Закончив предаваться раблезианским удовольствиям за столом, отяжелевший глава семейства переползал в кресло у камина. Сюда лакей подавал рюмочку ликера, кофе со сливками, трубку крепкого амстердамского табаку и свежую газету. Водрузив на нос очки, Шувалов читал вслух, выбирая из столбцов новости поскандальнее.
      -- "Лете 1761 декабря 2 дня. В киргизской Букуевской орде неподалеку от ханской ставки упал с неба огромный змей толщиной с верблюда, длинною же в 20 саженей. Он шипел и издавал смрад, пока киргизцы не прогнали его пиками".
      -- Что же теперь будет? -- всполошилась Мавра Егоровна. -- Неужели конец света?
      Шувалов сдвинул очки на нос и поверх стекол снисходительно посмотрел на жену. Какую же исключительную дуру послал ему Господь по великой щедрости своей!
      -- Успокойся, Мавра Егоровна, -- ободрил он супругу, -- Чудо это случилось в орде, у нехристей, стало быть до нас, православных, касательства не имеет.
      -- Слава те, Господи! -- Графиня перекрестилась.
      Дочери прыснули в кулачки.
      Мавра Егоровна была женщина бойкая и пронырливая, но малообразованная и, как большинство россиян, искренне верила всему, что писали в газетах. В свое время она, старая подружка Елизаветы, много поспособствовала карьере супруга. Теперь, по кончине доброй государыни, семейство переживало не лучшие времена. Вокруг нового императора обсели Воронцовы. Бывшего фаворита Ивана Шувалова еще терпели, разговаривали сквозь зубы, кивали... Но его родню, властных и самоуверенных двоюродных братьев, на дух не переносили.
      Даже погода не радовалась новому царствованию. Еще недавно стоял мороз, а теперь вон какая раскисель! Шувалов отложил газету и поверх очков взглянул в окно. Там по мокрой мостовой гремели колеса экипажей. Они с трудом проворачивались в талом снегу.
      Прямо напротив дома застряла тяжелая дорожная карета. Она увязла по самые оси, и сколько кучер не нахлестывал лошадей, пара кляч никак не могла вытащить английский рыдван из грязи. Возница кричал и щелкал кнутом, кони возмущенно ржали, толпа потешалась и швыряла в проезжих огрызками моченых яблок.
      -- Подите-ка, барышни, прочь, -- цыкнул отец на юных графинь, прилипших к окну.
      Тех, как ветром сдуло.
      Петр Иванович свято блюл нравственность "дщерей от чресл своих" и не мог позволить им слушать площадную брань.
      -- И-и, батюшка, какой ты грозный! -- Рассмеялась Мавра Егоровна. -Совсем девок распугал. Что там за комедия?
      Но муж не отвечал ей. Он с удивлением взирал сквозь стекло на молодого человека, высунувшегося из кареты. Тот тревожно скользнул глазами по улице и, поняв, что для серьезного беспокойства нет причин, откинулся обратно на подушки. Занавески в рыдване были отдернуты, и Шувалов хорошо видел бледное усталое лицо проезжего с темными кругами под глазами и тонким орлиным носом. Оно показалось Петру Ивановичу знакомым, вот только он никак не мог припомнить, где его видел.
      -- Что же ты застрял тут, батюшка? -- Мавра Егоровна заковыляла к окну. -- Умора! -- Ее палец потыкал в стекло. -- Смотри-ка, вон тот господин -- копия Лии де Бомон, чтицы покойной государыни. Я же говорила: все французы на одно лицо!
      Точно! Граф чуть не подскочил на месте. Лия де Бомон! Белокурая крошка, вечно семенившая по дорожкам парка с молитвенником в руках. Что у нее там было? Шифры? Тайные письма Людовика XV? Это через нее Елисавет втянули в войну. Не даром Бестужев подозревал... Тут Петр Иванович поймал себя на мысли, что смотрит на мужчину. На кавалера в пудреном парике и дорожном камзоле. Незнакомец только что положил себе на колени плоский ореховый футляр для пистолетов, раскрыл его и принялся невозмутимо протирать тряпкой металлические затворы -- благо кучер еще не скоро намеревался вытащить карету из грязи.
      С минуту Шувалов еще взирал на странного путешественника, потом отклеился от окна, кликнул своего камердинера Фрола, человека мрачного и надежного, как скала, и приказал ему вместе с лакеями проследить за каретой. Куда едут ее пассажиры? Где остановятся? Сколько их? И, если можно, кто такие?
      В последнее время Екатерину преследовало ощущение, что ее никак не хотят оставить одну. То Парас со своими Святками, то Петр с требованием разделить его бурное веселье по поводу кончины тетушки, то Дашкова с предложениями устроить переворот... У молодой императрицы голова шла кругом. Стоило ей закрыть за собой дверь, как та немедленно отворялась, чтоб впустить новое действующее лицо. Что за театральное зрелище вокруг разворачивалось, Като не знала, зато остро ощущала: сцена перемещается туда, где находится она, и ей, в отличие от обычного актера, никак не отдохнуть за кулисами.
      Вот и сейчас не успела Екатерина опуститься на стул, как вбежал очумелый лакей и с поклоном сунул записку от отца Александра Дубянского, духовника покойной императрицы. На криво оборванном листке были начертаны торопливые строки: "Исповедую умирающую Анну Дмитриевну. Нечто страшное. Поторопитесь".
      Като вздохнула. Она хорошо относилась к Дубянскому. Кроткий священник много раз унимал гнев августейшей свекрови, готовый обрушиться на голову великой княгини. Но сейчас странное приглашение Дубянского было белее чем не к месту, Като устала.
      -- Что бы это могло значить? -- Она показала листок разувавшей ее Шаргородской.
      -- Известно что, -- помрачнела ее престарелая камер-фрау. -Кончается Дмитриевна. Да никак кончиться не может. Проклятая ведьма!
      -- Что за вздор? -- Поморщилась Като. -- С чего бы покойной тетушке держать при себе ведьму? Анна служила ей лет двадцать, чуть не с восшествия на престол.
      -- Ганна она, а не Анна, -- буркнула Шаргородская, принимаясь скатывать ног госпожи чулки. -- И не с восшествия, а с приезда сюда фаворитовой мамаши, вы тогда еще и просватаны не были. -- Поскольку Като ее не перебивала, Екатерина Ивановна продолжала, почему-то понизив голос: -Едва Елисавет после коронации в Петербург вернулась, как велела позвать из Малороссии мать Алексея Разумовского Наталью Розумиху. Пожаловала ее и очень отличала. Хотя всему двору была потеха: баба-шинкарка, казачка неумытая! Ее разодели в пух и прах, а она увидела себя в зеркало, с дуру решила, что это государыня к ней идет, и бух на колени. Перед собственным отражением! -- Пышный бюст Шаргородской заколыхался от смеха.
      -- Ну так при чем тут Аннушка? -- нетерпеливо перебила Като.
      -- А при том, -- обиделась камер-фрау, -- что Розумиха-то в Петербург пожаловала не одна. К ней, слышь ты, целый штат знахарок и ворожей из-под Киева с Лысой горы прицепился. Везла их, чтоб навсегда, значит, сердце государыни к Алешке своему, пьянице, присушить. Дмитриевна при царице была неотлучно. Заговоры шептала, зелья любовные варила, травки на пути рассыпала...
      -- Полно чушь-то молоть, Екатерина Ивановна! -- Возмутилась императрица. Она не в первый раз слышала опасливые разговоры о хохлах-колдунах, будто бы служивших братьям Разумовским. Но поддерживать подобные суеверия ее разум просто отказывался. Добро темным бабам у проруби судачить, но не ей же во дворце!
      -- Воля ваша, можете мне не верить, -- Шаргородская со стуком поставила туфли Като на деревянную коробку. -- Только вот пришло Дмитриевне время помирать, а она никак Богу душу отдать не может. Мучается уж третьи сутки, ором орет, а ни в какую. Вот как черти за нее, окаянную, воюют!
      -- Так что мне делать? -- Като повертела записку в руках. -- Идти? Нет?
      -- Я бы пошла. -- Екатерина Ивановна стала протирать башмачки тафтой. -- Дубянский не тот человек, чтоб по пустякам беспокоить. Знает, что вы, сердечная, и так за день на службе умаялись. Видать, дело важное. Может, она покаяться перед смертью хочет?
      Като пожала плечами.
      -- Хорошо, пойду. Только переобуюсь.
      Дорогой ее никто не задержал. Слуги покойной императрицы жили в левом крыле дворца, выходившем на Зеленый мост. Карабкаться пришлось чуть не под самую крышу. Здесь на третьем этаже в небольшой, но светлой коморке отходила Анна Дмитриевна. Еще с лестницы были слышны ее громкие стенания. Вопли перемежались хрипами и самой отборной бранью. Точно за стеной умирала не тихая горничная, а извозчик или капрал. Голос у Аннушки тоже был какой-то странный: ни то прокуренный, как у шкипера, ни то простуженный.
      Като перекрестилась и толкнула дверь.
      -- Слава Богу, вы пришли! -- Воскликнул Дубянский, шагнув к молодой императрице. -- Спаси и сохрани! -- Он немедленно осенил ее широким крестом. -- Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!
      Его рука поминутно кропила умирающую святой водой. Однако ей от этого вряд ли становилось лучше. Трое крепких семинаристов держали Аннушку за руки, за ноги, и за голову, а та извивалась на смятой разметанной постели так, что то один, то другой юноша время от времени отлетали в сторону. При этом умирающая натужно стонала и изрыгала каскады проклятий. Като удивило, что звуки исходят не изо рта несчастной, а из ее живота.
      -- Это одержимость. -- Обратился к молодой императрице Дубянский. -Не подходите близко. Она умоляла вас позвать, но боюсь... -- он развел руками, -- разум ее совсем покинул.
      Вместо ответа Екатерина подошла к кровати умирающей и с содроганием наклонилась над ней. С губ несчастной клочьями валила пена.
      -- Анна, вы слышите меня? -- Голос у императрицы оказался на удивление твердым. -- Я пришла, и я буду разговаривать с вами, если вы прекратите бесноваться.
      Горничная разразилась диким хохотом, еще раз изогнулась, при чем державшие ее семинаристы стукнулись лбами, по телу Дмитриевны волной прошла дрожь, и бедная женщина с трудом разлепила глаза.
      -- Вы пришли! -- Выдохнула она искусанными губами. -- Голубка безвинная! К одру лукавой рабы и погубительницы своей! Ой, лихо мне, лихо! Ой, тошно! Земля не носит, а небо не берет! -- Ее голова запрокинулась за подушку, изо рта вновь повалила пена.
      Один из оправившихся семинаристов подскочил к больной с кружкой и полотенцем. Анна глотнула воды, а салфетку с вышитыми на ней крестами оттолкнула, точно та была горячая. Только тут Екатерина обратила внимание, что на стенах комнаты нет ни одной иконы.
      -- Ты ж не ведаешь, горемычная, -- снова запричитала горничная, -Кто тебя, как березку, под корень подсек. Кто жизнь твою загубил. Кто остуду меж тебя и мужа положил. Кто чрево тебе затворил на девять лет, а ему семя сгустил да силы отнял...
      -- Вы наговариваете на себя, -- побелевшими губами прошептала Екатерина, уже поняв, куда клонит умирающая. -- Это невозможно.
      -- Невозможно? -- Аннушка зашлась кашлем. Ржавая мокрота испачкала ей одеяло. -- Иди-ка глянь в моем сундуке на дне, под чистыми рубахами, что лежит?
      Екатерина невольно повернула голову к сундуку, но Дубянский остановил ее жестом. Он приказал одному из семинаристов открыть крышку. Юноша не без опаски взялся за дело. Замок со скипом поддался. Неловкие мужские руки стали рыться в убогом скарбе. Два сарафана, сороки, турецкие платки, денежный ящик. Вот, наконец, и рубашки.
      Юноша вскрикнул и отскочил в сторону, явно не желая больше прикасаться к вещам. Като поднялась и сама наклонилась над разверстой пастью сундука. Со дна пахло пылью и табаком, которым пересыпали тряпки от моли. Екатерина не сразу разглядело предметы, напугавшие семинариста. То, что она увидела, вызвало у нее не столько испуг, сколько волну безотчетной гадливости. Две куколки величиной с мизинец, ловко сплетенные из волос. В каждой по три булавки с угольными головками, воткнутые соответственно в головы, сердца и животы.
      Мгновение Екатерина смотрела на них, а потом зажала ладонью рот и опрометью бросилась из комнаты. Она остановилась только в коридоре, прислонилась спиной к стене, чувствуя, что ноги подгибаются. Ее била сильная дрожь. Она узнала эти волосы. Темно-каштановые, толстые, точно конские -- ее. И светло-рыжие, тонкие, как пушок, их на куколку понадобилось очень много. Сомнений быть не могло: эти жалкие очесы принадлежали великому князю. Его побрили на лысо во время болезни оспой в 1745 году, а после у Петра стали расти жесткие редкие клочки на темени, и он очень коротко стригся под парик.
      Като понадобилось минуты три, чтоб взять себя в руки. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, она направилась обратно в комнату умирающей.
      Довольная произведенным впечатлением Аннушка сидела на кровати и строила священнику рожи.
      -- Убирайся, -- сказала она Дубянскому. -- Ты мне не поможешь. И щенков своих уведи, смотреть на их подрясники паскудно. -- Горничная повернулась к Екатерине. -- Перед ней исповедоваться буду. Ибо она суть ангел. А вы -- стая волков, зубами клацающих.
      -- Я не уйду, -- твердо сказал Дубянский.
      Но императрица остановила его жестом.
      -- Святой отец, оставьте нас. -- ее тон был мягок, но не допускал возражений. -- Эта женщина все равно не сможет причинить мне больше зла, чем уже причинила.
      -- Понимает. -- довольно хмыкнула Аннушка. -- Ну садись, умница-разумница, садись, свет мой ясный. Все тебе расскажу. А как жить с этим будешь, не моя забота.
      Екатерина с каменным лицом опустилась на край табурета. Священник отступил к двери, сделав семинаристам знак покинуть комнату. Не обращая на него больше внимания, Анна Дмитриевна начала:
      -- Мое слово крепкое. И дело мое крепче некуда. Что я наколдую, того никто отколдовать не может. Как я есть седьмая дочь седьмой дочери, и у нас в роду сила передается от бабки к внучке с тех еще времен, когда над Почай рекой никто крестов не городил. -- Она перевела дыхание и заговорила ровнее. -- Как я стала вступать в возраст и потекла у меня по ногам сукровица, бабка свела меня ночью к старому колодцу и велела: "Брось горбушку в воду, дитятко". Я так и сделала. Стали ее лягушки кусать да рвать. А бабуся мне и говорит: "Как сейчас рвут этот хлеб нечистые твари, так станут на том свете твою душу черти на части рвать. Но за то даст нам отец наш на этом свете силу и власть над простыми людьми чудесить и всяческое богатство загребать". Я не испугалась и, как велела мне бабка, капнула еще в колодец три капли своей нечистой крови, отжав из ветошки, что между ног носила, и три капли чистой, проткнув гвоздем палец. С тех пор стала меня бабка учить, а как скончалась, я приняла ее силу и ажник согнуло меня до самой земли. Год не могла распрямиться, пока первого человека не извела. Сбросила купца с воза в реку: будто кони понесли. На коней страх нагнать -- дело плевое, повой волком или волчий дух на ветер пусти. -Аннушка облизнула губы. -- С тех пор все пошло, как по маслу. Стали ко мне люди за всякой мелочевкой бегать. Кому мужика присушить, кому ребенка выкинуть. У кого скотина не доится... Только мне все мало казалось. Не по руке дело. Силу чую, а приложить ее некуда!
      Заехала к нам раз черниговская шинкарка Розумиха на сынов погадать. Обоих свезли в Питер и ни привета, ни весточки. Только деньги шлют, а деньги не малые. Слышь ты, все рублевики. Она извелась, болезная, уж не в разбойники ли подались ее соколы? Поглядела я в блюдце с водой, нет, не в разбойники. А только рано радоваться: в золотой палате сидит ее старшенький, да цареву доньку щупает. А та от него уже в тягости. Розумиха услыхала про это, чуть последних мозгов не лишилась. -- Аннушка захихикала. -- Ну меня умалять, ну улащивать: "Ганна-свет, не оставь нас сирых, мы люди бедные. Как узнает кто, не сносить моему Алешке головы. Все тебе отдам, откуплюсь чем хочешь, только пособи". Я ее утешила, мол не тужи, езжай к себе на хутор в Лемеши. Никто про твоего сокола не прознает. Ни Сибирь ему не грозит, ни Тайная канцелярия, а грозит богатство не мерянное да злат венец. Розумиха слезы подтерла и шмыг к себе под Чернигов. Сидела тихо, как мышь, пока из Питера не пришло известие, что Елизавета Петровна на престол вступила и ее, Разумиху, к себе в гости зовет, как у нее, у царицы, Розумихин сын первый вельможа.
      Тут она на радостях ко мне и прикатила. В ножки кланялась. "Едем, говорит, - со мной до Питера. Все сбылось по твоему слову, я теперь богатая госпожа, если будешь мне и впредь помогать, я тебя пожалую". Мне того только и надо, я собралась поскорее, да с ней и улетела. А здесь на царицу ворожь навела, глянула она на меня милостивыми глазами да взяла к себе в горничные. Такое не каждому дано. Уметь надо. -- Анна со значением потрясла кистями рук перед носом у Екатерины. -- И жила я с тех пор, как сыр в масле каталась. И много сделала всякого, о чем тебе знать не надобно. И Разумовские были в милости, и мне немало перепадало. А только очень им не понравилось, когда из Неметчины наследника привезли. А еще больше не понравилось, когда женить его вздумали. В то время Алешка-то с царицей уже тайно обвенчан был, и детишки у них сокровенно от всех имелись.
      Екатерина скептически хмыкнула. Она не раз слышала перешептывания и о тайном браке Елисавет, и о том, что племянники Разумовского Дараганы, воспитывавшиеся при дворе, будто бы на самом деле дети императрицы.
      -- Вот тебе, мать моя, и вся история, -- между тем потешалась Аннушка. -- Извела я вас с Петром. Извела по приказу. Свадебный сглаз -самый крепкий. Вперед остуду между вами положила, чтоб детишек, значит, у вас друг от друга не было. А потом уж за разум Петра взялась, он у него сла-абенький! -- Проблеяла колдунья. -- Ничем не защищался, дурачок! До одного только и догадался, что в баню ему ходить нельзя. Вишь ты, у него там удушье! -- Анна рассмеялась. -- С тобой вышло труднее. Да и вышло ли? -- Она насупилась. -- По сей день не знаю. Где-то я тебя упустила, девка. И стена вокруг тебя стояла такая, не подступишься. А сейчас еще больше стоит! -- Колдунья приподнялась на локтях и с ненавистью вгляделась Екатерине в лицо. -- Что ты такое? Откуда к нам пришла? Меня всякий раз в бараний рог гнуло, чуть только к тебе прикоснусь. Я уж и в баню тебе лягушачью желчь лила, и в постель под перину змеиную шкуру подкладывала, а тебе ничего. Поболит голова да и только. Но я б тебя извела, это точно. -Умирающая сжала кулаки. -- Только Кирилл Разумовский велел не трогать. Зачем, говорит, нам она? Петр наследник, а она немка, да к тому же бесплодная. Кому от нее помеха? А ты возьми да и выплюни Павла. И где ты его нагуляла?
      -- Довольно! -- Екатерина встала. -- Это твоя исповедь? -- Молодую императрицу охватил гнев. -- Я не верю ни единому слову. Елисавет не желала мне зла. Разумовские добрые люди. Мой муж безумен от рождения. А ты, ты, -Екатерина не стала подыскивать слов, -- ты бешенная собака и перед смертью хочешь всех перекусать! Зачем ты меня звала, если прощения не просишь?
      Анна ухмыляясь смотрела на нее.
      -- Я хотела отдать тебе кое-что. Раз ты у нас такая сильная! Попробуй поборись.
      -- Эти жалкие куклы? -- вспылила Екатерина. -- Я их и так заберу и в огонь кину. -- она потянулась к сундуку.
      -- И кое-что еще с ними. -- Молвила колдунья. -- У меня детей нет, отдать некому.
      -- Ну? -- Молодая императрица уже стояла. -- Давай и не задерживай меня больше.
      Вместо ответа, умирающая откинулась на подушки, глубоко вздохнула, тело ее снова передернула судорога, и она затихла, больше не издав ни звука.
      Пожав плечами, Като вышла. На пороге стоял Дубянский, он смотрел на нее широко открытыми от ужаса глазами.
      -- Вы все слышали? -- Отрывисто спросила Екатерина, а когда священник кивнул, почти крикнула: -- Почему же не прервали этого богохульства?
      -- Не успел, -- пролепетал отец Александр. -- Вы слишком быстро протянули руку.
      Этот нелепый ответ еще больше рассердил Като. Она зашагала по коридору прочь, слыша за собой испуганные перешептывания семинаристов.
      Глава 8. ГОЛЫЙ КОРОЛЬ
      январь 1762 года. Силезия.
      Если вы родились слишком хилым, чтоб стать солдатом, станьте генералом. Синяя форма - лучшая в мире. Барабанные палочки из бука. Есть ли большее счастье в мире, чем быть королем маленькой страны, растущей, как на дрожжах?
      В центре Европы страшная теснота! Куда ни посмотри: на запад или на восток, на север или на юг - везде есть сладкие кусочки, которые плохо лежат. Если вам нравится чужая провинция, берите ее не задумываясь, всегда найдутся умники, готовые доказать ваши неоспоримые права.
      К слову, Силезия -- чудесная страна! Прекрасные дороги просто созданы для того, чтоб по ним маршировала армия. Прозрачные буковые рощи без подлеска - неоткуда стрелять по солдатам. Богатые мызы, коптильни, сыродельни - много продовольствия и фуража. Дольки свиной ветчины, жареные колбаски в масле... Хозяйки подкидывают их на сковородках и предлагают путникам в трактирах.
      Добряк Фриц не будет разорять такую хорошую страну. Он возьмет ее, как берут женщину. Потому что хочет, как женщину. Эту светлую, запыленную алыми кленовыми листьями землю он вожделел, точно плодную суку в горячем соку. Он желал здесь всего: и дорог, и ветчины, и молочниц. И рек. И лесов. Потому и взялся за оружие.
      Лагерь прусской армии под деревушкой Гохкирх являл собой шедевр тактического идиотизма. Фриц это понимал. Но что поделать, если прямо на марше его войска, поспешавшие к Лузации с целью захватить провиантские магазины врага, уперлись в лоб всей австрийской армии? Фельдмаршал Даун, оказывается, тоже кинулся на юг спасать свой шоколад и галеты.
      Противники буквально врезались друг в друга, как дети, игравшие в салочки, и вынуждены были остановиться. Делать серьезные развороты на крошечном пятачке между Дрезденом, Опельном и Нейсе никто не решался.
      К несчастью для пруссаков, их враги захватили позиции раньше и господствовали над Гохкирхом на высоких холмах. Лесистые горы обнимали деревню, оставляя лишь узкий выход из долины. Фридрих ворвался в нее и... очутился под перекрестным огнем вражеских батарей. Стояла ночь. Канонада не нанесла его армии особого вреда. Пруссаки чуть подались назад, смяли собственный обоз, перемешались и кое-как разбили лагерь среди жидкой рощицы на подступах к деревне.
      Рассвет озарил самую неудачную позицию, какую Фридрих видел в своей жизни. Кавалерия наехала на пехоту. Половина пушек увязла вместе с телегами в болотистой низине. Люди ходили не выспавшиеся и злые, поминутно ожидая нападения противника.
      От души похохотав над ночным конфузом, король распорядился восстановить походные порядки, инфантерии прикрывать отступление, а конным отрядам первыми двинуться в обратный путь искать более выгодное место для лагеря. Сам же Фриц направился в свой криво натянутый шатер пить утренний кофе и ждать новостей.
      Канониры увязли на славу. Король успел откушать, распечатать почту и начать диктовать секретарю ответные письма, а известий о благополучном выводе артиллерии из-под Гохкирха не поступало. Фриц заметно нервничал и оттого его послание к российской императрице Елизавете Петровне приобрело недопустимо наглый, залихватский тон.
      "Дражайшая кузина, -- писал он, -- ума не приложу, что заставляет вас воевать против меня? У нас нет ни общих границ, ни враждебных друг другу интересов..."
      Король прохаживался по шатру, двое портных с булавками во рту вертелись вокруг него, примеряя на государя новый желтый жилет из итальянской тафты. Секретарь Герман фон Пецольд усердно скрипел пером.
      "Теряюсь в догадках, -- продолжал диктовать Фриц, -- где и когда я имел несчастье обидеть Ваше Величество? Ведь мы ни разу не встречались. Впрочем, как и большинство наших подданных..."
      Один из портных неосторожно ткнул Фридриха булавкой в плечо, и тот поморщился. "Так отчего вы преследуете меня столь жестоко? Захватили мою столицу и осадили добрую половину крепостей? Ваши войска нанесли мне чувствительные поражения под Гросс-Егерсдорфом, Цорндорфом и Кольбергом..." Фриц подумал и заменил слово "поражения" на "удары". Все-таки он был поборником военной славы и не хотел, чтоб потомки попрекали его подобными признаниями.
      "Но скажите на милость, что войска самой миролюбивой государыни делают в центре Европы? - чем больше Фриц нервничал, тем быстрее расхаживал по шатру. Это невероятно мешало портным. -- Наши страны, как две разные планеты, вращаются так далеко друг от друга, что непонятно, зачем вам понадобилось бряцать оружием под моим окном? - Король резко остановился и в раздражении дернул за полу жилета. -- Вы скажите, что я напал первым. Но я напал не на вас. Неужели, ради выгод другой державы, вы готовы жертвовать жизнями своих солдат? Опомнитесь! - Последнее слово Фридрих велел зачеркнуть. - Я сражаюсь, чтоб завоевать для моей маленькой нищей страны достойное место под солнцем. За что боретесь вы? За любезности и уважение соседних дворов? Позвольте сказать вам, что это преступное самообольщение, -- слово "преступное" Пецольд вычеркнул сам. - Союзники ваши - монархи европейские, они свысока смотрят на государства молодые, лишь недавно начавшие печься о своем благополучии (тут у нас с вами больше общего). Как только ваша армия перестанет быть им нужна, они забудут и здороваться с вами..."
      В этот момент вбежал взмыленный адъютант с пакетом, и Фридрих оторвался от письма.
      -- Пецольд, прибавьте в конце пару любезностей, -- распорядился он. Мое восхищение красотой, умом и добродетелью русской царицы, которую недобросовестные советники довели до войны тра-та-та... Я искренне сожалею трам-там, поражен храбростью ее солдат, выучкой офицеров и мощью великой страны... Подпись: "враг по неволе, друг по зову сердца".
      Фридрих разорвал конверт и торопливо пробежал его глазами.
      -- Это от Фердинанда Брауншвейгского, - через минуту пояснил он. Русские взяли еще и Тильзит.
      В шатре повисла гробовая тишина.
      -- Черт! - Выругался король. - Я вынужден, как заяц, скакать от них по всей стране! - Он стал с раздражением стаскивать с себя жилет. - Боже, Боже, зачем ты привел эту орду с востока? Народы гога и магога! По грехам моим.
      Пецольд незаметно сделал портным знак удалиться. Он сам готовился стать жертвой королевского гнева или королевских излияний, смотря по обстоятельствам. Кажется, сегодня Фриц был настроен вполне мирно, а значит склонен резонерствовать и жалеть самого себя. Это было безопаснее.
      -- Знаешь, Герман, -- через минуту сказал он, -- когда-то мой папаша носился с идеей женить меня на принцессе Эльзе. Да, да, на этой самой Елизавете, с которой мы сейчас воюем.
      Секретарь с изумлением поднял бровь. Он слышал об этом впервые.
      -- И как все сорвалось? Смешно вспомнить. Русский посол Голицын узнал, что отец бьет меня смертным боем, как только я попадусь ему под руку. Он отписал в Петербург, что такой супруг не подойдет дочери Петра Великого! - В глазах Фридриха сверкнул мгновенный гнев. - Этой толстухе Эльзе! А в юности она была ничего. У меня долго валялся ее эмалевый портретик. Авантажная девица, скажу тебе. - Он вздохнул и поморщился. - От меня даже не скрывали причину отказа. Тогда-то я и решился бежать с фон Катте, моим адъютантом, в Англию. Его потом казнили, -- король с остервенением тряхнул письмом, - а я смотрел из окна. Таков был приказ короля! - Он поднял вверх палец. - Потом папаша сам выбрал мне жену. И сам же ее первый оприходовал.
      Пецольд чуть не фыркнул. Вот уж это было известно всем и каждому. Покойный государь никогда и ничего не скрывал, если дело касалось унижений сына.
      -- С тех пор меня не тянет к женщинам, - заключил король. - Кажется, что все они побывали под моим блаженной памяти родителем!
      Внезапно слева от шатра в отдалении послышались выстрелы. Они весьма удивили Фридриха.
      -- Что бы это могло значить?
      Пецольд выскочил из палатки. Ему показалось, что за чахлым осиновым леском на фланге вспыхнул бой. Откуда мог взяться неприятель - неизвестно. Войска Дауна не спускались с гор и даже не сразу заметили стрельбу внизу. Когда же все-таки решили присоединиться, канонада получилась весьма слабой. Зато вынырнувший на левом крыле враг, действовал дружно и энергично. Король вскинул к лицу подзорную трубу и разразился бранью.
      -- Это Лаудон! Черт бы меня подрал! Это Лаудон, клянусь потрохами Спасителя!
      Секретарь, не любивший сквернословия, густо покраснел.
      -- Он обошел нас! - Продолжал Фриц. - Что за человек! Что за скорость! Вот достойный противник. Сколько ему понадобилось? Двое суток? И прямо в бой. Недоумок, твои войска устали! - Крикнул он в направлении осинника, как будто Лаудон мог его услышать.
      Второй австрийский фельдмаршал, как видно, не понадеявшись на расторопность Дауна, бросился от Дрездена в погоню за Фридрихом, и, как и следовало ожидать, врезался в хвост прусским войскам. Теперь три армии топтались на пятачке возле Гохкирха, при чем две из них были австрийские.
      -- Маловата Европа! - Фридрих обеими руками взъерошил себе волосы и нахлобучил поданную Пецольдом треуголку. - Коня, коня, полцарства за коня!
      Он, в отличие от Вольтера, обожал "старину Уила". "Грубо, но точно. Впрочем, у меня сейчас нет и половины царства".
      -- Крохоборы! - Король погрозил своим врагам кулаком.
      -- Ваше Величество, надо уходить! - Крикнул ему адъютант, державший за повод лошадь Фридриха. - С гор стреляют!
      Действительно, канонада Дауна с каждой минутой усиливалась.
      Фриц взметнулся в седло. В этот момент одно из ядер ударили справа от коня, обдав короля комьями земли. Всаднику удалось удержать лошадь, но она прянула в сторону, и почти тут же второе ядро упало слева от короля.
      -- Черт! Да они целятся в меня! - Искренне удивился Фриц.
      -- Ваше Величество! Ваше Величество! Скорее! - Адъютант изо всех сил тянул за уздечку. - Здесь очень опасно!
      Фридрих вырвал у него поводья.
      -- Успокойтесь, юноша, - осадил он офицера. - Вы же видите, одинаково опасно везде. Что справа, что слева. А позади своей армии я буду бесполезен. - Не слушая больше адъютанта, Фридрих замахал руками на толпившихся возле его палатки солдат. - Уходим! Уходим! Бросьте это барахло! Оно никому не нужно. Пецольд, спасайте бумаги! Остальное можете оставить. - Король поскакал вперед к болотцу, где артиллеристы все еще тащили из грязи пушки. - Бросьте, ребята! Мы их завтра отобьем! - Гаркнул он. - Ваши головы дороже. Единороги я заберу и у австрийцев, а где взять канониров?
      Вокруг свистели пули, но от его уверенного насмешливого тона становилось спокойнее.