на земле - вот действительный их идеал. Просто каждому из них, наверное, хотелось, чтобы все последующие поколения спасенных для гармонии людей помнили, что они обрели мир и благоденствие именно благодаря ему...
      Но только ли завоеватели шли за этой (сбыточной ли вообще?) мечтой. Ведь в сущности та же ностальгия о "золотом веке, о Царствии небесном на земле водила Торквемадой и Томасом Мором, Савонаролой и Кампанеллой, основателями монашеских орденов и Карлом Марксом.
      Только ли европейский менталитет подвержен этой мечте о некоем высшем гармоническом единстве, в жертву которой приносились и продолжают приноситься многие человеческие жизни? Ведь объединение всех и вся рамках единой веры светлая мечта не только апостолов христианства: меч пророка - признаем это преследовал все ту же цель. Исламский фундаментализм и сегодня не может быть понят, если видеть в нем лишь врожденную склонность к террору; и сегодняшний религиозный террор - это все тот же порыв к преодолению вечной вражды племен.
      До конца мы еще не переболели этим, власть умственных химер все еще сохраняется над нашим сознанием. Но сегодня все-таки есть и другое, и как знать, может быть, именно сейчас на наших глазах рождаются-таки начала того, что будет способно искоренить самые основания вечной вражды.
      Сегодня мы наблюдаем что-то вроде мировой пандемии так называемой "попкультуры". Сам этот термин для русского уха невольно отдает какой-то игривой сомнительностью и лишь слегка замаскированной ругательностью: в самом деле, стоит только заменить начальную его букву, и новое слово весьма точно охарактеризует именно те ассоциации, которые оно вызывает у интеллигента. Но будем и справедливы, в действительности ею делается, может быть самое великое, что когда-либо вершилось всей человеческой цивилизацией. Завоевывающие мир музыкальные ритмы, глупые мультфильмы о черепашках, столь же глупые боевики, бесчисленные конкурсы, создающие какой-то единый стандарт "красоты" и так далее, и так далее - все это не только чума нашего времени, но и, как знать, может быть, последнее спасение нашего мира. Ведь способность всей этой "попсы" влиять на самые глубинные ритмы, которые пронизывают нашу органику, в логическом пределе имеет перспективу формировании элементов какого-то единого этотипа. Этотипа, способного откликаться одним и тем же образом на одни и те же знаки. Словом, может быть, это и прозвучит кощунственно для интеллигентов, но, как кажется, все эти несущие с собой лишь культурный примитив, но вместе с тем так легко усваиваемые подавляющим большинством ритмы выполняют какую-то великую всеисторическую миссию...