Известно лишь, что он высоко ценил памятники эпистолярного искусства XVII века – письма мадам де Севинье и Нинон де Ланкло. Но лучшие из созданных им образов, принадлежа к совсем иному, домашнему, житейскому кругу, проникнуты героическим пафосом, так же как и прославленные образы классической трагедии. Кларисса Гарлоу проявляет в узком мещанском кругу столь же высокую моральную стойкость, что и расиновская Андромаха, судьба которой решалась вместе с судьбами народов и государств. Недаром в заключении "Клариссы" Ричардсон так пространно рассуждает о принципах классической трагедии, сближая с этим жанром свой роман.
      Ричардсон-романист имеет немало точек соприкосновения и с рыцарско-пасторальным романом. Известно, что он высоко ценил Спенсера, слава которого возрождалась в тогдашней Англии; известно, что он был знаком с "Аркадией" Сиднея хотя бы настолько, чтобы заимствовать оттуда необычное имя своей первой героини – Памелы. К рыцарско-пасторальным произведениям этого типа романы Ричардсона гораздо ближе по тону, чем к бурлескно-плутовскому, "низкому" жанру XVII-XVIII веков. Его героини по-своему возвышаются над будничной обыденностью так же, как когда-то странствующие принцессы Спенсера и благородные пастушки Сиднея. Читатель не может отделаться от подсказанного ему автором чувства, что, разливая чай, кормя кур или проверяя хозяйственные расходы, Кларисса лишь временно "снисходит" до общения с каждодневной прозой. Ричардсон никогда не осмелится подвергнуть своих героинь мелким трагикомическим житейским невзгодам. Им никогда не случится свалиться с лошади подобно Софии Уэстерн, или разбить себе нос подобно Амелии Бузе в романах Фильдинга.
      Сюжеты ричардсоновских романов, освобожденные от "неразумной" фантастики и хаотической нестройности рыцарско-пасторального жанра, сохраняют в себе множество романтических перипетий: похищений, переодеваний, преследований. Место волшебников и драконов занимают теперь коварные развратники и их жестокие пособники; жизнь же остается попрежнему полной страшных опасностей, тревог и испытаний. Но это постоянное ощущение глубокой серьезности и драматизма жизни вытекает у Ричардсона из совсем иных предпосылок.
      Пафосом своего творчества Ричардсон во многом обязан пуританству. Правда, к тому времени английский пуританизм исторически уже пережил себя. Сам Ричардсон, вероятно, чувствовал себя бесконечно далеким от неистовых "круглоголовых" кромвелевской Англии, обретавших в Библии оружие для борьбы с земными царями. Сын своего времени, он сторонился всякого "энтузиазма", презирал политику, вкладывал в уста своих героев рассуждения по поводу трактатов Локка ("Памела") и признавался в частных письмах, что он – не особенный охотник до посещения церковной службы. Революционная пуританская публицистика Мильтона претила ему, пожалуй, не меньше, чем аристократическое вольнодумство Болинброка. И все же дух пуританства продолжает жить в лучших произведениях Ричардсона – в "Памеле" и, в особенности, в "Клариссе".
      Как ни измельчало английское пуританство со времен предшествующего революционного столетия, оно еще сохраняло немалое влияние в Англии. "Именно протестантские секты, которые доставляли и знамя и бойцов для борьбы против Стюартов, выдвинули также главные боевые силы прогрессивной буржуазии и еще сейчас составляют основной хребет "великой либеральной партии" {Маркс и Энгельс, Соч., т. XVI, ч. II, стр. 299.},- писал Энгельс в 1892 г. В середине XVIII века – как раз в годы творчества Ричардсона – пуританство, снова возродившееся к жизни в лице методизма, смогло привлечь к себе десятки и сотни тысяч английских ремесленников и крестьян – трудового люда, страдавшего от буржуазных порядков новой Англии.
      Сам Ричардсон был, впрочем, далек от этого массового религиозного движения, и его произведения во многом как нельзя лучше иллюстрируют известные слова Энгельса о том, что со времени компромисса 1689 г. "английский буржуа… стал соучастником в подавлении "низших сословий",- огромной производящей народной массы, – и одним из применявшихся при этом средств было влияние религии" {Маркс и Энгельс, Соч., т. XVI, ч. 11, стр. 299.}.
      Религия, в целом, приобретает у Ричардсона охранительный характер, – более того, превращается зачастую в настоящую бухгалтерию, где человек и бог выступают как два деловых контрагента. Памела, например, заводит для учета своих благотворительных дел настоящую приходо-расходную книгу под заголовком "Скромная отплата за небесные милости".
      Нигде, пожалуй, черты ханжества не сказываются у Ричардсона с такой определенностью, как в его отношении к чувственным проявлениям человеческой природы. Чувственность, с таким жизнерадостным юмором и блеском изображаемая его современником Фильдингом, у Ричардсона находится под запретом. Его герои, – какой бы сложностью и разносторонностью ни отличалась их психологическая характеристика,- кажутся бесплотными призраками по сравнению с полнокровными, пышущими жизнью персонажами фильдинговских "комических эпопей". Положительные герои Ричардсона как будто стоят в стороне от "пути всякой плоти"; даже его Ловласы, и те превращают погоню за чувственным наслаждением в своего рода интеллектуальный спорт, в котором остроумные уловки и ухищрения представляют едва ли не больший интерес, чем преследуемая ими цель.
      В послесловии к "Сэру Чарльзу Грандисону" Ричардсон полемизирует с реалистическими романистами фильдинговско-смоллетовского типа, настаивающими на необходимости изображать человеческую природу такой, "как она есть". С точки зрения Ричардсона этот принцип порочен в самой своей основе. Он стремится "очистить" человеческую природу от всех земных стремлений и слабостей. Вот почему возникают в его романах многочисленные сцены, исполненные ложнопатетическим духом религиозного самоотречения и аскетизма: так, Памела – молодая мать – хладнокровно сочиняет душеспасительные стихи над колыбелью смертельно больного ребенка, а Кларисса собственноручно составляет символические рисунки и надписи для своего гроба.
      Недоверие к чувственным проявлениям человеческой природы и напряженное внимание к внутреннему душевному миру человека, – не шевельнется ли украдкой змейка первородного греха? не блеснет ли спасительная искра божественной благодати?- придают творчеству Ричардсона замкнутый, интроспективный характер. Еще Кольридж, сопоставляя его с Фильдингом, сравнивал романы Ричардсона с душной, жарко натопленной комнатой больного, а романы Фильдинга – с лужайкой, где веет свежий весенний ветер.
      Именно филистерско-пуританскую, морализаторскую сторону творчества Ричардсона сделал предметом своих насмешек Фильдинг. Уже в "Апологии жизни миссис Шамелы Эндрьюс", не без основания приписываемой ему исследователями, он объявляет насквозь лицемерной ричардсоновскую проповедь благоразумного воздержания и самоограничения. В "Приключениях Джозефа Эндрьюса", где Фильдинг комически пародирует исходную ситуацию "Памелы", ричардсоновская героиня фигурирует как самодовольная и лицемерная ханжа.
      Действительно, Ричардсон уже не создает образов мильтоновских масштабов. Понятия греха и благодати мельчают, облекаясь в формы реального буржуазного быта. Но даже и в этом сниженном виде пафос пуританства, скрытый в творчестве Ричардсона, все же придает его лучшим образам драматизм и величие, исключительные в английской просветительской литературе XVIII века.
      Религиозно-политические проблемы свободы и долга, греха и спасительной благодати, волновавшие пуританскую Англию за сто лет до Ричардсона, переводятся им на язык частной жизни. Памела и Кларисса – протестантки в собственном смысле слова. Борьба за внутреннюю личную независимость и за свободу воли играет решающую роль в жизни ричардсоновских героинь. Этому в особенности обязана своим глубоким драматизмом история Клариссы Гарлоу.
      Читатели и критики, руководствуясь обыденным, житейским здравым смыслом, не раз упрекали Ричардсона в том, что он поставил своих героинь – Памелу и особенно Клариссу – в искусственно безвыходное, неправдоподобно отчаянное положение. Но для Ричардсона в этом кажущемся неправдоподобии заключалась высшая правда.
      Известно, с каким волнением ожидали английские читатели выхода последних томов "Клариссы", чтобы узнать, как решится судьба героини. Сколько письменных и устных просьб, советов, увещаний, жалоб, даже угроз было пущено в ход, чтобы заставить Ричардсона завершить роман счастливым концом! Но Ричардсон остался непоколебимым в своем решении. Более того, он настаивал на том, что трагический конец "Клариссы" – по-своему очень "счастливый" конец. Если Памела, как гласил подзаголовок этого романа, олицетворяла собой, по замыслу автора, "вознагражденную добродетель", то Кларисса представляла собой в глазах Ричардсона добродетель торжествующую.
      Какую бы роль ни играли в романе Ричардсона религиозные упования на лучший, потусторонний мир, судьба его героев решалась здесь, на земле. Здесь, на земле, торжествовала добродетель Клариссы, здесь, на земле, терпел поражение Ловлас.
      С замечательной для своего времени смелостью Ричардсон заставляет героиню пренебречь в решении своей судьбы всеми привычными нормами поведения. Судиться с обидчиком? "Поправить" дело законным браком? – оба пути с презрением отвергаются Клариссой. Когда-то бэньяновский Христиан ("Путь паломника") отверг советы мистера Светского Мудреца и услуги господ Легальности и Вежливости, проживающих в деревне Моральности. И Кларисса должна пройти через "Долину унижения", прежде чем достигнуть духовного торжества. Изнасилованная, опозоренная, всеми отвергнутая, она отклоняет всякий компромисс, всякое примирение, ибо насилие не смогло ниосквернить ее духовной чистоты, ни сломить ее непреклонную волю. Напрасно потрясенный Ловлас, его знатные родственники, наконец, даже ее собственные друзья убеждают Клариссу согласиться на брак с ним. Она умирает одинокая, измученная, и все же счастливая, в гордом сознании своей внутренней свободы и чистоты, незапятнанной сообщничеством с грехом.
      В задуманном таким образом характере Клариссы было бесспорно своеобразное величие. Бальзак находил его неповторимым. "У Клариссы, этого прекрасного образа страстной добродетели, есть черты чистоты, приводящей в отчаяние", – писал он в предисловии к "Человеческой комедии".
      Настоящим реалистом выступает Ричардсон и в своем изображении темных сторон жизни. Пуританское отвращение к "греху" еще не переходит у него в викторианскую робость и лицемерную чопорность, а, напротив, – порождает стремление изобразить пороки и язвы жизни во всей их наготе. Писатель XVIII века, он говорит о всех человеческих отношениях без умолчаний и перифраз. Именно поэтому все его, даже второстепенные, "отрицательные", "падшие" персонажи – отвратительная сводня м-сс Джукс ("Памела"), м-сс Синклер и ее сподвижницы из публичного дома, куда обманом завлекает Ловлас Клариссу, пьяненький пастор, готовый без зазрения совести насильно обвенчать Гарриет Байрон с ее похитителем ("Грандисон") – предстают перед читателем не как условные символы "зла", а как живые характеры.
      Обычно Ричардсона считают отцом европейского сентиментализма. Это положение нуждается в серьезных оговорках. Правда, сентименталисты, вплоть до Руссо и молодого Гёте, обязаны автору "Памелы" и "Клариссы" большим, чем кому бы то ни было из своих предшественников. Юнг недаром именно ему адресовал свое знаменитое письмо о самобытном творчестве – евангелие европейского сентиментализма.
      Ричардсон впервые придал высокую серьезность и значительность скромным явлениям частной жизни; он впервые сделал роман средством могущественного эмоционального воздействия на, читателя. И именно к нему был обращен знаменитый в истории сентиментализма вопрос одной из читательниц "Памелы" и "Клариссы": что же именно значит это новое модное словечко "сентиментальный", которое теперь у всех на языке?
      Но сам Ричардсон далек от сентиментализма даже в той зачастую непоследовательной и неразвитой форме, в какой проявляется на английской почве это течение в годы его творчества. Ему чужда не только необузданность Руссо и молодого Гёте, но и меланхолическая рефлексия Юнга и добродушное дон-кихотство Гольдсмита; известно, как возмущался он Стерном, находя единственное утешение в том, что писания "Йорика" "слишком грубы, чтобы воспламенить" читателей.
      Домашнее, буржуазно-житейское благоразумие остается для Ричардсона, в отличие от сентименталистов, священным, непререкаемым авторитетом. Далекий от всякого серьезного разлада с действительной жизнью, далекий от сомнений в непогрешимости разума и в разумности существующего порядка вещей, Ричардсон не разделяет с сентименталистами их критики разума во имя чувства. Даже фильдинговская апелляция от разума к доброму сердцу представляется ему опасной и безнравственной. Сомнение в совершенствах буржуазной действительности, заставлявшее Гольдсмита и Стерна избирать своими любимыми героями новых английских дон-кихотов – наивных чудаков, подобных пастору Примрозу или дяде Тоби, чуждо автору "Грандисона".
      Положительные герои Ричардсона могут быть всем, чем угодно, но только не чудаками. Рассудительны и деловиты его идеальные герои (вспомним хотя бы знаменитый "бюджет времени" Клариссы, где все, начиная с дружеской беседы и кончая филантропическими посещениями "бедняков", оказывается предметом строжайшей нравственной бухгалтерии). Рассудительны и деловиты на свой лад даже его "злодеи". Ловлас вкладывает в свои любовные интриги гораздо больше делового расчета, чем непосредственного эмоционального порыва.
      Известная похвала Джонсона знаменательна: в своих романах Ричардсон действительно "научил страсти двигаться по приказу добродетели", – и добродетель эта была рассудочна до мозга костей.
      Достаточно вспомнить, как старается автор "Клариссы", пользуясь различием английских слов "to love" и "to like" ("любить" и "нравиться"), избавить свою героиню от обвинения в любви к Ловласу, как заставляет он сэра Чарльза Грандисона со стоическим спокойствием ожидать на протяжении семитомного романа, какая из двух возможных невест станет по воле судьбы его нареченной женой,- чтобы понять упреки, с которыми обращались к Ричардсону даже самые восторженные его почитательницы, обвиняя его в "недооценке" любовной страсти. В ответ на один из таких упреков, исходивший от мисс Малсо, предполагаемого прототипа Гарриет Байрон из "Грандисона", если не самой Клариссы Гарлоу, – Ричардсон, признаваясь, что, по его мнению, любовь гораздо менее благородное чувство, чем дружба, приводит в доказательство следующий знаменательный "простой довод": "рассудок может господствовать в дружбе; он не может господствовать в любви".
      Ричардсон не раз досадовал на легкомыслие и упрямство читателей, по-своему толковавших его лучшие замыслы. Его досада, вероятно, перешла бы в негодование, знай он, какие плоды принесло его творчество в интерпретации сентименталистов. Нетрудно вообразить себе, с какой поспешностью отрекся бы он от всякого духовного родства с авторами "Новой Элоизы" и "Страданий юного Вертера", так же, как отрекся при жизни от автора "Тристрама Шенди". И все же не только литературная форма интимного и эмоционального романа в письмах, но и самые принципы свободы личности и свободы чувства были почерпнуты сентименталистами из литературного наследия Ричардсона.
      Личность и творчество Ричардсона еще при жизни писателя становятся предметом настоящего культа и в Англии и, в особенности, на континенте. Дидро рассказывает в своей "Похвале Ричардсону" о том, как путешественнику, отправившемуся в Англию, поручали передать привет мисс Гоу и повидаться с Бельфордом. Совершались паломничества, чтобы посмотреть на чернильницу, из которой родилась "Кларисса". Восторженные критики, среди которых был и Дидро, пророчили Ричардсону бессмертную славу наравне с Гомером и Библией.
 
      Бессмертен был Гомер; средь христиан бессмертней
      Британец Ричардсон…
 
      писал его почитатель Геллерт.
      Английский сентиментальный роман XVIII века испытал на себе, начиная со Стерна, значительное влияние Ричардсона. Ученицами Ричардсона считали себя многочисленные английские романистки конца XVIII – начала XIX века, начиная с Берни (Burney) и кончая Эджуорт (Edgeworth). Но в целом в английской литературе его творчество оставило, пожалуй, менее значительный след, чем в литературах континентальной Европы. Именно там более передовым, воинствующе-демократическим писателям XVIII века – Дидро, Руссо, молодому Гёте – было близко творчество Ричардсона. Понятию неотъемлемой внутренней свободы личности, в зародыше заключенному в "Памеле" и "Клариссе", у них предстояло развиться полностью и быть впервые поставленным в связь с вопросом о "естественных" и гражданских правах человека.
      Ричардсона очень рано узнали и оценили во Франции. Его сочинения многократно переводились на французский язык, в том числе – самим Прево; Вольтер подражал его "Памеле" в своей комедии "Нанина" (1749); Дидро восхищался им; в "Монахине" (1760), а, может быть, через посредство Стерна, и в "Племяннике Рамо" сказалось влияние Ричардсона. Руссо, высоко ценя творчество английского романиста, написал "Новую Элоизу" (1761) в духе ричардсоновского романа.
      Широкой известностью пользовался Ричардсон и в Германии XVIII века. Его ценил не только Геллерт, подражавший ему в своих "Письмах шведской графини фон Г***" (1747-1748), но и Клопшток и – одно время – Виланд. Прямо или косвенно, через посредство Руссо, Ричардсон несомненно оказал влияние на молодого Гёте, автора "Страданий юного Вертера" (1774).
      В Италии Гольдони написал на сюжет "Памелы" две комедии – "Памела в девушках" и "Памела замужем"; первая из них до сих пор не сходит со сцены.
      В России все романы Ричардсона также стали известны читателям в русском переводе еще в XVIII веке. В 1787 г. была напечатана по-русски "Памела, или награжденная добродетель", в 1791 г. появилась "Достопамятная жизнь девицы Клариссы Гарлов", а в 1793 г. вышли "Английские письма, или история кавалера Грандиссона". Как интересный пример подражания Ричардсону в русской литературе XVIII века можно отметить "Российскую Памелу, или историю Марии, добродетельной поселянки" П. Львова, вышедшую в 1789 г. Позднее Карамзин и его школа испытали на себе живейшее влияние Ричардсона. Знаменитое карамзинское "и крестьянки любить умеют" ("Бедная Лиза") было бы невозможно без влияния "Памелы". Но самым живым памятником глубокого влияния Ричардсона на культурную жизнь русского общества остается, конечно, вечно юный образ пушкинской Татьяны, для которой создатель "Клариссы" был одним из "излюбленных творцов".
 
 
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

18.12.2008