До половины восьмого оставалось четыре минуты. Впервые за много лет Йон приехал последним. Учительская парковка перед гимназией «Вильгельм Буш» была забита. Лишь в самом заднем ряду, возле скамьи под огромным каштаном он отыскал место – рядом с горчичным «пассатом-комби». Что за идиот проклятый, этот Ковальски, даже машину не может нормально поставить! Вечно криво да косо: вот и теперь задница его «пассата» на добрых полметра вылезает из аккуратного ряда.
      «А я написал одиннадцатую заповедь», – послышался голос Роберта Гернхардта. Йон вытащил ключ зажигания и вышел. С тех пор как он купил си-ди со стихами Гернхардта, эта имитация гласа Божия сразу стала одной из его любимых. Новая заповедь, которую предлагал Гернхардт, – «Не шуми», – находила горячий отклик в его душе.
      Ковальски стоял у главного входа и курил. Под неопрятной лиловой рубашкой «поло» вырисовывалось толстое брюхо. Учитель физкультуры называется! В свои сорок пять не может одолеть три лестничных марша без одышки. Учащиеся рассказывали Йону, что на уроках он только и знает, что дует в свой свисток. На ежегодном футбольном турнире учителей и выпускников он стоял на воротах и орал, оправдывая данное ему школьниками прозвище «Оральски». Именно по его вине в их воротах оказалось восемь голов – половины, как минимум, могло и не быть. И это ничтожество через пару недель уедет с ней на целых пять дней!…
      Приближаясь к коллеге, Йон бросил удовлетворенный взгляд на собственную элегантную фигуру, отразившуюся в дверном стекле рядом с этим жирным клопом.
      – С ума можно сойти, какое поразительное сходство с Полом Ньюманом, – заявила Вера при их первой встрече в книжной лавке «Талия», что в здании старой почты, – особенно, когда вы смеетесь.
      Он часто слышал такое сравнение и всегда отмахивался – мол, все дело в темных волосах и зеленых глазах. К тому же он ценил этого актера не слишком высоко, во всяком случае намного ниже чем себя самого. Хотя в глубине души и радовался – ведь его могли бы сравнить и с кем-нибудь похуже.
      – Привет! – Ковальски затянулся в последний раз и воткнул окурок в стенку зловонной жестяной пепельницы. – Ну что за непруха, а? Вся пятница псу под хвост из-за паразитки Хайке. В «Икею» ей, видишь ли, понадобилось. – Он ухватился за ремень обтрепанных вельветовых брюк, не зная, как поступить – то ли подтянуть их повыше, то ли спустить под брюхо, и в итоге выбрал второй вариант. – И ведь никак от нее не отвертишься.
      Йон лишь неопределенно хмыкнул, передернул плечами и вошел в вестибюль. Он по опыту знал, что лучше не ввязываться в беседу с Ковальски. Его разглагольствований про Хайке да и обо всем остальном боялся как огня весь преподавательский коллектив гимназии.
      В вестибюле царила прохлада. Сладковатый душок моющих средств смешивался с обычными для любой школы запахами мела и старой бумаги; в коридоре, ведущем к кабинетам физики, две уборщицы домывали полы. На лестнице Йон услышал многоголосое бормотанье, долетавшее из конференц-зала. К прежним запахам добавился аромат кофе. Йон заторопился, одолевая сразу по две ступеньки. Скорей всего она уже там.
      У открытой двери стоял Ахим Вильде и, нервно пощипывая бакенбарды, разговаривал с Гешонек. Тоже тот еще тип, любит выставлять себя поборником либеральных идей, а сам железной хваткой держится за свою должность в профкоме.
      Йон остановился и обвел глазами коллег. В углу возле кофейной машины собрались Ули Кох, Филипп Шредер и вся их компания. Как всегда, Шредер о чем-то вещал. В другом углу Мейер-биолог бубнил что-то в ухо директору фон Зеллю по прозвищу Хорек-альбинос. Возможно, в очередной раз объяснял, как необходим кабинету биологии новый микроскоп. Уже несколько месяцев Мейер-биолог только о нем и твердит, а начальство не выделяет на него денег. Поблизости от них, сдвинув головы, читают газету Пер Штруш и Керстюг Шмидт-Вейденфельд. Йон про себя называл их близнецами. Они одновременно появились в «Буше» и с первых же дней стали неразлейвода, так что все в гимназии решили, что они любовники. Но вскоре Пер женился, Керстин вышла замуж, тем не менее они продолжают дружить и с прошлого года живут в Штеллингене в доме на две квартиры, прямо за зоопарком. За длинным столом сидит лишь Мейер-англичанин и стоически проверяет стопку тетрадей в голубых обложках.
      Юлии тут не оказалось.
      Этого Йон не ожидал. По дороге в гимназию он уже обдумал, как начать с ней разговор, – словно продолжая предыдущий, он спросит про ее сестру, ездившую на остров Зильт. Тогда она непременно отметит, какой он внимательный собеседник. А это качество редкое как для его ровесников, так и для мужчин более молодых.
      – Ну что? Как там Северное море, фрау Швертфегер?
      В мыслях он уже давно называл ее Юлия. Ему нравилось это имя – юное, звонкое, манящее, но при всем том чуточку иностранное, романтическое. Как сама она. Было у ее имени и еще одно преимущество: он мог безо всякой опаски вплетать его в любой разговор, в школе и дома, пользуясь его созвучием с июлем . А в июле начинаются большие летние каникулы, июль – время чистки оранжерейных рам в их зимнем саду, в июле день рождения у Роберта. Для Йона это стало своеобразной забавой – произносить ее имя как можно чаще в присутствии других, в том числе и дома, при Шарлотте. Школьные дела они не обсуждали уже давным-давно. Жена никогда не расспрашивала его о новых коллегах, даже не знала их имен. Ее больше не интересовала его работа. Возможно, впрочем, она никогда ее не интересовала. Так что у него и повода не было рассказывать ей об этой новой сотруднице, Юлии Швертфегер, которая появилась в «Буше» третьего февраля. В день его рождения.
      Тогда во время первой большой перемены Хорек-альбинос с теплыми словами преподнес ему в учительской редкое издание Горация. Йон горячо его благодарил, умолчав, разумеется, что это издание у него уже есть. Ладно, как-нибудь сдаст его букинисту. Мейер-англичанин доверительно коснулся его локтя, а Ковальски, как всегда, что-то пробубнил про бутылку шампанского, которую, ясное дело, случайно забыл дома. И вот тут-то в учительскую вошла секретарша фрау Зонних, а вместе с ней их новая коллега.
      Первое, что бросилось ему в глаза в ее внешности, – кольца темных локонов, в поэтическом беспорядке окружавшие ее лицо. Ему тотчас захотелось приблизиться к этой пышной массе, вдохнуть их запах. Брови, поразительно густые, прямые, глаза и губы ненакрашены. Широкие черные брюки из блестящего шелковистого материала, черный пуловер с V-образным вырезом. Единственным ярким пятном была ее обувь: ярко-красные сапожки на шнуровке, как у боксеров или гонщиков «Формулы-1».
      Хорек-альбинос представил ее: фрау Швертфегер, преподает искусство, полгода работала в гимназии «Август Хирзиг», заменяла заболевшего преподавателя. В «Буше» тоже пробудет лишь до конца учебного года, а после летних каникул в школу вернется из декретного отпуска фрау Кампрадт. Пока Хорек-альбинос говорил все это, она успела окинуть собравшихся острым и проницательным взглядом. Ковальски тотчас подтянул брюхо; Шредер, совсем недавно сменивший брюнетку на огненно-рыжую практикантку, а спорт на этику, тихонько присвистнул сквозь сжатые зубы. А Гешонек пробормотала, что, мол, их новая коллега знает себе цену, gratias agimus tibi . Кох подтолкнул в бок Штрунца и прошептал: «Я уже однажды видел ее, на вечеринке. Это было нечто, хоть прямо в „Плейбой“.
      Штрунц лишь неопределенно хмыкнул:
      – Да что ты говоришь? Неужели?
      Вместе с Хорьком-альбиносом она обошла по очереди всех коллег и с каждым обменялась парой слов. Слова выговаривала внятно и отрывисто. Ее смех Йон слышал лишь один раз, вероятно в ответ на плоскую шутку Мейера-биолога. Не хихиканье, какое издает «близняшка» Керстин, а аккуратную руладу из четырех тонов. Последний тон, высокий и светлый, словно увенчал три менее радостных предшествующих.
      В то же мгновение Йон понял, что с ним случилось ЭТО. Но все-таки оттягивал момент их знакомства, пошел к кофейной машине, наполнил кружку да так и поставил, не притронувшись. Заговорил со Шредером о планах июньской поездки с десятыми классами и засмеялся, пожалуй излишне громко, пока Шредер перечислял ему пожелания ребят: Лондон, Нью-Йорк, Лос-Анджелес. При этом Йон ни на мгновение не сводил с нее глаз.
      Когда раздавшийся звонок возвестил о конце перемены, к нему подошел фон Зелль – с ней. Йон почувствовал себя так, словно ему предстояло впервые в жизни прыгнуть с десятиметровой вышки.
      – Ну, и вот, как говорят англичане, last not least , – сказал фон Зелль. – Один из наших, так сказать, столпов, председатель совета школы господин Эверманн, в «Буше» уже одиннадцать лет, немецкий и латынь. Между прочим, сегодня у него день рождения.
      – Ой, – отозвалась она. – Желаю вам всего наилучшего. – Он отметил ее рукопожатие, крепкое и энергичное.
      – Спасибо, – поблагодарил Йон. – Сердечно рад приветствовать вас в нашем коллективе.
      Хорек-альбинос приподнялся на цыпочках, взмахнул игрушечными лапками и положил одну на плечо Юлии, другую на плечо Йона.
      – К сожалению, мне пора. Если возникнут какие-либо вопросы, вам поможет коллега Эверманн. Желаю успехов в нашем «Буше».
      Она посмотрела вслед директору; в ее улыбке Йону почудилась легкая примесь насмешки. Несколько мгновений он мог беспрепятственно разглядывать ее лицо: довольно крупный рот, верхняя губа очерчена так же четко, как и нижняя, темные густые ресницы. Потом она снова перевела взгляд на него и состроила легкую гримасу.
      – Значит, вы тут столп, то есть колонна. Какая именно – ионическая, дорическая или коринфская?
      – Вам и решать, – усмехнулся Йон. – Вы ведь эксперт по колоннам.
      Опять смешок, опять эта примесь насмешки.
      – Вот так сразу? Ну, пожалуй, тут эклектика. Смешение стилей.
      После этих слов она заправила за ухо непослушную прядь и повернулась к Шмидт-Вейденфельд, – та вызвалась показать ей гимназию.
      На урок Йон явился с опозданием, и к концу его уже сам не понимал, о чем рассказывал ученикам. Он терпеливо вынес ужин в собственную честь. Шарлотта даже не заподозрила, что мысли супруга витают где-то далеко, а за столом присутствует лишь его оболочка. На следующий день он увиделся с Верой, чтобы положить конец их трехнедельной любовной связи. Сослался на жену – мол, она что-то заподозрила.
      После той первой встречи в учительской он каждый день ждал случая завязать разговор с Юлией. Но всякий раз, когда они виделись, – в коридорах, в учительской или во дворе, – рядом либо находились коллеги, либо ее окружали ученики: она сразу завоевала всеобщую любовь. Йон и Юлия улыбались друг другу, иногда кричали «привет». За два дня до весенних каникул они столкнулись на лестнице уже после звонка на урок; он спешил в свой класс, она в резиновых перчатках несла какие-то стеклянные диски. Пробежав по инерции пару ступенек, оба остановились, она выше, он ниже, и обернулись. Одновременно. Долгое мгновение молча глядели друг другу в глаза. Он судорожно подыскивал слова, но у подножия лестницы уже загалдела и забурлила кучка шестиклассников со спортивными сумками и затопала наверх. На лице Юлии мелькнула тень улыбки, она еле заметно пожала плечами и отправилась дальше. А он все стоял и смотрел ей вслед. На ее ногах опять были те самые красные сапожки.
      Две недели каникул тянулись мучительно долго. Йон перекинулся с Юлией парой слов лишь на второй день занятий. Выходя из библиотеки для учителей, она через плечо воскликнула:
      – Нет, Филипп, точно нет!
      У Йона засосало под ложечкой. Почему она называет Шредера по имени?
      Резко повернувшись, она чуть не налетела на него. Он ощутил аромат ее духов, нечто свежее, лимонное. Отступив на шаг назад, она засмеялась:
      – Чуть не сбила вас с ног.
      Ее кожу покрывал весенний золотистый загар. Волосы были подстрижены и теперь еле доставали до подбородка. В разрезе светлого пуловера ярко пылала красная бархотка.
      Йон прикрыл дверь.
      – У вас вид отдохнувшего человека. Куда-нибудь ездили?
      По опыту он знал, что подобные банальные фразы скорее помогают завязать разговор, чем всякие там вымученные остроты, с помощью которых иные мужики пытаются произвести впечатление. Лучше уж не выпендриваться.
      – Не верьте глазам своим, – ответила она. – Во время каникул я испытывала сплошные стрессы. Я переезжала.
      Он не стал ей сообщать, что уже знает об этом. В список телефонов, лежащий в его ящике, был внесен ее новый номер.
      – В самом деле? А выглядите так, словно провели каникулы где-нибудь на Антильских островах.
      Она опять засмеялась и прикоснулась пальцами к щеке.
      – Ах, из-за загара? Нет, всего лишь три дня на Зильте.
      Надеюсь, не вместе с Шредером, подумал он.
      Словно угадав его мысли, она пояснила:
      – С сестрой. Если вас это интересует. – При этом она устремила на него испытующий взгляд.
      Йон почувствовал себя так, словно этот взгляд пронзил его до костей; по телу разбежались волны горячей, сияющей энергии. По всему телу, с головы до пят.
      – Разумеется, интересует, – заявил он.
      – В самом деле?
      – Мне это очень интересно. Расскажите.
      – Про Зильт? Или про мою сестру?
      – Про все.
      Он уже раскрыл рот, чтобы предложить ей встретиться, пригласить ее куда-нибудь на ужин. Он был почти уверен, что она ждет именно этого. Но как раз в этот момент появились Кира Пшибилла, Лука делла Мура и Тимо Фосс из десятого «а», все трое уже во второй раз не сдали последнюю работу по латыни и теперь бормотали какие-то неправдоподобные объяснения. Юлия улыбнулась (с сожалением, как померещилось Йону) и пошла дальше. Йон резко оборвал нерадивую троицу: если на следующий день он не увидит их работы на своем столе, родители получат соответствующие послания.
      Это было три дня назад. С тех пор он чувствовал себя словно спринтер на стартовой позиции.
      Ули Кох подмигнул ему и поднял в воздух кружку.
      – Кофе хочешь, Йон?
      Его лицо тоже покрывал загар. Интересно, где он побывал на этот раз с очередной спутницей жизни? В Испании? Или, может, в Греции?
      Болтать не было настроения, хотя Кох принадлежал к числу наиболее приятных коллег, и Йон ценил его тонкий юмор и язвительные шутки. Так что он отмахнулся и сел возле Мейера-англичанина. Тот, как обычно, был в светло-сером костюме-тройке, ослепительной белизны рубашке и при галстуке. Другим его не видели никогда. Как-то раз Ковальски пошутил насчет его «клевого прикида», и Мейер, нахмурившись, возразил, что учителя должно быть видно издалека, но и вблизи он не должен разочаровывать учащихся своим внешним видом.
      Йон откинулся назад, вытянул ноги и принялся наблюдать за красной ручкой Мейера. Она равномерно скользила по строчкам, ненадолго замирала и касалась тетрадного листа, подчеркивая ошибку. Дважды, – в самом слове и на полях. Потом продолжала свое движение. Придет ли Юлия? Или она отпросилась на сегодня? Тогда у нее должна быть веская причина. Вчера, проходя мимо, он слышал, как она рассказывала Гешонек про какую-то выставку, что-то связанное с ее факультативной группой. Может, она запланировала это мероприятие как раз на сегодняшний день?
      – Ну что, начнем? – Хорек-альбинос солидно и неторопливо занял свое место во главе стола. Одновременно в конференц-зал ввалилась группа коллег, среди них Вильде, Гешонек и Ковальски. Последний слишком громко захлопнул за собой дверь. Вот безмозглый идиот. Далее задвигались стулья, зашелестели бумаги, Мейер-англичанин надел колпачок на красную ручку, закрыл лежавшую перед ним тетрадь и положил на самый верх аккуратной стопки; после чего выключил мобильный телефон.
      Фон Зелль подождал, пока воцарится тишина, затем окинул длинный стол и лица подчиненных своим обычным «скользящим» взглядом. Во время каникул он вставил новые зубы, слишком белые и крупные.
      – Повестка дня лежит перед каждым из вас. Пункт первый: на предстоящей неделе…
      Как всегда, педсовет тянулся медленно. Йон шесть лет был представителем педагогического коллектива в совете учащихся, и больше его кандидатура уже не выдвигалась. Кроме Гешонек, там теперь работал Вильде. Он монотонно и обстоятельно сообщил о результатах последнего заседания совета учащихся. Потом последовала неизменная и хроническая тема курительной комнаты; Мейер-биолог прочел очередную лекцию о вредном действии никотина на растущий организм, и тогда окончательное решение снова отложили на неопределенный срок. Школьный завхоз господин Гмелин опять пожаловался, что после окончания занятий стулья не переворачивают и не ставят на столы, для удобства уборщиц, – тоже извечная проблема. «Близняшка» Керстин Шмидт-Вейденфельд предложила приобрести новый учебник физики и чуть не вцепилась в шевелюру Шредеру. Хорьку-альбиносу пришлось срочно улаживать конфликт.
      Они уже добрались до шестого пункта повестки, организации школьного праздника, когда дверь открылась. Йон очнулся от своих раздумий и повернул голову. В дверном проеме стояла она, в лучах солнца вокруг нее плясали светлые пылинки. Лицо порозовело, своенравные локоны облаком окружали голову. Что-то пробормотала про автомобиль и аккумулятор. Быстро села на ближайший свободный стул и откинула со лба волосы. Посмотрела на Йона и улыбнулась ему. Ее глаза были такими сияющими и зовущими, что у него перехватило дух.

      Через полчаса педсовет закончился. Первым стремительно покинул конференц-зал Мейер-англичанин, за ним последовали Вильде и профсоюзная фракция. Мейер-биолог атаковал директора, вероятно по-прежнему из-за микроскопа. Компашка Шредера договорилась о встрече в португальском ресторане на Санкт-Георге. Йон отклонил приглашение Коха – он слышал, как Юлия ответила Шредеру, что уже приглашена.
      Когда он направлялся к двери, она беседовала с Штрунцем. Мгновение он прикидывал, не остановиться ли возле них, но не находил удобного повода, все мысли из его головы внезапно улетучились. И все-таки он подошел к ним, чувствуя, как ноги наливаются свинцом.
      – Я выясню это завтра же утром, а тебе сообщу обо всем в понедельник, – говорил ей в это время Пер Штрунц. Значит, она и с ним уже перешла на «ты». Впрочем, среди коллег это неудивительно. Он с облегчением увидел, как Штрунц подмигнул Керстин, своей «близняшке», и попрощался с Юлией. – Ну, желаю приятных выходных. И тебе, Йон.
      – Взаимно. – Йон дождался, когда выйдут Штрунц и Шмидт-Вейденфельд, потом посмотрел на Юлию. – Как дела? – Он волновался словно подросток перед первым свиданием.
      – Нормально, – ответила она. – Вот только это дурацкое опоздание. Досадно и стыдно.
      Под кожаной курткой на ней была белая майка. Из выреза что-то блеснуло на ключице. Маленькая звездочка? Когда-то в Греции, много лет назад, он наблюдал морское свечение. Они с Шарлоттой любили плавать по ночам. Вода на коже мерцала золотом. Может, Юлия вся усыпана под одеждой такими золотистыми звездочками? Ему захотелось снять с нее кожаную куртку, майку, стянуть джинсы…
      – Не волнуйтесь из-за таких пустяков, – успокоил он. – Если хотите, я отвезу вас домой.
      – Что ж, если у вас найдется время…
      Найдется ли? Время – это все, чем он располагал. Хотя, пожалуй, нет, – это как посмотреть…
      Они шли по коридору, локоть к локтю. Он с удивлением обнаружил, что длина ее шагов такая же, как у него, хотя ростом она ниже. Как ему хотелось обнять ее за плечи! Он с трудом сдерживал себя и сохранял дистанцию.
      Возле одного из окон стоял Ковальски и крутил в пальцах сигарету.
      – Йон, не желаешь пропустить по маленькой? Все равно день, считай, прошел.
      Для кого как, подумал Йон.
      – Нет времени, Гаральд, – ответил он вслух, – в другой раз.
      Сколько уже было таких «других разов»? Впрочем, Ковальски не понимал деликатных намеков.
      В конце коридора они, не сговариваясь, одновременно обернулись: Ковальски поймал Гешонек. Та непроизвольно подняла кверху обе руки.
      – Бедняжка, – усмехнулась Юлия.
      – Как правило, в любом школьном коллективе есть такой балласт, – сказал Йон. – Обычно их три-четыре человека. Все от них шарахаются, страдают, но, увы, все равно вынуждены общаться.
      Она невесело засмеялась.
      – Вот если подсчитать общее количество… И прикинуть, сколько вреда способен причинить некомпетентный учитель за свою многолетнюю деятельность… Скажем, за тридцать лет через него пройдут тысячи школьников, и в худшем случае они до конца дней пронесут такое же отношение к своей работе.
      – Удивительно, что для многих дурной пример все-таки не окажется заразительным, – добавил Йон.
      – Для кого? Для школьников? Или учителей? – Она опять засмеялась и неожиданно спросила: – Скажите, сколько вам лет?
      – Пятьдесят два года, – ответил Йон и добавил: – Рост метр девяносто пять, вес семьдесят один килограмм. Некурящий. А вы?
      – Метр семьдесят восемь, иногда курю. Тридцать три. Года, естественно, не килограмма. Мой вес – большой секрет.
      – А могу я вас спросить кое о чем еще?
      – Разумеется. – Они пересекли свежевымытый вестибюль. Юлия ставила ноги, обутые в черные кроссовки, точно на следы, оставленные Кохом и его компанией.
      – Почему сегодня на вас нет ничего красного?
      Она остановилась с удивленным видом:
      – Вы заметили?
      – Разумеется. Ваши сапоги, ремешок от часов. Вчера бусы. А сегодня?
      Она расстегнула молнию на кожаной куртке и приподняла белую майку. В петли джинсов был продет красный ремень с серебряной пряжкой.
      На краткое мгновение он сумел разглядеть узкую полоску загорелой кожи.
      – Вы меня успокоили, – вздохнул он, хотя дело обстояло с точностью до наоборот.
      – Моя причуда, – сообщила она, – ведь можно же позволить себе какие-либо причуды. – В дверь они прошли одновременно, так что ее пышные кудри пощекотали его щеку.
      Снаружи она остановилась и, прищурясь, посмотрела на солнце. Над спортзалом в голубом небе висело одинокое облачко. Вслед за ними из школы вышел Концельманн, бесцветный практикант с короткой стрижкой и в очках без оправы.
      – Ты позвонишь мне? – спросил он, поравнявшись с ними. Очевидно, она уже со всеми перешла на «ты», кроме Йона.
      – Непременно. Чао, Маркус. – Она посмотрела вслед практиканту. Тот направлялся к велосипедным стойкам.
      С какой стати она будет звонить этому молокососу?
      – Еще один поклонник? – Йон надеялся, что вопрос прозвучал весело и непринужденно.
      – Ах, ему нужна только жилетка поплакаться, – ответила она, застегивая молнию на куртке. На указательном пальце левой руки серел несвежий пластырь. – У Маркуса хронические проблемы с девятым «а». Никак не складываются отношения.
      В этом учебном году девятого «а» боялись все учителя. Йон там не преподавал, но учеников знал, горстку избалованных и невротических олухов, в том числе и парочку тощих девчонок, которые вообразили себя топ-моделями. Половина из них сидела в девятом классе второй год, но уровень успеваемости все равно не дотягивал даже до низкого. В самом начале учебного года у молоденькой учительницы немецкого языка даже произошел нервный срыв после провального урока, и она просидела потом несколько недель на больничном. Йон лишь мельком слышал, что там у них случилось; вроде, ее чем-то там закидали. Чем? Бутылками? Учебниками? Кроссовками? Школьными завтраками? Он уже не помнил. Одним из немногих, у кого не возникало проблем со злополучным классом, был Мейер-англичанин – он держал ребят в узде с самого первого урока. Перед ним они робели, от его уничижительного сарказма притихали, как стая дикарей перед вожаком. Зато такие преподаватели, как Ковальски, пытавшиеся держаться с ними запанибрата, наталкивались на сопротивление и презрение. Кажется, он периодически орал на них с беспомощной злобой, грозил драконовскими мерами, но никогда не реализовывал свои угрозы. Кох, преподававший историю в соседнем девятом «б», как-то раз изобразил его в учительской при большом скоплении слушателей. Получилось забавно, но, конечно, не для самого физкультурника.
      – Меня это не удивляет, – сказал Йон. – Совершенно ясно, что им ничего не стоит довести до ручки такого молокососа.
      Они шли к учительской автостоянке. Мимо проехал Шредер, махнув на прощание рукой. В его машине сидела рыжеволосая практикантка.
      – Но я тоже считаю девятый «а» вполне нормальным, – сказала Юлия. – У меня они абсолютно ручные. Да, я знаю, вы мне сейчас возразите. Все, мол, зависит от предмета, и, поскольку на моих уроках менее важны оценки и успехи в освоении учебного материала, мне не приходится давить на них. – Она остановилась рядом с ним возле его «ауди-6». – Красивая тачка.
      – Вы любите машины?
      – Конечно, – подтвердила она. – К сожалению, у меня слабость к роскоши. И это при моем скромном жаловании. – Она опять скорчила гримаску – кожа на носу собралась в мелкие морщинки, а верхняя губа чуточку приподнялась. Блеснули зубы. – Впрочем, мне пора ехать в Шанценфиртель. На Шеферштрассе. Вот только, может, для вас это слишком далеко?
      – Нет, абсолютно нет, на сто процентов, – заявил он. – Если хотите, я могу сразу отвезти вас на место вашей встречи.
      – Какой встречи?
      Он распахнул перед ней дверцу, приглашая в машину.
      – Разве вы не говорили о ней Шредеру? Я случайно услышал ваши слова.
      – Ах, это… Не-е, я лишь хотела отделаться от него. Его напористость временами бывает просто невыносима. – Она скользнула на переднее сиденье и вытянула длинные ноги.
      – Зато он постоянно добивается успехов у женщин.
      – Только не в моем случае, – фыркнула она и, словно подкрепляя свои слова, решительно захлопнула дверцу.

      На Ниндорфской церкви часы пробили четыре раза. Йон выждал, когда замолкнет последний звук, потом повернул ключ зажигания. Роберт Гернхардт сказал: «И вот теперь господин поехал». Юлия засмеялась. Йон хотел выключить си-ди плеер, но она протестующе замахала рукой.
      – Оставьте, пожалуйста.
      Он тронул машину с места. Юлия слушала и хохотала, громко и безудержно, вновь и вновь звучали все четыре тона, три темных и один светлый. Больше всего ее обрадовала заповедь «Не шуми!».
      Прежде чем начался очередной кусок, он отключил плеер. Как ни любил он Гернхардта, однако минуты общения с Юлией были для него слишком драгоценны.
      – Если хотите, я сделаю для вас копию.
      – Было бы классно. Спасибо. – Она взглянула на свои часы, потом откинула голову.
      Вскоре они застряли в автомобильной пробке. Ехать в пятницу на машине в эти часы было глупо.
      – На метро вы скорей попали бы домой, – вздохнул он.
      – Я никуда не тороплюсь, – успокоила его она.
      Ее пальцы неподвижно лежали на коленях, длинные, сильные. Без кольца. Взгляд Йона все время возвращался к несвежему пластырю.
      – Где вы жили до этого? – поинтересовался он.
      – За Главным вокзалом, на Ланге-Рейе. Мне пришлось съехать, потому что в Гамбург вернулись владельцы той квартиры. Сейчас я поселилась у моего знакомого, примерно на полгода. Он уехал в Штаты.
      – А что потом?
      – Понятия не имею. Поживем-увидим. Кто знает, получу ли я вообще новое место после летних каникул. И где, в какой школе?
      – Представляю, насколько вас изматывает такая нестабильность.
      – Ах, тут есть и свои плюсы. – Она погрузила пальцы в пышные волосы, откинула пряди назад. Йон опять ощутил аромат ее духов. – В сущности, мне даже нравится такая неустроенность, – продолжала она. – Все время новые коллеги, новые учащиеся. Не заржавеешь… – Она помолчала и осторожно поинтересовалась: – Скажите, вы тоже не торопитесь?
      – Почему вы спрашиваете?
      – Ну, видите ли, в моей новой квартире стоит чудовищный шкаф. Мне хочется передвинуть его в другое место, он ужасно загораживает свет. Однако одной мне с ним не справиться. Это должно занять не более трех минут.
      Он слегка разжал руку, державшую руль.
      – Нет проблем.
      Место для своего автомобиля он нашел прямо возле ее дома на Шеферштрассе. Юлия с восхищением заметила:
      – Veni, vidi, vici , если я правильно помню это выражение. Знаете, где стоит мой «гольф»? Через три дома отсюда.
      Ее квартира была на третьем этаже. Поднимаясь следом за ней по лестнице, он испытывал неодолимое желание дотронуться ладонью до ее попки, обтянутой джинсами. На двери висела табличка «Бен Мильтон».
      – Мильтон? Когда-то нам пришлось заучивать наизусть первые пятьдесят строк «Потерянного Рая». Ну-ка, посмотрим, помню ли я их сейчас, – сказал он. – «Of man's first disobedience, and the fruit of that forbidden tree, whose mortal taste brought death into the world» .
      Она открыла ключом дверь и сказала:
      – Браво, господин председатель совета школы. Не шуми!
      Он невольно засмеялся.
      – Простите. А что, ваш Мильтон, он американец?
      – Англичанин. Преподавал в здешней школе искусств. Мы там и познакомились. – Она бросила куртку на ступенчатый табурет, кроме которого в прихожей ничего не было – ни зеркала, ни гардероба, ни полки; лишь на стене несколько фотографий, прикрепленных кнопками. Кухонная дверь распахнута, за ней большое помещение с самым необходимым: мойка, плита, холодильник, стол с двумя стульями, полка с посудой и бытовыми приборами. – Кофе не предлагаю. Его просто нет, – сообщила она.
      – Да Бог с ним, – отмахнулся он. – Сейчас мы передвинем шкаф, и я тут же уеду.
      Следующая дверь была приоткрыта слегка, на полу виднелся широкий матрац со светло-голубым постельным бельем, неряшливо скомканным; рядом с матрацем – книги, будильник, маленькая лампа. У окна – одежная вешалка на колесах.
      – Сюда, – позвала она, – только не смотрите на беспорядок.
      Она провела его через комнату, почти пустую, не считая огромного стола, заваленного листами бумаги, карандашами, пузырьками и тюбиками, кисточками и ножичками. Пахло скипидаром. К стенам были прислонены подрамники и холсты разной величины. Там же стоял мольберт.
      – Ваша мастерская?
      – Вы на редкость догадливы. Нет-нет, смотреть нельзя!
      Следующая комната тоже не отличалась избытком мебели – софа, маленький телевизор и портативный си-ди плеер. Шкаф стоял между двумя окнами, смотревшими на улицу. На полу стопка книг, два стакана с засохшей жидкостью, вероятно кофе. А на стене возле софы – гравюра в рамке. Йон сразу ее узнал.