ОЛЬГА ЕЛИСЕЕВА
      Дерианур - море света
      роман
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      КАМЕНЬ ВЛАСТИ
      Глава 1. ЧЕЛОВЕК БЕЗ ИМЕНИ
      сентябрь 1759 г. Франция.
      Белые стены Шамбора, увенчанные синими остроконечными крышами, отражались в свинцовых водах. Колеса прогрохотали по арочному мосту.
      -- Как тихо, -- гость маркиза Мариньи впервые за время поездки прервал молчание. -- Странно: здесь ничего не изменилось. Даже кусты. Обычно природа меняется быстрее зданий.
      Мариньи тревожно оглянулся на своего спутника и ничего не ответил. Главный смотритель изящных искусств чувствовал себя не в своей тарелке в обществе этого любезного 50-летнего дворянина со смуглым лангедокским лицом, изысканными манерами и неизменной улыбкой, дрожавшей на тонких губах.
      -- Вы напрасно боитесь меня, -- мягко сказал гость. -- Поверьте, все слухи обо мне сильно преувеличены.
      -- Я? Боюсь? -- Мариньи болезненно поморщился. Он действительно был сильно напряжен, но как человек властный не любил, когда его уличали в слабости.
      -- Не важно, -- гость снова улыбнулся. -- Вас к этому подталкивает моя репутация. -- Но поверьте, я лишь скромный консультант Его Величества и исполняю маленькие поручения за границей. Я ведь много путешествую.
      -- Так вы путешественник? -- Ответная улыбка Мариньи вышла натянутой.
      -- Можно сказать и так, -- кивнул гость. -- Хотя вернее было бы выразиться иначе. Я занимаюсь науками, но -- не ученый. Музыкой, но не музыкант. Живописью, но не художник. Дипломатией, но не посол...
      -- Вам не кажется, -- не выдержал маркиз, -- что этими загадками вы только подогреваете к себе нездоровый интерес и еще больше губите свою репутацию?
      -- Я просто человек, у которого нет имени, -- усмехнулся гость. -- А какая репутация может быть у того, кого нельзя назвать?
      -- Моя кузина называет вас графом де Сен-Жермен.
      -- Дени де Сен-Жермен, -- кивнул гость. -- Но с таким же успехом маркиза могла называть меня любым другим именем. Я бы не обиделся. Это псевдоним. Правда, я использую его чаще, чем другие. Он мне дорог, потому что детство я провел в аббатстве Сен-Жермен недалеко от Парижа. И уже тогда Его Величество осчастливил меня своей защитой.
      -- Защитой? От кого?
      -- У всех в этом мире есть враги, -- лицо графа стало непроницаемым. -- Теперь я могу оказывать Его христианнейшему Величеству маленькие услуги. А благодарность в числе моих пороков.
      -- И для своих "маленьких услуг" вы выбрали Шамбор, замок овеянный самой дурной славой?
      -- Прелестная постройка, -- возразил граф. -- Только людское предубеждение делает ее таинственной и даже мрачной. Впрочем, это место для моей химической лаборатории выбрал не я, а ваша дражайшая кузина, маркиза де Помпадур. Ей показалось забавным, что человек, которого считают магом, обладателем философского камня и эликсира бессмертия, поселится там, где более двухсот лет назад великий Нострадамус встречался с Екатериной Медичи...
      Пухлый томик Вийона перелетел через комнату и ударил механическую птичку к голову. Соловей чирикнул на самой высокой ноте и, захлебнувшись, упал на ковер.
      -- Какая фальшь! -- Маркиза де Помпадур, сама похожая на райскую птицу, откинулась в кресло у стола. -- В следующий раз скажите королю, пусть не посылает мне заводных игрушек, вместо того, чтоб прийти самому.
      Ее компаньонка мадмуазель дю Оссет бросилась подбирать с полу останки соловья. Она прекрасно знала, что госпожа не столько капризничает, сколько играет в каприз. С таким стальным характером, как у Туанон Помпадур, жалобы, слезы, обмороки и истеричная нежность просто исключались. Но "бедняжке Мари" таки придется рассказать Его Величеству, как гневалась "прекрасная коротышка" и в доказательство предъявить целый фартук позолоченных пружинок и винтиков -- все, что осталось от заводного соловья.
      Дю Оссет протянула руку за книгой, и в этот момент из ее распахнутых страниц на ковер выпорхнул сложенный вчетверо листок желтой бумаги с золотым обрезом.
      -- Что это, Мари? -- Маркиза наклонилась вперед. -- Могу поклясться, минуту назад письма не было.
      "Клянись чем хочешь, кошка! -- подумала компаньонка. -- У тебя в каждом томике стихов по любовной библиотеке". Она беспрекословно протянула госпоже бумажку и выжидающе уставилась на маркизу.
      Капризная маска быстро стекла с лица Помпадур.
      -- Он уже здесь, Мари! - Воскликнула она. - Это чудо! Я не ожидала его так скоро.
      -- Кто, мадам? О ком вы говорите? - компаньонка редко видела, чтоб маленькие живые глазки Туанон светились таким восторгом.
      -- О графе Сен-Жермене, глупая! - Холеные пальцы маркизы нервно постукивали по листам книги. - Он вернулся. Он всегда возвращается. Мари! в голосе Помпадур слышалась неколебимая уверенность. - У нас большая радость и масса дел! Граф де Сен-Жермен...
      Глаза мадемуазель дю Оссет напоминали блюдца от чайного сервиза.
      -- Вы говорите о том господине, который, по слухам, как многие утверждают... Хотя, конечно, это полная чепуха... Маг, волшебник и чародей, живущий вечно?
      -- Мари, -- маркиза встала и взяла компаньонку за руку, -- Это очень важный и очень уважаемый человек. И никакие толки о нем вроде: "полная чушь" или "живущий вечно" - неуместны. - в тоне Туанон было столько откровенного приказа, что мадемуазель дю Оссет не могла не подчиниться. Когда я была еще маленькой девочкой, -- уже мягче продолжала Помпадур, -не обращавшей на себя ничьего внимания, он встретил меня в гостях у моей тетки и предсказал любовь короля, власть, сказочное богатство... Словом, -маркиза обвела рукой свои покои, -- все это.
      Дю Оссет смотрела на госпожу с легким удивлением. Кто бы мог подумать, что у женщины, столько лет вертящей самым капризным и апатичным монархом Европы, такое пылкое воображение!
      -- Конечно, я ему не поверила, - продолжала маркиза. - Как ты не веришь мне сейчас. Но потом, через много лет мы снова встретились уже здесь в Версале, и я принесла ему свои извинения. Поверь, он умный и преданный друг французского королевского дома и... наш с тобой. - Помпадур лукаво улыбнулась. - Принеси мне бумаги и чернил. Я собираюсь потребовать от брата отчет о том, как он довез гостя. Нас ожидает море чудес!
      Через три дня граф, еще толком не устроившись на новом месте, развлекал маленькое но изысканное общество, сопровождавшее Людовика XV. Комизм ситуации заключался в том, что Сен-Жермен - чужак на берегах Луары рассказывал хозяевам об их замке и окрестностях такое, что они могли узнать только от него.
      -- Говорят, здесь бывала Кровавая Медичи? - Произнес маркиз де Мариньи, потягивая ликер из крошечного стаканчика.
      -- Говоря-ят, - граф загадочно улыбнулся, поддразнивая слушателей.
      -- Расскажите! Расскажите! - Захлопала в ладоши мадемуазель дю Оссет.
      -- Если это доставит вам удовольствие, - Сен-Жермен склонился перед ней в шутливом поклоне. - Вон в той комнате со звездным потолком Нострадамус поставил на стол свинцовое зеркала, призвал духа по имени Аноэль и предложил королеве-матери задать ему вопрос.
      -- О чем же спросила моя прапрапрапрабабушка? - Осведомился Людовик, который, судя по скептическому выражению лица, не верил ни единому слову гостя.
      -- О том, что ее беспокоило больше всего, - живо откликнулся граф. Она недолго колебалась, потом твердо взялась руками за край стола и потребовала у духа ответа на вопрос о судьбе своих сыновей. Сколько проживет каждый из них? Затем в зеркале появились фигуры принцев, танцевавших колдовской танец. Тот, что обычно исполняют в обществах Данс Макабра, кружась под музыку. Аноэль сказал, что столько раз, сколько повернется каждый из принцев, столько лет и отделяют его от смерти. Сначала возник Франциск II, и он повернулся всего три раза. Потом Карл, позднее названный IX, его время составляло девять кругов. Генрих III описал 16, а Франсуа Анжуйский -- 14. Трудно передать горе женщины - очень сильной, но все же женщины - которой сообщили, что она переживет своих детей. Никто и не думал, что Екатерина Медичи способна на такую бурю чувств! Если вы посмотрите столешницу, то там справа на дубовой крышке есть характерные щербины, оставленные ее кинжалом. Тогда дамы носили кинжалы на длинной цепочке, шедшей от пояса.
      Последнюю реплику мало кто услышал. Все ринулись в соседнюю комнату осматривать стол.
      -- Вот! Вот эти зарубки! - Воскликнула мадемуазель дю Оссет.
      -- В самом деле, - маркиза Помпадур высоко подняла шандал, и старинное убранство комнаты озарилось колеблющимся светом.
      -- Вот здесь она сидела, - сказа граф, входя следом за остальными. Тогда в моде были громоздкие венецианские кресла с очень высокой и прямой спинкой из резного дерева. Обычно черного. Кровавая Медичи вскочила так поспешно и отбросила стул с такой силой, что его спинка раскололась.
      -- Откуда вы все это знаете? - С улыбкой осведомился Людовик. Он стоял позади придворных в дверях и почему-то не пересекал порога таинственной комнаты. Любезная гримаса на его лице призвана была скрыть скептическое выражение.
      -- У меня хорошая память. - Серьезно ответил Сен Жермен. - Я много читал и всегда запоминал детали.
      -- Только и всего! - Рассмеялась Помпадур. - Как невинно!
      -- А вы, маркиза, желали бы, чтоб я сознался в бессмертии? Как вечный жид? - Сен-Жермен подал Помпадур руку, чтоб проводить ее обратно в гостиную. - За это до сих пор можно попасть на костер. В крайнем случае получить пожизненное заключение где-нибудь в папской тюрьме в замке святого Ангела, например...
      Мадемуазель дю Оссет позвонила в серебряный колокольчик.
      -- Подавайте кофе.
      Церемонный дворецкий поклонился и исчез за дверью. Вскоре стол был сервирован новыми приборами, появились засахаренные фрукты, сладкие орешки в шоколаде, конфеты с серой амброй - слабым афродизиаком, позволявшим гостям расслабиться и вести непринужденную беседу.
      Король порылся в кармане и выложил на стол крупный голубой бриллиант с заметным белесым пятном на боку.
      -- Взгляните, граф. - Людовик жестом пригласил гостя взять камень в руки. - Я слышал, вы можете вывести эту муть.
      Сен-Жермен прищурился и начал поворачивать бриллиант, поднеся к свече.
      -- Прекрасный цейлонский алмаз, - наконец, сказал он. - Редкого отлива. И гранение хорошее. Я всегда считал, что высокая индийская роза лучшая обработка для камней яйцевидной формы.
      -- Он вам знаком? - Осведомилась маркиза де Помпадур, склоняя на бок свою крошечную птичью головку. - Говорят, камни такой величины - большая редкость и каждый имеет сою историю.
      -- Да. Но я бы не стал принимать их все на веру. Об этом говорят, например, что вместе с парным бриллиантом он служил глазам статуе древней богини Тары и был похищен в XV веке алчным жрецом, который и стал его первой жертвой.
      Гости затаили дыхание, хотя самому графу история казалась тривиальной.
      -- По другой версии, Голубой алмаз попал в Европу гораздо раньше, вместе со странствующими рыцарями-крестоносцами и осел у катаров в Лангедоке, - продолжал Сен-Жермен. - Когда ересь была разгромлена, таинственных сокровищ так и не нашли. Говорят, что последние альбигойцы в 1328 году скрылись с ними в пещере Ломбрив, где были заживо замурованы королевскими войсками. Ровно через 250 лет сам Генрих Наваррский пришел отдать им дань скорбной памяти, и ему как потомку графов де Фуа вышедшие из подземного озера старцы вручили свое сокровище - Голубой алмаз. С тех пор удача не покидала Францию. Впрочем, это тоже лишь легенда. - Сен-Жермен улыбнулся, всем видом показывая, сколь мало значения следует предавать людским пересудам. -- Что Ваше Величество намеревается делать с камнем?
      -- Я хотел бы увеличить его цену. -- Людовик вздохнул. -- Идет война и обстоятельства могут сложиться так, что я решу с ним расстаться. Ответьте, можно ли уничтожить это пятно?
      -- Теоретически все возможно. -- Сен-Жермен повертел камень в руках. -- Однако я не стал бы избавляться от этой дымки. Пятно -- душа камня. -- граф улыбнулся. -- Это значит, что когда-то на него дохнула сама Мать Всего Сущего. Белиссена, как говорят в Южной Франции. От ее дыхания в глубине затеплилось маленькое облачко, подарившее алмазу жизнь. Сейчас там живет крошечный дух, Принц Камня. Я могу попробовать уговорить его уйти. Тогда бриллиант станет совершенен. Но абсолютно мертв. Как мертв его близнец. Хотите я покажу вам парный алмаз?
      Гости, явно не ожидавшие такого поворота дела, издали вздох удивления. Сен-Жермен поднялся, вышел в смежную комнату, служившую кабинетом, порылся в резной индийской шкатулке черного дерева и извлек из нее бархатный мешочек.
      -- Вот, -- граф вытряхнул на стол другой камень, размерами и огранкой точь-в-точь соответствовавший Голубому, но имевший теплый зеленовато-золотой отлив.
      -- Но они разные! - Воскликнул король. - По цвету, я имею ввиду.
      -- У богини Тары было два глаза, - невозмутимо пояснил граф. - Один голубой, другой зеленый. Правым она смотрела на Запад, левым - на восток. А зрачок только один. Тот глаз, в котором он находился, был глазом мудрости и милосердия. Тот же, что оставался пуст - гнева и разрушения. Чтоб сохранить равновесие мира, пятно перемещалось из одного камня в другой.
      -- Готова поспорить, что у этого алмаза тоже есть свои истории, мадемуазель дю Оссет приготовилась слушать.
      -- Сколько угодно, дитя мое, - кивнул граф. -- Он зовется "Великий Могол". Его первый владелец Надир Шах. Я был с ним коротко знаком. Кровавый убийца, но чрезвычайно талантливый человек. Он назвал бриллиант "Дерианур", что значит "Море Света".
      -- Все это прекрасные легенды, -- сказал король. -- Их приятно слушать, глядя на драгоценности, праздно лежащие на столе. Но если я решу продать свой камень, все изменится. -- Людовик бросил взгляд на плотного лысоватого мужчину в скромном бархатном камзоле без вышивки. До сих пор он смиренно сидел в стороне, не проронив ни слова, словно беседа "больших господ" не имела к нему никакого отношения. -- Сейчас метр Гонто, мой безжалостный банкир, дает за камень 6 тысяч ливров. -- продолжал король.
      Метр Гонто поклонился.
      -- Без пятна камень будет стоить 10. Беретесь ли вы обогатить меня на 4 тысячи?
      -- Для чего Вашему Величеству пустяковая сумма, когда обладая этим бриллиантом, вы обладаете всеми сокровищами мира? -- Улыбнулся Сен-Жермен. -- Но коль скоро вы жаждите от них избавиться, я готов помочь. Королевская воля -- закон. -- В голосе графа прозвучало столько иронии, что Людовик поморщился. -- Химическая реакция по выведению пятна займет около недели. Вы готовы оставить камень здесь?
      Король кивнул.
      Было далеко за полночь, когда гости начали разъезжаться.
      -- Он тебе не понравился? -- С грустью спросила короля маркиза де Помпадур, оказавшись с ним наедине в карете.
      -- Он странный человек, -- нехотя отозвался Людовик. -- Ты не находишь, что Медичи, Генрих IV, Надир Шах, катары... для одного вечера многовато? И для одной жизни тоже.
      -- Нет, -- покачала головой женщина. -- Если эта жизнь длится вечно.
      Король с шумом выдохнул воздух.
      -- Я не люблю шарлатанов, рассказывающих о себе невесть что!
      -- Он не шарлатан! -- Запротестовала дама. -- Ты сам говорил, что твой дед принимал его услуги. А король Солнце знал, что делал.
      -- Теперь я король, -- оборвал ее Людовик. -- И сам решаю, чьи услуги принимать.
      Оба знали, что это не правда. В обычной жизни Луи был зависимым человеком и очень не любил спорить. Иногда Помпадур приходилось побуждать его к самым простым действиям -- написать письмо или согласиться на аудиенцию. Почему в его покладистой безвольной душе обнаружилась такая неприязнь к милейшему любезнейшему графу, король и сам не знал.
      -- Но ты все же не противился встрече и даже оставил ему камень, -возлюбленная мягко подтолкнула Людовика в бок.
      -- Только ради твоего удовольствия, mon ami. Только ради твоего удовольствия, -- губы Луи сложились в усталую улыбку. -- Я же знаю, как ты любишь возиться с самыми странными и опасными чудаками. Взять хотя бы твоего Вольтера. Он пишет гнусности против французской короны и церкви. Его никто не устраивает: ни папа, ни я, ни законы. Разве не я приговорил его книги к публичному сожжению? Разве не от меня он бежал в Швейцарию?
      "Боже, какого ты о себе высокого мнения!" -- в душе рассмеялась Помпадур.
      -- И что же? Что я вижу? -- Продолжал король. -- В моем собственном доме, моя обожаемая дама сердца переписывается с этим еретиком, посылает ему деньги... Я все прощаю тебе, mon ami, -- гнев, было сверкнувший в королевских глазах, погас. -- Потому что ты неподражаема, восхитительна, прекрасна.
      Помпадур знала, что в этот момент ей стоит пересесть к нему на колени и запрокинуть голову. Луи обвил рукой ее по-девичьи хрупкий стан и так сжал, что косточки корсета жалобно скрипнули.
      -- Потому что мне просто лень сердиться на тебя, мое сердце.
      Начальный этап работы с бриллиантом занял у Сен-Жермена пару дней. Графу казалось, что он сумел разбудить духа Голубого алмаза и объяснить ему, что тот должен перейти в новый дом. Дух повиновался с радостью, но путь его был труден.
      Поместив бриллиант в один из световых колодцев химической лаборатории, Сен-Жермен решил отдохнуть. Стряхивая с пальцев следы от зеленого льва, граф вдруг услышал во дворе стук колес. К главному крыльцу подкатила элегантная карета с щегольскими рессорами красного дерева и из нее вышел плотный человек в паричке набекрень. Сен-Жермен тот час узнал в нем банкира Гонто.
      -- Приветствую Вас, друг мой, -- граф любезно улыбнулся гостю. -- Что заставило Вас покинуть столицу?
      -- Маркиза прислала меня к Вам, -- отдуваясь ответил толстяк. -- По важному делу. В городе завелся некто Гов. Бывший откупщик и мелкий плут, не раз обанкротившийся должник, который теперь выдает себя за вас и собирает вокруг себя целые толпы сброда.
      Сен-Жермен на мгновение остолбенел, не веря своим ушам.
      -- За меня? Забавно.
      -- Ничего забавного, -- метр Гонто снял парик и отер вспотевшую лысину платком. Он пророчествует не весть что! Грабежи, смуты, падение королевской династии, гибель Франции, 25 лет террора, войн и братоубийства. Голод в Париже, иностранные войска на улицах... И выдает все это за ваши предсказания.
      Граф окаменел.
      -- Маркиза, зная вашу скромность и сдержанность в прогнозах, специально послала меня к вам, чтоб сообщить об этом.
      -- Благодарю, друг мой. Благодарю, -- протянул граф. -- К несчастью, я знаю этого Гова. Пять лет назад я нанял его в Неаполе камердинером. Италия для меня -- чужая страна. Мне было приятно иметь возле себя француза, слышать не заученные реплики, а живой язык... Вскоре он бежал, прихватив с собой кое-что из моих бумаг.
      На полном лице метра Гонто отразился нескрываемый ужас.
      -- Так значит... -- он не договорил, умоляюще глядя на графа и прося его опровергнуть страшные пророчества.
      -- О, нет, не бойтесь. -- Сен-Жермен знаком попросил банкира успокоиться. -- Этот несчастный, как и все профаны, путает то, что может быть и то, что действительно будет. Не предавайте значения тому коктейлю из знаний, которым он пичкает трактирную публику.
      -- Что же вы собираетесь делать? -- Спросил совершенно сбитый с толку метр Гонто.
      -- Я приму свои меры. -- Ободряюще улыбнулся Сен-Жермен. -- Для начала попрошу вас отвезти меня в Париж и показать этого смутьяна.
      -- Я к вашим услугам, -- банкир поклонился.
      Через десять минут граф был готов в путь. Он сменил кожаный фартук, запачканный реактивами, на скромный но дорогой камзол серого бархата, расшитый серебряной канителью. На голове, скрывая черные, как вороново крыло, волосы, сидел аккуратно напудренный парик. В руках толстая эбеновая трость с резной камеей в рукоятке. На губах неизменная улыбка.
      -- Едемте.
      Путь до Парижа занял два часа. Граф хранил молчание. Оно не было напряженным. Скорее выдавало задумчивость и грустные мысли. Метру Гонто было от этого не по себе. Он предпочел бы развлечься беседой, порассказать о семье, о детях, о падении нынешнего оборота банков в связи с прусской войной. Спросить у чудного гостя, раз он такой завзятый пророк, скоро ли конец этой разорительной бойне с Фридрихом, и куда выгоднее вкладывать деньги -- в перевозки зерна из Нового Света, или в индийский чай -- тоже ведь мода пошла!
      Но банкир не осмеливался прервать безмолвие, поскольку спутник казался очень огорчен и погружен в себя.
      Париж встретил их мелким дождем. Начиналась осень. Над Сеной стоял туман, от которого колоссальные ковры плюща и дикого винограда, свисавшие с каменной облицовки набережных, отливали влажной изумрудной зеленью.
      На улицах было немноголюдно. В предместье Марэ карета остановилась у кабачка "Шпора".
      -- Я помню, как город разрастался, -- тихо сказал граф. -- Как на этом мете была пустошь, хорошо видная с Монфокона. После страшной Варфоломеевской ночи она издали вся казалась усеяна обрывками бумаги. Это белели рубашки убитых -- ведь на людей нападали ночью, они едва успевали выскочить из постелей. Теперь мало кто вспоминает, что резню начали гугеноты, и не в Париже, в а Кагоре и Васи. Несчастных скидывали прямо в воду, и с обеих сторон призывали Бога.
      -- Я думаю, Бога не знали ни те, ни другие, -- мрачно заявил Гонто.
      -- Ошибаетесь, -- с грустью отозвался спутник. -- И те, и другие узнавали Его, когда страдали во имя своей веры.
      -- Говорят, монахов подковывали, как лошадей, и расстреливали, привязав к деревьям. -- сказа банкир. -- Хорошо, что сейчас такое уже не возможно.
      -- Вы полагаете? -- Сен-Жермен поднял бровь.
      -- Просвещение смягчает нравы, -- отозвался Гонто.
      -- Но человеческую душу изменить нельзя, -- покачал головой граф. -В ней, как и прежде, сильно наследил дьявол.
      -- Дьявол! -- Дверь кабачка распахнулась, и из нее выскочил толстый францисканец в коричневой рясе. Лицо его было красным от выпитого вина, глаза горели. -- Дьявол сидит там! Будь проклято это место! Поворачивайте назад. -- монах было вцепился в уздечку одной из лошадей, но кучер ловко отпихнул его кнутом, и борец с нечистой силой со всего размаху ткнулся задом в стену трактира.
      -- Эй, папаша, дом снесешь! -- Крикнул ему кучер, разворачивая карету так, чтоб господа, выходя, не угодили в лужу.
      -- Спешите на свидание с Сатаной? -- Ехидно осведомился монах. -Глядите, я вас предупреждал. Зло проникает в любую щелку.
      -- Возможно, я самая широкая дверь для зла, -- усмехнулся граф и решительно спрыгнул на землю.
      Банкир последовал за ним.
      Кучер отворил дверь трактира, и спутники попали в битком набитый зал, где гомонили с полсотни посетителей. Толстые неопрятные девки разносили кружки вина, блюда красных вареных раков и зелень.
      Сизый дым от трубок поднимался к закопченным балкам, и Сен-Жермен не сразу рассмотрел человека, стоявшего на одном из столов и вещавшего, обращаясь к толпе.
      -- Дома ваши опустеют и поселятся в них пеликан и еж.
      -- Где-то я это уже слышал. -- робко произнес банкир.
      -- Книга Исайи. Глава 34. Стих 11. -- Процедил сквозь зубы его спутник.
      -- Реки Франции станут кровавыми, -- завывал новоявленный пророк. -И в них не будет рыбы, но лишь мертвые тела составят улов ваш. Я это видел!
      Сен-Жермен прищурился. Перед ним на столе возвышался действительно Рене Гов. Камердинер, вор и самозванец. Он был в растрепанном черном сюртуке, в руках сжимал мятую шляпу с дырявой тульей и чем-то напоминал протестантского проповедника. Только очень голодного. Его глаза в темных кругах на худом изможденном лице горели лихорадочным огнем.
      Графу сделалось его жаль, ибо участь Гова была плачевна. Он выкрикивал в зал слова ворованной правды, которая обесценивалась, едва слетая с его языка. А вокруг люди пили, ели, дрались и щипали за зады разносчиц, не обращая на пророка ровным счетом никакого внимания. Лишь несколько зевак внимали оратору почти без всякого любопытства. "Не мечите бисер перед свиньями," -- усмехнулся Сен-Жермен.
      -- Бог не простит вам вашей слепоты!
      -- Да ладно тебе, слезай, -- один из посетителей, видно коротко знакомый с Говом, потянул его за рукав. -- Хозяин прислал нам блюдо пескарей. Он говорит, если ты к завтрашнему дню не придумаешь чего-нибудь новенького, он перестанет нас кормить. Посетители уже не клюют. А ты задолжал мне.
      -- Метр Гонто, -- тихо сказал Сен-Жермен, -- отзовите этого навязчивого парня из трактира, как будто бы собираетесь ему что-то предложить. Скажите, что заинтересовались речью его друга, просите выступить у себя дома в собрании масонского кружка... Словом, задержите его на улице.
      Банкир кивнул, недовольно запыхтел и начал пробираться к столу, за которым сидел Гов и его друг. Когда последний удалился вслед за Гонто, граф без колебаний подошел к бывшему камердинеру.
      -- Здравствуйте, Рене.
      Бедняга оторвал глаза от тарелки и чуть не поперхнулся рыбьей костью.
      -- Дьявол! -- Тоненько запищал он и хотел вскочить, но темные глаза графа приковали его к месту. -- Дья-явол. -- повторил он еще тише.
      Как и раньше, на трепыхание трактирного пророка никто не обратил внимания.
      -- Ты знал, что я найду тебя. -- с мягкой укоризной сказал Сен-Жермен. -- Зачем же ты сбежал?
      -- Я боялся, -- выдавил из себя несчастный камердинер. -- Я больше не мог жить в страхе. За вами повсюду ходит ужас!
      -- А разве теперь ты не боишься? -- Спросил граф.
      -- Еще больше, -- признался Гов. -- С той самой минуты, как сбежал, я не могу ни спать, ни есть от страха.
      -- В многом знании много печали, -- усмехнулся граф. -- Твой бедный разум, Рене, не выдержал самых элементарных вещей. Разве я не предупреждал тебя, чтоб ты никогда не заглядывал в мои тетради? Не пытался понять вычислений? -- Сен-Жермен укоризненно покачал головой. -- Ты знаешь, какая сила у произнесенного слова? Многого можно было избежать. Но ты обрек этих людей. -- граф обвел глазами зал. -- Кто тебя тянул за язык?
      Бывший камердинер часто-часто затряс головой.
      -- Ты очень устал? -- Спросил граф, глядя в осунувшееся прозрачное лицо Рене.
      -- Да, -- тот уронил голову на руки. -- Очень.
      -- Попроси меня об этом сам. -- тихо приказал Сен-Жермен. -- Иначе я не смогу помочь.
      -- Пожалуйста, хозяин, -- голос Гова звучал жалобно и тихо.
      Граф поднял руку и указательным пальцем коснулся середины лба несчастного. Голова Рене опустилась на стол. Казалось, он уснул, хватив лишку. И снова никто не обратил на это внимания.
      Граф встал и без особой спешки покинул трактир. В дверях он столкнулся с сияющим Жаком, который подбрасывал на ладони три золотых монеты.
      Метр Гонто ждал спутника на улице.
      -- Все в порядке?
      -- Да, дорогой друг. Вы мне очень помогли. Больше этот безумец нас не обеспокоит.
      -- Слава Богу. Я так и скажу маркизе.
      -- Передайте ей от меня привет и искреннюю благодарность, -поклонился граф. -- Да, вот еще что. Нет ли у вас знакомых вреди ювелиров в Петербурге? Не могли бы вы рекомендовать меня им, как специалиста по исправлению камней?
      -- Маркиза приказала мне оказывать вам любую помощь, -- отозвался банкир. -- А ее слово для меня закон.
      -- В благодарность за вашу услугу я берусь нарастить и исправить для вас те драгоценные камни, которые как-нибудь пострадали: были оцарапаны или обломились.
      -- Очень любезно с вашей стороны, -- с сомнением протянул банкир. Он побаивался подвергать свои камни опасности в руках странного алхимика, о котором не весть что болтают.
      Сен-Жермен усмехнулся, граф ясно увидел сейчас, как через неделю этот солидный недоверчивый делец совсем обезумеет от восторга и будет умалять его взять для исправления еще, еще камней...
      Менее двух недель понадобилось для того, чтоб облачно в глубине Голубого алмаза растаяло, перекочевав в Дерианур, и затеплило в его сердцевине новую душу. Вместе с ним из талисмана Генриха IV уходили слава, могущество, удача христианнейшего королевства, которыми оно владело полтора века со смены династий. И эту жертву легкомысленный монарх принес добровольно. Даже не задумываясь о последствиях.
      Его Величество захлопал в ладоши при виде работы таинственного графа и с восхищением подставил бриллиант под луч солнца, бивший из окна.
      -- Теперь он безупречен, -- вздохнул Сен-Жермен. -- Потому что мертв. А только жизнь терпит недостатки.
      Но король пребывал в детском восторге.
      -- Сколько вы хотите за работу?
      -- Я и так получил самое драгоценное, -- поклонился Сен-Жермен. -Душу камня. Чего же мне еще?
      -- Дорогой граф, вы чудак. -- Людовик расплылся в улыбке. Он не любил платить. А маркиза де Помпадур и так дорого ему стоила. Ее гости тоже.
      Когда карета увезла короля, Сен-Жермен спустился по лестнице на первый этаж. Метр Гонто ожидал графа в охотничьем зале. Одетый, как всегда с подчеркнутой строгостью, банкир выглядел среди ветхих гобеленов и роскошной, но давно рассохшейся мебели аккордом чего-то нового и грозного, что неотвратимо надвигалось на великолепную рухлядь времен последних Валуа.
      Впрочем в лице самого банкира не было ничего воинственного. Добропорядочный буржуа, посчитавший бы величайшим несчастьем исчезновение ежеутренней чашки горячего шоколада и румяных булочек.
      -- Друг мой, -- граф ласково взял метра Гонто под руку. -- Вы оказали мне неоценимые услуги, отправив по моей просьбе несколько рекомендательных писем в Петербург. Я чрезвычайно признателен вам за хлопоты и хотел бы отплатить... добрым советом.
      Банкир весь обратился в слух.
      -- Постепенно, не вызывая шума, и не привлекая ничьего внимания, переведите свои капиталы за границу, -- граф кивнул в подтверждение сказанных слов. -- Не сразу. Не бойтесь. Но в течение ближайших 30 лет и вы, и ваши дети должны покинуть эту несчастную страну и обосноваться в каком-нибудь более спокойном месте. В Лондоне, например.
      Лицо метра Гонто вытянулось. Он был свидетелем слишком невероятных событий, чтоб не верить графу. Но, с другой стороны, его дело было слишком обширно, а связь с королевским двором слишком прочной, чтобы вот так сняться и уехать...
      -- Я же сказал: не сразу, -- ободрил его Сен-Жермен. -- 30 лет немалый срок. Вы, метр, пожалуй еще успеете понянчить в Париже внуков и даже благополучно почить в бозе на Сент-Женевьевском кладбище. Но, думаю, и мертвому неприятно будет видеть осквернение своей могилы и разграбление монастыря, давшего ему последний приют. Поторопитесь.
      Несколько минут метр Гонто молчал. По его лицу было видно, что он самым серьезным образом отнесся к предостережению графа.
      -- Так вы отправляетесь в Россию? -- Наконец, проговорил банкир.
      -- Да, -- кивнул Сен-Жермен. -- Там собралось много занятных людей. С некоторыми из них мне следует познакомиться.
      Глава 2. ALMA MATER
      сентябрь 1758, за год до описанных событий. Москва.
      -- Вы писали эти гнусности?
      Свет бил в высокое университетское окно, вычерчивая кривобокие фигуры на темном дубовом полу. В его столбе кружилась золотая пыль, и было не по осеннему тепло. Беспредметное счастье охватывало душу при взгляде на еще зеленые разросшиеся вокруг здания бывшей царской аптеки липы и в голове жужжала нахальная радостная мысль: "Чего это я собственно сюда притащился в такой день?"
      -- Это ваш почерк? -- Еще настойчивее зазвучал голос профессора Шнейдера. - Эти мерзости нарисованы вашей рукой? -- Он говорил по-немецки, с жутким швабским акцентом, едва понятным ученикам.
      Потемкин поморщился. "Я уж не прошу, чтоб ты, по-русски разговаривал. Но на родном-то языке мог бы и постараться".
      -- Вам, юноша, я вижу, не нравится мое произношение? -- Рассвирепел профессор. - Вы обучались в пансионе Литке, не так ли? Там преподают берлинцы. Может быть мне повторить свой вопрос?
      Студент отрицательно покачал головой. Он стоял перед столом, за которым сидело чуть ли не все университетское начальство. Профессор Шнейдер держал в руках листы, исписанные размашистым почерком и изрисованные портретами собравшихся. Ни подходить ближе, ни смотреть не было нужды. Это почерк Потемкина, и разве он виноват, что слово "профессура" так легко срифмовалось со словом "дура", а лысина адъюнкта Румберга похожа на огурец?
      Напротив проштрафившегося студента сидел сам куратор. Он заехал, как видно, не на долго, прямо из дворца, и был в придворном платье. Императрица еще пребывала в Москве. Жаль, ах как жаль! Месяцем позже, и Шувалова уже никто не посмел бы беспокоить в северной столице досужими письмами об исключении кого-либо из студентов.
      Иван Иванович старался не смотреть в лицо еще недавно лучшего, а сегодня гонимого из стен Alma Mater ученика. Он уставился добрыми усталыми глазами в стену и машинально перебирал карандаши на столе. Сам Шувалов никогда бы не решился никого выгнать, но его почти приперли к стене.
      -- Изволите видеть редкую безнравственность этого недоросля, - зло шипел профессор Девиер. - А вы его еще в прошлом году ко двору в Санкт-Петербург возили.
      "Ну ты-то, понятно, за Анхен мне глаза выцарапать готов. - внутренне усмехнулся Потемкин. - Надо было в детстве свою толстощекую дочку воспитывать, чтоб господам-студентам на шею не вешалась. А теперь можно хоть пол университета исключить, все равно не поможет".
      -- Ученики часто находятся в откровенном непослушании! -- Шнейдер пришепетывал, и выходило довольно потешно. -- Свистят на лекциях, срывают парики с преподавателей, отказываются писать под диктовку.
      "Ты еще скажи, скажи причину, такого поведения, казнокрад несчастный! Растащили себе все дрова, так что в классах зимой чернила замерзают и пальцы крючит от холода - писать нельзя. Понабрали вас, невежд, учите черти чему..."
      -- Если это поношение профессуры не прекратится, мы все вынуждены будем подать в отставку, покинуть Россию и отправиться домой, - вяло заключил Шнейдер. Остальные профессора согласно закивали.
      "Нужны вы кому-то дома, - хмыкнул Потемкин. -- Были бы хорошие ученые, не поехали бы в нашу тундру, у нас же здесь медведи белым днем людей на улицах едят, особенно немцев. Наживаетесь на нашей дикости, нам и вас потерять - беда!"
      -- В неповиновении этот у них зачинщик, - толстый палец Шнейдера уперся в грудь студента.
      "Дурак ты, ваша милость, хотя и профессор. Кто гуляет, да карикатуры рисует, не бывает зачинщиком, ему просто лень".
      -- Он уже больше полугода не ходит в классы! -- Девиер потряс увесистой кожаной папкой. - У меня все журналы есть.
      "А что мне у вас делать? -- Мысленно огрызнулся Потемкин. - Если я в один год прошел курс пяти лет? Ведь за это же мне золотую медаль и дали. Никто не подумал, а дальше-то что?"
      Иван Иванович поднял на студента грустные глаза. "Ну что ж ты, брат, так меня опозорил?" Ему приходилось решать, решать в пользу бездарных нагловатых, самому ему смерть как наскучивших людей, без которых бы погибло едва начатое дело. И он, куратор, чувствовал себя безвольным государем, которому подсовывали пару-тройку смертных приговоров, а чернила уже капали на лист с поднесенного пера. Мальчики были способные, быть может, гордость будущей российской науки, но не о них речь. Вся сотня даровитых и серых, знатных и безвестных студентов французского класса благородной гимназии Московского университета то сдержанно, то открыто травила, смеялась и презирала привезенных им, с такими усилиями купленных, уговоренных, задаренных обещаниями преподавателей-немцев. Плохих, слов нет, плохих. Но других-то не будет, пока эти вот крикуны не одумаются, не сядут за книги и не выучатся у приезжих, а больше своим умом, хоть чему-нибудь.
      -- Скажите, сударь, -- обратился Иван Иванович к понуро стоявшему перед ним Потемкину, -- то, что говорит профессор Шнейдер, правда?
      Студент молча кивнул. Капля сорвалась с пера - приговор был подписан.
      -- Мне очень жаль, юноша, но вы своим поведением уже сами отчислили себя из рядов славного российского студенчества. - куратор встал.
      "Боже мой, Иван Иванович, что же вы такое говорите? -- Кровь бросилась в лицо Потемкину. - И вы сними за одно? Как можно отчислить меня? Кто же здесь тогда останется?"
      Шувалов, видимо, собирался спешно ретироваться из университета, пока его еще к чему-нибудь не понудили, но Шнейдер, почтительно склонившись перед ним, прошептал:
      -- Ваше сиятельство, еще четверо. Злостные устроители беспорядков.
      Куратор обречено вздохнул и сделал знак звать остальных.
      Президент Камер-коллегии Григорий Матвеевич Кисловский, мрачный, как грозовая туча, оперся локтями на обеденный стол. Чего, конечно, никогда не позволил бы себе, в другом состоянии духа. То, что хозяин дома перестал следить за своими манерами, было дурным знаком. Прислуга, боязливо косясь на него, поспешно убирала посуду.
      -- Вон! -- Рявкнул Григорий Матвеевич. - Потом догребете!
      Воспитанник молча сидел перед ним, глядя потускневшими, но сухими глазами в гневное лицо благодетеля.
      -- Встать! -- Заорал Григорий Матвеевич, когда дверь за лакеями закрылась.
      Потемкин вскочил.
      -- Бездельник!
      Сережа, сын Кисловского, ровесник Потемкина, уныло наблюдал за происходящим из своего угла и старался придать лицу серьезное сообразно обстановке выражение. Сколько бы он ни корчил сочувственные рожи, но в том, что стихи и рисунки попали в руки университетского начальства, Гриц винил именно его.
      С некоторых пор Потемкин стал замечать, что младший Кисловский невыносимо ревнует его за успехи на учебном и амурном поприщах, за то что отец, крупный чиновник со связями, возлагает на небогатого, но одаренного воспитанника больше надежд, чем на сына. А когда прошлой зимой сам Шувалов забрал Грица в числе лучших учеников в Петербург для представления императрице, Сережа не знал, куда себя деть от обиды. Масла в огонь подлила еще и белокурая Анна Девиер, предпочитавшая за так целоваться с бедным студентом, чем обменивать свои ласки на Сережины перстеньки и шелковые ленты.
      -- Сергей Григорьевич, извольте выйти, - тихо, но требовательно заявил Кисловский. - Все, что здесь происходит, не имеет к вам никакого касательства.
      Сережа вспыхнул и поспешно покинул столовую.
      "Странно, -- думал Потемкин, глядя на покровителя, -- даже сейчас мы подумали об одном и том же". Ему было нестерпимо больно из-за того, что Григорий Матвеевич так разгневан на него. Он любил и уважал Кисловского, более того, знал, что сам Кисловский тоже любит и уважает его.
      Лицо президента Камер-коллегии напряглось, он наклонился вперед и навис над столом, как хищная птица. Исключенный студент подавил робость и тоже уперся руками в стол. Если бы кто-нибудь видел их в этот момент, то поразился тому, как они похожи. Оба всклокоченные, злые, готовые вот-вот сцепиться. Кровь давала себя знать, Кисловский был двоюродным братом отца Потемкина. Однако в памяти Грица всегда вспыхивало одно и те же воспоминание, мешавшее ему объяснить внимание и заботу Григория Матвеевича простым родством.
      Мать привезла мальчика в Москву из смоленский глухой деревеньки Чижово. Отец с каждым днем все больше пил, откровенно отказывался признавать сына своим ребенком, и несчастная женщина боялась, как бы выживший из ума старик попросту не убил Грица. Дарья Васильевна, в прошлом редкая красавица, а теперь измученная и едва живая от бесконечных придирок мужа, отправилась в первопрестольную к богатой родне искать для мальчика покровителя. Кисловский нашел их сам, в небольшом домике Дарьи Васильевны у Никитских ворот.
      -- Кого искать-то, Даша, голубушка? Почему не сразу ко мне?
      Потемкин навсегда запомнил растерянное и затравленное лицо матери:
      -- Что же ты, Гиц? Кланяйся, кланяйся его сиятельству, целуй ручку. Дарья Васильевна слегка подтолкнула мальчика в спину. - Вы уж его простите, благодетель батюшка, совсем он у нас дикий.
      Лицо Кисловского тоже стало бледным и растерянным.
      -- Даша, что же он с тобой сделал? -- Произнес гость сдавленным голосом.
      -- Простите нас, ваша светлость, из такой глуши выбрались, ни сказать, ни угодить вам толком не умеем.
      Григорий Матвеевич не выдержал и, схватив женщину за плечи, с силой тряхнул.
      -- Даша, он бьет тебя что ли?
      -- Всяко бывает, ваша светлость, - просто кивнула она. - А мальчика к вам нельзя, узнает, что сын у вас, еще пуще озлится.
      -- И мальчика ко мне, и сама уезжай от него с дочерьми, - твердо заявил Кисловский. - У тебя есть дом в Москве, я помогу. Здесь, под моим покровительством тебя никто тронуть не посмеет.
      -- А девочки? -- Слабо возразила она. - Они ведь еще дома, в Чижово. Поеду туда, он обратно не выпустит.
      -- Хочешь я с тобой воинскую команду пошлю? -- Рассмеялся вдруг Кисловский.
      Григорий Матвеевич был прав: мать, какой бы забитой не выглядела, все же не лишилась рассудка. Вскоре она действительно перебралась в Москву и даже стала выезжать в гости к родным. Словно очнувшись от полуобморока, Дарья Васильевна снова смеялась, шутила и даже иногда пела, по просьбе собравшихся. У нее был дивный голос. В такие минуты на Кисловского не стоило смотреть.
      Однажды Гриц, возвращаясь к себе в комнату, услышал шепот, идущий из простенка между окнами. Там была тень, но не такая, чтобы не узнать хорошо знакомых людей.
      -- Вы так целовали мне руку десять лет назад. Оставьте, друг мой. Мы ведь и тогда были уже немолоды.
      -- Если б я не был женат, если б я встретил вас раньше, чем мой брат-варвар...
      -- Полноте, если б не этот варвар, мы бы вообще не встретились...
      Стук кулака об стол вернул Потемкина к реальности.
      -- Когда ваша матушка советовала вам после окончания пансиона Литке отправиться в полк, -- загремел Кисловский, -- лучше, видимо, зная ваши порочные склонности, я встал на вашу сторону и настоял на поступлении в университет, полагая, что для вас будет полезнее заниматься науками, а не долбить устав караульной службы. - Григорий Матвеевич перевел тяжелое дыхание. - Считая неудобным оказывать помощь лишь своему сыну, я оплатил и ваше пребывание в классах. Я потратил на вас столько денег, сколько никогда не позволял себе тратить на себя. За время вашего прошлогоднего пребывания в Петербурге вы издержали более ста рублей. Мне остается только склониться к мысли, что вы мотали, развлекаясь карточной игрой, пьянством и так далее.
      Под словами "так далее" Кисловский понимал женщин. Когда он говорил: "Я еду в коллегию и так далее", -- можно было пребывать в полной уверенности, что вечером его дома не окажется, он завернет к некой даме на Кузнецком мосту и будет пить у нее кофе со сливками до утра.
      "Самое смешное, -- думал Потемкин, -- что в Петербурге я не только не мотал, но и едва сводил концы с концами". Сто рублей пошли на прокорм еще нескольких товарищей, которым родные не смогли ссудить для поездки сколько-нибудь приличной суммы и купить платья. А жить приходилось при дворе. Гриц жестоко презирал пару очень состоятельных воспитанников, которые отправились с ними не столько по выбору самого куратора, сколько по указанию на них со стороны преподавателей, которым хорошо заплатили высокопоставленные родители студентов. Эти сынки откровенно гнушались своих непритязательных спутников и с самого первого дня откололись от них, стыдясь показываться вместе.
      -- Вы взяли себе привычки не по чину! -- Кисловский готов был разнести стол вдребезги. - Вы бездельник и дармоед! Да, сударь мой, дармоед. Я не сумел вырастить из вас дворянина, моя вина. И видеть вас в своем доме я более не желаю. Знать не хочу, что с вами дальше будет. Вон! Немедленно!
      Потемкин поклонился и быстро вышел.
      Сборы оказались почти молниеносными, так как он считал себя не в праве взять большую часть вещей, купленных на деньги все того же Кисловского. Гриц вышел из дому в чем был, прихватив только связку книг и теплый плащ.
      Итак, его выгнали, не дав даже денег на дорогу. Ну, деньги он, положим, еще займет, но стоит ли вообще ехать?
      На улице пыльный ветер крутил первую опавшую листву, в палисадниках рдели клены. Кто-то смеялся на втором этаже старомодного допетровского дома. Во дворе палат бояр Стрешневых толстые бабы выбивали ковер. Кому теперь принадлежали палаты? Чьи были бабы? Чей ковер? Кто смеялся в открытом окне? Потемкин не знал. Он брел, опустив голову, поминутно спотыкаясь о выбоины в булыжной мостовой. Ломоносов из него не вышел, да и вообще сил создать из себя что-то путное бывший студент не чувствовал. Куда он шел? А куда ему было еще идти?
      В последние полгода Гриц чуть было вовсе не переселился в Заиконоспасский монастырь. Гонимый из классов университета скукой, он как-то раз забрел сюда, прослышав о богатстве монастырской библиотеки. Конечно его бы не пустили, но... все же племянник президента Камер-коллегии, и сам митрополит Амвросий говорит о нем очень хорошо... С неохотой и оговорками студента провели к книгохранилище, но предупредили, что почти все книги по-гречески, так что юноша едва ли сможет удовлетворить свое любопытство. Каково же было удивление братьев, когда они услышали, что именно греческие книги и интересуют молодого гостя. К этому времени Потемкин уже год самостоятельно долбил божественный койне и даже пытался переводить Гомера.
      Ноги сами вынесли Потемкина к монастырю. Странно, но его уже ждали. Амвросий, приказал проводить Грица к себе, как только он появится. В Заиконоспасском у митрополита были особые покои, которые он занимал всегда, когда приезжал сюда ради все той же богатейшей библиотеки. Потемкин перекрестился, чувствуя, что сейчас ему предстоит беседа не менее тяжелая, чем с Кисловским. Он знал митрополита по дядиному дому, где часто собирался тесный круг образованных земляков. Амвросий сразу обратил внимание на начитанного мальчика, который даже не скрывал, что мечтает стать священником.
      -- Твои родные будут против, -- кротко покачал головой митрополит. -На кого обопрется мать? Она вдова, у нее нет других сыновей, одни дочери. Ты должен будешь обеспечить их приданым. Нет, чадо мое светлое, -- Амвросий ласково потрепал Грица по непослушным кудрям, -- тебе придется служить государю.
      Тогда их разговор на том и окончился, но митрополит не мешал юноше торчать день и ночь в библиотеке, помогать в храме во время богослужения и даже приглашал к себе участвовать в богословских беседах.
      Тонкий профиль Амвросия казался еще более аскетичным в трепетном свете лампадок. Вся стена митрополичьей кельи, куда привели Грица, была с пола до потолка завешана иконами в дорогих окладах, перед которыми теплились негасимые огоньки свечей. Ранние осенние сумерки уже глядели в забранное свинцовыми решетками окно. Росший у стены на улице тополь то и дело кидал на подоконник желтоватые листы, а слабый вечерний ветерок задувал их в комнату.
      -- У тебя большие неприятности, - старик слабо улыбался, словно, говоря, что все на свете неприятности, детская забава перед тишиной и нерушимой крепостью здешних стен. - Боюсь, что я тоже виноват в них. Ведь это я позволил тебе проводить столько времени в монастыре. Впрочем, даже если б я не позволил... Итак, что ты намерен делать теперь?
      Долго сдерживаемые обида захлестнула юношу. Он опустился на колени возле лавки, на которой сидел Амвросий, и поднял на старика умоляющий взгляд.
      -- Отче, не прогоняйте меня! -- Прошептал Гриц. -- Вы же знаете, что я хочу остаться при монастыре.
      Старик чувствовал как потоки обиженных почти детских слез заливают его руку, как мальчик торопливо целует персты своего наставника, и ему становилось стыдно, за то, что он должен обмануть безумную надежду ребенка. Амвросий отстранил от себя Грица и отрицательно покачал головой.
      -- Нет.
      -- Но я...
      -- Во-первых, ты слишком молод и недостаточно знаешь собственную душу, чтоб сейчас решить за всю свою последующую жизнь. Раскаяние может оказаться слишком поздним.
      Гриц попытался возразить, но митрополит жестом остановил его.
      -- Во-вторых, -- продолжал он, -- в тебе сейчас говорит не столько любовь к Богу, сколько любовь к знаниям. Ты тяготеешь не к уединению от мира, радости которого для тебя еще не стали чужими, а к книгам, спрятанным от постороннего глаза в наших хранилищах. Обещаю, они для тебя останутся всегда доступны. Испытай себя, укрепись в своем желании, и тогда наш разговор можно будет продолжить.
      Потемкин грустно опустил голову. Косые тени свечей скользили по его упрямому скуластому лицу, играя светом в золотисто-русых кудрях, и старик на мгновение задумался о том, как необычайно привлекателен этот мальчик.
      -- Милый Гриц, -- митрополит погладил согнутыми пальцами пылающую щеку юноши. - Прости, если я тебя обижу, но ты должен знать о себе еще кое-что не слишком приятное. - Он помолчал, а затем решился, -- ты слишком красив, чтоб не сделать грех своей второй натурой, и слишком умен, чтоб не начать вскоре презирать людей, потому что большинство из них даже не будут понимать, о чем ты говоришь.
      -- Но ведь можно все объяснить, - возразил Потемкин.
      -- Ты устанешь объяснять, - усмехнулся Амвросий. - Устанешь постоянно коверкать язык и приспосабливать свои суждения к уровню тех, кто образован хуже тебя, как это происходит во время наших богословских бесед, когда ты не терпишь возражений даже от духовных лиц. Твоим бичом всегда будет гордыня, а именно она погубила когда-то лучших ангелов. То, что простительно для мирянина, не найдет оправдания в священнике.
      Гриц подавил раздраженный вздох.
      -- Твой ум пытлив, - продолжал Амвросий, - но постоянное смятение твоих чувств не располагает к спокойному и ясному отречению от себя.
      Потемкин поднял на наставника глаза, полные таким искренним горем, что старику сделалось жаль глупых мальчишеских надежд. Он потрепал Грица по щеке и ободряюще улыбнулся ему.
      -- Я думал, наши беседы не пропали для тебя даром, а ты уходишь от меня с такой же незащищенной душей как пришел. Быть может, с годами ты станешь тверже и, если тогда твое стремление не покинет тебя, иди в какую-нибудь дальнюю нищую обитель и там начни свое служение, ибо здесь близость мирской власти растлевает даже самые светлые души.
      Потемкин сделал над собой усилие и улыбнулся.
      -- Я знаю, отец мой, что вы искренне желаете мне добра, и в свою очередь на прощание хотел бы сказать, что сердечно привязался к вам. Мне жаль уезжать.
      -- Спасибо, сынок. Каковы твои намерения? Куда ты поедешь? -Митрополит серьезно смотрел на него.
      -- В Санкт-Петербург, в полк. Бог даст меня примут без проволочек.
      -- У тебя есть деньги на дорогу?
      -- Есть, - не сморгнув глазом, соврал Потемкин. Ему было неловко просить у Амвросия, он надеялся, что ему займут бывшие университетские товарищи.
      -- Ты не научился даже говорить правду, когда она унижает тебя, строго, сказал митрополит, вставая. - Я дам тебе пятьсот рублей на первое время.
      -- Но... это слишком много, - отрицательно замотал головой юноша. Зачем мне столько? Я скоро поступлю в полк и получу жалование.
      Амвросий нахмурился.
      -- Когда человек предается мечтаниям в духовной сфере, это простительно, но когда иллюзии распространяются на грубую реальность, это мешает жить. Кто тебе сказал, что ты сейчас же по приезде получишь жалование? Бери, отказа я не приму ни под каким предлогом.
      Потемкин покраснел до корней волос.
      -- Вы слишком добры ко мне. Я отдам немедленно, как только смогу.
      -- Господь велел давать нуждающимся, - наставительно заметил митрополит, -- и просить, когда нуждаешься сам. Я надеюсь, ты никому не откажешь, когда к тебе обратятся?
      Потемкин кивнул.
      -- Этого вполне достаточно, -- заверил Амвросий, -- ведь деньги не мои, а Божьи, и отдать ты должен Господу нашему Иисусу Христу, протягивая в страждущие руки.
      Юноша с восхищением глядел на митрополита.
      -- Переночевать ты можешь в монастыре. Ведь тебе некуда идти, не так ли? -- Глядя на связку книжек и теплый не по погоде плащ добавил старик.
      Позади остались грязные белые стены сто лет нештукатуреного Кремля. Впереди -- только полосатые версты, да знобкий холодный ветер. До самого Санкт-Петербурга: Всесвяткое, Черная Грязь, Вешки, Клин, Завидово, Городня, Медное, вышний Волочек...
      Потемкин устал спать и трястись. Хотилово, Едрово, Валдай, Яжелбицы. Он не знал, что вечером вчерашнего дня его хватился Кисловский. Горько каялся в своей невоздержанности, поднял прислугу и отправил искать воспитанника по всей Москве: по кабакам, у товарищей, в университетском, бывшем аптечном, саду. И только Сережа, полночи гикавший вместе с лакеями по первопрестольной, знал про библиотеку в Заиконоспасском монастыре, но не пошел туда.
      Крестьцы, Зайцево, Бронницы, Новгород, Подберезье. Приладив голову на сундучке с книгами, бельем и денежной шкатулкой, юноша чувствовал себя нежданно богатым и вольным. Хозяином самому себе. Где-то за Спасской Полестью ему вдруг перестало быть жалко своей прежней жизни. И щемящее чувство бесконечности странствий в осенних просторах сиротливой земли охватило его.
      Чудово. Любани, Тосно. "Интересно, как зовется последняя остановка перед Петербургом? Позабыл с того года. Какая-нибудь Мга или Пыжы?" И вдруг сама собой в голову пришла странная выдумка: "Это будет цель моей жизни".
      -- София, - сказал однорукий инвалид, помогавший выпрягать лошадей на станции.
      "Оказывается у меня великая цель. - хмыкнул Потемкин. - А я-то ожидал чего-нибудь вроде Закопай Хвост или Хлебай Лаптем".
      Глава 3. ШОТЛАНДСКИЙ ШИПОВНИК
      Императрица еле шевелила руками и ногами, а по временам ее лицо подергивалось сильными конвульсиями. Нельзя было медлить. Но кто сказал, что в таком полуобморочном состоянии она не проживет еще лет 20?
      Для Шувалова это было странное время. Как будто стоишь на детских качелях по середине, над бревном, и пытаешься удержать равновесие.
      Все утекало из-под вялой, не желавшей сопротивляться руки Елисавет, и первым человеком в государстве вдруг стал ювелир, приносивший ей новые драгоценности и, если хорошо заплатят, важные бумаги. "Пошли вон! Никого не хочу видеть!"
      Шепотом передавали, что у Ее Величества все чаще случаются обмороки. После каждого она вылеживалась тихо, как колода с ульем. Тронь пальцем, тот час вылетит рой злобных, жужжащих пчел - бесконечных придирок, капризов и нравоучений.
      В промежутках между припадками и клистирами Елисавет все также выезжала на охоту, плясала до упаду, ела жирное, пила свой любимый токай и заглядывалась на господ офицеров. В часы полнокровного веселья она бросалась горькими пилюлями и выливала лейб-медикам на головы лекарства: "Вы, суки, знать не знаете, что вашей государыне надо! То-ошно мне! Мочи нет!" Обычно успокоить ее мог только терпеливый Шувалов, но и тот в последнее время обрыд императрице своим грустным сочувственным видом. "Ванька? Гнать в шею!"
      Воскресное сентябрьское утро, без холодка, еще без тени осени, целиком было заполнено поклонами и приветствиями. Разряженная толпа запрудила пустырь перед церковью в Коломенском и отчаянно тянула сотни покрасневших от натуги шей - только бы увидеть государыню.
      Елизавета Петровна грузно вылезла из портшеза и прошествовала к храму под несмолкаемые крики "ура!" Она стала медленно, с явным трудом взбираться по лестнице. Многие видели, как вдруг качнулась внушительная спина императрицы, нелепо завернулся зеленый атласный шлейф, и она стала тяжело оседать на пол. Все разом подались вперед и отпрянули. Гвардейцы, лейб-медики, Разумовский, Мавра Шувалова что-то делали, кричали и толкались над уродливой грудой бархата, лент и камней, из которых вывернулась кукольная белая ручка Ее Величества.
      Смятение в публике было неописуемо.
      На плаще императрицу отнесли в карету и, рискуя не довезти живой, погнали в столицу. Елисавет выпустили целую тарелку черной, загустевшей крови и насажали, где ни попадя пиявок. Вечером она едва могла приоткрыть губы, чтоб ей влили лекарство в рот, но глотать его государыня не желала...
      На другой день после этих событий, когда кризис миновал, канцлер Михаил Илларионович Воронцов дождался фаворита в диванной Пречистинского дворца и, теребя куропаточный шелк креста, начал неловкий для обоих разговор.
      -- Вам необходимо посетить его, -- настаивал канцлер. -- Пока двор в Москве.
      Иван Иванович терпеть не мог, когда на него давили. Как же случилось, что именно он всю жизнь оказывался крайним во всех щекотливых делах?
      -- Здоровье императрицы с каждым часом внушает все больше опасений, -- настаивал Михаил Воронцов. -- Вы должны.
      Шувалов досадливо отмахнулся. Чего от него хочет этот лис, привыкший таскать чужими руками каштаны из огня? Чтобы он покинул уютный Пречистинский дворец, картины своих пансионеров-художников и пустился по жаркой тряской дороге за семь верст киселя хлебать? И к кому? К человеку, которого уже лет 30 все считают умершим! За которым еще при жизни закрепилась слава чернокнижника! К старику Брюсу, чьи кости давно сгнили в земле.
      -- Нет, нет. Что вы, ваша светлость, -- заверил канцлер. -- Яков Виллимович просто удалился от дел и ведет очень уединенный образ жизни. Он самый старый из наших братьев и единственный, кто помнит, как в ордене принято узнавать имя следующего государя. Поверьте, эти сведения очень важны и для братства, и для каждого из нас лично. -- Канцлер выразительно похлопал фаворита по плечу. -- Вы же все понимаете.
      Иван Иванович поморщился. Да, он понимал... что его втравливают в очень скользкое дело. Если поправившись, императрица узнает, что ближайшие вельможи гадали, кто займет престол после ее смерти, фавориту несдобровать.
      Гнев Елисавет бывал временами едва ли не таким же страшным, как у державного отца. За предательство она могла стереть Шувалова в порошок. Но было и нечто, не позволявшее Ивану Ивановичу ощущать себя сейчас предателем. Нечто несоразмеримо большее, чем сама Лиз, или он, ее возлюбленный. Последние 50 лет вокруг короны разыгрывалась такая кровавая чехарда, что вопрос о "следующем" был далеко не празден.
      Кто? Да кто угодно! От внучатого племянника императрицы Павла до горбатых Брауншвейгских принцев, вековавших ссылку в Холмогорах. В этом списке имя законного наследника Петра Федоровича стояло первым. Но никто не гарантировал, что судьба начнет читать этот список с красной строки.
      -- Хорошо, -- наконец проговорил Шувалов. -- Я поеду. Где искать этого старого колдуна?
      -- Умоляю вас! -- Канцлер всплеснул руками. -- Граф Брюс не любит, когда о нем отзываются с неуважением.
      -- Разве он нас слышит? -- Губы фаворита скривила ироническая усмешка.
      -- Как знать, Иван Иванович. Как знать.
      День выдался жаркий, но ветреный, и 4-часовая поездка страшно утомила Шувалова. Он трясся в открытой карете-гондоле, куда то и дело залетали пылевые смерчи с дороги. Песок барабанил по лаковым расписным стенкам, царапая упоительные итальянские пейзажи: море на закате, солнечные виноградники, гондольеры под мостом Вздохов...
      Вокруг простирались совсем другие картины. Березы на косогоре дрожали каждым листком, сжатые поля линялыми половиками простирались до самого горизонта, где еловый лес стоял грозной синевато-черной стеной. Грустно, по-осеннему тревожно, запах гари веет от паленой стерни.
      Иван Иванович закрыл глаза и тут же показалось, что карета не стучит колесами по колдобинам проселочной дороги, а мерно, как лодка, покачивается на зеленоватых венецианских волнах. Хотя и говорили, что Венеция пахнет тиной, что море с каждым годом все больше пожирает улицы, что от гниющих под водой дубовых свай болеют люди, для Шувалова этот город оставался сказкой. Несбыточной мечтой. Он всегда хотел путешествовать. И никуда не выезжал дальше Калуги. Его жизнь растянулась в стрелу между Москвой и Петербургом, вокруг которых двор вращался как карусель. Когда-то Иван Иванович мечтал о славе. Сейчас -- об одиночестве.
      Солнце било сквозь мелкие копеечки березовой листвы, отбрасывая на дорогу пятнистую тень. Пляска света навевала на Шувалова дремоту. Миновали березняк, почти непроезжий, судя по плохо набитым колеям. Дальше дорога побежала веселее и скоро выровнялась в широкий едва ли не почтовый тракт.
      Вкатив на мост над шумной Гжелкой, карета так и не съезжала с досок мощенное бревнами полотно, как скатерть, стелилось к барскому дому. По обеим ее сторонам возвышались тенистые липы, и Шувалов, наконец, вместо пыли вдохнул поной грудью пьянящий запах доброго зимнего чая. Не хватало только острой ноты малинового варенья, чтоб совсем погрузить фаворита в морозные мечтания у камелька.
      Навстречу гостю попались бабы, идущие с реки с полными корзинами отполосканного белья. Но кучер проигнорировал их, как несерьезных созданий, у которых не стоит спрашивать о хозяине усадьбы. За стеной теплых черных стволов мелькнули два мужика, обкашивавших траву по обочинам дороги. Они скинули войлочные шапки и низко поклонились Шувалову.
      -- Барин-то ваш где? - Осведомился тот, порывшись в кармане и выгребая для дворовых пятак медью.
      -- Известное дело, на коньках катается, - отвечали мужики. -Благодарствуй, батюшка. На пруду его найдешь.
      -- На коньках? - Переспросил Иван Иванович, решив, что ослышался.
      -- Вестимо, - отвечали косари. - Заморозил запруду и рассекает.
      -- Заморозил? - Гость не поверил своим ушам. - Как?
      -- А Бог его знает, - беспечно отозвались мужики. - Он, слышь ты, колдун у нас, барин-то. - После чего они вновь принялись за работу и уже не обращали на Ивана Ивановича никакого внимания.
      Шувалов велел кучеру трогать, и карета проехала чуть вперед по берегу реки. В излучине Гжелка была перегорожена каменной ступенчатой запрудой. Одного взгляда было достаточно, чтоб понять: ее проектировал профессиональный фортификатор, всю жизнь имевший дело с вражескими крепостями. Если б потребовалось, на этой чудо-запруде небольшой отряд солдат мог выдержать многодневную осаду неведомого неприятеля.
      Скользнув глазами по грозным брустверам и узким орудийным бойницам, Шувалов зацепился взглядом за воду и обомлел. Мужики не соврали, среди жаркого почти летнего дня пруд стоял, как студень в погребе - серый лед с белыми пятнами снежных сугробов покрывал его целиком. На берегах зеленая трава была схвачена инеем. По глади образовавшегося катка скользил на острых серебряных полозьях сухонький старичок в черном сюртуке и клетчатом шотландском пледе, обмотанном вокруг поясницы. Он лихо выписывал восьмерки, делал изящные пируэты, а в самой середине вдруг подпрыгнул и закрутился волчком.
      Иван Иванович решил, что перегрелся на солнце, и приложил руку ко лбу. Голова не была горячей.
      Между тем, старичок, заметив гостя, прекратил свой удивительный танец и, приветливо улыбаясь, заскользил к краю катка.
      -- Вы и есть молодой Шувалов? - осведомился он без всякого предисловия. - Я ждал вас.
      -- Здравствуйте, Яков Виллимович. - произнес фаворит, едва ворочая языком. Сказать, что он потрясен, было бы не точно. Иван Иванович чувствовал себя сбитым с толку и ошарашенным.
      -- Вас это удивляет? - Брюс широким жестом обвел пруд. - Простейшая химическая реакция. Ничего сложного. Могу научить. - и старый фортификатор пустился в мудреные рассуждения о взаимодействии воды и свинца. Всю дорогу до дома он сыпал формулами, ни одну из которых Ивану Ивановичу не удалось запомнить.
      Графская усадьба оказалась приятным двухэтажным домом на взгорье, которое огибал неширокий ручей. По словам Брюса, его он тоже замораживал для дворовых ребятишек, когда тем хотелось покататься на коньках.
      -- Все дело в запруде, - признался Яков Виллимович. - Она генерирует холод. Внутри нее... -- тут граф опять погрузился в объяснения, из которых Шувалов, не получивший инженерного образования, не понял ни слова. - А зимой, когда нужна свежая рыба, пруд можно и оттаять. - с торжеством заключил Брюс. - Я часто так делаю.
      Он проводил гостя по высокой деревянной лестнице к дверям, а сам скрылся наверху в гардеробной, чтоб привести себя в порядок.
      Дворецкий, похожий на плохо отесанное бревно, на которое нацепили камзол из желтого шелка с вышитым гербом шотландских королей на груди, жестами объяснил Шувалову, куда двигаться. "Может он немой?" - подумал Иван Иванович. В этом доме фаворит ничему бы не удивился.
      Стайка таких же бессловесных, но прелестных, как день, горничных окружила гостя в его комнате -- просторной, слегка старомодной, но чистой до хруста накрахмаленного белья и легкого запаха масленой краски от свежевыкрашенные рамы. Девушки без всякого смущения помогли Шувалову раздеться и принять с дороги холодную ванну.
      Одна из них - розовощекая милашка с цветком шиповника в волосах показалась ему особенно очаровательной, и фаворит не удержался, чтоб не потрепать ее по щеке. Крошка заулыбалась, но так и не проронила ни слова. Однако именно она накрывала на стол, когда хозяин дома вместе с приезжим сели обедать.
      -- Я знаю, что привело вас сюда, - сказал Брюс, любезно подавая Ивану Ивановичу сладковатый ревеневый соус, который в такую жару был необычайно хорош к блюдам из телятины. - Вас послал ко мне господин канцлер, не так ли?
      -- Брат Обрядоначальник, -- ерзнув, поправил гость. Он не знал, как перейти к щекотливому вопросу, с которым его собственно и направили сюда. -- Брат Обрядоначальник хотел спросить вас, -- Шувалов запнулся и поднял на графа глаза, полные просьбы помочь ему с честью выпутаться из создавшегося положения. - Яков Виллимович, государыня очень плоха...
      Старик смотрел на молодого фаворита Елисавет, не отрываясь. Сколько раз за последние 50 лет он слышал эти слова? Государыня? Какая именно? Екатерина? Анна? Елизавета? Эта маленькая девочка? Лизетка, как дразнил ее Петр. Неужели дочь Петра уже сходит в могилу? Брюс не мог в это поверить. Какой же сейчас год? Не важно. Они хотят от него того же, что и всегда. Неужели так трудно запомнить последовательность магических действий и всего несколько слов? Нет, положительно, народ измельчал. Впрочем, когда смертные были памятливы?
      -- Я помогу вам, юноша, - сказал граф. - Меня обязывает к этому долг перед братством. Ведь вы хотите знать, кто станет следующим государем?
      Как просто он это произнес! У самого Шувалова язык бы не повернулся выговорить такое. Иван Иванович лишь склонил голову, подтверждая справедливость слов Брюса.
      Старик улыбнулся.
      -- Не хотите ли кофе? Чудесный напиток. В бытность царя Петра Алексеевича в Голландии тамошние дамы принимали его как возбуждающее средство и уверяли, что заваренный по-турецки он укрепляет мужскую силу.
      "Что он несет?" Ивану Ивановичу пришлось выслушать лекцию о сортах кофе. Не менее пространную, чем химические экскурсы хозяина усадьбы. Потом о табаке. За все время он ни разу не перебил Брюса.
      -- Вы терпеливы, - похвалил старик. - Именно такой человек и должен находиться при августейшей особе. Итак, слушайте внимательно. Повторять дважды я не имею права. В Кунсткамере на втором этаже в 6-м шкафу справа по коридору от кабинета естественной истории на третьей полке сверху стоят две колбы с заспиртованными головами государственных преступников. Это кавалер Вилим Монс и Мария Гамильтон.
      Иван Иванович обомлел. Но Брюс не дал ему опомниться и продолжал.
      -- Их приказал поместить туда государь Петр Алексеевич специально с целью известных вам упражнений. При приближении смерти очередного императора головы пророчествуют о судьбе престола. Для этого необходимо пропустить через них ток, полученный от этого пентакля, - граф выложил на стол плоский металлический предмет многоугольной формы, -- при ударе молнии. За все прошедшие годы это получилось лишь дважды. Ваши предшественники были не очень внимательны. - ворчливо заметил старик. Постарайтесь не повторить их ошибок. Во время грозы вынесите головы на крышу, положите пентакль ровно посередине между ними и замкните вокруг магический круг из братьев высшего посвящения. Вы должны держаться за руки и произносить вот эти слова. - граф взял салфетку и принялся вилкой писать на ней какие-то закорючки.
      Почему нельзя было воспользоваться для этого бумагой и чернилами, Иван Иванович так и не понял, но с глубоким поклоном принял исчерканную Брюсом материю.
      -- Вот и все, молодой человек, - заулыбался граф. - Запомнили?
      Шувалов сглотнул. Он не мог бы побожиться, что все понял точно. Тем более запомнил.
      -- Гроза должна быть у-у-у-у! - Сделал старик страшные глаза. - У нас тут третьего дня была такая...
      Иван Иванович выслушал лекцию о грозах. Уже вечером Брюс отпустил его, изрядно измучив рассказами. Горничная с бутоном шиповника в волосах взяла в руки свечу и по-прежнему безмолвно сделала Шувалову знак следовать за ней. Фаворит неуверенно оглянулся на графа, но тот благодушно махнул рукой.
      -- Ступайте. Дело молодое. В столице вам ведь не часто удается расслабиться.
      Не часто! В его-то положении! Иван Иванович глубоко вздохнул. Зачем отказываться от подарков судьбы? Тем более, когда они сами идут в руки.
      Девушка скользила по лестнице, высоко держа свечу.
      -- Как тебя зовут?
      Она только лукаво улыбнулась.
      -- Но ведь у тебя есть имя?
      Горничная приложила палец к губам и толкнула рукой дверь. Шувалов шагнул вслед за ней и почти тут же на него из темной повеяло нежным запахом диких роз. Белые руки сомкнулись на шее Ивана Ивановича и поцелуи, легкие, как лепестки, посыпались на лицо.
      Тысяча удовольствий, испытанных им в эту ночь, трудно было сравнить хоть с чем-то пережитым прежде. Но вот, неловко повернувшись в кровати, он задел локтем цветок в волосах своей молчаливой любовницы. В тот же миг ему на руки хлынул поток роз, точно девушка рассыпалась буквально в ладонях. Уколов палец о шип, Иван Иванович проснулся.
      Он сидел в своей карете-гондоле посреди березняка, не сдвинувшись ни на вершок в сторону имения Брюса. Лошади мирно щипали траву вдоль давно заброшенной дороги. Кучер ходил рядом, постукивая кнутом по сапогу.
      -- Почему стоим? - Иван Иванович протер глаза.
      -- Дороги дальше, барин, нету, - отвечал слуга. - Тут мужики на телеге проезжали, косари. Говорят, давно погорела эта усадьба. Уже лет 30 как. Молодые господа за реку переехали. Боятся здесь жить. У них что ни день, то грозы. Молнии в головешки Брюсова дома так и лупят, так и лупят! Так куда поедем-то?
      Иван Иванович поднял руки к лицу и только тут заметил, что крепко сжимает в кулаке белый пентакль и скомканную салфетку, исписанную какими-то значками.
      -- Я долго спал? - Спросил он, удивленно разглядывая предметы.
      -- Да на минутку всего и задремали, барин, - отозвался кучер, вновь влезая на козлы. - Ну? Куда тронемся?
      -- В Москву. - Шувалов махнул рукой.
      Слуга крякнул и стал разворачивать лошадей. Зачем, спрашивается, было тащиться в такую глушь? Чтоб узнать то, что известно всей Москве? Фаворит не обращал внимания на ворчание слуги. От его ладоней до сих пор неуловимо пахло шиповником.
      Глава 4. ГНЕЗДОВЬЕ ОРЛОВ
      Осень 1758 г. Санкт-Петербург.
      Возок прибыл в столицу уже вечером. В сумерках переехали Фонтанку, служившую границей города, задержались на Аничковом мосту у будки, показывая подорожные, и, наконец, перевалили через деревянные горбыли, сложенные для более пологого съезда карет на берег.
      -- Приехали, барин, выходите, - ямщик, перекрестясь, принял плату и, благословляя доброго ездока, развернул лошадей куда-то в непроглядную тьму, не озаряемую ни единым костром.
      Потемкин поздно спохватился, что не узнал у него, где здесь можно найти постоялый двор или трактир. Искать сейчас казармы Конногвардейского полка было бессмысленно. Оставалось кое-как переждать до утра. Гриц голодный, усталый и злой брел невесть куда вниз по улице.
      -- Скажи-ка, любезнейший, -- обратился он к какому-то разносчику, явно припозднившемуся и спешившему домой. - Где здесь поблизости трактир?
      Парень с опаской осмотрел говорившего, но осознав, что перед ним не грабитель, а просто заплутавший прохожий, осклабился в добродушной улыбке.
      -- Вон тама, - ответил он, ткнув корявым пальцем в темноту. "Тычок". За два дома и во двор. Тока тама опасно, барин.
      -- Почему? -- Мрачно осведомился Потемкин, чувствуя, что город, в который он приехал, полон неприятных сюрпризов.
      -- Тама господа гвардейцы собираются, - разносчик шмыгнул носом. Они, эта, сильно безобразничают, если пьяные.
      -- Ну в трактире люди всегда пьяные, - уверил собеседника Гриц. Спасибо, любезнейший. - Он протянул парню полушку, тот несколько раз поклонился и пошел проч.
      Потемкин поспешил в указанную сторону. Перед ним под низкую арку между домами свернули три гвардейца в странных желтых мундирах, каких Гриц никогда не видел. Троица шла уверенно, видимо, дорога была им хорошо знакома, и Григорий последовал за ними в надежде, что они выведут его к искомому "Тычку", чье название говорило само за себя.
      Двор, в котором очутился Потемкин, был квадратным, темным, с одним единственным выходом. В его таинственной глубине поминутно хлопала открывавшаяся дверь под скрипучей ржавой вывеской. Из-за нее доносился глухой шум, голоса, хохот и бабий визг. "Надо же какой странный двор, -подумал Гриц, -- на тупик похоже. То ли дело наши московские проходные, продувные, ищи свищи тебя в таком дворе! А здесь и захочешь, никуда не убежишь".
      Тем временем из трактира, пошатываясь, вышел рослый человек и затянул пьяным, но красивым голосом довольно странную песню:
      Как во городе, в огороде
      В огороде при народе
      У козла рога,
      Их коза наставила...
      Не успел Гриц сообразить, что собственно у любого козла рога и без помощи козы сами собой свободно произрастают на лбу, как шедшая впереди троица поравнялась с горланящим гулякой и без всяких разговоров накинулась на него. Человек, видимо, не ожидавший нападения, беспомощно взмахнул руками и грянулся оземь. Но на этом обидчики не успокоились. Двое подняли его за плечи, а третий еще пару раз коротко врезал под дых. Это уже слишком походило на избиение, тем более что троица в желтых мундирах вовсе не собиралась прекращать драку. Человек был один, шел себе никого не трогал, а следовательно, по мнению рассудительного Грица, нападать на него не было никаких причин.
      -- Сволочи! -- Заорал несчастный. -- Суки голштинские! -- он из последних сил вырвался и с размаху завалил одного нападавшего. Двое других стали выкручивать ему руки, что-то крича по-немецки, но рассвирепевшая не на шутку жертва снова вырвалась и принялась дубасить своих обидчиков.
      Немецкие слова решили последние сомнения Потемкина, который вдруг подумал, что и его несколько дней назад вот так же избивали, только без крови и шума, и не нашлось никого, кто бы помог ему. Он отставил свой сундучок и ввязался в свару. Кулаки замелькали чаще и дружнее.
      Григорий получил в ухо и пару раз по ребрам, но голштинцы дрогнули. Сам он сильно зашиб правого нападавшего, и тот уже второй раз пытался, но не мог встать. Агрессивная жертва тем временем уложила еще одного немца и, оседлав его, макала лицом в осеннюю жижу. Третий предпочел сам ретироваться. Потемкин и его безвестный соратник оставили за собой поле брани.
      -- Ты меня откуда знаешь? -- Оглядывая Грица, спросил грязный с ног до головы гуляка.
      -- Совсем не знаю, - едва переводя дух, ответил молодой человек.
      -- Так чего ж ты ввязался? -- Удивился его новый знакомый.
      -- А так, - шальная удаль блеснула в глазах Потемкина.
      -- Ты кто?
      -- А ты? -- Гриц совершенно не собирался признавать ничьего превосходства.
      -- Орловы мы, - самодовольно хмыкнул гуляка, вытирая пальцами кровь с нижней губы. - Слыхал?
      -- Нет.
      -- Ты с луны что ли? -- Обиделся петербуржец.
      -- Я только сегодня из Москвы.
      -- А, ну тогда ладно, - примирился с неосведомленность приезжего Орлов. - В полк? Звать тебя как, спаситель?
      -- Григорием.
      -- Да ты еще и тезка мой! Ну спасибо тебе, Григорий. Жрать хочешь?
      -- Нет, я, чтоб с тобой познакомиться, в трактир шел, - недовольно заявил Потемкин, разглядывая порванный рукав.
      -- Сундук твой? Бери его и топай за мной, - распорядился непрошеный командир и потащил Грица к двери.
      Несколько ступенек вниз. Потемкин чуть не ударился головой о притолоку.
      -- Я эту деревяшку скоро выворочу, - заявил Орлов. - Сам все время об нее шибаюсь.
      Погребок оказался довольно просторным, но темным. В нос ударил запах дыма, жареного мяса, табаку и винного перегара. Здесь Потемкин, наконец, хорошенько разглядел своего спутника. Это был высокого роста ладный детина лет 25 в преображенском мундире. Его синие глаза светились лукавством и приязнью, а ясное чистое лицо по временам принимало выражение нахальства и вызова.
      Ему навстречу от разных столов понеслись приветственные крики и несколько человек даже встали. Гриц сообразил, что провожатый был в своих кругах человек известный.
      -- Ты, Гришан, никак вернулся?
      -- Да вот не допил слегка.
      -- Где это тебе так навешали?
      Действительно лицо Орлова было украшено многочисленными знаками доблести.
      -- Здесь голштинцы со Шванвичем прогуливались. Я имел с ними ласковую беседу, - нехотя ответил Григорий.
      -- Так что ж ты нас не крикнул?
      -- Вас разве докричишься, ироды?
      -- Сколько их было? Ты их ретировал?
      -- Еще бы. - обрезал Орлов. Затем, указывая на Потемкина, Гришан нарочито громко заявил: -- Слушайте, сволочье, это мой старый товарищ Григорий...
      -- Александров сын Потемкин, - подсказал Гриц.
      -- Александрович Потемкин. И если кто ему что, то дело уже с Орлами. Ясно?
      По тишине, воцарившейся на мгновение, бывший студент понял, что его нежданный покровитель пользуется здесь большим авторитетом.
      Орлов, раздвигая подгулявших посетителей, пошел к одному из столов и, беспардонно потеснив кемаривших на краю офицеров, посадил Потемкина.
      -- Жаркого и вина, - потребовал он. Гришан, явно протрезвевший за время драки, хотел восполнить свои потери.
      -- Тебе сколько лет? -- Спросил он Потемкина, когда все требуемое уже стояло перед ним на столе.
      -- Девятнадцать, - уминая мясо, пропыхтел Гриц.
      -- Так где ж тебя так долго носило? Чай уже второй год как по казармам должен таскаться. - удивился Орлов.
      -- Я в Университете обучался. А потом... - Потемкин махнул рукой. Слезы готовы были закипеть у него на глазах.
      -- Поперли что ли? Да полно тебе. Сейчас, как красна девица, разревешься! Нашел о чем жалеть. - Орлов обнял его за плечо. На кой черт тебе этот Университет? Мозги только на изнанку выворачивать. Я вот тоже в Шляхетском корпусе обучался...
      -- Немцы-сволочи. Ненавижу, - простонал Потемкин.
      -- И у вас? -- Искренне удивился Гришан. - Это здесь от них жизни нет, а в Москве-то...
      -- У нас ясное дело - Университет. А тут-то чего? -- в свою очередь не понял Потемкин.
      -- А здесь, мил друг, столица, двор, гвардия. Смекаешь? Житья никакого от них нет. Пол Пруссии у наших ног, а дома... Как великий князь подрос, все замечать стали. Ему, слышь, наша гвардия не по нутру, он своих из Голштингии привез.
      -- Голштинии, - поправил Потемкин.
      -- Один черт, - кивнул Гришан. - Мало что собственные войска держит, еще и в лейб-гвардию пихает офицеров из немцев. Нашим мест не достается. С ними не сладишь. "Почему носок не тянешь? Почему сапоги не чищены? Почему морда рязанская?" Только и знают, что в зубы тыкать.
      -- А кто такой Шванвич? -- Спросил Потемкин.
      -- Он у великого князя служит в голштинской роте капралом. Мы с ними много раз схлестывались. Навешаем им, чтоб не строили из себя хозяев. Теперь вот моя очередь была. Сил нет, какие сволочи. Им против нашего вдвое платят и жалованья не задерживают. А мы скоро с голоду дохнуть начнем. Прикинь, с самого начала войны не плачено. Что из имений пришлют, на том и спасибо. А у нас четверых не густо, шиш и тот без родительского благословения. Сиди кукуй.
      -- А что же императрица, разве не видит?
      -- Нашел надежу, - хмыкнул Орлов. - Матушка Елисавет великого князя не жалует, а все ж он у нее один наследник.
      К ним подсел стройный сероглазый преображенец. Гришан пожал ему руку.
      -- Павел Пассек. Знакомьтесь. Мой тезка, - отрекомендовал Грица Орлов и добавил с некоторой гордостью, -- бывший студент.
      -- Очень приятно, - улыбнулся преображенец. - Где думаете служить?
      -- Записан в конную гвардию.
      -- Прошу прощенья. - Пассек снова улыбнулся, но глаза его оставались внимательными и цепкими. -- Гришан, на пару слов.
      Орлов сделал недовольное лицо и встал. Они с Пассеком отошли чуть в сторону, где за гомоном посетителей Потемкин ничего не мог расслышать. Он видел, как оба офицера отчаянно зажестикулировали, временами бросая на него короткие взгляды. Наконец, Орлов зло махнул на товарища рукой и вернулся.
      -- Боятся, - буркнул он. - А чего боятся, сами не знают. Теперь, как канцлера Бестужева взяли, так все боятся.
      Потемкин не стал углубляться в скользкую тему.
      В это время на другом конце стола разрыдался совсем пьяный капитан.
      -- Жизнь моя постылая! Совсем мочи нет! Не женитесь, братцы, не женитесь! -- завыл он, положив на руки растрепанную русую голову.
      -- Кто это? -- Спросил Гриц.
      -- Князь Дашков. Славный малый. Эй, кто там! Приведите его в чувства!
      Несколько офицеров поднялись и повели упившегося князя к выходу.
      Вдруг из наименее освещенного угла раздался громкий внятный крик.
      -- Господа! Здоровье государыни Елизаветы Петровны! Виват!
      -- Виват!!! -- Повскакали все с мест. - Виват Елисавет! -- многие выхватили шпаги и потрясали ими в воздухе.
      Порыв был настолько единым, что он поднял даже не очень склонного к участию в радостных кликах толпы Потемкина. Гришан тоже заорал во все горло.
      -- Виват его императорскому высочеству великому князю Петру Федоровичу! -- крикнул все тот же зычный внятный голос.
      -- Виват! -- Подхватило несколько голосов.
      Остальные офицеры спокойно сели.
      -- Виват ее императорское высочество великая княгиня Екатерина Алексеевна!
      На этот раз хор был дружнее, но явно не добирал до первого взрыва. Потемкин, слышавший о великой княгине только хорошее, хотел было присоединиться, но Орлов наступил ему под столом на ногу.
      -- Цыц. Не ори, балбес. В Тайную канцелярию захотел? Ведь это людишек примечают.
      -- Каких людишек? -- Не понял Гриц.
      -- А любых. Пойдем-ка лучше отсюда, - посерьезнел Орлов.
      На улице было уже темно. С неба что-то сеяло и сеяло.
      -- Мокросит, - сказал Гришан, втягивая голову в плечи и поднимая воротник мундира. - Ты где остановился?
      -- Да в общем-то нигде, - развел руками Потемкин.
      -- Ладно. Пойдем пока к нам, а там видно будет.
      Орловы жили на Малой Морской улице, недалеко от набережной, снимая несколько комнат на втором этаже у небогатой капитанской вдовы. Неприязнь к казарменной жизни была их фамильной чертой, и Потемкин, едва переступив порог, сразу понял, в чем она выражалась. Такого свинарника он еще никогда не видел. Дырявый чайник соседствовал с не менее дырявыми сапогами, штаны, рубахи, оружие и форменные треуголки лежали где угодно, только не на своем месте, и отыскать их в нужный момент не было никакой возможности.
      Навстречу им встал заспанный парень примерно одного возраста с Грицем и, насмешливо оглядев грязный мундир брата, заявил:
      -- Вот тебе Иван-то сейчас холку начистит, полуночник чертов! Кого это ты притащил?
      -- Это мое дело, - огрызнулся Гришан. - Согрей, Федька, чай, мы назяблись.
      -- Чайник дырявый, - флегматично заметил нерадушный хозяин и поплелся восвояси.
      -- Это кто там? Гришка что ли явился? -- Раздался громкий повелительный голос. - Где шлялся?
      -- Вам лишь бы орать! -- Рявкнул спутник Потемкина. - А то, что брату вашему голштинцы чуть мозги не вышибли, это вас не касается?
      -- А ты не шляйся, где голшинцы, - язвительно заметил другой рослый детина, выходя из комнаты. - Это еще кто? - он указал на Потемкина.
      -- Пока с нами поживет, а ты, Алехан, заткнись. А то понял? -Григорий показал брату увесистый кулак.
      -- Мне что? -- Пожал плечами Алексей. - Где он только спать будет?
      -- Без тебя разберусь.
      -- Да ради Бога.
      Григория в доме считали не то чтобы сумасшедшим, а так с придурью. Он таскал на квартиру то собак, то кошек. Раз поздней осенью привел с угла тощую непотребную девку, у которой зуб на зуб не попадал от холода, напоил кипятком, чая все равно не было, дал отогреться и отпустил. Просто так. После этого даже Иван перестал срываться на него и только мрачно сказал Алексею, что, будь у них деньги, он бы обязательно сводил Гришана к доктору на предмет головы.
      К Потемкину тоже отнеслись, как к очередной Гришкиной придури, и особенно не возражали.
      -- Пусть спит. Места что ли жалко? -- Иван отбросил адрес-календарь за позапрошлый год в угол. - Ну. Все что ли дома? Тушите свет, вражьи дети. - Он душераздирающе зевнул и в дому воцарилась тишина.
      На следующий день Потемкин получил место в полку Конной гвардии.
      -- Служить будите пока без жалования, - сказал бывшему студенту косоглазый канцелярист в валенках вместо сапог. В канцелярии из-под пола сильно дуло.
      -- Как без жалования? -- Возмутился было Гриц.
      -- А так, из чести, - обиделся канцелярист. - Должности с жалованием пока нет. Будет, тотчас произведем. Да не тужи ты, -- смягчился он, -- все равно никому не платят. Денег в казне нет. Война. А там, глядишь, мир подпишут, контрибуцию выплатят - разживемся. Может помрет кто, или в отставку уйдет, будет тебе место.
      Потемкин, понурившись, вышел на широкий, разбитый бесконечными экзерцициями двор.
      -- Без жалования?! Они что с ума посходили? -- Вопил вечером Гришан.
      -- Ты ему сколько дал? -- Осведомился Алексей.
      -- Я? Чего? -- Не понял Потемкин.
      -- Денег, я говорю, сколько сунул?
      Новоявленный конногвардеец молчал.
      -- Ну и расплачивайся за собственное жлобство, - поджал тонкие губы Федька.
      -- Что вы к нему пристали? Он не догадался небось, - заступился Иван. - Не догадался ведь, дубина?
      Потемкин помотал головой.
      -- Догадался и деньги у меня были. Не решился я, подумал, вдруг выгонит...
      Дружный хохот покрыл его последние слова.
      -- Я вижу, ты такой же малость свихнутый, как наш Гришка, - подытожил Иван. - Оставайся пока у нас. С хозяйкой этот вот, -- он указал на Григория, -- договорится. Если тебе жалования не положили, то места в казарме тем более не дадут. Не гнать же тебя.
      -- На что же вы живете, если ни шиша не платят и из дому не шлют? -Спросил растерянный Потемкин у явно не слишком угнетенного безденежьем Гришана.
      Тот нагло ухмыльнулся.
      -- А так, на что Бог пошлет. Вот сегодня посмотришь.
      Ближе к ночи на квартиру Орловых стали съезжаться другие офицеры. Их набралось человек двадцать. Приехал знакомый Павел Пассек, сержант Барятинский, трезвый и вежливый князь Дашков.
      Они вытащили на середину комнаты большой стол, покрытый синим заляпанным сукном, зажгли сальные свечи в грязных медных шандалах. Алексей метал банк. Карты легко разлетались в разные углы стола, за которым восседали бледные сосредоточенные гости. Потемкин поразился редкой ловкости, с которой работали длинные сильные пальцы Алехана. Видимо, товарищи чрезвычайно уважали его в вопросах игры, а он держался с видом большого барина, одним взглядом направляющего ход дворцового приема.
      По очереди к столу подсаживались, то Федор, то Иван и неизменно проигрывали. Молча, без всяких возражений. Только Гришка то и дело начинал орать.
      Раньше Потемкин никогда не играл. Только в роскошном доме Кисловского он видел, как приглашенные господа временами отправлялись за зеленые столы загнуть пароли.
      -- Садитесь, студент, - обратился к нему насмешливый враждебный Пассек. - По первой везет.
      Гриц в нерешительности глянул на двух Орлов, обосновавшихся в это время за столом. Иван едва заметно качнул головой, Алексей тоже сделал отрицательный жест.
      -- Прошу прощения, господа, но я не знаю правил и сегодня предпочту воздержаться. - покорно сказал Потемкин.
      Грицу вдруг необычайно ясно припомнилось чувство детской обиды, когда его с Сережей рано выпроваживали с праздников к себе в комнаты, не давая сидеть со взрослыми. Он зашел за спину Алехана и стал смотреть, как тот сдает. Его ловкие пальцы с необычайной быстротой мелькали в колоде, и Потемкин заметил, как Алехан сдал себе подряд несколько карт из рукава. Это произошло мгновенно, и Гриц не мог бы поручиться, что в действительности что-то видел.
      Игра закончилась часу в третьем. Алексей и еще несколько офицеров сгребли выигрыш. Иван стал менять свечи, а Гриц с Федором притащили холодные закуски. Штофы с вином лесом уставили стол.
      Когда все разъехались, Иван отозвал Потемкина в сторону и тем же покровительственно-повелительным тоном, каким общался с братьями, сказал ему:
      -- Ты сначала пооботрись в полку, попривыкни, сведи знакомства, а там без спешки возьми сотню, зайди к этому жлобу косоглазому и попроси, да не жалования - пустое дело, а должность какую при интендантстве. А там не будь дурак. Да сотню-то теперь же отложи, а то пропьешь до нужного момента.
      Потемкин терпеть не мог советов, но понимал, что Иван соображает в этом деле больше него, и, скрипнув зубами, кивнул.
      Он легко ужился со всеми четверыми Орловыми, вскоре начав воспринимать сурового Ивана, легкомысленного Григория, язвительного Алексей и во всем обыкновенного Федора, как свою собственную семью. (Пятый из братьев, Владимир, еще оставался дома недорослем и должен был прибыть в столицу лишь через пару лет). Спал Потемкин на Гришкиной кровати, так как сам ее хозяин почти не ночевал дома, а когда являлся, то беспардонно пихал тезку в бок, и тот подвигался с сонной руганью.
      Братьев запросто привыкли видеть уже впятером, полагая, что такой же рослый и крепкий, как они, парень со светлыми чуть в другую масть кудрями просто-напросто какой-то их родственник, наконец начавший служить.
      Хозяйка дома, немолодая, но еще очень представительная женщина, которую и четверо-то постояльцев стесняли до крайности не без некоторого усилия со стороны Гришана закрыла глаза на появление пятого.
      Как-то раз, когда все, кроме Грица и Федора, были на дежурстве, Потемкин подбил младшего Орла на великий подвиг. Хохоча от предвкушаемой развязки, они выволокли половину никому не нужного хлама во двор, оттерли ножами стол, а не в меру чистоплотный Гриц согрел воды и выдраил затоптанный крашенный пол, который неожиданно оказался зеленым.
      -- Это не мой дом, - мрачно заметил Иван, переступив порог и не споткнувшись ни обо что как обычно. - Да, ребята, хоромы.
      -- Куда нам здесь жить с грязной шеей? -- Двусмысленно заметил Гишан.
      Герои стояли бледные и гордые.
      -- Чайник! Мой чайник! -- Вдруг заорал Алехан. - Куда вы его дели? -Он схватил Федора за грудки и отчаянно затряс.
      -- Дыряв-вый что ли? Да выкинули мы его. - Федька насилу вырвался. Вместе с остальным дерьмом.
      -- Куда?! Куда?! -- Срывающимся от ненависти голосом кричал Алексей.
      -- Вон, во дворе лежит. Где хозяйкин мусор, на куче.
      Растолкав всех, Алексей кинулся вниз по лестнице.
      -- Федька, иди глянь, чего ему там? -- Приказал Иван.
      Через несколько минут вернулся растерянный Федор. Вслед за ним, прижимая чайник к груди шел решительный Алехан.
      -- Что у тебя там? Открой крышку. - Иван нехорошо нахмурился.
      Алексей с видом некоего особого самоотречения поставил чайник на стол и поднял крышку. Вся емкость была уложена медными рублями, да так плотно, что они даже не звенели, когда чайник выкидывали.
      -- То-то я и думаю, почему мне так тяжело нести? -- Сказал Федор, почесывая в затылке.
      -- А заглянуть не догадался, недоумок? -- Укорил его Иван. - Ну, Алексей, говори честно, откудова у тебя столько денег, или будем бить.
      -- Мы тут холодуем, каждую копейку считаем, а он у нас богатый барин! -- Возмутился Гришан.
      -- Я копил, - угрюмо сознался Алексей. - Вы меня с каждой игры трясете. Надо же мне было что-то и себе поиметь.
      -- Жлобов не потерплю, - строго заявил Иван. - Ступай в ту комнату, скидовай портки.
      Алексей зло сверкнул глазами, но без возражений поплелся, куда велено.
      Потемкину был не понятен тот непререкаемый авторитет и та безграничная власть, которой Иван пользовался у своих братьев. После случая с Алексеем он высказал свои сомнения наименее управляемому из всех Григорию. Тот пожал плечами.
      -- Ваньша, это Ваньша. Папенька-старинушка. Что тут говорить? Когда мне было 14, а ему 15, и он за нашу безотцовщину мог любому в корпусе в морду дать, это знаешь ли великое дело. Чтоб не сиротами росли. И то что наши именьица у матери по смерти отца соседи-ироды не оттягали, тоже Вашьша устроил. А как ему это удалось - Бог весть. Я бы не смог. А ведь правду сказать, сопляк тоже был, на десять лет меня теперешнего моложе.
      Когда в соседней комнате щелкнул ремень, Гришан вздохнул и собрался уходить.
      -- Пойду побеседую с нашей дорогой хозяйкой Марьей Тихоновной, - по его губам поплыла наглая улыбка.
      -- И зачем тебе это пугало? -- Изумился Потемкин. - Хозяйка может быть женщина и авантажная, но у нее же всегда такое выражение лица, точно она горсть соплей жует.
      -- Можно подумать, у нас есть деньги платить за квартиру, - фыркнул Григорий. - А про горсть соплей это хорошо. Ваньке скажи, он посмеется.
      Дверь за Гришаном хлопнула.
      Ко многому в доме Орловых было трудно привыкнуть, но Потемкин искренне привязался к их безалаберному, впроголодь житью, не жалея уже о сыном доме славного Кисловского и лишь временами до слез болезненно вспоминая просторную монастырскую библиотеку и ласкового Амвросия.
      Через два месяца Потемкин получил должность полкового каптенармуса, которой чрезвычайно стеснялся. С этой поры в доме стали появляться посуда, медные тазы, целые чайники, новое постельное белье и сколько хочешь березовых веников.
      -- Полгода интендантства и можно расстреливать без суда, - философски заметил Иван, когда кучер подводы, пригнанной Грицем, выгружал из нее казенные дрова.
      -- Наше любимое правительство должно нам за четыре года, а этот маленький заем не окупит и сотой части. - Григорий восхищенно смотрел на друга. - В твоем лице мы сделали крайне ценное приобретение, - сказал он. Жаль у нас нет сестры, мы бы ее за тебя выдали, твои успехи по службе очевидны.
      -- Хочешь мы за тебя Федьку выдадим? -- Съязвил Алехан.
      -- Что за грязные намеки? -- Младший Орлов подхватил полено и под дружный хохот остальных пустился по двору за Алексеем.
      Глава 5. КАТО
      Дождь лил, как из ведра. Тугие струи хлестали по железной крыше Кунсткамеры так, словно собирались выпороть здание. Грозы в начале осени не часты, а в сырых чухонских болотах, где деревья желтеют едва ли не в августе - настоящая редкость. Небо сеет и сеет мелкой изморозью, но настоящих бурь с молниями и сполохами почти нет.
      Братьям-каменщикам пришлось дожидаться своего часа несколько недель. А когда гром грянул, побросать все дела и устремиться на "тайную вечерю" под открытым небом. Слава Создателю, ломаная крыша Кунсткамеры далеко не везде была покатой, и потоки воды, с гулом катившиеся по ее рифленой спине, кое-где не могли сбить каменщиков с ног. Иван Иванович не без сарказма оглядывался вокруг себя. Сегодня он с полна получил с братьев моральную сатисфакцию за унижение тайнами в доме покойника Брюса. Ведь после встречи с Яковом Виллимовичем фаворит не мог бы даже с уверенностью сказать, что видел старика. Хотя пентакль из таинственного белого металла и мятая салфетка должны были служить подтверждением духовного контакта.
      Сейчас Шувалов в глубине души похихикивал над братьями-каменщиками, с такой серьезностью исполнявшими под проливным дождем ритуал вопрошения о будущем. Подумать только - двенадцать знатнейших вельмож, людей не молодых и довольно тучных - взобрались ночью, в грозу на крышу одного из самых высоких зданий столицы и мокрые до нитки выплясывали папуасский танец вокруг двух отрезанных голов.
      Достать колбы оказалось не таким уж простым делом. Смотрителю дали на водку и отправили спать, от греха подальше. Но разобраться без него, в каком шкафу с заспиртованными уродцами находятся заветные головы, было нелегко. Иван Иванович смутно помнил про шестой то ли справа, то ли слева от кабинета натуральной истории. Но вот вопрос, какую из комнат, захламленных чучелами крокодилов, летучих мышей и ящериц, считать "кабинетом"? А какая - так, подсобное помещение. В результате братья, непривыкшие дома и соринку с полу поднимать своими руками, вынуждены были на время заткнуть свою спесь за пояс и хорошенько порыться в пыльных, затянутых паутиной шкафах.
      Роман Воронцов первым обнаружил колбы.
      -- Те -- не те? - Пропыхтел он, с трудом разгибаясь и отирая мутное стекло рукавом. - Вроде они. Мужик и баба.
      Собравшиеся сгрудились вокруг находки. Из желтоватого старого раствора на них невидящими глазами смотрели две человеческие головы. Изсине-бледные, с водянисто-белой кожей и пепельно-серыми губами. Зрелище было не из приятных. Мурашки прошли у Шувалова по спине. Его двоюродный брат Александр перекрестился.
      -- П-поневоле об-брадуешься, что П-петр Л-ликсеич п-помер.
      -- Ваша правда, - протянул канцлер. - Чего только не придумывал, зубодер проклятый, мать его в душу.
      Все с осуждением посмотрели на Михаила Воронцова, но канцлер не смутился.
      -- Потащили их, - скомандовал он. - Силы небесные, и за что так мучаемся?
      "За Рассею матушку," - не без сарказма подумал фаворит, продолжая разглядывать головы несчастных. "Красивые люди. Даже слишком. Такие долго не живут".
      Вилим Монс, брат первой фаворитки Петра - Анны -- был казнен по обвинению в государственной измене. Царю донесли, будто он слишком часто задерживается по вечерам в покоях Ее величества. И хотя бедняга все отрицал на следствии, преобразователь велел отрезать ему не только голову. Оба предмета были заспиртованы и поставлены на стол в комнате императрицы. Как уж она там ела, неизвестно.
      Что касается Марии Гамильтон, то и она наследила в личной жизни великого реформатора. Себе государь позволял многое. Однако узнав о ее связях с французской разведкой, приказал казнить даму сердца и при всем честном народе, взобравшись на эшафот и подняв голову за волосы, пояснял простодушным россиянам, как устроена внутри человеческая шея.
      С детства наслушавшись подобных историй, Шувалов давно перестал уважать Петра. Не человек он был вовсе. А если и человек, то какой-то странный. То ли без сердца, то ли без головы. Одна голая сила. И этой силой царь так закрутил страну, что хлебать -- не расхлебать кровавого варева на сотню лет вперед. Вряд ли из собравшихся сегодня в Кунсткамере братьев нашелся бы хоть кто-то, кто этого не понимал.
      На крыше вольных каменщиков сдувало сильными порывами ветра. Обнаружив более или менее ровное место за часами, все двенадцать выстроились в круг и сцепили руки. Колбы были поставлены в середине. Между ними Иван Иванович положил пентакль. Оставалось ждать, пока молния шибанет в него, на что надежды было мало, потому что часовая башенка экранировала.
      Однако опасения оказались напрасны. Металл пентакля притягивал электрические разряды. Он светился в темноте, и даже сквозь плотные струи дождя Шувалов видел, как вспыхивает его неестественно белый глаз. Не успели каменщики совершить 12-й круг по часовой стрелке вокруг колб с головами, как сильнейший удар молнии сотряс здание. Казалось, Кунсткамера должна развалиться на куски, но, открыв глаза, люди обнаружили, что дом стоит на месте, а вот с головами творится нечто странное.
      Синевато-зеленое сияние исходило от пенкаля. Он приподнялся в воздухе на локоть выше колб и из него к ним тянулись длинные светящиеся корни, заставлявшие склянки гореть безжизненным электрическим светом. Вместе все три предмета образовывали магический треугольник, и в нем... мертвые головы жили, двигались, смаргивали спирт со слипшихся ресниц и шевелили губами.
      Это зрелище пригнуло собравшихся к крыше сильнее любого дождя с громом и молниями. Никто не отваживался подняться на ноги. В этот момент Иван Иванович заметил, что на салфетке, которую он предусмотрительно вынул из кармана, расплываются темные пятна. Нацарапанные Брюсом иероглифы обретали цвет, превращались в обычные буквы...
      -- Скажите нам, благородные терафимы, -- начал фаворит, машинально повторяя написанное, -- кто станет следующим местоблюстителем российского императорского трона...
      "Местоблюстителем? Вот это новость! - Успел подумать Шувалов. - Разве государи одевают корону не по праву?"
      -- ... в ожидании прихода Царя Мира? - дочитал он текст до конца.
      "Ага, -- хмыкнул фаворит. - Доигрались! Мы ждем Мессию. Машиах пришел..."
      Головы несколько мгновений переваривали сказанное - все-таки это были лишь электрические игрушки и ждать от них быстроты реакции не приходилось а потом затараторили.
      -- Мужчина, - сказал Вилим, с вызовом глядя на свою соседку.
      -- Женщина! - Взвизгнула Мария Гамильтон.
      -- Мужчина! - Повысил голос Монс.
      -- А я говорю, женщина. - Гамильтон сверкнула выцветшими глазами.
      -- Петр! - Взвыл любимчик императрицы.
      -- Екатерина, - поджала губы фаворитка царя.
      "О чем они? - Мучительно соображал Шувалов. - Может, у них мозги испортились? Болтают о своих временах. Тогда так и было. Сначала Петр. Потом Екатерина".
      -- Петр!
      -- Екатерина!
      -- Мужчина!
      -- Женщина! - Доносилось из колб.
      Все собравшиеся стояли в замешательстве. Страх, а с ним и торжественность момента пропали.
      "Чертова рухлядь! - Думал Шувалов. - Если они и раньше так предсказывали будущее, то не удивительно, что у нас чехарда на престоле..."
      -- Мужчина!
      -- Женщина! - Разорялись головы.
      -- Шлюха!
      -- Неуч!
      -- Тихо!!! - В голос закричал на них Роман Воронцов. У него первого не выдержали нервы. - Отвечайте, а то вышвырнем из колб.
      Головы захлебнулись и обиженно уставились на него.
      -- Сначала Мужчина, потом Женщина, - презрительно процедил Монс.
      -- Согласна, - пискнула Гамильтон. - Мужчина недолго. Женщина до конца века.
      -- Согласен, - кивнул Вилим, и оба замолчали.
      Свет погас.
      Иван Иванович долго шарил по крыше в поисках пентакля. Но ни его, ни салфетки с письменами не было. Последнюю мог унести ветер. Что же касается металлического предмета, Шувалов решил, что он вернулся к своему прежнему хозяину. "Хорошо, что в следующий раз, когда придется вопрошать о судьбе престола, к Брюсу поеду уже не я. - с облегчением думал фаворит. - Смерть дает некоторые преимущества... И все же, о какой женщине так спорили головы?"
      "Сорвалась с полонеза в присядку", -- думала графиня Брюс, спускаясь по желтой мраморной лестнице Летнего дворца. Ей хотелось выйти в сад и проветриться. Прасковья Александровна считала себя виновницей случившегося. Нет, ей и в голову не приходило, что Като может надолго связаться с этой гвардейской сволочью. Она хотела просто развлечь подругу. Только и всего!
      В начале осени часто собирались к обеду у великого князя. Возле Царского Села были разбиты лагеря. Однажды в громадной зеленой палатке Петр Федорович закатил трапезу на 40 персон. Завесы у входа не опускали. Его высочество и голштинские генералы сильно курили. Порывы ветра выносили клубы сизого дыма вон.
      "Где он берет такой мерзкий дешевый табак?" - думала Прасковья Александровна, у которой сразу же разболелась голова. Разговор шел по-немецки, и она часто теряла нить беседы.
      -- Я с трудом понимаю, о чем речь, - шепнула ей графиня Нарышкина.
      -- Терпите, душенька. - Брюс сделала над собой усилие и улыбнулась. К счастью, вы достаточно хорошенькая, чтобы позволить себе ничего не смыслить.
      -- Говорят, у него даже генералы из прусских сапожников, хорошо, если из унтер-офицеров, - тихо заметила Нарышкина, бросив неприязненный взгляд на наследника.
      -- Кто говорит?
      Графиня побледнела.
      -- О, нет. Вы напрасно так подумали. Лева никогда не мог бы сказать такого. Я слышала это от...
      "Глупая гусыня. Научилась бы хоть язык держать за зубами, - вздохнула Брюс. - Болтает где попало, а потом спохватывается, что с ее мужем могут поступить круто. Да и поделом, будет знать, чего при жене брякать".
      -- Что-то я не вижу за столом великой княгини, -- сказала графиня, чтоб переменить тему разговора. - Да и Понятовский какой-то хмурый, ничего не ест. Вы не находите?
      -- Ой, что вы, -- зашептала Нарышкина. - К счастью для себя, вы опоздали и не видели этой стыдобищи. Ее высочество выбежала в слезах.
      -- А что такое? - Встревожилась Брюсс.
      -- Его высочество уже в начале обеда были весьма хороши и провозгласили тост за графиню Елизавету. Великая княгиня не стала пить. Тогда он потребовал, чтоб она пила здоровье его любовницы. Ее высочество, конечно, отказалась и хотела уйти...
      -- Какой ужас! - Вырвалось у Брюс.
      -- Слушайте дальше. Он догнал ее схватил за руку, подтащил к Понятовскому...
      -- Боже мой!
      -- Да, да. А потом при всех, вы понимаете? При всех сказал, будто не уверен, что браки действительно совершаются на небесах, что намерен исправить оплошность Господа и дарит свою жену тому, кто ей милее, а себе он давно выбрал кампанию!
      -- Что же вы мне раньше не сказали? - Прасковья Александровна встала. - У ее высочества такое чувствительное сердце. Боюсь как бы она чего над собой не сделала.
      -- Бог с вами графиня, - перекрестилась Нарышкина.
      Брюсс громко объявила, что она ненадолго покинет кампанию.
      -- А что, пунш тяжеловат? - Под гогот солдатни с другого конца стола осведомился великий князь.
      Прасковья Александровна метнула на него короткий взгляд своих холодных, оливково-зеленых глаз и вышла.
      -- Убила! Совсем убила! - Застонал Петр Федорович. - Возвращайтесь, сударыня! Нам без вас скучно!
      Графиня проигнорировала последнее замечание цесаревича и выплыла из шатра. Она нашла Екатерину в ее покоях на втором этаже. Из открытого окна, выходившего на луг с шатрами, доносились бессвязные пьяные выкрики. "Два часа дня, а он уже набрался, как извозчик!" -- с отвращением подумала Прасковья Александровна о наследнике.
      Полная добродушная камер-фрау попыталась не пропустить Брюс, но та властно отстранила Шкурину и быстро прошла туда, где за китайской ширмой слышались громкие всхлипывания.
      -- Парас! - великая княгиня протянула к ней руки и вскинула заплаканное лицо. - Он.. Он молчал... Ты не знаешь... Меня при нем... А он молчал... Ненавижу...
      Прасковья Александровна протянула Като стакан и поддержала ей голову.
      -- Пей, пей скорее.
      Великая княгиня набрала в рот воды, но не смогла ее проглотить. Слезы текли по ее красному распухшему лицу, все тело сотрясалось.
      - Сердца никак не унять. - Екатерина схватила руку Прасковьи Александровны и прижала ее к груди. Брюс с ужасом ощутила резкие точки под своей ладонью, словно пойманная птичка билась о прутья клетки. - Нет сил. На что? Зачем? - Като захлебнулась. - Ужо ему! - Она погрозила невидимому врагу маленьким красным от натуги кулачком.
      Брюс обняла великую княгиню и, тихо покачиваясь из стороны в сторону, стала баюкать ее.
      -- А-а-а-а, все будет хорошо, все пройдет... - ее узкая, изящная ладонь путалась в темных, растрепанных волосах Като.
      Баю, баюшки, баю,
      Колотушек надаю!
      Колотушек ровно пять,
      Будешь ночью крепко спать!
      Великая княгиня успокоилась. Она стала дышать ровнее, и на ее измятом, разом подурневшем лице застыла стоячая, как болото, тоска.
      -- Ведь мне не много надо, Парас, - мягко сказала она. - Я только прошу оставить меня в покое. Для чего же? - Слезы снова навернулись ей на глаза, и Прасковья Александровна опять крепко сжала пылающую ладонь своей подруги. - Он выкинул это второй раз...
      -- Второй раз? - Не поняла графиня. - Но каким образом?
      Като грустно кивнула.
      -- Смешно, правда?
      Брюс отрицательно помотала головой.
      -- Вчера ночью, я уже помолилась и легла. Все тихо, только часы: "тук-тук, тук-тук". Слава Богу, думаю, нет его. Вдруг голоса, развязные такие, за стенкой. Топот. Дверь пинком отворили, свет в глаза, и вся компания эта - голштинцы, Лизка. Обступили. Таращатся. Пьяные. Великий князь подошел, одеяло отдернул, стащил с кровати. Я в одной рубашке сквозной. Холодно. Из-под полу дует. Голова горит. Ноги ледяные. Все мутится, плывет... Он говорит: "Мадам, нам без вас скучно". Его друзья гогочут, а он с серьезным видом: "Я пришел с вами помириться. Будем добрыми приятелями. Берите своего любовника и идемте с нами веселиться!" Расступились: за ними Стась. Бледный. Молчит. Великий князь говорит: "Мы его встретили в парке и притащили сюда. Он ведь к вам шел, правда? Так чего прятаться?" Схватил меня за руку, толкнул к Понятовскому. А он... - голос Екатерины сорвался на самой высокой ноте и перешел в хрип, -- промолчал.
      -- Подонок, - резко сказала Брюс.
      -- Что он мог сделать? - Слабо возразила великая княгиня, но Прасковья Александровна заметила какой обидой зажглись ее красные, уже начавшие высыхать глаза.
      -- Если ты его после этого не бросишь, можешь не рассчитывать даже на мое уважение. - в глазах графини засверкали колкие льдинки.
      Като пожала плечами.
      -- У меня никого нет, кроме него, - она смущенно разгладила ладонями платье на коленях. -- Он жалеет меня.
      Ноздри Брюс гневно раздулись, но она не успела ничего сказать, потому что великая княгиня остановила ее жестом.
      -- Мне 30 лет, Парас. Кому я нужна?
      -- Мне тоже! - Черные дуги бровей графини взлетели вверх. - Ты, кажется, ставишь на себе крест? Я этого делать не собираюсь! - Она откинулась на спинку дивана.
      -- Не сравнивай. - Екатерина вытерла ладонью распухший, бесформенный нос. - Где мой платок?
      -- Да на, на, возьми. - Прасковья Александровна сунула ей в руку свой надушенный лоскуток шелка. - Что ты себя оплевываешь? Слава Богу, вниманием не обижена!
      -- Кто, Парас? Кто не обижена? - С досадой воскликнула Екатерина. Великая княгиня, а не я. Кто меня знает, какова я, когда закрою дверь? Да и не надо это никому. Не я со Стасем, цесаревна с послом любятся... Вот где пусто-то!
      -- Хочешь проверить? - Мрачное лицо Прасковьи Александровны вдруг просияло.
      -- Что? - Устало спросила великая княгиня.
      -- Ну, какова ты сама по себе? Чего стоишь без всего этого? - Брюс тряхнула перед лицом подруги английским кружевом своих рукавов.
      -- Не хочу, - вяло выдохнула Като. - Ничего я не хочу. Все равно мое сердце там, где Стась. Хуже всего, что я вижу, как он подло поступил со мной, и не могу к нему не тянуться. Нет такого лекарства, после которого я руки его забуду. Привязчивость пустая. Как котенок, кто погладит, к кому и лащусь, хотя бы и сапогом пнул.
      Брюс загадочно улыбнулась.
      -- Не бойся. Разом отрежет, - графиня доверительно взяла подругу за руку и посмотрела в ее дрожащее лицо. - Есть вещи, знаешь ли... - горячо зашептала она. - Такая сладость, что чем дольше, тем больше хочется, свистящий шепот графини перешел во вздох. - Боязно перешагнуть, ух. Пустота и ветер вот тут, -- она провела ребром ладони посередине груди, -- зато потом все, что было раньше такой жалостью, такой мелочью покажется! - рот Прасковьи Александровны презрительно искривился. - Как в детстве с обрыва в речку прыгать: дикий страх, как бы головой в дно не ткнуться, а потом пузыри сквозь воду и солнце, и скорей, скорей выплыть, пока воздух не кончился! - Графиня перевела дыхание.
      Громадные, потемневшие глаза Като смотрели на нее, по тонким искусанным губам пробегала дрожь.
      -- А, -- махнула рукой Брюс, -- какие у тебя в детстве обрывы?
      Великая княгиня не обиделась. Ее, казалось, занимала в этот момент какая-то другая мысль.
      -- Но ты же ездишь верхом, -- продолжала графиня. - В болоте по пояс, с ружьем... Ты меня поймешь.
      Като вдруг резко оттолкнулась от дивана и встала.
      -- Все едино. Ну-ка, говори как на исповеди, чем ты меня лечить вздумала?
      -- Хочешь посмотреть? - Лукаво улыбнулась Брюс, беря подругу за руку и потянув к окну на другой стороне комнаты. - Фу, как у тебя тут все зашторено! Белый день, а кажется, будто вечер.
      Екатерина равнодушно пожала плечами.
      -- Ну смелее, смелее, - подбодрила ее Брюс. -- За занавеской твоей зареванной рожи не видно.
      Като соскользнула с дивана и последовала за Прасковьей Александровной. Она давно привыкла к грубоватой нежности графини, чьи неистощимые выдумки были головокружительны и опасны, а характер столь смел и бесстыден, что даже у великой княгини замирало сердце.
      Дамы выглянули сквозь тонкое стекло во двор. На лужайке перед Обеденным корпусом несколько фрейлин играли во волан. Маленький оперенный шар высоко взлетал над кустами шиповника, окаймлявшего песчаные дорожки. Кавалеры следили за игрой, перебрасываясь насмешливыми репликами по поводу искусства своих пассий и время от времени доставая неудачно заброшенный кем-нибудь волан. Несколько сменившихся с караула офицеров-преображенцев сидели в отдалении на чугунной скамье с львиными ножками и лениво жевали медовые пирожки, запах которых привлекал рои пчел. Идиллической картинке в оконной раме не хватало только тонкошерстных французских коз с лентами и цветочными гирляндами на рогах, чтоб объявить ее шедевром метра Ватто.
      Неожиданно мяч, посланный сильным ударом ракетки, просверкал на солнце алым оперением и, перелетев через всю площадку, запутался в кустах над головой преображенцев. Упустившая его дама всплеснула руками и деланно захныкала.
      -- Гри Гри, достаньте же! Не будьте так равнодушны к моему горю.
      -- А вот и он, - шепотом сказала графиня на ухо Като. - Я так и знала, что этот бездельник шляется где-то рядом.
      -- Кто, Парас? О ком ты говоришь?
      -- Смотри. - Прасковья Александровна сжала руку подруги, призывая ее к наблюдать дальше.
      Один из офицеров не спеша отложил пирожок, встал на скамейку и долго возился в колючих ветках шиповника, прежде чем извлек оттуда волан. Затем он столь же медленно направился к позвавшей его даме, держа в руках помятый мячик и белый розан.
      -- Мадам, я оцарапал руку, - преображенец на ладони протянул женщине свои трофеи. - Надеюсь я буду вознагражден?
      Оба чуть дольше, чем следовало задержали пальцы друг друга, передавая волан. Вся сцена сопровождалась легким хихиканьем и перемигиванием собравшихся.
      -- Кто это? - Спросила Екатерина, как зачарованная глядя на маленький спектакль за окном.
      -- Графиня Елена Куракина, -- лениво ответила Брюс. - Разве ты ее не узнаешь?
      -- Да нет же, я о нем.
      -- А?! - Лукаво засмеялась Прасковья Александровна. - Попала?
      -- Что попало?
      -- Что, что? Стрела амура! - Обозлилась графиня. - Посмотри, разве не хорош?
      -- Хорош, - кисло согласилась великая княгиня, для которой весь мир имел лицо Стася и носил его священное имя. - Хорош, ну и что ж с того? Мало ли на свете пригожих людей?
      -- Ах, не скажи, - покачала головой Брюс. - Согласись, что такого ты никогда еще не видела.
      Като вынуждена была согласиться, что неизвестный преображенец действительно писанный красавец. Но вот беда - все военные казались ей на одно лицо, как расписные деревянные фигурки солдат ее мужа: менялись только мундиры. Поэтому при виде живых людей у великой княгини тоже сводило скулы от тоски.
      -- Ну и как же зовут вашего нового Париса? - Насмешливо осведомилась она, разглядывая фигуру Куракиной, уже возвращавшейся на свое прежнее место.
      -- Пожалуй, не Парис, а Гектор, - поправила Брюс. - Это Григорий Орлов, лейтенант Преображенского полка. Он служит адъютантом у Петра Шувалова и поэтому часто посещает двор. Наши дуры от него без ума.
      Возвращаясь на скамейку, Орлов поднял голову, и графиня, немедленно стукнув пальцами по стеклу, чтоб привлечь его внимание, послала красавцу-преображенцу воздушный поцелуй. Като едва успела юркнуть за занавеску, чтоб не оказаться на виду у незнакомого человека с зареванным лицом. Офицер тоже ответил графине воздушным поцелуем.
      -- Так он твой любовник или Куракиной? - С легким раздражением осведомилась великая княгиня, глядя вслед удаляющейся рослой фигуре.
      -- Был мой, -- беспечно ответила Прасковья Александровна, -- сейчас Курагиной, а будет твоим.
      -- С чего это ты взяла? - Глаза цесаревны сузились. Она давно поняла, к чему клонит подруга. Идея обзавестись новым романом в отместку Станиславу, хотя и приходила ей со зла в голову, казалась глупой, грустной и совсем ненужной. - Парас, я так устала, -- прошептала она, -- право же, скучно.
      -- Вот он тебя и развлечет, - победно заявила графиня. - Сама же говоришь, что хочешь забыть Понятовского, чтоб как ножом отрезало.
      -- Ах, Парас, я не то имела ввиду, - Екатерина вернулась к дивану, взяла с круглого малахитового столика кувшин с водой и налила себе стакан. - Я бы всю жизнь свою забыла, если б было можно, и себя саму тоже.
      -- Я и говорю, -- Прасковья Александровна села рядом с Като на диван и нежно обняла ее. - С ним забудешь, кто ты есть и как тебя зовут. После него покажется, что твой трусливый Стась - тьфу и растереть, - черный атласный башмачок графини с силой заскользил по паркету, уничтожая воображаемый плевок.
      "Как у нее все просто," - великая княгиня грустно улыбнулась.
      -- Так никто не умеет, моя милая, -- вслух сказала она, освобождаясь от изящных рук Брюс, - чтоб голова не думала, а память спала.
      -- Так, как он, действительно никто не умеет, - с достоинством подчеркнула графиня. - Уж мне-то ты можешь поверить! Не даром все наши курицы из-за него с ума посходили. Только и ждут, чтоб "душка Гри Гри" в их сторону глаза скосил. А глаза у него... Ах, Като, я таких васильков даже в детстве во ржи не видела!
      -- "Все прекраснейшие дамы
      Благородные девицы
      Лишь о нем одном вздыхают..." -- задумчиво продекламировала великая княгиня.
      -- Что это?
      -- Кретьен де Труа, французский поэт XIII века, ты не знаешь, протянула Като.
      -- Ах, какие мы образованные! - Фыркнула Брюс. - Сколько книг мы читаем! Скоро все полки обломятся. Ну так решай. -- Ее зеленые глазищи уставились в уже начавшее бледнеть после недавнего плача лицо подруги. - Я ведь никогда не предлагаю тебе того, что ты сама уже не хотела бы сделать. Я просто знаю: как, где и с кем.
      Като усмехнулась. Парас видела ее насквозь и, кажется, думала, что знает лучше нее самой. Зачем разочаровывать хорошего человека?
      -- Через неделю в Петергофе маскарад, - невинным голосом сообщила графиня. - Так я привезу его?
      Дни медленно теряли тепло, и, ловя бабье лето, двор задержался за городом дольше обычного. Гришан редко бывал дома, он неожиданно для всех получил должность адъютанта при президенте военной коллегии, генерале-фельдмаршале Петре Ивановиче Шувалове, который инспектировал Преображенский полк и обратил внимание на рослого расторопного лейтенанта. У Орлова оказалось уйма обязанностей, и он почти все время проводил то в коллегии, то в разъездах по летним военным лагерям.
      Однажды в полдень Григорий пришел домой после дежурства во дворце. Он сел на окно, мечтательно вздохнул и взъерошил свои нестриженые кудри.
      -- Что это у тебя на пальце? -- Спросил Алексей, вошедший в это время в комнату.
      -- А-а. - Григорий спрятал руку за спину и глупо заулыбался.
      -- Покажь. Покажь. - Алехан схватил брата за запястье и вывернул руку.
      На мизинце у Григория поблескивал золотой перстень с рубином.
      Явился Иван.
      -- Сила, - обрадовался он. - теперь мы месяц обжираться можем.
      -- Отдай, - Григорий вывернулся. - Вот еще! Это мне... мое... подарок.
      -- С ума сошел, - возмутился Иван. - В доме на четверых мужиков целых сапог нет, а он дурака корчит. Алексей, Федька!
      Не успел Потемкин глазом моргнуть, как трое братьев завалили Григория на пол и стянули с отчаянно отбивавшейся руки вожделенный залог месячного благополучия.
      -- Федька, дуй к ювелиру на Английскую набережную. На обратном пути зайди с деньгами к сапожнику, да в лавку, в лавку загляни, купи чего-нибудь пожрать! -- Крикнул Иван.
      -- И выпить, - ехидно добавил Алексей.
      Все разошлись. Гришан лежал на полу без движения. Потемкин наклонился над ним.
      -- Гриш, ты чего? Тебе больно?
      Орлов только заскрипел зубами.
      Потемкин жалостливо погладил его по плечу.
      -- Силы моей больше нет жить с этими скотами. Изведу я себя, Гришка. Потоплюсь сейчас пойду хоть на Мойку, - он повернул к Потемкину бледное осунувшееся лицо, губы его дрожали, и глаза были не хороши.
      К слову сказать, женщины часто дарили Григорию разные мелочи, и он обычно без сожаления расставался с ними.
      -- Полно тебе убиваться. Не в первый, не в последний раз.
      -- Ненавижу. - Орлов сел. - Всех ненавижу. И ты тоже с ними за одно. Го-осподи-и! -- Он закрыл лицо руками и стал раскачиваться из стороны в сторону.
      Потемкин даже испугался, не повредился ли его друг в рассудке. Он крепко взял его за плечи и с силой тряхнул.
      -- Ты будешь отвечать, что с тобой приключилось, или нет?
      -- Я... я...
      Потемкин принес из ведра воды. Зубы Орлова стучали о край железной кружки. Гриц намочил полотенце и обтер другу лицо.
      -- Сядь, успокойся. Ты украл его что ли?
      -- Не-е, -- Григорий помотал головой, -- говорю, подарок.
      -- Я клещами из тебя тянуть не буду, хочешь -- рассказывай.
      Орлов снова взобрался на окно и, зло прикусив губу, сообщил:
      -- Одна дама, слышь, в залог памяти оставила.
      -- Знать богатая дама, раз такие залоги направо-налево сыплет. огрызнулся тоже злой Потемкин.
      -- Ах, да откуда тебе знать! Что ты вообще смыслишь? -- Вдруг пробрало Гришана. - Послушай, ты помрешь, таких не встретишь!
      Оказалось Григорий через одну из своих знатных любовниц попал на маскарад в Петергофе. Бесстыдница Прасковья Брюс привезла его в своей карете. Надо сказать, что всего несколько дней назад Гришану справили новый мундир и на фоне обычных выгоревших и потрепанных гвардейских камзолов он выглядел точно в маскарадном костюме a-la Преображенский полк. Маску захватила с собой предусмотрительная графиня.
      -- Подожди меня здесь, - шепнула она и скрылась.
      Григорий прождал довольно долго. Ночной парк был полон огней и музыки. Гирлянды разноцветных фонариков утопали в подсвеченной зелени древесных крон. Во тьме, поминутно взрывавшейся искрами огненных шутих, шумели фонтаны.
      Наскучив ожиданием, Орлов пошел к ярко освещенной площадке, которая была окружена двойным рядом маленьких лип с фигурно остриженными макушками. Там танцевали пестрые пары, лопались хлопушки, выкидывая в публику разноцветные сладкие шарики. Музыка на мгновение смолкла между танцами, и вдруг перед Григорием оказался невысокий молодой человек в черном кружевном домино, накинутом на розовый, шитый золотом кафтан. Ровный девичий румянец рдел на округлых щеках незнакомца, нежные, как лепестки, губы капризно выгибались в недвусмысленной улыбке-приглашении. Иззелено-карие глаза дразнили из-под низко надвинутой треуголки.
      -- Что вы тут делаете один? - В этом мягком грудном голосе была несказанная прелесть.
      Григорий ни на мгновение не усомнился, что перед ним дама.
      Не дожидаясь ответа, она взяла его за обе руки и вовлекла в круг танцующих. Незнакомка в мужском платье оказалась мастерицей плясать, но до Орлова ей было далеко. Уставшие и восхищенные друг другом, они не менее чем через час расцепили ладони и пошли рука об руку среди столпотворения и музыки.
      Дама, видимо, хорошо знала парк, и вскоре они оказались в безлюдной аллее. Сзади слышался приглушенный гул праздника, где-то поблизости шумно вздыхал залив. Теплая темнота окутала их, как кокон. Во всем, даже в хрусте гравия под ногами, чувствовалась та дразнящая таинственность, которая всегда возбуждала Григория. От внезапной близости ее легкой руки, едва касавшейся его локтя, от шороха кружевного домина и шелеста шелка под ним Орлов пришел в сладкое смятение, но дама сама вдруг остановилась и дотронулась пальцами до его плеча.
      -- Давайте смотреть вверх. Здесь хорошо видны звезды, - сказала она.
      Орлов доверчиво запрокинул голову, и спутница ловко сдернула с него маску. Он внезапно ощутил свободным лицом свежий, жуткий ветер ночной высоты. Далеко над ним качались кроны больших деревьев, и кусками зияло небо, все в иголочных проколах звезд.
      -- Здесь поблизости есть лодка. Вы не боитесь? - Глаза у нее горели, от чего лицо казалось осунувшимся.
      Боится ли он? Да за такую прогулку... Григорий крепко сжал ее маленькие нежные пальцы.
      -- Идемте, - она свернула из аллеи в сторону.
      Звук прибоя стал ближе, вскоре их ноги начали спотыкаться о крупные камни, а еще через несколько минут взору Григория открылась великолепная панорама спящего залива.
      -- Вот и лодка, - его спутница, как кошка перескочила внутрь. Погода тихая.
      Орлов уже стоял по щиколотку в воде. Он оттолкнул утлое суденышко от берега и тоже прыгнул в него. Весла лежали на дне. Некоторое время Григорий молча греб, потом его дама, рискуя потопить лодку, встала и шагнула с носа к нему.
      -- Оставьте весла. Полно. На обратном пути потрудитесь.
      Через два часа выжатый, как лимон, Орлов выволок лодку на камни.
      -- Прощайте, mon cher. Не провожайте меня. Не надо, - она улыбнулась в темноте и в последний раз положила ему руки на плечи. - Вот, на память. На его мизинце оказалось кольцо. - Идите на музыку.
      Она исчезла за толстыми стволами деревьев. Григорий остался один у глухо плескавшей воды. Невдалеке маячил низкий силуэт Монплизира. Чернело небо, с него срывались и гасли пылинки звезд.
      -- Утром я разобрал, что это и не кольцо вовсе. - Гришан вновь закрыл лицо руками и застонал. Потемкин обнял его за плечи и принялся было успокаивать, но Орлов продолжал. - Сегодня стою в карауле...
      ...Он слышал, как из соседней залы приближались голоса, один из которых показался ему знакомым.
      -- Вы, ваше высочество, все сидите со своими книжками? - Насмешливо спросил мужчина. -- Разве академическая библиотека еще не целиком перекочевала в нашу спальню?
      -- Наша спальня завалена товарами из игрушечных ловок, - язвительно парировала женщина. - Надеюсь Елизавете Воронцовой куклы нравятся больше, чем мне, и она составит вам лучшую кампанию.
      -- О, нас связывает чистейшая дружба, вам этого не понять.
      Дверь распахнулась, и Орлов чуть не умер. Мимо него прошла великая княгиня и этот голштинский выродок. Григорий готов был провалиться под землю...
      -- Она скользнула глазами по комнате и не узнала меня, - горестно заключил он свой рассказ.
      -- А ты, идиот, хотел, чтоб она тебе на шею бросилась? - Мрачно спросил Потемкин. - Ты ее разве раньше не видел?
      -- Мельком. А ночью не узнал.
      -- Мудрено ли? Наши дамы так мажутся на маскарадах, что их родные мужья не узнают. - ворчливо заметил Гриц.
      -- Не-ет. У этой лицо было чистое, - мечтательно заметил Орлов. - Ты ее когда-нибудь видел?
      -- Откуда мне? Я на лошади во внутренних покоях в карауле не стою, почему-то разозлился Гриц.
      Потемкин соврал. Он видел великую княгиню два года назад, во время приезда вместе со студентами Московского университета ко двору. Тогда она произвела на него странное впечатление, и теперь Гриц не сумел бы никому рассказать об этом.
      Слишком худая и хрупкая, Екатерина смотрелась фальшивой нотой среди приземистых пышных дам, окружавших императрицу. Приходилось даже опасаться за ее здоровье: не сухотка ли?
      Она не была ослепительно красива: тонкие дуги бровей, большие, породистые руки, темные зачесанные назад волосы без пудры... И вместе с тем Гриц мог в любой момент вызвать из памяти ее лицо. Все, вплоть до едва проступавшей рыжей родинки на скуле, которую он, конечно, не мог заметить тогда.
      Потемкин никогда не посмел бы хотеть ее, да и было бы странно хотеть такого тонкого, неосновательного тела... во всех его подробностях от легких щиколоток и узких, белых в темноте ступней, до худых, но сильных плеч и детской неразвитой груди. Ничего этого он не видел, но вообразил в одно мгновение.
      Она стояла на другом конце зала, спиной к нему, а он ощущал, что его рукам хорошо знакома горячая потная бороздка ее позвоночника, изгиб поясницы, маленький и твердый, как камень, зад... Нет, она была даже нехороша. Но откуда он знал, как именно дрожит от возбуждения ее подбородок, как напрягается всеми мышцами ее впалый живот и суетливо бьются колени, как она закусывает левый уголок нижней губы, когда... и как устало клонится ее голова набок после...
      Разве о таком можно рассказать? Даже Гришану.
      Оба молчали. Потемкин был не на шутку встревожен.
      -- Ну, доложу тебе, мил друг, влип ты в историю, - наконец, произнес он, проводя ладонью по лбу.
      -- Что же мне делать? - Горестно спросил Орлов. Он сидел на окне, солнце било ему в спину и сияло сквозь русые кудри словно золотой венец.
      -- Забыть, - твердо заявил Гриц. - Не было ничего. Перстень твой уже продали, она тебя не узнала. Все. И никому, слышишь, никому ни слова.
      -- Не-е. Не можно, - протянул Орлов. - Я ей теперь буду везде в коридорах попадаться. Может узнает?
      -- Вольному воля, дураку - Тайная канцелярия, - махнул рукой Потемкин.
      -- Но ты ведь меня не выдашь? Слово дворянина? - Взмолился Гришан.
      Гриц вдруг хорошо представил себе, как изогнется на дыбе мощное тело его друга, как палач поднесет ему к лицу горящий веник. "Откуда это во мне? - Думал Потемкин. - Уже скоро 20 лет, как никого смертью не казнят. Раздули дело с Бестужевым, так его никто пальцем не тронул".
      Орлов сидел, уронив голову на руки, и тяжело вздыхал.
      -- Ты еще кому-нибудь сказал? - Наконец осведомился Гриц, вставая.
      -- Сержанту Корсакову. Со мной в карауле стоял, - срывающимся голосом сообщил Гришан.
      -- Трепло, - с презрением бросил Гриц. - Иди сейчас, не мешкая, к нему, дай денег. Возьми у меня, за бельем спрятано. Да скажи, что есть люди, которые знают, и если с тобой, что случится, то ему, Корсакову, не поздоровится.
      -- Ну как? - Осведомилась Прасковья Александровна через пару дней, прогуливаясь утром с великой княгиней в маленьком садике под ее окнами. У края дорожки лежал потерянный фрейлинами волан, и обе дамы задержали на нем многозначительный взгляд.
      -- "Выше всяких похвал", - улыбнулась Екатерина, процитировав надпись из последнего фейерверка, сверкавшую над монограммой Елизаветы Петровны. Выше всяких похвал, Парас.
      -- Я же говорила, - победно улыбнулась графиня. - Это тебе не Стась, голубушка.
      -- Но почему? - Голосе великой княгини прозвучала едва сдерживаемая досада. - Почему? Какая-то дворняга, Бог знает кто, человек из самых низов... И ничего не боится! Ведь он узнал меня на следующий день, знаешь? Во дворце, чуть было не кинулся ко мне! Если б ты видела, с какой ненавистью он смотрел на моего мужа... А этот, потомок королей... - она не стала договаривать, ясно ощущая, что подруга прекрасно понимает ее.
      -- Петербург -- до крайности нездоровый город. При таких погодах какой амур? - Издевательским тоном заявила Брюс. - Мужик бродит, как сонная муха, особенно иностранный. Вы от кого плизиру ждете? Аристократ, кровь дряхлая, и так еле, еле по жилам течет, а тут еще наши туманы да дождики...
      Сердясь на себя за выходку на маскараде, Като на следующий день попыталась примириться со своей уже увядающей любовью. Доказать, что на самом деле любит Понятовского, а мимолетная встреча Бог знает с кем не оставила в ее душе никакого следа. Они провели вместе ночь, пользуясь тем, что великий князь вновь ушел к Воронцовой.
      -- Станислав! -- Ее руки легли ему сзади на плечи. Лицо уткнулось в спину. - Станислав...
      Одеяло еще хранило тепло его тела, а он уже стоял одетый и сам закалывал перед зеркалом жабо рубиновой булавкой. Ей захотелось, что бы Понятовский, наконец, перестал собираться.
      -- Станислав, - тихо повторила она, - Я изменила тебе... один раз... тогда...
      -- Я знаю, - посол не обернулся к ней, но Като заметила, что булавка вырвалась у него из неловких рук и острым концом уколола палец. Красное пятно расплылось на белом брабантском кружеве.
      -- Прости меня.
      -- Пустое, я не сердит. - Его дивные нежные губы ласково улыбнулись ей.
      Като вдруг сделалось страшно.
      -- Ты снисходителен ко мне, как к умирающей. Клянусь тебе, у меня больше с этим офицером ничего не было. Хочешь, я сумею сделать так, чтобы его завтра же не стало в гвардии? У меня есть связи. Фельдмаршал Апраксин... Его отправят на войну, в Пруссию... и все будет кончено.
      -- Зачем? - Станислав с невыразимым изяществом повернулся на одном каблуке от зеркала. - Хочешь добрый совет?
      Екатерина изумленно смотрела на него.
      -- Не стоит сразу рвать с этим преторианцем. Он может еще пригодиться...
      Сейчас воспоминание о его словах ранило и оскорбляло ее. "Приятно, когда ты нравишься за просто так, -- думала она, -- но Стась... Стась..."
      -- Парас, - тихо, но требовательно обратилась Екатерина к подруге. Я должна повидать Орлова еще раз. Мне необходимо с ним поговорить.
      -- Поговорить и только? - Прыснула в кулак графиня, но осеклась, встретившись глазами с тяжелым, жестким взглядом великой княгини.
      Екатерина еще раз повторила свою просьбу ровно через неделю, когда двор из-за дождей вынужден был вновь вернуться в Петербург. Спускаясь по лестнице графиня, хихикала в кулак. Теперь ее подруга больше не плакала, она возлежала у себя в комнате на алой атаманке и, беспечно улыбаясь, требовала от Прасковьи Александровны найти героя ее ночного романа. Каково?!
      Глава 5. ЧЕЛОВЕК С ПРИНЦИПАМИ
      -- Я никогда не решусь войти туда, Парас, - великая княгиня с такой силой вцепилась пальцами в руку спутницы, что под кружевной белой перчаткой на запястье графини Брюс остались синие следы.
      -- Накиньте вуаль, моя дорогая, - Прасковья Александровна сама опустила на лицо Като глухую черную сетку, часто расшитую шелковыми розанами, так что цесаревна едва видела сквозь нее дорогу. - Идемте, -Брюс взяла вздрагивавшую подругу за руку и помогла ей выбраться из кареты.
      -- Я никогда здесь не была, -- с опаской озираясь по сторонам, сказала Екатерина. - Кажется, вон там лес?
      -- С медведями и соловьями-разбойниками, -- прыснула Прасковья Александровна. - Это парк Аничкова дворца. Конечно, он, и правда, почти что лес. Но знаешь, говорят, Разумовский вздумал огородить его чугунной решеткой на манер берлинских.
      -- Вместе с волками и разбойниками? - Тоже засмеялась Като.
      Боже, как ей нравились эти петербургские несообразности! Какой там парк? Лет десять назад Ее Величество прирезала к новопостроенному дворцу Алексея Разумовского все пустоши, выгоны и рощи от Фонтанки до самого Казанского. А надо сказать, что там во всю ширь и мощь колыхался сырой и темный еловый бор, где величественно разгуливали лоси, неся свои царственные рога, и заливалась лаем графская охота - посреди города. Говорят, что и разбойники не раз наведывались из-за Фонтанки, пытаясь угнездиться на жительство прямо в столице. Потому-то Алексей Григорьевич затосковал и решил, по примеру хороших хозяев, огородить свое имущество литыми берлинскими решетками. А что? Пусть не мешают графу грибы собирать!
      Екатерина повернула голову и с интересом уставилась на двухэтажный деревянный дом на каменном подклете, который выходил на реку глухо задернутыми окнами. За ними едва заметны были полоски яркого света, пробивавшиеся между плотными гардинами. Со стороны дома доносилась слабо уловимая музыка. Обостренный от нервного напряжения слух Като различил даже звон хрусталя. Или ей это почудилось?
      Ветер переменился и подул с реки.
      -- Пойдем. - Брюс поежилась от внезапно налетевшей сырой взвеси. Знаешь, я больше люблю московскую погоду. Угораздило же Петра построить здесь город! Маман говорит, что на самом деле он хотел, чтоб столица располагалась только на островах.
      Екатерина кивнула. Матушка Брюс, Мария Андреевна Румянцева, знала, что говорит. Несколько лет до замужества она, дочь дипломата Матвеева, бойкая девица с новыми европейскими манерами, почерпнутыми в Лондоне, где служил ее отец, была, как тогда называли, "амантеской" Петра. Впрочем, у него таких амантесок... Но ее государь все же выделял и, когда, наконец, обрюхатил, приискал доброго тихого мужа. Старший брат Прасковьи, Петр Румянцев даже лицом слегка походил на покойного императора. А вот Брюсша удалась в мать. Боже, как хороша! И как распутна! Бедный старенький Александр Иванович Румянцев...
      -- Так мы идем? - Брюс решительно взяла Като за руку.
      -- Это и есть заведение Дрезденши? - Неодобрительно спросила великая княгиня. - Ты здесь бывала?
      -- Сто раз, - кинула Прасковья.
      -- И что ты там делала? - Изумилась ее спутница.
      -- Ах, Като, Като, - Брюс с шутливой укоризной покачала головой, -Мне себя трудно унять, нежная и пламенная дишперация моей души требует утоления всякий час дня и ночи. Надень, -- она протянула спутнице черную бархатную маску, скрывавшую лицо ото лба до самых губ. - Знатные дамы ходят сюда в масках.
      -- Знатные дамы? - Удивилась Екатерина. - Зачем? Разве им мало куртуазных развлечений при дворе?
      Прасковья тихо засмеялась.
      -- А мы зачем сюда пришли?
      -- Мы по делу, - строго парировала великая княгиня.
      -- И они по делу, - уверила ее Брюс. - Каждая хочет найти кавалера по своему вкусу. В свете это бывает трудно. Нужно, чтоб и его вкус был услажден совершенствами избранницы. Здесь кавалеры менее требовательны... Вернее требовательны только в одном вопросе. - Брюс со значением постучала себя по поясу, к которому был привязан тугой кожаный кошель.
      -- И такое бывает? - Удивилась Като. - Знаешь, я ведь не дитя и прекрасно понимаю, что продают себя и мужчины, и женщины...
      -- ...Но в свете это обернуто во множество условностей, -- подхватила Брюс. - В сотни мелких куртуазных подробностей, которые сглаживают дело. А здесь все выглядит просто.
      -- Грубо, я бы сказала, - хмыкнула великая княгиня. - Поэтому меня и коробит. Нельзя было найти другого места?
      -- Нет, -- беспечно помотала головой Прасковья Александровна. - Здесь безопасно. Никому и в голову не придет, что ты сюда поехала. Ну решайся же! Там чудно. - она с тоской бросила взгляд на верхние окна заведения. - Тебе понравится.
      -- Мне не понравится. Но идем, - скрепя сердце, заявила Като.
      Дамы вошли во двор и, обогнув мусорную кучу, направились к двери под гнутым железным козырьком. Две разбуженные кошки прыгнули у великой княгини из-под ног, напугав Екатерину и насмешив Брюс. Вокруг стояла чернильная мгла и только со второго этажа доносились музыка и смех.
      В тесной прихожей, куда попали подруги, свет тоже не горел, но Прасковья Александровна на ощупь нашла лестницу и, двигаясь по хорошо знакомому маршруту, сумела ни разу не оступиться. Като шла, вцепившись пальцами в предательски шуршавшее шелковой платье Брюс и стараясь тоже не поскользнуться на облитой помоями лестнице.
      Наконец, две невысокие створки дверей распахнулись перед спутницами, и яркий свет целых снопов свечей, воткнутых в высокие жирандоли и многократно отраженных в зеркалах, ударил им в лицо. Екатерина поразилась, как в таком жалком домишке могут располагаться столь роскошные покои? Чрево знаменитого на весь Петербург заведения Дрезденши было, и правда, великолепно. Его содержала предприимчивая немка, вывезшая со своей родины целую стайку прелестниц и значительно пополнившая штат уже в России. Ее прыткие дрезденские кокотки, едва попав в столицу, мигом обзавелись более прибыльными делами: кто открыл шляпный магазин или модную лавку на Невском, кто учил юных девиц из ничего не подозревавших дворянских семейств "хорошим манерам", а заодно оказывал интимные услуги почтенным отцам своих воспитанниц, кто сумел найти себе постоянных богатых покровителей. Однако штат Дрезденши от этого ничуть не пострадал. Дела заведения процветали.
      Людвига Карловна, как называли хозяйку дома в России, немедленно поднялась навстречу новым гостям с приветливой улыбкой на лице. Это была полная цветущая дама средних лет, которая уже вышла из возраста метрессы, но зато могла держаться с каждым посетителем как старый, все понимающий друг.
      Прасковья Александровна сказала ей несколько слов по-немецки. Так тихо, что оглядывавшаяся по сторонам Като их даже не расслышала. Хозяйка почтительно закивала и широким, не лишенным изящества жестом пригласила подруг проследовать в глубь анфилады комнат. Великой княгине показалось, что Дрезденша смотрит на нее чуть насмешливо. И правда: вуаль, под ней маска, широкий плащ, не позволяющий судить о фигуре, капюшон, полностью скрывающий волосы... Пожалуй, в этом пестром, сияющем зале с его изысканно раздетыми обитательницами, среди голых плеч и полу прикрытых кружевными платками бюстов, Като, так желавшая остаться незамеченной, в своем черном платье привлекала наибольшее внимание.
      Великая княгиня на мгновение смешалась, но взяла себя в руки. "Я приехала по делу, -- сказала она себе, -- и не уйду, пока дело не будет сделано. Что же Прасковья?"
      Брюс уверенно шествовала рядом с ней, она чуть склонила голову вперед и нахально улыбалась всем встречным. Судя по тому, что графиню многие приветствовали вполне дружелюбными возгласами, ее узнавали даже в маске.
      -- Парас! Что за чучело ты с собой привезла?
      -- Какая-нибудь добродетельная вдовушка, изнывающая от скуки? Боится нарушить траур по дураку-мужу?
      Все эти замечания относились к великой княгине. Като почувствовала, как под жарким, плотно облегавшим лицо бархатом ее кожа пылает от стыда.
      -- Давайте сдернем с нее маску! И посмотрим, кто это такая! Клянусь, я ее знаю!
      Цесаревна замерла от испуга. В комнате находились не только дамы, но и кавалеры. Они сидели на широких диванах с гнутыми спинками, обнимая своих пассий, пили венгерское и дразнили проходящих. Вокруг слышался смех и обидные реплики по адресу закутанной в черное фигуры.
      Два молодых, уже изрядно набравшихся типа оказались по бокам от вновь прибывших дам. Как видно, с довольно серьезными намерениями.
      -- Брысь! - не разжимая зубов, цыкнула на них Прасковья. - Не по вашим кошелькам товар!
      Однако на кавалеров ее слова не произвели никакого впечатления. Брюс поздно поняла, что совершила ошибку: перед ней были не просто подвыпившие богатые лавочники или парикмахеры, часто торчавшие в заведении Дрезденши. В этой комнате спутницы столкнулись с преображенцами, о чем свидетельствовали разбросанные на стульях форменные кафтаны, снятые тяжелые перевязи со шпагами и даже загнанные под диваны треуголки.
      Подоспевшая Дрезденша было залепетала что-то вроде: "Господа, господа, в моем заведении не принято нарушать инкогнито посетителей..." но была отодвинута в сторону мощной лапой одного из гвардейцев.
      -- Ты, блядь, помолчи про свое заведение!
      -- А ну посмотрим, что за птица. - другой протянул руку к маске Като и в тот же миг взвыл, потому что великая княгиня выпрямилась и влепила ему звучную пощечину.
      -- Молчать, мерзавец! - крикнула она так, что у нее самой заложило уши. - Ты как стоишь, и с кем разговариваешь? Мое лицо закрыто, но твоя-то рожа, слава Богу, без маски! Еще одно слово, и твой командир завтра же устроит тебе пять нарядов в карауле.
      Оглушенный ее криком гвардеец было отступил, но спохватился, подбодренный хохотом товарищей.
      -- Что, что ты мне можешь сделать, сучка? - С издевкой поинтересовался он, схватив Като за руку и резко завернув локоть назад. Ну, снимайте с нее вуаль, маску и все остальное! - крикнул он приятелям.
      Прасковья взвизгнула и вцепилась зубами в руку нападавшего на Екатерину гвардейца, но была отброшена в угол сильным шлепком по лицу.
      -- Братцы! Братцы! Какой дьявол вас взял? - Раздался вдруг из угла насмешливый резкий голос. - Вы так все заведение разнесете. Води вас после этого в приличные места!
      С дивана у окна приподнялся светловолосый всклокоченный гигант в белой рубашке с развязанным воротом и наполовину стянутых ботфортах. Он с усилием оторвал от себя растрепанную головку обнимавшей его девицы и, дав ей легкий подзатыльник, встал на ноги.
      -- Оставьте ее, -- бросил он расходившимся товарищам, застегивая ремень и подходя ближе. - Девок вам разве мало?
      Като смотрела на него во все глаза. Если б не маска, ее брови, взметнувшиеся вверх, просто перечеркнули бы лоб. Великая княгиня испугалась, что выдаст себя нечаянным возгласом и прикусила губу. Перед ней, вальяжно переминаясь с ноги на ногу и бесстыдно сплевывая на пол, стояло ее нечаянное ночное приключение. Собственной персоной. Конечно, она ради него и приехала. Естественно, его и искала, но... все равно не ожидала застать своего преторианского атлета при столь малоприятных обстоятельствах.
      -- Уходите, мадам, - вдруг совершенно трезвым голосом обратился он к ней и, быстро взяв Като за локоть, потащил ее к двери из комнаты. Уходите, пока они меня еще слушаются.
      Великая княгиня не успела опомниться, как спутник почти вытолкал ее на лестницу.
      -- Сразу видно, что вы здесь впервые, - резко сказал он, -- и что вам здесь не место. Это потаскушка Брюс привела вас сюда? Если она ваша подруга, то пошлите ее к черту. Идите домой, пока с вами ничего не случилось. Порядочной женщине здесь не место.
      -- Почему вы думаете, что я порядочная женщина?
      Като с усилием подавила улыбку. Он ее не узнал, но вел себя достаточно благородно. "Портовый крестоносец! -- Усмехнулась она. -Кажется, я не ошиблась".
      -- Видно, - бросил ее нежданный покровитель. Говорю вам: вон отсюда! И чтоб я вас здесь больше не видел.
      Екатерина, с трудом сдерживая смех, прижала руку ко рту. В это время дверь из внутренних комнат распахнулась. На пороге возникла испуганная Дрезденша в сопровождении целого эскадрона развязных девиц в шелковых неглиже и развивающихся лентами дорогих чепцах.
      -- Господин Орлов! Господин Орлов! Успокойтесь, ради Бога! Всплеснув руками, заверещала содержательница притона, а девицы повисли на плечах у гвардейца, уволакивая его обратно в комнаты. - Душка! Дружочек! Купидончик! Казачек! Не бросай нас!
      -- Тьфу, - не выдержала Като.
      -- Мадам, -- с низким поклоном обратилась к ней Дрезденша. - Я сделай все возможный, чтобы заглаживать следы эта нелепый случай! Ваш подруг говорил мне, что вы нуждаться в отдельный камер?
      Екатерина почувствовала, что ее бьет нервный смех. "Отдельный камер это именно то, что я однажды получу за мои выходки", -- подумала она.
      -- Вы можете говорить по-немецки, -- спокойно обратилась цесаревна к хозяйке на родном языке. - Мне действительно нужна комната.
      -- Сюда, наверх, - обрадовалась Дрезденша. - Мадам говорит, как прирожденная берлинская аристократка. У мадам блестящее произношение! О, Берлин - великолепный город! Мадам, бывала в Берлине?
      -- Мадам родилась в Померании, - веско пресекла поток фальшивых комплиментов Като. - А в Берлине мой выговор находили слишком жестким.
      Дрезденша распахнула перед ней невысокую дверь третьего, если считать вместе с подклетом, этажа. Здесь у заведения располагались отдельные покои для наиболее привередливых посетителей.
      -- А где же моя подруга? - Осведомилась Екатерина, оглядываясь по сторонам.
      -- О, не беспокойтесь, -- заверила ее хозяйка. - госпожа графиня нашла себе утешение там, внизу.
      -- Уже? - удивилась Като.
      Дрезденша кивнула.
      -- Помните того господина, который так неловко оттолкнул ее от вас? Он решил попросить у дамы извинения и загладить свой проступок. Они помирились.
      "Боже, Парас, Парас! - Подумала Като. - Разве можно так низко себя ценить?" Ей стало обидно за подругу и в то же время горько, что из всех придворных дам ее жалела и понимала только эта продувная шлюха. Помогала, утешала, поддерживала. "Да будь я проклята, если откажусь от нее из-за ее слабостей! Кто взял на себя право судить? "Пошлите ее к черту..."". великая княгиня недовольно передернула плечами.
      -- Я хочу, -- обратилась она к Дрезденше, -- чтобы вы пригласили сюда того господина, который вывел меня на лестницу. Мне необходимо обсудить с ним безобразную выходку его товарища. Вот, -- Като достала из-под плаща свой шитый бисером кошелек и высыпала в подставленные ладони хозяйки пригоршню отливавших серебром ефимок.
      Дрезденша благодарно закивала, пятясь задом, но на пороге на мгновение задержалась, вскинув на Екатерину лукавые, полные фальшивого понимания глаза.
      -- Мадам уверена, что ее интересует именно этот господин?
      -- Мадам уверена, - устало вздохнула Като.
      Дверь ненадолго закрылась, и великая княгиня получила возможность оглядеться по сторонам. Комната была узкой, с окном выходящим во двор. На стенах красовались светлые ситцевые обои с куропатками, на фоне которых неуклюжими глыбами темнела дубовая мебель. По правую руку от Като громоздилась кровать с пологом. Над ней на стене в ореховой рамке болталась безвкусная картинка какого-то местного подражателя Рубенса. В лубочных тонах была изображена сцена соития сатиров и нимф в кущах чахлых оливковых деревьев, сильно напоминавших разросшиеся пучки укропа.
      На взгляд Като комната была прегадкой. Однако великая княгиня подумала, что на здешних посетителей такие апартаменты должны были производить впечатление сказочной роскоши.
      Слева красовалась раздвижная ширма, забранная шелковой китайской тканью. Возле нее на лаковом столике стоял таз и кувшин, украшенные по белой эмали крупными фиолетовыми сливами.
      Като отколола вуаль, осторожно сняла надоевшую жаркую маску, с усилием стянула прилипшие к рукам перчатки и, наконец отделалась от широкого бархатного плаща. Из овального зеркала над кроватью на нее глядело осунувшееся тревожное лицо, которое вовсе не украшало благородное сочетание темного шелка платья с еще более темной парчой дорогого шемеза. Щеки цесаревны горели, как у чахоточной, что на фоне молочной белизны ее плеч выглядело довольно жутко.
      Ступени на лестнице заскрипели под тяжелыми размеренными шагами. Тот, кто шел сюда, явно не торопился. Он поднимался вразвалку, с каким-то уже на расстоянии уловимым презрением. "Все я придумываю!" - В смятении одернула себя она. Дверь потянули и женщина в панике отвернулась к окну.
      -- Мадам, -- раздался за ее спиной чуть хриплый от вина голос, - Я командир этого придурка, но должен разочаровать вас, ни одного из своих подчиненных я не стал бы наказывать из-за женщины, встреченной в этих местах. Так что пять нарядов в карауле...
      Екатерина резко обернулась от окна. Она была вознаграждена за все сегодняшние неприятности. Гамма чувств, пронесшаяся по лицу Орлова, оказалась столь богатой и, что великая княгиня не могла не удержаться и не прыснуть в кулак. Удивление, ужас, досада и, наконец, полное непонимание. Григорий застыл, как вкопанный, борясь с противоречивыми желаниями немедленно броситься вниз по лестнице или сграбастать смотревшего на него гневного ангела в объятья и подкинуть до самого потолка.
      Вместо этого Орлов распахнул дверь и громко заорал вниз:
      -- Пассек! Десять караульных нарядов вне очереди!
      Затем обернулся к ней.
      -- Что вы здесь делаете? - Его губы плохо слушались.
      -- А вы? - Два темных, как ночное небо, глаза буквально прожигали его насквозь
      -- Я? -- Он запнулся. - Я? Ну понятно же... "Какое, к черту право она имеет меня допрашивать? Кто я ей?" - Григорий тряхнул головой и нагло смерив великую княгиню беспечным распутным взглядом (один Бог знал, чего ему это стоило) заявил: -- Ищу развлечений, мадам. Разве запрещено?
      -- Ищите развлечений? - С легкой издевкой осведомилась она, вспомнив, о чем говорила ей Брюс перед самым входом в заведение, -- Или предлагаете их?
      Орлов вспыхнул. Его лицо покрылось краской от подбородка до самых корней волос.
      -- Как вы могли подумать?
      Като со слабым смехом опустилась на кровать и сцепила руки. Ей стало легко. "Брюс просто дура!" - Подумала она.
      -- Вас что-то смешит? - Еще больше взбесился Орлов. - Вас забавляет весь этот... -- он не нашел слов.
      -- Мне нравится, как вы краснеете, -- сообщила она. - Странно, вы уже не мальчик, о вас столько рассказывают всякого... -- Като помахала рукой в воздухе, -- А испугались, что я могла подумать о вас хуже, чем вы есть.
      -- Хуже, чем я есть, подумать трудно, - сухо заметил Григорий. - У меня известная репутация. Но, знаете, любви за деньги я обычно не ищу, тем более не предлагаю. Может быть, потому что у меня их просто нет.
      -- Что же вас тогда привело сюда? - Като сдвинула к переносице тонкие угольные брови.
      Григорий махнул рукой.
      -- Да черт бы побрал эту вашу потаскуху Брюс. Она пригласила меня к Дрезденше, пообещав большой сюрприз. Насколько я понимаю, сюрприз мне уже обломился? Я одного только в толк не возьму, -- Орлов поднял на нее измученный затравленный взгляд, -- вы-то здесь зачем, Ваше высочество?
      Като встала и подошла к нему совсем близко.
      -- Я искала вас, - просто сказала она.
      По его лицу промелькнула тень безумной радости и мгновенно погасла.
      -- Меня? - Эхом повторил он. - Зачем?
      -- По делу. Прасковья сказала, что именно здесь вас всегда можно найти, -- мягко, без всякого укора сказала Като, взяв его за руку и усаживая рядом с собой на пошло скрипевшую кровать.
      -- Не так уж и всегда, -- пожал он громадными плечами. - Чтоб шататься по таким местам нужны бездонные карманы. А я... -- Орлов с невеселым смехом хлопнул себя по обшлагам камзола, -- гол, как сокол, в полку еще говорят: гол, как Орел. Поэтому я предпочитаю свободное влечение, основанное на взаимной и бескорыстной страсти. А Прасковья, -- Григорий поморщился, -- ей бы языком улицы мести. Но вы, - он живо повернулся к великой княгине, -- как могли сюда прийти? Ведь вам стоило мне только свистнуть, я бы переговорил с вами о любом деле, при чем во дворце, под носом у кого угодно, не подвергая вас такой опасности, как здесь. Уж я бы нашел способ. Караульные все ходы-выходы знают.
      -- Откуда мне было знать, что вы согласитесь на разговор со мной. Екатерин осторожно извлекла из кармана плаща и протянула собеседнику на ладони хорошо знакомый ему перстень. - Вот это я выкупила неделю назад у ювелира Позье на Английской набережной. Я подумала, раз вы его продали, значит наше небольшое ночное приключение для вас ничего не значит.
      -- Я продал? - Губы Григория побелели от гнева. Что он теперь скажет? Как он докажет ей, что не он отдал ее подарок? - Его не я продал. - тихо выдавил из себя Орлов. - Поверьте, ради Бога. - его глаза умоляюще уставились на великую княгиню. - Не я. А эта ночь для меня...
      Като показалось, что он готов заплакать. "Почему история с перстнем так задела его?"
      -- Успокойтесь, - ее тонкие белые пальцы легли на его громадную руку. - Не стоит. Я вовсе не обижена. Я прекрасно понимаю, что такое: нет денег. В конце концов никто не может грызть рубины и золото.
      Он засмеялся и доверчиво потянулся к ней.
      -- Я никогда бы не продал, даже если б пришлось грызть булыжники. Это братья. Им вечно всего не хватает. То рубашек, то сапог, то водки с пряниками!
      Като тоже прыснула и уткнулась ему в плечо.
      -- Ваши братья? Сколько их? Трое или четверо?
      -- Пятеро, - веско поправил Григорий, -- Как пальцев на руке.
      -- Говорят, вы держите в кулаке всю гвардию?
      -- Говорят, - по его лицу скользнула самодовольная улыбка. - Но, -он помрачнел, --должен вас предостеречь от быстрых выводов. - Нас любят, нам верят, с нами готовы кутить в "Тычке", ходить по девкам у Дрезденши, но для более серьезных дел нужны более веские основания. Я правильно вас понимаю? - Григорий отодвинулся от Екатерины и мгновение серьезно смотрел ей в глаза. - вы для этого меня нашли?
      "А он далеко не глуп, -- подумала великая княгиня, -- далеко не глуп. Вопреки всем рассказам Парас. Ну она-то людей по себе меряет".
      -- Не только, -- твердо ответила ему Като, она снова положила ладонь на его руку и ласково улыбнулась. - Мне было тогда очень хорошо. Почему я должна забыть об этом? Только потому что вы не казак-певчий из церковного хора, а дворянин, лейтенант Преображенского полка?
      Кровь гулко застучала в висках Орлова, он ясно понял, на что намекает великая княгиня - на любовь Елизаветы Петровны и Разумавского, овеянную такими тайнами, что даже, говорят, будто эти двое венчались где-то в Москве. И сам Бог им не указ!
      -- Вот, -- Екатерина порылась в складках своего лежавшего рядом плаща, -- возьмите, -- она протянула ему туго набитый серебром кошель. Это на первое время.
      Орлов выпрямился. Его лицо приняло глухое, непроницаемое выражение.
      -- Никогда больше этого не делайте, мадам, если хотите видеть во мне что-нибудь, кроме... -- он замялся. - Я не возьму, потому что... не возьму.
      -- Но ведь вам нужно, - удивилась Екатерина. Почему же не взять? Стась всегда брал у нее деньги.
      -- Не хочу, - просто ответил Орлов. - Разве можно что-то делать через силу? Знаете, мне легче было бы тайно наняться на пристань и по ночам разгружать мешки с мукой, чем брать у вас деньги.
      Она смотрела на него с недоверчивой радостью.
      -- Почему?
      -- Потому что мне тоже было хорошо, - ответил Григорий, -- И я не знаю как счастлив, что вы меня нашли. Сами. Разве кто-нибудь поверил бы в такое?
      Ее губы приблизились к его щеке, и Като ощутила на своем лице тяжелое прерывистое дыхание.
      -- Послушайте, нет. Ради Бога, не здесь, - вдруг сказал Орлов, с явным усилием отрывая от нее голову. - В сущности мне, конечно, все равно, но видеть вас в этом... среди этого дерьма!
      Он встал.
      -- Простите, Ваше высочество. Лодка, земля, бильярдный стол - все что угодно, но не тут. - Григорий с силой пнул кровать ногой, и в этот миг какой-то шум с улицы привлек их внимание.
      Екатерина слабо вскрикнула от неожиданности, Орлов прильнул к окну. Его лицо приняло мрачное, решительное выражение.
      -- Надо бежать от сюда, мадам, и как можно скорее, -- сообщил он, -там полиция.
      -- За мной? - В испуге и удивлении пролепетала великая княгиня, прекрасно сознавая, что ее в любой момент могут хватиться.
      -- За вами? С какой стати? - Хрипло рассмеялся Григорий. - Обычная бордельная облава. Но, -- он скептически хмыкнул, смерив Като насмешливым взглядом, -- Если вас здесь застанут... Положение не из приятных.
      -- Едва ли мы отсюда выберемся, - с волнением в голосе сказала великая княгиня. - Вас ни в коем случае не должны застать рядом со мной. Спускайтесь вниз и присоединяйтесь к своим товарищам.
      Орлова поразило, как быстро она взяла себя в руки и оценила ситуацию.
      -- А вы?
      -- Я останусь здесь, - твердо заявила великая княгиня. - То, что для меня - развод и высылка, для вас может окончиться потерей головы, если нас застанут вместе. Спастись уже нельзя...
      -- Это почему? - Осведомился Григорий. - "Храбрая дурочка. Надо же, выгораживает меня!" -- Ему было приятно. - Мадам, здесь есть окно и крыша, -- вслух продолжал он. - Я понимаю, что цесаревны не гуляют по крышам, но цесаревны и по борделям не ездят. Так что вы - необычная цесаревна. - Орлов, повозившись с минуту, затем саданул по раме кулаком, так что вся деревянная крестовина сотряслась, и раскрыл окно. Оно показалось Екатерине явно тесноватым, но другого все равно не было. Полезли.
      Григорий с трудом протиснулся на улицу и, уже стоя на карнизе, протянул Като руку.
      -- Давайте.
      Женщина неловко выскользнула вслед за ним, порвав об оконный крючок шемез и расцарапав колено.
      Внизу по темному двору метались огни факелов. Из дома уже доносились визг, грубые крики и звон бьющейся посуды. С жутким грохотом через окно второго этажа вылетел кто-то из полицейских - кавалеры не сдавались без боя.
      -- Наши дерутся, - шепнул Григорий со слабым смешком. - Все равно всех повяжут. Неделю конюшни чистить придется, а вы говорили: "пять нарядов в карауле"! - он ободряюще улыбнулся Екатерине и двинулся по карнизу, придерживая ее руку.
      Если бы кто-нибудь из нападавших вздумал задрать голову, то в свете многочисленных огней из-за отдернутых на окнах дома занавесках, легко различил бы две вылезающие на крышу фигуры. К счастью для беглецов, все внимание полиции сосредоточилось на вытаскиваемых на улицу полуодетых прелестницах Дрезденши и их незадачливых кавалерах. Одна девица вырвалась из рук державших ее квартальных и в испуге заметалась по двору, ища спасения, но была сбита с ног и растянулась на земле в черной, как уголь, луже, отражавшей пляску факелов.
      Като и Григорий сидели, укрывшись за большой трубой и плотно прижавшись друг к другу. Орлов накинул на плечи спутнице свой форменный преображенский кафтан и обнял ее, чтоб великая княгиня не замерзла. Теперь они были в безопасности и могли наблюдать за происходящим, как зрители из верхней ложи.
      -- Боже, как похоже на театр, - Екатерина всплеснула руками и чуть не соскользнула с тесовых досок.
      Орлов во время поймал ее.
      -- Сидите смирно, Ваше высочество. Не хватало нам рухнуть актерам на голову!
      -- А что? Такое случается в райке, - засмеялась цесаревна.
      Григорий порылся в кармане и достал кулек семечек:
      - Только обещайте не швырять обертку на сцену.
      Ее голова покоилась не его плече и обоим было так легко, словно они только что не избежали самого страшного в своей жизни приключения.
      -- Что могло бы вам грозить? - Вдруг серьезно спросил Орлов. - Почему вы выгоняли меня?
      -- То же, что грозит в сущности и теперь, -- пожала плечами Като. Развод. высылка в Германию. Может быть, монастырь. Только сейчас это отдаленные планы. Пока жива императрица, великий князь не посмеет тронуть меня. Как бы она ко мне не относилась, она не зла и не жестока, а кроме того, очень привязана к внучатому племяннику, моему сыну. Однако если бы меня застали здесь, -- Екатерина выпростала руку из-под кафтана, широким жестом обводя дом и двор, -- Вопрос был бы решен немедленно. И я думаю в пользу монастыря, ведь своим бесстыдством я наложила бы несмываемое пятно на всю императорскую семью.
      Орлов презрительно присвистнул.
      -- Сами-то они...
      -- Они сами обладают властью, - поправила его Екатерина. - Их никто не посмеет осудить. Боже, ведь это Парас! - Женщина указала пальцем вниз.
      Во двор под конвоем двух полицейских выплыла графиня Брюс в редиготовом белье, гордо развевавшемся на ночном ветру. Плененная дама вскинула голову и царственным жестом оттолкнув квартального, без его помощи влезла в крытую телегу, где уже теснилось не менее двух десятков "дрезденских" девиц.
      -- Куда их повезут? - В ужасе спросила Екатерина.
      -- Сначала на Сенную, - беспечно ответил Григорий. - выдерут хорошенько, а потом в Калинную слободу за городом. Там работная деревня для гулящих баб. Ткут, прядут, ну не знаю, что еще, белье стирают. Под полицейским присмотром.
      -- Бедная Парас! - Ахнула великая княгиня. - Неужели ее будут бить?
      Гришан только заржал.
      -- Ей не повредит, -- но поняв, что Екатерина не на шутку расстроена, добавил: -- Не бойтесь, она выкрутится. Ей ведь не в первый раз попадаться.
      Спутница подняла на Орлова удивленный взгляд. Тот кивнул.
      -- Месяца два назад Прасковью застукали с арапом. Так полицейские настолько были поражены, что выдрали ее где-то по дороге, не доводя до участка и приговаривая: "Нет, чтоб с русским блудить! Нет, чтоб с русским блудить!"
      Екатерина чуть не подавилась семечками от смеха. Ей было жаль подругу, но случившееся казалось настолько в характере Брюс, что великая княгиня не могла не прыснуть.
      Наконец, во двор вывели Дрезденшу. Содержательница заведения, как настоящий капитан, покидала свой тонущий корабль последней.
      -- Без рук! - Рявкнула она на квартального, пытавшегося подсадить ее за грузный зад в позорную колымагу. - Мы еще посмотрим, кто здесь кого накажет! Месяца не пройдет, вы ко мне притащитесь с просьбами сбросить на товар полтинничек!
      -- Наше дело - служба, - замямлили полицейские. - Извиняй, матушка. Не своей волей!
      -- Дурачье! - Фыркнула Дрезденша и, обернувшись к своим прелестницам, бодро прикрикнула: -- Девки! Запевай! С песнями по улицам поедем, пусть весь город знает, что полиция лишает столицу приличного заведения, обрекая горожан на опасные услуги уличных женщин.
      -- Тихо! Тихо вы! Мешки на голову натянем! - Заорали на своих неугомонных арестанток квартальные.
      И телега, колыхаясь из стороны в сторону, выехала со двора, под одобрительные крики проснувшихся жителей соседних домов:
      "Поделом вам, распутницы! Поделом, окаянные! Ни днем, ни ночью от вас покоя нет!" "Зажжем бусурманское гнездо?" "Черт тебя что ли за руку тянет? Сами погорим!"
      -- Может, слезем? - Предложила Екатерина.
      -- Погодим маленько, - остановил ее Орлов. - Пусть соседи опять улягутся. Да мало ли что? Сидите.
      Като вздохнула. Спектакль окончился, но ей и не хотелось покидать свою "ложу". Бок Григория был теплым, а тяжелая рука на плече надежной. Он наклонился к ней и осторожно, боясь потерять равновесие, поцеловал в губы.
      -- Вы очень смелая.
      -- Вы тоже. - Като вздохнула и снова впилась в его дразнящий, капризный, как у большого ребенка, рот. - Почему вы не хотели поцеловать меня там, в комнате?
      Григорий на мгновение оторвался от ее губ и мотнул головой.
      -- Мы всегда встречались там с Брюс. Простите, Ваше высочество, но вы для этого не годитесь.
      -- Не гожусь? - Засмеялась Като, сбрасывая плечом его кафтан и обхватив обнаженными руками Орлова за шею. - Значит мой возвышенный образ в вашем воображении не вяжется с заведением Дрезденши?
      Григорий ухватился за трубу, чтобы ненароком не съехать вниз.
      -- А почему он должен вязаться? - Раздраженно спросил гвардеец.
      -- Молодой человек, -- наставительно заявила Като, снизу вверх глядя в его красивое наклоненное лицо, -- У меня есть муж и было два любовника.
      -- Ну вашему мужу, мадам, не грешно и шею свернуть, - хмыкнул Григорий. - А что касается первого любовника, то весь Петербург знает, кто и зачем вам его привел. У папаши деревенька была под Москвой, так вот, нашей корове тоже быка для приплода водили и развратницей ее никто не считал.
      "Грубо, но точно", -- усмехнулась Екатерина. Она предпочла бы, чтоб он этого не говорил, но знала, что сама вызвала своего нового возлюбленного на откровенность.
      -- Что же до второго, -- голос Орлова снова зазвучал хрипло, - То ничего не могу о нем сказать ни хорошего ни плохого, потому как не встречал, но ежели встречу, -- Григорий облизнул неожиданно пересохшие губы, -- не обессудьте, ребра ему пересчитаю.
      Като сдвинула брови к переносице.
      -- Я оставила его, - твердо сказала она, беря Григория за руку. - И он этого не стоит. Но, если пересчитаешь, буду благодарна. - великая княгиня укуталась в его кафтан и положила подбородок на свои колени. Ей было уютно и тепло.
      -- Семечки кончились, - сказал через минуту Григорий, скомкал кулек и метким движением послал его в ближайшую водосточную трубу. - Пошли что ли?
      Они спустились вниз через чердачное окно, выходившее прямо на крышу. В комнатах заведения все было перевернуто вверх дном. Екатерина забрала свой плащ и вуаль в той самой "отдельной камер", которая так не нравилась ее спутнику, а затем прошествовала на второй этаж, где невесть почему застрял Григорий.
      Найдя здоровенную корзину с изящной тонкой ручкой, специально стоявшую на окне с декоративными цветами, он вытряхнул из нее пыльные шелковые розы и принялся укладывать на дно оставшиеся после полицейского погрома бутылки с венгерским и красным итальянским алиатико, фрукты и эклеры, разложенные в плетеных из серебряной проволоки вазочках и расставленные на маленьких круглых столиках у диванов и кресел.
      -- Что ты делаешь? - Озадаченно спросила великая княгиня.
      -- Я заплатил, - мрачно ответил он, уталкивая в корзинку легкие закуски, предварительно завернутые им в хрустящую белую бумагу, которой продавцы цветов обычно гофрировали свой товар. - Я не во дворце живу, чтобы харчами пробрасываться...
      Като ахнула. Никто из ее знакомых не позволил бы себе подобной выходки. Тем более в присутствии дамы. "Кажется, Парас права: у него действительно не все в порядке с головой!"
      -- И после этого вы отказываетесь взять деньги? - С тихой злобой в голосе процедила она.
      -- Мадам, -- Григорий на мгновение прервал увлекательный процесс запихивания и перестал пыхтеть, -- Возможно, я странный человек, но я человек с принципами. Если вам угодно впредь знаться со мной, извольте их уважать. Идемте, мне еще до Летнего вас тащить. Ума не приложу, как мы пройдем через караулы. Сегодня измайловцы дежурят.
      С этими словами Орлов взял ее за руку и, перехватив другой рукой корзинку, двинулся по направлению к выходу.
      На улице было еще довольно темно, хотя небо на востоке начинало сереть. Кареты графини Брюс, которая привезла Екатерину на окраину города, уже давно не было. Кучер, испугавшись полицейского налета, предпочел вернуться домой. Идти через весь город пешком оказалось не столько далеко, сколько страшновато. Бесконечные дыры дворов, черные подворотни, в которых маячили какие-то тени, не внушавшие великой княгине никакого доверия. Она шагала, крепко вцепившись в руку своего спутника, который казался ей сейчас единственной в мире защитой.
      Пару раз на них из-за углов выскальзывали какие-то бесформенные силуэты, но оценив издалека угрожающую фигуру прохожего, предпочитали также беззвучно исчезнуть, не приближаясь.
      Хуже дело оказалось с будочниками. Эти ночные стражи порядка, хоть и не рисковали далеко отходить от своих деревянных скворечников, раскрашенных в черно-белую полосу, но на родной территории чувствовали себя хозяевами. Дважды Григорию и его спутнице даже угрожали задержанием и препровождением в участок за нарушение распоряжения генерал-губернатора об "обязательном хожении по городу в темное время с фонарем".
      -- Я с фонарем, - неизменно отвечал Орлов, показывая издалека бесформенный силуэт корзинки. - Только он у меня потух, вишь ты. А огнива нет, -- и дергал великую княгиню за руку, заставляя бежать от будочника, как можно быстрее.
      Несколько раз его узнавали и благодушно пропускали со словами:
      -- Тише! Это же Гришан Орлов со своей бабенкой идет. Расступитесь ребята.
      На перекрестки Лиговки и Сенного спутник Като вдруг разозлился и ответил, что фонарь у него под глазом, а если будочник любопытствует, то он легко может и ему сделать такой же. Страж разразился бранью, начал свистеть в свисток и трещать трещоткой, призывая к себе товарищей, так что великая княгиня и ее ночной защитник насилу унесли ноги от разгневанных блюстителей городского спокойствия.
      Отдышавшись, они пошли тише, и Екатерина вдруг ощутила, что после испуга ее захлестывает азартное веселье. Она ни разу в жизни не видела Петербурга таким. Казалось, ночной город полон совей необычной, притягательной, но скрытой от обычных людей жизни. В погребах, чьи низкие оконца выходили на улицу, слышались голоса и смех, а иногда и бражные песни. Вверху над головами то стукала ставня, то раздавался плач разбуженного ребенка, то за неплотно задернутой занавеской склонялись друг к другу чьи-то силуэты в слабом колыхании свечки. Остальной город спал, и на фоне его сна эти звуки особенно остро волновали Екатерину.
      -- Чему вы смеетесь, сударыня? - Сердито спросил Орлов, которому изрядно надоело тащить спутницу, отстававшую от него на каждом шагу.
      -- Я никогда не была в борделях, никогда не гуляла по крышам, и никогда не шаталась по Петербургу в такой час, - ответила она. - Чего же вы хотите от дикаря, впервые увидевшего большой корабль?
      -- Я хочу поскорее доставить вас домой. Без приключений, - вздохнул Гришан, -- Хотя, видит Бог, мадам, -- смягчившись добавил он, -- ничего на свете я не желал бы сейчас сильнее, чем показать вам наши пиратский бриг.
      На подступах к Летнему дворцу Орлов повел Като какими-то невообразимыми зигзагами, прокладывая маршрут так, чтоб обогнуть расставленные на ночь караулы.
      -- Куда вы меня тащите? - Возмутилась великая княгиня, -- Ведь дворец там. Что это за подворотни?
      -- Терпение, мадам, не годится, чтоб нас схватили уже у цели. Григорий не дал спутнице вырвать руку и, как бабочке на огонь, устремиться в первый же просвет между домами, сквозь который открывался вид на императорскую резиденцию.
      -- Вот сюда. Влезайте на этот ящик у стены. Еще чуть-чуть. Дайте руку, тянитесь. Вот вы и на месте. Ваш дворец, как на ладони, век бы на него не смотрел.
      Перевалившись через низкую кирпичную стенку, Като не поверила своим глазам. Только что она стояла на перевернутых ящиках в каком-то грязном дворе у глухого забора, обозначавшего тупик. А теперь ее ноги касались рыхлой земли дворцовой клумбы. Перед ней простирался по-утреннему тихий парк, в котором она сотни раз гуляла вот по этому самому месту, мимо этих самых вазонов с фиалками и даже не подозревала, что к невысокой, отделанной камнем балюстраде с другой стороны вплотную примыкают городские дома.
      -- А хорошо, мадам, иметь провожатого из караульных? - Засмеялся Григорий, перелезая вслед за ней. - Я же говорил, что нашел бы способ с вами встретиться в безопасном месте. Стоило вам только на это намекнуть. А вы вон куда отправились!
      -- Зато вы подарили мне поистине незабываемую ночь, -- заявила Екатерина, разглядывая свои, превратившиеся в ничто от путешествия по городским улицам, шелковые туфли. - Я их сожгу. Сейчас же. В камине.
      -- Зачем? - Не понял Григорий.
      -- А вы хотите, чтоб я их сохранила как память? - Великая княгиня рассмеялась. - В детстве, в Штеттине я дружила с уличными мальчишками, но никак не предполагала, что с годами это войдет в привычку.
      -- Вы можете называть меня, как угодно, - сказал Орлов, ставя свою корзинку на сырой от утренней росы песок дорожки. - Но я не потерплю, чтоб наши отношения вы считали дружбой. - он удержал Екатерину возле себя и, взяв ладонями ее лицо, с силой прижался губами к дразнящему маленькому рту цесаревны. - Дружат, мадам, дети.
      Като вырвалась через несколько минут.
      -- Вы с ума сошли! Кто вам мешал целоваться в городе? - Запоздало возмутилась она.
      Но ее спутник, справедливо решив, что дальше она справится сама, уже исчез за кустами.
      Великая княгиня прижала холодные пальцы к мгновенно распухшим губам и, улыбаясь своим мыслям, побрела к южному крылу, где располагались ее покои. В цокольном этаже была маленькая дверка, через которую она исчезла вчера вечером и намеревалась вернуться сейчас.
      Из полуовального "венецианского" окна угловой комнаты, где в это утро предпочла лечь императрица, был хорошо виден сад. Елисавет каждую ночь меняла место спальни, опасаясь в один прекрасный момент стать жертвой нового дворцового переворота.
      Отобедав за полночь и тем самым избежав нарушения постного дня, Ее величество улеглась только к пяти. Небо над верхушками фигурно подстриженных деревьев начало сереть, и усталый Иван Иванович уже собирался отойти от окна, когда заметил на затененной гравиевой дорожке два силуэта. Влюбленная пара, кажется, не подозревала, что их могут увидеть из окон обычно пустовавших угловых покоев. Фигура женщины, ее манера двигаться и откидывать назад горделивую головку показалась Шувалову знакомой. Фаворит прищурил близорукие глаза и чуть не отпрянул от окна. Он готов был поклясться, что возле клумбы с поникшими от утренней росы флоксами стоит великая княгиня в компании... Нет, мужчину Шувалов узнать не смог.
      -- На что ты там уставился? - Елисавет лениво потянула шелковые завязки тяжелой серебристой робы. - Сколько мороки с этими платьями! Ни снять, ни надеть!
      Иван Иванович инстинктивно задернул зеленоватую бархатную портьеру.
      -- Свет, душа моя, -- отозвался он. - Не хочу, чтоб солнце било тебе в глаза, Лиз.
      Он отошел от окна и, взяв из вазочки, стоявшей на столе, кисточку винограда, протянул ее императрице.
      -- В оранжереях у Ораниенбаума нынче на редкость сладкий сорт.
      -- Синий? Я терпеть не могу синий. От него першит в горле, - губы Елисавет капризно изогнулись.
      Шувалов мягко улыбнулся, чувствуя, что сумел отвлечь внимание императрицы. Скажет великая княгиня ему за это спасибо?
      Глава 6. БЕЗ ВИНЫ ВИНОВАТЫЙ
      Тугой, шитый бисером кошель опустился в протянутую пухлую ручку.
      -- Закончим это дело, - стройный барин в высокой треуголке с алыми перьями, как носят только очень богатые господа, те, что ездят в каретах по шесть лошадей и посещают английские лавки на набережной, улыбнулся горничной. - Конечно, ваша хозяйка не должна ничего знать.
      "Уж, конечно", -- девушка кивнула. Она-то понимала, кукую трепку устроит ей графиня Елена Степановна, если только заподозрит, что ее записочки, спрятанные подальше цветных ниток в черном ларце для рукоделия, попали в чьи-то - ой, горничная не знала, чьи - но очень щедрые руки.
      Устоять было невозможно. Целых двадцать рублей. Такие деньги можно ссудить ученику куафера Петруше, что у Зеленого моста. И неужели после этого он, открыв свое заведение, не возьмет ее замуж? Если, конечно, графиня Елена Степановна отпустит, а ведь после того, что совершила сегодня лукавая холопка Куракиной, ее могли ждать только кнут да ошейник где-нибудь в подвале графского дома. Ой, страшно! Ой, охота в люди!
      Двери маленькой кофейни на Английской набережной захлопнулись за прекрасным господином в треуголке с красными перьями. "Ну чисто бойцовый петушок из стаи барина Семена Петровича! И до чего же эти ляхи, ах, совсем не такие..." Девка заулыбалась, встала из-за круглого красного стола с вазочкой эклеров по середине и, ничего не дав подбежавшему половому (А чего давать? Барин ее кофием не поил) побрела к выходу.
      Оказавшись на улице, молодой поляк сел в собственную двухместную карету и, захлопнув дверцу, постучал пальцем, затянутым в алый лайк перчатки, по переднему стеклу. Его утонченному естеству претило кричать во все горло: "Пошел!" - как делают эти русские невежи. Тем более подобное поведение было несовместимо с его дипломатическим рангом. Станислав Понятовский, посол Речи Посполитой - это уже не простой секретарь английского посольства при сэре Уильямсе, добром старом друге великой княгини, готовом пригреть чужестранца из милости и расположения к Като. Теперь Стась сам мог кому угодно оказать покровительство или... погубить нежданного врага. Но у него нет врагов. Он так мил и добродушен!
      О, Като, Като... Станислав осторожно провел тонкими пальцами по голове, стараясь не смять аккуратно завитых буклей на висках. А хотелось-то изо всей силы вцепиться в пышную гриву длинных, как у девушки, надушенных лавандой кудрей и резко рвануть ее на себя, чтоб адской болью уравновесить другую боль. В душе. Вместо этого посол постарался глубоко вздохнуть и взять себя в руки. "Бедный, бедный Стась. Как же она жестоко посмеялась над тобой! И с кем? С каким-то солдатом!"
      Как можно было променять его: философа, ученого, дипломата, настоящего польского аристократа, наконец, на грубое гвардейское животное, которое только и делает, что жрет и ржет, как лошадь? Посол не понимал и никогда не смог бы понять. Видимо, в самой Като, не смотря на всю утонченность ее бесед, на пиршество ума и духа, которым они предавались вместе над томами Вольтера и Локка, было что-то грубое, животное, что требовало ответа на свой мощный призыв, но не находило его в упоительно-тихих, переливчато-нежных вечерах со Стасем.
      Понятовскому грустно было сознавать это. Но стеклянный дождь в его душе, начавшийся сразу после памятного разговора с Като, все не прекращался. Тогда она ненавидела себя за измену и готова была купить его прощение, сбыв случайного любовника подальше от двора в действующую армию, а он... Он, затаив обиду, разыгрывал равнодушие, холодность и презрение. Он еще раз оскорбил ее, посоветовав удержать при себе "преторианца". Разве тогда Стась мог предположить, что брошенные им в запальчивости слова Като примет за чистую монету. Что великая княгиня обдумает все серьезнейшим образом, взвесит "за" и "против", а потом... последует его совету.
      О, эта рассудочность! Эта немецкая расчетливость в сочетании с немецкой же ненасытностью. Холод ума и жар тела. И такая женщина была его первой любовью! Хищная и прекрасная. Нежная, как лебедь. Сильная, как волчица. Она сожгла его душу. Опустошила чистый родник первого чувства.
      Стась еще раз вздохнул и провел рукой по щеке. На кончиках его пальцев остались следы белой рисовой пудры и алые смазанные пятнышки румян. Да, он придворный человек и обязан сохранять хладнокровие. Он отомстит. Не ей. На нее у него не поднялась бы рука. Но этот солдат должен уйти.
      Понятовский аккуратно развернул лоскуток шелка, который скрывал стопку маленьких листочков бумаги, и углубился в чтение. Горничная не даром получила свои серебряники. На вздрагивающих от каретной тряски коленях Станислава лежал в россыпи коротенький роман графини Елены с тем же наглым преторианцем, который сейчас стоял у него на пути.
      Госпожа Куракина была любовницей самого Петра Шувалова, могущественного президента военной коллегии, одного из любимых друзей императрицы, когда-то помогшего ей взойти на престол. Шувалов казался Понятовскому человеком грозным и даже жестоким. Он явно не потерпел бы соперничества с каким-то лейтенантом преображенцем и легко мог отправить его в Восточную Пруссию, где гремели пушки и воздух был напоен порохом сильнее, чем на вечерах во дворце запахом духов и воска.
      Сейчас в руках у Станислава находился отличный способ загнать врага, как говорят русские, за Можай. Встреча с Шуваловым была возможна на любом приеме или просто в покоях Летнего дворца Елисавет. Однако осторожный дипломат предпочитал действовать незаметно, ведь и в доме графа есть камердинеры, согласные за небольшую сумму просто подложить сверток с записками на стол своего хозяина. Сам Стась хотел остаться в тени.
      Расчет оказался верен. Петр Иванович долго теребил пеструю поверхность бумажек пальцами, не вчитываясь в текст, а только багровея на глазах от самой лысины до тройного подбородка. Затем с силой смял весь тонкий выводок любовных эпистолярий в один большой ком и залепил им в ближайшую майоликовую вазу, такую высокую, что ее пушечного жерла не видно было даже стоя на цыпочках, и поэтому гости вечно швыряли туда огрызки яблок, косточки от абрикосов и всякий мусор.
      Через два дня вопрос о переводе лейтенанта Преображенского полка Григория Григорьева сына Орлова в действующую армию был решен. Но прежде чем отправить адъютанта месить глину в Пруссию, Шувалов хотел ему кое-что сказать.
      Вечер Григорий провел в трактире. Он не был пьян и домой возвращался лишь чуть навеселе. Последняя неделя удивительным образом изменила его жизнь. Мог ли он предполагать, мог ли надеяться, что великая княгиня не только узнает его, но и сама найдет? И где? В заведении Дрезденши.
      Вот характер! Никакого смущения! Дело есть дело. Хоть в болоте, хоть в выгребной яме.
      От того, что цесаревна посчитала себя в праве явиться за ним аж в бордель, она ничуть не потеряла в глазах Орлова. "Робкой ее во всяком случае не назовешь". Гришан не любил робких. Наоборот, сейчас ему казалось, что одного присутствия великой княгини достаточно, чтоб превратить любой кабак в Версаль.
      На углу Галерной Орлов свернул в темный проулок, как делал всегда, когда хотел срезать путь домой. Тусклый свет фонаря, слабо покачивавшегося на ветру, исчез за спиной. Ориентируясь по памяти, Гришан обогнул большую помойную кучу и двинулся к арке следующего двора, как вдруг сзади ему на плечи кто-то навалился, а когда Орлов было повернулся, чтоб стряхнуть с себя нежданного драчуна, еще двое повисли у него на руках.
      Возня в темноте продолжалась бы довольно долго, если б первый из нападавших не огрел Григория по голове поленом, выхваченном из березовой поленницы у ближайшей стены.
      -- Черт бы вас побрал! Смутьяны! - Из соседнего окна на голову дерущимся вылилось ведро воды. Но Григорий не почувствовал этого. Незнакомцы подхватили его и, как мешок, потащили прочь.
      Серый день по капле цедил свет сквозь крошечное окошко под самым потолком. При желании Григорий мог просунуть в него руку. Но никакого желания он не испытывал. Вровень с дырой шла деревянная мостовая, с которой внутрь стекала жидкая уличная грязь. Барабанил дождь.
      Сколько Орлов провел в каземате? Где находился? Кто на него напал? Он не знал. Гришан растер замерзшие ладони и с трудом прошелся от стены к стене.
      Камера была тесной. Низкие подвальные своды из старого растрескавшегося кирпича не позволяли разогнуться в полный рост. На полу не было даже вязанки соломы, но если б Орлову и вздумалось сесть, при его росте он не смог бы вытянуть ноги.
      Грязным пальцем преображенец поковырял потолок. Красное крошево забилось под ноготь. "Вот черт! Когда это строили? - подумал он. - Лет 30 назад, не больше, а камень - сплошная каша. Вот место! То дождь, то холод. Не стоит тут город. И стоять не будет. Земля не держит".
      Дверь скрипнула, и в узкую, на мгновение приоткрывшуюся щель, кто-то невидимый сунул оловянную кружку, накрытую куском хлеба. Григорий был голоден, но от удара по голове его до сих пор мутило, и стоило Орлову поднести ржаной сухарь ко рту, как его кишки немедленно отозвались позывом к рвоте. Он жадно осушил кружку воды и было собирался попробовать сесть, когда его внимание привлек стук копыт и легкий шелест каретных колес. В окне были видны только красные лаковые спицы и разбитые каблуки лакеев, спрыгнувших с запяток.
      Где-то близко хлопнула дверь. За стеной по невидимой лестнице поспешно затопали ноги сторожей, а потом послышались тяжелые, значительные шаги, словно тот, кто спускался за первыми шустрыми ребятами, сознавал важность и солидность каждого своего движения.
      -- Он связан? - От этого низкого голоса у Григория перехватило дыхание. - Нет? Полагаете, не сбежит?
      Его сиятельство ни то закряхтел, ни то захихикал, и у непутевого адъютанта графа Шувалова на сердце стало еще тяжелее. От Петра Ивановича Орлов не ожидал добра, хотя, вероятно, сам граф считал себя покровителем небогатого молодого офицера. Григорий закрыл глаза. Он виноват. Что правда, то правда. Нельзя было тянуться за несбыточным. Ловить журавля в небе. Не в свои сани не садись! Кто он и кто она? Открыла кобыла пасть на хозяйский овес!
      "Но почему приехал граф Петр, а не его брат? Ведь меня загребли в Тайную канцелярию? Или..." Дубовая набухшая от сырости дверь натужно заскрипела и сторож с силой выдавил ее внутрь.
      -- Ваше сиятельство, Ваше сиятельство! Сюда.
      Согнувшись в три погибели, граф Петр впихнулся в тесный погреб, где право слово двум людям таких внушительных размеров, как Шувалов и его адъютант, делать было нечего. Григорий инстинктивно отодвинулся к стене. Он не боялся своего начальника, просто не хотел тереться с ним боками в узком закутке.
      -- Э-хе-хе, Гриша, -- Петр Иванович присел на немедленно подставленный ему сторожем табурет. - Попал ты, да-а, как индюк в шти. Кабы не моя мягкость... торчать бы уже твоей буйной головушке на шесте посередь двора. Э-хе-хе.
      -- Ваше сиятельство, -- Орлов неловко поклонился начальнику. Полагаю, произошла ошибка. Где я? В чем меня обвиняют? Почему схватили и заперли здесь? - он уже знал, что будет молчать обо всем, связанном с великой княгиней. Лучше умрет, чем разожмет зубы. А потому решился тянуть время, чтоб разузнать побольше.
      -- Какая ошибка? - Красные свиные глазки Шувалова хитро прищурились. - Никакой ошибки нет. Ты здесь, чтоб не дай Бог не быть в другом месте.
      -- Ваше сиятельство говорит загадками, -- машинально отозвался Орлов, глядя на красное от духоты лицо начальника и прикидывая, скоро ли тот сорвется на крик.
      -- Ты был с ней! - Заорал граф.
      -- С кем? - Гришан и глазом не моргнул.
      -- Сам знаешь.
      -- Видит Бог...
      -- Не гневи Бога! - Его сиятельство воздел руки вверх и провел толстыми пальцами по потному лицу.
      -- Был?
      -- Не возьму в тол, о чем вы? - "Да что он так бесится, словно у него шило в заднице?"
      -- Был! Был!! Был!!! - Иступлено завопил граф, топая ногами.
      Григорий никогда не видел своего начальника в таком состоянии. "Эка расходился!"
      -- Да с кем, сударь мой? Почем мне знать, коли вы не говорите?
      -- Собака! - Прохрипел Петр Иванович, -- Глумишься? Ужо тебе!
      Из-за дверей по его зову явились два дюжих лакея и разом набросились на Орлова. Будь Гришан здоров, он бы мигом разметал их, но после удара по голове Орлов плохо держался на ногах. Ему заломили руки, приперли к стене и пару раз крепко дали под дых.
      -- Будешь отвечать, кобель подзаборный? - В голосе Петра Ивановича звучало разраженное торжество.
      Григорий мотнул головой.
      -- Еще, -- потребовало начальство.
      Орлову врезали по зубам.
      -- Был с ней?
      -- Нет.
      -- Ноги выдерну!
      Удары градом сыпались на беззащитную голову Гришана.
      -- Был?
      -- Да с кем? - Возопил несчастный адъютант.
      -- С этой шлюхой! - Шувалов четь лбом об стенку не стучался. - С этой грязной потаскушкой, на которой...
      "Это он о ком?" - Поразился Григорий.
      -- Да знаешь ли ты, сопляк, -- продолжал граф, брызгая слюной, -- что я вожусь с ней, только ради развлечения! Как с обезьяной в бубенцах! А ты... ты... смел обмануть меня! Елена...
      "Так он о Ленке?" -- Дикость происходящего дошла до Орлова не сразу. Зато потом Григория скрутил такой хохот, что лакеи едва удержали его у стены, иначе он бы рухнул на пол.
      -- Так ты был с ней? - Озадаченно спросил Шувалов.
      У адъютанта началась истерика.
      -- Да, да, да! - Он хохотал, захлебываясь и выплевывая кровь на пол.
      Признание, сделанное вдруг с такой легкостью, еще больше разозлило Петра Ивановича.
      -- Шельмец! - Шувалов выпростал из кружевного манжета руку и несколько раз ударил Григория по щеке, чтобы привести в чувства. Неблагодарное отродье! Я вытащил тебя из дерьма. Отмыл, одел, дал жалование! А ты... А ты измазался об эту гулящую бабенку!
      "Кого он к кому ревнует?" - мелькнуло в голове у Орлова.
      Граф задержал ладонь на его взмокших волосах и вдруг, резко сцепив пальцы, дернул голову адъютанта наверх, глядя в красивое, перекошенное от боли лицо.
      -- Что же ты наделал, Григорий? - Почти мягко произнес он. - Я хотел быть твоим другом, покровителем, помогать тебе продвигаться наверх, следить за твоими успехами...
      Орлов был готов поклясться, что начальник сейчас зарыдает.
      -- Если ты поклянешься мне оставить графиню Елену, забыть ее. Шувалов шмыгнул губчатым носом, -- вести себя примерно, благодарно, с почтением, -- он снова заглянул в лицо Григорию, и на этот раз взгляд его сонных глазок был почти просительным, -- я забуду все, -- граф вытянул из кармана чудовищных размеров платок и шумно высморкался, -- мы немедленно поедем домой...
      "А хер тебе", -- подумал Григорий.
      -- Если же нет, -- продолжал граф, задетый молчанием узника. - На тебя наложат оковы, и ты неделю проведешь здесь на одной воде без хлеба. Потом тебя отправят в Пруссию, в действующую армию.
      -- Да хоть в Африку, -- взорвался Гришан, -- только бы подальше от твоих лап!
      Граф сделал лакеям знак, и они оттащив наглеца от начальника, качнули и со всей силы ударили его об стену.
      --Хам, отродье хамово, - констатировал Петр Иванович, выходя.
      Григорий ненадолго потерял сознание, а когда пришел в себя, услышал стук молотка по железу возле своих ног. Руки уже были скованы. Один из лакеев подтянул цепь, шедшую от наручников, перекинул ее за чугунный крюк, торчавший в потолке, и стал медленно подтягивать узника так, чтоб его тело повисло в воздухе. Из-за низких сводов камеры поза была особенно неудобной. Руки завернуты за спину и вздернуты вверх, спина сильно согнута, ноги не касаются пола.
      -- Э-э, мужики, -- окликнул их Орлов. - А если я помочиться захочу?
      -- Ссы в штаны, - процедил один из лакеев и, отряхнув ладони, сделал товарищу знак выходить.
      Но второй, видимо, помягче, скривил рожу в ободряющей ухмылке.
      -- Потерпи, братец, -- шепнул он Григорию. - Больше трех дней тебя граф здесь держать не станет. Дело не законное. Я сам слыхал, как он в карете жаловался.
      -- Идем, идем, - поторопил его приятель. - Не распуская язык. Не ровен час сам здесь окажешься.
      Григорий опустил припухшие веки, и красная муть медленно поплыла у него перед глазами.
      -- Вы так легко изъясняетесь по-немецки и торчите здесь? - Новый шеф конногвардейского полка принц Георг Голштинский с негодованием воззрился на каптенармуса. - А я двух слов понять не могу из докладов ваших невежественных офицеров! Идете за мной, мальчик. Надеюсь, вы из хорошей семьи? Мне запрещено брать в адъютанты мещан.
      Потемкин заверил, что он дворянин и упомянул об университете.
      -- Manifik! Manifik! Не знаю уж какие тут у вас университеты, -голштинец презрительно скривился, -- но вас явно учили не баварцы!
      Через день было подписано новое назначение.
      А еще через день Георг отправил молодого адъютанта к графу Петру Шувалову с докладом о состоянии зимнего обмундирования полка. Надвигались холода, и кому как не бывшему каптенармусу знать, что конногвардейцы лишь на треть укомплектованы теплыми перчатками, а о сапогах на меху забыли с начала войны. Лошади болеют из-за недостатка фуража, сбруя раздрызгана, попон нет.
      Граф Петр Иванович на правах откупа занимался военными поставками, но поскольку сейчас почти все отправлялось в действующую армию, глупо было рассчитывать, что расквартированным в столице полкам что-то перепадет. Живы? Не под пулями? И ладно.
      В приемной Шувалова было тесно от докладчиков и просителей, ожидавших аудиенции. Молодой секретарь отобрал у Грица бумаги и приобщил их к огромной папке таких же сведений по другим полкам. Потемкин, конечно, не надеялся, что его допустят передать доклад лично графу. Да и не слишком этого хотел. О Шувалове ходили странные слухи, подтверждением которых отчасти служили вальяжные молодые секретари - все как на подбор смазливые, чуть расслабленные юноши, с девичьей грацией сновавшие между столами. Орлов в свое время тоже намекал, что с его начальником дело не чисто.
      Пока Потемкин терся у конторок, заляпанных чернилами, и мыкался в поисках того из служащих, который даст ему для принца Георга письменное заверение канцелярии, что доклад получен, он краем уха услышал имя Гришана, проскользнувшее в чьем-то обрывочном разговоре. Вчера Иван пожаловался ему, что брата уже третьи сутки с фонарями ищут.
      -- Эй, там, из Конногвардейского! - Тощий, как щепка, правитель канцелярии махнул рукой, -- Подойдите к аудиенц-камере. Сейчас будет выход генерал-адъютанта Яковлева, ему и доложитесь.
      В первый момент Гриц растерялся, сжатый со всех сторон боками и спинами чиновников, ожидавших выхода графского любимца. Наконец, через четверть часа двери распахнулись, и в зал выбежала мартышка, громыхая золотыми бубенчиками на дурацком колпаке. Следом с важным видом шли лакеи, на ходу принимая чулки, шейные платки, мятые манжеты, сбрасываемые их господином. Это был худощавый молодой человек с розовым ото сна лицом и всклокоченными волосами, которые волнами падали на широчайший (явно с графского плеча) шлафрок, подбитый беличьим мехом. Из-под халата высовывалась мятая кружевная рубашка, на босых ногах шлепали алые атласные туфли.
      В окружении тучных генералов, увешанных орденами и лентами, Яковлев выглядел комично. Потемкина позабавило то подобострастие, с каким весь зал, как один человек, восхищенно выдохнул при виде графского фаворита. Яковлев картинно встал, опершись спиной о резную конторку красного дерева, и принял из рук подбежавшего буфетчика чашку душистого кофе со сливками.
      Просители вереницей потянулись к руке. Послушав их сбивчивые речи минут 15, не больше, фаворит допил кофе, и двинулся вдоль столов, принимая от секретарей важные бумаги, которые стоило показать графу. У одного из аналоев он замедлил шаг и уперся красными, едва разлипающимися глазами в молодого секретаря, который скромно потупился в присутствии начальства.
      -- Ну что, Макар? - Лениво осведомился фаворит, доставая из кармана кулек с засахаренными орешками. - Ничему судьба Орлова не учит?
      Гриц вздрогнул и навострил слух.
      Юноша, которого назвали Макаром, поперхнулся и часто-часто закивал головой. Яковлев похлопал его по спине.
      -- То-то же. Не пытайся меня оттереть от графа, малыш. Один такой уже на цепи болтается. Хошь попробовать?
      Несчастный Макар стал зеленее покрывала своего конторского стола и чуть не грянулся в обморок. Яковлев проследовал дальше.
      Пока графский любимец шел между склоненными, точно рожь в непогоду, рядами просителей, Потемкин, затертый у самых дверей, краем глаза заметил как бледный Макар бочком-бочком выскользнул из приемной и ринулся вниз по лестнице. Парень аж прыгал через две ступеньки, так рвался на улицу.
      Гриц чуть подался назад и не без труда освободился от сжимавших его плеч и животов. В сенях дышалось легче, а во дворе изрядно помятый конногвардеец, наконец, расправил плечи. Он успел заметить, как прыткий Макар скакнул за бревенчатую стену конюшни и там пристроился в лопухах.
      Гриц рванулся за ним и схватил парня за плечо в самый неподходящий момент, струя ударилась в край сруба и обрызгала Потемкину сапоги.
      -- Ах ты, гаденыш! - Гриц хотел въехать щуплому Макару по уху, но наткнулся на совершенно затравленный взгляд секретаря и опустил руку.
      -- Не бейте меня, ваше благородие, - лепетал парень, прижавшись к стене. - Я же не ради себя, как Яковлев. Мне мать кормить надо... братишек двое... Я никому ничего дурного не сделал. А Господь знает мои страдания...
      -- Да что ты, -- отступил Потемкин, -- я не то что бы. Всякий добывает хлеб, как может. Бывает хуже еще, - он не знал, куда себя деть от смущения. - Ты, это, штаны надень.
      "Господи! Пресвятая Богородица! Куда меня занесло?"
      Макар поспешно натянул штаны.
      -- Мне бы про Орлова узнать, - Гриц почувствовал, что голос у него какой-то сиплый. - О чем это Яковлев плел?
      Макар втянул голову в плечи и испуганно огляделся вокруг.
      -- Ей Богу, не знаю, ваше благородие. Почерк у меня хороший, а головой не вышел...
      -- Не крути, - Потемкин разом потерял к Макару всякую жалость и несильно вмазал ему по скуле. - Говори, как на исповеди, а то челюсть сверну. - руки Грица стиснули синюшную шею секретаря.
      -- Ладно, -- парень опять позыркал глазами по сторонам и придушенно сообщил, - Орлов, слышь ты, спутался с графской любовницей Еленой Куракиной.
      "Эка новость!" - Хмыкнул про себя Гриц.
      --... А граф возьми да и узнай, -- тараторил Макар. - Яковлев вчера похвалялся, что, по приказу графа, Орла свезли на его дачу на Каменном острове и держат там в подвале.
      -- А Яковлеву-то какая радость? - Удивился Потемкин, слегка разжав пальцы и давая бедному Макару продышаться.
      -- Как же? Ваше благородие? - В свою очередь удивился такой непонятливости секретарь. - Граф Петр Иванович Орлова очень из всех адъютантов выделяли. А Яковлеву это - острый нож. Да если б Григорий захотел...
      -- Видать, не захотел, - оборвал его Потемкин. - Спасибо за сведения. Прости, что шею помял. - Он потрепал Макара по плечу и, оставив перепуганного секретаря за конюшней, поспешил обратно в дом.
      Яковлев уже завершал почетный круг по залу, как породистый жеребец на ринге. Гриц успел снова втиснуться в ряды просителей в тот самый момент, когда графский любимец подходил к дверям. Поравнявшись с конногвардейцем, фаворит сделал ему знак приблизиться.
      -- Из Конной гвардии? Мне говорил о вас принц Георг.
      Потемкин поклонился.
      -- Кажется, вы собирались стать священником?
      Гриц меньше всего ожидал этого вопроса.
      -- Мне говорил о вас митрополит Амвросий в Москве. Бывший студент? Яковлев хвастался своей осведомленностью. - Мне говорил о вас Орлов.
      "Кажется, ему про меня все уши прожужжали!" - разозлился Потемкин.
      -- Так вы идете? - Яковлев зевнул. - Мне тут привезли две чудотворные иконы из Чернигова. Говорят, они плакали миррой при царе Петре Алексеевиче. А теперь перестали. Хочу, чтоб вы их посмотрели. Думаете врут?
      -- Приходы на юге бедны, - пожал плечами Гриц. - Вот и выдают за чудотворные образу местную мазню. Хотя... все может быть.
      Провожаемый завистливыми взглядами оставшихся в аудиенц-камере просителей, Потемкин проследовал за Яковлевым в жилые покои и, миновав ряд роскошно, но беспорядочно обставленных комнат, попал в холодную галерею, соединявшую левое крыло графского особняка с небольшой домашней церковью, ютившейся за оранжереей и танцзалом. Оба строения были крыты стеклянными двускатными крышами и обнимали крохотный почти лютеранский храм с тонюсеньким серебряным шпилем.
      Зато внутри церковь была совершенно русской. Тесные полутемные пределы освещались трепетом множества лампад. От десятков горящих свечей было жарко, а воздух казался напоен запахом расплавленного воска. Яковлев прямо при пороге бухнулся на колени и начал отбивать поклоны. Полы его широченного шлафрока колыхались при каждом движении, обнажая то руку, то ногу грешного "страстотерпца".
      Гриц тоже опустился в стороне. Впервые в жизни он почувствовал, что в церкви ему не чисто. Что вокруг было не так, Потемкин сказать не мог. Может неотвязные мыли об Орлове не давали сосредоточиться на молитве? А может показная набожность графского любимца вперемешку с юродством? Кто же молится враспояску? Полуголым?
      Нарочитая небрежность Яковлева точно подчеркивала его домашнюю близость с Богом.
      -- А вы не бьете поклоны? - Услышал Гриц недовольный голос графского фаворита. - Напрасно. Поклонами Господу разум просветляется.
      -- И еще они полезны для поясницы, - резко сказал Гриц, не любивший, когда к нему в душу лезли с поучениями.
      На мгновение Яковлев выпрямился, но не повернул головы. Потемкин видел его тоненькие рыжеватые волосы, уже редеющие на затылке, и вдруг подумал, что, наверное, мужику за 30 не легко сохранять юношескую гибкость фигуры. Разве что ежедневными поклонами у образов.
      -- Которые тут из Чернигова? - Нарочито равнодушным голосом спросил он, вставая. "Господи, благослови!" И в следующую минуту всей тяжестью рухнул на Яковлева, придавив адъютанта к полу.
      Графский любовник, как лягушка, распластался на холодном мраморе и не мог пошевелиться. В первую минуту он так ошалел, что даже не попытался стряхнуть с себя нападавшего, а когда пару раз дернулся и осознал, что враг сильнее, инстинктивно поджал колени к животу.
      "Прости мне, Господи! - взмолился Гриц. - Экая погань!"
      -- Ваше высокоблагородие меня не так поняли, - язвительным тоном сказал он на ухо адъютанту. Потом, перехватив одной рукой оба запястья своего сговорчивого пленника, другой вытащил кортик, привешенный к поясу.
      Холодный метал коснулся горла Яковлева.
      -- Побойтесь Бога, ведь в храме! - Прохрипел несчастный.
      -- А я тебя отсюда выведу, скотина. А то Пресвятой Деве срамно на твои голые ляжки смотреть, - ответил Потемкин. - За порогом и зарежу. - он легонько надавил на кортик. - Веришь?
      Адъютант выразительно дернул головой, стараясь не обрезаться.
      -- Идем в твои комнаты. Оденешься, - бросил Гриц. - А потом повезешь меня на графскую дачу, прикажешь вытащить оттуда Орлова.
      -- Не могу я этого! - В ужасе простонал Яковлев. - Христом Богом клянусь! Граф мня убьет.
      -- Я могу сделать это сейчас, - холодно парировал Потемкин, рывком поднимая несчастного адъютанта на ноги. - Дернешься, зарежу. - предупредил он, беря Яковлева под руку и приставив к его боку кортик, благо широкий шлафрок скрывал оружие в своих складках.
      Возня фаворита в спальне заняла минут десять. "Жертва" поспешно металась от стула к сундуку и обратно, натягивая первые попавшиеся вещи. Потемкин сидел на стуле и сосредоточенно целился в генерал-адъютанта кортиком, думая, что только такой болван как Яковлев может сейчас не закричать. Все гвардейское оружие по определению тупое, им можно зарезать разве что курицу и то при большом усилии.
      Наконец, Яковлев облачился в гороховый кафтан, надел холодный плащ, схватил треуголку и застыл перед своим временным господином, зло сверкая на него глазами.
      -- Граф вам этого не простит. И Орлову тоже.
      -- Ну-ну, -- хмыкнул Потемкин, -- дело-то подзаконное: людей среди бела дня на улице хватать да на цепи в подвале подвешивать. А если при дворе узнают? - он почесал нос. - вы сами перечислили мои знакомства. Попробуйте объяснить графу, что огласка произошедшего не в его интересах.
      Спутники поспешно вышли из графского дома и, провожаемые удивленными взглядами слуг, сели в первую же карету, стоявшую у крыльца.
      До дачи на Каменном острове ехали почти шагом, стараясь не привлекать лишнего внимания. В бок Яковлеву колол кончик кортика, ставший от соприкосновения с телом почти горячим. Наконец, колеса загремели по плохой деревянной мостовой и остановились у двухэтажного зеленого особняка, из которого при виде выходящего Яковлева высыпала на улицу многочисленная челядь.
      "Этого еще не хватало, -- подумал Потемкин, недружелюбно рассматривая дворовых Шувалова. - Как бы убраться отсюда без драки?"
      На беду онемевший от страха адъютант двух слов связать не мог. Пришлось хорошенько потыкать его в бок кортиком. Яковлев обрел дар речи и даже начальственный тон. Он мигом послал двух лакеев за конюхом, и вместе все пятеро спустились в подвал, где уже третьи сутки отдыхал Орлов.
      -- Снимайте, - приказал Гриц.
      Слуги воззрились на графского любимца.
      -- Снимайте! - Истерично завопил тот, глядя на поникшее тело своего врага и спинным хребтом чувствуя, что, если Гришана не удастся сейчас откачать, Потемкин разом прикончит все его, Яковлева, страхи и мучения.
      После того, как Орлову плеснули в лицо воды, узник мотнул головой и не без труда разлепил веки.
      -- Забирай! - Истошно закричал адъютант Грицу.
      -- Вынесите его и положите в карету, - холодно потребовал Потемкин. Ему очень хотелось самому подхватить большое безвольное тело Орла, но он сознавал, что стоит отвести от Яковлева глаза, и они оба с Гришаном окажутся тут на одной цепи.
      Лакеи завернули узника в плащ, который Потемкин отобрал у адъютанта, и отнесли его в карету. Яковлева Гриц тащил с собой до самых ворот. Лишь когда экипаж оказался на улице, разжал руку и убрал нож.
      -- Помните, что я вам сказал на счет огласки, -- предупредил он графского любовника.
      -- Гореть тебе в аду, щенок! - Злобно процедил тот.
      -- Может, там и встретимся, - весело огрызнулся Потемкин и вскочил в карету. - На Морскую! - крикнул он кучеру.
      Кони помчались.
      Григорий лежал на алых шелковых подушках, как куль с мукой.
      -- Ты жив? - Потемкин встряхнул его, и друг замычал. - Ну и вонища там была! Гриш, а Гриш, с тобой все в порядке?
      Гришан снова разлепил воспаленные веки и едва заметно ухмыльнулся.
      -- Не бойсь. Их сиятельство мною погнушались, - из его горла вырвался невеселый смешок. - Так что я непорочен, как образ в церкви.
      "Знал бы ты про те образа, -- подумал Потемкин, пристраивая голову друга у себя на плече, -- вечно б за меня Бога молил".
      Глава 7. ЛЕВАЯ РУКА
      -- Мерзавка! -- Петр Шувалов тряс графиню Елену за подбородок. -Маленькая мерзавка! Вздумала обвести меня вокруг пальца?
      Женщина стояла перед ним на коленях, склянки с нюхательными солями и пузырьки дорогих парижских духов были разбросаны по полу. Шелковая сорочка на ее груди разорвана, длинная кружевная оборка ночного чепца беспомощно свисала хозяйке на обнаженное плечо. Но вид столь соблазнительного безобразия ничуть не возбуждал свирепого покровителя. Что ему давала эта потаскуха? Светское прикрытие -- и только. Он никогда не получал от нее должного удовольствия. Да и может ли вообще женщина дать хоть какое-нибудь удовольствие адепту, давно перешедшему за грань простого удовлетворения своих страстей?
      Поверженная красота валялась у него в ногах.
      -- Тварь, -- повторил Петр Иванович и пнул Элен коленом в грудь. -Знаешь, что я могу сделать со всей твоей родней? Знаешь. По глазам вижу, что знаешь. -- Он отвернулся.
      В щелку приоткрытой двери за господами тайком наблюдали слуги. Они и так-то боялись грозного фельдмаршала. "Ничего, пусть посмотрят, -- не без раздражения подумал Шувалов. -- Поймут, чего стоит их хозяйка. Это ей тоже наука. Будет себя помнить. С кем связалась? С неумытой солдатней!"
      Граф вспомнил лицо Орлова и чуть не застонал. Этот юнец нужен был ему для дела. Вернее для деланья. Великого Делания человеческой судьбы, которое всегда предполагает необработанный камень сердца, стремящейся к просвещению. Петр Шувалов готов был просветить Гришана, ввести его в особый круг, где очень давно не хватало "дикого камня" для продолжения братских работ. А то, что простаку-адъютанту предстоит великая будущность, не трудно было догадаться из его гороскопа. Предусмотрительный Шувалов всегда заказывал гороскопы на людей, которые начинали его интересовать. Один выкрест на Невском, бывший шинкарь из-под Могилева, а теперь содержатель чулочной лавки составлял для него отличные таблицы. Там звезда Орлова плотно шла рядом со звездами императорской фамилии. Может он, Петр Шувалов, чего-то и не понимал, но такого человека следовало держать возле себя на коротком поводке... Сорвалось.
      Что ж, пусть сгинет. А эта, граф грозно глянул на несчастную Элен, распростершуюся на холодном паркете, эта ему еще послужит. В последний раз.
      -- Сегодня вечером приедете по адресу... -- Петр Иванович подошел к столу и, выбрав из пачки тонких итальянских салфеток одну, наиболее сухую, написал на ней помадой несколько слов. -- Одна. Без сопровождения. В моей карете.
      Елена испуганно кивала, подобрав полы разорванной рубашки, и не понимая радоваться ей, что опасный любовник так быстро остыл, или страшиться надвигающейся ночи.
      -- Не вздумайте перечить моим распоряжениям, - сухо бросил Шувалов. -- Вам надо еще выслужить прощение. "Как служит верная преданная собака, -- мысленно добавил он. -- выполняя любые приказы и не спрашивая хозяина: зачем?"
      Сердце графини сжалось. Ей почему-то показалось, что сегодня от нее потребуют чересчур многого. Чего она, возможно, не в силах будет дать...
      -- Черная месса? -- Возмущенно воскликнул фаворит. -- Это называется, черная месса, братец. Не пытайся запутать меня многозначительными недоговорками. Обряд, который ты описываешь, у католиков очень известен. А у нас и слов-то таких не придумали.
      Фельдмаршал пыхтел, лицо его наливалось кровью.
      -- Есть немало выезжих попов из Западной Малороссии, которые знакомы со всеми подробностями латинского обряда... -- начал он, но по резким, отрицательным жестам брата понял, что фаворит в ужасе от его предложения.
      -- Я никогда не стану о такое мараться, -- отрывистым шепотом произнес Иван Иванович. -- Упаси меня Бог больше играть в ваши игры! Тебе голов на крыше мало? Теперь еще и голую бабу в алтаре хочешь?
      -- Милостивый государь Иван Иванович! -- Резко одернул его фельдмаршал. -- Не забывайтесь! Вы давали обед послушания старшим по ордену. И если я прикажу, не только "замараетесь" присутствием, но и сами послужите для меня таким алтарем.
      -- Не будет этого, - робкий фаворит бунтовал да и только. -- Черные мессы служат за упокой кого-то из живущих. Я никому в гроб дорогу открывать не намерен. И с дьяволом в сношения вступать тоже.
      -- Да ты уже по уши в этих сношениях, братец! -- Раздраженно бросил фельдмаршал. -- Кто к Брюсу ездил? Кто головы вопрошал?
      -- Оставьте его! -- Раздался сзади ровный спокойный голос.
      Оба собеседника вздрогнули и обернулись. Им казалось, что в будуаре за спальней императрицы их вряд ли побеспокоят. Но на пороге стоял Роман Воронцов, Бог весть, как пробравшийся сюда, и строго смотрел на обоих.
      -- Вы кричите на весь дворец, -- сказал он. -- Ведите себя потише, юноша.
      Иван Иванович сел. В одну минуту весь его праведный гнев улетучился, как залп от хлопушки. Ему очень не хотелось куда бы то ни было ехать и в чем бы то ни было участвовать. Но и сопротивляться душевных сил не осталось.
      -- Зачем вы заставляете его, Перт Иванович? -- Укоризненно обратился к фельдмаршалу Воронцов. -- Вы же видите, путь левой руки для вашего брата невозможен. Как и для большинства наших братьев.
      Петр только фыркнул.
      -- Он и так прекрасно служит на своем месте.
      Фаворит бросил на Воронцова благодарный взгляд.
      -- Однако, молодой человек, -- продолжал Роман Илларионович, -- Коль скоро вы узнали о предстоящем действе, вам придется присутствовать. -- Он жестом прервал возмущенный возглас Шувалова. -- Вы знаете, что такова элементарная предосторожность. Связав себя общим обрядом, братья уже не могут выдать друг друга. Не мы завели эти правила. И тем более странно будет, если люди столь высокого посвящения, как мы с вами, начнут нарушать святая святых ордена -- его законы.
      Иван Иванович склонил голову. Ему нечего было возразить. Воронцов прав. Но почему, черт возьми, он с каждым шагом увязает все глубже и глубже там, куда и наступать-то не собирался? Почему с каждым новым откровением о жизни братства, ему все сильнее хочется бежать, куда глаза глядят? Но нельзя. Уже нельзя. Слишком поздно.
      "Господи! -- Мысленно взмолился Иван Иванович. -- Да выведи же Ты меня отсюда!"
      Воронцов хлопнул фаворита по плечу.
      -- Один раз, -- ободряюще сказа он. -- Больше вас к левой руке привлекать не будут.
      Почему Шувалов знал, что это ложь?
      Скромное здание лютеранской кирхи на Выбогской стороне давно облупилось. В нем не служили уже лет десять. Храм пришел в негодность да и был слишком мал для разраставшейся с каждым годом немецкой колонии. Протестантов в столице жило больше, чем православных и, если бы не двор и не гвардейские части, состоявшие в основном из русских, многие церкви в Питере пришлось бы закрывать.
      Карета Шувалова подъехала уже поздно, перед самой полуночью. Государыня долго держала его у себя, и фаворит сомневался, что успеет к началу службы.
      Действительно, судя по низкому протяжному пению, доносившемуся из-за закрытых дверей, месса уже началась. "Хорошо, что вокруг пустырь, -опасливо подумал Иван Иванович. -- Не ровен час жители позвали бы полицию и тогда..."
      -- Тогда, друг мой, -- услышал он справа от себя дружелюбный чуть насмешливый голос Романа Воронцова, -- любому из нас достаточно было бы снять маску, чтоб квартальный надзиратель молчал об увиденном навеки.
      "Этим любым, они бы сделали меня," -- вздохнул Шувалов.
      -- Вся полиция давно спит, -- подбодрил его встречающий. -- А которая не спит, той заплачено.
      Они вошли в неплотно притворенные двери храма. Изнутри он был тускло освещен. Лампад явно не хватало. Старое ржавое паникадило, свешивавшееся с потолка, не зажгли. Для действа, которое сегодня совершалось братством, сумрак был лучшим другом.
      На мгновение Иван Иванович остановился у двери. Перейдя от уличной темноты к комнатной, он ничего не мог различить в узком продолговатом чреве кирхи.
      -- Кто служит? -- Спросил фаворит.
      -- Иеромонах Платон, -- отозвался Воронцов. -- Очень образованный молодой человек. Скоро его рукоположение.
      В груди у Шувалова защемило. Неужели братство имеет адептов и среди духовных лиц? Почему нет? Когда такое говорили о католиках или о лютеранах это не казалось Ивану Ивановичу противоестественным. Все стремятся к просвещению духа. Но сама мысль о православном священнике-адепте выглядела дикой и оскорбительной. А ведь этого Платона не оставят внизу каким-нибудь нищим деревенским батюшкой. Ему приищут столичный приход, богатых покровителей, сделают духовником "большого вельможи", которых, кстати сказать, сейчас полон храм.
      Шувалов оглянулся вокруг. В помещении, кроме него, находилось человек 30, не меньше. Братья первых трех степеней. Фаворит не верил, что всех их притягивает "левая рука". Скорее всего большинство, как и он, было "приглашено" настойчивым приказом орденских начальников. Но даже если происходящее понравится далеко не всем, по окончании службы никто не осмелится гласно выразить протест. Будет нечто, что заставит их молчать. Как заставило когда-то молчать его самого.
      Два года назад императрица стала заметно охладевать к Ивану Ивановичу и все больше внимания оказывать кадету Бекетову, скромному юноше без всякого покровительства. Вот тогда-то родные Шувалова впервые привели фаворита на такую мессу. Она служилась за упокой души восходящего царского любимца. Бекетов, конечно, не умер, но через неделю весь с головы до ног покрылся язвами неизвестного происхождения. Брезгливой Елисавет шепнули, будто он подцепил дурную болезнь, и бедняга был удален от двора. А императрица вернула свое расположение тихому Иван Ивановичу.
      Впрочем, почему происходящее должно было не понравиться собравшимся? Не все же так щепетильны, как Шувалов. Запах жженого паслена, шедший от паникадил, указывал на то, что братья обрядоначальники позаботились о возбуждающих веществах, от которых реальность теряла жесткие очертания. У Ивана Ивановича уже начинало звенеть в голове. Что же говорить об остальных? Они вдыхали дурман куда дольше и уже впали в сладкий транс. Сизые струйки дыма скользили по церкви, сглаживая очертания молящихся.
      Сипло звучал орган. Казалось, что его трубы простужены. Шувалов с трудом узнал в странной, противоестественно-медленной музыке кантату Баха, игравшуюся здесь на необыкновенно низких, утробных басах. Тоненькая флейта, вплетавшаяся в пение церковного инструмента, предавала музыке что-то неуловимо восточное. Сейчас фаворит не знал, точно ли ему неприятны эти звуки.
      Он заторможено следил за тусклым, пьющим взгляд действом, разворачивавшимся у него на глазах. Что бы ни произошло, Иван Иванович точно знал, что у него хватит сил только смотреть. Не думая. Не двигаясь с места.
      В глубине зала стоял алтарь с положенным на него черным матрацем. Священник в вывороченной наизнанку рясе без рукавов вел службу на латинском языке. Сколько Шувалову хватало знаний, она была оставлена из нескольких католических месс: Святого Духа, Ангельской и заупокойной.
      Называлось какое-то имя, но из-за скороговорки фаворит не мог разобрать, чье. Подняв руки вверх, Платон зычным голосом провозглашал: "Даруй ему вечный покой, Господи!" А весь зал дружно подхватывал: "Даруй вечный покой!" Шувалову вдруг представилось, что служат по нему и, торопясь, произносят его имя. От этой нелепой догадки Иван Иванович развеселился и по противоестественности своей реакции понял, что дурман начал действовать.
      При очередном выкрике из-за резных дверей за алтарем двое адептов в красных рясах вывели обнаженную женщину. Они помогли ей лечь на матрас, свесив согнутые в коленях ноги и запрокинув голову. В скрещенных руках она держала тонкие черные свечи. Платон поставил на ее впалый живот золотую дароносицу и начал освящение даров.
      В его пальцах мелькнули кружочки теста черного и красного цвета. Иван Иванович вспомнил неприятные истории о том, из чего делались такие облатки. Желудевая мука, нечистая женская кровь, кал и мужское семя. Неужели правда? Впрочем сейчас душа не испытывала никакого протеста. Человек идет по пути бесконечных посвящений к абсолютной божественности. Что же странного, если "тело и кровь" Господня оказываются элементами человеческих тел?
      Причастие лежало на тонкой белой салфетке, покрывавшей гениталии женщины. Поклонение совершалось ее живородной силе, и всякий раз, когда Платон должен был целовать алтарь, он целовал согнутые колени своей прекрасной помощницы.
      Ивану Ивановичу почудилось, что сквозь жалобное блеянье флейты слышится настоящее баранье: бе-е-е. Двое адептов в красном вывели на середину зала маленького белого ягненка и, вскинув его на руки, понесли к алтарю.
      Платон поставил у ног женщины глубокую золотую чашу. Шувалов тот час узнал ее. Это была посвятительная орденская чаша, называемая "Кровавой". В ней смешивали вино и несколько капель крови неофита во время принятия нового брата в ложу.
      Длинным острым ножом священник перерезал горло барашку, и кровь толчками хлынула в сосуд. Высоко подняв его над головой, Платон провозгласил на всю храмину:
      -- Агнец, будь столпом силы нашей! Дай нам власть над духами! И заставь их исполнять наши желания! Да будет так!
      После чего, макнув палец в чашу, он нарисовал на лбу, груди и коленях женщины по алому кресту и начал обходить зал, окропляя присутствующих.
      -- Да будет кровь Агнца на нас и наших детях! -- Хором отвечали все на его благословение.
      Затем Платон повернулся к пастве спиной, взял женщину на алтаре за бедра, раздвинул их и решительно овладел ею.
      -- Теперь сподобьтесь и вы, братья, -- провозгласил он, опуская рясу.
      Вереница молящихся потянулась к причастию. Священник протягивал каждому черную или красную облатку, смотря по чину адепта, и вливал в рот с золотой ложки "вино", как обычный церковный кагор. Затем отступал от алтаря, пропуская каждого для "полного соединения с богом".
      Судя по движениям братьев, все они вели себя крайне сдержанно. Шувалов пристроился в самом конце. Он надеялся, что к моменту причастия дурман окончательно овладеет его головой, избавив от стыда и гадливости. Однако паслен -- не самая сильная травка -- его действие краткосрочно. Когда фаворит подошел к алтарю, мозги почти продуло. Платон на ложке протянул ему черный бесформенный "хлеб", размоченный в "вине". Проглотить все это без сильного горлового спазма было невозможно. Ивану Ивановичу показалось, что его сейчас вырвет, но стоявший рядом иеромонах обратился к фавориту с едва скрываемой усмешкой:
      -- Был бы ты холоден или горяч. Но как ты ни холоден, ни горяч, то изблюю тебя из уст своих.
      Евангельские слова прозвучали здесь такой издевкой, что Шувалов едва справился с желанием разрыдаться. Он помнил, что жженая травка до нельзя обостряет чувства, и там, где раньше достаточно было поморщиться, сейчас хотелось устроить истерику с битьем мебели.
      "Изблюй меня! Изблюй из уст своих! -- Взмолился Иван Иванович, в бессилии подняв голову к пустой крыше протестантской кирхи. Со штукатурных небес на него не смотрели ни Господь, ни ангелы. -- Изблюй меня и отпусти. Сделай никем. Чтобы они больше не нуждались во мне. Оставили в покое. Забыли..."
      Платон отступил, пропуская фаворита к женщине на алтаре. Ее лицо было закрыто черным газовым платком, но Шувалов все равно узнал графиню Елену, столько раз позировавшую художникам-пансионерам в его доме. Сейчас это совершенное тело, опрокинутое навзничь и опробованное тремя десятками адептов до него, не выглядело ни красивым, ни желанным. Никто из братьев не позволял себе вольностей -- обряд есть обряд. Но тридцать, даже очень сдержанных мужчин, для любой женщины -- сверх меры.
      Уже по окончании мессы, стоя на ступеньках храма в сером предутреннем тумане, Шувалов спросил у Воронцова:
      -- Не знаете, чем графиня Елена досадила Петру?
      -- Так это Куракина? -- Удивился Роман Илларионович. -- Вот уж не думал, что ваш кузен действительно готов поделиться с "братьями" своим имуществом.
      На том и расстались. Карета Шувалова застучала по деревянной мостовой, а Великий Мастер еще немного постоял на крыльце и вернулся в кирху.
      Там у выхода из восточного предела Петр Иванович держал уже одетую графиню Елену за шиворот. Ноги у женщины разъезжались. Голова клонилась на бок.
      -- Теперь можешь идти, -- сказал, как выплюнул фельдмаршал. -- Мы квиты. -- Он толкнул перед Куракиной дверь и почти вышвырнул ее на улицу.
      Роман Илларионович видел, как дама обеими руками ухватилась за стену, чтобы не упасть. "Если она и доберется, то только до ближайшей канавы", -не без раздражения подумал Воронцов. Но вслух ничего не сказал. Петр Шувалов -- опасный человек. Зачем ссориться с ним из-за какой-то шлюхи?
      Глава 8. МЕЧЕНЫЙ
      Конец августа 1759 г. Петергоф.
      Над выщербленными столами в кардегардии горели свечи. Ночь давно вступила в свои права. Было три часа. Парк, оранжереи и цветники - все спало. Большой Петергофский дворец безмолвствовал, как темный замок на холме. Ни единый огонек не мелькал в его окнах. Безмятежно и тихо журчала вода, переливаясь по каскаду отключенных фонтанов. Только вдалеке у верхних ворот долго и протяжно перекликались часовые: "Слу-уша-ай!"
      Дежурил Семеновский полк. Алексей давно сменился, но возвратиться домой из отдаленной царской резиденции, конечно, не мог и, проспав пару часов на жестком топчане в углу, встал, потирая шею, затекшую от лежания без подушки. В полуподвальном помещении собралось еще человек десять офицеров, которые оживились при виде проснувшегося Орлова и предложили перекинуться в карты, чтоб скоротать время.
      Алексей не стал отнекиваться. Здесь не было богатых партнеров, а значит он мог позволить себе без всякого ущерба для семьи играть просто в свое удовольствие. Алехан лениво потянул колоду со стола и начал привычно тасовать засаленные карты, когда дверь с улицы хлопнула и на пороге возникло несколько голштингских капралов в нелепой желтой форме и высоких черных киверах с кисточками.
      Первого из них, рослого мужичину лет 35 с узким бесцветным лицом и колоссальными ручищами Алексей узнал сразу. Это был Шванвич, сын пленного шведа, перешедшего на русскую службу, крестник императрицы, теперь сержант в полку великого князя.
      -- Здравствуйте, господа, -- обратился Шванвич к сидевшим в кардегардии семеновцам. - Ее императорское величество позволила государю цесаревичу Петру Федоровичу взять в Петергоф из Ораниенбаума десять голштинских гвардейцев для своей охраны в Монбижоне. Мы сменились и решили нанести вам визит. Такая ску-ука-а! - последние слова он произнес, растянув на лице странную улыбку без всякого выражения.
      "Явились, -- с досадой подумал Алехан. - Чего ради, спрашивается? Сидели бы в своем чертовом Монбижоне, жрали с наследником рейнвейн. Нет, надо испортить людям жизнь!"
      Русские гвардейские полки и голштинцы жили, как кошка с собакой, потому что претендовали на одну кость. Они всегда задирали друг друга, нарочно устраивали свары, и во всех кабаках, парках, театрах не могли поделить столы, актрис и даже дорожки для верховых прогулок. Казалось, один город был для них тесен, а вскоре, если Елисавету Петровну Господь приберет в райские кущи, тесной станет и вся Россия. Каждый знал, что Петр Федорович предпочитает офицеров "из своих", то есть из немцев, шведов, чухонцев и курляндцев голштинского полка - вчерашних лакеев и конюхов -- которых он придирчиво подобрал для личной охраны, справедливо не доверяя русским гвардейцам и опасаясь их.
      Словом, неприязнь колосилась пышным цветом и ходить друг к другу с визитами вежливости, ради того, чтоб развеять скуку, было более чем не принято.
      Однако, жизнь в загородной резиденции диктовала свои законы. Ни один из дежурных гвардейцев не мог покинуть территорию дворца, а значит вынужден был искать развлечения в стенах петергофских павильонов, вращаясь в кругу себе подобных. Взаимную неприязнь приходилось сдерживать.
      -- Просим садиться. - Орлов без особого радушия обвел рукой стол. Присоединяйтесь к нашей игре, господа.
      Голштинцы разместились слева от него и вступили в игру. Глядя на них, Алехана так и подмывало пустить в ход какой-нибудь из своих любимых фокусов и обставить капралов великого князя, но Шванвич внимательно следил за партией, словно догадывался о чувствах банкомета.
      -- Вы так умело расправляетесь с картами, -- с насмешливой улыбкой произнес швед. - В игорных домах Венеции вам не было бы равных.
      Орлов сделал вид, что пропустил мимо ушей двусмысленный комплимент. За карточными столами Венеции - этой столицы европейского веселья -издавна промышляли лучшие шулера со всего света, обирая доверчивых гостей Серениссимы - величайшей республики дожей и кондотьеров.
      -- Впрочем, -- продолжал Шванвич, -- Кажется, и здесь в Петербурге вам хватает богатых клиентов.
      Алехан побелел, но продолжал метать карты с ледяным спокойствием. Он уже понял, что швед намеренно пытается вывести его из терпения. В таком положении стоило сдержаться и из дальнейшего разговора понять, зачем?
      На первом кону оказалось, что двум товарищам Шванвича выпали очень неудачные карты и, хотя остальные голштинцы были вполне удовлетворены, два капрала во главе со шведом резко отодвинулись от стола и начали "понимающе" переглядываться, как бы выражая недоверие банкомету.
      -- В чем дело, господа? - Ровным тоном осведомился Алексей. - Вы недовольны картами?
      -- Нет, нет, -- сладким голосом заверил его один из голштинцев. Чего же еще мы могли ожидать в Семеновском полку?
      Его слова звучали как оскорбление. Товарищи Орлова тоже положили карты на стол и с неприязнью уставились на непрошеных гостей. Алехан обвел глазами комнату, молчаливо показывая собравшимся, что следует воздержаться от немедленного ответа наглецам. Он все еще ждал, что кто-нибудь из них нежданной репликой выдаст себя и обнаружит истинную причину, по которой Шванвич привел их сюда.
      Сержант был хорошо известен в Петербурге своей любовью к жестоким шуткам и каверзам. Не даром за глаза его называли "Швайнвич", производя фамилию шведа от немецкого "швайн" - "свинья". С Орловыми у него были давние, суровые счеты. После того как год назад Григорий в кампании с только что приехавшим в столицу Потемкиным устроил шведу и двум его приятелям знатную ретираду от "Тычка", Шванвич подозрительно поутих, залег на дно, выжидая удобного случая, чтоб выплеснуть на кого-нибудь из братьев свою ненависть. К Потемкину он не вязался, потому что знал: у молодого конногрвардейца есть довольно сильные покровители в Москве. Но вот Орловы, лишенные сановных родственников, стали его излюбленной мишенью.
      -- Я слышал, ваш брат Григорий покинул Санкт-Петербург? - Обратился Шванвич к Алехану с какой-то двусмысленной улыбочкой. - Это странно и наводит на размышления неприятного рода...
      Орлов поднял бровь.
      -- Не понимаю, что странного для офицера может быть в отправке в действующую армию во время войны?
      -- Гвардейцы редко ходят на войну, -- хмыкнул швед, -- хотя по моему это не справедливо. Жиреть в столице и таскаться по бабам - не достойно солдата.
      Остальные голштинцы встретили его слова гулом одобрения.
      -- Алексей, прекрати это. - обратился к Орлову на ухо сержант Барятинский. - Эти бывшие конюхи и лакеи, в жизни не нюхавшие пороху, считают себя в праве стыдить дворян!
      Барятинский говорил достаточно громко, но по-русски, не опасаясь, что сидящие за столом голштинцы поймут его.
      -- Они просто считают себя настоящими солдатами, раз родились немцами, -- процедил сквозь зубы Алехан. - Так что же в отъезде моего брата в Пруссию столь неприятно поразило вас? - повернулся он к Шванвичу, переходя вновь на немецкий язык.
      -- А то, что императорских гвардейцев посылают проливать кровь только за большие провинности. - Ответил швед, его приятели согласно закивали. - Я слышал, ваш брат своими похождениями вызвал неудовольствие самого фельдмаршала Петра Шувалова. Говорят, графиня Куракина передала ему немалую сумму за его услуги, но... вскоре нашлась еще более высокопоставленная особа, страдающая от скуки и готовая заплатить еще больше... Ваш брат...
      -- Не смей так говорить о моем брате! - Карты полетели в лицо Шванвичу.
      Все сидевшие за столом повскакали с мест. Никто не ожидал, что Алехан так отреагирует на простую шутку. Тем более странно было видеть третьего из Орлов, самого хладнокровного и язвительного, в состоянии неуправляемого гнева.
      -- А что я сказал? - С расстановкой осведомился капрал, тяжело поднимаясь с места и угрожающе нависая над столом. - Что твой брат - кобель для каждой сучки? Это все знают.
      Губы Алексея побелели, а глаза начали медленно наливаться кровью.
      -- Разве я соврал? - Развязно продолжал Шванвич. - Кто не видел его в обществе женщин, которые могут платить за любовь только деньгами?
      -- Молчать! - Заорал Орлов и, больше не сдерживая себя, изо всей силы залепил капралу кулаком в лицо.
      Швед даже не покачнулся.
      Остальные голштинцы бросились было на Алексея, но находившиеся в кардегардии семеновцы удержали их:
      -- Тихо! Дайте им самим разобраться.
      -- У них старые счеты, -- послышалось со всех сторон.
      -- Я тебя предупреждал, Орлов, -- холодно бросил Шванвич, с отвращением вытирая кровь с губы, -- теперь пеняй на себя.
      -- Пойдем выйдем, -- тяжело переводя дыхание, сказал Алексей. - На людях все храбрые. Ты оскорбил мою семью. Поговорим без свидетелей.
      -- Пойдем, - согласился Шванвич, сделав своим голштинцам знак оставаться на месте.
      Противники вышли на улицу. Горизонт над заливом уже начинал светлеть. Густые кроны деревьев Нижнего парка слабо колыхались в темноте и приглушенно шумели едва ли не у самых ног гвардейцев, стоявших на белой лестнице верхней дворцовой террасы.
      Выяснять отношения прямо здесь, поблизости от царских покоев, враги не могли. Поэтому Орлов и его спутник, мрачно поглядывая друг на друга, спустились мимо молчаливого каскада фонтанов вниз и оказались на гравиевой дорожке, уводившей вглубь темных аллей.
      -- Самое удобное место - у дамбы, - глухо сообщил Шванвич. - За Монбижоном.
      -- Зачем так далеко? - Алехан пожевал травинку и сплюнул под ноги. Он старался выглядеть равнодушным, но в глубине души отдавал себе отчет в том, как рискует. Не смотря на славу заядлого драчуна, Орлов уступал противнику в силе, и это было уже не раз проверено в петербургских кабацких стычках. Только на пару с кем-нибудь из братьев Алехан мог одолеть проклятого шведа.
      Сегодня атаману предстояло драться со Шванвичем один на один, и он сам себе не завидовал. Однако и промолчать, когда сгинувшего где-то на прусской войне Гришана назвали "продажным бабником", Алексей не мог.
      Спутники остановились возле разросшихся кустов шиповника, выбрав сравнительно ровную площадку на плотно подстриженной лужайке в виду Монбижона. Орлов не предал значения тому, что дворец великого князя маячит в отдалении, за каре низеньких лип с круглыми кронами.
      Противники отстегнули оружие, сняли форменные кафтаны, развязали шейные платки и сложили все это в стороне под ветками куста. Затем встали в угрожающие позы, сжали кулаки и начали примериваться друг к другу. Шванвич явно не торопился. Он давно оценил Алехана как наиболее опасного бойца из всех Орлов. Третий из братьев мог выстоять против него дольше остальных. Его меньше других смущала превосходящая сила противника. Он мог противопоставить ей свое проворство и неотразимо тяжелые удары левой рукой.
      Как бы пробуя оборону Алехана, Шванвич ударил первым, но рослый семеновец выстоял и немедленно ответил сильным тычком в зубы. В следующую минуту он сам получил сокрушительную затрещину, от которой у него заложило левое ухо.
      Пока Алехан тряс головой, Шванвич, как грозная гора, навалился на него и попытался прижать к земле. Но верткий Алехан успел садануть шведу коленом в причинное место, а когда тот сдавленно ахнул и отпрянул назад, Орлов перекатился по земле и вскочил на ноги за спиной врага. Ему только оставалось нанести Шванвичу резкий удар по шее сцепленными в замок руками, но в этот момент что-то тяжелое с размаху ударило Алехану в спину.
      Орлов застыл, хватая ртом воздух и чувствуя, что камень или ком земли больно ушиб ему позвоночник. В следующую минуту, оправившийся Шванвич развернулся и со всей силы ударил Алексея под дых. Орлов удержался на ногах. Нагнувшись вперед, он сильно боднул противника головой, но это не помогло. Боль в спине помешала ему вовремя отскочить. Враг мертвой хваткой сдавил Алехану шею, зажал его голову у себя под мышкой и дважды ударил коленом в лицо.
      В глазах у Алексея помутилось, он все еще держался на ногах, но в это время кто-то ударил его под колени. Орлов сумел вывернуться из цепких лап шведа. Картина, представившаяся его глазам за спиной врага, была ужасна. Из кустов вышли шесть рослых голштинцев, товарищей капрала, которых тот, казалось, оставил в дворцовой кардегардии. Оказывается, они последовали за своим предводителем и теперь готовились прийти ему на выручку.
      -- Сволочи, -- выдохнул Алехан. Он стремительно бросился к сложенным на краю лужайки вещам, схватил ремень и намотал его на руку пряжкой наружу. Минут десять ему удавалось отбиваться. Затем Орлов упал.
      Кровавая пелена заволокла глаза, Алексей видел только сапоги Шванвича возле своего лица и чувствовал тупую боль от ударов по ребрам.
      -- А ты еще предлагал мне выйти поговорить! - Хмыкнул швед. - И ты, и вся твоя семейка - дерьмо. Я всегда это утверждал.
      -- Дерьмо это ты, - с трудом выдохнул Алехан. - Швайнвич...
      Дальше он не договорил, потому что разозлившийся швед изо всей силы ударил Алексея кованным железным носком сапога в чеку. На мгновение Орлов почувствовал, что лицу его вдруг стало жарко, потом мягкая теплая волна, словно смыла острую боль, и Алексей потерял сознание.
      -- Идемте отсюда, - приказал товарищам Шванвич.
      -- А с этим что? - Осведомился один из голштинцев.
      -- Пусть лежит. Авось к утру подохнет, - хрипло рассмеялся капрал.
      -- Алекс, это не дело, - запротестовал говоривший. - Семеновцы видели, как ты уходил с ним. Подумают на нас.
      -- Ну и что? - Нагло осклабился швед. - Они и так нас ненавидят. До тех пор, пока мы стража великого князя, нам никто ничего не осмелится сделать. А если с наследником что-то случится, нас передушат на следующий день. Заруби себе на носу!
      В угрюмом молчании голштинские гвардейцы побрели к маячившему в отдалении Монбижону. Споривший со Шванвичем немец несколько раз боязливо оглянулся, но потом и он перестал оборачиваться.
      Алехан очнулся через несколько минут и сдавленно застонал. Ему казалось, что во всем его теле нет ни одного живого места: все ныло, саднило, болело и отламывалось. Но хуже всего дело обстояло с лицом. Орлов вдруг осознал, что вообще не ощущает правой щеки, только одну сплошную раскаленную сковородку на ее месте. С трудом подтянув руку, Алехан все же сумел дотронуться до своей скулы. Каков же был его ужас, когда кончики пальцев, не встретив на своем пути никакого препятствия, погрузились в рану и коснулись... зубов.
      Алексей вновь потерял сознание, но лишь на секунду. Ужас предал ему сил. Орлову вдруг показалось, что, если он, позволит себе остаться на месте, бросит бороться за существование и снова потеряет сознание, то непременно умрет. Даже не успеет передать братьям, кого надо винить в его гибели.
      С огромным трудом Алехан встал и, пошатываясь, побрел с места своего позорного поражения. Куда именно, он не понимал, просто чувствовал, что переставляет ноги. Уже светало. На траву ложилась роса. Орлов двигался по мокрой дорожке мимо цветника. Сделав над собой неимоверное усилие и вцепившись в каменные перильца горбатого мостика, Алексей перебрался через канавку. На другом берегу его ожидал лабиринт шпалерно постриженных кустов акации. Такие лабиринты, разбитые в Петергофе в подражание Версалю, днем приводили в восторг придворных дам, игравших здесь в прятки и назначавших кавалерам свидания за бойницами сплошной зелени. Но сейчас, в рассеивающейся предутренней тьме лабиринт выглядел мрачновато.
      Не разбирая дороги, Алехан прошел еще шагов двадцать и без сил рухнул на землю. Он снова ненадолго лишился чувств, а когда опять открыл глаза, то с ужасом осознал, что дальше идти не может.
      Невдалеке послышались голоса. Люди шли сюда, они могли бы ему помочь, если бы... это были не те самые голштинцы. Кровь гулко застучала в ушах раненого. Алексею показалось, что Шванвич с товарищами ищут его, чтобы добить. Близость Монбижона, казалось, подтверждала эту мысль. Орлов ползком, хватаясь руками за коротенькие ветки кустов, спрятался в глухой тени возле одной из зеленых шпалер. Его колено больно ударилось обо что-то жесткое и холодное. Он успел понять, что это литая чугунная скамейка, за выгнутой спинкой которой раненый и вжался в землю.
      На этот раз Алексей не терял сознания, просто валялся в каких-то не прополотых лопухах садовой гортензии, которыми обычно украшали узкие полоски клумб под кустами, так чтоб вместе они создавали впечатление алой каймы на зеленом ковре. Голоса приблизились, и Орлов благословил Бога, поняв, что один из них женский.
      Прогуливающаяся ночью парочка, не спеша двигалась по лабиринту и, заметив скамейку, естественно не могла не угнездиться на ней. Дама опустилась, шурша целым ворохом шелка. Кавалер примостился с краю, слегка придерживая шпагу и преклонив одно колено к земле. В предрассветном тумане они не заметили Алексея, лежавшего в какой-то сажени от них, и вели оживленный разговор. Орлов осознавал, что попал в дурацкое положение. Пара ссорилась и явно была не расположена обрести нежданного свидетеля. Кроме того, оба поминутно оглядывались по сторонам, что свидетельствовало об их страхе. Куртуазное свидание очевидно пугало даму. Она на что-то негодовала. Кавалер защищался и на чем-то настаивал.
      Алехан постарался придержать хриплое дыхание и прислушался.
      -- Вызвав меня сюда, вы непростительно рискуете. И не только собой, с укоризной произнесла женщина. У нее был приятный грудной голос, который не портило даже раздражение.
      -- Но, Като, я ведь завтра уезжаю! - Жалобно возразил ее собеседник. - Возможно, мы больше не увидимся. Меня почти высылают из Петербурга и это...
      -- Вы хотите сказать, что это моя вина? - Осведомилась дама.
      -- О нет, Като, что вы? - Заверил ее растерянный любовник. - Но императрица желает отослать меня обратно, именно потому что догадывается о нас.
      -- У нее везде уши, -- ласково успокоила его дама. - Этого и следовало ожидать. Нам надо было держаться осторожнее. Ведь вы на каждом балу, в любом собрании оказывали мне знаки внимания...
      -- А вы в последнее время были так холодны со мной. Так бессердечны! - Простонал кавалер. - Ни единой улыбки, ни одного ласкового слова. О, Като, вы больше не любите меня?
      -- Я просто старалась не давать повода для пересудов, -- терпеливо произнесла дама. - Ваше возвращение в Варшаву послужит только для нашей безопасности. Не стоит упрекать весь свет только из-за того, что счастливые летние деньки миновали и на дворе дождь. Поверьте, дорогой Стась, что еще немного, и над нашей головой разразится настоящая буря. Спешите укрыться дома до первых громовых раскатов.
      -- Вы больше не питаете ко мне прежних чувств, - склонив голову, проговорил кавалер. - Ах, Като, как вы жестоки! Но вы правы. Ведь сама Елисавет сказала мне вчера на прощальной аудиенции: "Знает кот, чью сметану съел". Это такая русская поговорка, да?
      -- Да, да, Стась, -- устало заверила его собеседница. - Котом государыня назвала вас, а сметаной меня.
      -- Как она смеет так говорить о вас? - Дипломат вскинул глаза к небу.
      -- Что делать? Я всего лишь верная раба Ее Величества, - с показным смирением вздохнула женщина.
      -- Като, -- кавалер поймал в воздухе руки возлюбленной и прижал к губам. - Я не хочу возвращаться в Варшаву. Я умру там без вас.
      -- Еще недавно вы уверяли меня, что Варшава - маленький Париж, - дама постаралась освободиться от горячих объятий своего поклонника.
      -- Варшава - деревенские захолустье! - С горечью воскликнул посол. Ни театров, ни музыки, ни приятного общества... Все на свете превращается в провинцию, если рядом нет вас!
      -- Стась, -- доверительно произнесла женщина, -- лесть не приносит удовлетворения, когда ее замечаешь. - она аккуратно сняла руки любовника со своих плеч и отстранилась от него. - Вам пора идти. Мы и так очень неосторожны.
      -- О нет, -- взмолился он. - Неужели вы не подарите мне эту последнюю ночь?
      -- Вы чересчур настойчивы, - дама встала. - Прощайте, дорогой друг. Помните, что мое сердце всегда с вами, и я никогда вас не забуду.
      -- Като, -- кавалер тоже встал, -- я вижу, вы прогоняете меня. Я повинуюсь, но скажите мне только одно слово...
      Даже лежа за скамейкой, Алехан почувствовал, что женщина еле сдерживает раздражение.
      -- ...Это ведь не из-за того гвардейца? Помните?
      -- Не помню, - покачала головой Екатерина.
      Казалось дипломат вот-вот потеряет самообладание. Он взял ладонями лицо своей возлюбленной и поднял к себе.
      -- Не лгите. О, не лгите мне. Умоляю вас! - Прошептали его губы. Скажите мне правду. Вы ведь не из-за него стали такой чужой и суровой?
      -- Я не понимаю, о ком вы говорите, mon ami, -- ясным искренним голосом отозвалась великая княгиня. - Моя душа, как и прежде, полна вами. Уезжайте и возвращайтесь так скоро, как только сможете.
      -- Надеюсь на это, - прошептал Стась, наклонившись и касаясь ее губ.
      -- Прощайте, -- она не задержала его, чтоб продлить поцелуй, и не вспыхнула, как бывало прежде.
      Екатерина проводила взглядом стройную фигуру посла, мелькнувшую за кустами, и вновь опустилась на скамейку. Ее душили рыдания.
      Несколько минут Алексей сдерживался изо всех сил, но тело от лежания на сырой земле затекло. Он попытался неслышно повернуться на другой бок и непроизвольно застонал.
      Женщина вскочила, как ошпаренная. Орлов видел взметнувшийся желтый шелк ее платья и почувствовал обдавшую его волну жасминового аромата.
      -- Кто здесь? - Ее голос дрожал от испуга.
      И все же она не убежала. "Смелая", -- отметил про себя Алехан.
      -- Кто здесь? - Повторила дама, заглядывая под скамейку. - Что с вами?
      -- Мадам, -- еле слышно прошептал Орлов, -- молю вас, не привлекайте внимания. Меня хотят убить. - Дальше он говорить не мог, потому что кровь, сочившаяся из раны на щеке, набралась в рот.
      -- О, Боже! - Дама наклонилась к нему, и Алексей почувствовала, что она довольно крепко вцепилась в его руку. - Ну, вылезайте же! - пыхтя и отдуваясь, потребовала она. - Помогите мне вас тащить. Я сама не справлюсь - вы тяжелый.
      -- Что вы хотите делать? - Потрясенно выдохнул Алехан. - Оставьте меня, мне больно! - взвыл он, когда раскрасневшаяся от натуги женщина в очередной раз рванула его за плечо.
      -- Main Got, какой остолоп! - Возмутилась новая знакомая. - Я хочу помочь вам добраться до людей. Вон Монбижон, там вам помогут.
      -- Только не в Монбижон, -- взмолился Орлов, уже выбравшийся ползком из-под скамейки и теперь с трудом поднимавшийся на ноги.
      -- Почему? - Женщина оказалась на редкость сильной. Она легко подхватила руку Алехана и перекинула ее себе через плечи. - Ну же! Говорите, это отвлечет вас от боли.
      -- Там, -- Алексей перевел дыхание и попробовал сделать несколько шагов, -- там голштинские гвардейцы. Это они меня... -- он поскользнулся, но женщина удержала его.
      -- Не бойтесь. -- Орлову показалось, что спутница улыбается. -- Со мной вас никто не тронет, я великая княгиня.
      Алексея поразило, как она просто говорит о себе.
      -- Идемте, идемте, не останавливайтесь, -- подбодрила его Екатерина. - Вы же не на вахтпараде, чтоб застывать передо мной на вытяжку!
      Орлов кивнул и снова двинулся вперед, острейшая боль в щеке заставляла его смотреть только перед собой. Великая княгиня оказалась на редкость терпелива. Она останавливалась всякой раз, когда Алексею надо было перевести дух. Орлову вдруг пришло в голову, что цесаревна вовсе не думает о своем платье, на которое капала его кровь. Екатерина развязала газовую косынку, покрывавшую плечи, скомкала ее во внушительный мягкий шар и протянула Алексею, чтобы закрыть щеку.
      -- Испорчу, - буркнул он, все же принимая платок и прикладывая его к лицу.
      Алехан не помнил, как они добрались до маленького квадратного пруда под окнами Монбижона, как обогнули желтые стены дворца и оказались у темных дверей с медным молоточком. Не взяв его, Екатерина изо всей силы заколотила ладонью по створке. Создавалось впечатление, будто она хочет, чтоб ее услышали, но не все в доме, а только те, кто находится в сенях.
      За дверями завозились, задвигали засовами, и сонная девка в накинутой на плечи цветастой турецкой шали впустила ее высочество внутрь.
      -- Ступай, Марфа, позови мужа, -- деловито распорядилась великая княгиня.
      Горничная, зажав от испуга рот ладонью, метнулась куда-то вглубь, пот темную дубовую лестницу, и вскоре Алексея подхватили чьи-то более сильные, чем у цесаревны руки. Камердинер Екатерины Василий Шкурин с помощью своей жены и великой княгини понесли теряющего сознание Орлова в соседнюю комнату.
      Алексей чувствовал, как его положили на кровать. Душная темнота внутренних покоев кое-где разрывалась слабыми огоньками свечей. Перед глазами Алексея эти блестящие искры пустились в пляс, его голова стукнулась о подушки, набитые камнями. Сознание то гасло, то вновь вспыхивало.
      Он видел, как в комнату вошел невысокий, гладко выбритый человек в шлафроке, накинутом на ночную рубашку и, едва взглянув на Алексея, зацокал языком.
      -- Карл Иванович, -- обратилась к вошедшему Екатерина. - Умоляю вас, осмотрите этого юношу. Он лежал в саду. Ему нужен врач.
      -- Врач здесь, - коротко бросил бритый и, закатав рукава, подступил к кровати. - Марфа, воды! Света побольше.
      -- Да не гремите же! - Взмолилась Екатерина. - Вы разбудите великого князя. Я не хочу объяснений.
      -- Разбудить великого князя нет никакой возможности, - заявил врач. Он пил рейнвейн со своими голштинскими цирюльниками и выпил много. Меня вызвал к нему капрал Люнефельд, сказал, что царевичу плохо, а когда я приехал, он уже спал и сильно храпел.
      Великая княгиня прыснула в кулан, а Алексей снова потерял сознание. Когда он опять пришел в себя, доктор уже заканчивал накладывать шов на его щеку.
      -- Он будет жить? - Спросила великая княгиня.
      -- Конечно, -- уверенно отозвался врач. - Но шрам останется навсегда.
      -- Жаль, -- протянула Екатерина. -- Красивый юноша. И глаза у него совершенно греческие.
      Это было последнее, что слышал Алексей.
      Он очнулся только через несколько часов и обнаружил, что его перенесли на канапе, поставленное за высокими китайскими ширмами, отделявшими дальний угол комнаты. Утреннее солнце уже зажглось малиновым светом над черной стеной дальних елей, росших к западу от дворца.
      Орлов пошевелился, и на скрип его хрупкого ложа немедленно явилась вчерашняя девка, уже умытая и прибранная, в белом хрустящем чепце и нестерпимо чистом переднике с шелковыми лентами.
      -- Лежите, лежите, -- защебетала она, ставя на стол серебряный поднос с кофейником и небольшой супницей под крышкой. - Это каша. Овсянка с сушеной земляникой, -- заявила горничная, усаживаясь на край канапе и повязывая Алехану на шею салфетку. - Нет, нет, не двигайтесь, доктор вам строжайше запретил. Кормить буду я. - с этими словами она взялась за серебряную ложку внушительных размеров и приоткрыла крышку.
      От сытного запаха овсянки Орлова замутило. Каша была сварена необычайно жидкой, это объясняло, почему ее держат в супнице.
      -- Я не хочу есть, - тихо прошептал он.
      -- Карлович Иванович сказал, что так и должно быть, -- навязчивая девица влила Алехану в рот целую ложку. - Вы потеряли много крови и должны хорошо кушать. Вот, вот, еще немножечко. За ее императорское высочество, которая нашла вас и спасла, -- резюмировала горничная, вытирая ему губы салфеткой. - Видите, как славно!
      Алексей молчал. Ему было больно жевать, не то что говорить. Слава Богу, каша сама лилась в горло, обжигая небо. Девка заулыбалась, видимо, поняв, о чем он думает.
      -- Это Карл Иванович велел кормить вас овсянкой, -- сказала она, -чтоб вам удобно было ее глотать. Она и для желудка полезна, и для крови. Доктор Крузе очень добрый и предусмотрительный человек...
      -- Тебя как звать-то? - Оборвал ее излияния Алехан.
      -- Марфа, -- опешила горничная. - Шкурины мы. Я и муж тут служим. Василий-то мой камердинером у ее высочества.
      Орлов кивнул.
      -- Значит это Монбижон? - Угораздило же его попасть в самое "вражье логово"! Интересно, как отсюда выбраться?
      Вновь угадав его мысли, Марфа отрицательно покачала головой.
      -- Вам двигаться не велено. Доктор Крузе говорит, что сломано два ребра и сильно ушиблен позвоночник.
      -- Но я не могу. -- Алексей попытался подняться на локтях. - Меня, должно быть, уже ищут.
      -- Доктор...
      -- К черту твоего доктора! - Алехан стряхнул одеяло на пол и с ужасом обнаружил, что на нем нет рубашки, а вся грудная клетка перетянута широкими полотняными бинтами.
      Горничная ойкнула и залилась румянцем, Орлов зло чертыхнулся и тоже отвел глаза.
      Со стуком распахнулась дверь, и в комнату, помахивая коротким обрубленным хвостом, вбежала крохотная собачка с выпученными черными глазками-бусинами и гладкой, как у крысы, рыжей шерстью. Она казалась такой малюсенькой, что легко бы уместилась в опустевшей супнице. Раньше Алехан никогда не видел английских шарло, и Марфа пустилась объяснять, что этот редкостный уродец страшно дорого стоит, и его подарил великой княгине сам Шувалов, которому прислали собачку с новой партией книг из Лондона.
      -- А ну-ка, Иван Иванович, попляши!
      Горничная щелкнула пальцами, и собачонка, радостно махая обрубком хвоста, тотчас встала на задние лапки и завертелась вокруг собственной оси, словно выпрашивая сласти. На шее у нее болтался кружевной бант с серебряным бубенчиком, как у козленка.
      -- Вы называете ее Иван Иванович? - Удивился Орлов.
      -- Правда, похож? - Марфа конфузливо захихикала. - Это шутка ее высочества.
      Изящный шарло, потешно приплясывавший, ради кусочка сахара, действительно чем-то напоминал фаворита Елизаветы с его вечными кружевами, пудрой и бутоньерками.
      Дверь распахнулась, и на пороге появилась великая княгиня с тазом мыльной воды в руках.
      -- Прошу прощения, но мы просто вынуждены устроить этому неряхе ванну, - весело сказала она. - Марфа, ловите его. Грязные лапы в приличном обществе нетерпимы.
      Горничная немедленно заградила псу путь к отступлению, и шаро, поняв, что добром дело не кончится, заметался по комнате. Его схватили и, подавив слабое сопротивление, принялись макать лапами в таз. Пузыри веером разлетались в разные стороны. Иван Иванович заливался жалобным лаем, но обе дамы были непреклонны, и щетки в их руках мелькали с завидным проворством.
      При виде этого зрелища Алексей хохотал бы до упаду, если б не шов на щеке, причинявший немалую боль.
      -- Ну как? - Спросила Екатерина, стряхивая мыльную пену с рук. Развлекли мы вас?
      -- Отменно. - Орлов смахнул слезы с глаз. - Вам надо выступать в лазаретах перед ранеными. Все со смеху передохнут!
      На мгновение Алехан даже забыл, что перед ним великая княгиня, такой веселой и простой она казалась.
      Екатерина сощурила глаза, внимательно глядя на него.
      -- Ваше лицо мне кого-то напоминает. Как вас зовут? Ведь вы до сих пор не представились.
      -- Орлов. Алексей Григорьев сын, - он попытался приподняться на локтях. Ему показалось неприличным представляться лежа.
      -- Орло-ов? - Задумчиво протянула она. "Ах вот откуда этот нос и губы. Но глаза... Совсем другие. Тоже хорошие, но другие. Какие-то греческие глаза". Като любила придумывать всему точные определения, и теперь зеленовато-карие очи раненого в купе с его круглым еще мальчишеским лицом и полуобнаженным торсом прекрасной лепки навеяли на нее античные ассоциации. - Орлов.
      -- Мой брат часто стоял в карауле во внутренних покоях, - подсказал ей Алексей.
      -- Ах, да, - с легким неудовольствием откликнулась цесаревна. Только теперь его что-то не видно.
      Алехана удивили раздражение и даже обида, сквозившие в ее тоне. "Неужто она знала Григория?"
      -- Как он поживает? - Голос великой княгини стал обжигающе ледяным. "Везет мне на Орловых! - С досадой думала она. - Никогда бы не поверила, что тот первый струсит. После того, как он провел меня по городу чуть не на глазах у полиции! Однако... Стоило мне приоткрыть ему свои карты, и его как ветром сдуло". - Так как его здоровье?
      Алексей не поверил своим ушам. Она издевается?
      -- Как здоровье? - Переспросил он. - Да не пишет он про здоровье. Все, слава Богу, не ранен пока. Мы каждый день молимся, чтоб живым вернулся.
      Руки Екатерины, мявшие мокрое полотенце, застыли.
      -- Откуда вернулся?
      -- Вестимо, из Пруссии. - Алехан не отрываясь смотрел на нее. Что-то в поведении цесаревны было необычным. Уж больно близко к сердцу она принимала судьбу Гришана.
      -- Из Пруссии? - переспросила Като. - Из армии, вы хотите сказать?
      -- Точно так, ваше высочество.
      -- И... и давно? - Екатерине показалось, что она не справляется с голосом.
      -- Полгода как.
      -- Полгода, - повторила она. - Лихо.
      В голове у Екатерины пронесся вихрь мыслей. Быстро же они обернулись! Хорошо за ней следят! А она-то, дура, развесила уши... Но кто мог донести? Не Брюс же. Нет, подруге Като верила. Сам собой всплыл в памяти недавний разговор со Стасем. "Оставим пока это", - сказала себе великая княгиня.
      "Ну Гришка, ну кабель! - Поразился Алехан. - И здесь поспел. Да есть ли такое место на земле, где о нем бабы не знают?"
      -- Я рада, что смогла помочь кому-то из вашей семьи, - продолжала Екатерина. - Уверьте своих родных в моей всегдашней доброжелательности.
      -- И мы от всей души... -- машинально отозвался Орлов, -- рады служить вам.
      Голова у него шла кругом.
      Вновь Алехан проснулся только после обеда. Есть ему не хотелось, но навязчивая Марфа залила в него здоровенную кружку куриного бульона. Потом пришел доктор Крузе и придирчиво осмотрел больного.
      -- Если вы не будете хорошо питаться, молодой человек, вы никогда не подниметесь с этой кровати, - сказал он.
      -- Мне бы домой, - попытался перебить его Алексей.
      -- Лежите, юноша, - сильные, но осторожные руки Крузе уронили пациента обратно в подушки. - Пока великая княгиня предоставляет вам кров и защиту, с вами ничего не случится.
      -- А с ней? - Орлов испытующе посмотрел на немца. - Разве мое пребывание здесь законно?
      -- Вы проницательны, - кивнул Крузе. - Великий князь не тот человек, который оказывает покровительство неизвестно откуда попавшим в его дом раненым.
      -- Неизвестно откуда? - Алехан приподнялся на локтях. - Да меня его же немчура и порезала.
      Крузе крякнул.
      -- Простите, доктор. - Орлов понял, что сморозил бестактность. - Я не о вас...
      -- Пустое, - отмахнулся врач. - Мое искреннее мнение: вы в праве обижаться на немцев при дворе. Хотя мне лично это и неприятно. Так вы говорите, что на вас напали голштинцы великого князя?
      -- Шванвич, - проговорил Алексей, не без труда ворочая языком.
      -- Шванвич? - На пороге вновь появилась великая княгиня. - Мне всегда не нравился этот человек. Кажется, он способен на подлость.
      "Например, бросить врага с разрубленной челюстью". - Подумал Алехан.
      -- Доктор, позаботьтесь о нем. - Като тревожно сдвинула брови. - Я иду в Большой Дворец, императрица велела нам с великим князем присутствовать при ее выходе. Ничего доброго я, конечно, не жду. Опять будет выговор. Не важно. Главное, приглядите за юношей. Сдается мне, он готов выпрыгнуть из кровати, как только мы отвернемся.
      Цесаревна выплыла из комнаты.
      -- Какова! - В голосе Крузе звучало насмешливое восхищение.
      -- Она читала мне, - тихо сказа Алехан. - Она такая добрая и... и сильная.
      -- И несчастная, - с прежним лукавством усмехнулся врач. Разве не достойный предмет для поклонения? Берегитесь, молодой человек. - Крузе погрозил Алехану пальцем. - Многие обожгли крылья на этом огне. Я и сам, что греха таить... -- немец махнул рукой. - Вокруг нет ни одного человека, который бы слегка или очень сильно не был влюблен в великую княгиню. Ее высочество - редкостная женщина. Но, -- немец выдержал паузу, -- она не только женщина. А об этом мы часто забываем. - Он вздохнул. - Иногда мне кажется, что она рождена носить корону. А иногда... что ей очень не хватает тихого бюргерского дома где-нибудь в Голландии, мужа - торговца сукном выводка детей, порошков от желудка, малины на зиму, жареных колбасок по вечерам... Что это я разболтался? - Врач смутился своей откровенности. Извините, молодой человек. Сейчас поменяю вам бинты и можете спать.
      "Колбасок по вечерам! - Передразнил про себя Алексей. - Мужика ей путевого не хватает. А там и колбаски будут, и горчичники, и дети, и кошки с собаками, и дом полная чаша". - Он закрыл глаза.
      Когда Алексей вновь пришел в себя, опять было утро. И опять в чистой комнате за ширмами из китайского шелка царил сероватый свет. Неужели он валяется здесь уже третьи сутки? Орлов в ужасе воззрился на часы. Они, как и вчера показывали 7. Может, это тот же день? Сознание покинуло его всего на минуту?
      Однако было что-то, изменившееся настолько сильно, что Алехан ясно сознавал: этот день совсем другой.
      Звуки.
      Изменились звуки.
      Изменились до ужаса. До тошноты. До собачьего лая.
      Лай раздавался отовсюду. Истошный. Захлебывающийся. Визгливый. Временами переходивший в скулеж.
      Алехан с силой прижал руки ко лбу. "Я схожу с ума! Сволочь Шванвич повредил мне голову, - на мгновение им овладела паника. - Я могу сойти с ума. - В ужасе думал он. - Наша бабка сумасшедшая... У тетки припадки... На Гришана находит..."
      Мысли в голове у Орлова понеслись диким галопом. До сих пор ему казалось, что сам он настолько здравый непрошибаемый человек, что ничего подобного Гришкиным закидонам с ним просто не может случиться. Откуда же взялся этот заливистый лай? И топот десятков собачьих лап?
      Сначала ему снилась охота. Хорошая псовая охота в отцовской деревне под Москвой. Рыжие и белые борзые с черными подпалинами, любимая папенькина свора - Позвезд, Пегая, Звона, Тереха и Крут - они мчались за зайцами по осеннему лугу, вдоль березняка, потом по желтому осиннику через ручей, в поле, в поле, снова в березняк. И вдруг под ногами у собак замелькал паркет. Их когти застучали по дереву. А псари, верхом догонявшие свору, наседали на собак и беспощадно хлестали арапниками по взмокшим пятнистым спинам.
      Визг был невыносим. Душераздирающ. Чудовищен и жалок одновременно. Алексей обеими руками зажал уши и вскочил с кровати.
      -- Прекратите! - Его голос был слаб и вскрик сразу захлебнулся.
      Из-за ширм вспугнутой птицей выпорхнула Шкурина, и тут же в темном проеме двери появилась великая княгиня с книгой в руках. Ее лицо было бледным и измученным. Обе женщины кинулись к Орлову и попытались уложить его.
      -- Тише, тише, - молила Екатерина. - Вас могут услышать. Вообразите, что будет.
      Она не упрекала его, адский звук из соседней комнаты отвлекал ее внимание. Казалось, цесаревна едва сдерживается сама, чтоб не закричать.
      -- Умоляю вас, - ее пальцы до белизны сжали руку Алехана. - Не выдавайте своего присутствия. Великий князь сейчас не в том настроении, когда вид раненого может его разжалобить.
      "Тем более, что раненый в покоях его жены, - мелькнуло в голове Алехана. - Почему я до сих пор здесь?"
      -- Вас нельзя переносить, - поняв ход его мыслей, ответила Екатерина. - Вы потеряли много крови. Швы в любой момент могут разойтись.
      Ее последние слова вновь заглушил лай и визг.
      -- Что там происходит? - Орлов почувствовал, что цесаревна все еще держит и не отпускает его руку. В ее судорожно сцепленных пальцах был испуг и какая-то беззащитность.
      -- Это свора великого князя, - нехотя ответила она.
      -- Здесь? В доме?
      -- Ну конечно, - нервно рассмеялась Като. - А где же? Ему запрещено держать свою псарню, и он прячет собак здесь. В нашей гардеробной. Все мои платья пропахли псиной или порваны когтями. Иногда он дрессирует собак, гоняя арапником по комнатам. - она жестом остановила удивленный возглас Алексея. - Умоляю, молчите.
      -- Но это абсурд. Разве псы не гадят?
      -- Гадят. И особенно, когда он их бьет, - согласилась Като. - Но что же делать? Он не любит, когда собаки просто лежат у камина или ходят по дому. Он запирает их в шкаф. А им хочется... Они ведь живые.
      -- Бре-ед, - тихо простонал Алехан, откидываясь на подушки. - Какой бред! - она закатил глаза к лепному потолку. - Куда я попал?
      -- Друг мой, -- мягко сказала великая княгиня, - а куда попала я? Пятнадцать лет я живу в карточном домике, где собаки в шкафу, куклы и деревянные лошадки в кровати, а люди в конуре. Иногда мне кажется, что я родилась вовсе не для того, чтоб стоять в ночной рубашке на часах с ружьем на плече возле двери спальни и после каждого боя часов кричать: "Кто идет?"
      Алексей вытаращил глаза. Теперь ему казалось, что с ума сходит цесаревна.
      -- А ведь это ваш государь, - с грустной усмешкой сказала она. - Я хоть попала сюда случайно. Подошла к зеркалу, перешагнула за раму и не могу выйти.
      "Сумасшедший дом, - подумал Орлов. - Да кто же там так надрывается?"
      За дверью особенно долго и жалобно визжала какая-то собачонка, подвернувшаяся великому князю под руку.
      -- Это не выносимо. - Като встала.
      -- Ваше высочество, не надо, - взмолилась Марфа. - Не ходите туда.
      -- Я больше не могу, - цесаревна распахнула дверь и устремилась к мужу.
      В открывшемся просвете Алексей, выглянув из-за ширмы, увидел бледного от гнева наследника, который толстой ручкой пастушьего кнута избивал маленького шарло великой княгини. Один из лакеев держал собачонку за ошейник на весу.
      Песик, видимо, случайно забежал не в ту комнату и был наказан за то, что смешался с охотничьей сворой. Екатерина рухнула к ногам мужа и обеими руками вцепилась в его ботфорты.
      -- Ваше высочество! Ваше высочество! Петр! Отпусти это несчастное животное! Заклинаю тебя!
      Маленький шарло уже едва дергал ножками. Он перестал визжать и только слабо открывал пасть, явно задыхаясь.
      -- Ты убиваешь его! - Великая княгиня плакала.
      -- Он нарушитель. - Муж наконец удостоил ее ответом. - И будет наказан.
      Алексей до крови закусил кожу на руке, чтоб криком не выдать свой гнев. Как видно, ни слезы, ни мольбы жены не останавливали наследника. Казалось, они его только распаляли. Под конец он отшвырнул к стене бездыханное тельце собачонки и с гневом повернулся к Като.
      Этого бы Алексей не пережил. Пусть только посмеет ее тронуть! Орлов схватился рукой за косяк двери, пытаясь выпрямиться. Будь, что будет. В его намерения входило выбить ногой створки и размазать эту мразь по стене. Слуга не в счет.
      Но при первом же шаге Алехана скрутило в пояснице, как пень на раскорчевке. Марфа еле удержала его под руку.
      -- Во беда-то! - Ахала она, подволакивая Орлова к кровати. - Весь мир клином сошелся на нашем доме! И раненые у нас. И собак душат у нас. И концерты по ночам для скрипки с барабаном...
      Шкурина уронила тело Алексея поперек постели.
      -- Лежал бы уж, калечный!
      -- Он же ее прибьет, - придушенно простонал Алехан.
      -- Не прибьет. - Отмахнулась горничная. - Он хлипкий.
      Вечером третьего дня, делая Алексею перевязку, доктор Крузе выглядел расстроенным и бледным. Дважды он так сильно затянул бинт, что пациент едва не вскрикнул.
      -- Ах, простите, голубчик, -- рассеянно бросил немец и снова с такой силой дернул ткань, что перед глазами у Орлова потемнело.
      -- В чем дело? -- Рявкнул Алехан, когда накатившие слезы просохли. -Ты смерти моей хочешь, костоправ?
      -- Смерти? -- Взгляд Крузе казался отсутствующим. -- Это было бы хорошо.
      -- Да что случилось? -- Взревел Алексей. -- Почему это я должен умереть?
      Доктор остановился, обтер руки теплой влажной салфеткой, которую подала ему Марфа, и посмотрел на пациента усталыми глазами.
      -- Друг мой, -- произнес он. -- Я доставил вам неудобство. Но поверьте: ваше положение гораздо... гораздо лучше моего.
      -- Да в чем дело? -- Алексей расслабился и грузно осел на кровать. -Вас точно в дерьме вываляли.
      -- Еще не вываляли, -- невесело рассмеялся доктор. -- Но непременно вываляют. Будьте уверены. -- он взял со стола уже набитую Шкуриным трубку, высек искру и мучительно долго затянулся. -- Если до полуночи я не достану труп, на моей карьере можно будет ставить крест.
      -- Какой труп? -- Не понял Орлов. -- Зачем?
      -- Молодой. Тронутый тлением. Для ритуала, -- просто ответил доктор. -- Ах, Алексис, я говорю вам все это только потому, что мне отчаянно не с кем поделиться. А вы не употребите мою откровенность во зло.
      -- Откуда вам знать? -- Прищурился Орлов.
      -- Я врач, -- губы Крузе искривила усмешка. -- А значит немного разбираюсь в людях. Когда высокопоставленные пациенты, а у меня только такие, смотрят сквозь вас и позволяют себе в вашем присутствии говорить все, что угодно, поневоле станешь знатоком человеческих душ. Дьявольским знатоком! -- Крузе хлопнул ладонью по крышке стола. -- Ну-с, мне пора.
      -- Постойте, Карл Иванович. -- Алексей удержал его за рукав. -Откровенность за откровенность. Я действительно благодарен вам и не выдам вас, даже если вы режете трупы. Расскажите. Может, я смогу помочь. Все ведь слышали, что доктора воруют покойников. Для медицинских целей.
      Алексей старался ничем не оскорбить врача. Наука есть наука, и она требует жертв. Хорошо, если эти жертвы и так уже умерли. Но Крузе зашелся долгим невеселым смехом.
      -- Для медицинских целей? -- Он хохотал зло и даже как-то мстительно. -- Mein Gott! Юноша, как вы наивны. Дайте слово молчать, и я просвещу ваше неведение. Мне уже терять нечего.
      Орлов поцеловал нательный крест.
      -- Есть такое общество...
      -- Научное?
      -- Не важно. Отчасти. Но не только. Не столько научное. Сколько духовное. Духовный орден. Братство.
      -- Монахи?
      -- Отчасти. Но в миру.
      -- Они режут трупы?
      -- Не обязательно режут. Но и это тоже. -- Крузе с силой растер лицо ладонями. -- А, да что там! Именно они и обеспечивают молодых медиков нужным материалом. Практика, друг мой. Практика!
      Алексей пожал плечами. Пока он не видел ничего особо страшного.
      -- Эти люди, -- Крузе запнулся, -- Они весьма влиятельны. И при каждом дворе у них есть покровители. Так же, как и в больших городах, где врач может сделать карьеру. Да что там врач? Адвокат, политик, писатель...
      -- Эти тоже режут трупы? -- Поразился Алексей.
      -- Да при чем тут трупы? -- Рассердился доктор. -- Дались вам эти трупы! Это лишь одна часть. Каждого держат по-своему. Общество оказывает помощь тебе. А ты взамен выполняешь его распоряжения. Любые... - Карл Иванович перевел дыхание. -- Думаете, я при всех своих талантах достиг бы поста лейб-медика? Без должного протежирования? Рекомендаций? Помощи вышестоящих братьев? Сколько таких, как я, в фатерлянд и даже уже здесь в России!
      Орлов смотрел на него во все глаза. Протекция -- обычное дело. Но что-то он уж больно убивается, будто, ради покровительства, его заставили глотать лягушек.
      -- Вы стонете так, точно с трупом спали, -- прямо сказал Алехан. -Чего они от вас хотят?
      -- Спали с трупом? Ха, ха. Очень точное определение. -- Крузе поморщился. -- При всей вашей грубости, Алексис, в вас тонко развита интуиция. Так слушайте, -- доктор снова затянулся и, попыхивая трубкой продолжал: -- Три дня назад эти олухи, Шванвич и кампания, обещали достать труп для одной весьма важной церемонии. Но труп сбежал. Полагаю, что это были вы. -- Крузе поднял на Алексея неожиданно повеселевшие глаза. Было видно, что комизм ситуации сильно его развлекает. -- Вообще-то искать и доставлять тела умерших -- моя забота. Но я забегался. Было много работы: подагра у императрицы, отеки старшего Шувалова, мигрени младшего... Словом, я понадеялся на этих дуболомов. А они все провалили. Но спросят-то с меня! -- Доктор в возмущении хватил ладонью по столу. -- И знаете, что мне грозит? Отлучение от ордена. За этим последуют лишение покровительства, удаление от двора... На моей карьере в России можно будет ставить крест. А у меня семья, голубчик, шесть маленьких докторишек и две юных фрейлен на выданье.
      -- А все-таки, что они делают с трупами? -- Осторожно спросил Алексей.
      -- Да ничего! -- Раздраженно пожал плечами врач. -- Неужели вы думаете, что все тайные общества на свете заняты потрошением мертвых тел? Это было бы слишком невинно.
      Алексей промолчал. Он никогда не сталкивался с тайными обществами и не знал, что они делают.
      -- Труп нужен как символ тлена и мирской суеты, -- пояснил Крузе. -Полежит в гробу во время церемонии. А когда неофита будут посвящать, тело вынут из гроба, завернут в ковер и вынесут. А на его место ляжет будущий брат. Если не испугается, конечно. Из гроба он восстанет уже, так сказать, новым человеком для новой жизни в братстве.
      -- Ага-а, -- протянул Алексей. Он что-то мучительно соображал. -Послушайте, доктор, -- наконец, сказал Орлов, потирая подбородок и явно стесняясь приступить к делу. -- А я не подойду?
      -- В каком смысле?
      -- Ну-у... Какая разница, кто там лежит в гробу? Живой или мертвый. Раз уж с ним ничего не собираются делать?
      Крузе медленно кивнул, уловив ход мыслей пациента.
      -- Вы же сами давали мне опий, -- продолжал тот. -- Как обезболивающее. После него голова чумная, руками-ногами не пошевелить. Труп трупом.
      Крузе кусал губу. Было видно, что он не решается на щедрое предложение Алексея.
      -- Я ведь понимаю, все из-за меня. -- Орлов смотрел в пол. -- Если б вы по доброте душевной не взялись меня лечить, был бы у вас труп. Молодой. Красивый. С тлением.
      Врач рассмеялся.
      -- Бог сподобил меня удивительным знакомством. И вы не боитесь лечь в гроб?
      Алехан пожал плечами.
      -- Чего не сделаешь для хорошего человека?
      Крузе развеселился. По его гладко выбритым щекам побежал румянец. Было видно, что каверзная шутка с подставным покойником ему очень по вкусу. Кажется, он был не прочь надуть общество, которое так самовластно могло распорядиться его судьбой.
      -- Ну что ж, молодой человек, -- протянул немец, окидывая фигуру Алексея оценивающим взглядом. -- Я дам вам опий. Больше обычного. Надеюсь, вашему богатырскому здоровью он не повредит. Сначала вы будете видеть и слышать все, как во сне. Потом и правда заснете. Главное, -- врач поднял палец, -- не шевелитесь и не показывайте признаков жизни, что бы ни произошло.
      Алехан заверил его, что будет лежать, как убитый.
      -- По окончании церемонии вас вынесут во ковре в двор и оставят за кустами жасмина, чтоб позже закопать в лесу. Или что они там с ними делают? Я к этому не имею касательства. Не прозевайте момент -- бегите. Вот вам случай незаметно выбраться из Монбежона.
      Орлов кивнул. Сделка оказывалась выгодной для обоих. Ему давно пора домой.
      -- Я зайду через час, чтоб подготовить вас, -- сказал Крузе. -Отделайтесь от любой кампании. Марфы или великой княгини. Притворитесь спящим. Им незачем знать о наших делах.
      Пунктуальность доктора равнялась только его испугу. Без одной минуты 11 он вошел в комнату с уже подготовленным стаканом красного вина, в котором был растворен порошок опия. После того, как пациент выпил зелье, Крузе взял его за запястье и внимательно нащупал пульс.
      -- Идемте, -- шепотом сказал врач. -- Надо успеть, пока лекарство не начало действовать.
      Честно говоря, Орлов уже почувствовал звон в голове, но еще мог ходить и рассуждать здраво. В обнимку с Крузе они покинули укрытие за ширмами, миновали столовую второго этажа и, выйдя в ореховый коридор, свернули в спальню. По дороге заговорщики никого не встретили. Стоял теплый тихий вечер, и все общество собралось в саду. Оттуда долетала музыка, слышался приглушенный смех. Великий князь пилил на скрипке. Дамы играли в волан.
      В спальне Крузе подвел Алехана к камину, нащупал какой-то рычаг за тяжелой оконной портьерой, и резная дубовая панель у самой кровати отъехала в сторону, открыв узкий черный проем, за которым виднелись ступени.
      -- Смелее, молодой человек, -- подбодрил доктор. -- Это путь в преисподнюю.
      Он, как всегда, шутил. Алехан сделал несколько шагов, на него повеяло холодом. Белые каменные ступеньки были хорошо видны в темноте. Они казались тонкими, как бумага, источенные временем и сотнями ног посвященных.
      -- Да-с, мой друг, -- шептал Крузе у Алексея за плечом. -- Это одна из самых старых посвятительных камер в Петербурге. Дом построен на месте древнего капища финских колдунов. В соседней комнате сохранились остатки их каменного круга...
      Голос доктора плыл и исчезал куда-то, точно через уши Алексея протянули ватный жгут. Перед глазами тоже все плыло. Орлов споткнулся, но врач удержал его за локоть.
      -- Этой посвятительной камерой пользовался еще Петр Великий. Оцените торжественность момента! Он был первым, кто основал в вашей стране ложи вольных каменщиков. Может быть, чуть в большем числе, чем нужно аборигенам...
      Помещение, куда они спустились, выглядело очень скромным. Судя по царившей сырости, это был подвал. Грунтовые воды постоянно подтапливали его, и Алехан ощутил, как покрытые плесенью камни скользят у него под ногами.
      Как только они оказались здесь, доктор затеплил свечу, видимо, перестав опасаться, что ее огонек будет замечен сверху.
      Подвал состоял всего из двух комнат. Первая -- куда вела лестница -крошечная, с низким потолком и теснящими гостя стенами. Невысокий Крузе с трудом стоял в ней выпрямившись, а рослому Алехану пришлось согнуться в три погибели. Справа от них помещался стол с песочными часами, косой и жутковато оскаленным черепом, на котором еще кое-где виднелись отвратительные куски гниющей плоти.
      Алексей поморщился.
      -- Не бойтесь! -- Хлопнул его по плечу Крузе. -- Это всего лишь муляж. Из воска.
      Недоверчивый гвардеец ткнул череп пальцем в глаз.
      -- Действительно воск.
      -- Это камера ожиданий. Идемте дальше, -- доктор нетерпеливо подтолкнул Орлова в спину.
      Вторая комната казалась громадной. Она-то и занимала весь остальной подвал. Низкий сводчатый потолок и просторные крылья, отгороженные приземистой колоннадой из каменных глыб, создавали удивительную акустику. Каждый шаг звонко отдавался в голове, точно по полу цокали копытцами. Он звучал и внутри Алексея, и откуда-то со стороны.
      -- Страшновато? -- Поеживаясь, спросил врач.
      Алехан пожал плечами. Опий начал действовать, и Орлова охватило сонное равнодушие. Свечи в руке Крузе не хватало, чтоб озарить весь подвал. Стены терялись в темноте, от чего помещение казалось непомерно большим. В центре на расписном шелковом ковре, украшенном циркулями и наугольниками, стоял дубовый гроб. Когда-то он был весьма крепким, но обветшал и рассохся. Алехан подумал, сколько покойников опускали в него со времен царя Петра Алексеевича, и ему сделалось муторно на душе.
      -- А почему сюда нельзя положить восковую куклу? -- Осведомился он, перешагивая через край, и устраиваясь на пыльных, траченных молью подушках.
      -- Череп в камере ожиданий нужен для размышлений о тщете сущего, -пояснил доктор, заглядывая в гроб сверху вниз. -- Вам удобно, голубчик?
      Орлов попытался вытянуть ноги. К его удивлению это удалось. Не с самого ли императора снимали мерку для гроба?
      -- А для церемонии нужен настоящий покойник, -- продолжал зудеть немец. -- Там все настоящее: и шпаги, и ножи, и кровь.
      "Какая кровь?" -- хотел спросить Алексей, но он уже засыпал. Стенки гроба стали стенами бездонного колодца, в который Орлов падал спиной вниз. Последнее, что он видел, оскаленные черепа четырех скелетов с подсвечниками в руках. Они салютовали ему, жидким светом заливая последний путь: все глубже и глубже, к центру земли...
      Алексея разбудила песня. Тихая, но ритмичная, она сочилась откуда-то сверху в такт шагам, спускавшихся по лестнице людей.
      Страшитесь вы, исчадья ночи!
      Мы изгонять явились вас.
      Мы смело вам заглянем в очи...
      "А если надо, двинем в глаз", -- живо досочинил Алехан. Им овладело безудержное веселье. Он лежал в гробу, к которому с серьезными минами двигалась целая вереница идиотов, вообразивших себя магами, наследниками вековой мудрости чухонских колдунов!
      Страшитесь вы, исчадья ночи!
      "Сейчас обмочусь от ужаса!" -- Алехан разлепил глаза. Из темной подвальной залы ему хорошо была видна передняя, освещенная множеством свечей. В ней толпилась куча народу. Все пришедшие приветствовали неофита и просачивались во второе помещение, где стоял гроб.
      Их голоса показались Алехану странно знакомыми. Постоишь в дворцовом карауле, привыкнешь узнавать важных господ по окрику. Орлов прищурился, стараясь рассмотреть присутствующих. Сделать это было тем легче, что гроб оставался неосвещенным, а каждый из прибывших держал в руке по зажженной свече.
      Одеты они были чудно. Поверх расшитых золотом камзолов красовались смешные бабьи передники из белого атласа, расшитые циркулями. За поясом торчали такие же белые рукавицы. Сзади спускались плащи до пят, а через плечо были перекинуты голубые муаровые ленты с вышитыми цветами акации.
      -- Ну-с, господа. Надеюсь, нам ничто не помешает, -- сказал рослый красивый мужчина, в котором Алехан не без удивления узнал Романа Воронцова, брата канцлера. Все считали его шалопаем, прожигающим жизнь в кутежах с бабами. Кто бы мог подумать, что он затешется в тайное общество! Где, кажется, играет не последнюю роль.
      -- Н-не б-бойся, Л-ларионыч, -- отозвался другой брат, весь закутанный в алую мантию. -- М-мои люди с-стоят по всему п-периметру п-парка. М-мышь не проскочит.
      К своему ужасу Орлов узнал в заике Александра Шувалова, начальника Тайной канцелярии.
      "Куда я попал? - В панике подумал Алексей. -- Эдак сюда явится сама императрица и заскачет на метле!"
      Императрица не явилась, зато ее изящный фаворит Иван Шувалов в чудной шляпе с высокой тульей и голубой муаровой накидке с наугольниками шествовал впереди неофита, неуверенно сходившего по лестнице.
      Достаточно было взглянуть на журавлиные ноги посвящаемого, что бы понять, кто это. Великий князь Петр Федорович, наследник престола хватался за стены камеры ожидания растопыренными руками и тыкался, как слепой щенок из угла в угол. У него были завязаны глаза.
      -- Возлюбленный брат, -- строго обратился к нему Шувалов. -- Снимите вашу одежду и обувь и оставьте их на пороге в знак того, что вы отрекаетесь от всего земного и вступаете под наш кров таким же чистым, каким были в утробе матери.
      Великий князь стал поспешно срывать камзол. Руки у него дрожали. Несколько пуговиц оторвались и со стуком покатились по полу.
      -- Вам завязали глаза, -- продолжал Шувалов, -- в знак того, что вы еще слепы, как новорожденный, для истинной жизни и не можете отличить добро от зла. В этой храмине вам предстоит пробыть некоторое время, готовясь ко второму рождению.
      С этими словами Шувалов захлопнул дверь, оставив неофита в полной темноте. Через несколько секунд из-за стены раздались жалобные стоны и царапанье.
      -- Ничтожество, -- сказал стоявший возле Романа Воронцова человек. Ростом он был пониже, а боками покруглее, но сходство между братьями проявлялось даже в интонации. -- Какого государя мы всклепываем себе на голову!
      -- Крепитесь, друг мой, -- возразил ему крупный лысый человек без парика. -- Орден знавал разных государей и удерживался при всех. Даже, когда наши братья по одиночке становились жертвами их гнева, само братство не страдало. Необходимо обезопасить себя и на этот раз.
      -- Петр Иванович! -- Вспылил канцлер. -- Я не хуже вашего знаю, что головы указали на наследника, как на следующего императора. Но смею заметить, их слова были очень противоречивы. Они много твердили о женщине. Кто она? Мы должны это знать.
      -- Спокойнее. Спокойнее, -- потребовал Роман Воронцов. К глубокому удивлению Алексея, человека, которого при дворе почти не замечали, здесь слушались беспрекословно. -- На днях охота в Гостилицах у Разумовского. Если надо, второй претендент будет устранен. Братство связало свою судьбу с судьбой Петра Федоровича. Каким бы шутом он ни был. Государь-наследник в душе дитя. К тому же законченный алкоголик. Управлять им не сложно.
      -- При п-пмощи в-вашей дочери Елизаветы? -- Съязвил Александр Шувалов.
      -- А вы сожалеете, что это не в-ваша п-племянница? -- Передразнил "инквизитора" канцлер.
      -- Тише, тише, господа. Неофит может услышать, -- унимал их кроткий фаворит.
      -- Здесь стены хоть из пушки стреляй, -- рассмеялся Петр Шувалов. -При батюшке Петре Алексеевиче тут людей допрашивали, а не только в степени посвящали.
      Все поморщились. В это время до собравшихся из камеры ожиданий явственно донесся тоненький плач. Великий князь в темноте и тесноте был близок к истерике.
      -- Впустите его, Иван Иванович, -- сказал старший Воронцов. -- А то он последнего рассудка лишится.
      Фаворит распахнул дверь. Петр Федорович вывалился из-за нее, как ватная кукла. Его длинная неуклюжая фигура раскачивалась из стороны в сторону. Собравшиеся подхватили царевича под руки.
      -- А ведь его еще в гроб класть, -- вздохнул Александр Воронцов. -Может, как-нибудь без этого обойдемся? Боюсь обгадит святыню.
      Между тем, неофита поставили на одно колено перед Романом Воронцовым и тот, назвавшись великим мастером, произнес витиеватую речь о небесных карах, которые постигают нечестивцев, разболтавших тайны ордена.
      После чего брат Устрашитель, им-то и оказался бедняга Крузе, подал великому мастеру некий предмет, который Алехан не мог рассмотреть, но который они между собой именовали "печать молчания". Вероятно, ее перед употреблением раскалили на свече, потому что, когда металл слегка коснулся уст посвящаемого, великий князь заверещал, точно ему на лоб поставили тавро.
      -- Он ведет себя просто неприлично, -- театральным шепотом сказал кто-то.
      -- Точно так же он вел себя во время принятия православия, -отозвался другой брат, тоже не узнанный Алексеем. -- Прыгал от святой воды по всей церкви, как будто в нем бес сидит.
      -- А может верно? -- Робко предположил третий.
      -- Да нет. П-просто д-дурак, -- вмешался в разговор Александр Шувалов.
      -- И что мы с ним будем делать?
      -- Б-бог не без м-милости.
      Алексей то уходил в сон, то просыпался. В подвале было слишком холодно и шумно, чтобы он мог надолго забыться. От чада свечей и людского дыхания сделалось душно.
      Наследник, не терпевший тесноты и закрытых помещений, был близок к обмороку.
      -- Обнажите грудь, -- приказал ему Роман Воронцов.
      Плохо соображая, что делает, великий князь повиновался. Он снял рубашку, и брат Устрашитель принес огромный золотой циркуль, раскрытый на 60 градусов. Крузе осторожно наколол им грудь неофита выше сосков. Брызнула кровь.
      -- София Премудрая пусть внесет Чашу, -- провозгласил великий мастер.
      Это было эффектное зрелище. По удивленным лицам собравшихся Алексей понял, что они такого не ожидали. Дева, закутанная в белое, несла на вытянутых руках золотой сосуд. По слабому стону неофита: "Лиза," -- стало ясно, что великий князь узнал свою любовницу Елизавету Воронцову. Как ему это удалось с завязанными глазами, Бог весть. Может, ткань не была столь уж плотной?
      -- Ваша кровь смешается в этой чаше с кровью тех, кого принимали до вас, и вы окончательно вступите в наш круг, -- провозгласил великий мастер.
      В золотой сосуд, куда упали капли крови будущего монарха, брат Виночерпий долил церковного кагора. Затем ее пустили по кругу, и каждый из присутствующих прикладывался, слегка обмочив губы в крови бога земного, смешанной с кровью Бога небесного.
      Запах доброй лозы дразнил ноздри мнимого покойника. Остро захотелось выпить. Алехан вдруг вспомнил, что в последние дни ни разу не прикладывался к бутылке, и глубоко прочувствовал эту потерю.
      -- Теперь вы один из нас, -- громко провозгласил великий магистр. -Снимите повязку.
      Великий князь схватился за черный муаровый платок, закрывавший его лицо и в тот же миг все присутствовавшие на церемонии с лязгом обнажили шпаги. "Зарезать они его что ли хотят?" -- В панике подумал Орлов.
      Иван Шувалов сверкнул кинжалом возле самой головы наследника и одним ударом рассек муаровые путы, с которыми тот никак не мог справиться.
      Но вместо Софии Премудрой -- Елизавета уже удалилась из зала -- перед лицом царевича замелькали обнаженные клинки. Они уперлись в его горло, грудь, шею, грозили выколоть глаза.
      -- Мерзавцы! -- Выкрикнул Петр Федорович, решивший, что его привели сюда на убой.
      -- Это лишь предостережение любому неофиту, -- ровным голосом проговорил Роман Воронцов. -- Что с ним будет, если он предаст таинства вольных каменщиков.
      Шпаги с лязгом убрались в ножны.
      -- А теперь позвольте Мастеру Стула. -- Роман Воронцов показал на начальника Тайной канцелярии, -- Искусить вас в первой, третьей и пятой орденских добродетелях. В послушании, смирении, и братской любви.
      Напуганный предшествующим зрелищем, царевич с готовностью закивал.
      Брат Инквизитор надел ему на шею грубую пеньковую веревку, поставил на четвереньки и повел вокруг забранного черным бархатом алтаря. Остальные братья кольцом обступили эту странную процессию. Александр Шувалов поочередно подводил "кающегося грешника" к каждому из них. Предполагалось, что любой может сделать с ним все, что угодно. Но, когда перед тобой в столь унизительной позе твой будущий государь, не очень-то разгуляешься. Поэтому братья ограничивались ритуальным ударом тыльной стороной ладони по щеке неофита. Он, как провозгласил Великий Мастер, олицетворял в этот краткий миг самого Господа нашего Иисуса Христа, поэтому покорно подставлял другую щеку.
      Судя по нервно дергавшейся голове, наследнику это порядком надоело. Алексей подумал, что среди собравшихся немало тех, кто с удовольствием расквасил бы великому князю нос в настоящей крепкой оплеухе. Но положение обязывало.
      -- Можете ли вы дать слово, что вполне доверяете вышестоящим орденским начальникам? -- Вопросил Роман Воронцов.
      Наследник не без труда кивнул.
      -- Тогда подойдите к алтарю, положите руку на Евангелие и произнесите клятву верности.
      Петр Федорович повиновался.
      -- Не вставайте с колен, не поднимайте глаз, -- предостерег великий мастер. -- Вы не должны видеть, что именно лежит на алтаре. Лишь доверять нашему слову и осязать Евангелие сердцем.
      Наследник поднял руку. Алексей увидел его длинные узловатые пальцы на черном бархате алтаря. Царевич бормотал клятву себе под нос, нервно стуча костяшками по аналою. Орлову вдруг остро захотелось встать и посмотреть, какую именно книгу братья подложили дураку. Его собственное грубое сердце во всю мощь осязало, что это не Евангелие. А если и Евангелие, то какое-нибудь не такое. С орденским вывертом на первой же странице. Что-то вроде "Откровения от Магдалины". Видел он эту похабщину в полку у одного любителя тайных знаний.
      -- Приготовьте гроб, -- торжественный голос Мастера достиг Алексея, точно из-под спуда воды.
      Орлову все труднее становилось следить за происходящим. Опий снова брал свое. Двое братьев подошли к смертному ложу и затеплили свечи в руках у четырех скелетов, стоявших по углам одра. "Ага, они были в моем сне," -мысли текли медленно-медленно. Даже не текли, а стояли. В остекленевших глазах Алехана отражались склонившиеся над ним люди. Его вынули из гроба и, как большую тяжелую куклу, неуклюже запеленали в ковер. Больше он ничего не видел.
      -- Уберите, -- процедил сквозь зубы Воронцов.
      Судя по шуму, великий князь споткнулся и загремел в гроб с высоты своего страусиного роста. "Вот болван! -- успел подумать Алексей. -- И как она с ним..." Дальше сон утянул его в песчаную воронку.
      Перекатываясь под спудом зыбучих дюн, Орлов слышал только, как шуршит дорожка под чьими-то ногами.
      Раз-да. Раз-два. Его бросили во дворе. По ковру хлестнули ветки. Значит Крузе говорил правду -- за кустом. Алехану отшибло бок, но он не смог даже пошевелиться. "Дурак! Надо было там спать! -- чертыхнулся он. -А тебя сейчас разобрало! Удирать пора!" Не тут-то было, сон скрутил гвардейца по рукам и ногам. Парализовал тело не хуже недавней раны.
      Рядом слышался мерный рокот моря. Оно убаюкивало, ласкало, нежило... А потом со всей силой хрястнуло волной по морде. Аж в ушах зазвенело. В последнюю минуту Орлов чувствовал, что его раскачивает из стороны в сторону, но не предал этому значения. И шаги снова были. Топ-топ, топ-топ, гулко, как по дамбе... Новый удар был еще сильнее предыдущего. Только теперь Алехан окончательно пришел в себя. Шелковый ковер вымок и облепил тело, мешая выпутаться.
      К счастью, его кинули на неглубокое место. Темнота помешала братьям-могильщикам проследить за дельнейшей судьбой "трупа". А она была плачевна. Алехан порядком нахлебался соленой воды. Если б не его могучее сложение, он вообще бы не выплыл. Мелководье оказалось ловушкой. Пенистые волны, зло шипя, швыряли жертву на крупную гальку в основании дамбы.
      Орлов еле выбрался, весь окровавленный и мокрый, в разорванной рубашке и штанах. Он повалился на узкую полосу берега между морем и близкой каменной стеной и так пролежал до утра. С рассветом первый же караул, проходивший по верху над Монбижоном, снял его с отмели. Свои ребята, семеновцы, не дали подохнуть, отогрели, напоили водкой с перцем и отвезли домой.
      Там Алехана уже едва не хоронили. Иван ходил бледный и навеселе, а увидев брата, схватился за ремень. Хорошо случившийся рядом Гриц удержал Старинушку, указывая на раны и жалкий вид пропащего. Они с Федором подхватили Алехана под белые руки и понесли в спальню. Терять сознание на собственной кровати было куда спокойнее.
      Глава 9. ГОСТИЛИЦЫ
      Речка Гостилка перепрыгивала с камня на камень, закручивала водовороты и вертелась по равнине волчком. Извилистое русло, быстрое течение и высокие обрывистые берега делали ее непригодной для купания. Даже полоскать белье бабы из соседней деревни ходили не сюда, а на пруд -- не ровен час споткнешься и бултых головой в илистое дно. Унесет, поминай, как звали!
      Тем более странно, что господа, устроив в Гостилицах мызу, облюбовали именно эту речку-непоседу. Кое-где запрудили, кое-где расширили русло и устроили каскад прудов, через которые вода неслась галопом, вращая разноцветные лопасти ложных мельниц, брызгая на неосторожных прохожих и крутя вокруг собственной оси павильоны-фонарики.
      Первым, кому пришло в голову использовать шумную Гостилку для развлечений, был фельдмаршал Миних. Он-то и спланировал парк, пруды, катальные горки и водные шутихи в самых неожиданных местах. После его ареста имение отошло в казну и через много лет перекочевало в руки первого фаворита Елисавет Алексея Разумовского. К этому времени в окрестностях заброшенной мызы расплодилось непуганое зверье, и обер-егермейстер гонял отсюда лосей и оленей для охоты Ее Величества в лесах под Петергофом и Царским, откуда дичь давно повывелась.
      Но истинное удовольствие доставляла настоящая травля в самих Гостилицах, когда поднятый собаками зверь мог часами водить охотников за собой и все же ускользнуть от преследователей. Непредсказуемость результата предавала забаве особую остроту. Впрочем, не для всех... В последние годы императрица стала тяжела на подъем, скучала шумными сборищами и на этот раз отправилась в Гостилицы только для того, чтоб посмотреть новый дом Алексея Разумовского.
      Болтали, будто архитектор Квасов построил его "на льду", выкопав котлован до "вечной мерзлоты". Само по себе это вызывало любопытство. Воображение Елисавет живо нарисовало белоснежные ледники с торчащими из них бивнями мамонтов. Но прибыв на место, государыня не обнаружила ни того, ни другого. Дом стоял как дом, не хуже и не лучше столичных. С колоннадой, флюгером и чересчур узкими окнами второго этажа.
      -- Где же лед? -- Разочарованно спросила Елизавета.
      -- Под домом, Ваше Величество. - Отрапортовался обер-егермейстер.
      -- В подвал я не полезу, -- императрица раздраженно хлопнула веером по ладони. -- Айда кататься на лодках. Хоть так развлечемся.
      Прелесть катания заключалась в том, что лодками можно было не управлять. К ним даже не полагалось весел. Расписные резные суденышки спускали на воду в верховьях Гостилки у барского дома. С полверсты они на немалой скорости неслись по узкой извилистой реке, толкаясь о берега, на лету преодолевая песчаные отмели, пока в низовьях, у круглого Минихова пруда вода не замедляла бег, и гайдуки Разумовского не вытаскивали лодки баграми на сушу.
      Сколько шуму, испуганных криков, смеха, просьб о помощи доносилось с реки! Сколько романов завязалось во время опасных игра! Сколько кавалеров, не сумевших удержать равновесие лодки, навеки погубили свою репутацию в глазах дам!
      Когда Елисавет была помоложе, она, как пиратский капитан, умела утаенным на дне шлюпки шестом подтолкнуть соседнее судно на опасную стремнину или пустить ко дну. Но теперь веселые времена миновались, грузная государыня сошла в лодку не без помощи троих вельмож, и та, просев под многопудовой тяжестью пассажирки, чинно заскользила мимо берегов. Не то чтобы медленно, но и не вскачь, как бывало раньше.
      -- Скука, -- констатировала Елисавет, когда лодка остановилась у Минихова пруда. -- Пойдем что ли перекусим. Подрастряслась я. Хороши, граф, твои лодки только аппетит нагонять.
      Алексей Разумовскйи покраснел.
      "Вот колода! -- С раздражением подумала великая княгиня. -- Сама не веселится и другим не дает". Раньше императрице нравилось многое из того, что теперь вызывало тоску. "Неужели и я стану такой? -- Думала Като. -Вздорной. Сварливой. Никому не в радость и в тягость самой себе". Жалела ли она Елисавет? Да, пожалуй... жалела бы с расстояния в сто верст и с чужих слов. А рядом с императрицей великая княгиня чувствовала себя, как на болоте без слеги. Одно неверное движение и...
      Като одернула себя. Она стыдилась подобных мыслей. Давно пора держаться увереннее. Она не одна, ее любят и уважают многие. Понимает ли это Елисавет? Несомненно. Потому и злится. От бессилия. И сознания, что ее собственное время ушло навсегда.
      Ужин в доме обер-егермейстера был необыкновенно тяжел. Жареную на вертелах кабанятину подавали в покои на втором этаже с помощью вращающегося стола на длинной ножке-винте. Гости не видели ни лакеев, ни грязной посуды, тарелки ускользали вниз и мгновенно заменялись новыми. Великокняжескую чету отпустили рано. Елисавет не терпела, чтоб в ее интимном кружке присутствовали болтун-племянник и его зазнайка-жена. "Пусть идут. Без них веселее!"
      Екатерина вздохнула с облегчением, оказавшись за дверями царских покоев. Спальня Елисавет находилась в старом доме обер-егермейстера, а наследнику отвели комнаты в новом, том, что "на леднике". Здесь было сыро, штукатурка до сих пор не высохла, но уже кое-где отставала от стен толстыми слоями, как пудра от щек немолодой кокетки. И все же цесаревна почувствовала себя лучше, оставшись одна. Она досадовала только на то, что сегодня придется провести ночь в кампании великого князя. О второй спальне, конечно, никто не позаботился! Впрочем, царевич так напивался под вечер, что все неудобство сводилось ко сну в обществе храпящего, неудобопереворачиваемого человека, чей желудок поминутно бунтовал, против излишка пунша.
      Оставив жену в верхних покоях, великий князь отправился вниз, нагружаться вином в обществе своих лакеев. Като предпочла посидеть часок другой в гардеробной, почитать при свечах, пока Петр Федорович не уляжется.
      Часа через два она на цыпочках вошла в комнату. Великий князь уже спал. Он храпел, запрокинув голову, а на его тонкой шее птичьим зобом ходил острый кадык. Стараясь не шуметь, Като осторожно прилегла на край кровати. Одеяло было придавлено телом Петра и натянуть его на себя женщине не удалось. Она взяла плед, закутала ноги и попыталась заснуть. Но сделать это в таком сыром помещении было непросто. Като привыкла спать в тепле и при открытых окнах. Холод и духота были ее врагами с детства.
      Однако в комнате воздух казался так сперт от дыхания великого князя и напоен винными парами, что через четверть часа у цесаревны разболелась голова. Она встала и с раздражением толкнула окно рукой, разбухшая рама с трудом поддалась. Петр Федорович пьяно заворочался, бурча что-то себе под нос, но Екатерине было уже все равно. Она бухнулась на перину, пихнула мужа в бок и рванула одеяло на себя.
      Наконец ей стало тепло. Снизу послышался какой-то шум, точно трещало дерево, но женщина уже погружалась в дремоту. Ей грезились сосны, поскрипывавшие на холодном осеннем ветру, они раскачивались все сильнее и сильнее и вдруг начали падать. Громадные стволы рушились на пол, проламывая паркет...
      Екатерина вскочила в кровати. Треск и грохот раздавались наяву. Трещал весь дом: швы, перекрытия, потолок, паркет. А снизу слышался чудовищный стук падающих деревянных свай. Стены рассыпались на глазах!
      Като вцепилась рукой в плечо мужа и изо всех сил затрясла его.
      -- Вставай! Вставай! Петр!
      В первую минуту великий князь ничего не понял, но когда жена закричала ему в ухо: "Потолок падает!" - хмель, как рукой сняло.
      -- Петр! Скорее!
      Великая княгиня опрометью кинулась через комнату и забарабанила кулаками в дверь. Та не поддалась. Уперлась во что-то снаружи. Вероятно, в рухнувшую балку. Где же все? Слуги! Лакеи! Горничные! Като чувствовала, что еще секунда, и она истошно закричит. Неужели их бросили?
      -- Петр! Ради Бога! Толкни дверь! -- Екатерина машинально схватила воздух протянутой назад рукой. За ее спиной никого не было.
      Великий князь, пятясь отступал к окну. Его губы тряслись. Кажется, он не соображал, что делает. Им владел дикий страх.
      В тот самый миг, когда штукатурка кусками посыпалась на кровать, царевич одним прыжком вскочил на подоконник и ринулся вниз, выбив раму собственным плечом.
      От звона стекла у Екатерины заложило уши. Хрустальная люстра на длинной медной ножке отделилась от расписного плафона на потолке и дождем посыпалась вниз. Цесаревна не сразу поняла, что теперь ей не подобраться к окну. Половина комнаты оказалась завалена битым кирпичом и какими-то досками. Перелезать, через обломки балок было еще опаснее, чем стоять на месте.
      Екатерина не понимала, почему вид развороченной, проткнутой штырем от люстры перины успокоил ее. Неожиданно она почувствовала в голове абсолютный холод, а удары сердца стали отдаваться в ушах, как мерный бой часов. Великая княгиня заставила себя не думать об окне и двери, впрочем, как и о том, что муж бросил ее одну. Очень медленно она двинулась к низенькой дверце в гардеробную. Осторожно, нащупывая каждую половицу, которая могла уйти прямо из-под ног.
      Почему же дом падает? Эта праздная мысль на время отвлекла великую княгиню от опасностей пути. Еще прошлой осенью архитектор Разумовскгого рассказывал о строительстве на "ледяном фундаменте". Он уверял, будто дом будет стоять, ему только необходимо "хорошенько взяться". Врасти в землю. Зал на первом этаже был подперт крепежными бревнами. Их ни в коем случае нельзя было снимать до следующей весны -- после паводка, пожалуйста. Неужели сняли?
      Ручка дверцы повернулась, и Като оказалась в гардеробной. Здесь потолок тоже обвалился, из-под россыпи штукатурки виднелись цветные лоскутки ее платьев. Хорошо, что она приказала не брать в поездку много вещей!
      Задняя стена упала, открывая проход в темный коридор со вздыбленным паркетом. Придерживая руками подол батистовой сорочки, цесаревна двинулась туда. Пол заметно трясло. Еще один толчок, и лестница на первый этаж отчалила в темноту, образовав широкий зазор между ступеньками и верхней площадкой. "Надо было прыгать!" -- обругала себя женщина. Поздно. Перила скрипнули и провалились вниз.
      -- Мамочка!!!
      Екатерина почувствовала, как сзади ее кто-то схватил за руку. Она даже подпрыгнула от неожиданности и тут же была стиснута еще сильнее.
      -- Не бойтесь, -- услышала великая княгиня у себя над ухом хриплый голос. Рослая мужская фигура склонялась над ней из темноты. -- Держитесь крепче. -- незнакомец вскинул Като на руки.
      Нежданный спаситель понес ее по коридору к другой двери. За его спиной все трещало и хлопало. Падали куски лепнины, гипсовые золоченые завитки, звенели хрустальные бра с давно погасшими свечами. Черный ход еще не обрушился, но был узким, и Като пришлось снова встать на ноги. Мужчина тащил ее за руку вниз, не обращая внимания на вскрики и спотыкания.
      Громадная трещина, шедшая от фундамента, совершенно разворотила стену на первом этаже. До земли оставалось еще аршина три.
      -- Прыгайте!!!
      Като отчаянно затрясла головой.
      Спаситель снова сграбастал ее в охапку и, зажмурив глаза, сиганул вниз. "Господи! Имя твое..." Его ноги спружинили о землю. Грохот упавшей сзади крыши только подтвердил беглецам, что они живы.
      -- Успели, -- протянул незнакомец.
      Теперь в рваной уличной темноте Като казалось, что она хорошо видит его.
      -- Ты?
      -- А кому еще быть-то? -- Его сильно вело из стороны в сторону.
      Они стояли, плотно прижавшись боками друг к другу, их колотила общая дрожь. Като приподнялась на цыпочках и, ни слова не говоря, прижалась губами к приоткрытому хрипло дышавшему рту своего спутника.
      -- Спасибо. Я так счастлива, что ты вернулся, Григорий.
      Только тут до Алехана дошло, что цесаревна принимает его за брата. Он несколько секунд жадно взахлеб пил ее поцелуй, потом оторвал голову и отступил на шаг.
      -- Прощайте. -- Орлов разжал руки.
      Через парк от большого дома уже бежали люди. В темноте мелькали факелы.
      -- Позже переговорим. -- Като осталась одна среди топота и криков подоспевших "помощников".
      Великий князь сидел на ступеньках правого флигеля, от которого осталось одно крыльцо. Ему перевязывали оцарапанную стеклом голову.
      Цесаревна молча брела среди развалин. В суматохе на нее наткнулся Иван Шувалов и, сдернув с плеч кафтан, накинул на рубашку великой княгини.
      -- Вы живы! Слава Богу! -- Почему-то он старался не смотреть ей в глаза.
      Из-под завала стали выносить тех, кто не успел выскочить. Балками на первом этаже задавило пятерых рабочих. Като в оцепенении смотрела на их тела и думала: "На этом месте должна быть я". Кажется, фаворит прочел ее мысли.
      -- Не стоит об этом... -- Иван Иванович осекся. Так вот по кому служили мессу! Догадка пришла разом и ужаснула его до глубины души. "Но как же она выбралась? Как осталась жива? И кем столкнулся орден в ее лице, если не подействовали такие сильные проклятья?"
      Фаворит остался стоять на месте, а Като, не замечая этого, все брела и брела среди криков и мелькания огней. Совершенно чуждая всему, что происходило вокруг.
      Глава 10. МАТУШКА
      Лето прошло в Петербурге без особых изменений. Федор стал прапорщиком, Алехан получил чин поручика. Иван все тяжелел и покряхтывал, служба становилась для него невыносимой. Запутанные и в конец расстроенные дела имений тянули Старинушку домой. Да вот еще и Гришан почти не слал братьям писем - не любил и не умел рассказывать о себе. "Жив, здоров, целую Старинушке руку, кланяюсь остальным. Брат ваш недостойный Гришка". И это все. Все, когда по слухам, в Пруссии шли кровопролитные сражения, когда под одним Кунерсдорфом убитыми насчитали 17 тысяч человек!
      Старинушка вздыхал. Приходилось пробавляться рассказами проезжих офицеров. Они говорили разное. Кто-то видел Гришана, кто-то слышал про него. А как про такого Орла не слыхать? Взял один провиантский поезд, ходил в разведку в прусский лагерь, даже вроде бы видел самого короля Фридриха. Не понятно только, для чего не пристрелил сразу?
      12 августа 1759 года никто в Петербурге не знал, что далеко на западе под Кунерсдорфом идет страшная резня. Люди пили, ели, смеялись и прогуливались по деревянной набережной Невы, разглядывая пестрые лодки и белые паруса на не по осеннему теплой реке. А где-то за сотни миль их родным и приятелям, еще вчера таким же праздным гулякам, ядрами отрывало руки и ноги, сносило головы, било картечью в грудь.
      В ночь с 14 на 15 мнительному Старинушке приснился сон. Григорий в чистой белой рубахе, на которой в трех местах зияли глубокие кровавые раны, улыбнулся ему, низко поклонился, ни слова не говоря, повернулся спиной и пошел по огромному полю к стоявшим в отдалении покойным отцу и матери. Иван их хорошо помнил и узнал сразу. Старший из Орлов проснулся в холодном поту.
      На утро он ничего не сказал ни Федору, ни Алексею. Зато дня через два, когда зашел Потемкин, проведать, не известно ли чего о Гришке, Иван отвел его в сторону и, понизив голос почти до шепота, рассказал про сон. Старинушка почему-то был уверен, что впечатлительный Гриц не станет подтрунивать над ним и обвинять в бабьих страхах. Каково же было его удивление, когда Потемкин, молча выслушав все сказанное, кивнул головой и признался, что в тот же день Гришан приходил во сне и к нему.
      Правда не в белой рубашке, а в генеральском мундире с полной кавалерией и лентой Андрея Первозванного через плечо. И не один, что особенно поразило Потемкина. Орлов держал за руку высокую женщину в черном вдовьем одеянии, за густой вуалью не видно было ее лица. Григорий подвел даму к другу и, тоже молча, передал ему ее руку.
      -- Чудно как-то, - сказал Иван, тяжело вздыхая. - Что с Гришкой случилось худое, это ясно. Но что это за баба там замешалась? В толк не возьму.
      Потемкин пожал плечами.
      -- Может он повенчался с кем тайно, а нам не сказал? - Продолжал Иван. - Нашел себе какую. Ведь он же шаматон, ты знаешь. - Голос Старинушки звучал бы раздраженно, если б не глубокая печаль, сквозившая в каждом его слове. - Ты вот что, Гриц, -- Иван доверительно взял Потемкина за руку, -ты поспрашай там в полку и среди товарищей, может что известно об его бабах. Если есть такая, мы ведь ее не оставим, хоть и тайная, а жена.
      Гриц заверил Старинушку, что все исполнит, но сам погрузился в глубокие сомнения. Поспрашать-то о бабах Гришана, конечно, было можно и даже услышать много интересного, но вот найти ту единственную, которую Орлов вел за руку к нему...
      Ничего о таинственной Гришкиной вдове он, естественно, не узнал. Но вот о самом Орле известие пришло скорое и страшное.
      Лучше б Иван этого никогда не видел. Лучше б он сам сгинул где-то в болотах Померании! Он, он, не младшие! В их жалкую квартиру на Малой морской постучался молодой офицер в выцветшей от солнца армейской форме капитан Иван Тимофеев сын Болотов - сослуживец Григория по артиллерийскому полку, побывавший с ним при Кунендорфе.
      Иван Тимофеевич поклонился братьям, снял треуголку, перекрестился на угол, в котором стояла золотая икона Николы Чудотворца с давно уже не тлевшей лампадой, и сказал то, чего от него все мучительно ждали.
      -- Простите меня, что принес вам плохую весть. Брат ваш Григорий, -гость помедлил, собираясь с силами, -- погиб, получив неисчислимые раны в Кунендорфской баталии, и покрыл себя великой славой, взяв прусское знамя и пленив вражеского фельдмаршала.
      Повисла глубокая тишина. Иван медленно склонил голову на большие руки. Алексей зачем-то стал поправлять сапоги, стараясь не смотреть на проклятого гостя, а Федор, поперхнувшись чаем, вдруг тоненько заголосил:
      -- Да на хера нам прусский фельдмаршал? Да заебись он ихним знаменем! Кто нам Гришку вернет? - И тут же получил резкий подзатыльник от Алехана.
      -- Не матерись! Брата хороним.
      Алехан оправился первым. Он встал, пожал руку Болотову и сдержанно попросил уважить дом, придя сегодня вечером на поминки. Да и дальше Алексей все взял на себя: и друзей-товарищей, и харчи, и водку. Впервые в жизни братья видели, как Иван не нашелся, не знал, за что приняться и как себя держать. Он догадался только послать за Потемкиным, напомнив Алехану, что у Грица всегда найдутся и деньги, и возможность достать закуски не из трактира.
      Вечером на Малой морской были гости. Много. Почти все из тех, с кем служил Гришан. Пили чинно, разливая водку из зеленого штофа с дутым императорским гербом в высокие синеватые бокалы со звездами. Закусывали пирогами с визигой, семгой и хрустящими от тмина огурцами. Дружно выдыхали в рукав и поминали Григория в самых пристойных выражениях.
      Капрал Челищев рассказал, как Орлов чуть не вышиб голштинцу Футбергу глаз за неуместное выражение при даме. Каптенармус Егоров вспомнил случай, когда Гришан увел у цыгана медведя и катался на нем ночью в Летнем саду, да Топтыгин напугался, черт косолапый, белых статуй и шасть в сторону, а там самая Канавка Лебяжья с водой. Выплыли.
      Потемкин сидел молча и почему-то вспоминал, как зимой аж к самому дворцу подъезжали по Неве самоеды на оленях, и их чумы были видны на Стрелке Васильевского острова. Орлов подбил тогда друзей пойти посмотреть дикарей, да увел у них сани, не на совсем, конечно, так, покататься. И они всей гурьбой разъезжали по замерзшей реке на оленях, горланя песни и славя Матушку Елисавет.
      Грицу вдруг сделалось так больно, что он заплакал, и тут понял, что уже не на шутку захмелел и надо бы кончать опрокидывать в рот стакан за стаканом, но не мог.
      Еще через пол часа он выбрался на лестницу, чувствуя себя совершенно пьяным и несчастным. Привалился к стене и заснул. Точно провалился в глубокий обморок.
      Внизу заскрипели ступени. Кто-то поднимался наверх, большой и неуклюжий. Кажется, он хромал. И еще прижимал к груди обернутую во что-то белое руку.
      -- Эй, Гриц, что это у вас за сборище? Эй, да ты совсем пьяный! Эй, эй, не падай.
      Но Потемкин все-таки упал и снизу вверх с удивлением уставился в лицо гостя.
      -- Чур меня, чур, -- прошептали побелевшие губы. - Уходи, Гришан, покойным надо на кладбище лежать. -- И дальше весь хмель из Потемкина вышибло, как ударом кулака в висок.
      Он дернул бы от удивления головой назад, но поскольку под ней и так были жесткие ступеньки, предпочел просто повертеть ею.
      Гость жалостливо склонился над ним и, с трудом орудуя одной рукой, усадил друга у стены.
      -- Перебрал маленько, -- констатировал Орлов. - Эй, милый, как же я рад тебя видеть! - и он, взяв Потемкина за уши, сочно расцеловал в обе щеки. - Вернулся я. Хоть и калечный, зато в чинах. Капитаном теперь. А что это у вас? Вроде и пьют, а крику нету?
      -- Твои поминки, -- с трудом выдавил из себя Гриц. - Он яростно замотал тяжелой головой, пытаясь прийти в себя. - Тебя отпеваем...
      Орлов на мгновение опешил, а потом разразился диким, булькающим хохотом.
      -- Отпиваете, братцы, отпиваете! Господи, да кто ж вам сказал?
      -- Капитан Б-болотов, -- Потемкин все еще не мог справиться с языком. - Он утром сюда пришел.
      -- Да-а, други, -- протянул Григорий. Он почесал в затылке и на его лице появилось одно из тех нагловато-мечтательных выражений, которые, как хорошо помнил Потемкин, всегда показывали, что у Орлова на уме какая-то новая веселая каверза.
      -- Слушай, а ты ведь по-церковному поешь? - Осведомился он, тряхнув друга за плечо. - Ну?
      -- Конечно, -- кивнул Гриц, уже догадываясь, куда клонит гость. Может, не стоит? Иван и так сам не свой. Вдруг с сердцем не совладает?
      -- Совладает, совладает! - Давился смехом Григорий. - Представляешь, какие у них у всех рожи будут? Особенно у Болотова. Ведь он-то дурачина своими глазами видел, как меня ядром в куски разнесло.
      -- Как это? - Удивился Потемкин. - Как же ты жив остался?
      -- Да зацепило маленько. - Хмыкнул Орлов. - Садануло-то ядром и правда возле меня. Сам не помню, как вышло, чудом, наверное. Меня саженей на пять в сторону отбросило, возле перевернутой телеги. Там еще лошадь рядом раненая была, так вот ее в шматки разметало, ну и тела, конечно, тех, кто уже погиб. Там, Гриц, знаешь, к концу дня не видать было, где свои, где чужие лежат, и шагать приходилось по людям, как по полу. Вот так-то. - он вздохнул, и Потемкин вдруг заметил, как постарел и осунулся его друг, став чем-то неуловимо смахивать на Ивана.
      -- Мы всегда так мечтали о Полтаве, о Лесной... -- протянул Гришан. -- Думали на наш век баталий хватит. Запомни, студент, это другое, совсем другое. Иван потому так все и перенес, что он знает об этом.
      -- Но Иван не воевал, - удивленно поднял брови Потемкин.
      -- Не важно, -- Гришан ласково взъерошил ему волосы на затылке. -- Он просто умный, он жизни во как хлебнул с малолетства, не то что мы, дураки, за ним, как за каменной стеной. Потому и знал. Ну да ладно. - Орлов поднялся. - Хватит о плохом. Пошли. Потешь мне душу. Ну и рожи у них сейчас будут! Ну и рожи!
      Потемкин поплелся за другом. Он вовсе не разделял жестокого юмора Гришана, но перечить сейчас Орлу было все равно что совершать святотатство. Живой! Вернулся с того света!
      -- Я там потом долго на поле лежал, -- вдруг сказал Орлов. -- Думал, что все, преставился. Была минута, -- он понизил голос, -- вдруг увидел и себя, и поле, и людей на нем точно со стороны... Потом прошло.
      В гостиной орловской квартиры тлели свечи, расставленные на столе, на подоконниках и на шкафу. Мужики уже грузно навалились на доски столешницы и угрюмо гудели: "Ой, ты степь широкая, степь раздольная...", -- временами всхлипывая в кулак и прихлебывая из рюмок разлитый по ним огуречный рассол. Когда песня оборвалась на самой протяжной ноте, повисла короткая пауза. Никто еще не успел сказать ни слова или даже просто хрипло вздохнуть.
      В этот момент дверь распахнулась с натужным по сырой погоде скрипом, и под звуки сильного, хорошо поставленного голоса Потемкина: "Вечный покой подай ему, Господи! И сотвори ему вечную память!" -- В полутемную комнату, озаренную слабыми язычками пламени, вступил Григорий.
      Эффект был силен.
      Многие повскакали с мест. Другие взялись за палаши на поясах, третьи творили крестные знамения. Федор вцепился в сероватую, залитую вином скатерть и непроизвольно рванул ее на себя. Алехан шустро обернулся к серванту и схватил с его пыльной крышки свои форменные пистолеты. Впрочем, не заряженные.
      Паче чаяния, один Иван сохранял полное спокойствие. При виде Гришана он только крякнул, с минуту помолчал, а затем грузно поднялся из-за стола.
      -- Ну здорово, братка! - Они обнялись. - Живой! Как есть живой!
      Поцелуи и удары по плечам посыпались со всех сторон.
      На потрясенного Болотова жалко было смотреть.
      -- Скажи-ка, -- молвил Старинушка, садясь и чуть заметно потерев рукой сердце, -- это ведь твоя пакостная шутка была заслать к нам вперед себя лазутчика. -- Он показал пальцем на бледного капитана. -- Чтоб потом явиться, как в театре?
      -- Нет, что ты, Ваньша, нет, -- замотал головой Григорий. - Нечаянно вышло. Я здесь на лестнице от Потемкина узнал, что вы меня пропивать вздумали!
      -- Ври, ври, -- оборвал его Старинушка и яростно поглядел на Грица. -- А ты, подпевала церковный, и не грех тебе Гришке помогать?
      -- Оставь его, -- Гришан хлопнул друга по спине. -- Не видишь, он совсем пьяный. - Орлов проводил Потемкина в угол на диван, а сам отправился к столу.
      -- Федь, а Федь, чего харчи-то на пол покидал? - Весело осведомился он. - С возвращением меня, братцы! Отпраздновать бы надо.
      После возвращения Гришана из армии, его роман с великой княгиней разрастался, как гангрена, пожирая уже не одну душу. Со свойственным Орлову упрямством он провозгласил свою возлюбленную лучшей на свете и убедил в этом всех своих приятелей.
      -- Если ты себя не щадишь, то пожалей хоть ее доброе имя! Возмущался Потемкин. - Язык, как помело.
      -- Ну я сам не знаю, как вышло, - искренне каялся Гришан. - Сидели в "Тычке"...
      Он был так переполнен счастьем, так восхищался великой княгиней, что просто не мог не делиться этим со всяким встречным и поперечным. Потемкин вскоре бросил читать ему морали, тем более, что ничего дурного с Гришаном не случилось. Друг ходил по краю пропасти в открытую и, кажется, намеренно бравировал связью с цесаревной перед товарищами.
      Гриц не сразу понял, зачем. Но, посмотрев однажды, как Орлов передает собравшимся в кабаке гвардейцам ее "материнское благословение" вместе с увесистым мешочком, кое-что смекнул. Покупать сердца служивых за деньги пошло, а вот когда подарки приходят вместе с восторженными излияниями влюбленного по уши товарища... Когда каждый слушающий видит себя на его месте... И знает ослепшим сердцем, как она хороша, добра несчастна... Луженые глотки орали здравицы в честь великой княгини, и Потемкин должен был признать, что друг добился своего. Преображенцы были за Екатерину горой. Измайловцы не отставали. Подтягивала и Конная гвардия...
      В душе Гриц восхищался Орловым, разом приняв, как непреложную истину, что возлюбленная друга - первая из женщин. Порой он мучительно завидовал Гришану.
      "А руки у нее белые и очи светлые. В седле держится, как амазонские девки. Глянет, и сам над собой подымаешься. Все тебе по колено, и для нее ни себя, ни других не жалко. Ибо ты перед ней ничто. - грезил Орлов. - Без нее свет не свет и ночь не темень".
      -- И как тебе такое счастье привалило? - Язвил Потемкин, пытаясь вернуть друга к реальности.
      -- Дай срок и тебе принцесса найдется, - Гришан все понимал по-своему.
      "Да хоть кухарка!" -- Злился Гриц. Он и сам не знал, почему так бесится от рассказов друга. Потемкин имел успех у женщин. Что толку? Их убожество потрясало. Орлов со своими восторгами только подливал масла в огонь. Гришан по природе не мог быть скромен. Сам того не подозревая, он буквально заставил друга разделить его опасное приключение.
      Гриц чуть было не сорвался с крючка, но жизнь готовила ему неприятный сюрприз. То, что он по началу принял за выход из лабиринта, оказалось замкнутым кругом и еще больше связало его судьбу с судьбой Орлова и великой княгини.
      Однажды осенью молодой адъютант принца Георга отправился в дворцовую библиотеку. Там, как обычно, никого не было. Потемкин разбирал крайний от окна шкаф и уже готовился поставить томик Катулла на полку, когда услышал у себя за спиной твердый женский голос.
      -- Что вы здесь делаете, сударь?
      Потемкин обернулся.
      Перед ним стояла молодая дама в голубом домашнем платье. Он раньше понял, что она прекрасна, чем рассмотрел ее лицо.
      -- Вы воруете книги? - Строго спросила женщина.
      Он молча пожирал ее глазами, и каждое слово поднимало у него в голове такой трезвон, что бедный вахмистр не понимал их смысла.
      Взгляд незнакомки упал на его руки, отчаянно вцепившиеся в старенький переплет Катулла, и она почему-то заулыбалась.
      -- Извините меня, я сказала глупость...
      ...Като узнала бы эти ладони из тысячи. Хотя лицо их хозяина видела всего второй раз в жизни.
      Великая княгиня тайком посещала в Петербурге сына. Несмотря на то, что уже стоял ноябрь, весь двор жил в Петергофе, среди холода и сырости летних построек. Ей запрещали часто видеться с ребенком, но Екатерина упорно воспитывала в себе материнские чувства и старалась раз в неделю нарушать приказ царственной тетки.
      Брюс предоставляла подруге свою карету, и Като могла беспрепятственно выскальзывать из загородной резиденции. Теперь она сидела в закрытом экипаже у дома Панина, выслав камер-фрау на разведку, и тщетно старалась вызвать в душе нежное волнение перед встречей с первенцем. Но малыша отняли у нее слишком рано, и теперь сердце не отвечало на методичное требование рассудка.
      Отчаявшись преуспеть в своем безнадежном упражнении, Като отогнула плотную шторку на окне. Карета стояла как раз напротив лотка книготорговца. Рабле, Ломоносов, Тредьяковский, Цицерон, Вольтер. Все очень знакомо. Ни одной новой обложки. Цесаревна вздохнула. Спиной к ней просматривал книги молоденький унтер-офицер в линялой форме конного полка. Появление гвардейца возле лотка букиниста и само по себе было крайне занятно, но великую княгиню удивило не это, а манера незнакомца держать книги. Он пролистывал "Естественную историю" Бюффона голыми, покрасневшими от ветра руками, а печатки лежали рядом на лотке. Юноша брал фолиант крепко и вместе с тем осторожно, как живое существо, словно получая физическое удовольствие от прикосновения ладоней к толстой коже переплета.
      -- Ну, берете? - Недовольно спросил старик-торговец.
      -- Дороговато, -- извиняющимся голосом ответил гвардеец и, взяв перчатки с лотка, повернулся боком к ее окну.
      У него было скуластое мальчишеское лицо с несколько крупноватым носом, чрезмерно густые и чрезмерно вьющиеся светло-каштановые волосы и дивные бирюзовые глаза в венце черных ресниц.
      "Толстолапый, породистый щенок," - подумала Екатерина.
      Молодой человек отошел от лотка, и великая княгиня потеряла его из виду.
      Дня через два Екатерина отправилась в библиотеку, расположенную в одном из крыльев дворца. Это была пыльная, тесная от шкафов комната, где книги грудами валялись на полках, а кое-где и прямо на полу. Ею мало кто пользовался, и Като проводила здесь лучшие часы бесконечного дня.
      Она только собиралась взять пару томиков Вольтера, как слева за шкафом раздался стук упавшей книжной стопки.
      -- Кто здесь? - Испугалась великая княгиня.
      Из-за шкафа, виновато потупясь, вышел юноша в конногвардейском мундире.
      -- Что вы здесь делаете? - Строго спросила Като. - Воруете книги? Но увидев его руки, в которых он держал толстенное издание, сразу вспомнила гвардейца на мосту и устыдилась своего предположения.
      Незнакомец меж тем пылал весь, до кончиков ушей, не смея вымолвить ни слова.
      -- Простите меня, -- ласково обратилась к нему великая княгиня. - Я сказала глупость.
      По его губам скользнула благодарная улыбка. Като не удержалась и тоже улыбнулась в ответ.
      -- Как вас сюда занесло? - Спросила она.
      -- Я беру книги на греческом и латыни, -- осмелев, сообщил он. Здесь никто не бывает, мне показалось, что в этом нет ничего дурного.
      -- Вы знаете греческий? - усомнилась великая княгиня. Она впервые в жизни видела человека, владевшего двумя мертвыми языками, и говорившего об этом столь естественно, как будто в этом не было ничего удивительного.
      Юноша открыл фолиант и начал произносить певучие, легкие слова на незнакомом, но необычайно понравившемся Екатерине языке.
      -- Какая прелесть! Что это?
      -- Платон.
      -- Не то, что рубленный латинский. Вы и его знаете?
      Собеседник кивнул.
      -- Но не люблю. В нем гармонии мало.
      Они проговорили два часа с лишним, прежде чем Екатерина спохватилась: "Боже мой! Станислав!" В 5 часов ее ждал Понятовский в Чайном домике за мостом. "Ну и черт с ним!" Время не показалось ей потерянным.
      Она мало что поняла из рассуждений нового знакомого о сопоставлении различных языков, но догадалась, что мальчик умен, очень умен, может быть умнее всех, кого ей приходилось до сих пор встречать.
      На следующий день великая княгиня поспешила в библиотеку чуть свет и с веселым удовольствием увидела склоненную над столом фигуру вахмистра.
      -- Bon matine.
      Он вздрогнул и вскочил. Его лицо просияло.
      -- Я видела вас на мосту, -- сказала Като, не зная с чего начать разговор. -- Вы просматривали "Естественную историю" Бюффона. Если хотите, возьмите здесь. Вон в том шкафу, на средней полке, седьмой том слева.
      -- Благодарю Вас, я уже прочел, -- улыбнулся конногвардеец.
      -- Но когда? - Поразилась Като.
      -- Там, на мосту.
      -- Позвольте вам не поверить, - великая княгиня сама вытащила книгу и наугад раскрыла ее. - О чем, скажем, конец 4-ой главы?
      Юноша потер лоб, поморщился и близко к тексту пересказал ей смысл отрывка.
      -- А здесь? - Като распахнула книгу на новом месте.
      И вновь собеседник не ошибся.
      Игра продолжалась минут пять, потом великая княгиня извинилась и, взяв первую попавшуюся книгу, не без сожаления покинула библиотеку.
      "Больше так рисковать не стоит, -- сказала она себе. - Мало ли кто он и кем подослан ко мне? Не глупая ли я рыбешка, чтоб заглатывать любую наживку?"
      На другое утро, заметив сквозь стекло в двери конногвардейский мундир, Екатерина не вошла в библиотеку, а вернулась к себе в опасном волнении.
      Прошла неделя-другая, прежде чем Като решилась вновь брать книги. Она приблизилась к хранилищу, надеясь не увидеть его там и боясь, что его там не окажется. Комната была пуста. Великая княгиня вздохнула и с грустью принялась за следующий шкаф...
      Ее исчезновение больно задело Потемкина. Он сразу понял, что чем-то не угодил прекрасной даме из библиотеки и ему дают понять, что он не ко двору. Мучительно было сознавать, что он, мог показаться навязчив... В первый раз они проговорили очень долго. Кажется, смеялись, спорили. Круг ее познаний потряс Грица, он в жизни не встречал таких умных женщин! Но когда дверь за ней тихо хлопнула, Потемкин запомнил только гладко зачесанные за маленькие уши черные волосы и нежные, ухоженные, как на картинах Ватто пальцы, перелистывавшие тяжелые страницы фолиантов.
      Кто она? Как ее имя? Он не осмелился спросить, а она не сказала. Вероятно, у нее имелись на это свои причины. Ясно было одно: до нее ему так далеко, как до неба. Но это еще сильнее разжигало воображение. Что-то в ней казалось ему смутно знакомым. Точно он уже где-то видел ее, но моложе. Более худощавую и какую-то вспугнутую, не то что теперь. Доброжелательную, уверенную, мягкую во всех линиях прекрасного, холеного тела.
      Она говорила с легким немецким акцентом и в этом была своя прелесть.
      Он спал - не спал, ел - не ел, не впопад отвечал Григорию, и тот скалил зубы, толкая друга в плечо: "Чо? Зазнобило? В конец? Гриш, а Гриш, а я тебе говорил: подожди, врежешься еще. Ну расскажи! Расскажи". Потемкин зло отмалчивался.
      Однажды ему приснилась его богиня рядом с Орлом, и юноша проснулся в холодном поту, но рассудив здраво, что дамы такой пробы не для его разухабистого дружка успокоился.
      На беду днем позже Гришан как всегда начал хвастаться достоинствами великой княгини и довел Потемкина до белого каления.
      -- Что это за цесаревна, раз с тобой блудит?
      -- Хочешь посмотреть? - Осклабился Орлов, только что вернувшийся из города. - Она здесь.
      -- Как? - Обомлел Потемкин.
      -- Замолчь. - Гришан придвинул к лицу друга здоровенный кулак. Найди старый Федькин мундир, ну тот, что ему мал, в сундуке. Дай мне и сиди здесь. Понадобишься.
      Потрясенный Гриц стал рыться в сундуке у двери, нашел узкий преображенский камзол.
      -- На возьми. А какого черта? Ты что умом тронулся?
      -- В "Золотой рог" пойдем.
      -- С ней? - Потемкин скроил рожу, выражавшую не только крайнее удивление, но и полную невозможность таковых действий.
      Орел кивнул.
      -- Пусть посмотрит, сколько народу за нее горой. Да и нашим тоже на нее полюбоваться не грех. Для скрепления союза.
      Гришан взял из рук Потемкина камзол и вышел в соседнюю комнату. Там послышался приглушенный женский голос. Тихий смех, звук стучащей по медным пуговицам ременной пряжки и шорох натягиваемых лосин. Через четверть часа Орлов вернулся.
      -- Идем. Ее высочество ждет, - он подтолкнул Грица к двери, которая бессмысленно замоталась под тяжелой рукой.
      У окна вахмистр увидел великую княгиню. Она была высокая, полная и румяная. И походила не на мальчика, как предполагал Потемкин, а на женщину, переодетую в мужское. Гостья подняла голову, и Гриц едва удержал возглас. Перед ним стояла дама из библиотеки.
      Цесаревна улыбнулась ему как старому знакомому.
      -- Этого юношу я видела во дворце, - сказала она Орлову.
      Тот кивнул.
      -- Всегда можешь к нему обращаться. Он нас не выдаст...
      Они шли по темным улицам пешком. Гриц слева, Орлов справа, ее высочество между ними. Потемкин чувствовал, что каждую минуту проваливается под землю. Вскоре спутники свернули в знакомый грязный двор, и вахмистр поразился, как она не боится идти в такие места, опираясь на руку бесшабашного Орла? Как Гришан не боится за нее?
      Три крутых ступеньки вниз. Дым, хохот, брань. Потемкин пожимает чьи-то руки, куда-то садится, видя перед собой только истрепанный Федькин мундир. В полутемном углу, за дубовым, свински грязным столом, в окружении сгрудившихся не суть трезвых офицеров, она сидела так свободно и просто, точно и это общество, и чужая форма казались ей привычными и до крайности приятными.
      -- Ее императорское высочество великая княгиня Екатерина Алексеевна изъявила желание посмотреть на наши беды и поддержать нас в тяжелый час. Сказал Гришан.
      По столам пролетел вздох восхищения.
      -- Да как же, матушка, ты решилась? Спасибо тебе, душа добрая, и за твои прежние щедроты. - раздались голоса.
      -- Я слышала о ваших несчастьях, -- начала великая княгиня. -- И решила сама убедиться, так ли плохи дела?
      -- Плохи! Плохи! - Полетело со всех сторон. - Кому четвертый год жалования не плачено, кому пятый. Дохнем, матушка. Не обидь, будь заступницей. Доложи государыне. Мы считай жируем, а во флотских экипажах хуже нашего.
      -- Ты на сапоги-то на наши глянь! - Молоденький подпоручик Баскаков отодвинулся к стене закинул ногу на стол и пошевелил в дыре пальцами. Зима, матушка. И так почитай у каждого. Сапожнику заплатить нечем.
      "Вы бы лучше меньше пили, -- подумал Потемкин. -- Глядишь, деньги в карманах и удержались бы..."
      Но великая княгиня, видимо, не разделяла его скепсиса. Она сделала горькое выражение лица и прослезилась.
      -- Государыне нашей матушке Елизавете Петровне Господь жизнь часами меряет. От нее доктора не отходят. Все, что могла, она для вас уже сделала, дети. Докладывать ей, только последние силы у нее отнимать.
      Гвардейцы опечалились. Многие поникли головами.
      "Любят ее. Жалеют. Ни пойми за что", -- мелькнуло в голове у Потемкин.
      -- Так ты скажи мужу своему, пес его дери! - Крикнул кто-то из дальнего угла. - Он хоть немец, а все тоже человек. Не без понятия, небось?
      -- Скажи, не ровен час перекидываться начнем! - Поддержали многие. Ведь он государь уже почти. Теперь он заступник.
      Екатерина Алексеевна опустила голову на руки и тяжело, с надрывом вздохнула.
      -- Если б муж слушать меня пожелал, если б за дверь не выставил...
      -- Как так? Обижает он тебя, говорят? - Послышались сочувственные голоса.
      -- Моя судьба... Что об ней говорить? - Отвечала великая княгиня. Россию жалко. Да вас, дети. Будь во мне надежда, я б нашла человека, который за меня ему об ваших бедах поведал. Но сдается мне, он и так все знает, да не нужны мы ему.
      Вздох негодования прошел по всем столам.
      -- Так ты ему скажи, мы дохнуть не намерены! Война кончена. Чай, в казне теперь деньги есть. Пускай платят! Ты скажи, гвардия недовольна!
      Многие встали с мест, и гомон сделался угрожающим. Екатерина передернула плечами.
      -- Что ему гвардия? - Вмешался Орлов, перекрыв все глотки сразу. - У него своя есть. Ладная, не чумазая. Сладко жрут, мягко спят. За наш счет. Им война не война - подавай жалование. И подавали. А мы, сиволапые, все молчим, все верим: потерпите, братцы, денег нет, воюем. И кричать-то вроде совестно.
      -- А им перед Россией не совестно! - Поддержал выдохшегося Гришана Пассек. - Понатащили немчуры из Голштинии. Да мы хоть передохни все, ему плевать. Хочет нас под немцев, с пруссаками дружбу водит.
      -- Мы! Мы победители! - Загремело со всех сторон. - Виват Россия! Виват Елисавет!
      Оскорбленные в лучших чувствах гвардейцы орали, не унимаясь. Орали не столько от гордости - Потемкин это сознавал - сколько от унижения. На мгновение ему стало невыразимо противно. Ловили простаков! И не то, чтоб говорили неправду, но правда, принесенная сюда и разлитая по кружкам на каждом столе, теряла цену.
      Когда все оторались, сержант Барятинский, робко пододвинувшись к великой княгине, спросил:
      -- Но ведь деньги-то теперь в казне есть? Обещали, как победим, с пруссаков содрать.
      -- Мы терпели! Мы ждали! Где контрибуция? - Поддержали его другие.
      -- Молитесь, дети, за здоровье Ее величества, -- твердо сказала Екатерина. - Да минует, матушку нашу, злая доля, и она наградит вас за терпение.
      -- А Петр Федорович? - Недобро глядя вокруг, осведомился Пассек. Разве он от обязательств свободен?
      -- Не свободен, -- подтвердила женщина. - Но ведь это нам Фридрих враг, супостат, а ему - родной дядя. Станет он дядю-то обирать? Подумайте.
      Повисло тяжелое молчание.
      -- Выходит все зря? - Осведомился кто-то.
      -- Он что же ему все вернет?
      -- Не может этого быть.
      -- Для чего же тогда воевали?
      -- Пруссия - наша губерния.
      Возгласы были уже раздраженные и неуверенные.
      -- Если б я могла чем помочь, - печально вздохнула великая княгиня. Клянусь, что будет в моих силах, все сделаю. Слезно жаль мне вас, а пока вот вам, братцы. - Она сняла с колен и поставила на стол крутобокий мешочек, который до сих пор скрывала от глаз. Такой же мешочек опустил рядом Орлов.
      -- Остальное я отдала Григорию Григорьевичу, возьмете у него, -добавила Екатерина, вставая.
      -- Матушка, милостивица, спаси тебя Господь Бог за доброту твою бескорыстную, - понеслось со всех сторон.
      -- Ее высочество сама который год без гроша. Ей наши беды душевно понятны, - прогремел Орлов. - Нашу сирость желеючи, она вчера свои бриллианты продала, чтоб вы не голодали.
      -- Помогай тебе Бог, заступница. А мы твою ласку не забудем, раздались возгласы. - Не тужи, дай срок, вернем тебе твои цацки.
      Орлов показал всем пример, поцеловав великой княгине руку. Гвардейцы стали подходить к ее высочеству и благодарно прикладываться. Она ласково улыбалась каждому, цепко вглядываясь в лица и давая понять, что именно его запомнила и отметила.
      "Удивительная женщина," - думал Потемкин. Вся его беда заключалась в том, что он ни на миг не мог перестать рассуждать, поддавшись сердечному порыву. И теперь, после увиденного разочарованно восхищался ею. Дама из библиотеки ласково улыбнулась где-то в глубине его души и тихо шепнула: "Не верь, не верь. С тобой я другая".
      Краем уха он услышал удивленный и радостный голос:
      -- Во баба, побрякушки свои для нас не пожалела!
      "Оценили! - Досада охватила Грица. - Почему она позволяет себе так держаться? Они смеют о ней..." И снова незнакомка с тяжелым фолиантом в руках покачала головой и мягко улыбнулась.
      Они втроем вышли на улицу. С неба струился тихий снег. Недалеко от Мойки их догнала простая карета без гербов и факелов. Великая княгиня стала прощаться. Потемкин отвернулся в сторону и услышал у себя за спиной тихий чвак. Ему захотелось сейчас же, немедленно ударить Гришана, вмазать по наглому счастливому лицу... и ее ударить, чтоб не смела...
      Ее высочество ласково кивнула и улыбнулась ему.
      -- Прощайте, вахмистр. Буду счастлива познакомиться с вами ближе.
      Дверца хлопнула, полозья заскрипели по снегу. Орлов стоял, глядя ей вслед.
      -- Пойдем что ли? - Потемкин с силой потянул тонкий белый шарф на горле и глотнул холодного воздуха.
      -- Я за нее помру, - выдохнул Гришан. - Веришь ли?
      -- Верю, - спокойно кивнул вахмистр.
      Он ничего не рассказал Орлову, но тот сам как-то догадался и в тот же вечер, обняв приятеля за плечи, тихо спросил:
      -- Ты меня, чай, теперь ненавидишь?
      -- Не-е, -- покачал головой Потемкин. - У меня такое чувство, что мы товарищи по несчастью. Типун мне на язык. А ты?
      -- Я что? - Улыбнулся Орлов. - Я, знаешь, Гриш, я очень счастлив.
      Глава 11. ИГРОК
      Алексей шел по набережной Фонтанки, направляясь в карточную лавку Шлосса. По правде говоря, лавка была совсем не карточной, там продавалось все: от старых толстых томов с латинскими буквами, вытесненными на темной коже переплетов, до медных небесных сфер с гравированными на тусклых боках созвездиями.
      В пыли прилавка между затрепанными французскими нотами и немецкими газетами трехлетней давности валялись пачки карт, новые и уже бывшие в ходу, но не слишком запакощенные. Владелец лавки покупал их у чересчур привередливых хозяев, любивших за каждой партией похрустеть свежей, только что распечатанной колодой, а потом продавал за бесценок таким, как Алексей, не слишком состоятельным игрокам.
      Третий из Орлов был игроком от Бога. Или от дьявола? Кто разберет. В его руках карты выделывали такие фокусы, что далеко казалось самому опытному банкомету из парижского игорного дома. Хладнокровный и расчетливый, он умел сдерживать свой азарт часами, даже если игра продолжалась до утра. Алехан наносил удар только тогда, когда был абсолютно уверен в своих картах.
      Иногда под утро, после большой игры, когда нервы от долгого напряжения, казалось, вот-вот лопнут, Алехан засыпал коротким тревожным сном, и ему снилось, что от все продолжает и продолжает играть. Постепенно грязные заляпанные вином столы становятся все шире, их покрывает чистое зеленое сукно, вместо колченогих медных подсвечников пылают целые жирандоли по 20 свечей, озаряя собой не убогую комнату с низким потолком, а огромную залу с колоннами под мрамор и расписным во французском вкусе плафоном на потолке. Он не в своей зеленой старенькой форме, а в расшитом золотом камзоле с голубой орденской лентой через плечо, но все такой же молодой и красивый держит банк, приглашая гостей - да и гости все те же, вчерашние собутыльники-гвардейцы, тоже в золоте и орденах - принять участие в игре...
      Дурные сны дурака поручика! Алексей с сомнением уставился на правый сапог и пошевелил в нем пальцами. Кожа над носком обидно приподнялась, отстала от подошвы. Еще немного и - alles. Конец всему! А на улице уже далеко не сухо. Наяву Алексей не позволял себе погружаться в мечтания. Он не Гришан. Вот тот действительно ходит, ничего вокруг себя не видит. Особенно с тех пор, как... Но об этом поручик предпочитал молчать даже с самим собой.
      И почему ему всегда достается работать, а развлекаться - Гришке? Жрать, пить и хватать баб за задницу! Да еще самых, самых! Алексей с досадой плюнул под ноги и пошел дальше.
      Лавка Шлосса глядела на мир двумя большими окнами с полотняными навесами от дождя. Когда-то они были алыми, теперь пегими в разводах. Орлов взялся за ручку двери, мерно звякнул колокольчик, и он оказался внутри.
      В тесной комнате, заставленной шкафами, почти никого не было. Приятного вида иностранец листал пожелтевший латинский атлас. Хозяин, стоя на высокой стремянке, снимал с верхних полок скрученные в трубку очень пыльные карты. Он, не оборачиваясь, приветствовал Алексея как старого знакомого.
      -- Где пропадали, господин поручик? Давно Вас не видно.
      Алексей отвечал что-то, тоже довольно приветливо, и склонился над россыпью подержанных карточных колод. Ах, как он их любил. Новые карты да, это прекрасно. Это мечта. Как мечта о богатстве и силе, о том несбыточном времени, когда у него по весне не будет хлюпать в сапогах, а по осени найдется шарф, чтоб замотать горло. Но старые колоды, в них есть что-то, Алексей не мог передать словами. Чьи руки их касались? Кто вскрикивал от радости, обнаружив выигрыш? И кто глядя на них, готов был пустить себе пулю в лоб?
      Однажды Алексей, уже купив колоду, с досадой обнаружил в ней исписанную карту. А когда прочел - перестал жалеть о приобретении. Крупный женский почерк бежал по светлому полю червонного туза. "Я ждала вас всю ночь и утро, но вы не пришли. Если это игра, то очень жестокая, потому что я люблю вас вне зависимости от того, как вы поступаете со мной. Если вам угодно разбивать мое сердце, то вот оно, в ваших руках. Но после случившегося вы едва ли можете рассчитывать на продолжение нашей взаимной горячности".
      Алексей повертел карту в руках. "Дурак, -- подумал он об адресате записки, неожиданно преисполнившись сочувствием к неизвестной даме. - Мог бы хоть в печку бросить. А он - продал, вместе со всей колодой. Да не стоит он такой любви, мадам, чтоб ему на картах писать! Плюньте на него!" Семейное воображение разыгралось у Алексея до неприличия. Сколько достоинства и горя одновременно! Вот это женщина! Он бы ее уважал. И никому не позволил бы... Что именно не позволил, из записки было не ясно. Но Алексей твердо знал, что не позволил бы вообще ничего. Всем по зубам, а ее - на самое высокое место в том немыслимо прекрасном доме, где он весь в лентах и звездах играет в карты и плюет на проигрыш!
      Беда, что неизвестная дама с некоторых пор все больше походила в его воображении на Като... Алехан озлился. Что он помечтать не может? Ясно же: ему всю жизнь будут доставаться кабацкие шлюхи, а вот так, чтоб: "Но после всего случившегося вы не можете рассчитывать на продолжение нашей взаимной горячности..." Красиво! Из другой жизни.
      Нет, он эту карту сохранит. И при случае, если узнает, кому было написано - по зубам.
      Алексей оторвался от размышлений. Перед ним на прилавке лежала груда подержанных колод, перекрученных разноцветными нитками. Их было двадцать двадцать пять, не меньше. Хозяин стоял спиной, и Орлов подумал, что, если он сейчас незаметно сбросит рукавом в широкий мундирный карман две-три лишние колоды, то никто и не заметит. А ему на круг выйдет дешевле.
      Осторожно отстегнув клапан на кармане, поручик легко смахнул три ближайшие колоды и с удовольствием понял, что они скользнули в дырку за подкладкой, упав куда-то очень глубоко. Ищи свищи!
      Он воровато оглянулся по сторонам, не заметил ли кто его постыдной махинации. И вдруг уперся глазами в лицо того самого иностранца, который разбирал атласы. Оторвав взгляд от желтоватой бумаги, тот внимательно, но без осуждения смотрел на Алексея. У него было приятное смуглое лицо, губы, сложенные в привычную, ни к чему не обязывающую улыбку, и глубокие черные глаза без блеска, заглянуть в которые и понять, о чем он думает, казалось, невозможно.
      Алексей почувствовал, как ворот его мундира взмокает, а на лбу выступают крупные капли пота. "Боже! Если он сейчас выдаст меня, я погиб! Я никогда больше не смогу сюда показаться... И хозяин расскажет всем-всем, что я бесчестный человек! Но я же..."
      "Не бойтесь," - вдруг услышал Орлов у себя в голове ясный доброжелательный голос. Поручик обернулся. Иностранец молчал, все также слегка улыбаясь. Затем он подозвал жестом хозяина, немного поторговался по-немецки, купил атлас и вышел.
      Звук колокольчика, звякнувший за спиной странного покупателя, привел Алексея в чувства. Теперь Шлосс смотрел только на него. Надо было поскорее выбрать карты и уходить. Что Орлов и сделал с необычной для себя поспешностью.
      Оказавшись на улице, он вытер лоб рукой и побрел проч. "Вот тебе твое жульничество! - Выговаривал самому себе Алексей. - Не можешь удержаться! Что за порода за такая за поганая? Купил - пошел. Нет, надо украсть. Сколько раз папаня за это драл! Сколько раз Иван бил. Нет, хоть кол на голове теши!"
      Он вдруг с ужасом представил себе, что случилось бы, если б о его редкой нечистоте на руку узнали товарищи по полку. От такого стыда - только головой в реку. "Интересно, есть у меня совесть? - Думал Алехан, нарочито попадая правой ногой в лужи. - Когда люди смотрят - да. А когда один? Да, да, я хуже всех!" - Неожиданно озлился он и залепил в грязь с такой силой, что брызги обдали шедшего мимо господина в рыжем парике.
      -- Смотри, куда прешь! - Заорал рыжий.
      Алексей вскинул на него удивленные глаза и, машинально увернувшись от удара тростью по плечу, побежал вперед.
      -- Развелось вас, как собак! - Кричал ему вслед обрызганный. - Рвань гвардейская!
      "Что рвань, это точно, - зло подумал Орлов. - Только где это видано, чтоб столичная гвардия без сапог шастала?!" От быстрого бега кровь застучала у него в ушах.
      Алексей остановился только у дверей аптеки, углом выходившей на Фонтанку. Ее огромная стеклянная витрина была украшена сложным приспособлением, в котором Орлов, приглядевшись, узнал медицинскую клизму, виденную им в доме у Крузеа. Его развеселила мысль, что он ни разу в жизни не бывал ни в одной аптеке. Интересно, что там продают? Пиявок и сушеные лягушачьи лапки? Алехан пялился на витрину, размышляя, что вот клизму так легко, как карты, не украдешь. "А жаль! В нашем доме мало по-настоящему ценных вещей. Что если залить в нее самогон? Ведро, наверное, войдет. Или больше?" Поручик не знал, что эта мысль приходит в голову почти всем, кто смотрит на большие подвесные клизмы, и она показалась ему оригинальной. "Вещь. -- решил Алехан. - Прицепить к люстре и..."
      Двери аптеки распахнулись, из них вышел тот самый иностранец, которого Орлов видел в лавке Шлосса, и начал спускаться по ступенькам вниз, бережно держа под мышками две больших стеклянных колбы. В это же время от стены соседнего дома отлепились два лакея в желтых шелковых камзолах с зеленой выпушкой. Таких Алехан изредка встречал во дворце, они приносили записки из дома для канцлера Воронцова. "Точно, воронцовские, -- решил поручик. -- Что они здесь делают?" Ответ был на удивление нагляден. Один из лакеев выбил у иностранца колбу, а другой, достав из-за спины палку, со всей силой ударил ни в чем не повинного покупателя по спине. Тот ахнул и стал оседать на ступеньки.
      -- Э-э! - Заорал Алексей, -- Будочник! - И не дожидаясь помощи, бросился к аптеке. - Напали среди бела дня! - Вопил он, угощая лакеев ударами. - Полиция! Попортили имущество проезжему человеку!
      Нельзя сказать, чтоб полиция поспешала. Однако нападавшие стушевались, явно не готовые к отпору, и побросав палки, кинулись бежать. Алексей погрозил кулаком им в след, а затем обернулся к пострадавшему. Иностранец уже встал и смотрел на своего защитника все с той же доброжелательной улыбкой полного понимания.
      -- Спасибо, молодой человек, - мягко сказа он по-русски. И хотя его слова были произнесены без всякого акцента, у Алехана все же не рассеялось впечатление, что перед ним чужеземец. - Ваш поступок благороден. Но с какой стати вы взялись помогать мне?
      -- Ну-у, -- Алексей не знал, что сказать. - Я ведь далеко не всегда... И не во всем... Словом, эти карты в лавке... Ну, не значит же, что при этом я позволю нападать на кого-то на моих глазах.
      Незнакомец снова улыбнулся и кивнул.
      -- Вы хотите сказать, что способны на маленькую подлость, но не способны на большую?
      Алексей обиделся.
      -- Просто у меня нет денег. Почти нет, - сказал он, уже собираясь повернуться к иностранцу спиной. - А если Вам угодно меня стыдить, то почему было не сказать хозяину в лавке?
      Незнакомец ласково взял собеседника за рукав и подвел к заросшему травой краю канала.
      -- Отойдемте. Ведь по улице ездят, - заметил он. - А я совсем не хотел бы, чтоб нас
      сбили в самом начале нашего знакомства.
      "И не собираюсь я с тобой знакомиться!" - Буркнул про себя Алексей.
      "Напрасно," -- услышал он у себя в голове все тот же мягкий приятный голос.
      -- Видите ли, молодой человек, -- продолжал незнакомец, Я не сказал хозяину карт о Вашем первом поступке, потому что знал, что вы совершите второй.
      -- То есть как? - Переспросил Алексей. - Вы что же знали, что на вас нападут у аптеки.
      -- Да.
      -- А зачем же было тогда идти в нее, если вы знали, что вас поколотят?
      -- Затем, чтоб вновь встретиться с вами, - улыбнулся незнакомец. - Но при более благоприятных для знакомства обстоятельствах. Ведь вам сейчас легче разговаривать со мной, чем, если б я захотел начать беседу в лавке.
      Алехан мучительно сглотнул.
      -- Да, но я все равно не понял...
      -- Это пока не важно, - покачал головой иностранец. - Я хотел бы представиться. Здесь я живу под именем графа Салтыкова. Прошу так меня и называть.
      -- Что значит живете под именем? - С недоверием осведомился Алексей. - Значит у вас другое имя?
      -- Всему свое время, - покачал головой граф. - Я при желании назвал бы вам целый список имен, и все равно они были бы от меня также далеки, как это. Так не все ли равно?
      -- Вы шпион? - С детской непосредственностью осведомился Алексей. Думаете, раз видели, как я украл карты, то теперь можете заставить меня помогать вам? Вы ничем не докажите...
      -- Почему русские во всех видят шпионов? - Незнакомец почти смеялся.
      -- А почему все иностранцы шпионы? - Парировал Алексей.
      -- Так уж и все? - Тонкие брови собеседника поползли вверх, а от глаз лучами побежали веселые морщинки.
      -- Ну, -- замялся Алексей, -- может быть, и не все, но те, которые живут "под именем". Я имею ввиду не под своим.
      -- Я не шпион, - твердым, внушающим доверие голосом заявил граф. Что заставило бы вас считать мои слова правдой?
      -- А как вы разговариваете у меня в голове? - Спросил Алексей.
      -- О, это очень просто, - засмеялся иностранец. - Со временем вы тоже сможете. Если, конечно, захотите. А вот на каком языке мы с вами беседуем сейчас?
      Тут Алексей вдруг осознал, что, кроме первой фразы, новый знакомый не сказал ни слова по-русски. Уже несколько минут они довольно бойко объяснялись на немецком языке. При чем сам Орлов говорил свободно и легко.
      -- Но я же... -- Прошептал он. - Я же с трудом... Нет, конечно, в Корпусе учили. Но плохо.
      -- Не важно, - покачал головой граф. - Просто я дал вам на мгновение возможность употребить те знания, которые у вас еще только будут.
      Алексей стоял, вытаращив на собеседника глаза. "Он не шпион, - думал поручик. - Он колдун. Бежать отсюда надо!" Но ноги приросли к земле.
      -- Не стоит так отдаваться суевериям, - укоризненно покачал головой граф. - Человеческие возможности безграничны. И ваши тоже, - он улыбнулся. - Даже больше. Ведь вы способнее многих.
      -- Да-а уж, -- протянул Алехан. - Все мои способности... -- Он нащупал за подкладкой ворованную колоду.
      -- Не надо унижать себя, - строго одернул его собеседник. - Все зависит от того, по какой дороге вы пойдете. Будете потакать своим слабостям. Или выберете самосовершенствование. Я ведь не могу дать вам то, чего у вас нет и никогда не будет. Мне по силам лишь показать, чего вы можете добиться, если изберете правильное направление. Сейчас вы и на своем родном языке говорите так, словно всю жизнь прожили под Калинкиным мостом с конокрадами.
      "Ну что ж, опустился, - подумал Алехан. - Жизнь наша такая, и чему учили забудешь".
      -- А между тем не пройдет и пары лет, как самые утонченные вельможи в Европе почтут за честь встретиться с вами и заручиться вашим покровительством. Вы свободно будете переходить с итальянского на немецкий или греческий и пленять остротой ума тонких ценителей вкуса: художников, поэтов и поэтесс... Если, конечно, не отвергнете дорогу развития своей личности.
      Алексей мотнул головой. На какие, спрашивается, шиши он будет самосовершенствоваться? Жалования не платят, а от единственного источника доходов надо отказаться, как от "слабости"?
      -- Не бойтесь, - усмехнулся граф. - Скоро у вас окажется столько денег, что их некуда будет девать.
      -- Что умрет дядя в Калуге и у него в огороде откопают десять бочек с золотом? - Едко осведомился Алексей. - Или откроется, что я побочный сын турецкого султана?
      -- Нет. Но все в мире переменчиво, - граф взял камешек с тротуара и бросил его в воду. - Прощайте. Надеюсь, мы скоро встретимся.
      Собеседник поймал своими бездонными глазами взгляд Алексея и зафиксировал его на водной ряби у берега. Несколько минут поручик в оцепенении смотрел на игру волн. А когда, наконец обернулся, никакого графа в помине не было.
      "Как он сказал ? Салтыков? - Алехан почесал в затылке. - Вот ведь блажь! Полон мир странных людей. Я мог бы? Черт! Что можно в моем положении? Выше головы, как говорится..."
      Но непривычная мысль о том, что он, Алексей, с дуру убивает свою жизнь, мечась от пьянки к картам и от догов к тупой муштре, почему-то крепко засела у него в голове. "Я мог бы, -- шептал он. -- Но я на все плюнул. Все забыл, чему учили. А ведь не плохо получалось: и математика, и фортификация. Какого черта? Вон Потемкина вышибли из университета, а он все одно книжку на книжку громоздит. В комнате томами потолки подпирать можно. Не хочет себя дураком считать. Упрямый, заносчивый. Чем я хуже?"
      Дня через два Он посетил Потемкина на Каменном острове. И хотя вахмистр был дружен с Алексеем не так сильно, как с Григорием, он обрадовался, поставил початый штоф, напоил кофе и накормил черствыми бисквитами, какие уж были.
      -- У тебя нет, чего-нибудь по фортификации? - Вымученно осведомился Алехан, почти стесняясь своего интереса. - И чтоб по-немецки.
      -- По фортификации? - Удивился Потемкин. - Фортификации нет. Есть "География Европы", "Гальский поход" Цезаря, история Генриха IV...
      -- Хрен с ним, с Генрихом, - махнул рукой Алексей. - Давай географию и Цезаря. Но только чтоб по-немецки. По-французски я почти не могу.
      -- С чего это ты? - Осведомился Потемкин, доставая книги.
      -- С чего? С чего? - Разозлился Алексей. - Тебе одному умником быть? Давай сюда. Не жадничай. Небось, не рыбу заворачивать буду.
      -- Ну гляди, вырвешь хоть страницу - убью, - заявил Потемкин. - И на полях не гадить. Нужное слово на бумажку записать можно.
      -- Не учи! Тоже мне, адъюнкт нашелся! - Огрызнулся Орлов. - Сказал: верну все в целости. Мой интерес, чтоб у тебя и потом книжки брать. Что я дурак, чтоб себе по пальцам стучать?
      -- Не обижайся, ЛехЮ - оттаял Потемкин. - Бери, когда надо. Не покупать же их.
      -- Вот то-то, - кивнул Алексей. - Ты только никому не говори, засмеют ведь. И в полку, и дома.
      -- Меня-то не засмеяли.
      -- Засмеяли, - покачал головой Алексей. - Только ты не заметил. Мне бы так плевать на всех.
      -- Я с самого начала был белой вороной, - улыбнулся Гриц. - Меня и меньше дразнили. Что с дурака взять? А ты вдруг резко начнешь читать. Конечно, удивятся. Я не скажу. Слово. Пока тебе самому все равно не станет.
      -- Думаешь, станет? - Усомнился Орлов.
      -- Где-нибудь между Цезарем и Платоном, - заверил его Потемкин. Станет до такой степени на всех чихать, что главное удержаться при начальстве.
      Прошла еще неделя, и Алехан, сидя утром за завтраком, получил тонкий конверт ребристой голубой бумаги с тесненной саламандрой на печати. Конверт принес лакей настолько важного вида, что братья в его присутствии испытывали сильную неловкость за далеко не версальский вид своих апартаментов.
      Лакей скроил презрительную гримасу, огляделся вокруг в поисках какого-то важного предмета, абсолютно неведомого хозяевам дома, затем, видимо, не найдя ничего лучшего, аккуратно снял кофейник с медного подноса, сдул с него сахарные крошки и, возложив конверт ровно на середину, подал Алексею с торжественным поклоном.
      -- Чегой-то? - Занервничал Алехан. - Словами скажи, дубина!
      Лакей снова поклонился и исчез, так и не разжав губ.
      -- Не открывай, там бомба! - Заржал Григорий.
      -- Пошел ты, - Алексей надорвал конверт и извлек оттуда тонкий затрепетавший на сквозняке лист.
      "Милостивый Государь Алексей Григорьевич! - Значилось в записке. Имею честь пригласить Вас на музыкальный вечер в дом моего старинного друга графа Александра Голицына. Сегодня в 6 часов по полудни. Искренне Ваш. Граф Салтыков"
      -- Вот так, - заявил Алексей, не без скрытого торжества оглядывая братьев. - Не все тебе, Гришан, по дворцам шляться.
      -- А я что? Я ничего, - развел руками Григорий. - Иди, конечно. Только странно очень. У графа Голицына дом, знаешь, это, весьма порядочный. В смысле богатый.
      -- У порядочных людей, -- холодно бросил Алексей, -- и знакомства порядочные. - Он с чувством собственного достоинства отодвинул от себя чашку и встал. - Я возьму Федькин новый мундир и твои сапоги. А парик одевать не буду. Пусть терпят меня без парика. Говорят, в Париже новая мода: мужики могут носить свои волосы...
      -- Сапоги? Чего это мои сапоги? - Взвился Григорий. - А я в чем пойду? Мне тоже сегодня надо!
      -- В моих сходишь, - невозмутимо оборвал его Алехан. - За ради одного дня, потерпит она тебя и в драных сапогах. Может подаст на бедность.
      -- Дурак!!! - Завопил Григорий. - Да я никогда в жизни не покажусь ей в таком виде, чтоб она мне еще и подавала!
      -- Это твое дело, - заключил Алексей. - Первый раз в жизни я иду в гости, а вам для меня сапог жалко.
      Он удалился, не дав никому ничего возразить.
      Вечер был синь и хмур. С Невы дуло так сильно, что фонари на перекрестках почти не горели. И все же не найти дом Голицыных на Английской набережной было трудно. Двухэтажное желтое здание с легкими белыми колоннами изнутри озарялось множеством свечей. К низкому крыльцу с пологими съездами то и дело подкатывали кареты.
      Алексей еле пробился к входу между кучерами и лакеями, ожидавшими своих господ. "Куда я иду? - мелькнуло у него в голове. - Как на меня посмотрят? Зачем меня пригласили? Посмеяться?" Его охватили робость и сильное раздражение. Он не знал, стоит ли идти дальше, но посчитал бы себя трусом, если б сейчас повернул назад.
      -- Что же вы, молодой человек? - Навстречу Алексею шла хозяйка дома графиня Варвара Голицына. - Не стоит смущаться. Гости графа - большая честь для нас, где бы он их не находил.
      Алексей неловко поклонился, соображая, был ли в ее последних словах подвох.
      -- Поверьте, -- продолжала дама, беря Алексея под руку, -- граф объединяет вокруг себя круг духовного родства, в который входят самые разные люди. Он говорил нам о Вас, и мы с нетерпением ждали встречи.
      "Что он мог обо мне наговорить? - Ужаснулся Алексей. - Что я ворую вещи в лавках и как дрессированный попугай начинаю болтать по-немецки, как только хозяин щелкнет пальцами?"
      -- Я говорил, что вы спасли меня от нападения недоброжелателей, раздался с вершины лестницы знакомый голос.
      "Недоброжелателей - это мягко сказано, -- подумал Алексей. - Два здоровенных мужика с палками!"
      -- Поднимайтесь сюда, - граф поманил Алексея к себе, и тот, как птица на манок, пошел к нему, забыв о хозяйке дома.
      Голицына закрыла веером смеющиеся губы, наблюдая за мгновенно впавшим в оцепенение гостем. "Да, граф умеет управлять людьми. Неужели этот мальчик в ужасном мундире и есть герой новой эпохи? Что за вздор! Да возьмите любого поручика в гвардии, будет тот же результат. Хорошо еще, что он не плюется на пол и не ковыряет пальцем в носу! И охота графу возиться со сбродом?"
      Алексей мало что видел и мало что понимал вокруг себя. Весь вечер был наполнен дивной чарующей музыкой. Орлов раньше и не представлял, как любит ее. Разве можно любить то, чего не знаешь? Оказывается, можно. Вся душа разворачивалась из плотного жгута и трепетала на ветру, как знамя.
      Граф то играл сам, то уступал место кому-нибудь из гостей, а иногда пел итальянские арии в паре с какой-нибудь дамой. Орлов сидел в самом дальнем углу, забившись, как мышь в нору, и затравленно глядел по сторонам. Сначала ему было невыразимо стыдно своего по-настоящему нищенского облика рядом с великолепными шелковыми платьями и шитыми золотом камзолами всех этих господ. А ведь он надел лучшее.
      Почувствовав состояние гостя - единственного, для кого в сущности и устраивался этот вечер - граф тихо, но внятно произнес в голове у Алексея: "Не пройдет и года, как все эти люди будут тесниться у вас в передней". Орлов вдруг представил себе толпу разряженных господ, набившуюся в прихожую их с братьями квартиры, и помимо воли рассмеялся. "Ах, простите, мадам, не наступите на самовар. Он тут уже второй год лежит, никак руки не доходят выбросить!"
      "Расслабьтесь. Слушайте музыку," - строго приказал голос и Алексей, откинувшись в кресле, прикрыл глаза.
      Тонкий маятник на золотой цепочке качался у него перед носом. Где он? Ах, да, в кабинете графа. Вечер давно кончился. Алексей даже не заметил, когда. Музыка продолжала звучать в ушах. Кто это играет? Сам граф? Нет, его ученица графиня Голицына. Почему он почти не помнит ее лица? Лицо женщины не важно. Женщина - лишь путь. Путь куда?
      "Вам рано задавать столько вопросов," - опять голос графа свободно проникает в его сознание. "Спите, мой друг. Спите. И дайте мне слово, что отныне никогда в жизни не возьмете чужого".
      -- Отныне я никогда в жизни не возьму чужого, - повторил Алексей, погружаясь в глубокий сон, во время которого кто-то мягко касался его мыслей, расплетая их, словно запутанные нитки. И сплетая в новый узор.
      Дом Голицыных Алексей покинул уже утром. Слуги еще спали. Граф сам провожал гостя, осторожно держа его под руку.
      -- У меня в голове немного звенит, - признался молодой человек.
      -- Старайтесь держаться правой стороны дроги, - подбодрил его граф. И не отходить далеко от домов. Экипажи часть сшибают прохожих. А я надеюсь вскоре продолжить знакомство. - он снова улыбнулся хорошо знакомой Алексею всепонимающей улыбкой.
      -- До свидания, care padre, -- с трудом проговорил Орлов, ощупывая губами незнакомые слова, сами собой рождавшиеся в его на удивление пустой легкой голове. - Я буду очень ждать встречи.
      С этими словами он поклонился и горячо поцеловал графу руку.
      -- Будьте счастливы в пути, care mio, - прозвучало у него за спиной.
      Доктор Крузе сам нашел Алехана во дворце во время дежурства.
      -- Друг мой, я так волновался за вас! - Доктор выглядел потрясенным и растерянным. - Мне сказали, что тело бросили в море. Я все проклял... Чертовы посвящения!
      -- Я выплыл, - хохотнул Алексей. Его тронуло, что немец беспокоился, по лицу видно: не спал.
      -- А ваши раны? - Пристрастно допрашивал медик. - Пожалуйте на перевязку.
      Орлов поморщился. По правде говоря, раны у него уже не болели. Но Крузе настоял.
      -- О чем вы, Алексис? Мне еще швы снимать. Или так с нитками на физиономии ходить и будете?
      Немец загнал поручика в одну из угловых каминных комнат, заставил снять мундир и придирчиво осмотрел швы. Раны уже рубцевались. Крузе даже зацокал языком, мол на русских все заживает, как на собаках. Лицом он был доволен меньше.
      -- У вас, дружок, слишком богатая мимика, - упрекнул он. - Вы не могли бы не кривляться в ближайшие несколько дней? Я ведь постарался сделать шрам как можно меньше. Незаметнее.
      "Незаметнее не выйдет, - с грустью вздохнул Алексей. - Вон, как у уличного кота вся морда располосована". Почему-то именно сейчас это стало волновать его.
      В каминную заглянул ливрейный лакей и, низко поклонившись доктору, сообщил, что того ожидает за дверью канцлер. Из-за створки уже выглядывал сам Воронцов.
      -- Карл Иванович, на два слова, - без обычной важности и церемоний бросил он.
      Крузе встал.
      -- Обождите здесь, голубчик.
      Медик исчез, а Алексей стал разглядывать свою в высшей степени непрезентабельную физиономию в зеркало. Делать было нечего, вокруг летала пыль, а на гладкой белой стенке камина можно было рисовать пальцем. Что Орлов и не преминул сделать. Подрисовывая круглой рожице рога, он вдруг услышал, что доктор и канцлер в соседней комнате заспорили чересчур громко.
      Воронцов, как всегда выходил из себя. Спокойный монотонный голос медика, кажется, еще больше раздражал вельможу. Алехан прислушался.
      -- Это шарлатан и заезжий обманщик! - Настаивал канцлер. - Мне плевать, какие у него рекомендательные письма и от кого. Мы встречались в доме у Голицыных и что же? Ему были сделаны самые ясные орденские знаки. А он не ответил ни на один из них! Словно и не знает внутренних жестов вольных каменщиков! Говорю вам, он шарлатан.
      -- Вряд ли, - спокойно возразил Крузе. - Но скажу вам одно, Михаил Илларионович, если такой человек, как граф Салтыков... так он сейчас представляется? Так вот, если такой человек, как Сен-Жермен не желает отвечать на наши орденские знаки, не вступает с нами в контакт, значит наше дело - пропащее. Мы поставили не на ту лошадку. Признайте это, ваша Светлость.
      Канцлер побелел. В шелку двери Алексею хорошо было видно, как он хватает воздух посиневшими губами.
      -- А раз так, -- наконец, выдавил из себя Воронцов, -- он нам не брат и не товарищ, Пусть убирается, откуда пришел. Или ему не поздоровится. Мои лакеи уже...
      -- Что ваши лакеи уже? - Алексея поразило то нескрываемое презрение, почти высокомерие, с которым скромный доктор разговаривал с первым вельможей империи. - Их, насколько я знаю, распугал проходивший мимо поручик.
      -- Больше они не дадут осечки, - побагровел канцлер.
      -- Люди -- не ружья, - покачал головой немец. - Михаил Илларионович, хотите добрый совет? Не становитесь у него на пути.
      -- У кого? - Нервно рассмеялся канцлер. - У графа или у поручика?
      -- У обоих.
      Крузе встал и, не сказав больше ни слова, вернулся в каминную. Алехан едва успел отскочить от двери.
      С трудом дождавшись конца дежурства, Орлов поспешил в дом художника Ротари у Аничкого моста. Именно там, в рубленном непритязательном особняке на окраине города поселился граф, отвергнув самые лестные предложения вельможных учеников с Невского и Английской набережной.
      Салтыков был немного удивлен внезапным визитом, но приветливо встретил Алехана.
      -- Что случилось, друг мой? Вы весь взмокли, пока бежали. Садитесь. Воды?
      Алехан плюхнулся в кресло, жестом отверг стакан и, переведя дыхание, вывалил графу все, что услышал во дворце, заодно помянув и то, что нападавшие лакеи были явно воронцовские.
      Граф смотрел на него прищурившись и продолжая по привычке улыбаться. Но как-то натянуто.
      -- А почему же вы не говорите о главном? - Осведомился он, вертя в пальцах полупустой стакан.
      Алехан поднял бровь.
      -- О вашем ночном приключении в этом маленьком загородном дворце. Монбижоне, кажется?
      Орлову оставалось только развести руками.
      -- Да вы и сами знаете.
      -- Не все, - настоял граф.
      Пришлось поведать и о том, как Алехан сыграл роль трупа в диковатом, на взгляд стороннего наблюдателя, ритуале. Граф только кивал.
      -- Друг мой, -- наконец, произнес он. -- Вы попали в очень неприятную историю. Думаю, этот ваш доктор Крузе далеко не так прост, как хочет казаться.
      "Я тоже теперь так думаю," -- вздохнул Алексей.
      -- Вы пали жертвой собственной доброты, - продолжал граф. - А между тем вам подставили. И крупно. Знаете ли вы, что теперь ваша жизнь связана через смерть с жизнью великого князя?
      -- Как это? - Не понял Алехан.
      -- За то, что неофит "рождается заново", братство платит тем самым трупом, роль которого вы сыграли.
      -- Кому платит?
      -- Не важно, - перебил ученика граф. - Важно то, что вы должны быть мертвы, а остались живы. Значит умрет он. Двоим нет места. Иначе смерть будет ходить за обоими по пятам. Думаю, этого они и добивались.
      -- Кто?
      -- Те, кто вас посвятил.
      -- Меня?
      -- Боже, святая простота! - Салтыков приоткрыл дверь и крикнул по-итальянски: -- Пьетро, кофе. Крепкого. Две чашки. - затем снова повернулся к Алексею. - Поняли, что я сказал? Как вы думаете, откуда у вас знания итальянского?
      Орлов только хлопал глазами.
      -- Оттуда же, что и немецкого, - вздохнул граф. - Вы уже перешагнули рубеж. Часть нитей обрублена и снова прочно привязать вас к жизни сможет только смерть царевича.
      Алехан молчал. Так вот почему он так странно себя чувствует. Мысли, звуки, неожиданные знания приходят к нему ниоткуда, словно его душа вывернулась на изнанку и соприкасается со всем миром, став огромной трубой, воронкой, ловящей каждую мелочь.
      Граф смотрел на молодого гвардейца с полным пониманием.
      -- Что бы выжить, вам придется многому научиться, - сказал он. - Но нет худа без добра, Алексей. Если б с вами этого не случилось, вы не попали бы в поле моего зрения.
      Поручик кивнул.
      -- Возможно, вам покажется, что я делаю неправильный выбор, -- с усилием произнес он. - Но у меня есть основания полагать, что великий князь не тот человек, ради которого стоит жертвовать жизнью.
      Салтыков рассмеялся.
      -- Иного ответа и не могло быть. Ваша судьба написана у вас на лбу. И хватит об этом.
      Пьетро Ротари, смуглый маленький итальянец, обожавший гостей и боготворивший графа, внес на серебряном подносе две чашки крепкого турецкого кофе.
      -- Пейте, Алексей, - мягко приказа граф. - Вам в жизни придется выпить море турецких напитков и съесть уйму итальянской еды.
      Салтыков выглядел по-прежнему невозмутимо. У Алехана тоже отлегло от сердца.
      -- А почему эти люди хотят устранить вас? - Спросил он, отхлебывая горький бархатистый напиток, вкус которого не мог пока оценить по достоинству.
      -- Потому что, дитя мое, -- чуть высокомерно заявил граф, для которого удовольствие от турецкого кофе было сравнимо лишь с удовольствием от турецкой бани, -- есть разные общества посвященных. И они, как и в мирской политике, борются за власть, влияние, право на единственную в мире истину... -- Салтыков поставил чашку на полированный край бюро. - Сейчас я покажу вам вещь, за обладание которой любой из ваших господ горе-колдунов, не задумываясь свернул бы мне шею.
      Алексей поднял брови.
      -- Но раз уж вы дали слово больше не покушаться на чужую собственность, -- усмехнулся граф, -- то я вам верю.
      Он отворил ключом секретер, извлек оттуда черный деревянный ларчик, порылся на его дне и вытащил бархатный мешочек.
      -- Смотрите, - на ладони графа сверкнул золотистыми гранями крупный бриллиант.
      Орлов, как зачарованный уставился в его глубину.
      -- Смотрите, смотрите, - повторил Салтыков. - Сейчас вы можете увидеть больше, чем остальные.
      Алексей закрылся ладонью. Смутные образы, подаренные камнем, не были приятны. Поручик действительно увидел нечто такое из своего будущего, о чем предпочел бы не знать.
      -- Что это? - С трудом выговорил Орлов. - Откуда этот камень?
      -- Есть легенда, -- вздохнул граф, пряча бриллиант обратно в мешочек, -- Что, когда Сатану свергали вниз с небес, Архангел Михаил сбил с его головы ангельский венец. Тот упал и рассыпался на множество драгоценных камней. Они обладают огромной силой. Часть из них затерялась. Другие служат могуществу и власти новых хозяев. Голубой бриллиант принадлежит французской короне. Черный Кохинур вделан в британскую. Этот я привез для одной важной особы в России. Говорят, что, когда камни вновь соберутся вместе, их возложит на свою голову Царь Мира. И это будет при последних днях.
      Алексей инстинктивно перекрестился.
      -- Care padre, но ведь он со лба Сатаны, - прошептал юноша.
      -- Но ведь это был ангельский венец, - возразил граф.
      Их встречи стали частыми. Четверги у Голицыных сменялись пятницами у Чернышевых. Алексей держался скромно и старался не обращать на себя внимания, но толпа восторженных почитателей таинственного графа хорошо знала, что именно этот немногословный гвардеец остается у их обожаемого учителя после того, как все разойдутся, и именно с ним граф ведет наиболее долгие беседы.
      Сам Алексей изменился до неузнаваемости, и, хотя не бросил игры, совершенно отказался от шулерских выходок. Как ни странно, фортуна благоволила ему, и хорошая карта шла в руки, так что ругани с братьями из-за проигрышей тоже не возникало.
      Он перечитал все потемкинские книги, которых раньше казалось так много, а сейчас не хватало, и насел на Грица с вопросами, где тот достает еще?
      Впрочем, и книги теперь Алексей чаще брал у графа. Сначала занятные рыцарские романы. Особенно его потряс один. Очень страшный. Жил рыцарь, влюбленный в даму по имени Изис. Дама скончалась, когда он был в дальнем походе. Кавалер вернулся, пошел в слезах на ее могилу. Открыл склеп, а она там лежит, как живая, только не дышит. И тут его обуяла такая страсть, что он, не постыдившись христианского закона, овладел покойной, а когда пришел в себя и ужаснулся, услышал голос: возвращайся, мол, через девять месяцев. За девять месяцев он весь измучился, ходил по святым местам, каялся ничего не помогло. Пришел снова в склеп, там покоится предмет его страсти, совсем разложившийся, а между ног у нее лежит живая человеческая голова. Эта-то голова и потребовала, чтоб рыцарь взял ее с собой. С тех пор она давала ему полезные советы, например, где зарыто золото. Наконец, надоумила создать рыцарский орден и идти воевать в Святую Землю, чтоб получить отпущение грехов. Так он и сделал. Сам погиб где-то под стенами Иерусалима, а голове потом поклонялся весь его орден и нажил великую славу.
      История была хоть куда. Особенно хороша на ночь. Сам Алексей только рассказал братьям и заснул. А впечатлительный Григорий до утра зубами стучал. Напишут же!
      Потом при первом посещении Потемкина стал ему жаловаться.
      -- Алехан натащил в дом черт знает чего. Я после его идиотских сказочек неделю ни одну бабу не мог! Понимаешь, что это такое?
      -- Для тебя - да, - скептически пожал плечами Потемкин.
      -- Как подойду, все эта дурацкая покойница мерещится.
      -- Какая покойница? - Гриц повертел в руках книгу. - Что это тебя, Лех, на чертовщину потянуло? Где ты это взял?
      -- Мое дело, - огрызнулся Алексей. - Чем твои жития лучше? Тоже про чертей, только без святых.
      -- Вот именно, - кивнул Потемкин. - Без святых.
      -- Без святых, Лешка, живешь! - Подхватил Гришан. - Страху Божьего не знаешь! Вали его ребята!
      И они с хохотом повалили Алехана на пол, устроив в доме невообразимую возню с опрокидыванием стульев и сдергиванием ветхих покрывал.
      -- Сейчас попа позовем из Лешки чертей изгонять! - Орал Гришан. Лешка, чернокнижник!!!
      Алехан тоже хохотал, брыкался и вопил, отбиваясь от наседавших. Потом сел на пол, глубоко вздохнул и заявил:
      -- Шире на вещи смотреть надо. Чернокнижник! Попа! Сейчас от меня любой поп сам убежит.
      Потемкин вдруг посерьезнел и тихо сказал:
      -- Я тебе советовать не смею, но ты, подумай, Леш, с огнем играешь. Это ведь не сказки. На таком кону душу продуть можно.
      -- Душу? - Алексей чувствовал, что начинает злиться. - А кто из вас задумывался, что она у меня есть? Или когда я в карты людей обирал, я ее не продувал? Вас это всех устраивало. Конечно, я ведь кормил целую ораву трое ртов и мой четвертый. А когда душа шевельнулась, вам видите ли не нравится!
      -- Извини, -- Потемкин сидел напротив него на полу, тоже взмокший и тоже злой. - Извини, -- повторил он. --Ты прав, мы как сволочи себя вели. И не четверо ртов. Полгода мой пятым был. Но Алексей, я тебя Богом прошу, подумай, прежде чем соваться к тем, кто духов ловит и столами вертит. Я знаю, о чем говорю.
      -- Откуда тебе знать! - Вспылил Алексей. - Не хочешь со мной дела иметь - убирайся. Советы тут давать еще будет!
      Они разругались, но не сильно. Кто же всерьез ругается по таким пустякам?
      А еще через день во время новой встречи граф попросил Адексея об одном одолжении.
      -- Друг мой, скоро я уезжаю, -- сказал он, как всегда мягко. - Я, кажется, уже запустил здесь тот механизм, который рано или поздно сработает. Но осталось одно дело, которое мне необходимо сделать до отъезда. И вы могли бы мне помочь.
      Алексей безмолвно склонил голову. Он не знал такой услуги, которой не согласился бы оказать этому человеку.
      -- Ваш брат посещает одну весьма высокопоставленную особу, -продолжал граф. -- Мне нужна встреча с ней. Встреча тайная, наедине. Полагаю, ей она тоже нужна, хотя она об этом и не подозревает. Я вновь удивил вас?
      Удивил - не то слово. Потряс. Во-первых, откуда он знает? А, во-вторых, как Алексей может это устроить?
      -- А если она не согласится? - Неуверенно осведомился Орлов.
      -- Попросите брата передать ей вот это, - граф достал из уже знакомой Алехану шкатулки черного дерева записку. Судя по бумаге старую. - И вот это. - к листу добавился шелковый платок с вышитым вензелем и гербом. - А когда она даст согласие, сообщите мне место и время. Повторяю, встреча должна быть с глазу на глаз.
      -- Ты что, сдурел? - Григорий вытаращил на брата глаза. - В своем уме? А вдруг это ловушка?
      -- Я ни о чем не прошу, - твердо повторил Алехан. - Только передай ей записку и платок. Пусть решает сама.
      Григорий с сомнением пожал плечами.
      -- Ладно. Бумажка и листок карман не оттянут, - буркнул он.
      Каково же было его удивление, когда, увидев эти предметы, Като вдруг залилась слезами и потребовала немедленной встречи с их таинственным обладателем.
      -- Что с тобой, Катя? Что это за вещи?
      -- Сам взгляни, - тихо простонала великая княгиня, пододвигая их к Орлову. - Это платок моей матери. Ее выслали из Петербурга вскоре после нашего прибытия, в 1745 г. Не разрешали даже переписываться. Я ее с тех пор не видела. Она умерла два года назад в Париже. И хотя я не назвала бы наши отношения безоблачными, но она была моей матерью и по-своему берегла меня. Иначе не уехала бы так поспешно и не выполняла бы всех этих мерзких требований: не писать, не напоминать о себе, не просить денег. Ей очень нужны были деньги. Я знаю. А я никогда не могла послать. - Като вновь разрыдалась. - А это ее записка. Она отдала письмо этому человеку, зная, что он когда-нибудь передаст мне.
      Григорий осторожно взял листок.
      "Дорогое мое дитя, -- было написано по-немецки. -- Я знаю, что нам не суждено увидеться, и прошу у тебя прощения за все то горе, которое вольно или невольно могла причинить тебе. Я была дурной матерью, но видит Бог, искренне раскаиваюсь в этом. Прошу тебя доверять человеку, который передаст эту записку. Он стал для меня искренним другом и духовным наставником, как был когда-то, еще до моего замужества, другом твоего отца. Надеюсь, что и нашу дочь он не оставит добрым советом и помощью. Он наделен большим влиянием при всех дворах Европы и говорил мне, что тебе уготована удивительная судьба, слово в слово повторяя предсказания старого каноника в Киле, о котором я тебе рассказывала. Еще раз прости и прощай, моя милая София. 15 января 1759 года".
      -- Она написала это в день смерти, - шепнула Като. - И ты еще спрашиваешь, встречусь ли я с тем, кто передал мне ее последнее благословение? Встречусь, как бы сильно не пришлось рисковать.
      Орлов обнял ее за плечи.
      -- Непутевая ты головушка! В тебе столько же ума, сколько и дури. Что с тобой делать?
      -- Любить, - она засмеялась сквозь слезы. - Любить, пока можешь.
      -- Я могу много, долго и глубоко. - Гришан сграбастал Като в объятия и посадил к себе на колени. Он слизывал соленые капельки с ее щек и тоже тихо смеялся.
      Глава 12. ВЫБОР
      Встреча состоялась в Ораниенбауме, куда двор прибыл 20 октября. Долгие поездки по сказочно прекрасным окрестностям позволяли совершать короткие остановки в рощицах и у прудов. Кроме придворных, в катаниях принимала участие публика, среди этого многолюдья легче было рассеять внимание соглядатаев.
      Карета великой княгини задержалась у одного из тихих озер. Создавалось впечатление, что пассажиры желают посмотреть белых итальянских лебедей, которых вскоре снова спрячут в теплые вольеры.
      Никто не заметил, как с каретой августейших особ поравнялся другой, менее роскошный экипаж. Пыль на кожаной обивке стен и грязные колеса свидетельствовали о долгой тряске по плохой дороге. Было ясно, что его хозяин проделал путь из самой столицы.
      Двери обеих карет одновременно распахнулись, и невысокий человек средних лет легко перешагнул с одной подножки на другую.
      -- Чудесный день, сударыня, -- сказал он по-французски, обращаясь к женщине в голубом прогулочном платье с кружевным омажем на шее. - Вы следите за парижской модой?
      -- В Париже умерла моя мать, - строго и спокойно ответила дама, показывая, что она не расположена к обмену пустыми любезностями и сразу предпочитает перейти к делу. - Вы передали мне ее записку и платок?
      Господин приятной наружности поместился напротив Като и кивнул. Он смотрел на великую княгиню без робости или подобострастия. На его губах играла мягкая улыбка. Привычная, как знак вежливости - не более.
      Екатерина сразу отметила спокойную силу его глубоких темных глаз и очень твердую складку губ, которую он и не старался разгладить.
      Посетитель тоже обратил внимание на удивительное сочетание ангельской нежности черт лица великой княгини со слишком уж не женским выражением, которое то и дело мелькало на нем. "Со временем, благодаря этому выражению, она станет почти дурна, -- отметил граф. - Но нельзя же посоветовать ей не думать! Бедняжка, такой высокий лоб ничем не скрыть! У матери при всей схожести лица не было ни такого лба, ни такого подбородка".
      -- Я согласилась встретиться с вами, -- сказала она очень вежливо. -Но умоляю вас быть кратким. За мной следят, как вы, наверное, догадываетесь. Лишь желание исполнить волю покойной матери заставило меня так рисковать.
      "О нет, дитя мое, -- подумал граф. - Вы прекрасно знаете, что именно сейчас и Ее Величество, и Его высочество заняты наблюдением за вольтижировкой конногвардейцев на лугу перед дворцом. Даже их вечные шпионы графы Чоглоковы там. Так что вам нечего бояться".
      -- Нисколько не умаляя значения для вас памяти вашей матери, -заметил граф, -- все же скажу, что вы встретились со мной не только по этой причине, мадам. Иначе мое обращение осталось бы без ответа, как оставались без ответа все ее письма.
      -- Так она все-таки писала? - Грустная улыбка тронула губы Екатерины.
      -- Вы не знали? - Пожал плечами граф. - Но ведь догадывались.
      -- Что толку в моих догадках? - Вздохнула его собеседница. - С догадками в руках не пойдешь к императрице и не потребуешь: Ваше Величество, где послания несчастной принцессы Иоганны Елизаветы?
      -- А вы пошли бы? - С сомнением осведомился граф.
      Екатерина покачала головой.
      -- Нет, -- твердо сказала она. - И у меня есть на то свои причины. Все, что я могу сделать для нее сейчас, это принять вас. Чего вы хотите?
      -- Вопрос в том, чего хотите вы, - возразил граф. - И насколько вы можете этого добиться без нашей помощи.
      Недоверчивый взгляд карих глаз великой княгини уперся в его лицо, но не смог прочитать на челе графа ничего, кроме полного покоя.
      -- Я ничего не хочу, - сказала Като, вновь замыкаясь в себе. - Я супруга наследника престола и у меня нет ни своих планов, ни своих целей.
      Губы графа сложились в саркастическую улыбку.
      -- Не знаю, за кого вы меня принимаете, -- твердо, с холодком в голосе произнесла Екатерина. -- Но вы должны понимать, что я чужая в чужой стране, у меня нет никакого веса в здешнем обществе. И не может быть никаких желаний, выходящих за рамки долга жены и матери августейшей особы.
      -- Разве? - Тонкие брови графа взметнулись вверх. - А этот юный геркулес, который охраняют вашу карету, не ваш любовник? Или вы не посещаете гвардейских казарм и кабаков? О, конечно, под охраной таких же, как он геркулесов. Но вот вопрос, откуда у них деньги на вербовку сторонников?
      -- Это допрос? - На лице великой княгини появилось не выражение испуга, как ожидал собеседник, а скука и усталость. -- Кто-нибудь меня видел? Кто-то что-то может доказать? Послушайте, граф, князь, барон... Как к вам стоит обращаться? Маг, факир, великий посвященный? Пожиратель огня и глотатель шпаг? - Она ерзнула и только этим выдала свое крайнее раздражение. Да, о вас говорит весь город. Да, я была на ваших вечерах. Конечно, инкогнито. Сидела за портьерой, слушала, чему вы учите доверчивых простофиль, глотала пыль и думала, когда же это кончится?
      Улыбка никуда не исчезла с лица Сен-Жермена.
      -- Вам удалось забить белибердой голову брату моего протеже, продолжала Екатерина. - Но не надейтесь, что удастся повторить со мной тот же фокус. Тайные братства посвященных, издалека управляющие миром! Миром управляют алчность, жажда власти и расчет. Если вы в течение ближайших пяти минут не объясните причину, по которой я должна учитывать в моем пасьянсе еще и вашу карту, я попрошу этих, как вы выразились, юных геркулесов свернуть вам шею в ближайших кустах, а тело выбросить на дорогу. Итак?
      -- Миллион золотых рублей, - спокойно произнес граф.
      -- Что?
      -- Миллион рублей, или фунтов стерлингов, конечно, переводя первоначальную сумму в любую валюту.
      Екатерина уставилась на собеседника удивленными глазами.
      -- Один миллион - вот та причина, по которой вы не только будете учитывать мою карту в своей игре, но и пойдете с нее, - сухо сказал граф.
      -- Не смешите меня. Таких денег нет даже в казне, - пожала плечами Екатерина.
      -- В казне к вашему сведению, мадам, вообще ничего нет. А после осуществления задуманных вами планов участникам придется платить. Платить дорого. Кроме того, есть еще гвардейские полки, которые не получают жалования уже около двух лет. Стало быть они живо потребуют его от нового правительства. Или вы надеялись, что расходы ограничатся одним подкупом сторонников? - Иронично осведомился граф. - С этого расходы только начнутся.
      Собеседница несколько минут молчала, поджав губы и опустив пушистые длинные ресницы, от чего на ее щеки легла слабая тень. Наконец, она осведомилась:
      -- А где гарантии, что я получу названную сумму?
      Граф протянул ей на ладони туго набитый мешочек.
      -- Здесь сто фунтов. Вам достаточно взглянуть на пробу и качество чеканки, чтобы понять, какими возможностями мы располагаем.
      Екатерина развязала мешочек и высыпала на ладонь круглые золотые монеты. Она не смогла сдержать возгласа восхищения. Но это было восхищение ценителя тонкой работы, а не жадного обладателя.
      -- Что бы понять, что эти деньги фальшивые, достаточно посмотреть, как они хорошо сделаны. И где же их чеканят?
      -- В братстве, о существовании которого вы только что так презрительно отзывались, - усмехнулся граф.
      -- Умоляю не мучить меня рассказами о философском камне, эликсире бессмертия и превращении свинца в золото, - деловито отмахнулась она. Если бедный Алексис верит во что-то подобное, мне жаль его головы. Меня же интересуют сроки и условия выплаты.
      -- Вы получите половину суммы сейчас от меня и половину по завершении предприятия от банкирского дома Сутерланда по подписанным мной векселям. В дальнейшем именно через этот дом мы будем обеспечивать ваши расходы.
      -- В дальнейшем? - Переспросила цесаревна. -- А в чем смысл дальнейшего?
      -- В реализации вами наших условий, - строго сказал граф.
      -- Каковы они? - Екатерина подобрала край кружевной накидки и стала аккуратно растягивать его пальцами.
      Собеседник смотрел на нее с легкой усмешкой. "Холодна, как лед, и трезва, как вода в стакане. А говорят, она может быть огнем свечи и теплым красным вином в хрустале," - думал он. Разве такой представлялась ему их беседа? Граф искал единомышленника, человека, на которого указывали звезды, мистика от рождения, воплотившееся в земной женщине великое божественное начало, а нашел... Равнодушную торговку с хваткой немецкой кабатчицы и представлениями о жизни маркитантки из солдатского обоза. "Неужели я не смогу заглянуть за этот панцирь? Чем можно было бы поцарапать ее душу?"
      -- Что вы знаете обо мне? - Услышал граф мягкий чуть грустный голос и вздрогнул.
      Как он мог не уследить за собой и так свободно разбрасывать мысли вокруг, что их уловила собеседница? Видимо, она и правда вывела его из душевного равновесия.
      -- Простите, ваше высочество, - граф поднял на Екатерину глаза и обомлел. - Я нечаянно вторгся в ваше сознание. -- Произнес он уже машинально, глядя в неожиданно изменившееся лицо.
      Женщина сидела расслабившись, откинувшись на подушки кресла и сцепив пальцы на коленях. Ее голова была чуть наклонена вперед, как чашечка срезанного цветка, а на губах дрожала слабая улыбка.
      Графу вдруг показалось, что ее большие странной формы глаза, с уголками чуть оттянутыми вниз, как у большой доверчивой собаки, вовсе не голубые и не зеленые, а наполнены теплым карим светом.
      -- Что вы знаете обо мне? - Повторила Като. - Чтобы так легко судить, какова я на самом деле?
      -- Я знаю о вас все, - без тени превосходства или желания уязвить ее сказал граф. - Я знаю, под какими звездами вы родились и под какими умрете. Кем вы были до рождения, и кем станете после.
      -- Я не вею в это, - покачала головой Екатерина.
      Но граф осторожно приложил палец к ее губам.
      -- Тише, дитя мое, тише, - Сен-Жермен уже понял, что ларчик, который он безуспешно пытался взломать, открылся сам собой. - Я знаю, что из задуманного вы успеете осуществить, а что останется мечтами. Я знаю, какое имя вы носите там. - Точеная рука графа показала в потолок кареты. - Между звезд.
      -- Надеюсь, это красивое имя? - Натянуто улыбнулась великая княгиня. - Мне столько раз меняли имена, что я привыкла не предавать им значения.
      -- Напрасно, - граф укоризненно покачал головой. -- Имена оказывают на нашу жизнь огромное влияние. В юности вас звали Софья - София Премудрость Божия. Разве вы не наделены разумом необыкновенной глубины?
      -- Вы мне льстите.
      -- Ничуть, - граф осторожно взял ее руку и заглянул в ладонь. -- Ваше второе имя - Августа. Великая. Оно с рождения сулило вам царство.
      -- Если продолжить ваши рассуждения, -- не без сарказма сказала цесаревна. -- То можно прийти к неутешительным выводам. В России я была наречена Екатериной в честь супруги государя Петра I. Эта дама была поднята царем едва ли не из-под солдатской телеги. Что хорошего сулит мне такое имя?
      Граф промолчал.
      -- Наша публика, -- продолжала великая княгиня, -- очень любит все французское, но, к сожалению, не обладает ни вкусом, ни пониманием. Она переделывает мое имя на парижский манер - Като. Им даже невдомек, что в комедиях это прозвище для трактирной служанки легкого поведения. Но я терплю. -- Она через силу улыбнулась. - Каково же мое имя среди звезд?
      -- В Китае есть красивая легенда, -- отозвался граф, -- о принцессе, которая, попав в ад, силой своего милосердия превратила его в подобие рая. Верующие назвали ее Тарой. Белой Тарой, которая воплощается среди людей, чтоб смягчить их души. Разве вы не видите ада вокруг себя?
      -- Нет, - прошептала Екатерина. - Здесь мой дом. Может быть он плох.
      -- Но вы готовы его поправить, - подсказал граф.
      -- Мне очень жаль людей, - отозвалась женщина. - Они живут здесь так тяжело, так порой по-скотски. И они же так добры ко мне...
      -- Но вы можете помочь им, создав прочные законы, не позволяющие мучить и порабощать друг друга.
      -- Я думала об этом, - кивнула Като. - Свобода - душа всего. Но мир, в котором я нахожусь, лишен даже понятия о свободе. Не то что внешней, внутренней... -- Она запнулась, закусив губу и отвернулась к окну.
      На лесной поляне замерли две лошади. Серая в яблоках выгибала шею и ласково покусывала гнедую за холку. Чуть позвякивали стремена на теплом ветру. Уздечки, замотанные за нижнюю дубовую ветку, не давали животным далеко уйти от своих хозяев.
      На разметанном по траве плаще с алым подбоем кавалер осторожно целовал даму, сначала в висок, потом в щеку и подбородок. Каждый палец ее руки, сгиб локтя, запястья и дрожащие от напряжения белые холмы плеч подверглись куртуазному нападению.
      Оба знали, зачем пришли сюда. Но оба сознательно не желали торопить события. Дама отдавалась впервые, а кавалеру было приказано вести себя с ней осторожно, как с фарфоровой пастушкой на каминной полке в кабинете императрицы. Никакого напора, ничего, что могло бы напугать молодую великую княгиню.
      Молодую? Ей уже 22. В этом возрасте дамы давно обзаводятся потомством. А она задержалась в состоянии Дианы на целых семь лет со времени свадьбы. Но разве ее вина, что ей достался муж, не способный ни на что, кроме караульных игр с крысами? Это открылось совсем недавно и государыня... Нет, зачем об этом думать? Бедное, желанное дитя! Какие у нее чудесные каштановые волосы. Надо же, выгорели на солнце, а зимой казались почти черными... Конечно, она не так красива, как его супруга, но и в ней, как во всех женщинах, есть что-то неповторимое.
      Кавалер ловко ослабил хватку корсета и, почувствовав под рукой движение ее живого, защищенного только шелком рубашки тела, сам задрожал, не ожидая такого возбуждения.
      "Тих, тихо, - осадил он себя. - Не на скачках".
      -- Сережа, - дама приоткрыла глаза и тут же снова закрыла их. Сережа, скорее...
      Освободив сильными руками ее плечи и грудь из плена широкого жесткого декольте, он принялся покрывать их поцелуями, легкими, как крылья бабочек. Он не имел права оставить на коже дамы следов ее позора.
      -- Сережа, -- снова тихо простонала она, выгнув спину, -- я больше не могу.
      И тогда острая боль прорезала ее тело. Мышцы живота свело с невероятной силой, Совершенно синие от отражавшегося неба глаза великой княгини распахнулись. В них застыло удивленное и чуть обиженное выражение.
      -- Это все? - Чуть вздрагивая опухшими от поцелуев губами, спросила она.
      -- Все, ваше высочество, - кавалер поцеловал ей руку и встал. Он мог быть собой доволен. Ни кружева на ее платье, ни даже трава вокруг почти не были смяты. - Больше мы не увидимся. Надеюсь, я не оставил вам о себе неприятных воспоминаний.
      Като задумчиво кивнула и тоже встала.
      -- Как странно, - произнесла она, глядя в сторону. - Я надеялась хоть что-то почувствовать.
      Сергей уже положил руки на край седла. Но слова великой княгини хлестнули его, как пощечина. "Вот как? Вы недовольны? -- Зло подумал он. Что же вы хотели почувствовать, мой хрустальный приз? Для того, чтоб чувствовать, надо позволить".
      -- Я думала, -- продолжала молодая женщина, подбирая плащ и протягивая его Сергею, -- Что люди действительно соединяются в единое целое, а не просто причиняют друг другу легкое неудобство.
      "Легкое неудобство?" - Сергей медленно повернулся к ней, и Като сама испугалась, как сильно его разозлила.
      -- Я для вас легкое неудобство, мадам? - Свистящим шепотом произнес он, вцепившись в плащ с другой стороны. - Это вы для меня неудобство. И поверьте, совсем не легкое. - он угрожающе шагнул к ней. - Очень нелегкое.
      Шелк подкладки рванулся у Като из рук, а затем Сергей снова толкнул ее на землю, почти брезгливо, как деревянную фигурку на газоне.
      -- Вы желаете большего неудобства? Вы его получите.
      Дубовая крона над головой качалась широко и вольно.
      -- А почему ты сразу не сделал тоже самое?
      Като полулежала, опершись на локоть, и осторожно касалась травинкой щек и губ Сергея. Молодой камергер дунул на травинку, отгоняя ее от своего носа.
      -- Потому что мне не позволили, - сказал он.
      -- Разве можно сделать наследника, почти не касаясь меня? - Наивно спросила цесаревна.
      Он засмеялся.
      --О, уверяю вас, сделанного было достаточно для ребенка. Но... не достаточно для наслаждения. Я даже не устал. Тогда.
      -- А сейчас ты устал? - Лукаво улыбнулась Като.
      -- А ты нет? - Сергей обхватил ее за талию и притянул к себе.
      -- Нисколько, - она замотала растрепанной головой.
      "Какие у нее все-таки красивые волосы!"
      -- Это потому что ты совсем не трудилась. - Сергей наклонил лицо великой княгини к своему и осторожно коснулся языком ее лопнувшей нижней губы. - Оставила всю работу мне. Попробуй-ка сама сделать что-нибудь!
      -- А разве дамы что-то делают? - Изумилась она.
      -- Еще как! - захохотал Сергей, которого очень забавляло ее неведение. - Я тебя научу.
      И он научил ее куда большему, чем ему было позволено. А она приняла его уроки с нежностью и благодарностью, и даже начала думать, что он любит ее, потому что куртуазное "amor" не сходило у него с языка, а Като уже так привыкла все переводить на русский.
      Рождение сына сделало ее несчастной. Сергей стал больше не нужен и вскоре его отправили в Швецию с дипломатическим поручением. Но Екатерина не собиралась так просто сдаваться. Возможно, она была неопытной в любовных делах, но уже семь лет держалась на плаву при дворе и обрела сильных союзников. Гордый своим превосходством над ней на амурном поприще молодой камергер Салтыков, лишился бы дара речи, если б узнал, с какими "большими людьми" она собиралась говорить о его судьбе.
      Чеканный профиль канцлера Бестужева белел на фоне мокрого от дождя окна.
      -- Мадам, это не возможно.
      Минуту назад пылавшее гневом лицо Като сделалось умоляющим. Ее ноги подогнулись сами собой, но канцлер вовремя подхватил великую княгиню и усадил в глубокое кресло у камина.
      -- Вы рисковали придя сюда, - его голос был почти мягким. - Напрасно. Я не могу изменить приказания Ее Величества.
      Като инстинктивно чувствовала, что этот опасный, даже жестокий человек сейчас жалеет ее.
      -- Ну помогите же мне! - Она сжала его руки и застонала так, как стонала месяц назад в родах. - Почему я именно сейчас должна остаться одна?
      Усталые глаза старика посмотрели на нее без гнева и укора.
      -- Потому что вы слабеете, когда счастливы. А Вам понадобится сила. Все, что я могу, это дать хороший совет: научитесь отказываться от того, что дорого - вот истинное искусство государей. Если вы им не овладеете, грош цена уму, талантам и воле. Господином положения остается лишь тот, кто ничем не связан. Кому нельзя нанести удар, коснувшись его близких, родных, возлюбленных. Научитесь оставаться одна. Что же до Салтыкова, то чем скорее вы его забудете, тем лучше.
      Като задохнулась от возмущения.
      -- Но мы... любим друг друга.
      -- Мадам! - Бестужев предостерегающе поднял палец. - Государей не любят.
      Глаза Като округлились.
      -- Государям служат. Вам угодна была служба Салтыкова. И он служил. Теперь польза дел требует, чтоб он служил Ее Императорскому Величеству в другом месте. Смиритесь и примите высочайшую волю с благодарностью.
      Великая княгиня подняла на канцлера пылающее лицо. Ее подбородок дрожал от бессильного гнева.
      -- Но это унизительно, - твердо сказала она. - Разве слова "дворянин" и "дворовый" значат одно и тоже? Разве благородный человек может с одинаковым рвением служить государю и как дипломат и как... -- Она осеклась. Алексей Петрович, неужели вы не понимаете?
      -- Я? - Старик зашелся кашляющим смехом. - Есть мало вещей на свете, которых бы я не мог понять, ваше высочество. - Канцлер взял ее за плечи и поднял с кресла. - Уходите, дитя мое, пока никто не узнал, что вы были у меня. Как политик я закрываю глаза на вашу сегодняшнюю слабость, ибо вы женщина, к тому же молодая. Но учтите, только сегодня и только один раз. Если вы не возьмете себя в руки сейчас же, по дороге домой, я откажусь поддерживать вас. Ни один государственный человек не свяжет свою судьбу с владыкой, безрассудным настолько, чтоб прыгнуть за борт лодки к тому, кто уже утонул. Прощайте.
      Екатерина взяла себя в руки. О да, она умела продемонстрировать, что держит себя в руках. Но, к несчастью, пока только внешне.
      Прошел год. Разговоры вокруг великой княгини улеглись, и Салтыкову разрешили ненадолго приехать домой из Швеции. Он мог посетить столицу, но не двор.
      Екатерину это не остановило. Год. Как она прожила его одна? Засыпать и просыпаться в одиночестве. Заполнять свои комнаты книгами, но в каждом романе читать только о нем, вести мысленные беседы только с ним. Рассуждать о праве, философии, устройстве общества, придумывать, что он сказал бы в ответ. И верить, что в Стокгольме ее Сергей делает тоже самое.
      Стоял конец июля. Двор находился в Петергофе, и Като с верным человеком послала в столицу к Салтыкову записку, прося о встрече в ближайший понедельник. Императрица со свитой будет на богомолье, а она, сказавшись больной, останется во дворце.
      Шкурин заверил, что передал ее "грамотку" в собственные руки "барину Сергею Александровичу" и, получив целковый, отправился пить за здоровье Ее Императорского высочества.
      Все оставшиеся дни Екатерина старалась лежать в своих покоях, не выходила на люди, не румянилась и пила уксус, чтоб казаться бледной. Ей удалось уверить в недомогании даже собственную камер-фрау. Като стоило немалого труда и немалых подарков уговорить пожилого смотрителя Монбижона. При воспоминании о том вечере волосы на голове великой княгини до сих пор вставали дыбом, а к щекам приливал румянец.
      Монбижон был защищен от моря дамбой и обсажен кругло остриженными липами. Прежде он назывался Марли из-за квадратного пруда под балконом на втором этаже. В пруду жили жирные карпы с красными плавниками, которых приучили по звуку колокольчика подплывать к поверхности и хватать ртами крошки хлеба, сбрасываемые с балкона. Это нехитрое развлечение всегда вызывало у гостей бурный восторг. Като, год за годом наблюдавшая одну и ту же сцену, поражалась, как мало надо людям, чтоб рассмешить и позабавить их.
      Но на этот раз великая княгиня не собиралась кормить рыб, а гость, которого она ждала, спешил сюда не ради забавного представления с колокольчиком и хлебными крошками.
      Во всем дворце горела только одна свеча, в медном бра у постели в спальне. Екатерину расстроил нежилой запах сырости в не проветренных помещениях. Она знала, что и перина с подушками на кровати будут сырыми или даже тронутыми плесенью, как вот этот старый парчовый полог. Близость моря делала Монбижон слишком холодным, поэтому в нем редко жили. Кто бы мог подумать, что всего через пару лет он станет их с великим князем постоянным загородным домом.
      Сейчас Като не могла позволить себе даже затопить камин. Во-первых, смотритель не позаботился о дровах. А, во-вторых, и это главное - не безопасно. Дым из трубы и отсветы пламени внутри закрытого дворца могли привлечь внимание.
      Сердце великой княгини стучало, как часы на каминной полке. Молча она прошла по комнатам дома, чтобы чуть-чуть развеяться. Ей не было страшно. В окна долетал свет от далекого фейерверка - так Елисавет понимает поход на богомолье. Разноцветные искры гасли в небе, озаряя дубовую мебель и наборный паркет.
      Одиннадцать. Двенадцать. Час. Екатерина начала терять терпение. Неужели он не придет? Что могло ему помешать? "Боже мой! Да что угодно! Одернула себя она. -- А если записка перехвачена? Ты веришь Шкурину? Да. Но кто гарантировал, что он не получает деньги еще и от императрицы, чтобы следить за тобой?"
      И в этот миг внизу во входную дверь кто-то постучал. Лучше было сказать поскребся. Великую княгиню, как ветром сдуло по лестнице. Она поскользнулась и растянулась на паркете перед самой дверью, ушибла локоть, вскочила, ухватилась за ручку, с силой выдернула задвижку и распахнула обе створки.
      На пороге спиной к далекому фейерверку стояла женщина.
      -- Можно мне войти? - Робко спросила она, приподнимая капюшон плаща и открывая бледное взволнованное лицо.
      Великая княгиня в замешательстве отступила назад, пропуская неизвестную гостью в темную прихожую.
      -- Я сейчас принесу свечу.
      -- Не надо, - голос дамы звучал умоляюще. Она прикрыла дверь и опустилась перед Като на колени, обхватив вздрагивающими руками ее ноги.
      -- Что вы делаете? - великая княгиня попыталась освободиться. - Кто вы?
      Женщина подняла к Екатерине лицо. Даже в темноте было заметно, что ее глаза полны слез. А еще великая княгиня увидела, как необычайно красива ее ночная гостья. Словно нимфа, сошедшая с одного из фламандских полотен на стенах Монбижона.
      -- Кто вы? - Повторила Екатерина, помимо воли обращаясь к даме очень мягко. Нельзя же кричать на человека в таком отчаянном состоянии.
      -- Я Матрена, - тихо ответила та. - Матрена Салтыкова. Жена Сергея.
      Екатерина ахнула и отступила назад. Женщина, державшаяся за ее платье, подалась вперед и поползла за ней по полу.
      -- Ваше высочество, голубушка, ангел, смилуйтесь над нами, - шептала она. - Чем мы прогневали вас, что вы нас никак не отпускаете?
      -- Я? - Екатерине показалось, что она бредит. - Я вас не отпускаю?
      -- Мы с Сергеем очень любим друг друга, - сказала женщина, выпрямляясь. - Мы поженились незадолго до... Ну вы понимаете. До того, как Ее Величество приказали Сергею... Для нас это было...
      "Неудобство, и отнюдь не легкое," - вспомнила великая княгиня слова Салтыкова, брошенные ей в гневе в день их первой близости.
      -- Мы были так счастливы, когда у вас родился наследник, - продолжала Матрена, -- и Ее Величество приказали Сергею отправляться в Швецию. Мы так благодарили Бога за то, что он снова соединил наш брак.
      Только тут Екатерина заметила, что ее гостья, хоть и затянута в корсет, но не слишком сильно, чтоб не повредить уже явственно выдающийся вперед живот.
      Великая княгиня подавила в себе безотчетное, но сильное желание немедленно пнуть женщину в этот проклятый живот, так бесповоротно доказывавший правдивость всех произнесенных ею слов.
      -- Что ж, вы можете меня ударить, - сказала Матрена, каким-то бабьим чутьем понявшая безжалостный ход мыслей великой княгини. - Я ведь за тем сюда и пришла. Выместите на мне свою обиду, но Христом Богом вас молю, не губите его. Ударьте, если хотите. - Женщина скрестила руки на животе, защищая свое будущее дитя. -- Только, пожалуйста, по лицу.
      -- Черт бы вас всех побрал! - Екатерину захлестывала волна гнева. Встаньте, умоляю вас. - она подняла Матрену, повела ее в комнату и усадила на стол.
      -- Вы пьете вино?
      В Монбижоне не было воды. Кто бы мог позаботиться об этом? Но Като принесла с собой желтого токайского. - Так пьете?
      Матрена кивнула.
      Два хрустальных бокала, предназначенные для нее и Сережи, встали на секретер с наборной крышкой. Екатерина подавила грустную улыбку. Она намеревалась выпить этот токай совсем при других обстоятельствах.
      -- Пейте. Один бокал вам не повредит, - сказала великая княгиня, протягивая сопернице граненый хрусталь.
      Вино согрело госпожу Салтыкову, она перестала дрожать и уставилась на цесаревну доверчивыми умоляющими глазами.
      -- Ваше высочество, что вам корысти в нашей погибели? Мы вернулись, думали, что все уже позади, и нас, наконец, оставят в покое. Мы молились о вашем здоровье и здоровье вашего младенца.
      Екатерина поморщилась. Она совсем не была уверена. что ее младенец рожден от Сергея. Великий князь не имел сил справиться с девственницей, но вот выместить злость, ворвавшись в поверженную крепость, на это он оказался не только способен, но и скор.
      -- И вот вдруг ваше письмо, - Матрена вынула из кружевной сумочки знакомый Екатерине клочок бумаги.
      Великая княгиня успела заметить там слабо отсвечивавшие пузырьки с нюхательными солями. "А она плохо переносит беременность, -- подумалось ей. - Я вон даже верхом ездила. Впрочем, мое дитя очень далеко от совершенства. Может быть ее будет красивее?"
      -- Не губите нас, - вновь взмолилась Салтыкова. - Если кто-то узнает, что Сергей снова встречается с вами, его ждет высочайший гнев, опала, ссылка, может статься, монастырь.
      "Каторга и рудники," - с усмешкой подумала цесаревна.
      -- Ведь вы не желаете, чтоб он погиб из-за вас, даже не любя...
      Вот оно. Слово сказано.
      Като вскинула голову. Ей очень захотелось сейчас рассказать этой наивной курице, как именно Сергей любил ее. И потом спросить, уверена ли госпожа Салтыкова в постоянстве его чувств к себе.
      Но неожиданно нахлынувшая волна отвращения победила.
      -- Почему же он должен рисковать? - Только и спросила Като. - Мог бы не отвечать на записку. Сжег и все. Кто его принуждает? К чему эти спектакли?
      Матрена уставилась на нее в полном замешательстве.
      -- Как же? - Прошептала она. - Вот здесь сказано, -- женщина развернула записку и приблизила к глазам, -- "Приходите вечером в Монбижон. Я буду ждать там. Любящая вас Е."
      Като подавила желание немедленно выхватить листок из рук соперницы.
      -- И что? Эти слова нельзя сжечь? - Резко осведомилась она.
      -- Это приказ, - робко возразила Матрена. - Вы можете ему приказывать. Вы великая княгиня. И он не смеет ослушаться.
      -- Я слышала, -- язвительно заметила Като, -- что даже в воинском артикуле у подчиненного есть право обжаловать приказ командира перед вышестоящим лицом. Он может обжаловать мою записку перед императрицей.
      Матрена ахнула и прижала ладони к щекам.
      -- Не бойтесь, я пошутила.
      -- Вы можете шутить, - убитым голосом подтвердила гостья.
      Като налила ей еще вина.
      -- А почему же он сам не пришел объясниться? - Спросила она. - Почему послал вас? Ведь это, согласитесь, мучительно нам сидеть вот так и обсуждать дела вашего мужа.
      Матрена кивнула.
      -- Но это безопаснее. Что было бы с ним, если б он пришел сюда, а его схватили? - Женщина отхлебнула вина и покачала головой. - Я не хотела бы лишиться мужа и лишить своего еще не родившегося ребенка отца.
      -- Вы знаете, -- Като взяла свой бокал, -- я много лет живу в России и уже не чувствую себя немкой. Но иногда мне кажется, что русские женщины слишком опекают своих мужей. Хотя последние, -- она залпом осушила вино, -отнюдь этого не стоят.
      -- Не стоят? - Выпитое, кажется, предало госпоже Салтыковой смелости. На ее щеках заиграл румянец, губы сложились в подобие усмешки. - Позвольте вернуть вам ваши слова. Вы рискуете собой для того, чтоб вновь увидеться с моим мужем. Сами устраиваете встречу, отправляете посыльного с письмом. Назначаете день и час. Все берете на себя. Боюсь, вы не просто перестали чувствовать себя немкой, мадам.
      -- Остановитесь. - Екатерина подняла руку. - Не забывайте, что вы пришли сюда отнюдь не оскорблять меня. - она встала. - Я сделаю все, о чем вы просите. Идите и не бойтесь. Скажите вашему супругу, что я больше не побеспокою его.
      У Екатерины хватило сил проводить свою гостью до дверей, а когда та наклонилась, чтоб поцеловать великой княгине руку, тоже поцеловать ее в лоб и пожелать счастливого разрешения от бремени.
      -- Клянусь вам, -- тихо прошептала она, закрывая за Матреной дверь, -- что я никогда и ни ради кого не буду больше рисковать. Пусть рискуют ради меня.
      Като поднялась по лестнице наверх в столовую, взяла с полки хрустальный колокольчик, распахнула дверь на балкон, позвала сонных рыб и стала, давясь нервным смехом, крошить им булочки, приготовленные для Сережи. А потом вылила со второго этажа в пруд остатки токая.
      -- Ваше здоровье, - сообщила великая княгиня рыбам и удалилась.
      До утра она пластом пролежала на сырой кровати, всем телом вбирая ее промозглую стынь. Шелк на пологе был алым с разводами, как подбой плаща Салтыкова в первый, проведенный ими вместе, день и как внутренняя обивка кареты, в которой великая княгиня сидела сейчас.
      -- Извините, граф, я отвлеклась. - Като отодвинула пальцами край шелковой занавески и выглянула на улицу.
      Там рядом с ее каретой переминался с ноги на ногу Григорий. Он бросал по сторонам тревожные взгляды, явно недовольный тем, что беседа затягивается. Его рука машинально похлопывала лошадь по теплой большой скуле: "Ну, ну, скоро".
      -- Знаете, почему я люблю этого человека? - С неожиданной откровенностью спросила Екатерина.
      -- Он дает вам уверенность в себе, - немедленно ответил Сен-Жермен. А скоро даст власть.
      -- Он дает мне уверенность в том, что вокруг меня далеко не все рабы, - решительно заявила великая княгиня. - Что мне есть, ради кого начинать свое дело. - Она улыбнулась светло и спокойно. - Он не боится. И его друзья тоже. Бог знает, откуда это в них? Они плохо образованы, не получили воспитания. Но они свободны. В отличие от толпы придворных холопов, с версальскими манерами и от рождения выпоротой душой.
      Граф кивнул.
      -- Кажется мы достигли согласия?
      Цесаревна откинулась на алые шелковые подушки.
      -- Кстати, а почему вы представляетесь Салтыковым?
      Сен-Жермен слабо рассмеялся.
      -- Я взял это инкогнито лишь для того, чтоб разбудить ваши воспоминания. От них так легко было перейти к разговору от свободе. Наше братство уже много столетий трудится, расчищая человечеству путь к справедливости и счастью. Вы могли бы подарить народу, над которым властвуете, мудрые законы, соблюдая которые всякий частный человек был бы защищен от произвола как со стороны власти, так и со стороны своих же сограждан...
      Екатерина кивала в такт словам собеседника, сузив глаза и пытаясь уловить скрытый подвох. Но его пока не было. Все, что говорил граф, казалось созвучно ее собственным мыслям.
      -- Если вы хотите избавить свою страну от диких суеверий, -продолжал граф, -- вам придется устранить церковь от влияния на жизнь общества.
      Екатерина поморщилась. Она не любила, когда в ее присутствии касались вопросов веры.
      -- Церковь и вера - разные вещи, - вкрадчиво сказал граф.
      -- Вы очень обяжите меня, ваша светлость, -- строго отчеканила Екатерина, -- если больше не будете заглядывать в мою голову и удовольствуетесь тем, что слышите из моих уст.
      Ее собеседник покраснел. "Почему с ней так трудно? Этот мальчик Алексей просто позволил мне привести в порядок его мысли. Но есть разница между простым смертным и..."
      -- В основном мы пришли к согласию, - сказал граф, заглянув в глаза Екатерины. Но они оставались непроницаемыми. "Такая может дать согласие на что угодно, -- подумалось ему. -- А потом переиграть все по-своему". - А сейчас, я покажу вам одну вещь.
      Сен-Жермен извлек из кармана камзола заветный мешочек с Дериануром и вытряхнул камень на ладонь.
      -- Вот половина суммы, о которой я говорил.
      Ему показалось, что Екатерина его не слышит. Лицо великой княгини осветилось, глаза зажглись. Со стороны казалось, что и она, и бриллиант источают одно и тоже золотистое сияние. Да, они были родня друг другу. Граф сразу понял это, и не ошибся.
      -- Душа алмаза спит, - сказа он. - Дохните на него, и, если вы действительно та, за кого Вас принимают пославшие меня, вам удастся ее разбудить.
      Като наклонила голову и дохнула на камень, почти поцеловала его холодные грани. В глубине в ответ на ее ласку развернулось крошечное облачко тумана, точно бриллиант запотел изнутри.
      -- Боже! Что я наделала! - В голосе цесаревны было столько сожаления, что граф рассмеялся.
      -- Вы оживили один из величайших камней древности. Он будет охранять вас и служить вам даже на расстоянии. - Сен-Жермен ободряюще улыбнулся. Если вы все же решитесь предпринять то, о чем мечтаете, отнесите бриллиант к Позье, он перешлет его в банкирский дом Сутерланда. Это будет сигналом для нас, и мы приведем в действие все необходимые пружины.
      Като слушала его в пол уха.
      -- Значит мне придется расстаться с ним?
      Граф удовлетворенно кивнул. Алхимический брак произошел буквально у него на глазах.
      -- Вы будете жить в надежде на встречу. Но помните, -- Сен-Жермен не без труда приподнял лицо великой княгини за подбородок и заставил оторвать взгляд от бриллианта, -- в тот день когда вы его снова увидите, вам пора будет уходить. Отказаться от власти и оставить корону преемнику.
      -- А когда это случится? - Твердые нотки вновь зазвучали в голосе Като.
      -- Через 12 лет. - отчеканил граф. - Появление камня станет знаком. За это время вы должны успеть провести те реформы, о которых мы говорили. Иначе будет поздно.
      -- 12 лет, - повторила женщина. Сейчас этот срок казался большим. Через 12 лет мой сын как раз достигнет совершеннолетия.
      -- Именно, - кивнул собеседник.
      Екатерина представила себе маленького Павла в его чудной чернобурой шапке, надвинутой на глаза, и смешных шитых бисером валенках. Ее дитя, отнятое, недолюбленное. Он, должно быть, тоже страдает без нее? Они славно заживут вместе. Им другие не нужны. Взгляд женщины сквозь окно упал на край рукава Григория. Вернее, не помеха. А если и помеха, то кем она будет жертвовать? Сыном или другими?
      Като не хотела сейчас об этом думать.
      Сен-Жермен вложил камень в ее ладонь.
      -- Я вижу, вы все решили, - вместо прощания он крепко сжал пальцы великой княгини на гладких боках Дерианура, и, открыв дверь, выскочил из кареты. - Будьте счастливы, Ваше Величество.
      Като, не отрываясь, смотрела на камень. Ее судьба была решена на много лет вперед. Главное - не сорваться.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      НАСЛЕДНИКИ ИСПОЛИНА
      Глава 1. СОЧЕЛЬНИК
      25 декабря 1761 г. Санкт-Петербург.
      На Неве вскрывался лед. У Петропавловской. С пушечным треском. В этом году непривычно ранняя оттепель подточила панцирь реки еще в середине декабря.
      Иван Иванович Шувалов стоял у окна, прислонившись к стене и опершись лбом на руку. От постоянного сквозняка пальцы уже успели закоченеть. "Не дворец - гроб с позолотой", -- он провел ладонью вдоль рамы. С улицы тянуло, на подоконнике скопился ободок грязного снега, надутого сквозь щели. "Руки холодные, -- подумал Иван Иванович, -- как же я пойду к ней с холодными-то руками?" Он отлепился от стены и перешел к печке. Пальцы на синих голландских изразцах тоже показались синеватыми, как у покойника.
      Ничего не было слышно. Зеркало. Печка. Портрет Елисавет. Большой, больше него самого, отраженный в венецианском стекле. Так, что он оказывался как бы между двух императриц. А настоящая была за стеной. Может быть уже и не была... "Она, конечно, захочет проститься. Скоро ли?" Не даром же его позвали сюда. Он влетел, думая, что "уже". Сбросил шубу в сенях, не заботясь, подхватит ли ее кто-нибудь, рванулся к двери... Соборовали.
      Иван Иванович представил ее тучное тело в тучных подушках, тяжело поднимающееся шелковое одеяло над тучной увядшей грудью. Он не испытывал к этой женщине ничего, кроме безграничного почтения. И вот теперь она умирала.
      Не было ни страха, ни горя, только ощущение шаткости. Во всем, даже в часах с арапами. Больше года императрица почти никуда не выходила хворала. И ему неловко казалось напоминать о делах. Теперь оставалась одна надежда: может, новый император на радостях подмахнет проект образования петербургского университета? Она не успела, не вспомнила. "Боже, о чем это я? Лиз, Лиз, что же во мне жалости-то никакой нет?
      Михайло Васильевич, Михайло Васильевич, что мне больше всех надо? Уеду в Москву из этой сырости! На родное семихолмие". Иван Иванович сдержанно не любил Петербурга. Тусклого, грязного, как немытое стекло неба, вечно мятого, словно шпили Петропавловской и Адмиралтейства накололи его, и оно теперь сеяло и сеяло то дождем, то снегом. Ясных дней было много, очень много. Но он их не помнил.
      Иван Иванович представил себя свободным и безвластным. Теперь перед ним не будут заискивать, как перед первым человеком в империи. Кураторство над Московским университетом, что еще ему остается? А разве мало? Наконец, его оставят в покое. Он об этом мечтал все последние годы. Воля.
      Иван Иванович провел согретой рукой по лицу. "Мне 35. Из них... Хотя, зачем вспоминать?" Он ясно представил себе, как доброхотные московские матушки и тетушки развернут вокруг него веселую свадебную канитель с намеками и недомолвками, как будут краснеть и замирать от наивной корыстной надежды совсем юные барышни, почти девочки.
      А он пойдет к ней... К той другой женщине, которую Иван Иванович про себя продолжал называть княжной Гагариной, хотя знал, что она давно вышла замуж и стала... Да, черт возьми, какая разница, кем она стала, если должна была носить его имя!
      Он войдет, увидит, как она сидит в большом кресле, отвернувшись к окну. Возьмет ее руку и будет целовать, долго, без почтения. А она скажет: "Бог с вами, граф, у меня ведь уже дочь на выданье".
      Шувалов не знал, в Москве ли она? Есть ли у нее дочь? Жива ли? Но сейчас эта сцена необыкновенно ясно встала перед глазами: вся, с мельчайшими подробностями, от длинных сухих пальцев, форму которых ему так и не дано было запомнить, до дрожащих черных, немолодых кружев на чепце.
      Последний раз Иван Иванович видел ее пять лет назад в опустевшем Петергофе у Оранжереи. Она была в столице проездом после долгого заграничного путешествия. Он рисковал, она рисковала, но не сильно. Мягкая улыбка, и вся она мягкая, неосязаемая, как то едва различимое в памяти мальчишеское чувство - первая, так и не бывшая его женщина.
      -- Наверное так лучше, - на ее губах вспыхнула грустная улыбка. - Как много бы не случилось, если бы мы тогда...
      -- Чего не случилось? -- Иван Иванович стоял красный и ненавидящий, ее, себя за все, что тогда было, за их сегодняшнюю ни ему ни ей не нужную встречу, жданную-пережданную, вымученную. За то, что он ничего не может сделать.
      -- У России не было бы университета.
      "Все только и говорят о России! А обо мне кто-нибудь вспомнил?" Он не сказал ей этого. Просто поцеловал руку, повернулся и пошел прочь. Потом побежал, больше всего желая знать, шепчет ли она побелевшими губами: "Ванечка".
      "Ванечка! Ванечка!" Шувалов готов был под землю провалиться от стыда, когда на малом приеме при послах, при иностранных министрах, веселая, кажется, уже чуть во хмелю Елисавет заявила, что смерть как не любит кораблей, а если и решит когда-нибудь посетить Англию, то только посуху, в экипаже.
      Никто не посмел возразить. Дело так бы и окончилось, если бы общительная императрица, наслышанная об образовании и рвении к наукам юного пажа из хорошей фамилии, не обратилась к нему:
      -- Ванечка, разыщите нам на карте сухой путь к Альбиону.
      Молодой человек вспыхнул, все взгляды обратились на него. Петр Шувалов попытался спасти двоюродного брата.
      -- В другой раз, Ваше Величество.
      -- Отчего же? Нет, теперь. Может, я завтра вздумаю ехать. Вот он нам дорогу разыщет, и сразу прикажу закладывать. Эй, кто там!
      Елисавет была хороша в блеске своей русской, зрелой уже красоты. Раззадорившаяся, блестевшая шальными, как в молодости глазами, она в упор смотрела на красивого мальчика со слишком думающим лицом. Это ей и нравилось, и не нравилось.
      -- Так, где же дорога? -- нетерпеливо спросила она, подходя к нему несколько ближе, чем позволяли приличия.
      -- Осмелюсь доложить Вашему Величеству, такого пути нет, - юноша захлебнулся своей смелостью и умер, когда разочарованные голубые блюдца ее глаз несколько раз сморгнули.
      -- Как нет?
      -- Англия - остров, отделенный от континента, на котором имеет честь располагаться и Россия, двумя проливами: Ла-Маншем и Па де Кале. Проехать туда посуху нельзя.
      Блюдца потухли.
      -- Вырастили сынов Отечества! - Брюзгливо заявила императрица. - Еще службы не нюхал, а уже государыне "нет" говорить научился. Петька!
      Петр Иванович немедленно оказался под рукой.
      -- Объясни своему невежественному братцу, что если русская государыня захочет, она не только в Англию посуху, она в Африку по снегу доберется!
      -- В раз намечем, - согласился Петр Шувалов.
      -- Вот так, - Елисавет отвернулась и уже весь вечер занималась другими гостями. Ивана же все избегали, как чумного. Брат вывел его за дверь и влепил пощечину, затем они вернулись в зал. Когда собрание стало расходиться, императрица остановила Шуваловых знаком и подозвала Ивана.
      -- Ну так как, есть сухой путь, или упорствуешь?
      -- Англия - остров, - прошептал дрожащими губами юноша.
      Елисавет взяла его за подбородок и повернула к себе готовое покраснеть от слез лицо.
      -- Остров. Ну, конечно, остров, - устало согласилась она. - Но это скучно. Разве нет?
      Иван молчал.
      -- Или вы думаете, я карт отродясь не видела? -- она помедлила и продолжала с чуть грустной улыбкой: - А они соглашались. Теперь ушли и смеются, что их государыня вздумала в Англию без корабля ехать. Тоска.
      Иван чувствовал ее сильные теплые пальцы на своем подбородке и жалел их за какую-то негосударственную беззащитность.
      -- Пойдем со мной, - сказала она и, повернувшись пошла к двери, уверенная, что он следует сзади.
      -- Иди, тумба. - Петр подтолкнул его в спину.
      -- Как же, братец? Я же просил... Княжне я ведь слово дал...
      -- Иди, ничего с тобой не сделают. Видишь, женщина побеседовать хочет.
      Иван поднялся по деревянной резной лестнице. Над розовой капризно изогнутой спинкой дивана, на котором расположилась Елисавет, висела картина Буше, напористая куртуазность которой устыдила юношу.
      -- Сколько висит, все не могу понять, о чем, кто такие? -- Улыбнулась императрица. - Растолкуйте мне ее сюжет.
      -- Это картина словного французского мастера Буше, -- начал запинаясь Иван. - Молодой Буше стремился формами подражать великому Рубенсу, что можно усмотреть из образа лидийской царицы Омфалы, державшей в плену юного Геркулеса. Геркулес и Омфала полюбили друг друга, но не могли соединиться, ибо положение их было слишком различно. Наконец, любовь победила все преграды. Эта картина изображает нам счастье совокупления страстных любовников, отринувших мирские условности.
      -- Какова же главная задумка? -- с любопытством спросила Елисавет, ощупывая Ванечку насмешливым взглядом.
      Больше всего на свете ему хотелось в тот момент сбежать, и он не смог ответить ничего связного, даже не справился с дрожью рук и голоса.
      -- Мне кажется, -- продолжала женщина, -- задумка Буше была в том, что перед любовью все положения отступают. Не так ли?
      Ванечка отчаянно закивал.
      -- Съешьте яблоко и успокойтесь, - снисходительно улыбнулась она, протягивая ему на ладони крохотную пунцовую китайку. Яблоко было горьким.
      Менее чем через месяц он снова стоял здесь, и ему уже было все равно. Отъезд Гагариной за границу, похожий на бегство - ни словечка, ни строки. Многодневная изматывающая осада двоюродных братьев, доводившая до ночных истерик. Он не полез в петлю, и не бросился вслед за княжной ломать прутья своей клетки, просто протопил ее письмами печь и отправился сюда. Фавор? Пусть. У него больше нет сил.
      Шелковые занавески на окнах. Над диваном в прихотливой раме все тот же Буше.
      -- Продолжите мне толкование этой картины, - приказала Елисавет.
      Таким вот голосом прикажет раздеться, ложиться, начинать, и он все сделает. Страшно? Стыдно? Все равно.
      -- Это картина славного французского мастера Буше...
      Утром императрица сказала Петру Шувалову:
      -- Оставь его. Надо же и меня кому-нибудь уму-разуму учить, а то я так и помру старой дурой.
      Скоро ли? Ни звука. Часы отстучали половину четвертого. Раскрылась дверь. Священник, еще люди, великий князь с дурацкой улыбкой, заплаканные глаза великой княгини, девка с тазом теплой воды, и в глубине комнаты огромная кровать с бугром тела Елисавет. Ему делают знак войти. Он остается с ней один, только по холодку сквозняка в спину, понимая, что дверь закрыли не до конца, и в щель смотрят, слушают...
      Шувалов сел возле императрицы и низко наклонился. Его руки пылали, теперь Иван Иванович испугался, что они слишком горячие.
      -- Лиза, -- сказал он по-русски.
      Ее опавшее лицо заколыхалось, бесцветные губы шевельнулись.
      -- Птичка.
      Комок, вставший в горле у Шувалова, попер вверх. Он скорее понял, чем услышал, что Елисавет просит его наклониться еще ниже, к самому ее лицу. Когда Иван Иванович почувствовал на своем ухе ее дыхание, она вдруг сказала:
      -- Прости меня, Птичка.
      Он обмер. Потом поймал взглядом ее взгляд и, глядя прямо в глаза, твердо и тихо произнес:
      -- Я был с тобой очень счастлив.
      -- Прости меня, Птичка, - повторила женщина, ее бессильная большая рука наползла на его ладонь.
      -- Я люблю тебя, Лиз, - он не говорил ей этого годами, а по-русски не говорил никогда.
      Слабая улыбка осветила ее глаза и, повинуясь внезапному чувству Иван Иванович поцеловал императрицу в безответный ободок губ, долго и страстно, как не целуют умирающих.
      -- Уезжай. - Елисавет смотрела прямо перед собой.
      Иван Иванович растерялся.
      -- Здесь тебе не дадут...
      -- Я знаю, -- он кивнул и замялся, -- но университет... возможно...
      -- Не будет больше университета, Птичка.
      -- Но Лиз... - голос Ивана Ивановича зазвучал отчаянно.
      -- Ничего больше не будет, - государыня устало отвернулась. - Уезжай.
      Глава 2. БЛЕСК И НИЩЕТА РЕЗИДЕНТА
      декабрь 1762 года. Вена.
      Сырой воздух проникал в камеру сквозь не зарешеченное окно. Арестант ворочался на вонючем пролеженном матрасе и погромыхивал наручниками. Кандалы на него не надели: все-таки важная птица -- секретарь французского посольства шевалье Шарль д' Эон де Бомон. Но дело, за которым его застали, не терпело мягкосердечия. Шутка ли: пронырливый лягушатник проник в будуар самой королевы и едва не обесчестил ее!
      Шарль перевернулся с боку на бок и поежился. Ему не дали даже одеяла. Между тем, ветер с Темзы крепчал, и продуваемая насквозь камера походила на корабельный кубрик -- того и гляди начнет раскачиваться.
      Шевалье де Бомон не принадлежал к тем, кто унывает в передрягах. Ему было за тридцать, более десяти лет он служил резидентом французской разведки и повидал много такого, о чем предпочел бы забыть. Сейчас секретарь размышлял над вопросом, как очутился в башне Ньюгейтской тюрьмы для умалишенных. Лучшего места для него, конечно, не нашлось!
      Шарль потер ладонями грязное осунувшееся лицо. Мысль о том, в каком состоянии будет кожа после недельного пребывания в крысятнике, не добавила ему оптимизма. Но он прогнал ее, как гонял своих серых хвостатых соседей. Сейчас надо было думать о причине провала, вспомнить детали, перебрать в голове подробности...
      Три недели назад из Парижа пришло новое предписание. Ему поручалось переговорить с королевой Шарлотой. Сделать это казалось нетрудно. Как посольский чиновник де Бомон был вхож ко двору. К тому же в девичестве королева звалась герцогиней Мекленбург-Стрелицкой, и отец Шарля был на короткой ноге с ее родными. Встретив в Лондоне приятеля детских игр, милая дама несказанно обрадовалась и принимала его запросто, как старого знакомого. Обаятельный насмешник пришелся как нельзя кстати в ее маленькой веселой кампании. Словом, версальские начальники знали, кого посылать с миссией.
      Сложность состояла в том, что беседа должна была произойти наедине. А королева в течение всего дня обязана оставаться на людях. Даже когда она вроде бы одна: во время утреннего туалета, чтения книг, музыкальных упражнений -- рядом с ней постоянно кто-то находится. Лакеи, горничные, фрейлины... В молельне есть священник, в саду -- садовник, в постели -муж.
      Между тем, разговор не терпел лишних ушей. Милая дама имела огромное влияние на чудаковатого супруга и могла убедить его не вмешиваться в войну. Англия была союзницей Пруссии, следовательно врагом Франции. До сих пор Георг III хранил олимпийское спокойствие, не пошевелив и пальцем, чтоб помочь "доброму брату Фридриху". Но с тех пор как последний нес серьезные потери, Сент-Джеймский кабинет заговорил о военной поддержке.
      Следовало повлиять на королеву с тем, чтоб она в свою очередь повлияла на короля. У де Бомона имелся отличный козырь -- владения родителей Шарлоты, которым также угрожали пруссаки. Может быть Англия что-то и выиграет от усиления Фридриха II, но вот семья герцогини Мекленбург-Стрелицкой потеряет все свое состояние!
      Разговор назрел, и резидент ужом вился, выискивая удобную лазейку, чтоб подобраться к королеве. После того, что де Бомон вытворял в Петербурге, полгода проходив в женском платье и не вызвав при дворе ни тени подозрений, любая миссия казалась детской игрой в фантики. Наконец, он нашел, что искал. Перед сном королева некоторое время читала в будуаре по-немецки. Остальное зависело от ловкости Шарля.
      Резидент всегда предпочитал действовать один. Еще в Петербурге он усвоил урок: свяжешься с другими, горько пожалеешь. Люди по преимуществу глупы. Помощи от них не дождешься, а обузой они становятся в одно мгновение. Сопровождавший его в Россию сэр Дуглас, шотландский путешественник и "дядя" прелестной Лии де Бомон, чуть только "племянница" продвинулась при дворе, взревновал к успеху партнера и стал вставлять палки в колеса. От него пришлось избавиться. Шевалье не жалел. Такая работа. При чем тут жалость?
      Сейчас Шарля тоже беспокоило, что в деле с королевой без посторонней помощи не обойтись. Придется поставить в известность об операции посла графа Клода де Герши. С ним у де Бомона отношения не складывались. Граф свил себе в Лондоне уютное гнездышко и сибаритствовал на славу, а все дела подгреб под себя расторопный секретарь. С некоторых пор это смущало посла, он несколько раз жаловался в Париж на своеволие подчиненного и всякий раз получал ответ, что у де Бомона слишком высокие покровители в Версале.
      Герши догадывался, что помощник метит на его место. Шарль и сам этого не скрывал. Жалование секретаря небольшое. Резидентские деньги -- курам на смех. А расходов по должности прорва. Чтобы поддерживать себя, де Бомон даже давал уроки фехтования. Благо отбоя от учеников у знаменитого дуэлянта не было.
      Но и этих средств не хватало, тем более теперь, когда шевалье собирался жениться. Собирался это, конечно, громко сказано. Но Шарль обзавелся семьей и положение обязывало. Два года назад в России ему помогла фрейлина императрицы Надежда Штейн, дочь мекленбургского генерала на русской службе, девица расторопная, пригожая и пользовавшаяся доверием Елисавет. По чести сказать, без нее де Бомон не справился бы с заданием. Она одна знала его тайну. Застала как-то "прелестную Лию" в неудобной позе за кустами роз. Пришлось сделать Надин своим союзником. Он соблазнил ее и научил работать. Когда же де Бомону пришлось бежать, Штейн осталась в Петербурге.
      О дальнейшей судьбе Надин шевалье узнал уже в Лондоне. Ее арестовали, как "лучшую подругу Лии" и заточили в крепости Пернов на эстляндской границе. Там несчастная женщина родила, ребенок умер. Через год ей удалось бежать, соблазнив караульных. Нищая, оборванная она добралась до Англии. Де Бомон не мог ее не принять.
      Итак он поставил в известность графа де Герши, и тот должен был вечером за карточным столом отвлечь короля беседой, задержав дольше обычного перед отходом ко сну. Посол сначала запротестовал -- такое поведение было нарушением дипломатического этикета. Но резидент напомнил о приказе из Парижа, и начальнику пришлось покориться.
      Вечером в пятницу во время большой карточной игры, де Бомон незаметно выскользнул из зала и под предлогом духоты прошел в зеркальную галерею Сент-Джеймского дворца. Из ее южного крыла лестница вела в личные покои монархов. К счастью, Шарль никого не встретил, а лакеи у дверей были подкуплены.
      Шевалье добрался до будуара быстрее, чем рассчитывал. Теперь главное -- не напугать королеву. За стеной гардеробной шуршал батист и сыпались на пол булавки. Шарлоту переодевали ко сну. Наконец, горничные удалились. Ее Величество взяла свечу, дверь скрипнула. Темное чрево комнаты озарилось ярким светом шандала. Из-за портьеры де Бомону казалось, что она держит в руках горящий веник.
      Шарлота села у стола, оправила края меховой накидки, в гардеробной было не тепло, и раскрыла книгу, заложенную травинкой. Видимо, перед этим она читала в саду.
      -- Мадам, -- де Бомон шагнул на свет. -- Мне необходимо с вами поговорить по праву старого друга...
      Королева завизжала, как ошпаренная. Подскочив к ней, шевалье зажал даме рот.
      -- Умоляю вас, успокойтесь. Дело не требует отлагательства. Доверьтесь мне...
      Шарлота укусила его за ладонь, но де Бомон не отдернул руку.
      -- Успокойтесь! Я не причиню вам никакого вреда! Это же я, Шарль!
      На лице перепуганной женщины мелькнуло узнавание. Она перестала брыкаться. Все еще могло бы кончиться хорошо. Но в этот момент за стеной на лестнице раздался топот множества ног, крики, бряканье оружия. В дверь ударили, незапертые створки распахнулись, и глазам потрясенных придворных предстала сцена, ужасная в своей откровенности.
      Ее Величество в тонком батистовом неглиже и сползшей с плеч накидке билась в объятьях неизвестного мужчины, который зажимал ей рот.
      Де Бомона не убили только потому, что кто-то вовремя вспомнил о дипломатической неприкосновенности. Но ребра ему помяли изрядно. Рыдающую полуголую Шарлоту увели в спальню. При этом две статс-дамы взирали на свою госпожу такими прокурорскими взглядами, будто она сама задумала отдаться насильнику. Репутация королевы была погублена.
      Шарль сел и растер затекший затылок. Не оставалось ни малейших сомнений, его сдали. Цинично и просто. В надежде на скорую расправу или дипломатический скандал. Винить в этом кого-либо, кроме де Герши, язык не поворачивался.
      За стеной послышались шаги. В засове повернулся ключ. Дверь с натугой поддалась.
      Шевалье привстал на локтях со своего скорбного ложа.
      Вошедших было пятеро. Двое стражников держали в руках факелы, хотя в камере и без того казалось светло. Остальные, судя по платью, важные персоны, выстроились у стены и церемонно представились.
      Председатель палаты лордов граф Роберт Эссекс, седой старик с крючковатым носом и птичьими глазами.
      Главный прокурор королевского суда в Олд Бейли лорд Уильям Сомерсет, 7-ой граф Вустерский. Полный, на вид добродушный весельчак с розовыми щеками.
      Посол Его Христианнейшего Величества короля Людовика XV при английском дворе. Ну, Герши-то он знал.
      Последний раскрыл черный кожаный портфель и торопливо зашуршал бумагами.
      -- Сударь, -- его голос звучал отстранено, - Ваше вызывающее поведение спровоцировало серьезный дипломатический скандал и может привести к разрыву отношений между нашими странами.
      Де Бомон поморщился. Примерно этого он и ожидал: его высылают. А после провала на вознаграждение от короля рассчитывать не приходится.
      -- Замять инцидент, не оставив следа на чести Ее Величества... -Продолжал Герши.
      -- Матери будущего наследника престола, -- почему-то взвизгнул граф Эссекс.
      -- ... можно лишь одним способом.
      -- Убив меня? - Огрызнулся шевалье.
      -- Это было бы слишком просто, - прокурор улыбнулся ему, как родному. - К счастью, ваш король все решил за вас.
      -- Его Христианнейшее Величество, -- напыжился Герши, -собственноручно написал Его Величеству Георгу III письмо, в котором заверил, что вы, шевалье д' Эон де Бомон, являетесь на самом деле переодетой девицей Лией де Бомон, находящейся на службе у французского правительства. Вы передавали королеве Шарлоте вести от ее родителей из объятой войной Германии.
      У резидента глаза полезли на лоб.
      -- И он этому поверил? - С едва скрываемой издевкой осведомился Шарль.
      -- Не важно, чему он поверил, - оборвал шевалье главный прокурор. Важно, что написано в бумагах.
      -- А в них сказано, -- де Герши пошелестел страницами, -- Что вы, Лия Женевьева-Луиза д' Эон де Бомон родились в 1728 году в городе Тоннер в Бургундии в семье адвоката. - посол подсунул под нос резиденту желтый лист с гербовой печатью, исписанный красивым разборчивым почерком. - А это ваше обязательство никогда впредь не появляться на улицах Лондона в мужской одежде.
      Де Бомон крякнул.
      -- Осталось только подписать, и вы свободны. - Прокурор сложил на груди пухлые ручки. Казалось, все происходящее доставляет ему огромное удовольствие.
      -- Но я не могу. - Шарль мотнул головой. - Не могу. Разве не понятно?
      -- В таком случае вы останетесь здесь, - зловеще прокаркал граф Эссекс. - А это, хочу заметить, тюрьма для умалишенных. Вас содержат одного, в очень приличных по здешним меркам условиях. -- Лорд помял пальцами костлявый подбородок. -- Но все может измениться, молодой человек. Слова вашего короля достаточно, чтоб вас признали женщиной. Хотя бы в стенах этого исправительного заведения, - он вздохнул. - С вами поступят как с преступницей: обреют наголо, оденут в арестантское платье и посадят на цепь.
      -- Подписывайте, -- вкрадчиво сказал прокурор, -- не испытывайте судьбу.
      Тюремщики у стены глумливо заржали.
      -- Если б мы знали, петушок, что ты девка, -- никого не смущаясь, бросил заключенному один из них, -- Мы б тебе пощипали перышки!
      Де Герши опасливо скосил на них глаза, открыл чернильницу, висевшую у неге на шее, и подал де Бомону перо.
      С минуту шевалье колебался, потом протянул руку за листом. Он был человеком без предрассудков. Есть вещи, способные доставить большие неудобства. Но резидент надеялся их перетерпеть. В конце концов никто не обязывал его всю жизнь жить в Лондоне.
      Дорогой до посольства де Герши молчал. Шевалье тоже не проронил ни слова. Только вылезая из кареты он лениво бросил послу:
      -- Кажется, с этой минуты я больше не служу у вас под началом?
      -- Дамы не проходят по дипломатическому ведомству. -- Съязвил граф.
      -- В таком случае, -- де Бомон резко развернулся и преградил послу дорогу, -- Я вас вызываю.
      -- Я не дерусь с женщинами, -- Де Герши брезгливо толкнул бывшего подчиненного в плечо. - Не забывайте: на территории Великобритании вы девица Лия.
      Брови шевалье мрачно сдвинулись.
      -- А вы намереваетесь всю жизнь просидеть за Ла-Маншем?
      Не удостоив посла больше ни словом, он вошел внутрь.
      Надин ожидала его уже несколько дней. Судя по бледному, осунувшемуся лицу, она извелась. Бедная дурочка, угораздило же ее связаться с ним! Де Бомон не знал, чего она вызывает в нем больше: жалости или раздражения? Женщина для резидента - обуза. Постоянная женщина - смерть.
      Имей шевалье деньги, он предложил бы Надин хорошее содержание и оставил в любом приглянувшемся ей городе: Лондоне, Париже, Дрездене, Варшаве... Но денег не было.
      И не будет. Ведь де Бомон провалил миссию.
      -- Все очень плохо, -- бросил Шарль, стягивая через голову грязную рубашку, -- Мне пришлось подписать...
      -- Я знаю, -- Надин положила холщовое полотенце на край деревянной кадки с горячей водой. - Мсье де Герши говорил мне. Это срывает твои планы?
      Иногда она казалась ему слабоумной.
      -- Это, -- он взял полотенце, -- оставляет нас без средств. - Шевалье погрузился в кадку, не испытывая ни малейшего удовольствия. - Я лишился места - дамы не служат в посольстве. Уроки фехтования придется отменить женщины не дерутся. За мной будет установлен круглосуточный надзор. Я не смогу даже...
      -- Ты не сможешь жениться! - Вдруг догадалась Надин.
      Она выпрямилась и обвиняюще уставилась на любовника, будто Шарль сам затеял игру с переодеваниями.
      -- Мы хотели венчаться! - Всхлипнула женщина.
      -- Тебя только это и волнует? - Вспылил де Бомон и тут же получил мокрым полотенцем по щеке.
      -- Ты уже не знаешь, как от меня избавиться! - Надин в слезах выбежала из комнаты.
      Это была правда, но де Бомон не ощущал себя подлецом. Все происходившее было лишним, ненужным, не имевшим к нему никакого отношения.
      Переправа через Ла-Манш заняла сутки. Если бы не встречный ветер, яхта, нанятая де Бомоном, добралась бы до Кале вдвое быстрее. Отсюда прямой путь лежал на Париж, и не дав Надин отдохнуть после чудовищной качки, шевалье велел закладывать лошадей.
      Причиной такой спешки было письмо, ожидавшее резидента вместе с нарочным в приморской гостинице "Нептун". Едва мокрый и злой де Бомон переступил порог, одной рукой поддерживая совершенно зеленую Надин, а другой прижимая к груди железный сундучок с документами, как им навстречу поднялся рослый швейцарец в красной форме с золотыми позументами. Личная охрана короля - сколько чести!
      -- Мадемуазель Лия де Бомон? - Обратился он к Надин. - Вы прибыли на яхте "Святой Евстафий"? Вам послание. Извольте предъявить...
      -- Лия де Бомон это я, -- Шевалье без дальних объяснений вырвал из рук швейцарца конверт и сунул ему под нос золотой перстень-печатку: голубка с веткой мирта в клюве. Маркиза де Помпадур надела ему на палец этот талисман перед отъездом в Россию. Тогда рискованное предприятие де Бомона было действительно миссией мира. С тех пор перстень служил паролем.
      Потрясенный швейцарец взял под козырек.
      -- Мне велено оказывать вам любое содействие.
      -- Так окажите! - Стряхнув ему на руки больную Надин, шевалье отправился к окну, где грязным кухонным ножом вскрыл конверт. Сургучная печать отлетела от бумаги, как монета от стойки. Даже не обломав края. Что, что, а вскрывать документы он умел!
      Заказав себе раков и мадеры (пива на французском берегу не подавали из принципа) де Бомон начал читать. Через минуту он повеселел. Маркиза была, как всегда, неподражаема. Ни слова упрека за проваленную операцию. Бездна сочувствия. Приглашение поспешить в Париж, где его ждут старые друзья...
      Шевалье задумался и отхлебнул вина. Он зачем-то нужен Помпадур. Иначе стала бы она так рассыпаться в любезностях! Раки были отвратительны. Ему хотят поручить новое дело. По всей вероятности, трудное, а то нашли бы другого. И еще: парижские покровители сами нуждаются в деньгах. Это также причина, по которой обращаются именно к нему. Знают, что после провала он не запросит многого. Только обычные деловые расходы, на вознаграждение не стоит и рассчитывать. Но, черт возьми, надо же на что-то жить!
      Швейцарец привез на первое время сто экю. Не густо. Но и это пока хлеб. Взяв только самое необходимое из багажа, остальное шевалье отправил в родовое поместье в Тоннер. Он с удовольствием отослал бы туда и Надин, но та, как репей, вцепилась в него, уверяя, что прекрасно себя чувствует и готова хоть сейчас верхом скакать до Парижа.
      Путешествие со швейцарцем и бабой не доставило удовольствия. В столице де Бомон обычно останавливался на улице Веррери. Хозяин кофейни "Добродетельный турок" сдавал верхние комнаты постояльцам. Одному Шарлю много было не надо. Надин тоже делала вид, что не нуждается в комфорте. Она отказалась от мысли стать его женой, но твердо решила сделаться помощницей резидента. Вероятно, в надежде на свою долю вознаграждения. Дудки! Он работает один и ни с кем не делится.
      -- Вечером меня посетят важные гости, -- сухо сказал шевалье. -- Будь добра убраться отсюда хотя бы до полуночи.
      -- Куда же я пойду? - Опешила молодая дама. - У меня нет в Париже знакомых.
      -- На панель, - отрезал де Бомон. - Это развивает гибкость взглядов. -- Но заметив в глазах бедняжки обиженные слезы, всучил ей луидор и отправил в театр, где давали "Кандида". - Умоляю, только не приходи рано!
      Около 11-ти у дверей кофейни остановилась карета. Улица была совершенно пустой, и грохот колес далеко разносился по булыжнику. Де Бомон ожидал прибытия кого-нибудь из нижних чинов министерства иностранных дел. Возможно, секретаря графа Шуазеля. Но женский силуэт, который шевалье успел разглядеть в окне, убедил его в том, что прекрасное начальство пожаловало собственной персоной.
      За стеной послышался деликатный скрип лестницы, потом в дверь осторожно поскреблись.
      -- Шарль? Вы на месте?
      -- К вашим услугам, мадам. - Он распахнул створки.
      Закутанная в черный плащ фигура скользнула в комнату. Де Бомон успел заметить дрожь темных кружев и желтоватую кожу щеки. Помпадур постарела с их последней встречи. Или была очень больна. Хорошо, что он не позволил себе слишком много света. Нельзя заставлять некогда прекрасную даму нервничать из-за неуверенности в себе. Пара свечей подальше от стола, вот все, что ей нужно для внутреннего спокойствия.
      -- Итак, мой милый Шарль, -- маркиза села в подставленное кресло, Ты получил мое письмо?
      -- Да, мадам, и спешил как мог.
      -- Похвальная расторопность, -- она похлопала его сложенным веером по руке. - Эта женщина с тобой, кто она?
      -- Моя петербургская знакомая, нечаянно объявившаяся в Лондоне, -- не без заминки ответил шевалье.
      -- Тебя избавить от нее?
      -- Нет, нет, -- поспешно заверил де Бомон. - Я справлюсь. Сам. Когда понадобится.
      -- Понадобится скоро, - кивнула маркиза. - Не подумай дурного. В нашем деле... Впрочем, если она из Петербурга, это может оказаться полезно.
      От недоброго предчувствия у резидента засосало под ложечкой.
      -- А при чем здесь Петербург?
      -- При том, дорогой Шарль, -- маркиза потянула собеседника за рукав и усадила рядом с собой, - Что нам необходимо повторить твою миссию в Россию. На бис. Только, - она не без удовольствия наблюдала, как меняется выражение его лица, - с другой целью.
      -- Мадам!
      -- Сядь и слушай. - Помпадур резко дернула подбородком, она не любила, когда ей возражали. - Русская императрица -- наша союзница умерла. У нее есть наследник. Я не говорю: законный государь. В России сейчас три претендента на престол, и все они законны. Несчастный император Иван VI, свергнутый еще в младенчестве. Великий князь Петр Федорович, племянник императрицы. Она давно провозгласила его своим наследником. Но ходят упорные слухи, что завещание может быть изменено в пользу царевича Павла. Ему всего семь лет, и за него, очевидно, будет править мать, принцесса Екатерина. Все эти люди для нас исключительно враждебны, поскольку являются пруссаками.
      "Ну о принцессе я бы этого не сказал. -- Подумал де Бомон. - Она, кажется, постаралась стать русской. И ей это удалось даже чересчур хорошо".
      -- Что касается ребенка, то он не в счет, -- продолжала маркиза. - Но у меня большие опасения относительно его отца. Если Петр наследует Елизавете еще до окончания войны, то положение на театре боевых действий может резко измениться. - Помпадур встала. - Он поклонник Фридриха, и Россия в одну минуту из нашего сателлита превратится во врага. Этого нельзя допустить.
      -- Вы предлагаете мне устроить переворот? - Шевалье, наконец, справился с потрясением. - Для этого нужны средства посолиднее ста экю.
      -- Таких денег нет, - отрезала собеседница. - Казна пуста. Идет война, и не мне объяснять вам... -- Маркиза закашлялась и поспешно прижала платок к губам. Де Бомон заметил два бурых пятнышка, погубивших безупречную белизну атласа. - Поэтому ваша миссия будет скромнее. - Помпадур скомкала платок. - Надо порыться в бумагах и кое-что найти.
      -- Что же? Доказательства незаконности Петра Федоровича ?
      -- Вы попали почти в точку, - собеседница кивнула. - Нам нужно отыскать настоящее завещание Петра Великого. С помощью этого документа...
      -- Но его нет! - Едва не возопил де Бомон. - Об этом все знают. Петр не успел начертать свою волю. Сказано лишь: "Отдайте все..." - Далее неразборчиво.
      - Вы сами читали эти слова? - Саркастически рассмеялась гостья.
      Шевалье взялся обеими руками за подлокотники ее кресла.
      - Вы даете мне заведомо невыполнимые задания. Как в Лондоне.
      -- Кто же виноват, что вы их выполняете?
      Де Бомон остолбенел.
      -- После разразившегося скандала, -- пояснила маркиза, -- состояние короля Георга III резко обострилось. Его душевная болезнь прогрессирует. Он 16 часов подряд говорил без остановки о том, что королева шлюха. Затем 72 часа не спал и написал ко всем дворам Европы, будто Лондон затоплен его слезами. Приближенным кажется, что монарх более не способен править. Поэтому в Англии сейчас заняты внутренними делами и отказались от идеи поддержать Пруссию. Так или иначе вы добились своего. Поздравляю.
      -- Лучше наличными.
      -- И не рассчитывайте. Только на текущие расходы.
      -- Тогда и на меня не рассчитывайте! - Не выдержал Шарль. - Успех моей первой миссии, это, как говорят в России: дуракам везет. Я еле ноги унес! Канцлер Бестужев едва не упек меня в Сибирь!
      -- Бестужева больше нет. - Прервала его Помпадур. -- Теперь канцлером Михаил Воронцов, большой друг и поклонник Лии де Бомон.
      -- Этого еще не хватало! - Взвился Шарль, вспомнив щипки и неуклюжие ухаживания вельможи. - Я не поеду в Россию! Тем более под видом дамы.
      -- У вас небогатый выбор, - маркиза холодно смотрела на него. Отправиться обратно в Англию и до конца дней не снимать женского платья, потому что выезд за пределы Лондона будет вам запрещен. Или принять новую миссию в Петербурге.
      "Бывают минуты, когда я жажду революции!" - Подумал де Бомон.
      -- Кстати, вовсе не обязательно представляться дамой, раз уж этот образ вам так наскучил, - продолжала Помпадур. - Вы отправитесь в посольство вполне официально под своим собственным именем. И назоветесь братом Лии. Близнецом. Так ваше сходство не вызовет подозрений. Согласны?
      Шарль развел руками. Что ему оставалось делать?
      -- Скажите на милость, маркиза, -- осведомился он, садясь напротив нее, -- зачем вам понадобилось это завещание, которое, быть может, даже не существует в реальности?
      -- Есть вещи, которые непременно должны быть, - заверила его Помпадур. - Если их нет, их следует придумать.
      "Это что-то из Вольтера". - Мелькнуло в голове у шевалье.
      -- Если мы будем знать, кому на самом деле Петр Великий завещал трон, мы всегда сможем припереть к стенке царствующую в России особу. Будь это хоть Питер Ульрих, хоть малолетний Павел. Мы станем угрожать обнародованием документа и заставим делать то, что хотим. В условиях войны это важно.
      Де Бомон кивнул.
      -- А если документа нет?
      -- Я уже дала вам совет, - маркиза встала. - Странно, что вы позволили себе его не расслышать.
      Через два дня после посещения Помпадур шевалье узнал, что в Париж по делам дипломатического ведомства прибыл де Герши. Ему, конечно, следовало обсудить с герцогом Шуазелем изменения при лондонском дворе и получить от министра точные инструкции, как действовать в условиях обострившегося безумия английского монарха.
      У посла хватало хлопот, и он вряд ли вспоминал об угрозе, брошенной Шарлем незадолго до отъезда из Лондона. Вряд ли он вообще о нем вспоминал. Темная лошадка, тайные поручения, высокие покровители, шальные деньги - так во всяком случае казалось со стороны. Возник из ниоткуда и канул в никуда.
      Нет, де Герши не ожидал встретить де Бомона в Париже.
      А Шарль ожидал... Целый день под воротами особняка Шуазеля на Бар-сюр-Об. Дом самого графа де Герши надежно охраняли слуги. Не от де Бомона, Боже упаси, кому он нужен? От любого наглеца, решившего помаячить под окнами посла, прекрасно спасали лакеи с дубинками. Особняк же министра иностранных дел - почти государственное учреждение, в нем всегда полно народу и мимо его ограды может разгуливать кто угодно.
      Вот Шарль и разгуливал. Туда - сюда. С утра до вечера. И где-то около восьми, когда слуги уже покинули дом, к воротам подъехала карета де Герши. Вероятно, свидание с герцогом было назначено на поздний час. Ничего, де Бомон погулял еще немного.
      Когда двери распахнулись, выпуская посла на тихую темную улицу, де Бомон отделился от стены дома напротив и нагнал своего врага у кареты.
      -- Не ждали? - Шевалье положил руку на дверцу экипажа и резко толкнул ее, закрывая. - Есть ли у вас право отказать дворянину в сатисфакции?
      -- Откуда вы здесь? - Де Герши отпрянул в сторону.
      -- Я же говорил вам: не переплывайте Ла-Манш. - Шарль сдернул ножны со шпаги. - Защищайтесь.
      Де Грши попятился и неловко взмахнул рукой. С запяток кареты спрыгнули два лакея. Они собирались наброситься на де Бомона и защитить господина. Кучер тоже поднял кнут, чтоб полоснуть опасного прохожего по голове. Однако шевалье знал толк в уличных драках. Он пошатнулся, но выдержал удар и позволил ремню обвиться вокруг своего запястья. А потом резко дернул за кнут, свалив кучера с козел прямо под ноги нападавшим лакеям. Сам посол не хотел вступать в драку, пока противник не разогнал его людей. Но те, почувствовав в Шарле реальную опасность, ретировались довольно быстро.
      -- Дерись! - Хрипло бросил врагу де Бомон. - Хоть шпагу вынь!
      Де Герши не был трусом. Просто считал ниже своего достоинства дуэль с резидентом. Человеком темного прошлого и еще более темного будущего. Теперь, когда отогнать шевалье было некому, он отступил на шаг и обнажил клинок.
      Салютовать Шарлю посол не собирался, но де Бомон пренебрег откровенным оскорблением. К чему церемонии? Этот человек сдал его. Помешал работать. Такого резидент прощать не должен. Ничего личного. Просто иначе его не будут ценить.
      Посол сделал боевую стойку и нанес первый удар. Весьма опасный, если учесть, что он метил в кадык. Шарль крутанул восьмерку и легко отклонил клинок противника. Его совершенно не интересовал красивый бой. Не перед кем, улица абсолютно пуста. В сущности он пришел совершить убийство и лишь из уважения к себе превращал его в поединок.
      Де Герши попытался контратаковать, попутно нанося удары кулаком левой руки. Грязный стиль. В наказание Шарль с силой стегнул врага шпагой по запястью. Посол взвыл, но оружия не выпустил. Он сделал выпад на поражение, но де Бомон вовремя прикрыл живот, кончик клинка де Грши едва не застрял у него в гарде.
      Шарль ценил удобное орудие, на рукоятке его шпаги был крючок, и сейчас он намеревался обезоружить врага. При следующем ударе де Бомон позволил чужому клинку скользнуть по своей шпаге до самой гарды, зацепил его, а потом вывернул руку посла и перехватил ее за запястье.
      Не смотря на средний рост и изящное сложение, шевалье был очень силен. Через секунду посол застонал и разжал пальцы, оружие со стуком выпало на мостовую, а уже в следующее мгновение де Бомон приставил клинок к горлу противника.
      -- Что тебе от меня надо? - С хрипом простонал де Герши.
      -- Ничего, - Шарль надавил на шпагу. - Ты предал меня. Я знаю, зачем. Я знаю, кому.
      -- Я не предавал! Это не я... - посол с ужасом ощутил, как острый штырь погружается ему в горло.
      Кончик клинка окрасился красным. Шевалье потянул оружие на себя. Воздух со свистом вышел из треугольной ранки, а затем оттуда фонтанчиком забила кровь. "Не ты, тогда кто же?" Шарль вытер шпагу платком, с лязгом втряхнул ее в ножны и, не оборачиваясь, зашагал по улице.
      Глава 3. ВИНОГРАД ДЛЯ РЕЗЛЬ
      январь 1762 года. Вена.
      -- Предатели! - канцлер Кауниц с шумом выплюнул белую от зубного порошка воду в золотой стакан. - Изменники! Как это может быть? Никто не отступает после победы!
      В воздухе захлопал крыльями желтоватый листок с сургучной печатью.
      -- Донесение нашего резидента Кейзерлинга при штабе русских союзников. Невозмутимый секретарь, весь в черном, как грач на поминках, зачитал канцлеру текст.
      -- Он пьян! - Кауниц выхватил письмо и впился в него глазами. Согласитесь, ведь это возможно? Кейзерлинг много лет живет у русских, а там пьют изрядно.
      Камердинер долил в стакан воды, проследил, чтоб на полных чувственных губах вельможи не осталось следов мыльной пены и вытер свежим, разогретым над паром полотенцем румяные щечки Кауница.
      -- Или они сошли с ума, - сделал новое предположение Кауниц. - Они стояли в Берлине! Это разгром! Полный разгром пруссаков. А теперь выводят оттуда свои войска! Или русские испугались собственной победы?
      -- Кейзерлинг не пьет, у него язва, - медленно, почти через силу проговорил секретарь. - Что же касается русских, то они могут быть и пьяны, и сумасшедши, но более всего хитры. У них новый император, большой поклонник Фридриха. Что если они не отступают из Берлина, а разворачивают войска лицом к французам?
      -- Подайте мне последнее письмо графа Эстергази из Петербурга! Канцлер впился в донесение австрийского посла, как коршун в кусок сырого мяса, и молниеносно пробежал его глазами. - Есть! "Не смотря на то, что вступление молодого государя на престол прошло спокойно, в столице с каждым днем нарастает напряжение. Вскоре в России могут произойти серьезные перемены, не вполне невыгодные для нас ввиду теперешнего почти враждебного отношения, которое демонстрирует Петр Федорович к бывшим союзникам". вельможа сорвал с шеи пудермантель и нервно потянулся к письменному столу, хотя утренний туалет еще не был закончен. - Штольц, живо ступайте к обершталмейстеру и испросите для меня высочайшей аудиенции, тот час, как монархи вернутся с прогулки.
      -- У Ее Величества или у Их Величеств? - Переспросил секретарь.
      -- Конечно, у Ее Величества! У Резль! - Чуть не с кулаками напустился на него Кауниц. - С каких пор Его Величество интересуется политикой?
      Император Священной Римской империи скакал в хвосте пестрой процессии придворных, сопровождавших императрицу-королеву на прогулку за город. В этом году зима, кажется, и не думала начинаться. Легкие заморозки в начале декабря - все, чем можно было похвастаться. Вена была прекрасна в трепете алых кленов и золотых лип. Каштаны роняли резные листья в светлые чуть сероватые волны Дуная. Он рождался высоко в горах и нес воды все дальше и дальше, через десятки городов и народов, туда, где смуглые турки у самого входа в Черное море могли запереть его на ключ.
      Священный город - сердце империи - дремал на холмах и грезил прекрасными снами, в которых звучала музыка неземных арий, умопомрачительные декорации менялись каждую минуту и где-то высоко-высоко в небе пела волшебная флейта.
      Кавалькада всадников на тонконогих лошадях пронеслась по уже прихваченной инеем траве на высоком берегу. Путь лежал на юг, туда где по склоном холмов к реке террасами сбегали виноградники. Урожай был давно собран, но кое-где поздние сорта - синие, дымчато-розовые и фиолетовые, как грозовые тучи - остались на ветках. Это была явная примета войны - рук в деревнях не хватало. Но сегодня думать о плохом не хотелось, и именно для того, чтоб добавить чернил в палитру золотого и красного, Мария-Терезия отправилась на прогулку.
      Она могла себе это позволить. Война шла к концу, Фридрих сдавал русским провинцию за провинцией. Враг выдохся. Устал. И не далек тот день, когда из его хищных лап выпадет Силезия. Наследственные земли Резль, из-за которых и разгорелась кровавая бойня.
      Сейчас королеве не хотелось вспоминать о крови. День был ясный. Солнце припекало так, словно на дворе сентябрь. На улицах, через которые проезжал кортеж, люди мыли окна и... пели. Прачки, смеясь, набирали воду у мостков за мельничным колесом и смеялись... Словно и нет войны.
      Ни разу за последние пять лет Резль не было так легко на душе. Она оглянулась через плечо, чтобы увидеть мужа, и снова, как до свадьбы, у нее радостно заколотилось сердце.
      Франц Лотарингский прибыл ко двору ее отца 8-летним мальчиком. Она влюбилась в него с первого взгляда, а он принял маленькую принцессу как судьбу и с тех пор ни на день не разлучался с нею. Иногда это бывало нелегко. Ведь Резль, что ни говори, росла императорской дочкой и умела себя поставить. Но так или иначе они ладили, и королева рожала одного младенца за другим. Их было уже одиннадцать, маленьких принцев и принцесс, а хохотушка Резль все пела и танцевала.
      Франц умел не забывать "свое место". Казаться простым, доступным для всех, подчеркивать, будто ничего не значит в "ее делах" и внушить это убеждение всем - от иностранных дипломатов до Кауница. Иногда ему и самому так казалось... Элементарная осторожность. Слаб - значит безопасен. А добрый малый Франц хотел выжить при великом дворе великих императоров. Ведь дома, во Франции, ему ничего не светило.
      Он был просто муж. Просто отец ее детей. Просто тот, к кому в подушку она плакала, когда негодяй Фридрих откусил у короны Силезию, а собственные подданные отказывались признать за женщиной право на императорский титул. Но именно он, Франц-простак, посоветовал жене обратиться к венграм за помощью, и они на своих саблях принесли Резль императорскую корону. Именно Франц в самом начале войны шепнул, что не стоит всю жизнь колоть глаза соседке из Петербурга низкой происхождением ее матери. Она ведь тоже императрица, у нее тоже империя и большая. Спорных территорий нет, отчего бы не снизойти до дружеской переписки? Не послать подарки? Не поздравить с рождением внука? Не признать за ней императорский титул, наконец? А в замен за милые маленькие любезности попросить помощи, серьезной помощи в большой войне. Вышло, как с венграми. Простодушные импульсивные люди падки на добрые слова. А ведь русские - простодушные люди. Они легко откликаются на похвалу, путь даже в глубине души чувствуют неискренность...
      Король поймал взгляд Резль. У нее были необыкновенно голубые глаза, как небо над холмом святого Вацлава в день коронации в Праге. Тогда она чертила саблей в воздухе восьмиконечный крест. Эта улыбка сабли дразнила и звала его подскакать поближе. Франц дал жеребцу шпоры и в минуту оказался рядом с Резль. Кто бы ожидал от этого увальня такой прыти!
      -- Оставим их? - спросила королева. - Поотстанем слегка?
      Бесстыдница! Ему ли не знать, зачем они поотстанут.
      Придворные - почти домашние слуги - хорошо понимают кивки и взгляды хозяев. Минута, и их уже нет. Растаяли, как туман между деревьями. Только где-то вдалеке слышались перепевы рожков и веселые голоса.
      Король и королева ехали рука об руку, а солнце падало на землю сквозь пожухлую дубовую листву.
      -- Вон там. - Мария-Терезия хлыстиком указала на молодой орешник. Наше место.
      -- Резль, казна не вынесет еще одного маленького Габсбурга. - Франц засмеялся и помог ей слезть на землю.
      -- Милый, империя не вынесет еще одной прагматической санкции.
      Он знал, о чем она. Когда-то все ее братья скончались, и прежнему государю пришлось объявить наследницей дочь. Это чуть не вызвало гражданской войны. Нет, сыновей должно быть много. Дети даже в императорских семьях умирают часто.
      Орешник качался зеленым шатром, солнце припекало, и напившись друг друга, король и королева захотели пить по-настоящему. К несчастью, фляжка Франца была пуста.
      -- Пьяница! - возмутилась Резль. - Ты осушил ее еще дорогой. - глаза жены смеялись, а щеки были розовыми, как со сна.
      Пока путников скрывала сыроватая тень дубравы, жажда была еще терпима. Но выехав на солнце, король понял, что, если Резль немедленно не получит воды, она скончается тут же в седле.
      -- Надо найти наших. У кого-нибудь да должна быть фляжка! - жена уже начинала его ненавидеть.
      "Где их сейчас искать? - без энтузиазма подумал Франц. - Все как на зло куда-то запропастились! Эй вы, олухи, королева умирает!"
      Опушка леса подступала к деревенской дороге, за которой шел невысокий забор из сланца с аккуратным черепичным покрытием по верху. За им тянулись длинные ряды подвязанных к жердям виноградных лоз. Синие бусины крупных ягод поблескивали на солнце, как стеклянные шарики на елке. Они уже едва заметно сморщились и были прихвачены морзцем, но от вожделенного холода казались еще более желанными.
      -- Сорви мне гроздь, - губы Резль требовательно выгнулись.
      -- Милая, это воровство, - поддразнил ее король.
      -- Сорви! - Взвилась женщина. - Ты же видишь, я умираю от жажды.
      -- Это ж мне надо лезть через забор. И не жаль тебе толстяка? - Франц спрыгнул с коня и, послав жене добродушную усмешку, перескочил за сланцевую загородку. Не углубляясь далеко, король сорвал несколько увесистых гроздей, сложил их в шляпу и двинулся к забору.
      -- Эй, Резль, это как в сказке про Златовалску, - он протянул шляпу, и королева коршуном кинулась на ягоды. - Там муж срывает для жены ягоды в саду у колдуньи. У них рождается чудесная девочка, но старуха забирает ее себе... -- Франц перенес ногу за забор.
      -- Сейчас появится колдунья, - с набитым ртом отвечала ему Резль. Вон, вон бежит!
      Франц знал, что королева хочет напугать его, заставить оглянуться, чтоб потом высмеивать всю дорогу назад.
      Колдунья не появилась. Раздался выстрел. Дробь просвистела так близко над головой у Франца, что даже срезала один изящный завиток на макушке. Король завопил дурным голосом и вцепился обеими руками в забор. Резль подавилась ягодами.
      -- Воры! Воры! - по зеленому коридору между рядами виноградных лоз к ним бежал старик в деревянных башмаках и соломенной шляпе. В руках у него была внушительного размера фузея времен императора Августа. Из ее дула шел легкий дымок.
      -- Стоять! Ни с места! - приказал крестьянин, целя несчастному Францу пониже спины. - Щадить вас не стану. Уж поверьте слову старого солдата. старичок пыхтел, раздуваясь от чувства собственного достоинства. - Все в золоте, а туда же! Воровать!
      -- Да что вы, дедушка, -- взмолилась Резль. - Мы думали, тут никого нет.
      -- А раз нет, так и красть не грешно? Это виноградник моего сына Ганса, он воюет за нашу добрую королеву! Сейчас отведу вас к господину бургомистру. Уж вам суд присудит штраф за потраву.
      -- Да мы вам и так заплатим, - Франц попытался повернуться к грозному виноградарю. Ему казалось, что одного кольца с его пальца хватит, чтоб кончить недоразумение.
      Но старый правдолюбец, видимо, решил до конца стоять за свое имущество.
      -- Ни с места! - Крикнул он. - Живо штаны продырявлю.
      Несчастному Францу пришлось повиноваться.
      -- Я отведу вас в амбар, - заявил старик. - Посидите, пока не приедет господин бургомистр. Там разберемся, что вы за птицы.
      Опасаясь за здоровье мужа, королева решила не спорить. Кто его знает? Сумасшедший старик, вдруг и правда пальнет? В душе очень потешаясь над воинственным виноградарем, августейшие воришки прошествовали под конвоем до амбара и были посажены под замок.
      -- Что скажешь? - грустно спросил Франц, садясь на ларь и качая в воздухе ногой.
      -- Пить хочется, - королева смотрела на мужа с затаенным смехом в глазах. - Вон бутылки на верхней полке.
      -- Ты... ты... ты!!! - взвился добряк Франц. - Из-за тебя мы попали в эту дыру. Почему ты не сказала ему, кто мы?
      -- А ты почему не сказал? - парировала женщина.
      Франц смешался.
      -- Я думал, ты должна первая...
      Он так привык на людях уступать ей во всем.
      -- Я должна! Я должна! - Резль взобралась на другой ларь и сама достала бутыль мутноватого вина. - Хоть открыть-то сам сможешь? Или мне зубы портить?
      -- Дай сюда! - оскорбленный до глубины души король отобрал у нее бутылку и одним ударом по донышку выбил пробку. - Зубы! Зубы!
      -- Франц, а Франц, - она подвинулась к нему. - Я тебя люблю.
      -- Я тебя тоже, - сердито бросил король, отхлебнув вино, но так и не вернув жене бутылку.
      -- Франц, он все равно бы нам не поверил, - жалобно взмолилась Мария-Терезия. - Что тут дурного? Подождем бургомистра. Вот смеху-то будет!
      -- Потом придется в оба глядеть, чтоб этот гнусный старикашка не застрелился со страху. - заявил король таким тоном, что сразу становилось ясно: он, Франц, будет счастлив, если виноградарь пустит себе пулю в лоб. Держи. - изрядно опустошенная бутылка перекочевала в руки Марии-Терезии.
      -- Что-то тут жарко, - король снял камзол и перекинул его через одну из перекладин приставной лесенки. - Там сеновал.
      Женщина сразу поняла мужа. Не даром они знали друг друга с детства. Франц потянул ее за руку, и по шаткой лестнице они взобрались наверх.
      -- Надеюсь, бургомистр придет не скоро.
      -- Сегодня как раз такой день, когда от волшебных ягод появляются волшебные дети.
      -- У нее будут золотые волосы, как у тебя, - шептал Франц, закручивая на палец тугое колечко кудрей.
      -- Мы назовем ее Туанон. - вздыхала Резль. -- Туанон Златовласка. Ее жизнь будет полна приключений...
      -- Опасных приключений...
      -- Но все кончится хорошо...
      Замок в двери тягуче заскрипел и лязгнул.
      -- Че-ерт! - выдохнули оба.
      Бургомистра не потребовалось. В амбар тревожной гурьбой, восклицая: "Ваше Величество! Ваше Величество!" - ввалились придворные, недавние спутники Резль и Франца. Августейшим пленникам пришлось поторопиться, чтоб привести свою одежду в порядок и вытащить солому из волос. Насмерть перепуганный старик-виноградарь был затерт у дверей.
      -- Не бойся, - королева смерила его долгим насмешливым взглядом. - Я прикажу поставить у твоей межи мраморный обелиск с надписью: "Здесь в лето 1762 января 2 дня Их Величества Мария-Терезия и Франц Лотарингский были посажены под замок за воровство винограда".
      Не смотря на теплый день, на монархов накинули еще по одному плащу, полагая, что пребывание в крестьянском сарае уже само по себе большое испытание. Однако Резль была довольна, она обожала приключения, которые хорошо кончаются. Ванна с тонизирующей альпийской солью, чашечка горячего шоколада, мягкое полотенце из овечьей шерсти - все это грезилось императрице-королеве на пути домой.
      Однако обершталмейстер сообщил ей, что канцлер уже протоптал под дверью ее кабинета борозду в паркете. Резль оценила шутку, Кауниц действительно напоминал упитанного кабанчика с воинственно торчащими клыками и в случае надобности мог рыть копытами землю.
      -- Извини, Франц, но, кажется, граф Венцель Антон нашел мне дело.
      -- Ничего, -- кивнул король. - Я пойду приму ванну, прикажу готовить шоколад и буду ждать тебя в диванной.
      "Почему ему всегда можно то, чего нельзя мне? -- с тоской думала императрица. - счастливый бездельник!"
      Король засвистел себе под нос. "А вот и до Кауница добежали вести!" Все опять сделалось без его участия. Он сунул руки в карманы и задрал полы прогулочного камзолы вверх. Ему под пальцы попалась маленькая неспелая виноградина, упавшая, вероятно, с кисти, которую он протягивал жене. "Милая Резль, кажется, в ближайшее время тебе придется сильно попотеть. Кое-кто на театре военных действий расхотел рвать для тебя виноград, подставляясь под пули прусских огородников!"
      Вчера Франц получил шифровку от Кейзерлинга. Резидент всегда слуга двух господ. У него есть официальные и неофициальные начальники, и вторых он должен успеть обслужить раньше первых, но так, чтоб первые ничего не заметили. Кейзерлинг это умел, Эстергази нет. Поэтому Франц ценил одного и презирал другого. Он еще утром до прогулки знал об измене русских и хотел, чтоб у Резль хорошенько проветрилась голова, прежде чем на нее обрушится сокрушительная новость. Он хотел, чтоб ей было весело и просил у Бога одно короткое приключение, после которого императрице все опасности мира покажутся пустяками.
      Солнце чертило пятнистые узоры на дубовом паркете, день был прекрасен, а Франц-простак с чувством исполненного долга направлялся пить кофе.
      Глава 4. ИМПЕРАТОР
      декабрь 1761 года. Санкт-Петербург.
      Длинные, болезненно-белые пальцы Питера-Ульриха ласкали красноватый лак скрипки. Семнадцать лет. Огрубевшие, почти потерявшие музыкальность руки. Теперь он мог ими гордиться. "Main gooten... Main liben... Их так раздражал твой звук, что наставник Брюммер швырнул тебя на пол. Ничего, он и меня бил головой об стенку и отнимал башмаки, а из-под полу дуло... Но теперь мы им покажем!"
      Узкая, вовсе не солдатская ладонь императора легла на короб. "У нас сегодня праздник. Мы будем петь и веселиться всю ночь. Пить старое рейнское и говорить по-немецки. Боже, по-немецки! Годами, Господи, я только к тебе мог обратиться на родном языке. Даже со своими соотечественниками, которые вовсе не обязаны... через переводчика. О, как унизительно!"
      Уши. Всюду уши. И ни минуты, ни с кем из близких наедине. Только с женой, с этой в конец особачившейся стервой, готовой лизать толстую задницу тетки Эльзы, только потому что так делают русские.
      Шпионы. Даже в собственной постели на него каждый вечер выкатывал водянистые от здешней сырости глазищи шпион. "Разъелась, отрастила телеса, бабища! У нас последняя молочница стройнее! Им это нравится! Дикари. Привыкли, чтоб женщину было за что хватать. Разве им ведомо что-нибудь, кроме грязи?"
      Тетка Эльза - вот как звался его рок. Имя его несчастьям было Россия. Он смотрел в окно на занесенный снегом парк и видел совсем другие деревья: прогибавшиеся под пушистыми крещенскими хлопьями еще зеленые яблони замкового сада в Киле. Холода, нежданные, внезапные, всего на пару дней. Пусть будет дождь, лучше дождь, мягкий, усыпляющий. Он откроет окно. Ветер? Храбрый Ульрих не боится ветра!
      Он хочет, чтоб даже служанки, спешно снимающие белье во внутреннем дворике, слышали, как он играет. Что-нибудь веселое. Что распевают на улицах города? Их славный маленький герцог любую мелодию схватывает на лету. Правда, у него отняли и сожгли ноты. В таком случае он будет играть, что в голову взбредет! Вот две прачки заслушались и кучер, и лакей. Они никогда не обижают его. Кухарка - верх добродетели - утаивает сладости и потихоньку сует их сироте: "Милый мой, бедный мальчик!"
      Ваш герцог знает, как вам плохо. Разве вами могут хорошо управлять те, кто так безжалостен к нему самому? "Не плачьте, я вырасту, и от этих шельм духу здесь не останется. Они чувствуют, что их время коротко, потому и воруют. Вчера я видел, как наставник Брюммер унес золотой подсвечник из моей спальни. Ничего, я посплю с медным, но придет время, и я унесу у него голову!"
      Ульрих представил вдруг, как во всем предоставленный самому себе блуждает по улицам старого Киля, пьет пиво на пристани и кричит пузатому трактирщику с рыжими, как щетка усами: "Спасибо, дружище, я еще раз зайду на днях". Как стучат колеса его кареты по выщербленному булыжнику, и он, герцог, говорит графине Елизавете Воронцовой, склоняя голову к ее мягким ладоням: "Если бы вы знали, сколько мне пришлось вынести!"
      Маленькая горбунья в розовом паричке! Разве эти недоноски могут понять, что существует что-то превыше плотской тяги? Родство душ им неведомо. "Господи, почему я здесь? Мама, мама, зачем ты родилась русской?"
      Разве Питер знал, куда забросит его судьба? Он надеялся, что хотя бы теперь избавиться от камергера Брюммера, но воспитатели были выписаны вместе с ним. Дорогой они жрала жирных кур и копченые колбаски, а мальчик давился слюной. Его поразил страшный рост усачей-гвардейцев, присланных за ним, а строгий канцлер Бестужев постоянно называл его: "ваше высочество" и решительно запретил ковырять в носу.
      Петербург еще был похож на город, но Питера повезли в глубь этого безлюдного пространства к дымному скифскому стойбищу с названием "Москва". Впрочем, там тоже оказались дома, даже улицы, а над крышами их кирх горели вымазанные золотом шишечки. Ажурные, словно в кружевах, кресты не понравились Ульриху. Близ Бога должна быть строгость, так учил его старый каноник в Киле.
      Тетка Эльза, громадная женщина под стать своим солдатам, троекратно расцеловала его мокрыми губами. Мальчик терпеть не мог прилюдных нежностей. Она рассмеялась и потрепала его по щеке. Кто же мог знать об ее истинных намерениях? Не успел Питер переступить порог дворца, как ему коварно предложили вымыться с дороги.
      О люди! Говорят, Ричард III велел удушить своих племянников, чтоб завладеть троном. Русская императрица замыслила сварить Питера, а потом съесть со своими великанами. Ведь его предупреждали дома и кухарка, и старый привратник, что русские пожирают людей сырыми, а недоеденные тела хранят в снегу. Их царица чрезвычайно утонченная женщина - она приказывает готовить себе мясо на огне.
      Впрочем, способ варки у этих недоумков тоже был какой-то дикий. Они все время окатывали его водой из ведер. "Не надо, не бейте меня прутьями, я ничего не вижу. Я задыхаюсь в горячем пару! У меня слабая грудь. Кашель. Вот уже кровь. Умоляю вас, ради ваших матерей, не убивайте меня!". Обезумев от страха, мальчик метался по мокрому полу бани и со слезами просил двух дюжих парней объяснить его тетке, их государыне, что она напрасно заманила его сюда, он вовсе не претендует на русский престол, он хочет домой... Ульрих кричал по-немецки, и банщики, конечно, ничего не поняли.
      Эльза не убила его, но с изощренной жестокостью пообещала, что Питера будут истязать таким образом каждую неделю, пока он не сменит веру. "Господи, прости меня, я не выдержал, я отрекся от Лютера. Но не душой же! В сердце своем я остался с верой моей бедной Родины. Помоги мне, как затерянному листу с могучей ветви не погибнуть в этих снегах".
      Когда тебе 14 лет, ты вполне можешь не понять, что такое баня. Но когда тебе 30 и ты прекрасно сознаешь, что такое Россия, становится жутко. С тех пор, как мальчик нетвердым голосом, спотыкаясь, как на колдобинах, на чужих гортанных словах, прочел в церкви "Символ Веры", он потерял собственное имя и полностью подпал под волю императрицы враждебной державы. Эльза держала двор, как собственную дворню, и ему предстояло стать не наследником престола Петром Федоровичем, а обалдуем-племянником Петрушкой, выписанным из-за границы одновременно с говорящим попугаем и музыкальным ящиком.
      Императрица навсегда осталась для него загадкой. Она то осыпала Питера безмерными ласками, то при всех отвешивала пощечины. То говела по шесть недель и пешком ходила к Троице, то пила без просыпу и целыми днями валялась в кровати со смазливыми мальчишками, угодливо исполнявшими любую ее прихоть. То крестила солдатских детей и запросто пела с кумовьями на Святки, то бывала надменна даже с государями великих держав. Иногда Елисавет не находила себе места от тоски, и казалось, что человеческое сердце не может выдержать таких страданий, хотя никто не знал их причины. А случалось - исходила приступами безудержного веселья, и маскарады с охотами следовали изматывающей чередой.
      Не смотря на годы, проведенные среди дикарей, Питер-Ульрих так и не привык ни к дребезжащему заутреннему звону, ни к сусальной святости, ни к безудержному хамству жителей этой безобразно большой страны. И через много лет, он, как в день приезда, чувствовал себя оторванным от своей великой родины. Где-то за Москвой, далеко на востоке в заледенелой степи копили силы несметные полчища скифов, чтоб, как в древние времена, вновь пожрать Европу. И первой, он знал, будет его храбрая Пруссия - колыбель доблести и славы.
      Час настал, орды хлынули, сметая все на своем пути и, бросив Польшу под копыта коней, пересекли священные рубежи Бранденбурга. А он должен был молчать и улыбаться разорителям своего дома. Дурная весть о начале войны поразила великого князя, он слег на неделю и поднялся с постели вновь голштингским герцогом. "О, меня нет там. Я бы смог, я бы защитил..." Сердце трепыхалось, как воробей с поломанными крыльями и рвалось под руку великого Фридриха.
      В бреду перед глазами Питера плыли разъезженные осенние дороги в бесконечном марше солдатских сапог, горящие мызы, аккуратные поля, затоптанные конными авангардами, белокурые женские трупы в полных грязной воды канавах. Он делал все, что мог, он сообщал все, что удавалось узнать, он влезал в неимоверные долги и подкупал секретарей Конференции, проникая в тайные бумаги. И все же они задавили числом!
      Величайшего государя, с таким трудом объединившего Пруссию, изгнали из собственного дома! Берлинских газетчиков пороли на площади, в столице грабили особняки, избивали людей на улице, с непонятной злобой крушили зеркала, фарфор, просто стекла в домах: "Как живут, сволочи! Как живут!" Рвали на обмотки штоф, содранными со стен, гобеленами покрывали лошадей, рубили на дрова рамы от итальянских картин, а сами картины - да Бог с ними - тряпка и тряпка.
      И вот теперь эта женщина, эта предводительница варваров, надругавшаяся над его родиной, умерла. "Боже, верую, верую в силу Твою! Ты спасал нас от бед, и то, что преставилась она на Твое светлое Рождество, разве не знак?
      Откройте двери! Мне некого больше бояться. Пусть слышат, я играю на своей скрипке, не таясь. Мой великий, мой несчастный господин Фридрих, я верну тебе все и пусть унижение врагов скрепит наш царственный союз".
      В зале, где в высоком гробе были выставлены мертвые телеса тетки Эльзы, горело множество свечей, и гнусно-волосатый попик в безобразном золотом одеянии и чудной, почти еврейской шляпе читал Евангелие.
      Все присутствующие застыли, не шелохнувшись. Дамы тихо плакали. Это натянутое молчание рассердило Петра. Дорогой он ущипнул хорошенькую графиню Нарышнику за локоть. Та взвизгнула и уронила свечу. Враждебные взгляды присутствующих еще больше разозлили императора. "Я, я ваш государь, ублюдки! Или вы еще не опомнились и по привычке продолжаете лизать мертвую задницу? Я вас оскорбляю? Но ведь не посмеете же вы выгнать меня отсюда. Стерпите. Все стерпите. Теперь я ваш хозяин".
      Почему он собственно должен корчить печаль? Привезя в Россию, тетка Эльза сломала ему жизнь! Лишь раз Петру удалось ей как следует отомстить. В Летнем дворце будуар государыни смыкался с диванной великокняжеской четы. Дыра в обоях была почти незаметна, зато удобна глазу. Любой получал возможность наблюдать за ночными "ужинами" императрицы варваров. "Смотрите, смотрите, мои славные голштинские лакеи, смотрите истопники и горничные, жена и фрейлины, как копошится на груде неповоротливого мяса прекрасный, как Адонис, Разумовский".
      Историю замяли. Какое ему дело, что тетка Эльза больше не подпускала его к руке? Вот только жаль подарки малому двору разом иссякли. Да шея сильно болела, когда проходя поздно вечером по крутой лестнице без свечей, он вдруг всем телом врезался в стену. С чего бы это? Кто осмелился схватить его за плечи и протащить два пролета лицом по неоштукатуренному кирпичу?
      Но Питер не отомстил императрице за главную подлость, совершенную более 17 лет назад. В довершении ко всем неприятностям Эльза выписала ему жену, его троюродную сестру Софию-Фредерику. Он терпеть не мог эту кривляку из штеттинской глуши. Она с самого приезда строила кислые мины и отказывалась играть с ним в солдатики. Девять лет от терпел возле себя лицемерную куклу, ловко избегавшую всех попыток близости с его стороны. Впрочем, он и не настаивал, опасаясь сплоховать в нужный момент.
      Разве не она довела его до того, что через девять лет супружества Питер впервые опробовал свои мужские достоинства на белой гончей? А потом с остервенением забил бедное животное толстым арапником со свинцовыми шишечками на конце. Не зная куда деваться от стыда, Питер рыдал, сидя на полу псарни и зажимая рот грязной пропахшей псиной ладонь.
      Вскоре нашлись опытные утешительницы, и с каждым годом увеличивавшаяся неприязнь между ним и великой княгиней больше не трогала наследника. Но жена все же обязана была хотя бы не позорить его имя!
      Питер был на охоте, когда узнал, что Фикхен со вчерашнего вечера падшая женщина. Забыв про егерей и не подстрелив ни одной тетерки, он примчался в Ораниенбаум, где все лето жил молодой двор. Был мрачен за ужином, весь вечер отказывался играть в карты и, дождавшись, пока великая княгиня уйдет к себе, последовал за ней.
      Фикхен в розовой рубашке из индийского батиста сидела перед овальным зеркалом и продирала эбеновым гребнем свою черную гриву, так что с нее чуть искры не сыпались.
      -- Сударыня, вы, вижу, готовитесь ко сну?
      Она с удивлением подняла на него глаза. Питер стоял на середине спальни, как был, в грязных сапогах и узком забрызганном кафтане. Он знал, что его привычка ходить по дому в уличном вызывает у великой княгини презрение. Что ж, тем хуже для нее.
      -- Не кажется ли вам, -- продолжал он, впервые чувствуя себя мужем, -- что с некоторых пор наша общая постель сделалась слишком узка для нас двоих?
      -- Что вы имеете ввиду? - пролепетала она, но по ее разом побледневшему лицу он видел, что жена его поняла.
      -- Я никак не могла предположить, что вы еще имеете на меня виды. - С легкой усмешкой ответила она.
      А вот этого он не любил...
      -- Даже императрица знает, что вы мне не муж, -- продолжала Фикхен, -- и сквозь пальцы смотрит как на вас, так и на меня. - Женщина встала.
      -- Вот как? - Великий князь болезненно улыбнулся. - А если я завтра же во всеуслышании заявлю, что не намерен терпеть жену-изменницу и потребую развода?
      -- Вы только огласите свой позор, - испуганно возразила великая княгиня.
      -- Ну и что? Зато я буду избавлен от удовольствия лицезреть вашу рожу каждый вечер.
      Она, кажется, начинала понимать, насколько серьезно ее положение.
      -- Но это дико. Ведь я не мешала вам...
      -- Кто бы стал вас слушать? Такие штучки проходят только при обоюдном согласии. Вас со скандалом вышвырнут из страны. Неужели вы не хотите на родину?
      Ему доставляло удовольствие наблюдать, как разрастается страх на ее лице.
      -- Я всегда знала, что вы способны на низость. - Фикхен попыталась взять себя в руки.
      -- Полно, сударыня, я всего на всего пошутил. И вовсе не собираюсь раздувать эту историю. - Ульрих чувствовал себя почти отмщенным. - Одна маленькая просьба.
      Она быстро закивала головой.
      -- Что угодно, сударыня? Извольте. Я слегка подзабыл ружейные приемы. Вон там в углу деревянная фузея, возьмите ее.
      Женщина в недоумении подняла грубо обструганный предмет.
      -- А теперь к но-оге, на пле-ечо. Ну же! Не сердите меня сегодня. Резче! Резче! Лечь-встать! Лечь-встать! Коли!
      Питер плюхнулся с ногами на шелковые простыни и, взяв из вазочки яблоко, продолжал командовать. Великому князю вдруг пришло в голову, что его жена вовсе не такая дурнушка, как ему всегда казалось. В этом метании розового полотна и в колыхании под ним ее вспотевшего усталого тела что-то было.
      Экзерциция продолжалась около часа. Когда женщина уже шаталась от изнеможения, Питер вдруг подошел к ней, рванул ворот ее ночной рубашки и повалил на пол. Треск батиста, голые беззащитные колени, с воплем поджатые к животу, раззадорили его.
      "Теперь вам не удастся отговориться от меня своей невинностью! А ну-ка покажите, чему вас научили любовники? Вам никогда не приходилось заниматься этим на полу? Досадное упущение. Ну вставайте, вставайте на колени, так гораздо удобнее. Вы не умеете ползать задом? Не клевещите на себя, у вас великолепно получается! Сударыня, вас никто никогда не душил за горло? Напрасно. Какая чудна кожа! Так и хочется вцепиться зубами. А сейчас позвольте отвесить вам доброго пинка. Так будет справедливо. Можете уползать. Считайте свой супружеский долг исполненным. Больше я никогда не коснусь вас. Вы мне противны. Пожалуй, даже в кровати я положу между нами шпагу".
      Теперь она стояла прямая, черная, со скорбно поджатыми губами, а мимо нее, притихая от одного только вида величавой печали, беззвучно двигались люди. У них было одно горе, а он явился чужим на поминки по своим несчастьям.
      -- Сударыня, мне надо сказать вам нечто важное.
      Император заметил на себе несколько недовольных взглядов. "Ах слишком громко говорю? Да будь моя воля, я б сплясал вокруг теткиного гроба!"
      Екатерина медленным, как бы через силу, движением подняла траурную вуаль, открыв неестественно бледное лицо в красных пятнах слез. И он заметил, как к ней обратилось несколько сочувственных, благодарных взглядов. "Дурачье! Ненавижу! Эльзе всегда было наплевать на вас! Так чего же вы плачете, как сирые дети с испугу?"
      В смежной с траурным залом комнате Петр сказал, больно сжимая жене локоть:
      -- Вы должны быть мне благодарны, я увел вас из этого царства скорби.
      -- У людей горе, - холодно возразила Екатерина. - Его следует разделить.
      "Лицемерка! Не ты ли пыталась покончить с собой после того, как августейшая стерва запретила тебе носить траур по собственному отцу. Ведь он не королевской крови! И ты не носила. А теперь плачешь?" Петр смотрел ей прямо в лицо.
      -- Наша мучительница скончалась, и никакие силы более не удерживают нас друг возле друга. Я надеюсь, вы рады?
      Екатерина вспыхнула.
      -- Вам не кажется, что отказавшись от законной супруги, вы можете оскорбить религиозные чувства своего народа?
      -- Нет, - ледяным тоном отрезал он. - А вам не кажется, что вы стараетесь быть более русской, чем сами русские?
      Она молчала.
      -- Скажите, сударыня, -- ядовито спросил Петр, -- если бы судьба забросила вас к киргизам или алеутам, вы бы тоже мазали волосы салом и гадили под шкуру в чуме?
      -- Это все, что вы намеревались узнать? - Екатерина повернулась к двери. - В таком случае я вернусь к телу государыни и буду молиться. Кстати, -- мстительная улыбка тронула краешки ее губ, - Вы никогда не задумывались, о чем я молюсь?
      -- Зачем он сюда ходит? Лучше бы вовсе не являлся. - тихо шепнула маленькая княгиня Дашкова, дежурившая вместе с другими дамами у траурного катафалка.
      Рядом с императором она заметила свою сестру, которая ласково поманила ее пальцем.
      -- Как твое здоровье, душенька? - Елизавета Воронцова обхватила талию княгини полной рукой. - Государь беспокоится о тебе. Идем отсюда, здесь скучно.
      Дашкова инстинктивно отстранилась, но ее уже сменила у гроба другая дама, и она последовала за сестрой. Из смежных покоев доносились смех и веселые голоса. До бесстыдства ярко горели гроздья свечей, многократно отраженные в зеркалах.
      Государь вел игру в кампи. Екатерину Романовну потрясло, что здесь, всего в двух шагах от тела покойной императрицы, люди пили, ели, хохотали, говорили дамам двусмысленности, жульничали за картами, и она в своем простом траурном платье нелепо смотрелась среди разодетой публики.
      Воронцова держалась хозяйкой вечеринки и принимала от присутствующих странные поздравления. Несколько прусских генералов из голштинцев Петра Федоровича, как бы обмолвясь, пару раз назвали ее: "Ire Meiestat!" -- Ваше Величество!
      Княгиня начинала чувствовать, что ее самые худшие подозрения относительно сестры оправдываются.
      -- Тебе, дитя мое, следует меньше бывать в обществе великой княгини. - Елизавета тронула локоть Дашковой.
      -- Императрицы, - решительно поправила та.
      Полное благостное лицо Воронцовой затряслось от смеха.
      -- Не обижай нас, - Дашкова не заметила, как сзади к ним подошел Петр Федорович. - Уверяю тебя, что куда безопаснее иметь дело с такими простаками, как мы, чем с хитрецами вроде моей жены, которые сперва выжмут из лимона сок, а потом отбрасывают кожуру. Оставайтесь при своей сестре. -Петр Федорович открыто приобнял Воронцову за бедро и, откинув кружева, поцеловал полный локоть. - Ее ждет великое будущее. - Он повлек любовницу к карточному столу, знаками приглашая княгиню следовать за ними.
      "Почему она? - думала Екатерина Романовна. - За что Бог так благосклонен к невеждам? Разве она готова к той ответственности, которая лежит на наперснике августейшей особы? Ей дела нет до Отечества!" Дашкова поймала себя на мысли, что сама сыграла бы эту блестящую роль лучше. Если бы, конечно, речь шла о другом государе. Вернее государыне...
      Глава 5. СВЯТКИ
      "Губы, губы... Хорошо, что под вуалью ничего не видно", -- Екатерина облизнула искусанный рот.
      Две пожилые камер-фрау помогли Като снять тяжелый, неловкий капот и откололи траурную вуаль, тянувшую голову к низу. Императрица почувствовала разбитость во всем теле и знакам приказала женщинам выйти.
      В будуаре из-под полу тянуло, пробирая до костей. "Кто сегодня плакал? Бедные глупые гусыни, вам-то о чем жалеть?" Екатерина провела по лбу ладонью и опустилась на диван. Комната плыла перед глазами. Среди этого безобразного, мутного, вывороченного на изнанку дня - бледное лицо Ивана Ивановича с серыми потухшими глазами. "Узнал, каково оно?" При всем раздражении против Шувалова Като было его жаль. В сегодняшней пьесе, кажется, только они вдвоем и вели себя как люди. С той лишь разницей, что он не переигрывал, едва ли даже играл.
      У императора хватило совести притащить его на ужин. Первый ужин после нее.
      Иван Иванович вошел в залу, остановился у дверей, обвел прищуренными глазами пьяную, разряженную толпу прихлебателей нового императора, хрипло оравшую: "Виват!" - как после большой победы, и, резко повернувшись, вышел на лестницу. Плевать, на все плевать!
      Не обратив внимания на окрики за спиной, бывший фаворит спустился вниз по лестнице, представляя с каким наслаждением вмажет перчатками по красному распаренному лицу любого, кто осмелится его остановить. Шувалов сам толкнул плечом тяжелую дверь, на минуту окунулся в ночной ветер и, забравшись в свои сани, все еще стоявшие ближе других к крыльцу, громко крикнул: "Трогай!"
      В ушах у императрицы звенело, при чем в правом глуше, чем в левом начиналась мигрень. Надо было перебраться в соседнюю комнату на постель, но снова вставать, передвигать ногами...
      Полежать Като так и не дали. Дверь распахнулась, и с порывом сильного зимнего сквозняка в комнату ворвалась Прасковья Брюс. Отшвырнув мокрую от снега лисью шапку, графиня с разбегу кинулась к ногам Ее Величества и с хохотом обняла колени подруги.
      -- Катя! Морозец-то какой! И ночь ясная! - Выпалила она. - Сани летят, как на крыльях! На небе от звезд тесно! Грех на диване бока пролеживать!
      Екатерина медленно подняла голову и с укором уставилась в румяное лицо гостьи.
      -- Грех то, что ты, фрейлина, сегодня не была у гроба императрицы, устало проговорила она.
      Прасковья действительно отсутствовала на траурном дежурстве. Графиня часто пренебрегала придворными обязанностями: опаздывала к выходам августейших особ, не посещала важных церемоний. К ее вызывающе вольному поведению давно привыкли. Но сегодня распущенность Брюс перешагнула все мыслимые границы.
      -- Я не люблю покойников! - Фыркнула она. - К тому же Святки на дворе...
      -- Святки? - Молодая императрица привстала с дивана. Такого от Парас не ожидала даже она. - Ты себе отдаешь отчет... Ты понимаешь, что в Петербурге траур? Что государыня скончалась?
      -- Ну и что? - Парировала графиня. - Государи приходят и уходят. А Святки - великий праздник. Нельзя его пропустить.
      Прасковья была крепка какой-то простонародной логикой, по которой радость рождения Царя Небесного не могла быть перечеркнута смертью царя земного. Для нее отказаться от плясок ряженых на Святочной недели было едва ли не большим святотатством, чем не отдать последние почести августейшей покойнице.
      Обе женщины с вызовом смотрели друг на друга.
      -- Ты рехнулась, - наконец, сказала Като, снова укладывая голову на диванную подушку.
      -- Нет, это ты рехнулась! - Прасковья вцепилась ей в руки и с силой тряхнула императрицу. - Ты что же из-за этой царственной рухляди пропустишь ряженых? Ханжа! Целый день простояла над гробом, рыдала и строила умильные рожи. Очнись! Снимай траур, поехали кататься!
      -- Да ты ополоумела! - Като оттолкнула подругу от себя.
      -- Мы на Святочной неделе всегда гадали, - захныкала Брюс. - Неужели теперь пропустим? Год-то для тебя важный. Как еще дело повернется, Бог весть...
      -- На что мне гадать? - Рассердилась Като. - Разведется со мной Петр или нет? Может, прикажешь еще башмак через крышу бросать? Полетит на запад - вышлют домой в Германию. На восток - постригут в дальнем монастыре.
      -- Откуда такие печальные мысли? - Прасковья обняла подругу. - Като, душенька, мне намедни цыганка говорила, что нынешние царские похороны не последние. - графиня сделала страшные глаза. - Слышала, что блаженная Ксения Петру твоему вслед кричала?
      Императрица помотала головой. Она знала только, что петербургская чумичка, которую простонародье почитало едва ли не за пророчицу, накануне кончины Елисавет таскалась по городу и, подходя под окна домов, где хозяйки готовили сладкое рождественское сочиво, принимала милостыню со словами: "Пеките блины, сердечные. Нынче колокол по государыне звонить будет". Многие поверили и смерть Елисавет встретили уже готовыми поминальными блинами и кутьей.
      -- Твой-то ирод на святую едва не наехал, - возмущалась Прасковья. Чуть не задавил, говорят, Ксюшу. Отскочила блаженная, погрозила ему пальцем и крикнула: "Сегодня в карете катаешься, а завтра тебя на санях свезут. Почто Лютера любишь, а Христа забыл?"
      Като прижала пальцы к щекам. Вот значит как? Неужели религиозные пристрастия Петра обсуждают даже побирушки на мостовой? Едва государыня умерла, а о том, что новый царь "не нашей веры" известно всему городу!
      -- А что про меня говорят? - Осторожно спросила Екатерина.
      Графиня не смутилась.
      -- Говорят, что ты заступница. Что без тебя у пруссаков в лапах пропадем. А новый государь тебя за то не жалует, что ты не позволяешь ему иконы из церквей повыбросить, да жидов-торгашей туда напустить!
      Екатерина усмехнулась. Как все-таки причудливо переплетаются в голове у простонародья вести из дворца. Петр действительно хотел упростить обряды на лютеранский манер, обрить священников, одеть их в сюртуки, вынести иконы и забелить фрески. Денег в казне не было, и государь подумывал обратиться к ростовщикам-выкрестам. Вместе же все это выглядело чудовищно: осквернил храмы и впустил туда менял.
      -- За что они его так не любят? - Протянула Като. - Ведь она его совсем не знают. Как не знают и меня...
      -- Народ, - вздохнула Брюс, -- нутром чует, где палка. И знаешь ли, -- графиня помедлила, -- люди ведь сейчас не только в церкви. Они днем молятся, а ночью колядуют. И тебе, Като, надо быть с ними.
      -- Хорошо, - императрица поднялась. - Я переоденусь. Только вот что, Парас, я гадать не буду. Так, проедусь с тобой в санях...
      -- Какой разговор, - пожала плечами Брюс.
      Возок промчался по Петербургу в полном молчании. Город не спал, но был тих и тревожен. Иссиня-черная стена домов нарушалась лишь редкими оранжевыми огоньками, как оспины, разбросанными на лице ночи. Во всех церквях служили, и сквозь узкие окна лютеранских кирх на снег ложились длинные желтоватые отсветы.
      У Рогожской заставы ездоков окликнул из будки сонный инвалид.
      -- Карета графини Брюс! - кучер даже не придержал вожжи, и опускавшийся было перед ними шлагбаум, отлетел в сторону.
      -- Стой! Стой! - закричали сзади. - Не велено!
      Что и кому не велено, Като уже не расслышала.
      Менее чем через полчаса карета въехала в небольшую деревню Луппа, где располагалась дача графини. Уже на подступах к ней было видно мелькание огней. Народу по кривым улицам шаталось явно больше, чем могла вместить деревенька. Оказывается, за город к знакомым и родным подались многие питерцы, чтоб отпраздновать Святки, как положено. Они, видимо, как Прасковья Брюс, считали, что государи приходят и уходят, а Коляда остается.
      Разложенные во дворах костры взмывали искрами до небес, возле них плясали бабы в ярких платках. Дети стайками ходили от дома к дому и, держа в руках соломенную звезду на палке, пели колядки. Их зазывали в избы и кормили пряниками. С пулу с жару из печи.
      Возок графини свернул в один из темных переулков, чтоб пропустить караван ряженых, с блеяньем и свистом двигавшийся к центру деревни. Ночью да во хмелю они бывали буйными и могли извалять приезжих в снегу, а то и задрать дамам юбки, а кучера побить снежками.
      -- Вечно я попадаю с тобой во всякие переделки, - укоризненно сказала Като.
      Прасковья в темноте взяла ее за руку.
      -- Разве ты хоть раз пожалела?
      Ряженые пестрой толпой промелькнули мимо. Карета качнулась и вновь заскользила по примятому сотнями ног снегу. Впереди черной громадой возвышался дом. Ни одно окно не горело в господской части. Зато во флигелях и у ворот метались десятки крошечных точек - лучины гадающих девушек.
      Графиня прямиком направилась к бане.
      -- Уже гадают? - Придирчиво осведомилась она у старого инвалида, сторожившего господскую мыльню.
      -- Никак нет, ваше сиятельство! - Вскочив с завалинки у дверей и задрав руку к козырьку, по-военному отрапортовал он. - Вас дожидаемся.
      -- Сла-авно, - протянула Прасковья Александровна. Она уперла руки в бока, ее глаза озорно сверкали из-под надвинутой шапки. - Несите зеркала, свечи, сейчас повеселимся!
      В толпе дворовых девушек, высыпавших встречать хозяйку, поднялись визг и хохот. Подруги вступили в просторную господскую мыльню. Под ее низким потолком пахло березовыми вениками. На лавках вдоль стен были разложены деревянные шайки, на гвоздях висели завязанные в узел мочала. Принесенные из дому свечи разом озарили темные недра бани, но от этого вечное место родов и гаданий, где, по поверьями, обитал целый выводок домашних духов, показалось еще таинственнее.
      -- Вперед будем гадать с бумагой, - заявила Брюс. - Потом с зеркалом.
      Только сейчас Екатерина вспомнила, что зарекалась сегодня испытывать судьбу. Но какой там? Все уже было готово. На низком столе стояли два шандала, лежали "лицом вниз" зеркала, серебряный поднос и стопка старой гербовой бумаги с золотым обрезом.
      Като взяла один лист. Это был черновик, весь исписанный и исчерканный во многих местах. Вглядевшись, молодая императрица узнала руку, вернее подпись под текстом --небрежное "Птр", размашисто выведенное чуть не через всю страницу. В безмолвном удивлении она подняла глаза на Прасковью. Та пожала плечами.
      -- Дача маменькина. Мне в приданое досталась. А ей, -- Брюс лукаво заулыбалась, -- Сам государь Петр Алексеевич подарил за известные услуги... И часто здесь бывал, навещал ее, писал, работал. После него бумаги осталось воз. Куда теперь девать?
      Гадать на черновиках Перта Великого Екатерине показалось кощунством, но Прасковья деловито скомкала лист, бросила его на поднос и зажгла от свечи. Она встала напротив стены, держа поднос в руках. В светлом пятне на бревнах плясала тень от горящей бумаги. Пожираемая пламенем, она съеживалась, но, прежде чем превратиться в труху, рисовала странные картинки. Кибитка, парус, остров. Графиня поворачивала поднос то одной, то другой стороной, а бумага, обдавая жаром ее лицо, сулила на будущее дальнюю дорогу.
      -- Уеду, знать, куда? - сказала со вздохом Прасковья Александровна. И зачем бы это?
      "Если мое дело провалится, -- подумала Като, -- то и тебя, голубушка, сошлют".
      -- Теперь ты. - Брюс опустила поднос и стряхнула с него прогоревшую труху.
      Мять твердую гербовую бумагу было нелегко, зато ком вышел на славу. Подпалив его, императрица встала к стене и уставилась на контур. Темная тень слегка дрожала. Кожей лица Като ощущала жар, исходивший от крошечного костра на подносе. Она начала осторожно поворачивать его, и при первом же движении на бревнах нарисовался... гроб.
      Женщина ахнула и едва не разжала пальцы. Брюс вовремя подхватила ее под локти.
      -- Погоди, погоди, может это еще не...
      Но гроб выглядел весьма недвусмысленно. Виднелись даже кисти и две свечи в головах.
      -- Вероятно, это гроб Ее Величества. - неуверенно подсказала графиня.
      -- Хватит с меня покойников! -- процедила сквозь зубы Екатерина. - Я весь день... -- она хотела отставить поднос, двинула рукой, и картинка изменила ракурс.
      Теперь это была корона. Обе дамы вскрикнули одновременно. Горящая бумага отбрасывала на стену тень в виде венца. Большого, зубчатого, как рисуют дети.
      -- Меня призовут на царство посмертно, - съязвила Екатерина. "И зачем я только поехала сюда, дуреха! Ведь не верю ни единому слову". Като снова повернула поднос, и гроб, теперь куда менее пышный, нарисовался с другой стороны.
      -- Два гроба, а между ними корона, - потрясенно протянула Брюс. Впервые в жизни вижу, чтоб тени были такие четкие. Сегодня исключительная ночь. Нельзя прерывать гадания!
      Като решительно отставила поднос с прогоревшей бумагой.
      - С меня достаточно. В гадании ничего толком узнать нельзя. Покажут тебе что-то, потом сиди ломай голову, что это и к чему? Один обман!
      -- Это смотря как гадать, - не унималась Брюс. - На картах очень точно выходит. А в зеркале даже и расспросить суженого можно. Появляется в зеркале твой Петр, а ты его и так, и эдак, о чем хочешь спрашиваешь, а он ни в чем тебе отказать не может, и будет говорить до утра, если не отпустишь.
      Като вздохнула.
      -- Я его постылую рожу и так каждый день вижу и разговорами его до петухов сыта.
      -- А вдруг он не твой суженый? - Прасковья Александровна сделала страшные глаза. - Ведь бывает же так: обманет человек судьбу, выйдет не за того, кто ему положен от Бога, а потом всю жизнь мучается. Зеркало ему истинного суженого показывает. Может, тебе на роду африканский принц написан? Эфиоп весь черный. Они, говорят, тоже христиане.
      -- Говорят, - Екатерина скептически хмыкнула. - Ставь зеркало. Я в это не верю, но для твоего удовольствия посижу с часок, чтоб ты меня трусихой не считала.
      Брюс весело загремела тарелками, расставляя на столе два прибора и воздвигая друг напротив друга зеркала, а между ними свечу.
      -- Про гробы не забудь спросить, - шептала она. - Самое интересное.
      -- Ох, -- вздохнула Като, садясь. Ей все-таки было не по себе.
      -- Ну, с Богом. - графиня перекрестилась.
      -- Ряженый-суженый, приходи ко мне нынче ужинать, -- заученно пролепетала Екатерина и уставилась в зеркало.
      Сначала она ничего не увидела. Потом тоже. Горела свеча, озаряя в круглом зеркале точь-в-точь такую же баню, саму Като, веники на стенах, угол лавки, на котором, подвернув под себя ноги, угнездилась Прасковья. Графиня уже начала задремывать, от чего Екатерине стало очень неспокойно. Молодая женщина не могла окликнуть подругу, иначе все гадание пошло бы насмарку. Като взяла нож и нарочито громко постучала им по тарелке. Брюс не пошевелилась.
      Императрицей овладела паника. А вдруг сейчас и правда кто-нибудь заявится? Словно в ответ на ее мысли во дворе послышался шум, стукнула дверь в предбаннике, за стеной раздались торопливые шаги. В матовой поверхности зеркала Като увидела, как отскочила створка двери, и на пороге появился взмыленный конногвардеец. Екатерина не сразу узнала в нем Потемкина, друга Орловых, посвященного в ее маленький комплот.
      -- Ваше Величество! - Осипшим голосом гаркнул он. - Спешить надо! Государь вас повсюду ищет.
      -- Как? Зачем? - Женщина обернулась к двери. Гадание было грубо прервано. - Откуда вы узнали, где я?
      -- Зачем, не знаю, - переводя дыхание, отозвался Гриц. - Ему взбрело в голову звать вас на праздник. Он третий час как пьет. Видать, одному скучно. - Лицо у Потемкина было злое и серое от усталости. Еще бы: целый день в карауле, а потом сюда верхами гнал! - А Вашего Величества в покоях не оказалось. Он велел держать слуг под арестам. На ваши поиски снарядил команду. Меня Шаргородская разыскала и потихоньку сюда отправила.
      Екатерина поднялась.
      -- Вот тебе, Прасковья, и гроб с короной, - бросила она перепуганной Брюс. - Петр хочет поймать меня на месте неведомого преступления, чтоб иметь предлог для развода.
      Вместе с Брюс Екатерина поспешила на улицу. Они снова сели в возок.
      -- Куда прикажите? - Потемкин вскочил на облучок рядом с кучером.
      -- В Александро-Невскую Лавру, - уверенно крикнула Екатерина. - И помни, Прасковья, мы там с самого отъезда из дворца. Благочинный подтвердит, он мне предан.
      Брюс только хмыкнула. Ее удивляло, откуда у подруги в минуты опасности берутся такие спокойствие и властность. Ведь она знала: Като страшная трусиха, перед зеркалом у нее тряслись поджилки, а вот, поди ж ты, как держится!
      Карета на полном ходу проскочила освещенную кострами деревню и, к счастью, не столкнувшись с ряженными, вылетела за околицу. В кромешной тьме замелькали сугробы по обеим сторонам дороги. Ели вставали стеной.
      -- Поспешай! - время от времени слышался с облучка требовательный голос Потемкина.
      -- Быстрее, барин, нельзя! Коней загоним! - бросал кучер.
      "А хоть бы и загоним, - мелькнуло в голове у Екатерины. - До города недолго. Только бы не волки".
      В какой-то момент справа от дороги засверкали желтые глаза, послышался отдаленный вой. До Екатерины донесся короткий щелчок. Это Потемкин проверял пистолеты. То, что он уже держал их заряженными, понравилось Като. Предусмотрительный человек. Послышался выстрел. Один. Короткий. В сторону сугробов. Видимо, волки еще не выскочили на дорогу. Громкий хлопок в морозном воздухе напугал их, звери скрылись в чаще. И опять Като похвалила Потемкина: не стал дожидаться реальной опасности, предупредил, мол, не замай.
      Вдали замаячила застава. Снова, как на пути из города, они едва не снесли шлагбаум. Александро-Невская Лавра была уже близко. Они успели. На четверть часа раньше офицеров, отряженных Петром Федоровичем на поиски жены. Служивым далеко не в первую очередь пришло в голову посетить монастырь. Где уж они рыскали? Бог весть. Не у Орловых же на Малой Морской и не в "Тычке"! Впрочем, лица все были знакомые, свои преображенцы, за исключением двух голштинских капралов.
      Стоя за колонной, Потемкин наблюдал, как гневная Екатерина поднимается с колен у алтаря, как окидывает презрительным взглядом командира эскорта, как насмешливо осведомляется: "Я под арестом?" А потом бросает: "И не стыдно вам, господа, отрывать бедную женщину от молитвы по покойной государыне и под караулом вести на пьяный дебош?" Он видел, как переминаются с ноги на ногу его пристыженные товарищи, которым и правда неловко было прерывать благочестивые бдения императрицы. Знали б они, где и за каким делом он ее застал!
      Глава 6. ПАТРИОТКА
      Князь Михаил Иванович Дашков любил свою жену. И это было смешно. Есть три категории женщин, любить которых смешно и даже предосудительно: некрасивые, умные и собственные жены. Екатерина Романовна с лихвой обладала всеми тремя пороками.
      Над ним смеялись в глаза и за глаза, при дворе и дома, с самой свадьбы и еще до нее. Одни 600 томов ее личной библиотеки, кочевавшие за своей хозяйкой из Петербурга в Москву и обратно, попортили ему немало крови. Старые холостяцкие приятели один за другим исчезли из гостиной его модного столичного дома, где теперь царили Бейль, Монтескье и еще несколько, имена которых трудно давались князю на память. Их присутствие ощущалось столь осязаемо, что самому Михаилу Ивановичу порой становилось неловко, как в гостях.
      Но он прощал ей, ни то по любви, ни то по слабости характера. Как простил когда-то первую выходку со свадьбой.
      Перед венчанием он приехал в Москву, простить у матери благословения. Старая княгиня допустила сына к руке со словами:
      -- Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет! Сколь я тебя просила: женись! женись! Уж и невесту хорошую приискала. Выбрал! Спасибо, хоть не немку.
      Мать встала и тяжело оперлась о ручку кресла.
      -- Правду что ли про вас говорят? Молчишь? Значит правду.
      Что он мог ответить? Или врать, что встретил дурнушку где-нибудь в городе, скажем, во время вечернего моциона, когда луна вкупе с ночной тьмой придает лицу любой дамы таинственную недосказанность... Ой, не про вьюжную петербургскую луну это придумано! И не за каретой юной Воронцовой мчаться восторженным поклонникам, не к ее детской чистоте склоняться усталой душой потасканному светскому куртизану, не перед ней, наивной и неопытной, отступать циничному гвардейскому повесе. Но он-то мчался, склонялся, отступал. Правда, потом, после свадьбы. Хотя... отступал, пожалуй, сразу.
      Еще три года назад молодой князь Дашков, вырвавшийся из-под маменькиной, ой тяжелой, опеки, кутил себе с друзьями-приятелями по Петербургу и после пары-тройки скандальных похождений вошел в моду. Все дни, как один, казалось, наполнены солнцем. Когда он вспоминал это время, у него возникало ощущение бесконечной гульбы и смеха. До надрыва. До радостного звона в голове. Ощущение здоровья и молодой дури. Эх, славно!
      По долгу службы Михаил Иванович бездельничал при дворе, всякий раз вызывая своим появлением на дежурстве радостный переполох в стайке фрейлин, тоже недавно покинувших душную заботу мамок и немедленно пустивших по ветру все их наставления. Устав возиться с малолетними неумехами, князь Дашков, наконец, остановил свой выбор на Марии Романовне Воронцовой. Она оказалась веселого нрава, никогда не ссорилась, не имела привычки ревновать, заразительно хохотала и умела казаться дурою. К тому же Мария Романовна с детства жила при дворе и на вопросы морали смотрела как на условность. Они славно проводили время, не обременяя друг друга. К сожалению, это не всех устраивало...
      Раз, насвистывая, Михаил Иванович в новеньких погонах вице-полковника лейб-гусарского полка шел по залитому августовским нежарким солнцем коридору дворца. Деревянный паркет тепло сиял, в спине у князя была блаженная ломота. Ночью он не успел выспаться и мечтал, поскорее разделавшись с поручением, завалиться дома на чистое душистое белье, а к вечеру продрать глаза - и вся карусель по новой.
      На встречу ему двигалась невысокая фигурка в простом легком платье, отделанном только кружевом. Они поравнялись.
      -- Доброе утро, Екатерина Романовна, - любезно улыбнулся ей князь.
      Это была сестра его пассии. Гордячка и зануда.
      Девушка ничего не ответила и, скроив презрительную гримасу, проскользнула мимо.
      -- Не учтиво с вашей стороны, сударыня, не отвечать на приветствия, беззлобно заметил Михаил Иванович.
      Младшая Воронцова обернулась.
      -- Для меня гнусно здороваться с таким человеком как вы, князь, заявила она, прямо глядя ему в лицо.
      От этого твердого взгляда из-под лобья Михаилу Ивановичу сделалось не по себе, хотя он ни в чем не был перед ней виноват.
      -- Со мной? - Не понял князь.
      Воронцова вспыхнула.
      -- Если б я не была женщиной, я бы вызвала вас на дуэль! - Резко бросила она.
      -- Но помилуйте, сударыня, за что? - Поразился Дашков.
      -- Вы и правда настолько бесстыдны, что не понимаете меня? Или полагаете, что сделали честь нашему дому?
      -- Ах, вот что! - Михаил начал догадываться. - Посылаете на мою бедную голову громы и молнии за то, что я осмелился подарить вашей сестре немного радости? Так что ж тут дурного? Она, кажется, не плачет.
      Екатерина Романовна не ожидала такой наглости.
      -- То, что вы называете радостями, у порядочных людей зовется бесчестьем! - Юная фрейлина была вся красна от негодования.
      Дашков не знал смеяться ему или сердиться. Он впервые в жизни встречал такого отчаянного паладина дамской невинности.
      -- Сдается мне, -- насмешливо сказал он, -- Вы просто завидуете сестре, - и доверительно склонившись к ней, добавил почти шепотом. - Но ведь можно сделать и так, чтобы она завидовала вам. А, Екатерина Романовна?
      Он был готов прыснуть со смеху при виде ее побелевшего от оскорбления лица. В этот момент в конце коридора возникла грузная фигура отца юной фурии, Романа Илларионовича.
      -- Папа! - крикнула маленькая Воронцова с наигранной веселостью. Идите сюда скорее, князь Дашков делает мне предложение.
      Вот тут уже пришлось бледнеть Михаилу Ивановичу. Тяжелая медвежья лапа генерал-аншефа легла ему на плечо.
      -- Ну что ж, князь, поздравляю, поздравляю, -- рассеянно произнес он, -- дело житейское. Хотя, -- папаша мегеры почесал нос, -- ума не приложу, что вы в ней нашли?
      Роман Илларионович хлопнул растерянного вице-полковника по спине и поспешил дальше.
      -- Что? Что вы наделали? - пришел в себя Михаил. - Вы... вы... -- он не позволил себе выругаться. -- Вы, гадкая девчонка!
      Не оборачиваясь на торжествующую Екатерину Романовну, Дашков поспешил прочь, слыша за спиной тонкий заливистый хохот.
      Внизу крутой деревянной лестницы он неожиданно снова увидел Романа Илларионовича, задержанного беседой с вице-канцлером. Братья стояли в толпе придворных, ожидавших аудиенции. Оба заметили его и как-то сконфуженно заулыбались. Заметив Дашкова, вице-канцлер сделал ему знак подойти. Михаил едва подавил желание опрометью броситься назад. Внутренне сжавшись, он подошел к роскошному дяде своей "нареченной".
      -- Ну что ж, молодой человек, -- значительно произнес Михаил Илларионович, окидывая недоверчивым взглядом рослую фигуру молодого князя. - Что ж, -- повторил он, -- рода вы хорошего и по праву можете искать руки моей племянницы. - Однако, сударь, -- канцлер помахал громадным платком возле глаз. Поймите ж и нас... Ему плевать, -- сановник указал на брата.
      -- Ну что ты, Миша! - Возмутился Роман Илларионович.
      -- Плевать, плевать, -- подтвердил вице-канцлер, -- А мне она как дочь, и я наисерьезнейшим образом обдумывать стану ваше предложение. - Он сморгнул. -- Хотя вы и виноваты перед нашим домом, но, ежели взаимная склонность у вас с Екатериной явилась, я чинить препятствий не стану...
      Князь Михаил Иванович хотел было что-то сказать, что-то возразить, но в этот момент двери распахнулись, и дежурный офицер сделал знак вице-канцлеру.
      -- Прошу прощения, господа, спешу к государыне. - Михаил Илларионович сдержанно улыбнулся брату, кивнул Дашкову и исчез в зияющем провале аудиенц-камеры.
      Князь обернулся к отцу "невесты".
      -- Ваше сиятельство, я должен вам сказать...-- но Роман Илларионович решительно замахал руками.
      -- Вы же слушали, князь, мне плевать, - насмешливо буркнул он. - Хоть женитесь-переженитесь все. Мне некогда, у меня полно дел. А с Катькой ты гляди построже. Она у нас девка не приведи Бог.
      И он отправился по своим неотложным делам. Чем в Российской империи занимался генерал-аншеф и сенатор Роман Воронцов, не знал даже он сам, но в общем и целом мог поклясться, что дела идут бойко. На улице его ожидала карета, где уже битый час скучала смуглая распутница с оливковыми глазами.
      -- Парас, знаешь новость? Этот князь Дашков хочет Катю. Как можно хотеть мою чудовищную дочь?
      Раздосадованный Михаил Иванович отправился домой. Он ненавидел вздорную девицу Воронцову, ему было неловко перед ее отцом, к тому же князь не знал, что теперь говорить Маше и как она его встретит? Наконец, Дашков откровенно побаивался вице-канцлера. Обстоятельства казались ему крайне неприятны, но в душе он все же смотрел на случившееся как на досадное недоразумение.
      Но когда на следующий день Дашков столкнулся на лестнице внутренних покоев с фаворитом императрицы, и Шувалов, удивленно надломив брови, осведомился: "Что я слышу, Михаил Иванович? Так на какой Воронцовой вы женитесь? Неужели на этой маленькой колючке?" -- Князь понял, что вчера сильно недооценил ситуацию.
      -- Откуда вы знаете, ваше сиятельство? - Запинаясь, спросил он.
      -- Помилуйте, весь двор об этом говорит, - отвечал озадаченный фаворит. - Вечор вице-канцлер был у государыни. Ее Величество очень рада за крестницу, она дала согласие на ваш брак и считает вас хорошей парой.
      Голова у Михаила пошла кругом, и он, потеряв понятие о приличиях, сел прямо на ступеньки и истерически расхохотался.
      -- Что с вами, сударь? - Склонился над ним Шувалов.
      Князь глянул в его участливое лицо и, поняв, что фаворит правда искренне испугался за него, произнес деревянными губами:
      -- Я не делал ей предложение. Это была ее ш-шутка.
      Молодой вельможа побледнел и выпрямился.
      -- Боже мой. Какой ужас. Эти ее вечные выходки!
      Будучи не первый год знаком с балованной императорской крестницей, Шувалов, видимо, отлично понимал, о какого рода "шутках" идет речь.
      -- Иван Иванович, - застонал князь, схватив фаворита за рукав. Спасите меня.
      Шувалов печально покачал головой.
      -- Я ничего не могу сделать. Ее Величество всей душой желает устроить судьбу Екатерины Романовны. Даже если я осмелюсь доложить о недоразумении, она скажет: "Значит Катя имела причины так пошутить. Не лишать же ее счастья", или "Следует наградить ее за бойкость". Решения своего она все равно не изменит, а если вы огласите случившееся, то лишь подвергнетесь всеобщему осмеянию. Поверьте мне, лучше жить под каблуком, чем быть этим каблуком раздавленным. У вас дорога либо под венец, либо в крепость.
      Михаил Иванович закрыл лицо руками. Шувалов огляделся и, никого не заметив, опустился рядом с Дашковым.
      -- Ну что вы, право? Что же теперь поделаешь? На все царская воля. Не противьтесь своей судьбе. Народ правду говорит: стерпится - слюбится.
      Плечи Михаила Ивановича затряслись.
      Вице-канцлер позевывал, императрица предалась во власть музыки, Шувалов казался рассеян и поминутно хмурился. Утренний разговор с несчастным Дашковым оставил болезненный осадок у него в душе. Весь день он старательно гнал печальные мысли, Бог с ним, с Дашковым, о самом себе. Вдруг так накатит, и глаза смотрят в бумагу сквозь дрожащую горячую пленку - ничего не видно! А вечером изволь быть весел, остроумен, разговорчив. Хорошо хоть в катере темно - та же резь в глазах.
      Сопровождая Ее Величество в итальянскую оперу, Иван Иванович столкнулся с юной девицей Воронцовой. Елисавет кивнула крестнице и проследовала дальше, а в ложе сказала ему:
      -- Что ж ты, Ваня? Ступай поздравь Катеньку, и от меня тоже. Она одна сидит, а мне бы с Михаилом Илларионовичем перемолвиться.
      Шувалов едва сдержался, чтоб не поморщиться, и, изобразив на лице крайнее удовольствие, вышел.
      Ложа Воронцовых, где одиноко восседала Екатерина Романовна, располагалась рядом. Иван молча вошел и остановился у стены.
      -- Добрый вечер, граф, - рассеянно кивнула ему девушка. - Вас, кажется, выгнали для решения важных государственных дел?
      "Дрянь", -- подумал Шувалов.
      -- Все государственные дела, сударыня, -- с ледяной улыбкой произнес он, -- Решаются не в опере, а в будуаре, но временами стоит создавать у таких людей, как ваш дядя, иллюзию собственного веса.
      -- Вы с порога взялись говорить колкости?
      -- Помилуй Бог! - Сиятельная улыбка намертво приклеилась к лицу фаворита. - Просто я не люблю оставлять чужие колкости без ответа.
      -- В таком случае своим двоюродным братьям вы, вероятно, сумели ответить еще пять лет назад?
      В голосе Воронцовой зазвучали торжествующие нотки. Она таки сумела задеть его.
      Иван Иванович не вспыхнул и не побледнел. Он откинулся к стене и, смерив девушку коротким презрительным взглядом, тихо, но внятно сказал:
      -- А вы на удивление неприятный человек, Екатерина Романовна, если уже к 15 годам научились не замечать в других людей. Что за наслаждение, я не понимаю, топтать того, кто не может вам ответить? Я говорю о Дашкове. И знаете что? - Фаворит прищурился. -- Вы не будите счастливы.
      -- А вы... Вы счастливы? - прошептала она, до белизны в пальцах стиснув подлокотники кресла.
      Иван Иванович печально усмехнулся.
      -- Мне помешала слабость. А вам, -- он помедлил, -- помешает неверно понимаемая сила.
      -- Слабость - порок. - ехидно заметила Екатерина Романовна.
      -- Может быть. - Шувалов серьезно смотрел на нее. - Я был послан поздравить вас. Но, видит Бог, язык не поворачивается.
      Он раздраженно толкнул дверь и, промакнув лавандовым платком мокрый лоб, явился в ложе ее величества, как всегда улыбаясь.
      -- Ваня, что ж ты так долго? Мы с Михаилом Илларионовичем уже не знали об чем беседовать, - весело сообщила ему Елизавета Петровна. Решено, едем ужинать к канцлеру. Я тоже хочу поздравить жениха и невесту.
      "Снова здорова", -- подумал Иван Иванович.
      Бедный Дашков страдал собственным присутствием в доме Воронцова. Шумная кампания нагрянула в 12-м часу. Императрица была весела и снисходительна, Иван Иванович бледен, вице-канцлер значителен, Екатерина Романовна зло косила глазами.
      Елизавета Петровна вызвала его и "невесту" в соседнюю комнату и, взяв Михаила Ивановича пальцами за подбородок, ласково сказала:
      -- Ну-ну, не дичитесь, дети. Я знаю вашу тайну. Шустер, князь. И ты, Катя, не смущайся. Хорош твой жених. Всем взял: и ноги не кривые, и глаза не косые. Крепких детишек тебе сделает, добрые будут офицеры.
      У Михаила уже начала деревенеть шея и затекать руки от стояния навытяжку, а императрица все не отпускала его подбородок, будто сожалея о чем-то.
      -- Я велю Бутурлину дать вам отпуск на шесть месяцев. - сказала она. - Счастливы, дети? Ну-ну, вижу, что счастливы.
      Елисавет разжала пальцы и обернулась к Екатерине Романовне.
      -- Вы так взволнованы, дитя мое. Успокойтесь. А то, подумают, что я вас бранила.
      Когда императрица вышла, девушка подняла на Дашкова растерянный взгляд и виновато сказала:
      -- Я не знала, князь, что дело зайдет так далеко.
      -- Вам надобно выбирать шутки, сударыня. - устало ответил он.
      Участь Михаила Ивановича была решена. Он отъехал в Москву к матери просить благословения и с тяжелым сердцем вернулся за невестой. Дашков сделался мужем нелюбимой, язвительной и чересчур умной женщины.
      Еще перед свадьбой князь понял, что она не по злобе, а по детской безалаберности ляпнула тогда то, что ляпнула, и теперь сама стыдилась перед ним своего поступка. Михаил Иванович имел доброе свойство привыкать и смиряться с любыми обстоятельствами. К Екатерине Романовне он тоже привык и, видя искреннее, хотя и тщательно скрываемое раскаяние, простил дурочку, о чем честно сообщил ей как-то вечером.
      Она была вне себя от радости.
      -- Вот вам, князь, моя рука и будемте друзьями.
      Это примирение, выраженное так нелепо, тронуло его. К тому же за месяц совместных неприятностей он успел заметить, что характер у его будущей жены прямой и сильный. Как раз такой, какой хотел бы, но не имел он сам.
      Впрочем, венцом всех неурядиц стала брачная ночь. Недели за две до свадьбы Екатерина Романовна вдруг опять начала с трудом переносить суженного. И Михаил Иванович понял: бедная девочка панически боится грядущей близости с человеком совсем ей не милым.
      Накануне венчания привезли из дворца дивную диадему-гирлянду, бриллиантовый букет на корсаж свадебного платья и пару серег в виде цветов. Все, кто сидел за столом, затаили дыхание. Но Екатерина Романовна при виде драгоценного подарка милостивой крестной вдруг залилась слезами и опрометью выбежала из столовой.
      Свадьба прошла как один взмах ресниц. Михаил не помнил, как держал свечу, как ехали домой, садились за столы...
      Часов в десять гости отпустили молодых. У порога их осыпали пшеном. В спальне душно пахло хмелем. Екатерина Романовна, враждебно нахмурившись, стояла посреди комнаты, явно не намеренная без боя исполнять супружеский долг.
      -- Петуха зарезали? - мрачно осведомился князь.
      -- А? - Не поняла она. - Какого петуха?
      "Черт, -- выругался про себя Дашков. - Дурацкий обычай! Петр Алексеевич, блаженной памяти, натащил всякого дерьма..." В столице свято соблюдался старый шведский ритуал, по которому молодые придворные на следующий день после свадьбы посылали государю свою простынь в серебряном ларце. В Москве этого не было. Проворные маменьки всегда умели подстраховать дочек склянкой петушиной крови под подушкой. В остальном надеясь, что молодые сами придут к согласию не открывать бесчестья жены, ради сохранения чести мужа.
      Но о хладнокровной злючке Воронцовой, за версту отпугивавшей мужчин, никто не позаботился. Зачем? Она чиста как горная вершина! Пятна и так будут.
      -- Я не насильник, сударыня. - Михаил Иванович подошел к кровати, оперся на нее коленом, подтянул рукав и, достав из кармана перочинный нож, хладнокровно полоснул себя чуть выше запястья. Кровь густо закапала на душистую белую простыню.
      -- Не многовато? - озабоченно спросил он и припал губами к ранке. Правой рукой князь стал судорожно рыться в кармане, ища платок.
      -- Вот возьмите. - Екатерина Романовна, вся дрожа протянула ему свой. - Дайте мне, у меня лучше получится.
      Она неловко перетянула рану и села рядом на кровать.
      -- Простите меня, -- тихо произнесла девушка. - Я так виновата перед вами. Слезы сначала закапали, а потом полились у нее из глаз. - Я скверная, глупая. Простите меня. Вы так великодушны ко мне. - Она уже рыдала, и беззлобный Дашков обнял свою непутевую жену, чувствуя боком, как дрожит ее тело.
      Тогда ли князь полюбил Екатерину Романовну? С точностью он сказать не мог. Когда через неделю прислуга вновь обнаружила на белье молодых ржавые мазки, она была чрезвычайно озадачена.
      С траурного дежурства Дашкова вернулась домой в легком жару. Она решительно отказалась послать за доктором и легла в постель, бессвязно повторяя: "Что теперь с нами будет?" Часа через два, превозмогая страшную слабость, княгиня встала, сунула ноги в теплые сапоги, закуталась в шубу и села в карету. Ее поминутно бросало то в жар, то в холод. Шепча: "Его не потерпят. Я не хочу быть из последних," -- она покинула карету в некотором отдалении от дворца на Мойке. Екатерина Романовна пешком миновала улицу и вошла в здание. Было 12 часов. По маленькой лестнице она поднялась в покои императорской четы и остановилась в нерешительности.
      -- Уж не воры ли? - камер-фрау Шаргородская появилась в сенях.
      -- Екатерина Ивановна, какое счастье, что я вас застала! - Дашкова кинулась к ней. - Мне нужно видеть государыню.
      -- Она уже в постели, - растерялась женщина, - Я попробую доложить...
      "Носит тут по ночам..." -- услышала княгиня заглушенные шаркающей походкой слова.
      Света не зажигали.
      -- Впустите ее скорее! - донесся громкий встревоженный голос императрицы. - Не дай Бог, простудится!
      Екатерина действительно была уже в постели и вид имела несколько вспугнутый. От внимательных глаз Дашковой не укрылось, что одеяла и подушки царского ложа слегка разметаны, точно императрица сейчас каталась по кровати. Сама имея сильные страсти, княгиня немедленно приписала такое поведение безысходному горю.
      Она рухнула перед государыней на колени и, нежно сжав ее руки, уставилась в лицо своего кумира.
      -- Я пришла...
      -- Ничего не желаю слушать, пока вы не согреетесь, -- государыня усадила княгиню на кровать и сама укутала ей ноги одеялом. - Вы вся дрожите, душа моя. Что стряслось? Катерина Ивановна, любезная, принесите горячего чаю, у этой девочки зуб на зуб не попадает.
      Шаргородская возникла на пороге с подносом лимонных кексов и двумя чашками чая.
      -- Пейте и рассказывайте, - приказала императрица.
      -- Я была нынче у великого князя, прошу прощения, у императора, -отхлебывая, начала Дашкова. - Это ужасно. Этому нет оправданья. Он надругался над самыми святыми чувствами своих подданных!
      "Сумасшедший дом", - подумала Като.
      -- Стыд-то какой! Дядя сегодня сказал мне, что ваш муж уже вошел в сношения с прусским двором и намерен заключить союз с Фридрихом над еще не остывшим телом нашей дорогой государыни!
      "Проснулись..."
      -- Что будет с нашей родиной? Что будет с вами? Чем можно рассеять тучи, сгущающиеся над вашей головой? - Дашкова поставила чашку на поднос и в упор посмотрела на императрицу.
      -- Дорогая княгиня, не распаляйте себя так. Это может повредить вашему здоровью, - произнесла Екатерина, лихорадочно соображая, что ей все-таки ответить.
      -- Доверьтесь мне, умоляю вас, -- со слезами на глазах прошептала Дашкова. - Я заслуживаю этого. Скажите, каковы ваши планы? Могу ли я быть полезна? - С этими словами княгиня вновь соскользнула с кровати и обняла ноги императрицы.
      -- Дитя мое, встаньте. - Като поспешно подхватила ее. - Из-под полу дует. - Она почти силой вернула гостью на место. - Я верю в вашу искренность. Но мне остается уповать только на Бога. У меня нет планов. Я покорюсь судьбе, какой бы она ни была.
      -- В таком случае за вас должны действовать ваши друзья. - княгиня решительно встала. - И клянусь, я не останусь позади других ни в преданности, ни в жертвах, которые готова принести вам и Отечеству.
      Екатерина залилась слезами и, тоже встав, прижала руки Дашковой к своему сердцу.
      -- Ради Бога, княгиня, не подвергайте себя опасности из-за меня. Вам 17 лет. У вас двое детей, муж, который вас обожает, родные... Подумайте о них!
      -- Есть вещи, сударыня, -- торжественно произнесла Дашкова, -которые превыше моей и даже вашей жизни. Так уж случилось, что ваши беды сопряжены с бедами нашей Родины, и перед Богом вы не имеете права отказаться. Прощайте. - Она склонилась перед императрицей в глубоком поклоне и поспешно вышла из комнаты.
      Като вновь опустилась на кровать. Лицо ее потухло.
      Послушался шорох, из-за тяжелой портьеры показалась голова Гришана.
      -- Что ей дома не сидится? - насмешливо спросил он. - Там сквозняк. Вот схвачу горячку... -- но заметив встревоженный вид Екатерины, Орлов опустился на пол и обнял ее колени.
      -- Да не сиди же ты на полу! - Сорвалась императрица. - Откуда взялась манера сидеть на полу?! Все, ну все сидят на полу! Эта сумасшедшая нас погубит!
      Гришан помял пальцами подбородок.
      -- Ее муж держит открытый дом.
      -- Ну и что? - Не поняла Като.
      -- Удобно собираться, - процедил Орлов. - Карты, пьянка, старые гвардейские приятели... Не обязательно посвящать эту дурочку во все.
      Екатерина с сомнением покачала головой.
      -- Может быть, может быть.
      Екатерина Романовна ехала домой по совершенно темным безлюдным улицам. Все молчало. Только осколок луны временами показывался на слепом от туч небе. Сырой ветер задувал в щели кареты. Душно и промозгло было даже на сердце юной заговорщицы. После беседы с Екатериной княгине сделалось как-то неуютно, точно она пересекла незримую черту, возврата из-за которой нет.
      Дом Дашковых на Английской набережной спал. Екатерина Романовна прошла в свои комнаты. Опочивальня показалась ей необыкновенно светлой. Шторы были отдернуты, у окна сидел муж. Он не сразу поднял голову на звук ее шагов и устало спросил:
      -- Где тебя носило?
      Михаил Иванович никогда не разговаривал с ней так грубо. Но сегодня ему впервые пришло в голову, что бить жену не только не грешно, но и полезно. Он был в гостях у канцлера, когда приехал лакей сообщить, что Екатерина Романовна после дежурства слегла с горячкой. Каково же было его удивление, когда, вернувшись домой, он не нашел больной супруги.
      Князь молча снял ремень, повесил его на спинку стула и сел к окну.
      -- Уже второй час, - он повернул к ней совершенно серое лицо. - В конце концов, пощади хоть мою честь, если своей нет. Завтра же будут говорить, что жена князя Дашкова шляется по ночам неизвестно где! - Михаил стукнул кулаком по низенькой столешнице, это у него плохо получилось, крышка была мраморная, он отшиб ребро ладони и вместо громкого внушительного звука вышел какой-то шмяк.
      -- Миша! Как ты мог обо мне такое подумать? - С искренним горем воскликнула княгиня. Все ее изнеможение в миг пропало, она кинулась к мужу и обняла его за плечи. - Миша, ты должен помочь нам.
      -- Кому это "нам"? - Подозрительно осведомился Дашков.
      -- Мне и России. - Заявила княгиня, решительно сжав его руки. - Ее Императорскому Величеству.
      -- Государственный переворот что ли для вас устроить? - съязвил Дашков.
      Но вместо ожидаемого смешка, Екатерина Романовна серьезно уставилась мужу в глаза.
      -- Ты следил за мной?
      -- Ополоумела? - Возмутился Михаил Иванович. - Я битый час сижу, в окно, как столбнячный, уставившись. Ой, молчи, Катерина, не вводи меня во грех!
      -- Миша, -- княгиня торжественно поднялась, -- Миша, и наше время пришло послужить Отечеству. Ее Величество согласна. Твое дело - поговорить с офицерами.
      Бедный вице-полковник обомлел. Мысли о порке жены разом исчезли у него из головы.
      -- Ты что там была? Ты с ней говорила? - Голос его дрожал.
      -- Да, -- мрачно ответила княгиня.
      -- Катя, -- Дашков шатнулся вперед и схватил ее за плечи. - Катя, одумайся, - большими пальцами рук он поднял к себе ее бледное вдохновенное лицо и стал шарить по нему умоляющим взглядом. - Катя, ты нас погубишь. Мало ли что солдаты по пьяни кричат. Против кого идешь? Подумай. На что меня подбиваешь? Я присягал, крест на верность целовал.
      -- Ну так что ж? - Презрительно пожала плечами новоиспеченная заговорщица. - Разве младенцу Иоанну Антоновичу не также присягали? И что вышло из нарушения клятвы? 20 лет счастья для Отечества.
      -- Молчи! - Замахал на нее ладонью князь. - Хорошо, если удастся. А коли нет? Не одну тебя на плаху потянут. У нас детишек двое. Куда они денутся, когда все именьишко до мелочей в казну загребут? Милостыню по дорогам просить? Настю только от груди оторвали. Сейчас все о Боге вспомнили, а давно ли при Анне-государыне боялись даже сирот убиенных родителей на порог пускать!
      -- Счастье пострадать за Отечество. - Непреклонно отвечала Екатерина Романовна. - А дети, что ж... они смогут гордиться нами. Ведь ты не оставишь меня в страшный час?
      Михаил Иванович понял, что все доводы бесполезны. Он медленно опустился на стул и обхватил голову руками.
      -- Делай что хочешь. Только уйди сейчас. Сил моих больше на тебя нет.
      Глава 7. СГЛАЗ
      Не смотря на крайнее распутство, Петр Иванович Шувалов обожал проводить середину дня в недрах семьи. Он приезжал из Военной коллегии к обеду и погружался в волнующие запахи и звуки, доносившиеся из столовой. Мавра Егоровна бранила повара-француза, ни слова не понимавшего по-русски. Остро благоухали морской солью устрицы, дразнил золотой черепаховый бульон и бесстыдно выгибались розовые лепестки ветчины на блюде.
      Закончив предаваться раблезианским удовольствиям за столом, отяжелевший глава семейства переползал в кресло у камина. Сюда лакей подавал рюмочку ликера, кофе со сливками, трубку крепкого амстердамского табаку и свежую газету. Водрузив на нос очки, Шувалов читал вслух, выбирая из столбцов новости поскандальнее.
      -- "Лете 1761 декабря 2 дня. В киргизской Букуевской орде неподалеку от ханской ставки упал с неба огромный змей толщиной с верблюда, длинною же в 20 саженей. Он шипел и издавал смрад, пока киргизцы не прогнали его пиками".
      -- Что же теперь будет? -- всполошилась Мавра Егоровна. -- Неужели конец света?
      Шувалов сдвинул очки на нос и поверх стекол снисходительно посмотрел на жену. Какую же исключительную дуру послал ему Господь по великой щедрости своей!
      -- Успокойся, Мавра Егоровна, -- ободрил он супругу, -- Чудо это случилось в орде, у нехристей, стало быть до нас, православных, касательства не имеет.
      -- Слава те, Господи! -- Графиня перекрестилась.
      Дочери прыснули в кулачки.
      Мавра Егоровна была женщина бойкая и пронырливая, но малообразованная и, как большинство россиян, искренне верила всему, что писали в газетах. В свое время она, старая подружка Елизаветы, много поспособствовала карьере супруга. Теперь, по кончине доброй государыни, семейство переживало не лучшие времена. Вокруг нового императора обсели Воронцовы. Бывшего фаворита Ивана Шувалова еще терпели, разговаривали сквозь зубы, кивали... Но его родню, властных и самоуверенных двоюродных братьев, на дух не переносили.
      Даже погода не радовалась новому царствованию. Еще недавно стоял мороз, а теперь вон какая раскисель! Шувалов отложил газету и поверх очков взглянул в окно. Там по мокрой мостовой гремели колеса экипажей. Они с трудом проворачивались в талом снегу.
      Прямо напротив дома застряла тяжелая дорожная карета. Она увязла по самые оси, и сколько кучер не нахлестывал лошадей, пара кляч никак не могла вытащить английский рыдван из грязи. Возница кричал и щелкал кнутом, кони возмущенно ржали, толпа потешалась и швыряла в проезжих огрызками моченых яблок.
      -- Подите-ка, барышни, прочь, -- цыкнул отец на юных графинь, прилипших к окну.
      Тех, как ветром сдуло.
      Петр Иванович свято блюл нравственность "дщерей от чресл своих" и не мог позволить им слушать площадную брань.
      -- И-и, батюшка, какой ты грозный! -- Рассмеялась Мавра Егоровна. -Совсем девок распугал. Что там за комедия?
      Но муж не отвечал ей. Он с удивлением взирал сквозь стекло на молодого человека, высунувшегося из кареты. Тот тревожно скользнул глазами по улице и, поняв, что для серьезного беспокойства нет причин, откинулся обратно на подушки. Занавески в рыдване были отдернуты, и Шувалов хорошо видел бледное усталое лицо проезжего с темными кругами под глазами и тонким орлиным носом. Оно показалось Петру Ивановичу знакомым, вот только он никак не мог припомнить, где его видел.
      -- Что же ты застрял тут, батюшка? -- Мавра Егоровна заковыляла к окну. -- Умора! -- Ее палец потыкал в стекло. -- Смотри-ка, вон тот господин -- копия Лии де Бомон, чтицы покойной государыни. Я же говорила: все французы на одно лицо!
      Точно! Граф чуть не подскочил на месте. Лия де Бомон! Белокурая крошка, вечно семенившая по дорожкам парка с молитвенником в руках. Что у нее там было? Шифры? Тайные письма Людовика XV? Это через нее Елисавет втянули в войну. Не даром Бестужев подозревал... Тут Петр Иванович поймал себя на мысли, что смотрит на мужчину. На кавалера в пудреном парике и дорожном камзоле. Незнакомец только что положил себе на колени плоский ореховый футляр для пистолетов, раскрыл его и принялся невозмутимо протирать тряпкой металлические затворы -- благо кучер еще не скоро намеревался вытащить карету из грязи.
      С минуту Шувалов еще взирал на странного путешественника, потом отклеился от окна, кликнул своего камердинера Фрола, человека мрачного и надежного, как скала, и приказал ему вместе с лакеями проследить за каретой. Куда едут ее пассажиры? Где остановятся? Сколько их? И, если можно, кто такие?
      В последнее время Екатерину преследовало ощущение, что ее никак не хотят оставить одну. То Парас со своими Святками, то Петр с требованием разделить его бурное веселье по поводу кончины тетушки, то Дашкова с предложениями устроить переворот... У молодой императрицы голова шла кругом. Стоило ей закрыть за собой дверь, как та немедленно отворялась, чтоб впустить новое действующее лицо. Что за театральное зрелище вокруг разворачивалось, Като не знала, зато остро ощущала: сцена перемещается туда, где находится она, и ей, в отличие от обычного актера, никак не отдохнуть за кулисами.
      Вот и сейчас не успела Екатерина опуститься на стул, как вбежал очумелый лакей и с поклоном сунул записку от отца Александра Дубянского, духовника покойной императрицы. На криво оборванном листке были начертаны торопливые строки: "Исповедую умирающую Анну Дмитриевну. Нечто страшное. Поторопитесь".
      Като вздохнула. Она хорошо относилась к Дубянскому. Кроткий священник много раз унимал гнев августейшей свекрови, готовый обрушиться на голову великой княгини. Но сейчас странное приглашение Дубянского было белее чем не к месту, Като устала.
      -- Что бы это могло значить? -- Она показала листок разувавшей ее Шаргородской.
      -- Известно что, -- помрачнела ее престарелая камер-фрау. -Кончается Дмитриевна. Да никак кончиться не может. Проклятая ведьма!
      -- Что за вздор? -- Поморщилась Като. -- С чего бы покойной тетушке держать при себе ведьму? Анна служила ей лет двадцать, чуть не с восшествия на престол.
      -- Ганна она, а не Анна, -- буркнула Шаргородская, принимаясь скатывать ног госпожи чулки. -- И не с восшествия, а с приезда сюда фаворитовой мамаши, вы тогда еще и просватаны не были. -- Поскольку Като ее не перебивала, Екатерина Ивановна продолжала, почему-то понизив голос: -Едва Елисавет после коронации в Петербург вернулась, как велела позвать из Малороссии мать Алексея Разумовского Наталью Розумиху. Пожаловала ее и очень отличала. Хотя всему двору была потеха: баба-шинкарка, казачка неумытая! Ее разодели в пух и прах, а она увидела себя в зеркало, с дуру решила, что это государыня к ней идет, и бух на колени. Перед собственным отражением! -- Пышный бюст Шаргородской заколыхался от смеха.
      -- Ну так при чем тут Аннушка? -- нетерпеливо перебила Като.
      -- А при том, -- обиделась камер-фрау, -- что Розумиха-то в Петербург пожаловала не одна. К ней, слышь ты, целый штат знахарок и ворожей из-под Киева с Лысой горы прицепился. Везла их, чтоб навсегда, значит, сердце государыни к Алешке своему, пьянице, присушить. Дмитриевна при царице была неотлучно. Заговоры шептала, зелья любовные варила, травки на пути рассыпала...
      -- Полно чушь-то молоть, Екатерина Ивановна! -- Возмутилась императрица. Она не в первый раз слышала опасливые разговоры о хохлах-колдунах, будто бы служивших братьям Разумовским. Но поддерживать подобные суеверия ее разум просто отказывался. Добро темным бабам у проруби судачить, но не ей же во дворце!
      -- Воля ваша, можете мне не верить, -- Шаргородская со стуком поставила туфли Като на деревянную коробку. -- Только вот пришло Дмитриевне время помирать, а она никак Богу душу отдать не может. Мучается уж третьи сутки, ором орет, а ни в какую. Вот как черти за нее, окаянную, воюют!
      -- Так что мне делать? -- Като повертела записку в руках. -- Идти? Нет?
      -- Я бы пошла. -- Екатерина Ивановна стала протирать башмачки тафтой. -- Дубянский не тот человек, чтоб по пустякам беспокоить. Знает, что вы, сердечная, и так за день на службе умаялись. Видать, дело важное. Может, она покаяться перед смертью хочет?
      Като пожала плечами.
      -- Хорошо, пойду. Только переобуюсь.
      Дорогой ее никто не задержал. Слуги покойной императрицы жили в левом крыле дворца, выходившем на Зеленый мост. Карабкаться пришлось чуть не под самую крышу. Здесь на третьем этаже в небольшой, но светлой коморке отходила Анна Дмитриевна. Еще с лестницы были слышны ее громкие стенания. Вопли перемежались хрипами и самой отборной бранью. Точно за стеной умирала не тихая горничная, а извозчик или капрал. Голос у Аннушки тоже был какой-то странный: ни то прокуренный, как у шкипера, ни то простуженный.
      Като перекрестилась и толкнула дверь.
      -- Слава Богу, вы пришли! -- Воскликнул Дубянский, шагнув к молодой императрице. -- Спаси и сохрани! -- Он немедленно осенил ее широким крестом. -- Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!
      Его рука поминутно кропила умирающую святой водой. Однако ей от этого вряд ли становилось лучше. Трое крепких семинаристов держали Аннушку за руки, за ноги, и за голову, а та извивалась на смятой разметанной постели так, что то один, то другой юноша время от времени отлетали в сторону. При этом умирающая натужно стонала и изрыгала каскады проклятий. Като удивило, что звуки исходят не изо рта несчастной, а из ее живота.
      -- Это одержимость. -- Обратился к молодой императрице Дубянский. -Не подходите близко. Она умоляла вас позвать, но боюсь... -- он развел руками, -- разум ее совсем покинул.
      Вместо ответа Екатерина подошла к кровати умирающей и с содроганием наклонилась над ней. С губ несчастной клочьями валила пена.
      -- Анна, вы слышите меня? -- Голос у императрицы оказался на удивление твердым. -- Я пришла, и я буду разговаривать с вами, если вы прекратите бесноваться.
      Горничная разразилась диким хохотом, еще раз изогнулась, при чем державшие ее семинаристы стукнулись лбами, по телу Дмитриевны волной прошла дрожь, и бедная женщина с трудом разлепила глаза.
      -- Вы пришли! -- Выдохнула она искусанными губами. -- Голубка безвинная! К одру лукавой рабы и погубительницы своей! Ой, лихо мне, лихо! Ой, тошно! Земля не носит, а небо не берет! -- Ее голова запрокинулась за подушку, изо рта вновь повалила пена.
      Один из оправившихся семинаристов подскочил к больной с кружкой и полотенцем. Анна глотнула воды, а салфетку с вышитыми на ней крестами оттолкнула, точно та была горячая. Только тут Екатерина обратила внимание, что на стенах комнаты нет ни одной иконы.
      -- Ты ж не ведаешь, горемычная, -- снова запричитала горничная, -Кто тебя, как березку, под корень подсек. Кто жизнь твою загубил. Кто остуду меж тебя и мужа положил. Кто чрево тебе затворил на девять лет, а ему семя сгустил да силы отнял...
      -- Вы наговариваете на себя, -- побелевшими губами прошептала Екатерина, уже поняв, куда клонит умирающая. -- Это невозможно.
      -- Невозможно? -- Аннушка зашлась кашлем. Ржавая мокрота испачкала ей одеяло. -- Иди-ка глянь в моем сундуке на дне, под чистыми рубахами, что лежит?
      Екатерина невольно повернула голову к сундуку, но Дубянский остановил ее жестом. Он приказал одному из семинаристов открыть крышку. Юноша не без опаски взялся за дело. Замок со скипом поддался. Неловкие мужские руки стали рыться в убогом скарбе. Два сарафана, сороки, турецкие платки, денежный ящик. Вот, наконец, и рубашки.
      Юноша вскрикнул и отскочил в сторону, явно не желая больше прикасаться к вещам. Като поднялась и сама наклонилась над разверстой пастью сундука. Со дна пахло пылью и табаком, которым пересыпали тряпки от моли. Екатерина не сразу разглядело предметы, напугавшие семинариста. То, что она увидела, вызвало у нее не столько испуг, сколько волну безотчетной гадливости. Две куколки величиной с мизинец, ловко сплетенные из волос. В каждой по три булавки с угольными головками, воткнутые соответственно в головы, сердца и животы.
      Мгновение Екатерина смотрела на них, а потом зажала ладонью рот и опрометью бросилась из комнаты. Она остановилась только в коридоре, прислонилась спиной к стене, чувствуя, что ноги подгибаются. Ее била сильная дрожь. Она узнала эти волосы. Темно-каштановые, толстые, точно конские -- ее. И светло-рыжие, тонкие, как пушок, их на куколку понадобилось очень много. Сомнений быть не могло: эти жалкие очесы принадлежали великому князю. Его побрили на лысо во время болезни оспой в 1745 году, а после у Петра стали расти жесткие редкие клочки на темени, и он очень коротко стригся под парик.
      Като понадобилось минуты три, чтоб взять себя в руки. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, она направилась обратно в комнату умирающей.
      Довольная произведенным впечатлением Аннушка сидела на кровати и строила священнику рожи.
      -- Убирайся, -- сказала она Дубянскому. -- Ты мне не поможешь. И щенков своих уведи, смотреть на их подрясники паскудно. -- Горничная повернулась к Екатерине. -- Перед ней исповедоваться буду. Ибо она суть ангел. А вы -- стая волков, зубами клацающих.
      -- Я не уйду, -- твердо сказал Дубянский.
      Но императрица остановила его жестом.
      -- Святой отец, оставьте нас. -- ее тон был мягок, но не допускал возражений. -- Эта женщина все равно не сможет причинить мне больше зла, чем уже причинила.
      -- Понимает. -- довольно хмыкнула Аннушка. -- Ну садись, умница-разумница, садись, свет мой ясный. Все тебе расскажу. А как жить с этим будешь, не моя забота.
      Екатерина с каменным лицом опустилась на край табурета. Священник отступил к двери, сделав семинаристам знак покинуть комнату. Не обращая на него больше внимания, Анна Дмитриевна начала:
      -- Мое слово крепкое. И дело мое крепче некуда. Что я наколдую, того никто отколдовать не может. Как я есть седьмая дочь седьмой дочери, и у нас в роду сила передается от бабки к внучке с тех еще времен, когда над Почай рекой никто крестов не городил. -- Она перевела дыхание и заговорила ровнее. -- Как я стала вступать в возраст и потекла у меня по ногам сукровица, бабка свела меня ночью к старому колодцу и велела: "Брось горбушку в воду, дитятко". Я так и сделала. Стали ее лягушки кусать да рвать. А бабуся мне и говорит: "Как сейчас рвут этот хлеб нечистые твари, так станут на том свете твою душу черти на части рвать. Но за то даст нам отец наш на этом свете силу и власть над простыми людьми чудесить и всяческое богатство загребать". Я не испугалась и, как велела мне бабка, капнула еще в колодец три капли своей нечистой крови, отжав из ветошки, что между ног носила, и три капли чистой, проткнув гвоздем палец. С тех пор стала меня бабка учить, а как скончалась, я приняла ее силу и ажник согнуло меня до самой земли. Год не могла распрямиться, пока первого человека не извела. Сбросила купца с воза в реку: будто кони понесли. На коней страх нагнать -- дело плевое, повой волком или волчий дух на ветер пусти. -Аннушка облизнула губы. -- С тех пор все пошло, как по маслу. Стали ко мне люди за всякой мелочевкой бегать. Кому мужика присушить, кому ребенка выкинуть. У кого скотина не доится... Только мне все мало казалось. Не по руке дело. Силу чую, а приложить ее некуда!
      Заехала к нам раз черниговская шинкарка Розумиха на сынов погадать. Обоих свезли в Питер и ни привета, ни весточки. Только деньги шлют, а деньги не малые. Слышь ты, все рублевики. Она извелась, болезная, уж не в разбойники ли подались ее соколы? Поглядела я в блюдце с водой, нет, не в разбойники. А только рано радоваться: в золотой палате сидит ее старшенький, да цареву доньку щупает. А та от него уже в тягости. Розумиха услыхала про это, чуть последних мозгов не лишилась. -- Аннушка захихикала. -- Ну меня умалять, ну улащивать: "Ганна-свет, не оставь нас сирых, мы люди бедные. Как узнает кто, не сносить моему Алешке головы. Все тебе отдам, откуплюсь чем хочешь, только пособи". Я ее утешила, мол не тужи, езжай к себе на хутор в Лемеши. Никто про твоего сокола не прознает. Ни Сибирь ему не грозит, ни Тайная канцелярия, а грозит богатство не мерянное да злат венец. Розумиха слезы подтерла и шмыг к себе под Чернигов. Сидела тихо, как мышь, пока из Питера не пришло известие, что Елизавета Петровна на престол вступила и ее, Разумиху, к себе в гости зовет, как у нее, у царицы, Розумихин сын первый вельможа.
      Тут она на радостях ко мне и прикатила. В ножки кланялась. "Едем, говорит, - со мной до Питера. Все сбылось по твоему слову, я теперь богатая госпожа, если будешь мне и впредь помогать, я тебя пожалую". Мне того только и надо, я собралась поскорее, да с ней и улетела. А здесь на царицу ворожь навела, глянула она на меня милостивыми глазами да взяла к себе в горничные. Такое не каждому дано. Уметь надо. -- Анна со значением потрясла кистями рук перед носом у Екатерины. -- И жила я с тех пор, как сыр в масле каталась. И много сделала всякого, о чем тебе знать не надобно. И Разумовские были в милости, и мне немало перепадало. А только очень им не понравилось, когда из Неметчины наследника привезли. А еще больше не понравилось, когда женить его вздумали. В то время Алешка-то с царицей уже тайно обвенчан был, и детишки у них сокровенно от всех имелись.
      Екатерина скептически хмыкнула. Она не раз слышала перешептывания и о тайном браке Елисавет, и о том, что племянники Разумовского Дараганы, воспитывавшиеся при дворе, будто бы на самом деле дети императрицы.
      -- Вот тебе, мать моя, и вся история, -- между тем потешалась Аннушка. -- Извела я вас с Петром. Извела по приказу. Свадебный сглаз -самый крепкий. Вперед остуду между вами положила, чтоб детишек, значит, у вас друг от друга не было. А потом уж за разум Петра взялась, он у него сла-абенький! -- Проблеяла колдунья. -- Ничем не защищался, дурачок! До одного только и догадался, что в баню ему ходить нельзя. Вишь ты, у него там удушье! -- Анна рассмеялась. -- С тобой вышло труднее. Да и вышло ли? -- Она насупилась. -- По сей день не знаю. Где-то я тебя упустила, девка. И стена вокруг тебя стояла такая, не подступишься. А сейчас еще больше стоит! -- Колдунья приподнялась на локтях и с ненавистью вгляделась Екатерине в лицо. -- Что ты такое? Откуда к нам пришла? Меня всякий раз в бараний рог гнуло, чуть только к тебе прикоснусь. Я уж и в баню тебе лягушачью желчь лила, и в постель под перину змеиную шкуру подкладывала, а тебе ничего. Поболит голова да и только. Но я б тебя извела, это точно. -Умирающая сжала кулаки. -- Только Кирилл Разумовский велел не трогать. Зачем, говорит, нам она? Петр наследник, а она немка, да к тому же бесплодная. Кому от нее помеха? А ты возьми да и выплюни Павла. И где ты его нагуляла?
      -- Довольно! -- Екатерина встала. -- Это твоя исповедь? -- Молодую императрицу охватил гнев. -- Я не верю ни единому слову. Елисавет не желала мне зла. Разумовские добрые люди. Мой муж безумен от рождения. А ты, ты, -Екатерина не стала подыскивать слов, -- ты бешенная собака и перед смертью хочешь всех перекусать! Зачем ты меня звала, если прощения не просишь?
      Анна ухмыляясь смотрела на нее.
      -- Я хотела отдать тебе кое-что. Раз ты у нас такая сильная! Попробуй поборись.
      -- Эти жалкие куклы? -- вспылила Екатерина. -- Я их и так заберу и в огонь кину. -- она потянулась к сундуку.
      -- И кое-что еще с ними. -- Молвила колдунья. -- У меня детей нет, отдать некому.
      -- Ну? -- Молодая императрица уже стояла. -- Давай и не задерживай меня больше.
      Вместо ответа, умирающая откинулась на подушки, глубоко вздохнула, тело ее снова передернула судорога, и она затихла, больше не издав ни звука.
      Пожав плечами, Като вышла. На пороге стоял Дубянский, он смотрел на нее широко открытыми от ужаса глазами.
      -- Вы все слышали? -- Отрывисто спросила Екатерина, а когда священник кивнул, почти крикнула: -- Почему же не прервали этого богохульства?
      -- Не успел, -- пролепетал отец Александр. -- Вы слишком быстро протянули руку.
      Этот нелепый ответ еще больше рассердил Като. Она зашагала по коридору прочь, слыша за собой испуганные перешептывания семинаристов.
      Глава 8. ГОЛЫЙ КОРОЛЬ
      январь 1762 года. Силезия.
      Если вы родились слишком хилым, чтоб стать солдатом, станьте генералом. Синяя форма - лучшая в мире. Барабанные палочки из бука. Есть ли большее счастье в мире, чем быть королем маленькой страны, растущей, как на дрожжах?
      В центре Европы страшная теснота! Куда ни посмотри: на запад или на восток, на север или на юг - везде есть сладкие кусочки, которые плохо лежат. Если вам нравится чужая провинция, берите ее не задумываясь, всегда найдутся умники, готовые доказать ваши неоспоримые права.
      К слову, Силезия -- чудесная страна! Прекрасные дороги просто созданы для того, чтоб по ним маршировала армия. Прозрачные буковые рощи без подлеска - неоткуда стрелять по солдатам. Богатые мызы, коптильни, сыродельни - много продовольствия и фуража. Дольки свиной ветчины, жареные колбаски в масле... Хозяйки подкидывают их на сковородках и предлагают путникам в трактирах.
      Добряк Фриц не будет разорять такую хорошую страну. Он возьмет ее, как берут женщину. Потому что хочет, как женщину. Эту светлую, запыленную алыми кленовыми листьями землю он вожделел, точно плодную суку в горячем соку. Он желал здесь всего: и дорог, и ветчины, и молочниц. И рек. И лесов. Потому и взялся за оружие.
      Лагерь прусской армии под деревушкой Гохкирх являл собой шедевр тактического идиотизма. Фриц это понимал. Но что поделать, если прямо на марше его войска, поспешавшие к Лузации с целью захватить провиантские магазины врага, уперлись в лоб всей австрийской армии? Фельдмаршал Даун, оказывается, тоже кинулся на юг спасать свой шоколад и галеты.
      Противники буквально врезались друг в друга, как дети, игравшие в салочки, и вынуждены были остановиться. Делать серьезные развороты на крошечном пятачке между Дрезденом, Опельном и Нейсе никто не решался.
      К несчастью для пруссаков, их враги захватили позиции раньше и господствовали над Гохкирхом на высоких холмах. Лесистые горы обнимали деревню, оставляя лишь узкий выход из долины. Фридрих ворвался в нее и... очутился под перекрестным огнем вражеских батарей. Стояла ночь. Канонада не нанесла его армии особого вреда. Пруссаки чуть подались назад, смяли собственный обоз, перемешались и кое-как разбили лагерь среди жидкой рощицы на подступах к деревне.
      Рассвет озарил самую неудачную позицию, какую Фридрих видел в своей жизни. Кавалерия наехала на пехоту. Половина пушек увязла вместе с телегами в болотистой низине. Люди ходили не выспавшиеся и злые, поминутно ожидая нападения противника.
      От души похохотав над ночным конфузом, король распорядился восстановить походные порядки, инфантерии прикрывать отступление, а конным отрядам первыми двинуться в обратный путь искать более выгодное место для лагеря. Сам же Фриц направился в свой криво натянутый шатер пить утренний кофе и ждать новостей.
      Канониры увязли на славу. Король успел откушать, распечатать почту и начать диктовать секретарю ответные письма, а известий о благополучном выводе артиллерии из-под Гохкирха не поступало. Фриц заметно нервничал и оттого его послание к российской императрице Елизавете Петровне приобрело недопустимо наглый, залихватский тон.
      "Дражайшая кузина, -- писал он, -- ума не приложу, что заставляет вас воевать против меня? У нас нет ни общих границ, ни враждебных друг другу интересов..."
      Король прохаживался по шатру, двое портных с булавками во рту вертелись вокруг него, примеряя на государя новый желтый жилет из итальянской тафты. Секретарь Герман фон Пецольд усердно скрипел пером.
      "Теряюсь в догадках, -- продолжал диктовать Фриц, -- где и когда я имел несчастье обидеть Ваше Величество? Ведь мы ни разу не встречались. Впрочем, как и большинство наших подданных..."
      Один из портных неосторожно ткнул Фридриха булавкой в плечо, и тот поморщился. "Так отчего вы преследуете меня столь жестоко? Захватили мою столицу и осадили добрую половину крепостей? Ваши войска нанесли мне чувствительные поражения под Гросс-Егерсдорфом, Цорндорфом и Кольбергом..." Фриц подумал и заменил слово "поражения" на "удары". Все-таки он был поборником военной славы и не хотел, чтоб потомки попрекали его подобными признаниями.
      "Но скажите на милость, что войска самой миролюбивой государыни делают в центре Европы? - чем больше Фриц нервничал, тем быстрее расхаживал по шатру. Это невероятно мешало портным. -- Наши страны, как две разные планеты, вращаются так далеко друг от друга, что непонятно, зачем вам понадобилось бряцать оружием под моим окном? - Король резко остановился и в раздражении дернул за полу жилета. -- Вы скажите, что я напал первым. Но я напал не на вас. Неужели, ради выгод другой державы, вы готовы жертвовать жизнями своих солдат? Опомнитесь! - Последнее слово Фридрих велел зачеркнуть. - Я сражаюсь, чтоб завоевать для моей маленькой нищей страны достойное место под солнцем. За что боретесь вы? За любезности и уважение соседних дворов? Позвольте сказать вам, что это преступное самообольщение, -- слово "преступное" Пецольд вычеркнул сам. - Союзники ваши - монархи европейские, они свысока смотрят на государства молодые, лишь недавно начавшие печься о своем благополучии (тут у нас с вами больше общего). Как только ваша армия перестанет быть им нужна, они забудут и здороваться с вами..."
      В этот момент вбежал взмыленный адъютант с пакетом, и Фридрих оторвался от письма.
      -- Пецольд, прибавьте в конце пару любезностей, -- распорядился он. Мое восхищение красотой, умом и добродетелью русской царицы, которую недобросовестные советники довели до войны тра-та-та... Я искренне сожалею трам-там, поражен храбростью ее солдат, выучкой офицеров и мощью великой страны... Подпись: "враг по неволе, друг по зову сердца".
      Фридрих разорвал конверт и торопливо пробежал его глазами.
      -- Это от Фердинанда Брауншвейгского, - через минуту пояснил он. Русские взяли еще и Тильзит.
      В шатре повисла гробовая тишина.
      -- Черт! - Выругался король. - Я вынужден, как заяц, скакать от них по всей стране! - Он стал с раздражением стаскивать с себя жилет. - Боже, Боже, зачем ты привел эту орду с востока? Народы гога и магога! По грехам моим.
      Пецольд незаметно сделал портным знак удалиться. Он сам готовился стать жертвой королевского гнева или королевских излияний, смотря по обстоятельствам. Кажется, сегодня Фриц был настроен вполне мирно, а значит склонен резонерствовать и жалеть самого себя. Это было безопаснее.
      -- Знаешь, Герман, -- через минуту сказал он, -- когда-то мой папаша носился с идеей женить меня на принцессе Эльзе. Да, да, на этой самой Елизавете, с которой мы сейчас воюем.
      Секретарь с изумлением поднял бровь. Он слышал об этом впервые.
      -- И как все сорвалось? Смешно вспомнить. Русский посол Голицын узнал, что отец бьет меня смертным боем, как только я попадусь ему под руку. Он отписал в Петербург, что такой супруг не подойдет дочери Петра Великого! - В глазах Фридриха сверкнул мгновенный гнев. - Этой толстухе Эльзе! А в юности она была ничего. У меня долго валялся ее эмалевый портретик. Авантажная девица, скажу тебе. - Он вздохнул и поморщился. - От меня даже не скрывали причину отказа. Тогда-то я и решился бежать с фон Катте, моим адъютантом, в Англию. Его потом казнили, -- король с остервенением тряхнул письмом, - а я смотрел из окна. Таков был приказ короля! - Он поднял вверх палец. - Потом папаша сам выбрал мне жену. И сам же ее первый оприходовал.
      Пецольд чуть не фыркнул. Вот уж это было известно всем и каждому. Покойный государь никогда и ничего не скрывал, если дело касалось унижений сына.
      -- С тех пор меня не тянет к женщинам, - заключил король. - Кажется, что все они побывали под моим блаженной памяти родителем!
      Внезапно слева от шатра в отдалении послышались выстрелы. Они весьма удивили Фридриха.
      -- Что бы это могло значить?
      Пецольд выскочил из палатки. Ему показалось, что за чахлым осиновым леском на фланге вспыхнул бой. Откуда мог взяться неприятель - неизвестно. Войска Дауна не спускались с гор и даже не сразу заметили стрельбу внизу. Когда же все-таки решили присоединиться, канонада получилась весьма слабой. Зато вынырнувший на левом крыле враг, действовал дружно и энергично. Король вскинул к лицу подзорную трубу и разразился бранью.
      -- Это Лаудон! Черт бы меня подрал! Это Лаудон, клянусь потрохами Спасителя!
      Секретарь, не любивший сквернословия, густо покраснел.
      -- Он обошел нас! - Продолжал Фриц. - Что за человек! Что за скорость! Вот достойный противник. Сколько ему понадобилось? Двое суток? И прямо в бой. Недоумок, твои войска устали! - Крикнул он в направлении осинника, как будто Лаудон мог его услышать.
      Второй австрийский фельдмаршал, как видно, не понадеявшись на расторопность Дауна, бросился от Дрездена в погоню за Фридрихом, и, как и следовало ожидать, врезался в хвост прусским войскам. Теперь три армии топтались на пятачке возле Гохкирха, при чем две из них были австрийские.
      -- Маловата Европа! - Фридрих обеими руками взъерошил себе волосы и нахлобучил поданную Пецольдом треуголку. - Коня, коня, полцарства за коня!
      Он, в отличие от Вольтера, обожал "старину Уила". "Грубо, но точно. Впрочем, у меня сейчас нет и половины царства".
      -- Крохоборы! - Король погрозил своим врагам кулаком.
      -- Ваше Величество, надо уходить! - Крикнул ему адъютант, державший за повод лошадь Фридриха. - С гор стреляют!
      Действительно, канонада Дауна с каждой минутой усиливалась.
      Фриц взметнулся в седло. В этот момент одно из ядер ударили справа от коня, обдав короля комьями земли. Всаднику удалось удержать лошадь, но она прянула в сторону, и почти тут же второе ядро упало слева от короля.
      -- Черт! Да они целятся в меня! - Искренне удивился Фриц.
      -- Ваше Величество! Ваше Величество! Скорее! - Адъютант изо всех сил тянул за уздечку. - Здесь очень опасно!
      Фридрих вырвал у него поводья.
      -- Успокойтесь, юноша, - осадил он офицера. - Вы же видите, одинаково опасно везде. Что справа, что слева. А позади своей армии я буду бесполезен. - Не слушая больше адъютанта, Фридрих замахал руками на толпившихся возле его палатки солдат. - Уходим! Уходим! Бросьте это барахло! Оно никому не нужно. Пецольд, спасайте бумаги! Остальное можете оставить. - Король поскакал вперед к болотцу, где артиллеристы все еще тащили из грязи пушки. - Бросьте, ребята! Мы их завтра отобьем! - Гаркнул он. - Ваши головы дороже. Единороги я заберу и у австрийцев, а где взять канониров?
      Вокруг свистели пули, но от его уверенного насмешливого тона становилось спокойнее.
      -- Ваше Величество, портных убило, - сообщил подскакавший Пецольд.
      -- Жаль, - машинально отозвался Фридрих. Кажется, он даже не понял, что ему сказали. - Обрезайте постромки! Лошадей, лошадей выводите!
      Картечью ему сбило шляпу.
      -- Ну, кажется, мне пора, - Фриц дал лошади шпоры и поскакал к выходу из долины. Войска Лаудона закрывали его, но прусская кавалерия пробила небольшую брешь в рядах пехоты противника. Сквозь нее отступали остальные, скапливаясь на правом фланге. Здесь деревенские поля вплотную подходили к холмам, а чахлые деревца осинника давали какое никакое прикрытие.
      -- Через лес! Через лес выходите! - Кричал Фриц на скаку.
      У самого устья долины за толстыми буковыми деревьями рассыпалась цепь австрийских кроатов, метких стрелков в высоких меховых шапках с кисточками. Именно благодаря этим вычурным шапкам, они были хорошо заметны и сами становились легкой мишенью. Скользнув по ним взглядом, Фридрих проклял имперское пристрастие к эффектным костюмам. Он бы берег таких солдат. Он бы нарядил их в каски и незаметную темную форму. А не в ярко-красные венгерские доломаны с золотым шитьем. Все в Германии пошло прахом из-за любви Габсбургов к дешевой театральщине!
      -- Ваше Величество! - Неотвязный адъютант вновь дернул его лошадь за уздечку.
      Фридрих повернул голову. Справа из-за куста в него целился рослый кроат в медвежьей шапке, надвинутой на глаза. Между ними было не более десяти шагов. Холодок явственно пробежал у короля по губам. Он сразу понял, что выстрела не избежать. А с такого расстояния только слепой не бьет в яблочко.
      Фрица всегда спасала природная наглость. Вырвав у адъютанта поводья, он повернул лошадь прямо на кроата.
      -- Ты! Да как ты смеешь! - гневно закричал он. - Не видишь, что перед тобой король?!
      Кроат от неожиданности опустил ружье. Ему еще никогда не приходилось видеть сильных мира сего так близко.
      -- Ну? Отвечай, как положено, дубина!
      Обескураженный стрелок вытянулся в струнку и отсалютовал Фридриху.
      Кавалькада отступающих прусских офицеров пронеслась мимо, обдав кроата пылью. Он больше не осмелился стрелять.
      -- Ваше Величество, -- придушенно прошептал Пецольд, державшийся от короля справа, -- вы - гений.
      -- Я наглец! - Фыркнул Фридрих, и на его веснушчатом лице заиграла усмешка превосходства. Он обернулся к стрелку и, помахав ему на прощание, крикнул:
      -- Передай привет святой Терезии! - Так Фриц дразнил толстушку Резль.
      Пока скакали, король успел сочинить письмо к маркизе Помпадур:
      "Прекраснейшая из разумных и разумнейшая из прекрасных! Любезная маркиза, лишь ваши совершенства мешают мне прямо задать вопрос: какая туча набежала на солнце? Какая тень затмила светлый гений, столько лет ведущий французскую корону к торжеству и славе?
      Что сделало нас врагами? Величайшего несчастья я не переживал за всю свою жизнь!
      Не вашими ли прозорливыми мыслями была продиктована Его Христианнейшему Величеству блестящая идея Восточного барьера? Не против медвежьего ли варварства новоявленных гуннов, брошенных на Европу царем Петром, он создавался? Не протянулся ли он от Балтики через Швецию и Польшу до Черного моря к туркам? Не этот ли пояс верных вам союзников до сих пор сберегал спокойствие цивилизованного мира? Если так, то почему в вашем редуте не нашлось места для меня и моего крошечного, но храброго королевства?
      Взгляните на карту. Польша, растоптанная сапогами Петра, лежит в руинах. Не Бранденбургский ли дом поднял щит, выпавший из ее ослабевших рук? Прусское королевство ближе любого другого в Европе расположено к землям варваров на севере. Мы должны были стать вашим естественным союзником в войне против русских. А вышло наоборот.
      Полчища царицы Елизаветы впущены в Европу руками французского монарха. Трагический абсурд! Один цивилизованный народ призывает орды вандалов, чтоб воевать с другим цивилизованным народом! Горе нам! Мы сами готовим свою погибель!"
      Все это Фриц продиктовал Пецольду, когда новый лагерь в трех верстах от Гохкирха был разбит.
      Не получив серьезной поддержки от Дауна, фельдмаршал Лаодон не решился ввязываться в крупное сражение, но и выбраться врагу из долины он не дал. Его войска прочно закрывали выход. Пруссакам пришлось искать место в теснине под горой и надеяться на завтрашний прорыв. Они свято верили в военный гений своего государя, выводивший их и не из таких передряг. Но сам Фридрих пребывал в крайнем раздражении.
      -- Припиши еще, -- бросил он секретарю, -- что я полностью разделяю мнение Его Величества, что "русских надо вернуть в дебри, из которых они столь опрометчиво выбрались".
      Пецольд поднял на короля настороженный взгляд. Час назад он писал совсем другое.
      -- Ты считаешь меня двуличным? - невесело усмехнулся Фридрих.
      Секретарь втянул голову в плечи.
      -- Ваше Величество, а что вы думаете на самом деле? - Робко спросил он.
      -- Мы маленькая страна. - Фриц устало потер лицо руками. - И нищая. Мы будем пресмыкаться перед теми, кто сильнее нас, пока сами не наберем настоящего могущества. Ты полагаешь, нашим врагам нужна правда? - Король прошелся по пустой палатке, от души радуясь, что сейчас ему под ноги не попадаются ни стулья, ни портные. - Восточный барьер. Одним росчерком пера мы приписали его Людовику XV. Милая забывчивость, столь ценимая в политике. А ведь над ним трудился еще Ришелье. И уж, конечно, не против России. Кто тогда знал о России? Нет, он строил его против Австрии, своего злейшего врага. И мы поначалу тоже нужны были французам против австрийцев. Все изменила одна деталь. - Король резко остановился. - Видишь ли, там в Версале с некоторых пор начали догадываться, что мы - не поляки, не шведы и не турки. Нами труднее управлять. У нас есть свои малюсенькие интересы, за которые мы готовы перервать глотку кому угодно. Мы стали опасны. Будешь смеяться, но точно также, как Россия. И вот в одно мгновение вместо "доброго друга Фрица", явился враг рода человеческого, Антихрист, как величает меня толстушка Резль. - Король отвесил театральный поклон. -- Будь я проклят! Но я отправлю все эти письма и еще напишу святой Терезии что-нибудь трогательно братское о бездарности ее союзников. Бумага терпит все! - Фридрих потряс в воздухе страницей. - И если мне удастся заронить хоть зернышко раздора в альянс моих врагов, это спасет ни одну сотню жизней наших добрых подданных. Тем более теперь, когда мы стоим на краю гибели. Он был раздражен и, жестом приказав секретарю складывать бумаги, вышел из палатки подышать свежим воздухом.
      Измученные стремительной ретирадой солдаты рубили ветки для костров. Людям надо было поесть. Между тем, не только пушки, но и почти весь обоз оказался потерян. Хуже того, король обнаружил, что выполняя его собственный приказ, слуги бросили палатку, сумев спасти из нее только бумаги. Все остальное: еда, складная походная мебель, тарелки и весь гардероб прусского короля - достались храброму Лаодону в качестве трофеев.
      Сам Фридрих ускакал в чем был - то есть в недошитом жилете, из которого торчали нитки и булавки.
      -- Где мой мундир? - осведомился он.
      Никто ему не ответил.
      -- Вы что, олухи, полагаете, я буду командовать армией в канареечном жилете? - Возмущению короля не было предела. - Немедленно пошлите к Лаодону парламентера и потребуйте вернуть мои вещи. Можно прожить без пушек, но не без штанов!
      Тут только, Фриц заметил, что одна позиция не лучше другой. Оказывается, теперь его храбрая армия расположилась на бескрайнем капустном поле, брошенном крестьянами еще до сбора урожая. Солдаты с радостью рубили мерзлые кочаны саблями или поддевали на штыки и тащили к кострам.
      "Бог дал, Бог взял. - Философски заметил Фриц. -- Без похлебки мы не останемся".
      -- Эй, дети, где вы потеряли свои пушки? - Крикнул он взводу артиллеристов.
      -- Там же, где ты свои панталоны, Фриц! -- Отвечали усачи.
      -- Слабо завтра отбить и то и другое?
      -- Как скажешь, дядюшка! Негоже королю ходить голым.
      -- Теперь я голый король на капустной грядке!
      Пецольда всегда поражало, как Фридрих шуточной перебранкой умел поднять настроение усталым измученным людям.
      Среди суматохи дня король не сразу вспомнил, что забыл побриться. Да и горячий шоколад с булочками растаял где-то ароматным воспоминанием. Шел пятый час по полудни, живот подвело. Фриц не отказался бы сейчас и от капустной похлебки.
      На бивуаке он всегда вел чисто солдатский образ жизни. Если не считать, конечно, кофе, хрустящих белых салфеток, хорошеньких мальчиков из первого каре гренадер (впрочем, это тоже было по-солдатски) и отличной голландской бумаги с золотым обрезом. В остальном храбрый король во главе храброй армии ничем не отличался от своего последнего рядового.
      У него был старый, видавший виды кусочек зеркала с потрескавшейся амальгамой, точь-в-точь такой, как у большинства его офицеров. Еще кронпринцем Фридрих сам отколол его от разбившегося венецианского стекла в Сан-Суси и провертел в нем дырку для веревки. Воткнув ружье в землю, король повесил зеркало на замок и потребовал теплой воды. В этом крылось еще одно отличие: большинство военных в лагере от солдат до генералов брились холодной. Но у Фрица была слишком нежная кожа. Когда-то она сыграла с ним злую шутку.
      Однажды кронпринц упал с лошади лицом вниз, а его тогдашний адъютант Иоганн фон Катте слишком осторожно счищал грязь и кровь со щек господина. Отец заметил это и заявил, что они чересчур нежничают для мужчин. Бедняга адъютант покраснел и смешался, а Фриц ничего не понял, пока старый король в очередной раз не вколотил ему знание палкой. Именно тогда принц задумался, что, наверное, и правда любит Катте: его спокойный голос, добродушную улыбку и чувство надежности, исходившее от адъютанта. Фриц сам пришел в его комнату ночью и потребовал наглядно объяснить, за что отец так ругал их сегодня. Иоганн рассмеялся и подвинулся в кровати.
      -- Добро пожаловать в клуб обделенных любовью, ваше высочество.
      Потом адъютанта казнили.
      Сейчас, аккуратно соскабливая мыльную пену краем сабельного лезвия искусство, которому Фрица тоже научил Катте - король то и дело натыкался пальцем на почти разгладившуюся белую ниточку шрама, оставшуюся у него на подбородке после рокового падения. С тех пор он любил много и многих, но никого так сильно как Иоганна.
      Отдуваясь и отряхивая с сапог комья грязи, к королевскому шатру приближался фельдмаршал Кейт. В руках он нес корзину с длинной ручкой, полную свежих белых яиц. При виде этой роскоши то у одного, то у другого костра солдаты вскакивали с криками: "Эй, папаша, поделись добычей!" Но Кейт игнорировал их галдеж, важно вышагивая среди опустевших грядок. Его высокое положение было достаточной защитой для королевской яичницы.
      -- Добрые крестьяне из Гохкирха посылают Вашему Величеству подарок, молвил Кейт, оказавшись у входа в шатер. - Уф! На силу донес. А не дурные яички!
      -- Да, -- Фридрих повертел одно в руках. - Здешние курицы не должны достаться австрийцам. Они несут слишком крупные яйца. Жаль, что не золотые!
      Оба рассмеялись, и король знаком пригласил фельдмаршала войти. Фридрих любил и почитал Кейта, как почитал бы собственного отца, не будь тот таким негодяем. Впрочем, после смерти папаши, погрузившись в наследственные бумаги, молодой король преисполнился к "старому подлецу" неподдельного уважения. Оказывается, Фридрих-Вильгельм кишки рвал, чтоб вытянуть страну из нищеты и ничтожества. А сына бил, чтоб приохотить к делу. Ну не дурак ли? Можно же было поговорить!
      -- Эхе-хе, -- Кейт сел на барабан. - Ну как вы?
      Король отлично понял, о чем речь. Старый вояка пришел посмотреть, как он держится перед лицом неизбежного поражения. Даже после падения Берлина Фрицу удалось уверить своих генералов, что не все еще потеряно. Однако сегодня ситуация окончательно вышла из под контроля. Потрепанная прусская армия была заперта превосходящими силами противника.
      -- Трудновато будет вылезать из этой мышеловки, - начал было Кейт, но король остановил его жестом.
      -- Все кончено, - перед гренадерами на улице он еще держался, но кривить душой в присутствии старого фельдмаршала считал ниже своего достоинства. - Завтра мне придется подписывать капитуляцию, а у меня даже нет мундира.
      Кейт достал из кармана глиняную трубку и, неспешно набив ее табаком, затянулся.
      -- Побить австрийцев - не велика доблесть. -- Под сводами шатра поплыло сизое облачко. - Хорошо, что русские не спешат им на помощь.
      Фридрих знал, что старик относится к русским почти с обожанием. Он долгие годы служил Петру Великому, участвовал во всех войнах, которые вела Россия за последние пол века, имел все русские ордена и умер бы на новой родине не подуй в Петербурге иные ветры. С приходом Бестужева все, кто питал теплые чувства к Пруссии, стали не ко двору. Фельдмаршал покряхтел, покряхтел и засобирался домой, где у него не было ни кола ни двора.
      Он мог бы поехать в любое немецкое княжество. Но было одно, что заставляло Кейта выбирать из всех государей прусского. Впервые за много столетий его страна поднималась с колен, и это наполняло сердце старого вояки сдержанной гордостью. Он один осмеливался в начале войны предостерегать государя от конфликта с Петербургом.
      Тогда Фридрих посмеялся над стариком. После Гросс-Егерсдорфа он еще кричал на генералов: " Бездари! Меня там не было! Проиграть каким-то варварам, которые вчера ходили в шкурах и дрались клыками мамонтов!" Но после Цорндорфа серый от усталости король сказал Кейту: "Это железные люди. Их можно убить, но не победить".
      - Я свалял большого дурака, -- Фриц присел на корточки и принялся перебирать яйца. -- Делал вид, что их не существует. Одно любезное письмо могло бы все изменить. Но мне не позволяла гордость! А зря. Какой бы сейчас был альянс! Да мы всю Европу поставили бы на колени!
      -- Запоздалые раскаяния. - Рассмеялся старик. - Утешьтесь. Никакого альянса не получилось бы. В Европе вам двоим тесно.
      -- Да, ты прав. - Протянул король. - Мы поднимающиеся народы и рано или поздно столкнулись бы лбами.
      -- Жаль, -- Кейт выбил трубку о землю. -- Жаль, ветчины нет. - он кивнул на корзинку. - Знатная могла бы выйти яичница. Петр делал ее с луком, чесноком и перцем.
      -- Уже воняет! - Король зажал нос.
      -- Поешьте-ка и ложитесь пораньше спать, -- фельдмаршал поднялся. -Как говорят русские, утро вечера мудренее. Завтра мы будем прорываться, а не капитулировать...
      На следующее утро еще перед рассветом войска Фридриха двинулись к выходу из долины. Расчет был сделал на то, что в темноте австрийцы не смогут вести прицельный огонь. Но грохот марширующих колонн и стук тележных колес все равно должны были разбудить врагов. Будь у пруссаков небольшой отряд, они сумели бы пробраться незаметно. Однако целую армию не вывести без шума.
      Темные лесистые громады, как два часовых, надвигались с каждой минутой. На фоне еще не начавшего сереть неба они выглядели зловеще. Пока в австрийских лагерях все спали. Но прошла минуту. Другая. Первые колонны инфантерии втянулись в ущелье. Фриц кожей чувствовал нарастающее напряжение. Закричали птицы. У самого подножия гор. Негромко. Как он мог слышать их на таком расстоянии?
      После этого прошло минут десять и выше по склону замелькали огни. "Разбудили! - Король чертыхнулся. - Олухи!" А чего еще ожидать? Его армия, как гремучая змея, только вползала в ущелье, а змеелов был уже наготове. "Умереть молодым. - подумал король. - Не так уж я и молод. Великим? Разве побежденных признают великими?"
      Раздалось ружейное щелканье. Точно много-много пастухов стегали воздух бичами. Потом ударила первая пушка. За ней еще и еще. Отозвался противоположный склон. Вяло. Недружно. Но с нарастающей частотой. Фриц мог закрыть глаза и представить себе все отвратительные подробности ночного боя. Люди падали, настигнутые невидимой, но от этого не менее страшной смертью. Еще немного, и они, обезумев от страха, начнут набрасываться друг на друга, полагая, что враг рядом...
      "Да что такое?" Король решительно не понимал, происходящего на холмах? Это Лаодон, а где Даун? И куда, черт возьми, они стреляют? Канонада несколько раз прервалась, а потом вовсе смолкла. В отдалении запели трубы. Фриц потряс пальцем в ухе, если он не забыл австрийские сигналы, то этот к отступлению.
      -- Сир, они бегут! - К королю подскакал задыхающийся Пецольд. - В это невозможно поверить! Но они... Они уходят! Лаодон еще сохраняет порядки. А Даун просто катится с горы...
      -- Нам на голову?
      -- Нет! От нас! - Секретарь почти плакал.
      "Безумие овладевает армиями".
      -- Друг мой, сохраняйте присутствие духа, - вслух сказал король, чувствуя, что его собственные колени ощутимо дрожат. - Это всего лишь маневр.
      К ним подъехал Кейт.
      -- Я же говорил, утро вечера мудренее, - он усмехался в усы. Австрийцы испарились. Две армии. Не плохой результат.
      Фриц пожал плечами.
      -- Тут какой-то подвох.
      Но загадка не замедлила разрешиться самым неожиданным образом.
      -- Ваше Величество! Австрийские лазутчики!
      У самого выхода из долины застыла дорожная карета. Вокруг нее стояла плотная толпа гренадер. Люди возбужденно гудели. Со стороны могло показаться, что солдаты стараются вытянуть экипаж из грязи. Но Фриц хорошо знал своих вояк: самое большое, на что они способны, это загнать проезжающую карету в болото. Не обольщаясь на сей счет, король направил лошадь в сторону толпы.
      -- Никак ограбить кого собрались, дети? - Спросил он у мигом расступившихся гренадер. - С чего вы взяли, что это неприятельские лазутчики?
      -- Так ведь от австрийцев едут. - Подал голос рыжий рябой парень без двух передних зубов. Этот дылда вечно был у солдатни заводилой.
      -- Ты, Ганс, дурак, - сообщил ему король. - Эти люди могут быть кем угодно. Даже если едут со стороны врага. - Он стал загибать пальцы. Парламентерами. Дипломатами. Торговцами. Докторами. Путешественниками... Мне продолжить?
      Ганс замотал головой и отступил за спины товарищей.
      -- Прощенья просим, дядюшка, -- загудели те. - Ошибка вышла.
      -- То-то же. - Фриц махнул рукой. - Все по местам. Продолжайте движение вперед.
      Дважды повторять не пришлось. Солдаты разбежались, а король нажал на ручку двери. Из экипажа буквально вывалились два... Фриц не поверил своим глазам. Один из них был в русской форме генерал-адъютанта, и вполне мог быть принят за лазутчика. Другого, высокого и тощего король сразу узнал. Это был генерал от инфантерии Пауль фон Вернер, с Цорндорфского сражения числившийся в плену.
      -- Сир, разрешите представить вам...
      Но русский отрекомендовался сам.
      -- Генерал-адъютант Его Императорского Величества Петра Федоровича Андрей Гудович. Уполномочен сообщить Вашему Королевскому Величеству о кончине Всемилостивейшей Государыни Всея Руси Елизаветы Петровны и счастливом восшествии на престол Государя Петра III, - на одном дыхании выпалил он. - И вручить собственноручное письмо моего повелителя...
      У Фридриха зазвенело сразу в обоих ушах. Елизавета мертва? На престоле ее племянник? Этот мальчик из Голштинии? Питер... Питер... Ульрих?
      Гудович развернул письмо, и королю ничего не оставалось делать, как взять его в руки. "Мой драгоценный брат и друг! - Прочел он. Позвольте известить вас, что прискорбную и дорого стоявшую обоим нашим народам войну я считаю законченной. Я уже поставил в известность оба союзных мне двора, что намерен заключить с вами нерушимый мир на основе целости и неприкосновенности владений Пруссии. В ожидании вашего согласия я вывожу русские войска из всех занятых ими крепостей и городов..." Красные круги поплыли у Фридриха перед глазами.
      -- Это... это злая шутка? - Губы короля побелели от гнева.
      -- О нет, нет, Ваше Величество, - зашептал, склонившись к его уху фон Вернер. - Я своими глазами видел, как русские войска выходят из Берлина.
      -- Они направляются на родину? - Уточнил король.
      -- Нет, -- Гудович поклонился, -- До возвращения прусской армии в свои крепости, они разворачиваются против австрийцев и французов.
      "Господи! Чудны дела твои! - Впервые за долгие годы, со дня казни Катте, Фридрих испытал желание помолиться. - Ты лишаешь моих врагов разума!"
      -- Ваше Величество, поторопитесь, - сзади к королю подошел Кейт. Надо успеть ввести наши гарнизоны в Берлин, Тильзит, Кенигсберг, Дрезден, Кольберг... Пока русские не убили этого сумасшедшего. Долго они его не потерпят.
      Глава 9. РАНДЕВУ
      Направляясь к гробу государыни, Екатерина миновала соседнюю с траурной залу, где толпились придворные. У дверей застыл молодой адъютант принца Георга Голштинского. Когда Екатерина, слабо шурша шелком, проходила близко от него, Потемкин видел маленькую рыжую родинку у нее на шее. Гриц почувствовал, как пол упруго прогибается под его ногами и потолок закатывается назад. Лучше б он так и остался чумазым каптенармусом! Лучше б не ходить сюда вовсе! Не смотреть на нее...
      Като осторожно повернула голову и едва приметно кивнула ему.
      Сердце юноши заскакало, как мячик, от горла к животу и обратно. "А если не мне?" Пустое. Он знает свое место. Гвардейский караул - ее тайный резерв. "Не бойся, матушка, мы рядом... мы не выдадим". Вот и все. Все навсегда. На пол шага сзади, но никогда не об руку.
      Однако он ошибался. Выходя из траурного зала, Екатерина сделала Потемкину знак приблизиться.
      -- Вы мне сегодня понадобитесь, -- шепотом сказала она. - Ожидайте меня около шести на углу Троицкой площади напротив Сената.
      Сумерки зимой ранние. Часы не успели еще пробить четырех, а за окном уже глаз коли. Шестой час - совсем темень. На улицах горят костры, у дверей лакеи деловито трясут половики и двигают засовами. Темная карета без гербов и факелов подобрала Грица с тротуара.
      -- Это вы, вахмистр? Рада вас видеть, - прозвучал из темноты усталый голос. - Вы уже несколько раз доказывали свою преданность. - Като улыбнулась. - Окажите еще одну услугу.
      -- Любую, мадам.
      Губы императрицы снова дрогнули в улыбке. Кажется, его пылкий энтузиазм забавлял ее. Потемкин разозлился.
      -- Вы хорошо говорите по-французски? - Спросила женщина.
      -- Сносно. - Кивнул Гриц.
      -- Я так и думала, - в ее голосе прозвучало удовлетворение. - Вы сопроводите меня сейчас во французское посольство, а затем будете исполнять роль моего переводчика.
      Брови Потемкина удивленно взметнулись вверх.
      -- Но вы... Вы сами лучше меня можете...
      -- Я сказала: исполнять роль, - оборвала его Като. - Бубните что-нибудь и помедленнее.
      Гриц не осмелился дальше задавать вопросы. Проехав мост, карета оказалась на набережной. Миновала несколько новых особняков, от которых даже на расстоянии ощутимо пахло влажной штукатуркой, и остановилась у изящного дома с высокими окнами в стиле рококо. Это и было посольство Его Христианнейшего Величества. Чугунная решетка. Въезд со двора. Огни потушены. Отнюдь не лишняя предосторожность, если миссию иностранной державы в столь поздний час посещает августейшая особа. Потемкин спрыгнул первым и помог Екатерине выбраться из кареты. Их уже ждали. Двое лакеев распахнули перед императрицей двери. Гриц торопливо прошел следом. Глава посольства барон де Бретейль позаботился о том, чтоб в мраморных сенях и на лестнице никого не было. Государыня, не ускоряя шага, прошествовала в кабинет на втором этаже. Потемкин следовал по пятам.
      -- Здравствуйте, барон, -- сказала Екатерина по-французски.
      Молодой галантного вида мужчина склонился перед ней в столь низком поклоне, что Гриц заметил, как на шее из-под пышного рыжего парика у француза выбиваются короткие черные волосы.
      -- Позвольте представить вам моего переводчика и друга вахмистра Потемкина, - императрица веером указала в сторону спутника.
      На лице посла не мелькнуло даже тени удивления. Он пододвинул Ее Величеству кресло, за спинкой которого пристроился Потемкин. Сам барон остался стоять, все еще согнув спину и внимательно глядя в лицо Като. Его глаза не понравились Грицу - слишком циничные. В них, не смотря на все подобострастие, не было истинного почтения к гостье. Точно француз оценивал ее не только как государыню, но и как даму. Это взбесило Потемкина. Но прежде, чем он успел брякнуть какую-нибудь колкость, заговорила Екатерина:
      -- Я встретилась с вами, барон, чтобы обсудить плачевное положение, в котором оказались наши страны после заключения сепаратного мира между Россией и Пруссией.
      Императрица обращалась к послу по-русски. Сбиваясь от волнения на каждом слове, Гриц с горем пополам передал мысль своей спутницы. Като бросила на него чуть насмешливый взгляд. Юноша покраснел, но смущаться было некогда. Теперь заговорил Бретейль.
      -- Ваше Величество, я польщен доверием. Положение действительно серьезно. Хотя союзный договор между нашими державами еще не расторгнут, однако ваш супруг не только заключил мир с общим врагом, но и приказал русским войскам повернуть оружие против французской армии. В любой момент может произойти кровопролитное сражение.
      Потемкин был так поражен сообщением посла, что перевел четко и быстро.
      -- Фридрих Прусский умеет таскать каштаны из огня чужими руками, продолжал барон. - Я боюсь...
      -- Чего вы боитесь? - Прервала его Екатерина. - Кровопролития или поражения?
      Посол сглотнул.
      -- Русская армия блестяще показала себя на этой войне. Во главе нее толковые генералы. - Продолжала гостья. - Если мы повернем оружие против бывших союзников, им не поздоровится.
      -- Разве это выгодно России? - Парировал Бретейль.
      Императрица выдержала паузу.
      -- О выгодах наших держав я и приехала говорить с вами. - Веско сказала она. - Многие в России глубоко оскорблены возвращением завоеванных земель. Вы, господин посол, бываете при дворе и в светских гостиных. Вы сами можете убедиться в степени возмущения общества. Помимо нелепого мира с врагом, есть и внутренние проблемы. Мой несчастный супруг не чтит православной веры, не уважает обычаев народа. Вскоре сдерживать брожение уже не удастся.
      Императрица выразительно посмотрела на посла. Посол на императрицу.
      -- Если Господь хочет наказать человека, он лишает его разума, барон явно желал ограничиться констатацией этого плачевного факта. - Чем иностранная держава может помочь русскому народу, управляемому жестоким безумцем?
      -- Русский народ поможет себе сам, - прервала посла Екатерина. - От вас же зависит, в каких отношениях с Его Христианнейшим Величеством будет новый государь. Станет ли он союзником Франции, каким в последние семь лет была покойная императрица, или охлаждение между нашими странами затянется надолго?
      -- Новый государь? - Поднял брови посол. - По-вашему, мадам, переворот неизбежен?
      -- Кто говорит о перевороте? - Като снова выдержала паузу. - Улица? Рынок? Полки? Салоны? Коллегии? Сенат? Дипломатический корпус? - Она скорее перечисляла, чем спрашивала, даже не скрывая насмешки в голосе. - Переворот это не толпа вооруженных людей. Это состояние ума. Настает момент, когда мнением народа можно сдвигать троны.
      -- Мнение, мадам, -- недоверчиво покачал головой Бретейль, -- вещь бесплотная. А для того, чтоб двигать троны, нужно нечто более весомое. И звонкое. - Он щелкнул в воздухе пальцами. - Как я понимаю, вы за этим и приехали?
      Потемкину стало не по себе. Но Като трудно было смутить.
      -- Небольшая субсидия сегодня, -- с чувством собственного достоинства сказала она, -- завтра подарит Франции покой и надежного союзника.
      Барон поморщился.
      -- Позвольте напомнить вам, что двадцать лет назад Версаль уже сделал одну ошибку, - медленно проговорил он, - предоставив покойной государыне кредит для организации заговора. Вскоре после восшествия Елизаветы на престол наш посол Шетарди был выслан, Лесток оказался в крепости, а отношения между нашими странами прервались на долгие годы.
      -- Вряд ли вы в праве упрекать за это Ее Величество, - возразила Екатерина. - Ваши агенты занимались шпионажем.
      -- Любой дипломат по совместительству шпион, - парировал Бретейль. Вам ли этого не знать?
      -- Итак, вы отказываете в займе? - С неожиданной бодростью провозгласила Като. - Сожалею, барон, что наши великие народы и на этот раз не нашли общего языка. - Она встала и сделала Потемкину знак следовать за собой.
      Бретейль, кажется, был удивлен столь быстрой ретирадой гостьи. Возможно, барон полагал, что она станет настаивать и клянчить деньги. Однако Екатерина покидала посольство с явным облегчением. Ее поведение сбивало с толку, но француз не попытался задержать императрицу, так как был совершенно уверен в правильности своего отказа.
      -- Бретейль, вы дурак. - Шевалье де Бомон отступил от двери, пропуская посла в смежный с кабинетом будуар. Все это время он стоял здесь и внимательно прислушивался к доносившемуся из-за стены разговору.
      -- Почему? - Мрачный, как туча, барон взял с низкого столика хрустальный графин и налил себе бургундского. Он и сам чувствовал, что отказывая просительнице, совершает роковой шаг. - История учит...
      -- Во-первых, не пить белое вино по вечерам, -- оборвал его шевалье, -- А, во-вторых, не указывать на дверь особам, которые вскоре станут хозяевами положения в стране, где вам еще работать и работать.
      Бретейль насупился и бросил на непрошеного ментора враждебный взгляд.
      -- С чего вы взяли? Мало ли о чем кричит толпа!
      -- Не важно, о чем кричит толпа, -- вздохнул де Бомон. - Важно, о чем молчат казармы. - Он тоже подошел к столу и налил себе вина. - Этот переворот совершается почти открыто. На глазах у правительства. И ни у кого нет сил ему помешать.
      Барон недоверчиво покачал головой.
      -- Однажды Франция уже обожгла себе пальцы на помощи русским. Елизавета отплатила нам черной неблагодарностью за то, что мы возвели ее на престол!
      -- Так уж и мы? - Шарль от души потешался над праведным гневом посла. - Называйте вещи своими именами. Дали денег. Не слишком много. Елизавета честно разочлась с нами, остановив войну, которую ее предшественница вела со Швецией. А ведь русские войска могли тогда взять Стокгольм. - Шевалье поставил бокал и прошелся по комнате. -- Дорогой Бретейль, я просидел здесь резидентом пять лет. А вы в Петербурге всего второй месяц. Говорю вам: работа дипломата не в том, чтоб пестовать вчерашние обиды, а в том, чтоб сегодня искать надежных партнеров, гарантирующих завтрашние выгоды. - Де Бомон не любил много молоть языком, и его раздражала необходимость объяснять барону очевидные вещи.
      -- Вы называете надежным партнером женщину, находящуюся на грани высылки? - Бретейль не поверил своим ушам. - Женщину, которая приехала к иностранному послу не в сопровождении кого-то из высокопоставленных сановников, а в кампании сопливого мальчишки из нижних гвардейских чинов? барон отказывался понимать собеседника.
      -- Занятный мальчик, правда? - Протянул де Бомон. - Очень умное лицо. Его фамилия Потемкин? Внучатый племянник русского посла при нашем дворе во времена короля Солнце и племянник президента Камер коллегии. - Шарль потянул вино из бокала. - Старинная семья, со связями, с положением... -Он взглянул на посла грустно и чуть насмешливо. - Друг мой, дипломат обязан не только слушать ушами, но и замечать знаки, которые ему делают. Мундир спутника императрицы показывал вам, что гвардия на ее стороне. А его происхождение -- что Екатерину поддерживает цвет дворянства. Не вина Ее Величества, что посол Франции слеп.
      Бретейль чуть не поперхнулся вином.
      -- Ну не я же несколько лет торчал в этой дыре! - Запальчиво воскликнул он. - Чтобы понимать все их недомолвки!
      -- Вот именно, -- кивнул де Бомон, -- Поэтому меня сюда и прислали. Он отставил стакан в сторону. - Итак, к делу, дорогой барон. Мне поручено...
      Несколько минут в карете Потемкин молчал. Когда мимо окон мелькали тусклые фонари, Екатерина видела, что его лицо залито краской. Это не был румянец смущения.
      Императрица понимала, что сейчас спутник испытывает жгучий стыд за ее поведение в посольстве. Она чувствовала, что должна заговорить первой.
      -- Дорогой Григорий Александрович, -- Като впервые обратилась к нему по имени отчеству, -- что из всего слышанного так оскорбило вас?
      Ее голос звучал доверительно, но Потемкин не позволил обмануть себя.
      -- Кто я такой, Ваше Величество, чтобы задавать вопросы? - В его тоне слышалось больше гнева, чем покорности.
      -- Вы человек, которого я считаю достаточно надежным, -- немедленно отозвалась Екатерина, -- чтоб выставлять себя перед ним в компрометирующей ситуации. И достаточно умным, -- женщина улыбнулась, -- чтобы требовать необходимых пояснений.
      Ее откровенная лесть еще больше задела Грица.
      -- Мадам, -- он несколько раз сжал кулаки, -- Мы посетили посольство иностранной державы. И просили денег. На государственный переворот. - Его голос стал низким от волнения. - Я полагаю недопустимым...
      -- Вы полагаете? - Екатерина хлопнула закрытым веером о ладонь. - А как вы думаете, господин вахмистр, откуда берутся деньги на все эти "материнские благословения", которые я посылаю вашим товарищам? -- Ее голос звучал враждебно, но Потемкин почувствовал, что сейчас она говорит правду. -- Или вы из тех патриотов, которые не желают об этом знать?
      -- Отчего же? - Его губы сжались в твердую складку. - Если я решил действовать в вашу пользу, то хотел бы узнать все до конца.
      - А голова не закружится? - он услышал сухой смешок.
      -- Полагаю, что нет, сударыня.
      -- Ну хорошо. -- Екатерина смягчилась. - С вашими друзьями Орловыми я бы не стала даже обсуждать подобные вещи. Но вам, так и быть, дам небольшой урок. Хотите узнать, почему Бретейль несколько раз упомянул имя покойной государыни?
      Видит Бог, Потемкин не хотел. Но он через силу кивнул. Чего уж теперь? Пусть вываливает всю известную ей грязь.
      Екатерина оценила его храбрость.
      -- Двадцать лет назад, -- сказала она, -- деньги на переворот Елизаветы дали французы и шведы. С тем, чтоб остановить весьма успешную войну, которую вела правительница Анна Леопольдовна на Балтике. Новая императрица не только отступила из Финляндии, но и признала крайне невыгодную для нас границу.
      Гриц подавленно молчал. Като сделалось жаль спутника. Ей не хотелось добивать его подробностями из жизни сильных мира сего. Но он сам настаивал на правде. Так пусть слушает.
      -- Здесь в России, -- продолжала императрица, -- царствование Елизаветы принято считать очень русским. И это действительно так, иначе народ не валил бы валом ко гробу моей покойной тетушки. Но поначалу ей пришлось очень тяжело. Лишь расправа с ближайшими соратниками Лестоком и Шетарди позволили царице освободиться от французского диктата. - Като устало склонила голову на бок. - Вот, что такое старые долги, любезный Григорий Александрович. Поэтому я никогда, слышите, никогда не позволю себе взять деньги у иностранного двора.
      -- Но... -- опешил Гиц, -- вы ведь только что говорили Бретейлю...
      -- А кто вам сказал, что я собиралась брать у него деньги? - Теперь смех Екатерины был легким и победным. - Просить у французов беспроигрышный ход. После провала с Елисавет они снега зимой не дадут.
      -- Зачем же тогда...
      -- Затем, -- вновь прервала спутника Екатерина, -- чтоб продемонстрировать одной из сильнейших держав свои добрые союзнические намерения. Показать, что я в качестве новой русской государыни не опасна для Франции, и тем самым заранее предотвратить враждебные действия Версаля. Их позиция: самоустраниться и посмотреть, что будет. Нас это устраивает. Понимаете?
      Не смотря на то, что спутник молчал, Като сознавала: он понимает. Лучше многих. И восхищается ею. Екатерину утешали чисто женские победы, но в глубине души она жаждала торжества и на другом поприще. Императрица показала Потемкину превосходство своего разума и опыта. А он оказался достаточно умен, чтоб не обидеться.
      -- Вы обезоружили меня, мадам. - Гриц развел руками. - Но скажите на милость, зачем вам понадобился переводчик? Вы владеете французским куда лучше меня.
      -- Что да, то да. - Екатерина вдруг почувствовала, что одного урока ей недостаточно. - Пока вы подбирали слова, друг мой, я успевала обдумать ответ. Лишние две-три минуты - неоценимая помощь на переговорах. Но мой совет: учите французский.
      Юноша смутился.
      -- Приехали! - крикнул кучер.
      Карета остановилась. Императрица протянула Потемкину руку. Юноша неловко коснулся губами колких черных кружев ее перчатки и выскочил на улицу. Тьма стояла хоть глаз коли. Осмотревшись, он понял, что его привезли туда же, откуда взяли.
      Спотыкаясь о подгнившие доски деревянной мостовой, Гриц побрел к центру города. Его одолевали смешенные чувства. Он не знал, что приобретет, ступив на скользкую стезю доверенного лица при монархе. Знал только, что никому ни слова не скажет о сегодняшней поездке. А если Като позовет снова, поедет без колебаний. Надо быть в курсе игры, особенно когда на кону стоит и твоя голова.
      Глава 10. ГОРОД-ПРИЗРАК
      Толстые пальцы Петра Шувалова клещами сжимали подбородок Надежды Штейн. Бывшая фрейлина трясла головой и вырывалась. Двое дюжих лакеев заломили ей руки за спину.
      -- Будешь говорить, сучка! Кого и зачем ты привезла в Петербург? С какой целью?
      Бедная женщина только до бела кусала губы. В ее временный дом на Литейной улице ворвались какие-то молодцы с рожами муромских разбойников, даром что в дорогих ливреях, и учинили погром. После своего первого ареста в 1758 году, случившегося сразу вслед за отъездом де Бомона, Надин была привычна к повадкам служащих Тайной канцелярии. Те работали чисто и от того особенно страшно. Ни криков, ни побоев, взяли, как не было, соринки с плеча не смахнув. Ее, например, подхватили прямо на улице, вдернули за руку в закрытый экипаж, никто глазом не успел моргнуть.
      Эти же громилы разметали вокруг себя нехитрую хозяйскую мебель, и так орали, что было слышно на Невском! Надин сразу оценила их как любителей. Нет, Тайной канцелярией здесь и не пахло. На нее напали дворовые, по личному приказу какого-то важного барина. Но кому и зачем она могла понадобиться?
      Все сомнения бывшей фрейлины рассеялись, чуть только скрипнула дверь, и под низкий потолок ее убогой квартирки шагнул рослый тучный господин в собольей шубе, накинутый на алый бархатный кафтан с золотыми позументами. Ему высоковато было подниматься на третий этаж, и кирпично-красное лицо гостя лоснилось от пота.
      -- Что ж ты, девица-краса, дома одна одинешенька? -- Издевательским тоном молвил он, в упор разглядывая Надин. -- Где ж петушок твой французский? Никак вышел? Куда? По какому делу?
      Надин резко тряхнула головой.
      -- Отпустите меня, граф Петр Иванович. Я имею право отвечать только на вопросы его сиятельства канцлера графа Бестужева. Почему он до сих пор не прислал за мной?
      Вот это была новость! Шувалов сделал лакеям знак отпустить женщину, и они, разжав руки, буквально выронили ее на стул.
      -- Приберитесь здесь, -- граф мгновение смотрел Надин прямо в лицо. Что за комедия! Думал взять шпионку, беглую арестантку, колодницу, а вышло напал на резидентку самого Бестужева. И она, как видно, до сих пор не знает, что ее патрон сослан. -- Вот что, Надежда Филипповна, -- внятно проговорил Шувалов, опускаясь на край стола, от чего дерево скрипнуло и просело, -- Их сиятельство граф Алексей Петрович Бестужев ныне под следствием...
      Надин ахнула и прижала пальцы к губам.
      -- ... по обвинению в государственной измене, -- продолжал Петр Иванович. -- Он более не канцлер и вам не защита. Так что, как ни крути: беглая ли вы арестантка, или служили Отечеству за границей в качестве агента его сиятельства, -- ныне, по связи с Бестужевым, у вас один путь, обратно в Тайную канцелярию.
      Женщина подавленно молчала. От чего она ушла, к тому и вернулась. Бестужев завербовал ее после ареста, напуганную, брошенную, третьи сутки сидевшую в сыскной избе на хлебе с водой и терпевшую грубое обхождение охраны. Еще вчера она ходила в шелку, сегодня ей бросили через приоткрытую дверь дерюжную рубаху и овчинный полушубок. Отобрали чулки, чтоб не повесилась, и туфли, чтоб не сбежала. Босиком-то фрейлины не больно бегают! Прежде за ней ухаживали самые изысканные кавалеры, теперь солдаты из караула приходили пошутить с арестанткой, и от их визитов хотелось расколотить голову о бревенчатый сруб.
      Приехавший на третьи сутки канцлер нашел девушку такой, какой хотел найти: затравленной, слабой, не знавшей куда деваться. Он сумел уверить несчастную, что во всех ее бедах виноват злодей-соблазнитель, оказавшийся французским шпионом. "Оный Карлус Бомонт сбежал из России с важными документами, и если девица Штейн, безвинно сбитая им со стези добродетели, поможет вернуть злодея в пределы империи, то Всемилостивейшая Государыня ее и все ее семейство помилует, вернет достояние и свое августейшее благоволение". Таково было официальное обещание, зачитанное Бестужевым насмерть перепуганной арестантке.
      Надин даже не стала спрашивать, что случится, если она скажет: нет. Зато бывшая фрейлина сообщила, что Шарль прихватил с собой далеко не все бумаги, которыми завладел в России. Его архив остался в доме вице-канцлера Михаила Илларионовича Воронцова, сторонника союза с Францией. На эти документы Бестужев немедленно наложил арест, а Надин с соответствующей легендой о бегстве из крепости отправил вдогонку за де Бомоном.
      Некоторое время она колесила по Европе в поисках своего неверного любовника и, наконец, нашла его в Лондоне. Выманить Шарля в Россию было задачей почти невыполнимой. Но случай помог, его парижскому начальству вдруг понадобилось завладеть завещанием Петра Великого! Оно само отправило своего лучшего резидента в расставленные Бестужевым силки. Надин оставалось только потирать руки. Кто бы мог предвидеть, что к моменту их приезда в Петербург прежний канцлер сам окажется под следствием, его агентка -- на краю нового ареста?
      -- У вас есть только один выход, Надежда Филипповна, -- вкрадчиво сказал граф, беря женщину за руку. Пальцы у нее были прямо-таки ледяными. -- Смените патрона и работайте на меня. К счастью, мне нужны ваши услуги, и я предлагаю вам свое покровительство.
      -- В обмен на что? -- С невыразимой горечью усмехнулась Штейн. Я уже доставила де Бомона в Россию. Берите его голыми руками. А меня оставьте в покое!
      -- Это не входит в мои планы, -- протянул граф. -- Мне нужно знать, зачем конкретно он приехал и нельзя ли через него вступить в контакт с французским правительством, чтоб убедить последнее во временности альянса России с Пруссией, и получить серьезные субсидии, -- Шувалов пошевелил в воздухе пальцами, -- Для изменения положения в стране. Новый император губит свое здоровье неумеренным пьянством... часть болеет... у него есть наследник... Россия вновь могла бы стать для Франции верным союзником. Но нужны деньги.
      Петр Иванович выразительно смотрел на Надин.
      -- Шарль таких вопросов не решает, -- устало сказала она. -- Он всего лишь резидент. Он приехал сюда за своими бумагами. Прежде они были у Бестужева.
      -- Теперь будут у меня, -- кажется, Шувалова вполне удовлетворил этот ответ. -- Посмотрим, как запоет французское министерство, когда мы возьмем их резидента с поличным при попытке обокрасть архив Военной коллегии, который, кстати, хранится у меня дома.
      Надин только развела руками. Она не стала говорить графу, что де Бомон выполняет неофициальную миссию "секрета короля", о которой французское министерство иностранных дел ничего не знает. Если Шарль провалится, там в Париже просто сделают вид, будто его не существует. Любой агент хочет выжить, у каждого своя игра, и девица Штейн согласилась на новую, лишь бы оттянуть неизбежную развязку со своим арестом.
      Сумерки мучили Екатерину больше всего. В этот серый час между сном и явью ей становилось не по себе. Особенно после исповеди Аннушки. Молодая женщина сожгла колдовские куклы, но все равно чувствовала некую тяжесть, пригнетавшую к земле.
      Вчера ей едва не стало дурно в церкви. Над гробом покойной тетушки. По правде сказать, она бдела сутками и могла просто устать. К тому же от тела Елисавет уже заметно тянуло тлением, которое не забивал даже душный запах амбры. Если идти мимо -- ничего. Если стоять рядом целый день -может сморить. И все же Екатерина не была склонна приписывать дурноту запаху или усталости. Едва она на следующий день после истории с ведьмой переступила порог Петропавловского собора, куда для прощания с народом был перенесен гроб, на нее со всех икон, вместо святых, стали таращиться существа с рогами и козьими бородами. Они гримасничали, строили мины и показывали языки. Длинные. Синие. Как у покойников.
      Опустив глаза в пол, Екатерина прошествовала ко гробу. Поднялась на черные затянутые крепом ступеньки и начала молиться. Слова не шли на ум, императрица все время сбивалась и через строчку повторяла: "Тьфу ты, черт!" Потом ее и вовсе потянуло ругаться. Грязно. Громко. При всех. Они еще не знают, как она умеет! Они думают, она тихая, кроткая, несчастная. Благочестивая невестка над телом доброй свекрови. Да плевать она хотела на свекровь! На эту мучительницу! Она бы тут сплясала, юбками крутя, перед гробом...
      Ой! Екатерина прижала обе руки ко рту, хотя не произнесла ни слова.
      -- Ваше Величество, вам плохо? -- Участливо наклонилась к ней княгиня Нарышкина. -- Вы очень бледны. Дать вам соли?
      -- Спасибо, голубушка. -- Ласковая фраза далась с трудом.
      Нюхательная соль помогла, но от ладана Като вновь замутило. Сделав нескольким дамам знак, она велела проводить себя на улицу.
      -- Бедная, как устала, -- слышала Екатерина шепот в спину. Ее жалели, ею восхищались. Если б они знали, что с ней на самом деле происходит!
      Отдышавшись на свежем воздухе, императрица не вернулась в храм.
      -- Душа моя, мне очень дурно. -- Сказала она графине Чоглоковой. -- У гроба должен оставаться кто-то из родных покойной государыни. Побудьте за меня.
      Графиня Мария, за которой нечасто признавали право именоваться кузиной императрицы, просияла от гордости и царственным шагом двинулась к дверям собора.
      Дорогой ко дворцу проезжали мимо Воскресенского кладбища.
      -- Ужас как боюсь покойников. -- Прошептала Нарышкина. -- Даже днем.
      -- Не нужно, -- утешила ее императрица. А потом неожиданно для себя добавила, -- Здесь покойников нет. В Петербурге кладбища пустые. На них покойники не лежат. Они по городу бродят. Кто в коллегию, кто домой. Вы разве не видите?
      Все дамы, как по команде, уставились на государыню.
      -- Мне, право, очень нехорошо. Не обращайте внимания, -- попыталась оправдаться та. Но испуг, застывший на лицах свиты, не пропал до самого дворца.
      Там Като уложили в кровать и оставили одну. Отдыхать, как они говорили. Но Екатерина знала, что обеспокоенные дамы сейчас пойдут к доктору Крузе и будут долго донимать его рассказами о том, что "государыня с горя тронулась".
      Напротив ее кровати на стене висел маленький погрудный портрет императрицы Анны. Ивановна решила пособолезновать больной. Она высунулась из рамы и начала трещать, как в Курляндии лечат мигрени, страхи и легкие помешательства. Надо зазвать человека на колокольню ратуши, отвлечь внимание панорамой окрестностей, а потом ка-ак шара-ахнуть колоколом сзади! Вся дурь-то разом и выйдет.
      -- Вместе с душой, -- скептически возразила Екатерина.
      -- Что вы сказали? -- из соседней комнаты прибежала Шаргородская.
      -- Вам послышалось.
      Пожилая камер-фрау с подозрением воззрилась на Екатерину. -- Странно вы как-то выглядите. Совсем извели себя этими стояниями при гробах. Муж-то ваш не больно по тетушке слезы льет. Что ни день, то пьяный. С самого утра. А вы все бдениям придаетесь. На одном хлебе и воде живете, как в пост. Воля ваша, а я бы в собор не ездила.
      "Твоя воля -- весь век на печи лежать," -- в душе огрызнулась Екатерина.
      На обратной дороге из дворца, к карете императрицы привязался литой чугунный памятник Петру Великому. Он был точной копией статуи Людовику XIV в Париже (за исключением головы, конечно), и очень не нравился самому себе. Пристроившись сбоку от кареты, преобразователь стал объяснять Екатерине, как бы хотел быть изображен для потомства. Конь должен быть поднят на дыбы, и постамент повыше. Даже не постамент -- дикий камень. Скала. Значит, среди сосен и волн скала, на ней жеребец, на жеребце император, грозно указывающий рукой в сторону Швеции. Мол, мы там все повоюем.
      -- Да что вы мне-то рассказываете? -- Рассердилась Екатерина. -- Вон ваш внук целыми днями не просыхает. Ему делать нечего, пусть хоть памятником займется.
      -- А ты, значит, не хочешь?! -- Обиделся Петр. -- Я желаю, чтоб мне ставили памятники великие люди. Все будут смотреть и говорить: вот Великая Екатерина поставила статую Петра Великого. А это что за чучело, мой внук? У него нет ни вкуса, ни фантазии! -- И, ударив пятками в чугунные бока лошади, Петр ускакал, возмущенно гремя подковами по мостовой.
      "У меня жар," -- подумала Екатерина.
      В Петропавловском соборе, не смотря на его размеры, было душно от свечей. Като вновь опустилась на колени возле гроба Елисавет и осторожно потянула носом тошнотворный запах гнилой рыбы, который уже стеной стоял в воздухе. В этот миг Екатерину опять замутило, и ей представилось, что гроб пуст. Точно готов к приему нового жильца. Сама же Елизавета стояла за спиной молодой императрицы, положив ей руку на плечо.
      -- Тетушка, как вы... -- пролепетала Като.
      -- Да как-то все не так, -- поморщилась покойная. -- Собор стылый. Народу много. Суетно. -- Она ободряюще похлопала невестку по спине. -- Сама ляжешь, узнаешь. Во-он где твое место будет. -- Палец императрицы указал в левый предел. -- А твоего мужа-дурака здесь не положат, пока твой сын-дурак его сюда не перетащит. Тоже будет потеха! -- Елизавета повздыхала. -Кончайте вы уж это скорее, -- она окинула недовольным взглядом теснящуюся у гроба толпу. -- Ходят, смотрят. Покоя хочу. Да и Петрушка-черт чудит не в меру. Сил нет ваши перешептывания слушать. Я уж вонять начала, а вы все талдычите то про Фридриха, то про племянниково пьянство. -- Она с досадой отвернулась от Като.
      -- Тетушка, что же будет? -- Взгляд молодой женщины стал умоляющим.
      -- Гроза. -- Елизавета глянула в окно. -- Что в этом году за погода зимой? Порядку не стало. - В следующее мгновение она уже снова преспокойно лежала в гробу и только поглядывала на Като хитро прищуренным глазом.
      Императрица не грянулась в обморок только потому, что посчитала это непозволительной роскошью для человека, мечтающего о короне. Она достояла вечернюю службу до конца и, выйдя в сопровождении дам из собора, вновь села в возок.
      Сумерки были синими. Яркий свет каретных фонарей оранжевым блеском заливал подтаявший снег. В этот час Като особенно хорошо видела двоящиеся контуры Петербурга. Его другие дома и других обитателей. Они неслышно скользили мимо в толпе живых людей, проходили сквозь них, наступали на пятки, здоровались со своими призрачными знакомыми и заполняли город сплошным серым потоком. Их было много, даже чересчур для небольшого парадиза, у которого и настоящих-то улиц не больше, чем пальцев на руках.
      Они текли мимо долгим скучным потоком. Солдаты с ржавыми ружьями, рабочие с мешками на плечах, колодники, мастеровые... Выходили из реки, пересекали тротуары и спускались в каналы, точно там было их последнее убежище. Като слышала, что Петербург построен на костях. Называли ни то 10, ни то 11 тысяч. Раньше она не верила. Теперь казалось, что и больше.
      К карете совсем близко подошел молодой человек очень высокого роста. Он наклонился к окну, и Екатерина заметила у него на шее синий след от удавки.
      -- Здравствуй, матушка-государыня царица! -- Его бесцветные губы улыбнулись. -- Не узнаешь меня? Мы ведь родня. Я дядя твоему мужу.
      -- Алексей Петрович? -- Ахнула Екатерина, отчетливо припоминая портреты покойного сына Петра от первого брака.
      -- Он самый, -- отчего-то смутился юноша. -- А это мой народ, -- он обвел рукой толпу серых. -- Надо же и у них кому-то быть государем. Папенька меня трона лишили, а покойники хотят себе царя потише, без кнута... И ты, голубушка, будь с живыми потише. Помягче с ними будь. Они все ж люди, не скот. Папенька этого не понимали, ох как теперь ему трудно!
      -- Но откуда вы знаете, что я буду царствовать? -- Робко проговорила Екатерина.
      -- Это не секрет, -- вздохнул Алексей. -- Кто нас увидит, не по одному, а чтоб всех вместе, тот будет царствовать. Это ведь и твой народ, -- он обвел глазами серых. -- Помни о них.
      Царевич хотел идти, но Екатерина удержала его возгласом.
      -- Алексей Петрович, а правда...
      -- Нет, не правда, -- оборвал ее он. -- Папенька меня не убивали. И я ему уже тогда все простил. Если б и эти могли простить, -- царевич бросил взгляд на своих прозрачных провожатых, -- давно бы все было хорошо...
      Он канул в синеватое молоко сумерек. А Като откинулась на подушки кареты. Для сидевших с ней рядом дам она лишь ненадолго задремала.
      На следующий день Екатерина исповедовалась, причастилась, и жутковатые картины перестали ее мучить.
      Шарль де Бомон стоял у окна, глядя на заснеженный простор Невы. По белой, скованной льдом реке двигались телеги, топали пешеходы, у многочисленных прорубей толкались бабы с бельем. Никого не пугало, что зимний панцирь вот-вот треснет. В этом странном городе люди жили на воде, водой добывали себе пропитание и в воде же умирали.
      Де Бомон вспомнил, как во время его первого приезда в Россию наблюдал крещение младенцев в ледяной купели. Мороз стоял, аж уши отваливались, на реке выдолбили огромную полынью, и священник макал туда одного за другим голых, красных от натужного плача новорожденных. Он был уже во хмелю и упускал иных под лед. Шарля тогда поразило, что родители, вместо горя, искренне радовались, будто их безгрешное дитя прямиком пойдет в рай.
      Прожив в России пять лет, де Бомон уже ничему не удивлялся. Здесь любит тот, кто бьет крепче. Здесь чужие слезы -- вода. Здесь Петра считали антихристом и величайшим из государей, а его наследниками признавали людей, не имевших ни капли царской крови! Здесь верили, будто грозный реформатор, при жизни докучно пекшийся о каждом шаге своих подданных, мог не оставить завещания. Своего рода инструкции, как им, сирым, жить дальше.
      Если такой документ когда-либо существовал, то он виделся Шарлю вовсе не тривиальным распоряжением: "после меня корону наденет тот-то..." -- а развернутой программой действий. Неким наставлением своим наследникам: "Я оставил незавершенные дела. Поступайте так-то и так-то, и вы добьетесь могущества".
      Именно таков был стиль Петра. У резидента имелась возможность познакомиться с собственноручными бумагами императора. Зря он что ли долбил русский? В доме вице-канцлера Михаила Воронцова, куда Шарль первоначально прибыл, как библиотекарь, на чердаке и в подвале грудами лежали старые дипломатические документы. Они требовали разбора. Шарль напал на золотую жилу -- родник знаний о тайных договорах и планах империи.
      Погрузившись в документы Петра, Екатерины и Анны, де Бомон обнаружил, что русские постоянно долбили в одни и те же точки. Когда с успехом, когда бестолково. Их планы мельчали, кругозор сужался, но цели оставались неизменны: Швеция, Польша, Крым. Крым, Белоруссия, Финляндия. Курляндия, Балтика, Черное море. Карты ложились то небрежно, то аккуратно, но выкладывали один и тот же пасьянс.
      За время, проведенное над бесценным хламом в доме Воронцова, де Бомон стал экспертом в области государственных интересов России. Он мог написать целый трактат на тему "Дальнейшие завоевательные платы русских", но Версаль интересовался только, сумеет ли Шарль спровоцировать заключение договора между Парижем и Петербургом. Тот же факт, что, приглашая русских к войне, французы сами введут в Европу новых гуннов, не занимал никого.
      Роясь в кипах старых дел, де Бомон кое-что копировал, а кое-что и умыкал для себя, составив немалое собрание, в котором рукописи Петра занимали важное место. Из всех елизаветинских царедворцев один Бестужев оказался настолько проницателен, что заподозрил Шарля в чем-то большем, чем тихая библиотечная служба. Старый лис попытался перехватить резидента. Пришлось бежать, оставив в Петербурге большую часть любовно собранного архива.
      Теперь де Бомон рассчитывал разыскать свои бумаги и с их помощью, если не воссоздать утраченное завещание Петра Великого, то по крайней мере создать его заново. Это была работа не из легких, но в нее Шарль намеревался вложить весь свой талант и знания.
      Вчера Надин сообщила, что секретный сундучок, в который ее любовник запер документы, перекочевал от Воронцова в дом фельдмаршала Шувалова. Это была неприятная новость, граф -- хитрый и хищный человек. Но де Бомон был благодарен женщине за помощь, могла бы не рисковать. Как видно, она твердо решила стать, если не его женой, то уж по крайней мере тенью. Иногда скользившей впереди хозяина. Не стоило этого позволять, но сейчас ее расторопность как будто пошла на пользу. Шевалье знал, где искать свой архив и намеревался посетить дом графа.
      Глава 11. ВОЛЬНАЯ ГРАМОТА
      Стучали колеса, лился теплый шоколад в чашку. Скрипела дверь. Синевато белел фарфоровый колокольчик на столе.
      Екатерина лежала на диване, слушая, как падает снег. Иногда ей действительно казалось, что она это слышит. Руки были заведены за голову, ноги скрещены и закинуты за подлокотник. Валяться днем, тем более на диване, тем более с чашкой кофе на животе и французской газетой - страшный моветон. Верх желаний для любой дамы, в тайне бросившей вызов обществу. Но все же Като чего-то не хватало для полного душевного равновесия. Может быть, здесь, между пальцами. Чего именно, она не знала, и потому взяла карандаш и начала его покусывать.
      Настроение было прекрасное. "С чего бы это? Тетя в гробу. Петр требует развода. Французы отказали в деньгах... Положение не позавидуешь". Но на сердце царили такая ясность и покой, словно все это: и наглухо замерзший простор Невы, и золотой Шпиль Петропавловки, и дробный стуку копыт под окном - только для нее и существует.
      "А хорошо бы сейчас Брюсша пожаловала, -- улыбнулась Екатерина. Закрыть бы дверь на ключ, достать из шкафа две рюмочки апельсинового ликеру и поболтать... Какой мальчик меня сопровождал к Бретейлю! Все-таки у меня душа истинного коллекционера. - Като с сожалением вздохнула. - Знаю, что не мое и моим никогда не будет, а не отдать должного не могу. Какие руки, какие плечи, да весь постав! Как у статуи в Летнем саду. А волосы, нос, брови - вот где порода-то. Гри Гри хоть и хорош до безумия, но дворняга. Хватило же ума рекомендовать мне именно этого своего приятеля! Впрочем, я не в обиде. Там ума палата. Он нам нужен".
      Като вспомнила, как Потемкин краснел и давился словами, сидя с ней в карете на обратном пути от французского посла. "Смешной мальчик". Ей захотелось его вдруг, как хочется яблока. А яблоки с мороза хороши, особенно с горячим шоколадом, когда зубы стынут до ломоты в твердой ледяной мякоти, а сок пузырится на губах. Попеременно то кусать, то тянуть густую горьковатую сладость, мягко обволакивавшую язык.
      Вообще она в последнее время слишком многого хотела. И это было весело.
      Кто-то осторожно постучал в дверь пальцем. "Э-эй!"
      -- Открыто! - Крикнула Екатерина, поднявшись на локтях. Желания исполнялись по определению. Голос принадлежал графине Брюс. В комнату вихрем впорхнула долгожданная Парас вся в шелесте зеленого шелка и блеске оправленного в серебро изумрудного бондо. Глаза ее сверкали, щеки пылали, маленькая грудь высоко вздымалась и опускалась под прозрачным газовым шарфом.
      -- Като! - Она кинулась к дивану, разметав по полу длиннющий шлейф. Радость-то! Радость-то какая! - Чуть раскосые оливковые очи графини наполнились слезами, губы дрожали, растягиваясь в счастливой улыбке. Воля! Воля!
      -- Да что случилось-то? - Като села и взяла подругу за руки. Успокойся, скажи толком.
      -- Жизнь моя! - Удивилась Прасковья Александровна. - Да как же так? Ты не знаешь? Государь манифест объявил. Воля!
      Екатерина вся сжалась, стараясь не выказать волнения.
      -- Поздравляю, - она поцеловала подругу в щеку.
      -- Да ты не рада? - Потрясенно отклонилась от нее графиня.
      -- Что ты, Парас. У меня голова гудит, как колокол. Извини меня, мне надо убраться...
      Прасковья Александровна встала и, поклонившись, двинулась к двери.
      "Возьми себя в руки! - Спохватилась Екатерина. -- Что ты себе позволяешь? Ты должна быть счастлива вместе со всеми. Брюс уже отпугнула. Она кинулась вслед за подругой. - Догадался! Умник! Чем дворян к себе привязать!"
      Като и не знала, что способна на приступ такой обжигающей ненависти к мужу. Не презрение, не гадливость. А холодный, бессильный гнев. "Сильный ход. Кто же тебе подсказал?" Но сейчас думать об этом было некогда, надо было ловить Брюс. Обняв графиню сзади, императрица попыталась повернуть ее к себе.
      -- Прости, Парас, я и правда слегка не здорова.
      -- Мне казалось, что этот ты вколотила в голову своему мужу счастливую идею, - обиженно заметила Брюсша.
      Екатерина помедлила.
      -- Ты права, -- ее голос уже был спокоен и доброжелателен, -- мне не раз приходилось твердить ему о необходимости освободить дворян от службы, но... я никак не предполагала, что он послушается.
      Графиня расцвела.
      -- Государь был бы не так уж плох в добрых руках, - счастье так и звенело в голосе Прасковьи Александровны. - Я всегда говорила, что в нем нет зла. Он простоват и только.
      "Это как раз та простота, которая хуже воровства", -- мелькнуло в голове у Екатерины. Императрица чувствовала, что опора выбита у нее из-под ног, и она безудержно летит в пропасть. Всеми презираемый государь в одно мгновение, как по волшебству, сделался любим. Сердца подданных, еще вчера источавшие злобу, прониклись сочувствием и симпатией. "Воля! Здесь все помешаны на воле. Лишь бы не служить! Лень и невежество - вот идеал дворянской жизни. - Екатерина скосила глаза на Брюс. - Ну чего, спрашивается, она-то рада? Или ее силком ко двору тянули? Баба - не солдат, не чиновник. А тоже глаза от счастья в слезах. Воля!"
      -- Подожди меня здесь, -- сказала императрица подруге. -- Я хотела одеться к выходу.
      Все рухнуло. Екатерина чувствовала себя безнадежно обманутой. Ее дело теперь было только в том, чтобы не показывать виду, как она раздавлена. Набеленное тревожное лицо смотрело на женщину из глубины зеркала. "Я похожа на грустного Пьеро". Като захотелось нарисовать у себя под глазом длинную черную слезинку. Но вместо этого она взяла кирпичную помаду и густо навела губы предав им полноту и довольство. "Мы сегодня Арлекин". Жарко пылали под слоем неестественно розовых румян щеки. Держаться следовало до конца. Пусть это тяжелый удар, но муж не увидит ее поникшей. Она сейчас пойдет и будет радоваться вместе со всеми. Она обязаны разделить их счастье.
      Забывать о трауре не следовало, но сменить простое черное платье на более роскошное согласно обстоятельствам она была обязана. Като нашла свой серый, как вороненая сталь, робронт, который когда-то шился специально после смерти ее отца и который Елисавет запретила ей надевать, потому что величественное одеяние, слишком подчеркивало красоту невестки. Точно собранное из ночного мрака платье шумело при каждом шаге, запах пряных духов волнами исходил от кружев и слегка мутил женщине голову. Алая лента св. Екатерины широкой полосой рассекала грудь.
      Верная Шаргородская поставила на стол серебряную шкатулку со сломанным замочком. На синем бархате переливались глубоким малиновым цветом крупные серьги и шейный бант-склаваж из благородной шпинели. Прическа казалась словно забрызгана несколькими каплями крови. Слева Екатерина вставила в волосы тяжелый рубиновый эгрет. Теперь она была вполне довольна. Ее облик казался достаточно строг, чтоб не оскорбить память покойной государыни, и одновременно императрицу никто не мог бы обвинить в подчеркнутом равнодушии к торжественному событию.
      Из уборной Екатерина выплыла в будуар, где ее ожидала Брюс. Графиня райской птицей спорхнула с подлокотника кресла и захлопала в ладоши.
      -- Charmant! Charmant! Ты воплощение вкуса, дорогая!
      -- Идем, -- со значением кивнула императрица.
      Прасковья Александровна распахнула перед ней створки двери.
      Дворец постепенно наполнялся празднично одетыми людьми. Все были крайне любезны друг с другом, радушно улыбались, вытирали глаза платками и то и дело смачно целовались.
      Спускаясь по еще пустой лестнице из внутренних покоев обе женщины наткнулись на спешившего куда-то князя Дашкова. Михаил Иванович со всего размаху на бегу кинулся к ногам императрицы, так что дамы от неожиданности отскочили в разные стороны. Было видно, что ошалевший от счастья вице-полковник не знает, что бы ему такое сотворить в ознаменование переполнявших его чувств.
      -- Матушка, Екатерина Алексеевна! - Заорал он. - Воля!
      -- Боже мой! Господин полковник! Держите себя в руках! - Воскликнула готовая завизжать от восторга Брюс.
      -- Побойтесь Бога! - Со смехом одернула его Екатерина. - Разве вы раньше были крепостными?
      -- Крепостные - не крепостные, а все ж не вольные, -- с поклоном отвечал Михаил Иванович. - Спаси Бог того государя, который это придумал!
      "Так. Вот и первые плоды," - Екатерина сдержала кривую усмешку.
      -- Вы, князь, могли бы не радоваться так откровенно, что благородное российское дворянство больше не обязано проливать кровь на службе Отечеству.
      Дашков побледнел.
      -- Мы, Ваше Величество, за Россию-Матушку, за веру православную и за государя живота своего, как и прежде, не пощадим. - С достоинством ответил он, вставая с колен. --Только теперь мы никому не холопы.
      Михаил Иванович сграбастал отбивавшуюся Брюс в охапку, расцеловал ее в обе щеки и побежал дальше, оставив императрицу в полном смятении.
      Внизу уже толпились придворные. Перед Екатериной расступились с уважительным ропотом, но среди глупых счастливых лиц ей показалось меньше сочувствия, чем вчера. Когда они были озлоблены и роптали, вся симпатия обращалась на нее. Кем эти люди станут для Екатерины в радости? Не глухими ли к слабому голосу ее несчастий гонителями?
      Она улыбалась щедрее обычного и резче склоняла голову, здороваясь со знакомыми. Сегодня императрица приказала себе узнать даже тех, кого видела мельком, раз-другой. Екатерина кивала и сияла им полным белым лицом. Она шла, останавливаясь на каждом шагу, оборачиваясь и ища глазами, чтобы поприветствовать всех, кого можно. Ее никто не удерживал, но государыня беседовала с ними почти насильно и прошла небольшую залу сажен в 20 за полтора часа.
      Брюс сначала терпела обширные любезности своей госпожи, тащилась за ней, зевала, а потом, улучив момент, улизнула куда-то.
      Устав за один выход больше, чем за все прошедшие со смерти Елисавет дни, Екатерина медленно, все также сияя и здороваясь с пустотой, отправилась к государю.
      Петр Федорович находился в диванной возле своего кабинета. Он тоже собирался идти к публике и страшно обрадовался жене.
      -- Ну? Каково? - Воскликнул император. - Что говорят?
      -- Ликование народа безмерно, -- ответила Екатерина, присев перед мужем в глубоком реверансе.
      Кроме них в диванной стоял секретарь Петра Федоровича Волков с папкой в руках. Это был единственный встреченный сегодня Екатериной недовольный человек. Его не выспавшееся лицо имело совершенно зеленый цвет.
      -- Здравствуйте, Дмитрий Иванович, - сказала императрица.
      Кабинет-секретарь низко поклонился.
      -- Ах, сударыня, вы не представляете себе, что за блестящая идея! Что за потеха! - Не унимался государь. - Бьюсь об заклад, нам удалось удивить весь город...
      "Всю Европу", -- усмехнулась про себя Като.
      -- Признайтесь, вы этого не ожидали!
      -- Никто не ожидал, - осторожно молвила императрица. - Когда же вы успели составить столь важный документ? О котором еще вчера ничего не было слышно, -- с сомнением осведомилась она.
      -- Ночью, - весело отвечал Петр Федорович. Он был бодр, чрезвычайно доволен и вовсе не походил на человека, тяжело трудившегося до рассвета.
      Екатерина подняла испытующий взгляд на Волкова, вспомнив, как сегодня утром тот с великими предосторожностями выводил от государя очаровательную графиню Куракину. Только что проснувшаяся Като раззевалась у окна. Дверь на улицу распахнулась и из их покоев кабинет-секретарь мужа проводил какую-то даму, с ног до головы закутанную в холодный плащ. Волков испуганно озирался вокруг и сильно спешил. Като особенно удивило то, что свои башмаки чиновник держал в руках и ступал по снегу в чулках. Подъехал наглухо закрытый возок, Волков стал настойчиво и даже грубо подталкивать туда даму. Оскорбленная Куракина резко вывернула руку и откинула капюшон. Графиня медленно, с сознанием вдруг обретенной значительности села в карету. Она спиной чувствовала, что в окна дворца на нее смотрят, дивятся, завидуют.
      -- Пошел! Пошел! - Торопливо замахал рукой Волков.
      Возок рванулся с места, но настырная Куракина точно прилипла к окну, показывая всем, кто желал видеть, что сегодня она, а не прежняя любовница, у государя в чести. И несколько человек, отскочив к стене, быстро закланялись ей.
      "Эва как!" Екатерина вспомнила голую на ветру шею и укус мороза в круглое розовое плечо под чуть отогнутым жарким лисьим мехом. Припорошенные снегом живые цветы персика чуть дрожали в растрепанных волосах.
      "Глупая, она и не знает, что и Петр, и его кабинет-секретарь смертельно боятся Воронцовой". Като поморщилась от удовольствия, представив, как вспыхнет толстое гневное лицо Лизки при известии о неверности ее сердечного друга. А ведь донесут... обязательно донесут... Эй, Екатерина Ивановна!
      Сейчас Волков смотрел воспаленными, усталыми глазами в пол и мял бумагу пальцами.
      "Не надо меня надувать, Ваше Величество, - усмехнулась императрица. Вот, кто сочинил вам эту блистательную белиберду! Если у ваших слуг есть мозги, это еще не означает, что они есть у вас. - Она перевела испытующий взгляд на Волкова. - Хите-ер. Государю потрафил. Небось, вчера Лизавете сказал, что с императором всю ночь над указом трудиться будут. И такую бомбу под государеву же власть подложил... -- Екатерина буквально испепелила кабинет-секретаря взглядом. - Впрочем, эта бомба в мой огород кинута".
      -- Я полагаю, что Манифест прославит имя Вашего Величества в веках, сказала она.
      Петр не уловил издевки.
      -- Идемте, пора показаться нашему благодарному стаду, - он протянул ей руку.
      Екатерина с ужасом представила, что ей придется вновь окунуться в возбужденный, радостный шум, но последовала за мужем, всем своим видом демонстрируя полное удовольствие. Они втроем покинули душную диванную и уже в следующей комнате столкнулись с оживленной толпой.
      До своих покоев Екатерина добиралась, как побитая собака. Ни один день с самой смерти государыни не давался ей так тяжело, как сегодняшний. Она мечтала рухнуть на кровать и забыться.
      В темной, без свечей, спальне сидел Орлов. Като не ждала его сегодня.
      -- Чай в полках радуются? Празднуют государев указ? - Устало спросила она. - А ты ушел? Голуба моя, один ты мне - утешение.
      -- Чего радоваться-то? - Искренне удивился Гришан. - Эта грамотка не про нас писана. Большим господам, может, и привалило счастья: хочешь по коллегиям трись, а не хочешь, поезжай домой, залезай на печь и хлебай киселя. А кому некуда ехать? Или такая деревня, что с нее не разживешься? Мы тут лямку тянем не за государево спасибо, кормиться как-то надо.
      Екатерина с изумлением смотрела на любовника. Оказывается, даже этот очень смышленый и толковый человек слабо соображает, что ему подарили. И не только он. Гвардейцы угрюмо латали изношенные камзолы, проклиная тех, кто и так жил богато, а с сегодняшним указом и вовсе заживет.
      -- Гриша, но ведь воля... -- Тихо начала Като.
      -- На что мне эта воля? С кашей ее есть? -- Рассердился Орлов. - Все равно не служить не могу - сдохну. Нас пять хозяев на две деревни. - Он окинул Екатерину злым взглядом. - То-то я и смотрю у тебя сегодня рожа похоронная. Испугалась, что все сейчас ироду твоему поползут руки целовать? Лучше б денег дал...
      -- Подожди, - вспомнила Екатерина. Она вышла в другую комнату. Там щелкнула дверца хитро открывавшегося секретера. Через несколько минут женщина вернулась, неся очередной кожаный мешок, и с натугой поставила его на стол.
      -- Вот это ты молодец, - кивнул Орлов. - Вот это утешение служивых. Плюнь, не тужи, - он обнял ее сзади. - Что им тот указ? На него хлеба не купишь. Им твое материнское благословение, -- Гришан похлопал рукой по мешку, -- дороже всех указов вместе взятых.
      "Что за народ! - подумала Екатерина. - Продажность невероятная. Им волю дают, а они все одно: жрать хотим!"
      Потемкин мрачно разглядывал свой мундир. Ему должны были пойти аксельбанты. Вчера принц Георг сказал, что добился для адъютанта офицерского чина.
      -- Поручик, не Бог весть что, -- разглагольствовал голштинец. -- Но вы должны понимать, Грегор, -- принц называл его на немецкий манер, -насколько сейчас это трудно. Мой племянник жалует только выходцев из голштинской роты...
      Этого и следовало ожидать. Государь продвигал своих. Он побаивался и не доверял русским. Но немцев на всю страну не напасешься. Даже на весь двор. Странно, но такое поведение не одобряли и ближайшие родственники царя. Вот и сейчас принц Георг говорил, явно смущаясь поступков Петра.
      Как вышло, что наполовину русский государь хуже относился к соотечественникам, чем его дядя -- голштинец с ног до головы -- или, скажем, силезец врач Крузе, или потемкинские же приятели барон Розен и Остен-Сакен из Семеновского? Еще вчера пили вместе, а сегодня... новый император проложил между ними ясную черты. Ганс -- не заходи в "Тычок". Иван -- вали из дворцового караула.
      -- Я очень благодарен, Георг Карлович, -- мягко произнес Потемкин. -Но, может быть, не стоило хлопотать? Лишний раз вызывать гнев государя?
      -- Поймите, Грегор, -- принц с остервенением боднул головой воздух, -- мне крайне неудобно за все, что сейчас происходит. В моем полку в том числе! -- Он с силой захлопнул красную кожаную папку и в упор посмотрел на адъютанта. -- Вы понимаете, чем все это может кончиться? Если государь заденет права императрицы, моей племянницы? Ведь за нее весь город. Все полки. И не в ней дело! Ее высылка или арест послужат только поводом ко всеобщему возмущению...
      Принц осекся.
      -- Прошу вас, Грегор, это между нами. Положение очень серьезно.
      Потемкин промолчал. Ему ли не знать о положении в полках. Город давно копил злобу и уже почти перестал ее скрывать. Чего опасался Георг? Уж, конечно, не возвращения в Германию. Гриц раз десять слышал, как шеф проклинал себя за приезд в Петербург. Потери денег? Да, пожалуй. Но сейчас даже не в них дело. Принц боялся немецких погромов. И, положа руку на сердце, имел для страха все основания. Молодой император своим неуемным пруссачеством сумел так взвинтить столичный гарнизон и даже простых жителей, что если пойдет дело...
      Неужели без погромов не обойдется? Потемкин прекрасно понимал, что среди офицеров не так уж и много тех, кто решится в случае чего унимать расходившуюся солдатню. А он сам? "Всей душой сочувствовать перевороту и стать его первой жертвой -- очень в моем вкусе". В пылу грабежа, уже преступив присягу, снесут голову -- не посмотрят на звание. К чему тогда аксельбанты?
      Гриц поморщился. И как его занесло в заговор? Добро Орловы, добро остальная гвардейская голытьба. Но он-то? Начальство к нему благоволит, карьерный рост на лицо. Обзавелся новыми связями, даже деньги стали водиться. Живи -- радуйся.
      Потемкин был уверен, что, если немного постарается, сумеет врасти в новое царствование. Слегка онемечиться, благо язык позволяет, войти в милость к новому государю. Кому, кому, а ему от Бога дано движение на верх. Но нет! Затесался в заговор и старательно трудится себе же на погибель. Даже если они выиграют, как еще сложится его жизнь? От добра добра не ищут. Имея синицу в руке...
      Потемкин опустил щетку, которой чистил мундир, и чуть не заплакал. Погнался за журавлем! Надо было думать об имениях, о матери, о приданом для пяти сестер... А, пропади все пропадом! Зачем ему жизнь, в которой нет Като? Даже издалека, на белом коне. Или как сейчас -- черной тенью в соборе.
      Если Екатерину постригут в монастырь, он отправится ее спасать. Если вышлют в Германию, он нарушит присягу и сбежит офицером-наемником в любую из европейских армий, благо война все еще идет. Лишь бы быть рядом с ней. Ну не рядом, так хоть поблизости. Она его мать, она его сестра, она его Родина.
      При этом чувство горечи не покидало юношу. Он все больше ревновал к Орлову, но не мог порвать с братьями, которых искренне любил.
      С тех пор, как Алексей взялся за ум, в доме на Малой Морской стали появляться книги. Вольтер, Локк, Беккарий... Старинушка только радовался: хоть один из братьев выбьется в люди.
      -- Папенька был новгородским губернатором, - пояснял он Грицу. - И весьма об нашем образовании пекся, пока был жив. Мы, трое старших, я да Гришка с Алешкой, еще успели Сухопутный корпус кончить. А вот младшие Федя и Володя, -- он махнул рукой. -- Денег нет да и протекции тоже. Спасибо, Федьку в полк пристроил. Да ведь тоже не в первые, в Измайловский. Много у отца было товарищей, однако теперь не видать покровительства.
      Иван тяжело повздыхал и побрел на кухню.
      -- Сдает Старинушка, - бросил Алексей.
      И правда, старший из Орлов и выглядел, и вел себя едва ли не как 40-летний видавший виды служака, тем временем как его братья... Да что там говорить - мальчишки. Рано приняв ответственность за дом и за младших, Иван как-то осел под тяжестью дел, и не отгуляв еще своей молодости, словно доживал век, стараясь все предусмотреть, все продумать за пятерых. От постоянного барахтанья в житейских мелочных он начал воспринимать окружающее с грустной понимающей усмешкой, чуть меланхолично и без особых надежд на будущее. Но лямку долга перед братьями тянул, хотя и покряхтывал.
      -- Хватит языком чесать. Федор, поди сюда, возьми тетради.
      Федор, вздыхая, поплелся к Старинушке и опустился за не крашенный кухонный стол.
      -- Извольте, сударь, рассчитать требуемую толщину стены фортеции, чтобы ее не пробило 40-пудовое каменное ядро.
      Младший из Орлов страдальчески сдвинул брови и принялся жевать перо.
      -- Зачем ты его мучаешь, Ваньша? - Вступился Григорий. - Где и для чего он будет стены укреплений рассчитывать? Нашел инженера!
      -- Не зуди, -- наставительно произнес Иван. - Кто знает, как у вас, дураков, жизнь еще повернется. Ты-то ведь учился фортификации. И ничего, не помер. Почему же твой брат должен раздолбаем расти? Кстати, кто с Федькой географией занимается?
      -- Я не могу, -- немедленно откликнулся со своей лежанки Григорий. У меня важное рандеву на Невском. С дамой.
      -- Богатая хоть дама? - Осведомился Иван. - Эхе-хе. Если опять просадишь деньги на шлюху, я тебя с лестницы спущу.
      Гришан закусил губу.
      -- Ладно, -- продолжал Иван. - Алексей позанимается.
      -- С чего это я? - Взвился Алехан, так, словно его ужалили. - Вчера я, третьего дня - я! Я что нанялся курс по второму кругу проходить? Пусть Гриц с ним над картами кувыркается. Завели студента, так пусть хоть какая от него польза будет!
      - Слушай, Гриц, голубчик, -- Иван с надеждой уставился на Потемкина. -- Поучи Федора географии. Ведь тебе раз плюнуть.
      -- Я чего, я не против, -- кивнул бывший студент. -- Только, может, он не захочет.
      -- Захочу, не захочу, им что? - Огрызнулся Федор. - Им лишь бы заставить меня долбить хоть что-нибудь.
      Он явно не разделял тревог братьев о своем образовании, но к удивлению Потемкина учеником оказался способным и Африку с Америкой не путал, а кратчайший путь воображаемого торгового судна с лесом и парусиной из России в Англию проложил быстро, с учетом зимних штормов и возможностью сбыть часть товара через Архангельск.
      -- Жалко мы через Черное море не можем плавать, -- сказал Алехан, заглядывая им через плечо. - Я люблю, когда тепло, но там турки.
      -- И татары, - вставил Потемкин. - Они никого к нам торговать не пускают. У французов весь Левант в руках, но они к нам плавать не хотят, опасаются разбойных нападений.
      -- Федя, как проливы называются?
      -- Какие проливы?
      -- Отделяющие Черное море от Средиземного, дубина, -- пояснил Алексей. - Ну через которые мы не можем, а они не хотят?
      -- Босфор и Дарданеллы, -- подсказал "ученику" Потемкин, он никак не мог избавиться от старой университетской привычки подсказывать.
      -- А интересно бы туда попасть, - мечтательно протянул Алексей. Пальмы, негры, гречанки в паранджах...
      -- Ты все путаешь! - Возмутился Федор. - Пальмы и негры в Африке. А гречанки вовсе не в паранджах, они нашего исповедания.
      -- Разве? - Лениво отреагировал Алексей. - Ну все равно интересно. Жаль, мы там не будем.
      - Не знаю, как вы, а я точно буду, - заявил Потемкин.
      Оба собеседника в любопытством уставились на него.
      -- Чего таращитесь? - Пожал плечами Гриц. - Буду и все. Кто до государя Петра Алексеевича думал, что русские по Балтике будут разгуливать, как у себя дома? Теперь ничего, привыкли.
      -- Ну ты хватил, - рассмеялся Алексей. - Можно разве в две стороны руками тянуться. Кафтан порвешь!
      -- А можно стоять к врагу спиной и в другую сторону из ружья целиться? - Парировал Потемкин. - Можно татар каждую весну чуть не до Тулы допускать? Знаешь, чем они живут? - Он ткнул пальцем в карту. - Видишь точку? Здесь Кафа, город такой.
      -- Кафа! - Расхохотался Федька. - Смешное название. У нас капитан Измайлов так на камердинера кличет: эй, Ерошка, кафы мне черной, без сахару!
      -- Так вот в этой черной без сахару, -- продолжал Потемкин, - самый крупный работорговый рынок на всем Средиземноморье. Смекаешь? Ни Египет, ни Турция не в счет - они только покупатели. Как думаешь, откуда невольники?
      Алексей поскреб в затылке и не без некоторого колебания ответил:
      -- Должно наши?
      -- Должно, - зло кивнул Гриц. - Хохлы, поляки, жиды украинские тоже. Крым, как вымя у коровы. Сколько доить-то можно?
      -- Это верно, - согласился Алексей. - А ты откуда знаешь? - В его карих глазах сверкнуло недоверие. - Что-то у нас не больно об этом болтают.
      -- В Москве с кем только не наговоришься, - ответил Гриц. Дядя мой, президент Камер-коллегии, у него всяких гостей в доме было много. Он мне позволял слушать, что они рассказывали. Не позволял только перебивать и вопросы задавать. Боялся, как бы я по горячности не сболтнул лишнего. Так вот и сидел, в рот воды набравши, когда кричать хотелось.
      -- Криком горю не поможешь, -- с неожиданной рассудительностью сказал Алехан. - А в голове держать следует. Надо же, а я ведь даже и не знал, что они еще к нам ходят, ну татары. Крым вечно вражествует, но это далеко где-то.
      -- Нам далеко, другим близко, - пожал плечами Гриц. - Земля у нас большая -- везде свое горе. А ответ один получается. Либо ее по кускам раздать, либо грызться.
      -- Грызться, - хором сказали Алексей и Федор.
      Глава 12. МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ БОМОН
      Дом Петра Ивановича Шувалова на Итальянской набережной смотрелся в серые воды канала всеми своими 144 окнами. Его бирюзовая штукатурка потемнела от мокрого снега и обрела болотно-зеленый, как солдатская форма, цвет. На просторном крыльце под гнутой чугунной крышей зяб привратник в поношенной лисьей шубе -- явно с барского плеча.
      Шарль прогуливался по набережной, изучая возможность проникновения во дворец. Лобовой штурм был невозможен, как не без смешка сказал он утром Надин. Но в доме у него имелся союзник -- сама Мавра Егоровна Шувалова, некогда очень благоволившая к чтице императрицы Лии де Бомон.
      Шевалье не составило большого труда написать "от имени сестры" два письма с просьбой вернуть ей скромную шкатулку с эпистоляриями, оставленную при отъезде из России. Одно из них было обращено к самой Елисавет (ведь в Париже девица де Бомон не могла и предположить, что Господь призовет к себе ее благодетельницу). А другое, менее официальное -- Мавре Егоровне, где экс-чтица поясняла, что переписка ее, сугубо частного содержания, была арестована злодеем Бестужевым, а потом по недоразумению перешла в архив Шувалова.
      Накануне днем Шарль посетил графиню, чтоб передать ей письма сестры и маленькие подарки из Парижа: духи, лионский шелк блошиного оттенка, шляпки и безделушки для девиц Шуваловых. Живя после смерти Елисавет в тишине и скуке, Мавра Егоровна была в восторге от вестей из Франции и по достоинству оценила внимание парижских друзей. Она взялась уладить дело с эпистоляриями Лии и, если надо, убедить мужа отдать "никчемные бумажки" владелице.
      -- Но лучше... -- графиня помялась, -- я и вовсе Петру Ивановичу ни слова не скажу. Он ведь тоже у меня радетель о благе Отечества. Все иностранцы у него под подозрением.
      Шарль делано повздыхал.
      -- Как же нам быть? Посоветуйте, ваше сиятельство. Ведь если ваш супруг так строг, то моей бедной сестре не видеть своих писем.
      -- Пустое, батюшка, -- отмахнулась Мавра Егоровна. -- Все ли ему надо знать? Подумаешь бумажки! Возьму, и дело с концом. Архив у него в беспорядке. Кабинет он не запирает. Кому в доме его писанина нужна? Я ведь и читаю с трудом... Только вот как нам эпистолярии Лии опознать?
      -- Это не должно вас беспокоить, -- живо отозвался Шарль. -- Я сундучок сестры хорошо помню. Только одна трудность: как на него взглянуть?
      -- Приходите завтра в шестом часу по полудни. Петр Иванович поедет к братьям играть в карты и вернется заполночь. Я скажусь больной и отпущу слуг, они будут в людской. А девки мои займутся музыкой. Никто нам не помешает...
      На мгновение Шарлю показалась двусмысленность в последней фразе графини, и он скосил на собеседницу глаза, чтоб удостовериться, правильно ли ее понял. Резидент не имеет права не расслышать намек, даже если ему самому он мало приятен. Де Бомон был человеком без предрассудков и, если бы понадобилось, он оказал бы престарелой скучающей барыне маленькие услуги, чтоб получить большие выгоды. Но Мавра Егоровна таращилась на него невинным взглядом, и Шарль было решил, что графиня обещает ему помощь бескорыстно.
      -- Боже, как вы похожи на Лию! -- Неожиданно протянула она. -- Почти одно лицо. Руки, голос... Я представляю вас в ее наряде и...
      Круглые совиные глаза графини подернулись туманом, а Шарль запоздало прозрел. Он вдруг ясно увидел покровительство и заботу Мавры Егоровны по отношению к Лии (к нему самому!) в совершенно ином свете. Де Бомон вспомнил мелкие подарки, подсказки и советы, позволившие ему когда-то удержаться на скользком полу царской комнаты. Все эти домашние варенья, пирожки и засахаренные фрукты, которыми графиня пичкала Лию с поистине плотоядным зверством. Как он тогда мог не догадаться? Мавра Егоровна была также равнодушна к мужчинам, как ее муж к женщинам. Ну и семейка! Когда-то она настойчиво зазывала нежную Лию на свою загородную мызу "посмотреть настоящую русскую баню". Бог его тогда упас. Он думал, от разоблачения. Выходило от ухаживания престарелой Мессалины с извращенными наклонностями.
      -- Сегодня вечером, ради вашего удовольствия, я надену женское, -- со значением улыбнулся шевалье. Резидент должен быть покладист.
      -- У нас при дворе бывают такие маскарады, -- почему-то очень взволнованно прошептала графиня.
      -- Мы устроим свой маленький маскарад...
      Выйдя на улицу, Шарль подставил лицо ветру. Дождь со снегом не прекращался. В Лондоне он почти привык, что из-за туманов у него постоянно болит горло. Неизбежная дань сырой погоде. Здесь же, на самом пороге приполярных тундр, легким кашлем дело не обойдется. Он сляжет с лихорадкой, и его гроб утопят в неглубокой стылой жиже могилы.
      К счастью, Надин на Литейном не оказалось. Шевалье устал от постоянного присутствия второго человека, и в полном одиночестве чувствовал себя гораздо лучше.
      Шарль сел перед круглым туалетным зеркалом, вытряхнул на стол содержимое выдвижных ящичков и с упоением истинного художника стал превращать себя в даму. Если де Бомон и носил парики, то только ко двору. Частный визит требовал более камерного оформления. Собственные белокурые волосы, которые он отпускал ниже лопаток, позволяли многое. Изящный чепец с лентами, каскад тугих локонов из-под него. И вот уже лицо выглядит совершенно иначе: мягче, беззащитнее, трогательнее...
      Главное не смотреть прямо и почаще потуплять взор. Ресницами Бог шевалье тоже не обделил, от них на веки ложились густые тени. Шарль несколько раз опустил глаза, бросил на себя в зеркало косой взгляд и остался доволен.
      Он почти не пользовался красками. Разве только немного пудры на щеки, чтоб скрыть следы бритья. Да помада с легким золотистым блеском, как сейчас модно в Париже. Кстати, отвратительная на вкус. Но, красота требует жертв! В этом же де Бомон всегда уверял себя, выщипывая брови. Погружаясь в "мужское состояние", он намеренно запускал свою внешность: носил не завитые волосы, по три дня не прикасался к бритве, не следил за руками. Выныривая на поверхность, в женском облике, Шарль старался выглядеть подчеркнуто изящно.
      Когда ему было 4 года, скончалась его 6-летняя сестра Лия (чьим именем он теперь и назывался). После нее осталась уйма игрушек и горы детского тряпья. Выбрасывать их родителям было жаль, и Шарль еще пару лет таскал девчачьи туалеты и играл в куклы, не имея ни малейшего представления о том, к чему это приведет. В то время как безутешная мать видела в нем точную копию сестры и едва не пыталась усадить сына за пяльцы, отец поставил своей целью сделать из него настоящего мужчину. Де Бомону старшему Шарль был обязан умением прекрасно стрелять, ездить верхом, фехтовать... Но в 16 лет он сбежал от такой жизни и был проклят обоими родителями.
      На наследство рассчитывать не приходилось, и Шарль поступил на юридический факультет Сорбонны, чтоб впоследствии самостоятельно зарабатывать на хлеб. Впрочем, заработки были далеко, а хлеб нужен сейчас и, промыкавшись год на грошовых уроках музыки, юный шевалье поступил на содержание к богатому старику графу де Бац. Об этом времени у Шарля остались самые неприятные воспоминания.
      Вместе с тем именно в богатейшей библиотеке де Баца будущий резидент интеллектуально восполнил все, что потерял морально. Из дверей Сорбонны доктор права де Бомон вышел совершенно беспринципным человеком. Он навсегда усвоил один урок: бедность презираема, даже если она честна. В ней невозможно сохранить достоинство. Богатству же прощается все. Нет вещи, на которую люди не закроют глаза, если у вас в кармане позвякивает золото. С тех пор он готов был предложить женщине свою силу, мужчине -покладистость, а острый ум и обширные познания -- правительству, или тем, кто с ним борется, смотря по цене. Его купил "секрет короля", и Шарль работал честно. Но хозяева задолжали ему, и сейчас шевалье без зазрения совести собирался всучить им ловко состряпанный компилят (впрочем, очень качественный) вместо настоящего документа.
      Карета, нанятая де Бомоном, забрала его около шести. Он предпочел задернуть шторки экипажа и до самой Итальянской улицы, считать удары колес о мостовую. В окнах дворца Шуваловых почти не горело огней. Только в правом крыле, где музицировали молодые графини, второй этаж был освещен. По-прежнему падал снег, но под вечер он пошел большими мягкими хлопьями, от чего у де Бомона возникло ощущение театральной сцены. Дома походили на декорации, плоские и не отбрасывавшие теней. Река, как ртуть. Неба совсем не видно.
      Впечатление усиливалось еще и от того, что сам он был в "театральном костюме", вернее в платье. Роль же, которую предстояло играть шевалье, зависела от того, как будут развиваться события. Кто встретит его на сцене и как поведет диалог. В любом случае Шарлю предстояло импровизировать, словно актеру в итальянской комедии дель-арте. Странно, но это его даже не возбуждало. "Я старею и становлюсь негодным игроком".
      Карета остановилась. Осторожно придерживая кончиками пальцев юбку, шевалье прошествовал к дому. На этот раз привратника не было. Мавра Егоровна позаботилась и о том, чтоб убрать лакеев с лестницы. Не останавливаясь, гость миновал холодные сени, поднялся на второй этаж и двинулся к гостиной.
      Здесь его ожидала графиня. При свете ночника она читала "Святцы". Увидев де Бомона, вернее "Лию", пожилая дам вскрикнула от неожиданности и уронила книжку.
      -- Я же сказал, что сегодня вечером у нас будет маленький маскарад. -- Шарль был доволен произведенным эффектом. -- Мы с сестрой близнецы, и я подумал, что возможность лицезреть ее "собственной персоной" доставит вам больше удовольствия, чем чтение ее писем.
      Графиня, казалось, лишилась дара речи.
      -- Сколько живу, такого не видела, -- наконец, выдавила она из себя. -- Вы -- вылитая Лия, и если бы не ее письма у вас в руках, я подумала бы, что несколько лет назад вы ловко морочили нам головы, прикидываясь дамой.
      "Глупая ты гусыня! -- Подумал Шарль. -- Письма-то как раз подделать легче всего". Мысли в голове у графини ворочались еще медленнее, чем шевалье предполагал. Однако они шли в непонравившемся ему направлении, и де Бомон посчитал своим долгом еще больше запутать собеседницу.
      -- А откуда вам знать, что я кавалер, прикидывающийся дамой? -Спросил он. -- Быть может, все наоборот, и я -- дама, переодетая кавалером.
      Мавра Егоровна вытаращила глаза. Ей с трудом давались такие повороты.
      -- Скудна умишком я, -- протянула женщина. -- Как же вас разгадать, кто вы есть на самом деле? Когда вы днем иностранный шевалье, а вечером Лия из Парижа. - При этих словах графиня взволнованно вздохнула и подвинулась к своему необычному гостю.
      -- Есть лишь один способ. -- Шарль дразнил ее, прекрасно понимая, что без оплаты ему уйти не дадут. Но в то же время спровоцировать графиню должен он. Таковы правила игры. Иначе уступка документов будет выглядеть слишком грубо. Как простая продажа.
      Спектакль под названием "соблазнение" де Бомон разыграл по нотам. Он всегда виртуозно исполнял свою роль, умея вовремя отключить голову. Живя в доме де Баца, этому невозможно было не научиться. Графиня поддалась сразу. Неясно, что уж ее больше возбуждало: то, что он мужчина, переодетый женщиной, или, возможно, все-таки немножко женщина...
      Мавра Егоровна оказалась азартной. Видно, муж давно не давал ей проскакаться. А застоявшаяся кобыла, как известно, удержу не знает. После короткого, но бурного соития Шарля можно было вести в стойло и обтирать соломой -- пена валила с него клочьями.
      -- Итак, mon cher, я хотел бы видеть письма моей сестры, - Он поцеловал пухлую ручку графини, благодаря ее за "прекрасно проведенный вечер".
      -- Идемте в кабинет, - дама осталась довольна. Им вообще все всегда оставались довольны, хотя сам Шарль никогда не получал удовольствия от торопливой возни в темноте.
      Оправив пышные сборки на кринолине, Мавра Егоровна взяла свечу. Она гусыней вышагивала перед де Бомоном по коридору и даже насвистывала себе под нос. "Кто бы мог подумать, -- услышал шевалье на очередном повороте, моя любимая подруга и благодетельница в гробу, а я, старая колода, еще на что-то гожусь!"
      "Зато я уже, кажется, ни на что не гожусь!" - с досадой подумал Шарль. Ноги у него заплетались. Высокие двери графского кабинета были полуоткрыты. Это насторожило шевалье. Он привык к тому, что документы хранятся в запертых помещениях. Впрочем, в России все нараспашку. Да и вряд ли в доме Шуваловых найдется хотя бы пара человек, умеющих читать. Разве что молодые графини, но им не до папашиных бумаг.
      Мавра Егоровна толкнула створку и боязливо заглянула внутрь. Там царила темнота. На Шарля повеяло запахом пыли и старой бумаги.
      -- Петр никогда не дает у себя толком убраться, -- пожаловалась графиня. - Говорит, горничные путают ему документы на столе.
      "Здесь можно многим поживиться. - думал де Бомон. - Графиня плохо знает грамоту, и если я прихвачу плюс к "сундучку Лии" еще пару бумажек, она ничего не заподозрит".
      Поставив свечу на стол, шевалье начал рыться в ящиках и на полках книжных шкафов. Делал он это чересчур профессионально, мигом вскрывая замки секретеров и конторок. Мавра Егоровна с немалым восхищением наблюдала, как работают его сильные длинные пальцы, быстро пробегая по плотным листам бумаги.
      -- Скорее, -- графиня поежилась. - Неужели ничего нет?
      "Даже более, чем нужно, -- в душе посокрушался про себя. - Мне бы тут поработать пару часиков без помех. И документами, вынесенными отсюда, можно было бы лет десять шантажировать русское правительство, вымогая круглые суммы..."
      -- Нашел, -- вслух сказал он. - Вот переписка моей сестры.
      Сундук, извлеченный с нижней полки одного из секретеров, поразил графиню своими габаритами. Возможно, Мавра Егоровна и заподозрила бы неладное, но в тот момент, когда она только собиралась открыть рот, двери смежной с кабинетом комнаты распахнулись и оттуда выскочили два дюжих лакея под предводительством верного Фролки. А за ними с шандалом в руке выступил сам граф.
      -- Так, так, -- протянул он, окидывая свои развороченные книжные шкафы насмешливым взглядом. - Много дельного нашли, молодой человек?
      Шарль был к этому не готов. Его руки машинально потянулись к поясу, но вместо шпажной гарды наткнулись на корсаж.
      -- Diable!
      -- Вот-вот, -- благодушно кивнул Петр Иванович, -- я и думаю, за каким дьяблем вы у меня в бумагах роетесь?
      Графиня тихо ойкнула и отступила к дверям.
      -- Пошла бы ты прочь, Мавра Егоровна, -- как-то даже ласково проговорил Шувалов. - После побеседуем.
      Пожилую даму, как ветром сдуло. Петр Иванович повернулся к незваному гостю.
      -- Руки на стену! - гаркнул он. - Обыщите-ка его, ребята. Да чтоб ни одной бумаги ни в чепце, ни в башмаке не завалялось!
      -- Это произвол! Я французская подданная! Я дама, наконец! - Когда надо, Шарль умел поднять настоящий визг. - Не вашим грязным холопам лазить ко мне под юбку!
      -- Ты хочешь, чтоб я залез? - Хмыкнул Петр Иванович. - Не велика ли честь? И кстати, я знаю, какая ты дама. - Он хохотнул. - Забавно было посмотреть, как ты полчаса кувыркался с моей женой. Всякое в жизни видел, но такого... Что б баба с бабой, в первый раз!
      Шарль кусал губы. Нелепость собственного положения была для него очевидна. Он стоял у стены, а двое здоровенных лбов неумело обшаривали его с ног до головы, вытрясая на паркет целый дождь булавок и снегопад пудры.
      -- Барин, батюшка, у него ничего нет, - молвил Фрол.
      -- Значит не успел еще захапать! - Раздраженно бросил граф. Отпустите его и встаньте у двери. Можешь сесть, -- обратился он к Шарлю. Чай, поджилки дрожат? Французская подданная.
      Де Бомон ненавидел людей, выпячивавших свое превосходство перед ним. Не куражься, пока не понял, с каким противником имеешь дело. Он спокойно сел в предложенное кресло, закинул ногу на ногу и в упор посмотрел на графа. И этот жест, и этот взгляд помогли ему разом перейти в свое "мужское состояние" и обрести внутреннюю уверенность.
      -- Итак, что вам от меня нужно?
      Шувалов полагал, что лакеи у дверей смогут удержать гостя от резких движений? Напрасно. Шарль оценил их как сильных, но неуклюжих противников. Наибольшую опасность сейчас представлял сам граф. Грузный, тяжелый, он уперся руками в подлокотники кресла и наклонился над де Бомоном.
      -- Я слушаю вас, - шевалье продолжал смотреть ему в глаза. - Едва ли ради сохранения бумаг пятидесятилетней давности, вы стали бы устраивать у себя в доме засаду на иностранного резидента. Тем более наблюдать забавы своей жены.
      -- Оставьте, -- отмахнулся Петр Иванович. - Вы с Маврой меня потешили. Давно так не смеялся. Что же до бумаг, -- граф выразительно постучал по крышке сундучка, -- то не в них дело. Меня интересуете лично вы. И именно как резидент, а не как... -- он покрутил в воздухе рукой. Вероятно, это должно было означать все остальные ипостаси Шарля. Французское правительство кое-чего хочет от России. Что же удивительного, что и русское может желать кое-чего от Франции?
      -- Вы больше не "русское правительство". - Холодно парировал де Бомон. - В стране новый император и он, кажется, не слишком нуждается в помощи советников своей тетки.
      -- В точку, - кивнул помрачневший граф. - Приятно иметь дело с понятливыми людьми. Но, -- Шувалов почесал нос, -- император болен всеми мыслимыми и немыслимыми болезнями. Его не любят народ, гвардия, церковь... Словом, он долго не протянет. И вот будет ли новое правительство таким же другом Франции, каким была покойная Елизавета Петровна, во многом зависит сейчас от позиции Версаля...
      "И этот туда же, -- с тоской подумал Шарль, вспомнив разговор Екатерины с Бретейлем. - Не дают им спать французские деньги! Хотя и денег-то уже никаких нет..."
      -- Мне нужно, чтоб вы устроили переговоры со своим правительством на предмет субсидии для сторонников великого князя Павла.
      "Так, -- протянул про себя Шарль, -- здесь, оказывается, две партии..."
      -- А много ли у него сторонников? - Осторожно спросил он. - Среди влиятельных лиц.
      Шувалов приосанился.
      -- Скажем так: у его отца сторонников среди влиятельных лиц нет. У его матери, -- Петр Иванович помялся, -- тоже.
      "Пой, пой, -- хмыкнул де Бомон. - А то я не видел народ в церкви. Не наводил справки, не ходил по улицам".
      -- Большинство сановников прежней императрицы: мои братья Иван и Александр, Разумовские Алексей и Кирилл, воспитатель наследника Никита Панин - готовы сплотиться вокруг маленького императора, - продолжал граф. -- Его мать мы рассматриваем как формальную регентшу. Реальная же власть...
      Шарль обратил внимание, что Шувалов не назвал ни одного военного, хотя, конечно, у всех придворных имелись списочные чины. Сам Петр Иванович, например, фельдмаршал. Но что с того? Нет людей, обладающих весом в гвардии, в армейских частях, в гарнизонах, введенных в Пруссию. За кого выскажутся они?
      -- О какой сумме вы намерены вести переговоры? - Резко оборвал Шарль поток имен, извергавшихся из уст графа. - Мне нужно знать предмет для обсуждения с моим правительством.
      -- Двести тысяч франков, - брякнул Шувалов, скорее, чтоб проверить реакцию собеседника, чем действительно рассчитывая получить столько денег.
      -- Это невозможно, -- де Бомон пожал плечами. - У Франции нет таких средств. Продолжается война.
      -- Она будет продолжаться до бесконечности, если Россия вновь не вступит в нее на одной из сторон, - отрезал граф. - Пока мы были вашими союзниками, Пруссия терпела поражения. Сейчас государь поддерживает Фридриха. Вы понимаете, что это значит для вас?
      Шарль понимал, что ему пора убираться. А для этого требовалось согласие. На все. И резидент его дал. Двести так двести. Какая разница, если он не собирается выполнять сделку?
      Однако Шувалов предусмотрел и такой вариант. Он вернулся к дверям смежной комнаты, толкнул их, и Шарль увидел в глубине кресло, к которому бельевыми веревками была крепко привязана Надин с кляпом во рту.
      Вот поэтому де Бомон и любил работать один!
      -- Мадмуазель Штейн побудет у нас, -- с легкой усмешкой проговорил граф. - Как залог вашей верности договору.
      -- Что дало вам повод считать меня сентиментальным? - В свою очередь усмехнулся Шарль. Он уже минуты две приглядывался к золотому ножу для резки бумаги, лежавшему в лунке письменного прибора на столе Шувалова. - Я беру 15 % от суммы, как любой посредник. И это единственный залог моей верности вашим интересам. Если потеря тридцати тысяч франков вас не устраивает, то сделка не состоится.
      Как ни странно, ни граф, ни Надин не были удивлены его словами. Это слегка покоробило шевалье: "Хорошего же она обо мне мнения!"
      -- Пятнадцать процентов -- слишком много, -- заявил Шувалов. -Пять -- самое большее, на что я согласен.
      -- Значит работайте без меня, -- бросил Шарль. - Риск стоит денег.
      Лицо Петра Ивановича побагровело. Этот наглец смеет заниматься вымогательством, полностью находясь в его власти!
      -- Послушайте, молодой человек...
      -- И слушать не хочу! -- С этими словами Шарль внезапно схватил угрожающе нависшего над ним графа за уши и со всей силы стукнул лицом о свое согнутое колено.
      Никто не успел ничего сделать. Все произошло слишком быстро, шевалье схватил со стола нож для бумаги, одним прыжком оказался возле дверей и полоснул по горлу верного Фрола, первым поспешившего на выручку барину.
      Хочешь жить, умей вертеться. Буквальный смысл этой русской поговорки дошел до шевалье сейчас, когда он крутился, как волчок, нанося удары своим смехотворным оружием. Двое подручных лакеев уже осели на пол, держась один за живот, а другой за бок. Шарль метнулся в соседнюю комнату, перерезал веревки Надин, вытащил кляп у нее изо рта и подхватил готовую лишиться чувств даму на руки.
      "Мадемуазель дурно! -- Со злостью думал он. -- Уж не совалась бы в чужие игры!" Де Бомон поволок женщину к выходу, по дороге прихватив еще и сундучок с документами. Двойной груз -- не шутка, но даже в таком положении Шарль заметил, что Шувалов до сих пор не подает признаков жизни. Это удивило Шарля. Возможно, он сломал хозяину дома нос, и тот лишился чувств от боли?
      Шевалье стряхнул Надин на кресло, где минуту назад сидел сам, и наклонился над телом Петра Ивановича. Граф издавал слабые хрипы. Перевернув его на спину, де Бомон убедился, что грозный Шувалов жив, только... выглядит как-то странно. Правая сторона его лица подергивалась, скрюченная рука одеревенела, нога не разгибалась и торчала, как бревно.
      -- Апоплексический удар, -- констатировал резидент. -- Поделом, любезнейший. Разве я вас грабил? Это мои документы, -- он выразительно глянул на сундучок. -- Я вымогал у вас деньги? Я похищал вашу даму?
      Шевалье схватил Надин за руку и потащил прочь. Он вовремя зажал ей рот, когда переступая через тела лакеев Шувалова, она собиралась истошно заорать.
      В коридоре по-прежнему никого не было. Перепуганная Мавра Егоровна поспешила удалиться к себе и запереться на ключ. Молодые графини все еще музицировали. Из людской на первом этаже слышалось бренчание балалайки и разухабистое пение с посвистом:
      Едет, едет мой ревнивый муж домой,
      Хочет, хочет меня молоду побить!
      Экипаж ожидал Шарля, как и было договорено, на другой стороне улицы. Ямщик ничуть не удивился, что в дом вошла одна дама, а вышло две, да еще с сундуком. Знать, забрала кого. Француженка-модистка заезжала за подругой, их теперь пропасть у господ живет, толстомордых дочек политесу учит, или шляпки шьет, или шоколад варит -- нашим не чета.
      Словом, ничего дурного в паре Шарля и Надин возница не заприметил. А заприметил бы -- сейчас свез к квартальному! За каждый донос по полушке, вот в месяц полтина и набежит. Однако сегодня от добрых ездоков он имел куда больше полтины и был доволен жизнью.
      Лошади мерно застучали копытами. До ямщика долетели обрывки фраз по-французски. Он не понимал ни слова, и вскоре перестал прислушиваться.
      Между тем Надин прорвало.
      -- Что ты наделал? -- Рыдала она. -- Ты убил графа... Это государственное преступление!
      Об убийстве еще трех человек почему-то не упоминалось.
      -- Нас станут искать. А когда найдут, повесят!
      "Повесят, расстреляют, -- думал Шарль. -- Все лучше, чем заживо гнить в крепости. Или тут такие крепости, что и женщина может удрать?" -- Он выразительно посмотрел на Надин. Как ей удалось бежать из Пернова? В Лондоне де Бомон не задавался этим вопросом. Были другие важные дела. Теперь же неприятные мысли лезли в голову.
      -- Я могла бы быть прощена, -- всхлипывала Штейн. -- Мне вернули бы имущество, титул.
      Запоздалое прозрение потрясло Шарля.
      -- Послушай, Надин, -- очень тихо сказал он. -- А ведь это ты меня сдала? И твое похищение в доме Шувалова -- не более чем спектакль?
      Женщина перестала плакать, извлекла из рукава платок и прижала его к глазам. Пауза затянулась. Чем больше Штейн молчала, тем глубже шевалье уверялся в своей правоте.
      -- Хотелось бы понять твою логику, -- протянул он. -- Собственно говоря... за что?
      Ее начала бить мелкая дрожь.
      -- Ты спрашиваешь? Ты не понимаешь? -- Нервный смех Надин был сух, как кристаллики соли.
      Де Бомона разобрало зло.
      -- Не понимаю, -- отрезал он. -- Я тебе ничем не обязан. Ты свалилась мне в Лондоне на голову, я принял тебя, кормил, одевал, ни о чем не расспрашивал...
      -- А может, стоило расспросить? -- Оборвала Надин. -- О том, например, как меня взяли после твоего бегства. Держали в съезжей избе, пороли, словно крепостную! -- Ее голос сорвался. -- Ты бросил меня, предал... А теперь спрашиваешь: за что?
      Умение женщин из всего сделать роман бесило Шарля.
      -- Ты прекрасно знала, кто я такой, -- холодно бросил он. -- У тебя было два пути: умереть или работать на меня. Ты выбрала второе. Хочу напомнить: я неплохо платил. Золотом. Все остальное, -- он презрительно скривился, -- лишь прилагалось.
      Надин смотрела на него с нескрываемым отвращением.
      -- И тебе было известно, что рано или поздно придет момент, когда я должен буду исчезнуть, -- гнул свое де Бомон. - А теперь ты сводишь со мной бабьи счеты за то, что является для меня всего на всего работой.
      -- Всего на всего работой, -- медленно повторила Штейн. -- Со мной работа, с Ее Величеством королевой Шарлоттой, с Маврой Егоровной. Я потеряла ребенка. В Англии король сошел с ума. Шувалова овдовела. Хорошая у тебя работа, Шарль.
      -- Какая есть, -- огрызнулся Шарль. -- Я ее не выбирал. И кстати, -де Бомон помедлил, -- Не было никакого ребенка. Да, Надин?
      Она вздрогнула и опустила глаза.
      -- Я догадался в первую же нашу ночь в Лондоне, -- ответил шевалье на непроизнесенный вопрос. -- У рожавших женщин вены на ногах под коленями выпуклые и синие, их выворачивает от натуги. А у тебя, Надин, кожа нежная, шелковая, без растяжек. И на боках, и на животе.
      Штейн кусала губы.
      -- Ты очень наблюдателен, Шарль, -- наконец, отозвалась она. -- Это только любящие глаза ничего не замечают. А ты никогда не любил.
      -- Нет, -- отрезал он. -- Впрочем, как и ты. -- Разговор затянулся. Де Бомон на ходу толкнул дверцу кареты. -- Это все, что я могу для тебя сделать. -- Он схватил не ожидавшую такого обхождения Надин за шиворот и резким пинком вышвырнул в темноту.
      Через секунду раздался глухой шлепок, свидетельствовавший о том, что барышня приземлилась в сугроб. Больше о ней можно было не беспокоиться.
      Глава 13. ЦАРЕУБИЙЦЫ
      Алексей Орлов огляделся по сторонам. Он стоял в роскошной приемной Аничкова дворца, стены которой от пола до потолка были забраны малиновым штофом, по углам висели зеркала в дубовых позолоченных рамах, а на уровне человеческого роста торчали двурогие светильники с чеканными гирляндами из отполированной меди.
      Сторонники Екатерины осторожно выходили на крупных вельмож. Тех, кто мог оказать содействие перевороту. В резерве уже были Панин, генерал Вильбоа, Бецкой. На этот раз Алехану выпало вербовать Алексея Разумовского, бывшего фаворита Елизаветы. С гетманом Малороссии Кириллом Разумовским уже работали адъютанты. Там дело шло гладко.
      Поручик не осмелился присесть на диван. Хотя окружающее великолепие не подавляло его, Алексей все же испытывал род волнения. Даже если его разговор с Разумовским пройдет благополучно, где гарантия, что граф не предаст заговорщиков при первом же удобном случае?
      Третий Орлов был наименее импульсивным из братьев, и с тех пор, как Старинушка начал сдавать, старался все семейные дела подгрести под себя. Заговор относился к их числу. Если весельчак Гришан стал душой гвардейской партии, то холодный расчетливый Алехан - ее мозгом. Он явился в дом Разумовского у Аничкого моста и небрежно потребовал аудиенции, как само собой разумеющейся вещи. И о чудо! Никто из лакеев даже не возразил. Его провели в приемную и обещали доложить. Все-таки Алексей умел себя поставить!
      В дверях возник юноша-гайдук в синем доломане и высокой желтой шапке с кисточкой.
      -- Господин поручик, ступайте за мной в диванную. Их сиятельство граф Алексей Григорьевич скоро выйдут.
      "Вот так, -- удовлетворенно сказал себе Орлов, -- Уметь надо! Серьезные визиты для серьезных людей". Ждать пришлось долго, граф не торопился, начальственно выдерживая паузу. Посетители должны понимать: они пришли к крупному вельможе, которого может задержать масса важных дел, куда более серьезных, чем их мелкие просьбишки...
      Наскучив мерить шагом диванную, Алексей заглянул через раскрытые двери в соседнюю комнату. Это была гостиная. Веселые ситцевые обои на стенах, розы в китайских вазах на низких столиках, чудесные итальянские пейзажи маслом... Внимание Орлова привлекло непомерно большое зеркало-трельяж, занимавшее собой весь дальний угол комнаты.
      Поручика погубило любопытство. Он никогда в жизни не видел такого чудовищного сооружения из стекла и островерхих готических рамок, крепившихся друг к другу, как створки дверей. Рядом стояла ореховая ширма в том же стиле. Впечатление рыцарского замка усиливало окно-витраж с изображением Иосифа Аримафейского, державшего в руках чашу и цветок шиповника. Лицо святого чем-то неуловимо напомнило Алехану графа Сен-Жермена.
      Все это дряхлое великолепие неодолимо потянуло Орлова к себе. Поручик сделал шаг через порог, потом еще один. Он сознавал, что в чужом доме ведет себя бесцеремонно, но... Чаша в руках у Иосифа. Но солнце, бьющее в розу витража. Но сноп свет из створок зеркала, словно вход в иной мир. Словом, Алексей был зачарован и, помимо воли, тонкая флейта в его душе с необыкновенной силой ответила на призыв подзабытых символов.
      На цыпочках, стараясь не испачкать сапогами ковер, он подошел к зеркалу, взялся руками за края, сдвигая их так, что в трех бесконечно удаляющихся от него коридорах появилась целая вереница Алексеев. Наклонился вперед и... клетка захлопнулась.
      Позади Орлова в диванной послышались голоса. Казалось, сюда идет целая толпа людей. Они возбужденно говорили и стучали каблуками по паркету.
      -- Где же поручик? - Осведомился властный голос. - Вы приказали ему ждать здесь?
      -- Должно быть, не дождался, - Предположил гайдук. - Ушел.
      -- Тем лучше, -- граф, а это был именно он, обратился к гостям. -Прошу прощенья, господа. Я сегодня не намерен был заниматься делами. В последнее время эти гвардейские эмиссары осаждают брата, теперь принялись и за меня. Но их планы расходятся с нашими.
      По движению дверных ручек, Алехан понял, что лакеи готовы вот-вот распахнуть створки перед графскими посетителями.
      -- Прошу в гостиную.
      Орлов заметался. Он не знал, куда себя деть от смущения, отлично представляя нелепость ситуации. Если его найдут здесь, он никогда не сможет объяснить, что делал в жилых покоях дворца, и почему не дождался графа, где положено. Что он не вор, не шпион...
      Двери скрипнули. В критические минуты Алехана спасала решительность. Он видел, что зеркало, прислоненное к углу, закрывает собой кусок комнаты. Довольно узкий, но достаточный для того, чтоб туда мог втиснуться детина его размеров. Не долго думая, Орлов отвел левую створку и полез за нее. Он едва успел. Двери церемонно распахнулись, и в гостиную хлынул целый поток высокородных господ, смотреть на ленты и ордена которых глазам было больно.
      Стоя в пыльном углу, притиснутый обратной "слепой" стороной зеркала к стене, Орлов осторожно придерживал створку трельяжа снизу пальцами, чтоб она, не дай Бог, не отошла в сторону, и через образовавшуюся щель собравшиеся не заметили чужака.
      Гости расселись на диваны. Некоторых из них Алехан знал. Кроме графа Разумовского, высокого смуглого еще очень красивого мужчины с волосами, как вороново крыло, присутствовал его брат Кирилл, гетман Малороссии. Он был тучнее и подвижнее старшего, а на энергичном лице особенно прожали мягкие карие глаза с рыжими, как у коровы, ресницами. Гетман оделся по-домашнему и вел себя так, точно серьезность ситуации его мало касается: плюхнулся на диван, водрузил на колени вазочку с изюмом и потягивал оттуда ягоду за ягодой.
      Остальные выглядели куда серьезнее, в париках, при шпагах, точно собрались на заседание Сената. Должно быть официальный вид придавал им храбрости.
      -- Вы знаете, господа, что почтенный наш председатель, граф Петр Иванович Шувалов, который первым и заговорил о необходимости действий, -начал Алексей Разумовский, -- скончался от апоплексического удара. Нам следует принимать решение без него.
      -- Да, граф Петр Иванович был голова, - поддержали многие. - С ним было бы куда способнее. А теперь не знаешь, как и подступиться...
      -- Стыдитесь, господа, -- гетман отставил чашку с изюмом и вся его напускная беспечность мигом слетела. -- Разве вы дети без няньки? Во время войны покойная государыня всех вас почтила присутствием в Конференции. Значит считала, что и у вас голова на плечах.
      -- Теперь война окончена, -- подал голос престарелый граф Трубецкой. -- При чем самым позорным образом. И сдается мне, снова время приспело спасать Отечество.
      Все согласно закивали.
      "Бедное Отечество, -- думал Алехан, -- И кто только не берется его спасать! Зеленая гвардейская голытьба, старики с клюшками, сейчас еще притащат женщин и детей!"
      Словно в ответ на его мысли двери опять распахнулись, и в гостинную вступили новые гости. Мужчина средних лет и средней же полноты и совсем юная дама в траурной вуали, видимо, только что из дворца.
      -- Просим прощения, господа, -- вновь прибывший поклонился. - Наше опоздание продиктовано мерами предосторожности. Катеньку никак не отпускали с дежурства. - Он ободряюще обернулся к даме. - Разрешите представить, моя племянница, княгиня Екатерина Романовна Дашкова.
      -- Граф, вы сошли с ума! - Раздалось сразу несколько голосов. Как видно, серьезные вельможи были настолько шокированы присутствием в своем кругу женщины, что позабыли о манерах. - Никита Иванович, вы нас всех погубите! Она родная сестра Лизаветы Воронцовой!
      Алехан понял, что перед ним граф Панин, воспитатель наследника Павла. Екатерина несколько раз упоминала о его преданности заговору, но предостерегала вовлекать его в реальные действия раньше времени.
      -- Господа, господа! - На приятнейшем лице Никиты Ивановича отразилось крайнее огорчение. - Умоляю вас, тише. Я все объясню. Катенька, -- он по-отечески приобнял княгиню за плечи и усадил на диван, -ближайшая подруга императрицы и посвящена во все детали готовящихся событий. В доме у ее мужа, моего родного племянника князя Дашкова, еще с зимы собираются гвардейские заговорщики. Уверяю вас, их планы весьма серьезны. Если мы не станем действовать сообща, то нам грозит неудача...
      -- Иными словами, -- прервал его гетман, -- они справятся и без нас. А мы окажемся в хвосте событий. Хорошенький же ультиматум вы нам принесли, княгиня!
      "Интересно, давала ей Като полномочия разговаривать здесь?" -Подумал Алексей.
      -- Я пришла не с ультиматумом. - Екатерина Романовна откинула вуаль. У нее было решительное чуть рябое лицо, волевой подбородок и твердая складка губ. - А с предложением о союзе. Гвардейцам не достает поддержки в Сенате, Конференции, просто при дворе. Вам, -- она сделала паузу, -реальной военной силы. Кажется, договор выгоден обеим сторонам.
      "Не красавица, ей Богу, не красавица, -- усмехнулся Алексей. - Но в ней что-то есть... Беднягу Дашкова можно понять".
      Между тем, княгиня продолжала:
      -- Я, как и вы, господа, ненавижу кровь. И не желаю, чтоб она была пролита, даже ради освобождения Отечества от тирана. - Когда она говорила, ее лицо освещалось сильным внутренним светом. - Сейчас народ в смятении, полки готовы нарушить присягу в любой момент. Если начнется переворот, это будет не маленькое ночное приключение одной роты преображенцев во главе с блаженной памяти Елисавет и ее учителем музыки, -- княгиня усмехнулась, -а настоящая революция, охватывающая весь город. Что вы этому можете противопоставить?
      Кое-кто из собравшихся крякнул. Кажется, вельможи не ожидали от молоденькой дамы такого напора. Они собрались мирно посидеть, покурить трубки, выпить кофе и осторожно прощупать мнения друг друга.
      -- Умерьте свой пыл, княгиня, - гетман почти смеялся, глядя на грозного эмиссара гвардейской революции. -- Вы нас никак пугать пришли?
      Екатерина Романовна дернула плечом, но Разумовский продолжал самым мирным тоном:
      -- Садитесь, расслабьтесь, мы принимаем ваши "верительные грамоты", и давайте вместе подумаем, как выбраться из опасной ситуации, которую вы так ярко живописали.
      Успокоенная доброжелательством Кирилла, княгиня устроилась на диване поудобнее и взяла предложенную чашку кофе.
      -- Без сахара, пожалуйста, - она с детства знала всех собравшихся, со многими была в родстве и, если честно, робела разговаривать на равных с седыми умудренными опытом вельможами, у которых когда-то играла на коленях. Но положение обязывало: у нее за спиной была реальная сила, и они это, кажется, поняли.
      -- Для начала, господа, мы должны договориться о будущей форме правления. - Провозгласил Панин, вытягивая из кармана какие-то бумажки.
      Все с неодобрением покосились на него. Воспитатель наследника слыл опасным оригиналом. Он долгие годы служил послом в Швеции и набрался там республиканского духа. Конечно, и в Стокгольме есть монарх, но какой-то странный, с парламентом и конституцией, ограничивающей его права. Не по-божески это как-то...
      -- Форма правления у нас одна, -- заявил гетман, -- Православная. А вот о правителе поговорить действительно надо. Мы все знаем, кого не хотим видеть в этой роли.
      Непонятый соратниками Панин обиженно зашуршал так и не прочитанным проектом конституции.
      -- Есть несколько вариантов, -- начал до сих пор молчавший Иван Иванович Шувалов. Он неловко чувствовал себя в доме Разумовсих. Их кланы, по известным причинам, никогда не были дружны. Но реальная опасность потерять вес при дворе и богатство - не родовое, пожалованное, а значит далеко не неприкосновенное - заставило их сплотиться. - Надеюсь, Брауншвейгскую фамилию никто всерьез обсуждать не хочет?
      На него замахали руками.
      -- Так я и думал. -- Шувалов кивнул. - Должен вас предупредить, что "несчастный младенец Иван Антонович" сейчас уже великовозрастный детина, совершенно сошедший с ума за двадцать лет сидения в одиночной камере. Крайне жестокий был шаг... -- бывший фаворит бросил осуждающий взгляд на графа Разумовского. - Но в сложившихся обстоятельствах еще более жестоко выпускать дурочка на свободу.
      -- Хватат с нас и одного дурачка, - кивнул гетман. - Сосредоточимся на реальных кандидатах.
      -- Единственным законным наследником, -- Панин встал со своего кресла, -- является царевич Павел Петрович. - Его голос звучал все еще очень обиженно. Он не отстоял конституцию, но за права своего воспитанника готов был драться до последнего.
      -- Павел остается царевичем до тех пор, пока нынешний государь не заявил о его незаконнорожденности, - бросил Алексей Разумовский. - А вы знаете, что такой указ готовится.
      Никита Иванович поперхнулся и снова замолчал. Сегодня все его инициативы проваливались, не будучи даже оглашены.
      -- Император расчищает путь для нового брака и нового наследника. Мягко подбодрил воспитателя Шувалов. - Но никто не помешает нам рассматривать внука Елисавет как главного претендента.
      -- Русское законодательство в этой области не совершенно, - вновь приободрился Панин. - С точки зрения традиционного права: отцу наследует сын...
      -- А согласно указу Петра Великого от четырнадцатого года сего веку, -- бесцеремонно прервал воспитателя гетман, -- государь сам назначает себе наследника. Дело царевича Алексея помните?
      Сановники притихли. Грозный государь был мертв уже более 30 лет, но казалось, продиктованные им под свист бича и стук топора законы единственные могут действовать на этой земле. Нарушить их не осмеливался никто.
      -- Если Петр Федорович гласно объявит Павла незаконнорожденным и провозгласит нового наследника, ничего поделать уже будет нельзя. - Заявил князь Трубецкой.
      -- Но он не сделает этого! - Взвизгнул до нельзя расстроенный Никита Иванович. - Пока не расторгнет брак с законной супругой, не женится на Елизавете Воронцовой, и она не родит ему детей!
      -- Значит у нас есть время. - флегматично подал голос Алексей Разумовский. - К чему торопиться, господа?
      -- У вас нет времени, - никто не ожидал, что умиротворенная было княгиня Дашкова вновь вмешается в разговор. - Девять десятых в гвардии считают самодержицей Екатерину Алексеевну. Им не нужен малолетний государь. Разве что в качестве ее наследника.
      -- Мы можем рассмотреть кандидатуру Екатерины, -- недовольно подал голос Трубецкой, -- Но только на пост регентши. И то найдутся более достойные люди. - Он обвел глазами собравшихся. - Она немка, бывшая лютеранка, ничем не связана со знатнейшими фамилиями страны...
      -- Для тысяч подданных за стенами этой комнаты, -- прервала его Дашкова, -- она императрица. Пока вы только намереваетесь обсудить, -- губы княгини презрительно скривились, -- Они уже готовы выступить.
      "Молодец," - похвалил Орлов.
      В гостиной повисла тишина. Вельможи переглядывались, а юная возмутительница спокойствия как ни в чем не бывало откинулась на спинку дивана и принялась жевать засахаренные орешки.
      -- Княгиня говорит дело, - медленно произнес граф Алексей. - Взрыв всеобщего недовольства неизбежен, а с ним погромы, бунт, неподчинение властям. И это в столице. Деятельность Сената и коллегий будет затруднена, если не пресечена вовсе. Начнется анархия, безвластие, хаос.
      Дашкова согласно закивала. До Орлова начал доходить тайный смысл ее присутствия здесь. Ему сразу расхотелось хвалить княгиню. Она явилась в собрание вельмож не для того, чтоб сделать их союзниками Екатерины, а чтоб предотвратить "гвардейский бунт", "кровопролитие", как они говорили. В этом был резон. К перевороту присоединится чернь и тогда всем не поздоровится. Но если исключить гвардию из игры вовсе, кто сядет на престол? Малолетний Павел при регентстве матери? Или достойное собрание найдет еще кого-нибудь?
      Мысли Алексея были прерваны дружным галдежом в комнате. Вельможи заговорили сразу, перебивая друг друга:
      -- Но что вы предлагаете?
      -- Нужно оповестить командование нашей армии в Пруссии. Пусть поворачивают домой и готовятся подавить бунт.
      -- Вы хотите обвинений в государственной измене? Как Бестужев?
      -- Право, господа, я ничего не хочу...
      Последние слова принадлежали гетману и отлично выражали общее настроение. Больше всего на свете эти люди боялись происшествий. Они желали, чтоб их оставили в покое, дали пить кофе и судачить о пустяках.
      -- Но что-то все же надо делать, -- продолжал Кирилл Разумовский. Иначе это что-то сделается без нас. - Он приоткрыл дверь, приказал лакеям подавать трубки и прошелся по комнате. - Предотвратить большой переворот можно только одним способом. Устроить переворот маленький. Келейный. Я бы даже сказал, комнатный.
      Все со вниманием смотрели на него.
      -- Что сейчас больше всего раздражает толпу? - Развивал свою мысль гетман. - Государь. Он не нашей веры. И, смею сказать, не нашей крови. Так рассуждают люди на улицах, и они недалеки от истины. Петр поставил нас на грань бунта. Но, устранив его, мы устраним причину возмущения. Гвардия останется в казармах, горожане в домах...
      -- Вы предлагаете убить императора? - не без интереса спросил Панин.
      -- Я предлагаю его устранить. А как, уже второй вопрос, - гетман улыбнулся.
      Алехана поразило, что сама идея цареубийства никого особенно не потрясла. Ближайшие к трону люди продолжали потягивать кофе, иные взялись за трубки и, испросив у Дашковой разрешения, затянулись. Разговор пошел о деталях.
      -- Бедный дурачок, - сказал Трубецкой.
      -- Лучше бы он остался в Германии, - кивнул Алексей Разумовский.
      И только. Даже Екатерина Романовна, жадно вдыхавшая запретный для нее табачный дым, не произнесла ни слова. Смерть тирану - было написано на ее вдохновенном лице. Остальные выглядели попроще, точно решали неотложные житейские дела о выгоревшем урожае или забое взбесившейся скотины.
      -- В-вы что же, с п-позволения сп-просить, хотите его от-травить? Осведомился Александр Шувалов, бывший начальник Тайной канцелярии. - Есть яды, не оставляющие с-следов на теле ж-жертвы. Ни с-синего языка, ни п-пятен на коже.
      Дашкова поморщилась.
      -- Нет, господа, -- гетман покачал головой. - Внезапная смерть государя подозрительна. Пойдут толки. Нужно, чтоб ее причина была для всех очевидна и не вызывала даже мысли об убийстве. Предлагаю пожар.
      -- Пожар? - В один голос сказали сразу несколько гостей. - Помилуй, батюшка, да где ж его взять?
      -- Устроить, - невозмутимо отозвался Кирилл. - Да хоть в новом Зимнем дворце, он еще не готов. Большой беды не будет. Поедет государь смотреть работы, а мы одно из крыльев и подпалим. Все знают, как он охоч до пожаров, бегает, распоряжается, тушить мешает. Втолкнуть в какую-нибудь каморку да и запереть. Кто потом разберет, сам ли он в огонь полез или его завалило?
      Идея была хороша. Следовало только обмозговать детали.
      -- Гетман, а вы безжалостный человек, -- Екатерина Романовна допила кофе. - Я отправляюсь домой, скоро муж вернется со службы. -- Она встала и обернувшись уже у дверей, бросила: -- успеха вам в ваших начинаниях.
      "Скоты, - подумал Алексей. - Отравить, удушить, зарезать. Это ведь мгновенная смерть. Но сжечь заживо..." Ничего ужаснее он себе и придумать не мог.
      Между тем остальные гости тоже решили расходиться, предоставив гетману продумать детали и действовать без них, но с их высокого согласия.
      "Если Кирилл волк, -- думал Алехан, -- то вы овцы. Трусливые высокомерные овцы, воображающие себя волками. Надо обо всем рассказать Като". У него не было уверенности, что Дашкова, выступающая здесь от имени императрицы, поделится с подругой решением высокого собрания.
      Комната опустела, но Алехан все еще не мог выбраться из-за зеркала, потому что лакеи принялись выбирать оставшиеся после гостей чашки, трубки и полупустые вазочки с засахаренными орешками. Кто-то из слуг раскрыл окно в сад, чтоб проветрить помещение. С улицы на узника зазеркалья повеяло свежим ветром, едва уловимым запахом цветущего шиповника и разогретых солнцем досок. Хотелось туда. На волю из душного, похожего на гроб пространства, с одной стороны отгороженного спинкой зеркала, а с другой... Только теперь Орлов, у которого уже изрядно затекло тело, позволил себе обернуться и осмотреть стенку.
      Пока он стоял, вытянувшись по швам, ему все время казалось, что угол не совсем глухой, в нем есть щель или отверстие. Ни того, ни другого при внимательном осмотре Алексей не обнаружил. Зато на ситцевых обоях виднелось отверстие для ключа, а, пробежав пальцами по ткани, Алехан нащупал и саму дверь: меленькую, незаметную, сливающуюся со стеной. Пестрый рисунок обоев делал ее почти неразличимой.
      Дверь была заперта, но у Алехана в кармане имелся гвоздь. Плох бы он был, если б не умел вскрывать замки. Да и замок оказался больше для проформы, без секрета зато с легким мелодичным звоном, сопровождавшим щелчок язычка в пазу. Хорошо, что слуги из гостиной уже ушли. Но вылезать из своего укрытия и тайком пробираться по парадной части дома Орлов не рискнул. На него кто-нибудь наткнутся и поднимет переполох. Поручик понадеялся, что ход за тайной дверью ведет в сад, а оттуда не составит большого труда выбраться за ограду.
      Поддев дверцу ногтем, он почти отлепил ее от обоев и не без труда втиснулся в узкий лаз. Он шел, как видно, в простенке между разными покоями дома и видел стены, как бы изнутри. Штукатурка, дранка, обмазанная гипсом мешковина, крестообразные каркасы из не ошкуренных досок, кое-где даже с корой. Вид роскошного дома Разумовских, как перчатка, вывернутого наизнанку, позабавил Алексея. Он напомнил ему рассказы брата о белье светских дам: шелковое, но в дырах.
      В каждую из комнат можно было заглянуть через особые глазки. Алексей не знал, чем они маскировались снаружи, точеными хрусталиками бра или резными завитками на картинной раме - но обзор был хороший. Впрочем, как и дом. Самому Алексею о таком оставалось только мечтать. Настоящее родовое гнездо. Тихо, светло, покойно...
      Издали до Алехана долетела музыка. Кто-то играл на клавесине. Мелодия была не быстрая и не медленная, легкая и солнечная, как майский день за окном. После отъезда Сен-Жермена Орлов не посещал музыкальных вечеров и сейчас сильнейшая ностальгия по счастливому времени, когда care padre учил его быть самим собой, соскабливая все лишнее, грубое, ненужное, охватила душу молодого человека. Он пошел на звук и вскоре замедлил шаги у одной из стен-изнанок. Припав к крошечному глазку, поручик рассмотрел небольшую комнату, возможно, детскую, а, возможно, музыкальный салон, в зависимости от вкуса хозяев.
      Розы с высокими стебельками, выставленные как раз напротив глазка, мешали хорошему обзору. Алексей видел краешек клавесина. На нем играла девочка лет 12-ти в желтом домашнем платье. Она, видно, разучивала урок, он ей не давался, пальцы поминутно сбивались с ритма и все приходилось начинать сначала.
      На стене над ней висел портрет государыни Елисавет в овальной раме. Совсем юной, не старше теперешней музыкантши. Услышав на улице перебранку прачек, девочка мигом отвлеклась и завертела головой. Алексей обомлел. Она была как две капли воды похожа на покойную императрицу. Вот только кожа смуглее и глаза темно-карие, вспугнутые, оленьи.
      Точь-в-точь такие же Орлов уже видел сегодня у братьев Разумовских. В этой семье у всех удивительно красивые глаза...
      Дверь скрипнула, и в музыкальный салон вступил граф. Девочка, как мячик подскочила ему навстречу.
      -- Papa!
      -- Лиза, ступай, - Алексей Григорьевич мягко потрепал ее по щеке. Поиграй в саду. Урок закончен. Нам надо с дядей кое о чем потолковать.
      Обрадованная ученица захлопнул крышку клавесина и опрометью бросилась прочь. Вслед за братом в комнату вступил Кирилл. Видимо, крошечный музыкальный салон располагался в самом сердце дома Разумовских, и они чувствовали себя здесь в полной безопасности. Алехан напряг слух. Ему смерть как хотелось узнать, о чем Разумовские станут говорить без свидетелей.
      -- Ты их сегодня напугал, - граф Алексей наполнил два бокала водой из хрустального графина.
      -- Главное, что они согласились, - гетман принял один из них и скептически поморщился. - Чи ты пить бросил? Давно?
      -- Дал Лизе слова. В ее покоях ни капли.
      -- Даже сливянки?
      -- Особенно сливянки.
      Братья расхохотались.
      -- Прелестная девочка. А что если сговорить ее за наследника Павла? Кирилл плюхнулся на диван.
      -- Не стоит рисковать, - граф Алексей опустился на круглый стул у клавесина. - Екатерина имеет достаточно сторонников, чтоб предотвратить нежелательный брак своего сына с безродной. -- Он выразительно хмыкнул и бросил взгляд на портрет Елисавет. - Будем действовать по старому плану. Надо убрать их всех отсюда, а уж потом раскрывать наши карты.
      "Значит есть еще план? - Удивился Алексей. - Любопытно, какую игру они затеяли, если даже цареубийство для них ширма, отвод глаз".
      -- Мы очень рискуем, - сухо сказал гетман. - Но дело того стоит. Все хотят смерти Петра. Павла легко объявить незаконным. Екатерину выслать. Иван Антонович не в счет, у него нет сторонников. Раз, раз, -- его пальцы пробежали по шахматной столешнице, - И мы в дамках.
      -- Не все так просто. - Алексей осушил свой бокал. - Пару Петр-Павел нельзя расцепить. Если мы убиваем императора, некому будет объявить царевича незаконнорожденным. А ждать до родин Воронцовой... -- граф неопределенно помахал в воздухе рукой.
      -- Слишком рискованно, -- закончил за него Кирилл. - Ты прав. Нам надо привести в действие сразу две пружины: подтолкнуть государя подписать соответствующие бумаги на счет Павла, придержать их обнародование. А там уничтожить императора задуманным способом. Когда встанет вопрос о наследовании, огласить бумаги в Сенате. После же высылки Екатерины с сыном, предъявить сенаторам наши права.
      Орлову показалось, что он ослышался. О каких правах двух вчерашних казаков на русский престол могла идти речь?
      -- Права Лизы, - мягко поправил граф Алексей.
      -- Какая разница? - Фыркнул Кирилл. - Ты полагаешь, она в 12 лет станет управлять страной? Да она с клавесином пока сладить не может.
      -- Я просто хочу, чтоб ты не забывался, - методично пояснил брат. Государыня она, а не мы.
      -- Без тебя Лизетта никогда не появилась бы на свет, - хмыкнул гетман. - А без меня, шефа Измайловского полка, не наденет корону. Так что ей придется быть благодарной. Надеюсь, документ вызовет у сенаторов доверие.
      -- Полное доверие вызывают только подделки, - кряхтя, граф Алексей поднялся и прошествовал к стене с портретом Елисавет.
      Теперь Орлов понял, почему братья устроили свое совещание в детской музыкальной комнате. Дело не в лишних ушах. Здесь хранилось нечто тайное.
      Бывший фаворит отодвинул рукой раму. За ней имелась скрытая ниша. Невидимый Алехану замочек щелкнул, и на свет был извлечен железный ящик. Больше всего он напоминал коробку из-под французских леденцов, какими торговали на Невском.
      При внимательном рассмотрении ящик и оказался такой коробкой, только очень старой. Цветные картинки на ней облупились, крышка погнулась.
      -- Нашел бы ты себе что ли какой-нибудь ларец! - Фыркнул Кирилл. Императорская грамота все-таки. Заслуживает уважения.
      -- Поверишь ли, -- граф Алексей вздохнул, -- ценнее этой вещицы у меня ничего нет. - Помню, мы впервые с Лизой поехали кататься, и я купил ей леденцы в подарок. Купил на ее деньги. Но для меня было важно, что купил я. - Граф замолчал, не зная, способен ли брат понять его.
      Орлову стало даже жалко этого немолодого усталого человека, счастье которого давно миновалось. Разумовский поставил ящик на стол и снял с него крышку. Там хранились какие-то бумаги, свернутые в трубку и отягощенные круглыми сургучными печатями.
      -- Вот, -- он протянул брату одну из них, -- выписка из церковной книги, свидетельствующая о моем браке с Елисавет. А это, -- второй документ перекочевал в руки гетмана, -- грамота о возведении меня в княжеское достоинство Священно Римской Империи. Такова была истинная цена нашего вступления в войну. Елисавет и хотела, чтоб эти бумаги увидели свет, и страшно боялась. Все повторяла: "После моей смерти, после моей смерти". Голос графа задрожал. - Она очень хотела, чтоб у Лизы был достойный отец. Пусть не природный князь, так хоть пожалованный... Никак не могла забыть, как ей кололи глаза происхождением матери.
      -- Если б она удосужилась позаботиться о правах дочери сама, -заметил Кирилл, придирчиво просматривая бумаги, -- нам сейчас пришлось бы не в пример легче.
      Он, кажется, вовсе не благоговел перед памятью покойной государыни.
      -- Это верно, -- холодно парировал Алексей, отбирая документы и укладывая их обратно в коробку. - Но она могла бы вообще ни о чем не заботиться. Например, о том, чтоб привезти тебя, свинопаса, в Петербург, дать образование и осыпать милостями.
      -- Не сердись! Не сердись! - Гетман поднял обе руки вверх.
      И в этот момент кто-то дернул Орлова за рукав.
      -- Дяденька, а что вы здесь делаете?
      Поручик вздрогнул. Он совершенно не ожидал, что сзади к нему могут подкрасться. Говорят, у медведя, застигнутого врасплох в малиннике от испуга может разорваться сердце. Наверное, сердце у Алехана было каменным, если после такого оно лишь подскочило к горлу, а потом опустилось на место.
      -- Я слышал, тебе велели идти в сад, -- он медленно обернулся, и любопытная девочка издала верещащий вопль, способный своим тембром раскрошить стены.
      Алексей не хотел напугать ее, но побагровевший от напряжения шрам предавал его лицу прямо-таки разбойничий вид.
      -- А! - Завопила она еще громче. - Не подходи! Не подходи! Papa! Я здесь! Спаси меня!
      Оба Разумовских разом вскочили с дивана и... очутились в потайном коридоре куда быстрее, чем предполагал Алехан. Оказывается, в стене музыкального солона был не только глазок, но и дверца, аналогичная той, что вывела Орлова из гостиной.
      На него накинулись сразу двое здоровенных мужиков и, хотя Алехан был не дурак подраться, живо выволокли в комнату. А тут уж на отчаянный звон графского колокольчика сбежалась толпа гайдуков и Орлову живо заломили руки: стой, не рыпайся.
      -- Papa! Он подслушивал! - Обвиняющим тоном заявила девочка, указывая на Алексея пальцем.
      Граф довольно бесцеремонно взял дочь за ухо.
      -- А ты, интересно, что там делала? - Его голос звучал строго. - Я уже говорил тебе, чтоб ты не смела подслушивать наши с дядей разговоры. Это недостойно принцессы.
      -- А как бы я узнала, что я принцесса? - Девочка горделиво вскинула голову и, заложив руки за спину, прошествовала к двери.
      Вероятно, ее ждало наказание, но она не собиралась признавать себя виноватой.
      -- Настоящая Розум, - похвалил Кирилл, вновь наливая в бокалы воды. Белое кружево на его манжетах было разорвано.
      -- Настоящая Романова, - поправил граф.
      Братья чокнулись.
      -- А с этим что?
      -- Мешок на голову и в колодец, - предложил гетман. - А сверху землей забросать. - Он подошел к Алексею, внимательно разглядывая его лицо. - А что, братец, хочешь жить?
      Орлов сглотнул.
      -- Ты, я чай, много лишнего слышал? - Продолжал Кирилл. - И здесь за дверью, и тогда в гостиной... Ты ведь был в гостиной?
      Алехан молчал.
      -- Отвечай! - Гетман ударил его по лицу. Небрежно, с какой-то вельможной брезгливостью.
      "Свинопас поганый!" - Орлов только слизнул кровь с губы.
      -- Вот что, господин поручик, -- вкрадчиво произнес граф, отстраняя брата. - Мы искали исполнителя для дела, о котором вы, вероятно, уже знаете, раз побывали в гостиной. Да, да, подтвердил он, -- Кто-то ведь должен втолкнуть императора в горящую комнату. Ни я, ни мой брат, ни те высокородные господа, которые сегодня были у нас в гостях, сами не станут пачкать об это руки.
      Алехан отчаянно затряс головой. Вот еще! Будет он мараться!
      -- А потом меня же вторым и укокошат. Будет два сгоревших, для правдоподобности. Храбрый караульный пытался спасти императора!
      -- Верный ход мыслей, - кивнул гетман. - Но вы еще скорее умрете, если откажетесь. Выбирайте: сейчас или через некоторое время, когда мы все подготовим? Жизнь даже под арестом, все равно жизнь.
      Алексей здраво оценивал свои силы: шестеро гайдуков и два барина убежать ему не удастся. Он расслабился, позволив слугам связать себе руки, и увести из комнаты.
      Награждая пинками, его потащили в сад. Наконец-то он был на улице, но радости это не прибавило. За низкой решеткой ухоженного вертограда с клумбами начинался парк. Он больше напоминал лес с протоптанными тут и там тропинками. Алехан все искал взглядом проклятый колодец, в который его, по словам гетмана, должны были швырнуть вниз головой.
      Вместо этого пленника привели к небольшому бревенчатому сараю в глубине парка. Его дубовая дверь, на первый взгляд, казалась крепкой, а забранное деревянной решеткой окно напоминало о тюрьме. Не развязывая рук, Орлова втолкнули внутрь и заперли.
      Глава 14. ПОЖАР
      -- Ваше Величество, что с вами? - Камердинер Екатерины Василий Шкурин выронил горячие щипцы. - Неужто я...
      -- Тихо, тихо, -- женщина обеими руками схватилась за живот и с усилием поднялась со стула. Лакей увидел, что вся ее юбка мокра.
      - Началось. Воды отходят, - прошептала она. - Зови Марфу.
      Горничная опрометью вылетела в уборную, подхватила госпожу под руки и повела за собой в гардеробную. Эта комната, выстроенная из дубовых панелей, представляла из себя ни что иное как огромный шкаф, в котором можно было свободно гулять среди рядов деревянных манекенов с надетыми на них платьями.
      Лучшего места для тайных родин и представить нельзя. Шкурина заперла дверь, усадила госпожу в кресло. Като схватила из коробки шерстяной чулок и вцепилась в него зубами. Если дела пойдут хорошо, то все кончится через пару часов, а то и раньше. Это только по первому разу рожать долго.
      Из детей Екатерины выжил лишь Павел. Дочь умерла через месяц после появления на свет. Остальные - выкидыши. Като и сейчас была уверена, что ребенок родится мертвым. Носить плод, затянувшись в корсет - лучший способ вызвать преждевременные схватки. Но черт возьми, как не вовремя!
      Она понесла после возвращения Гришана из армии. В те безумные ночи, когда они не знали, как насытить друг друга и придумывали тысячи новых способов показать свою любовь.
      Теперь приходилось платить.
      Поначалу Екатерина не предала тревожным задержкам значения. Мало ли плодов она вытравила пижмой? Думала, что ей теперь вовек не рожать. А вот на тебе, здоровая телятина! От большой любви большие неприятности.
      Ребенок оказался на редкость крепким. В отца. Цеплялся за жизнь, ничто его не брало: ни лимонные клизмы, ни уксус стаканами перед сном. Корсет спровоцировал роды на две недели раньше срока. И только.
      -- Малыш крупный. Вам будет тяжело, - сказала Марфа. - Как назло, народу сегодня во дворце пропасть. Воскресенье. Всюду ходят, нос суют. Не ровен час...
      В дверь поскребся Василий.
      -- Марфа, слышь ты, где у тебя дома кубышка с рублевиками и государыниными подарками запихнута?
      -- Под половичку в кладовой, а что? - Отозвалась горничная, не понимая, к чему клонит муж.
      -- А ничего, - огрызнулся он. - Доглядывай за Ее Величеством. Потерпите, голубушка, -- обратился он через дверь к Като. - Скоро никого во дворце не останется. Ну, помогай Бог!
      И с этими словами Шкурин скрылся из комнаты.
      -- Никак пить пошел? - Всполошилась Марфа. - Зачем бы ему знать про рублевики? Эй, Ирод, ты мне должен был воду принести, полотенца...
      Но Василия уже не было рядом.
      На памяти Екатерины Шкурин дважды допивался до креста и приходил к Марфе почти что голый. Бедная баба не решалась в таких случаях даже ругать подлеца. Живой и слава Богу!
      Держа Като за руки, горничная вся извелась, не зная, чего больше боится. Того ли, что ее хозяйка раскричится и будет раскрыта. Или того, что окаянный муж пропьет последние деньги?
      Однако Василий учудил нечто гораздо более жуткое. Смысл его последних слов стал ясен, когда через час за стеной по коридору с топаньем и свистом пробежала кампания пажей.
      -- Пожар! Пожар! Дом Шкурина горит! Идемте смотреть! - Кричали они.
      -- Пожар? - ахнула Марфа.
      -- Горим! Ай, мамочки! - Екатерина взвыла, как раненый тюлень и, натужившись в подкативших схватках, извергла из себя нечто скользкое и мокрое. - Марфуша, не бросай меня! Я вам новый дом куплю...
      Но потрясенная всем происходящим горничная и не думала оставлять ее. Дрожащими руками она перерезала пуповину и, завернув младенца в чистое полотенце, принялась обмывать госпожу. Обе были уверены, что о ребенке уже позаботился Бог. Каково же было их удивление, когда из шляпной коробки позади них, куда Марфа сгрузила дитя, раздался тоненький требовательный плач.
      -- Этого еще не хватало!
      Женщины в испуге обернулись.
      -- Жив, - горничная извлекла младенца на свет. - Мальчик. Глядите, какой здоровый!
      Она готова была умилиться, но Като в ужасе взирала на подарок судьбы.
      -- Что нам с ним делать? - от испуга у нее голова шла кругом. Марфа, а ты не можешь ненадолго забрать его к себе? Пока мы тайно не найдем кормилицу?
      -- Мой дом горит, - напомнила горничная. - Какое-то время нам с Василием придется жить во дворце с остальными слугами.
      -- Да, это не выход. - Като потребовала ребенка себе на руки и попыталась приложить его к груди. Она никогда не кормила сама, острая боль в соске заставила ее снова вскрикнуть.
      -- Лучше не начинайте, - Марфа деловито потянулась за ребенком. Потом молоко не остановите. Видите, уже бежит, бежит. Ну, что вы наделали?
      Младенец с поистине вампирским выражением лица впился матери в грудь и на время перестал плакать.
      -- Подай перо и бумагу, - приказала Като. - Только тихо.
      Горничная выскользнула и через минуту вернулась в гардеробную.
      -- Нашли, где писать! - Она подставила хозяйке круглую крышку от шляпной коробки.
      -- Я напишу Ивану Ивановичу Бецкому, - сказала Екатерина. - Этот смешной чудак любит меня от всего сердца. Знаешь, он сам незаконнорожденный, воспитывает свою незаконнорожденную дочь и страшно печется о подкидышах. Их у него, как цыплят в курятнике.
      Марфа фыркнула.
      -- Но самое смешное, -- Екатерина с трудом возила пером по бумаге, ребенок ей страшно мешал, -- Он считает и меня своей незаконной дочерью. Когда-то у него в Париже был роман с моей матерью...
      Горничная вытаращила на хозяйку глаза.
      -- Так что я в праве просить его о помощи, - заключила Екатерина. Приготовь корзинку. Когда ребенок заснет, положи его туда и незаметно отнеси вместе с письмом к Бецкому. Старик все устроит.
      Марфа кивнула, в этот момент ее мысли были далеко, возле своего горящего дома.
      -- Пожар начался без нас, - сказал Алексей Григорьевич Разумовский, с сомнением разглядывая измочаленную фигуру Орлова. - Но это не освобождает вас от необходимости принять участие в покушении. - Граф обернулся к двум гайдукам, державшим пленника. - Приведите его в порядок. Он похож на пьяницу, сутки провалявшегося под забором. А должен выглядеть, как караульный.
      Лакеи засуетились вокруг Алехана.
      По чести сказать Орлов провалялся не сутки, а четверо, и не под забором, а в графском сарае на краю парка-леса. Он пробовал высвободить руки, пробовал выломать ногами дверь - безрезультатно. Его кормили и даже выводили по нужде, но к протестам оставались глухи.
      Теперь Бог весть где начался пожар, и поручика вновь притащили в роскошный графский дом. Алексей чувствовал себя грязным, пропотевшим, всклокоченным и совершенно не соответствовал изящной идиллии, царящей вокруг.
      -- Вы поедете с нами, - сказал ему гетман. - Горит недалеко от дворца. На Сенной. Все, кто был сегодня в Летнем, сбежались поглазеть. Император тоже там. Ваша задача...
      -- А если я откажусь? - Орлову было больно шевелить разбитыми губами.
      -- Давай так, -- гетман прищурившись смотрел на него. - Если ты сделаешь, что приказано, и сумеешь в суматохе сбежать, мы не станем тебя преследовать. Ты убедился: мы сильнее, у нас длиннее руки и значительно шире средства. Не мешай нам, и мы, так и быть, забудем о тебе.
      Алехан облизнул потрескавшиеся губы. "Это шанс, - подумал он. Только я ведь о вас не забуду. Не садись с чертом кашу есть..." Он скосил глаза, и ему показалось, что Иосиф с лицом графа Сен-Жермена ободряюще подмигивает ученику с витража.
      -- По рукам?
      Руки Алксей, конечно, не подал. Прежде всего потому, что они были у него связаны. Но гетман, кажется, и не подозревал, что кто-то в чем-то может ему отказать.
      Через четверть часа спутники уже тряслись в карете к месту происшествия. Орлов с удивлением узнал дом камердинера Екатерины Шкурина. Двухэтажный деревянный особняк с мансардой, просторными сенями и хозяйственными постройками пылал так, точно его подожгли со всех четырех концов.
      Кирилл распахнул дверь и легко выскочил из кареты. Алексей, покряхтывая, вылез с другой стороны. Возле пожарища уже собралась громадная толпа. Лишь немногие таскали ведра с водой из Невы. Остальные глазели. Поручик скользнул между спинами и начал протискиваться вперед.
      Император был уже тут как тут. Он кричал, распоряжался и махал руками. Вид пламени завораживал его и едва ли не манил, как старообрядца, решившего обхитрить Бога и впрыгнуть через огненное крещение прямиком в рай.
      Голова у Алехана закружилась. Петр был так близко. Возле него не теснилось ни одного голштинца. "Боятся подступиться, суки немецкие!" Хмыкнул Орлов. Впрочем, и других господ придворных близ императора не наблюдалось. Все ожидали обрушения крыши и не хотели подступаться близко. Огонь в срубе дома гудел, как в литейной печи. Сновали одни мастеровые с ведрами, не сильно-то обращавшие внимание на надсадные крики государя.
      Что касается охраны - сегодня дежурили измайловцы - то она оцепила здание и с олимпийским спокойствием взирала на чудачества императора. Рисковать головой рядом с Петром Федоровичем явно никто не собирался.
      "Где же Шкурин? - Подумал Алексей. - Странно, что хозяина на пожаре нет".
      В этот момент крыша все-таки рухнула. Поднялся столб черного пламени, туча пепла, фонтан искр. Толпа ахнула, подалась назад, потом вперед, смяла измаловцев... Женщины визжали, где-то плакал ребенок.
      Алексея забросило во двор без всяких на то с его стороны усилий. Поручика буквально притерло носом к спине государя, толкнуть Петра сейчас не представляло никакого труда. Это мог сделать Алехан или любой другой, кому пришло бы в голову поиграть в цареубийцу. В суматохе вряд ли кто-либо заметит, чья рука стукнула "голштинского урода" между лопаток.
      Но Алексей промедлил. Целое мгновение он наблюдал синий прусский мундир на сутулой спине императора и совершенно не понимал, что ему делать. Потом его оттеснило в сторону, завертело в толпе и поволокло прочь от горящего дома. Мимо замелькали чужие лица. Алехан слабо отпихивался, кажется, даже не дал никому в ухо. Точно на некоторое время оглох. Потом чьи-то сильные деревянные руки вырвали поручика из толпы, и он с неприязнью узнал гайдуков графа.
      -- Что же вы, голубчик? - Ледяным тоном спросил его гетман. Испугались? Думали, мы вас не найдем?
      Испугался? Орлов мог поклясться, что нет. Он и сам не знал, что с ним произошло возле императора. Пожалел? Не смог? Тоже нет. Его охватило какое-то оцепенение. Точно он вдруг отстранился от толпы, пожара, необходимости убить Петра и смотрит на все это со стороны, не понимая смысла происходящего.
      -- Он струсил, - сказал брату Алексей Разумовский. - Ладно, поехали. Сорвалось.
      Все еще плохо соображавшего, что творится вокруг, Орлова втолкнули в карету. Он не сопротивлялся и позволил вновь связать себе руки.
      -- Эй, парень? - Гетман щелкнул у него перед носом пальцами.
      -- Оставь его, - бросил граф. - У него шок. Так бывает от сильного потрясения. Мы переоценили тупость этого животного. Видимо, убить государя для него все-таки большое дело.
      "Большое дело," - думал Алехан. Он сам не ожидал от себя такой замедленной реакции. Казалось, даже кровь струится по жилам слабо и сердце вот-вот остановится. В этот миг Орлову почудилось, что воздух в карете сгустился и напротив него между двумя братьями Разумовскими возник осязаемый образ Сен-Жермена.
      -- Учитель... -- только и мог протянуть Алехан побелевшими губами. Care padre... Я не смог.
      -- Тише, тише, -- граф наклонился к нему. - Не горюйте, дорогой мой мальчик. Сегодня был не ваш день. И не день Петра.
      -- Но почему?
      Сен-Жермен улыбнулся.
      -- Повторите-ка мне последовательность алхимической реакции.
      -- Земля, вода, огонь, воздух, - не задумываясь, выпалил Алексей. - А зачем...
      -- А затем, что смерть императора - большое искусство. - Граф непринужденно откинулся на спинку сидения. Странно, что Разумовские даже не замечали его присутствия в карете. - Она, как работа с философским камнем проходит несколько этапов. В случае с Петром они были нарушены. Эти коновалы, -- Сен-Жермен недовольно покосился на братьев Разумовских, -прибегли к помощи необразованных деревенских ведьм и начали с Воды. Стоит ли удивляться, что дело уже тогда пошло наперекосяк? - Граф поморщился. Петра еще мальчиком пытались убить в бане. Вышел недурной сглаз. Потом была Земля. Помните, в прошлом году в Гостилицах рухнул дом, где спала великокняжеская чета, у него разошелся фундамент. Впрочем, вы же там были.
      У Алексея упало сердце. "Он все про меня знает..."
      -- Теперь вот Огонь, - продолжал граф. - Но реакция еще незакончена. Что следующее? Правильно: Воздух. Ваш император не умер сегодня, но умрет через месяц. Не далее. От удушья. И вы, Алексей, будете рядом. Как были рядом на этапе Земли и Огня. А Водой вас тоже пометили, когда сбросили с дамбы. Я когда-то говорил вам о связи вашей судьбы с судьбой Петра Федоровича.
      Орлов кивнул.
      -- Помните, -- лицо Сен-Жермена стало серьезным, -- Если император благополучно минует и этап Воздуха, великое делание совершится, он будет царствовать. Уже ничто ему не помешает.
      Дрожащий образ графа начал таять в воздухе, но вдруг задержался еще на одну минуту.
      -- Да, кстати, Алексис, у вас сегодня родился племянник. Поздравляю. Это ведь Шкурин сам поджег свой дом, чтоб отвлечь внимание придворных. Все ринулись из дворца, а Като благополучно разрешилась от бремени горластым мальчишкой. Его назовут в вашу честь Алексеем. Алексей Григорьевич. Полный тезка. Так что вы напрасно думаете, будто совершенно безразличны даме вашего брата.
      Сен-Жермен исчез.
      -- Он бредил всю дорогу, - констатировал старший Разумовский.
      -- Затолкните его обратно в сарай, - распорядился гетман.
      Гайдуки подхватили Орлова под руки.
      В сарае было по-прежнему темно и тихо. На полу за старым прислоненным к стене колесом скреблись мыши. Что уж они там нашли съедобного, Бог весть. Свой скудный паек арестант проглатывал сам, не оставляя даже корок.
      Его не сторожили. Просто запирали на здоровенный висячий замок и раз в день приносили хлеб с водой. Вернее воду с хлебом.
      После свидания с Сен-Жерменом Алексей твердо знал, что рано или поздно выберется отсюда. Оставалось только гадать, при каких обстоятельствах это произойдет.
      На вторые сутки после пожара за стеной сарая раздались торопливые крадущиеся шаги. Они не могли принадлежать гайдукам графа, последние изрядно топали и не ходили по одному. Существо же, шмыгавшее сейчас у двери тюрьмы, было легким на вес и испуганным до предела. Оно терлось о дверь то одним, то другим боком, силясь заглянуть в щелочку. Но все равно ничего не видело, потому что смотрело с яркого света в темноту.
      -- Вы здесь? - Окликнул замирающий девичий голосок. - Господин поручик, вы живы?
      Алексей покряхтел и подполз к двери. "Жив ли я - это вопрос".
      -- Чего тебе надо? - Он сразу узнал дочку Разумовского Лизу. Ее карий, как у коровы, глаз испуганно таращился в дырку между досками. Зачем пришла?
      Девочка обиделась. Она не привыкла, чтоб к ней так обращались. Хотя, с другой стороны, по ее вине Алехан здесь. Хотя, с другой стороны, он же сам подслушивал... Малявка совсем сбилась.
      -- Меня зовут Лиза Дараган, -- сказала она. - Я племянница графа.
      -- То-то я слышал, как ты его папой зовешь, - бросил Орлов.
      -- Это не ваше дело, - девочка боднула головой. - Не сердите меня.
      -- С чего бы это вдруг? - Хмыкнул Алехан.
      -- Я могу вам помочь. - Лиза показала в щель увесистый медный ключ с хитрыми бороздками.
      -- Так помоги, - пожал плечами Орлов. - Или ты помогаешь только тем, кто умеет к тебе подольститься?
      -- Не надо ко мне подольщаться, - еще пуще надулась Дараган. - Я знаю, я своенравная. Все так говорят. Но я же не злодейка! Я не хочу, чтоб вас убили.
      -- Почему? - Алексей не верил в бескорыстие кого-то их этой семейки.
      -- Ну, так. - Лиза дернула плечами. - Должно быть, это скверно... А почему вы государя не убили? - Выпалила она.
      -- Опять подслушивала?
      Девочка кивнула.
      -- Все говорят, я порочная.
      -- Слушай, стрекоза, -- очень серьезно сказал Орлов, - Ты чего больше всего хочешь?
      Она не задумалась даже на мгновение.
      -- Ясное дело, уехать в Таракановку под Глухов. Там сейчас во какая черешня. - Лиза показала Алексею оба кулака.
      -- А еще? Ну в жизни, вообще, ты чего хочешь?
      Она наморщила незагорелый лоб.
      -- Честно? Удрать с пиратами. Нет, быть похищенной пиратами и выйти замуж за атамана. Нет, самой быть атаманом...
      -- А ты хочешь носить корону? - Ледяным голосом осведомился Орлов.
      Лиза вздрогнула.
      -- Ну, это не совсем я хочу... А ты почему не хочешь, чтоб я стала принцессой? - В ее голосе вновь зазвучала обида.
      -- Потому что у меня есть своя принцесса и я добиваюсь короны для нее. - Алехан не знал, стоило ли отвечать честно. - Понимаешь, она ей больше подходит. А ты, -- он хмыкнул, -- Поносишь корону, поносишь, а потом бросишь все и сбежишь к пиратам. Что мы тогда будем делать?
      Лиза задумалась.
      -- Пожалуй, ты прав, - она вздохнула. - Я здесь не буду счастлива. ее голос стал совсем взрослым. - От меня все чего-то хотят. И отец, и дядя. А потом будет хотеть еще больше людей. Каждый. - она сделала страшные глаза. - Как от мамы. Даже когда она болела и умирала все равно все чего-то хотели. А она не знала, где спрятаться. Я тоже постоянно хочу спрятаться...
      Орлов почувствовал, что девочка не на шутку испугана. И это состояние не вдруг, не временное, оно не проходит. Оттого она и ершится, ведет себя с показной независимостью, пытается защититься. А ее родные даже не замечают, что с ней происходит.
      -- Ты очень плохо спишь? - Спросил Алехан.
      -- А вы откуда знаете.
      -- Так.
      Лиза пошмыгала носом.
      -- С тех пор, как Ее Величество умерла и дядя с папой все время говорят об этом, ну вы слышали, я начала кашлять кровью. Доктор говорит: нервное. В Таракановке этого никогда не было! - Вдруг выкрикнула она.
      -- У пиратов жизнь спокойнее. - Алехан подмигнул ей через щель. Давай заключим договор. Как настоящие джентльмены удачи. Ты меня выпускаешь, а я обещаю устроить все так, чтоб тебя отвезли в Таракановку и оставили в покое. А там уж хочешь беги в пираты, хочешь детей рожай. Но о короне придется забыть - это единственная гарантия твоей безопасности.
      -- А бумаги? С бумагами что? - Девочка была не глупа.
      -- Я их уничтожу, - твердо сказал Орлов. - И о тебе лично никто ничего не узнает. Жила себе Лиза Дараган, племянница гетмана, вышла замуж с большим приданым или поехала путешествовать за границу.
      -- Путешествовать лучше, - девочка задумчиво кивнула и вставила ключ в замок. - А у тебя пиратский шрам. Я сразу поняла, что тебе можно доверять.
      -- Просто ты здесь такая же пленница, как и я. - Алексей услышал, как дверь поддается. - А настоящему джентльмену удачи всегда нужен товарищ.
      Лиза не без опаски вступила в сарай и на ощупь двинулась к Орлову.
      -- Я сейчас попробую развязать. Я и ножик прихватила, но он тупой...
      -- А тебя не накажут за кражу ключей?
      -- Не больше чем за подслушивание.
      Если честно, то Орлова это не слишком волновало. Он собирался выполнить данное слово. Остальное уже не его дело.
      Вновь в дом Разумовских Алексей попал через два дня и уже не один. Может, кто-то, утопая в роскоши, и забыл, как штурмуют заборы. Но братья Орловы остались верны нехитрым доблестям своего московского детства.
      Это забор? Разве ж это забор? Решетка, в каждый завиток которой можно вставить ногу! Ой, где вы тесовые, кленовые, купеческие? С лопухами, репьями, цепными собаками?
      Двух лакеев, с колотушкой обходивших дом, Гришан снял лично. Гайдуки, дремавшие на ступенях бокового входа стали добычей Ивана. Ради такого случая даже глава семейства тряхнул стариной и составил братьям кампанию.
      Стояла теплая погода, и окна в сад были распахнуты.
      -- Мы похожи на воров, - сказал Федор.
      -- Мы и есть воры, -- отрезал Алехан, ставя ногу на цокольную обкладку стены.
      В комнатах было тихо. До гостиной с зеркалом добрались без приключений. Вот разве что Федор хлопнул-таки об пол китайскую вазу, но она упала на ковер, и звук получился глухой и не тревожный.
      У трельяжа обнаружилась беда: Иван не смог втиснуться за него раздался братец в кости, нагулял бока! Он пообещал вернуться в сад и ждать там на стреме. Остальные проникли в потайной ход и гуськом двинулись за Алеханом, который на ощупь выбирал дорогу.
      Попасть в музыкальный салон оказалось нетрудно. Орлов с силой нажал на дверь, и ее хилый замочек выскочил из пазов, издав жалобный щелчок. Братья ввалились в комнату. Это уже были внутренние покои и отсюда не составляло большой сложности проскользнуть в спальню графа. Тем более что Алехан углядел ее через глазок в "изнанке" стены - третья дверь от музыкальной.
      Но сначала Алексей хотел завладеть коробкой, спрятанной за портретом. Он сам нащупал завиток на раме, посредством которого открывалась ниша. Механизм лязгнул, юная Елисавет без всякого протеста отъехала в сторону, "леденечный ларчик" выпал в руки Алехану.
      Луна светила ярко и, не зажигая свечей, Орлов нашел выписку из церковной книги. Жалованная грамота императора Священной Римской Империи на княжеское достоинство Алексею Разумовскому его не интересовала. Засунув бумагу за пазуху, поручик вернулся на место.
      Страясь не шуршать сапогами о ковер, братья вышли из музыкального салона. На последок Федор не удержался и нажал одним пальцем на крайнюю клавишу клавесина и тут же получил затрещину от Гришана. Тот сегодня вел себя безупречно, не впадал в истерику и не устраивал театральных побоищ.
      На пороге графской опочивальни, свернувшись клубком, спал камердинер. Ожидая встретить нечто подобное, Григорий снял кафтан и сразу, чуть только приоткрылась дверь, накинул его слуге на голову. Тот забился, издавая невнятные звуки. Братья кинулись в комнату.
      Прежде чем граф успел вскочить в кровати и дотянуться до колокольчика , Алехан упер ему в грудь пистолет. Ощущая сквозь батист рубашки холодное дуло, Разумовский не посмел дергаться и сел обратно на подушки. Бывший пленник уперся коленом о край его ложа.
      -- Вот и встретились, - с усмешкой бросил он.
      -- Что вам надо? - Выдавил из себя граф.
      Вместо ответа Орлов тряхнул у него перед носом бумагой. А Федор затеплил свечу.
      -- Это копия моего доноса на вас и вашего брата гетмана, - сказал Алехан. - Читайте.
      Разумовский шевелил побелевшими губами. Видимо, за долгие годы жизни при дворе он так и не выучился читать бегло.
      -- В ней рассказано о том, что вы готовите покушение на Его Императорское Величество. Оригинал я оставил у верных людей и, если понадобится, смогу лично вручить его государю.
      -- Что вам от меня надо? - Почти закричал Разумовский. - Хотите донести, доносите.
      -- Успеется. - Алексей бросил листок на пол и извлек из-за пазухи другой. - Узнаете?
      Граф было потянулся к нему руками.
      -- Сидеть! - Рявкнул Орлов. - Федя, подай свечу.
      Документ запылал.
      -- Думаю, у этой бумаги всего один экземпляр? - Алехан поднял бровь.
      Граф подавленно молчал, глядя, как к нему на одеяло падают черные бесформенные хлопья того, что еще минуту назад было едва ли не завещанием императрицы.
      -- Это права Лизы на престол и... ее вольная. - Алексей отбросил краешек прогоревшей бумаги. - Неужели вы не понимали, граф, что в России есть более сильные претенденты, и они не оставят вашу дочь в живых? В сущности, -- Орлов неожиданно для себя перешел на французский, -- вы ведь могли ее погубить, идя на поводу у хищных устремлений своего брата. Теперь, под угрозой моего доноса, вы и гетман будете выполнять мои указания, - он облизнул пересохшие губы. Все-таки роль вершителя судеб давалась ему нелегко. - Вы примете участие в заговоре на нашей стороне. А что касается Лизы, то, если вы хотите сохранить жизнь своему ребенку, немедленно отправьте ее в имение Таракановка и больше никогда не впутывайте в придворные интриги.
      -- Вы защищаете мою дочь от меня? - Усмехнулся граф.
      -- Я всего лишь выполняю джентльменское соглашение, - возразил Орлов. - Если оно будет нарушено, я сам ее убью.
      -- Вы уже показали, какой из вас убийца! - Вспылил Разумовский.
      -- А зачем мне было убивать Петра сейчас? Для того, чтоб кучка придворных болванов без участия гвардии провозгласила императором Павла, а его мать всего лишь формальной регентшей? - Алексея самого потрясло, как быстро в нужный момент он нашел здравое и единственно верное оправдание своего поведения на пожаре.
      -- А вы хитрец, молодой человек, - сказал граф. - И политик.
      Орлов довольно хмыкнул.
      -- Вы принимаете мое предложение?
      -- Мне ничего не остается делать.
      Пистолетное дуло все еще смотрело Разумовскому в грудь.
      -- Опустите оружие, - потребовал он. - В конце концов угроза доноса действует на меня гораздо сильнее.
      Алехан засунул пистолет за пояс.
      -- Добрых сновидений, граф. Мы не будем тревожить слуг и уйдем, как пришли.
      Дверь за Орловыми затворилась.
      Камердинер на полу очумело глазел по сторонам. Когда с его головы сдернули кафтан, он так и не понял толком, что же все-таки произошло.
      Граф слез с кровати, поежился и побрел к секретеру, где прятал штоф сливянки. Сегодня у него был повод напиться в одиночестве.
      Глава 15. ЛУЧШЕЙ ЗМЕЕ РАЗМОЗЖИ ГОЛОВУ
      Как ни странно де Бомон не покинул Россию сразу после случая в доме Шувалова. Он не боялся разоблачения. Графа разбил удар, Мавра Егоровна по известным причинам молчала о случившемся, Надин... пропала. Канула в темную февральскую ночь и больше не давала о себе знать. Могла донести? Вряд ли. Тогда ей пришлось бы оговорить и себя, как сообщницу.
      Шарль чувствовал, как нарастает напряжение в городе. Каждый день он выглядывал в окно и видел пестрые толпы, нередко они скручивались в яркие водовороты и ни с того, ни с сего начинали кричать: "Виват Екатерина!" В воздухе висели предвестья чего-то грозного, неотвратимого и необыкновенно праздничного. Как если бы венецианский карнавал мог быть не только бестолков, но и кровав в своей детской непоследовательности.
      Шевалье чувствовал, что пора уходить. Что вскоре для иностранцев настанут опасные дни. Но ему хотелось посмотреть, что будет дальше, и он оставался писать величайшую в политической истории фальсификацию под окном готового взорваться революцией города.
      Вдохновение разбило его, как паралич. Паралич делать что-нибудь, кроме поспешного нервного дерганья пером по бумаге. Он не топил печь, с неохотой выходил в лавку за едой. И писал, создавая шедевр под названием "Завещание Петра Великого". Не столько для своего парижского начальства, сколько для сходившего с ума от предчувствия своей великой судьбы города.
      Шарль изводил кучу бумаги и позволял себе отдыхать только во время уроков. Да, да шевалье и здесь взялся преподавать. Только не фехтование, а французский язык. Его ученик вызывал у него острейшее любопытство и дарил чувство сопричастности к событиям, которые вот-вот должны были произойти.
      Это был Потемкин. Он разыскал де Бомона по объявлению в "Ведомостях": "Французский литератор. Парижанин. Доктор юриспруденции Сорбоннского университета. Дает уроки изысканной салонной речи для господ, бегло владеющих французским диалектом". Шарль намеренно дал его в надежде именно на такой результат. Они интуитивно искали друг друга. И нашли. Гриц очень хотел больше не ударить в грязь лицом перед Като. В университете хорошо учили французскому, но у Потемкина не было практики. Теперь она появилась.
      Де Бомон вдохновенно "лепил ему язык", как в литературе старый мастер ставит молодому руку. Ученик был способный, и шевалье из любви к чистому искусству намеревался привить ему лексику парижского бомонта, версальский языковой шик. Высшую печать, пропуск, открывающий двери любой светской гостиной.
      Что он получал взамен? Очень многое. Деньги, само собой. Юноша не был стеснен в средствах. Но это не главное. Опытному резиденту не составило большого труда ненавязчиво выведывать у ученика о творившемся в городе, полках и при дворе. По его обмолвкам, неловко оброненным словам и многозначительным умолчаниям де Бомон составил себе вполне четкую картину заговора.
      Но мальчик был понятлив и быстро учился отсеивать информацию. Во время одного из уроков Шарль вдруг обнаружил, что Гриц столь же внимательно анализирует его речь, как и он сам. Этот поединок смешил и забавлял обоих. Ничего удивительного, что в один прекрасный день де Бомон подпустил Потемкина слишком близко к своим занятиям. Он не удержался и дал ему тему для устной беседы: политические виды России на Крым, Польшу, Финляндию.
      Вот тут Шарль получил исчерпывающее видение вопроса, но только глазами политика, отстоящего от Петра на добрых полвека. И поздравил себя, что не ошибся. Русских по-прежнему волновали старые цели. Только теперь, в отличие от времен реформатора, все силы вынужденного бросить на штурм Балтики, они были готовы ударить сразу в трех направлениях.
      -- Крым положением своим разрывает наши границы. В Польше на украинских землях единоверцы постоянно находятся в неповиновении. Финляндия мечтает отложиться от Швеции, а дальше у нее один путь - стать нашим сателлитом. - Потемкин отнюдь не страдал детской откровенностью. Он говорил об очевидных вещах. Уверенно, как о само собой разумеющемся. - Чтоб осуществить все это, нужен только достойный государь. Остальное дело времени.
      -- Иными словами: иду на вы, - подтрунивал над учеником де Бомон. Так, кажется, говорил ваш князь Святослав? Не худо вспомнить, чем он кончил. Из его головы печенеги сделали чашу.
      -- Для России в сущности не важно, чем кончил Святослав, - парировал Потемкин. - Важно, чем кончили печенеги.
      Шевалье засмеялся.
      -- Вас, я вижу, не собьешь. А как же остальные просвещенные народы?
      Гриц пожал плечами.
      -- Разве мы помешали кому-то в Европе обделывать свои дела? Азия, Африка, Америка давно поделены просвещенными народами. Так пусть и нам не мешают разгребать золу возле собственного порога.
      -- Дорогой Гриц, -- де Бомон удовлетворенно сложил руки на животе. Вы в состоянии поддерживать весьма живую беседу на скользкие политические темы. И я вынужден признать, за десять уроков вы совершили громадный скачок вперед. Продолжайте читать модных писателей, и весь салонный жаргон будет к вашим услугам. Мне же, -- шевалье слегка поклонился, -- пора возвращаться в Париж.
      Потемкин был слегка огорошен.
      -- А я думал, вы останетесь посмотреть на нашу маленькую революцию, задумчиво протянул он.
      -- Вы догадались, что я знаю?
      -- Об этом не знает только слепой и глухой, - пожал плечами юноша. Переворот совершается почти открыто. И дело не в том, что сторонники императора не замечают опасности, а в том, что не могут ничему помешать.
      -- Значит таким скромным труженикам, как я, пора убираться со сцены, - кивнул де Бомон, -- освобождая место для толпы. Массовые действа. А я люблю работать в одиночестве.
      -- Я очень благодарен вам, мсье де Бомон. - Гриц протянул шевалье руку. - Надеюсь, когда-нибудь мы встретимся.
      -- Вряд ли. - Шарль тряхнул головой. - Из вас мог бы выйти неплохой резидент.
      -- Я претендую на большее.
      Они расстались добрыми приятелями, даже не предполагая, что встретиться действительно придется.
      Бывает так, что по-настоящему ценные документы попадают к резиденту случайно. Перед самым отъездом из России судьба сделала де Бомону щедрый подарок. Ящик Пандоры щелкнул и явил на свет... собственноручно написанный императором Петром III Манифест, в котором он объявлял своего сына царевича Павла незаконнорожденным.
      Такого улова шевалье никак не ожидал. Бумаги принес лакей из дома Воронцовых, старый знакомый Шарля, которого "библиотекарь" подкупил еще во время первого приезда в Петербург. Тришка служил Роману Воронцову, брату канцлера и отцу любовницы Петра Елизаветы. Такой человек всегда нужен: далеко не до всех бумаг шевалье мог дотянуться собственными руками.
      Случайно встретив Тришку на Литейном, де Бомон возобновил дружбу, вручив лакею 10 рублей серебром. А тот, памятуя о щедрости "мусью батекаря", ровно через два дня явился с "грамотками" из графского секретера. Среди вороха ненужного застенчиво прятались помятые листки черновика. Вчитавшись, де Бомон схватил себя обеими руками за уши и с силой подергал, чтоб проверить, не сон ли?
      Такая удача выпадала редко. Судя по торопливой четкости букв, текст писался под диктовку. Это де Бомон понял сразу. Петра все-таки приперли к стене родные Елизаветы Воронцовой, вероятно, сам Роман. Он и унес к себе черновики документа. А Тришка похитил. Невероятная продажность!
      Шевалье не знал, успеет ли император обнародовать Манифест до своего свержения, но вот когда на престол взойдет Екатерина (в этом Шарль не сомневался) Версаль сколько угодно сможет шантажировать молодую правительницу, грозя предать писанину Петра гласности.
      Сборы были стремительны. Следовало поторопиться, пока черновиков не хватились. Утром в пятницу 15 мая де Бомон покинул Петербург в специально нанятом дорожном экипаже. Он ехал один, не желая подвергаться риску быть ограбленным, путешествуя в кампании с другими пассажирами. Это было дороже, но и надежнее. Поездка до Ревеля стоила пять рублей, там де Бомон рассчитывал сесть на английское судно, доплыть до Амстердама, а уже оттуда спуститься вниз по Рейну и пересечь священные рубежи Франции.
      Душа его ликовала. Он не только слепил из воздуха мнимое завещание Петра, но и добыл подлинные документы. Именно такие, каких добивалась от него маркиза! От напряжения в голове чуть-чуть звенело. Дело еще не было сделано - переезд через границу не шутка - но острое чувство удачи уже будоражило Шарля. Вот это было доступным ему наслаждением, сравнимым с тем, что другие люди получают в постели. Ради таких минут он работал.
      Де Бомон не подозревал, что пропажа обнаружится так скоро. Цепочка была короткой: Роман Воронцов решил проверить документы и не нашел их; в гневе он рассказал об этом дочери Елизавете; а та, плача, пожаловалась сестре; Дашкова, в свою очередь, побежала к Екатерине. Като догадывалась, что такой документ готовится, но не ожидала столь стремительного развития событий. Она растерла виски льдом, залпом опрокинула стакан с валериановыми каплями и послала Шаргородскую за Потемкиным. Его всегдашнее спокойствие и деловитость - именно то, чего сейчас не хватало.
      Гриц выслушал императрицу с каменным лицом, почесал затылок и вдруг брякнул:
      -- Я знаю, кто их взял. То есть взяли, конечно, слуги, но я подозреваю, кому продали.
      Не отвечая на недоуменные расспросы, он заверил Като, что документы будут возвращены, если только он успеет догнать перекупщика.
      -- Простите, принц, мне придется позаимствовать вашу лошадь, - шептал Гриц, выводя из конюшни конногвардейского полка великолепного вороного по кличке Алмаз, принадлежавшего принцу Георгу.
      Никто его даже не остановил. Что тут такого? Шеф послал адъютанта за своей лошадью, видать, вздумал кататься.
      Если б не этот скакун, стоивший целое состояние и не шедший ни в какое сравнение с обычными полковыми лошадьми, Потемкину никогда бы не удалось угнаться за каретой де Бомона, выехавшей еще утром. Но толк в лошадях он знал.
      Всю дорогу Гриц проклинал себя за то, что так опростоволосился с де Бомоном. Чувствовал же, кто перед ним. "Сдавать надо было шпиона!" Но француз нравился ему... "Заигрался!" - Клял себя Потемкин. Весело было дергать судьбу за усы. Почти в открытую вести беседы с чужим резидентом. Какие секреты теперь красть? Когда правительство не сегодня--завтра упадет и будет новое? Как будто из этого следует, что будет новая страна! Даже новых людей можно припереть старыми интересами. Опытный де Бомон это знал, а дурак-адъютант сегодня прочувствовал всеми кишками. Было, было что красть!
      Он настиг карету де Бомона у Красного Кабака. При дороге. Она не двигалась. Кучер решил дать лошадям недолгий отдых. Поблизости шумел ручей, образуя в низине топкое болотце. Стеной стояли сосны на взгорье, воздух плавился от жары, как медовые соты.
      Шарль, расстегнув рубашку и сняв парик, сидел на подножке кареты и просматривал "Ведомости". Он издали заметил верхового, и его лицо приобрело скучное выражение. Преследователь был один, а значит удирать не стоило. Де Бомон рассчитывал уложить наглеца здесь же, в лесочке.
      -- Меньше всего мне хотелось, чтоб это были именно вы, Гриц.
      -- Документы! - выдохнул Потемкин, держа шевалье на прицеле.
      Шарль поморщился.
      -- Какие именно? У меня горы документов.
      -- Не валяйте дурака. - Гриц сдвинул брови. - Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю.
      Пистолетный затвор щелкнул.
      -- Положим, что так. - Шевалье потянулся и отбросил газету. - А вам не приходило в голову, дорогой ученик, что пока вы скакали, прижав пистолет ремнем к вспотевшему пузу, порох отсырел?
      Гриц вздрогнул. Об этом он не задумывался.
      -- Опыт, -- протянул де Бомон, -- основа познания. Попробуйте высечь искру.
      Губы Потемкина задрожали от гнева. Он почувствовал, что из-за спокойного, слегка насмешливого голоса шевалье его собственные нервы сдают. Руки трясутся и, пожалуй, не высекут сейчас искры, даже если порох окажется сух.
      -- Глупости. Руки у вас дрожат от скачки, - неожиданно резко прервал его мысли де Бомон. Ему не нравилось, что в ошибках и страхах этого юнца он узнавал себя, только на 10 лет моложе. - Говорю вам, ваш пистолет не выстрелит. Даже не пытайтесь.
      -- Тогда мы будем драться, - рявкнул Гриц, соскакивая с лошади. Отдайте по-хорошему, и я вас отпущу.
      -- Он меня отпустит! - Шевалье вытянул из кареты шпагу и рывком отшвырнул ножны в сторону. - Не пройдет и пяти минут, как вы будете ползать у меня в ногах и умалять отпустить вас.
      Шарль соскочил с подножки на траву. Он погорячился, прекрасно понимая, что Гриц не будет ни умалять, ни ползать - не тот человек. Но сопляк разозлил его не на шутку. Отдайте! Нашел дурака!
      Шпаги звякнули. Сначала слабо, проверяя крепость друг друга. А потом застучали в яростном ожесточении.
      Бедняга ямщик уронил ведро, в котором нес лошадям воду из ручья напиться. На минуту оставить нельзя! Вот француз, вот баламут нерусский! А что как приезжий его убьет? Кто тогда заплатит за прогон от самого Петребурга?
      -- Э-э! - Мужик поспешил к дерущимся, но там перья летели в воздух и сверкало железо. Драка была нешуточной, и возница почел за лучшее не вмешиваться. Он перевернул ведро, уселся на него, подперев щеки руками, и пригорюнился. Его барин был мельче приезжего и по здравом рассуждении слабее.
      Между тем де Бомон наступал. Он нашел противника более искусным, чем ожидал, но недостаток опыта давал о себе знать. "Хорошо, что я вместе с французским не дал ему несколько уроков фехтования, -- думал шевалье, -- а то он, пожалуй, составил бы мне приятную кампанию для прогулки в рай. Неплохо. Весьма неплохо".
      В этот момент Потемкин сделал чересчур длинный выпад и царапнул Шарля по щеке кончиком клинка. Одновременно он открылся, и де Бомон немедленно нанес точный удар в бедро. "Не надо рисковать, юноша. Фехтование математически точная игра. Тут азарт лишний".
      Гриц взвыл от боли в проколотом бедре, но, вопреки ожиданию противника, не выпустил шпагу и не схватился обеими руками за рану, а только отскочил назад и занял более выгодную оборону.
      "Что ж, в конном полку тоже кое-чему учат, - усмехнулся Шарль, крутя восьмерку. - Но зачем так навязчиво демонстрировать свой провинциализм?" Он еще раз подпустил Грица поближе, а потом отбил его удар даже не клинком, а гардой, при этом больно въехав врагу по скуле. Потемкин отлетел на несколько шагов. Подниматься ему было трудно. Кровь из проколотого бедра хлестала так, что правая фалда форменного кафтана уже набрякла. Де Бомон специально целил в такие места, раны в которые быстро вывели бы врага из строя за счет потери крови. Теперь следовало прощупать плечо и ключицу. Но шевалье откровенно не хотел калечить юношу.
      -- Послушайте, Гриц, -- переводя дыхание, выкрикнул он. - Оставьте меня в покое. Ведь вы же видите: я лучше владею шпагой.
      -- Отдайте документы. - Потемкин отбивал удары все еще с достаточной силой.
      - Зачем они вам?
      -- Они могут скомпрометировать даму, которая мне дорога.
      Эта старомодная преданность насмешила де Бомона.
      -- Вашей даме следовало чуть раньше подумать о своей репутации.
      Вместо ответа Потемкин нанес шевалье быстрый колющий удар в грудь, который вполне мог достичь цели, если б Шарль вовремя не прикрылся левой рукой. "Рано расслабился!" - Отругал себя шевалье, чувствуя, как тупая полковая сталь с болью входит в мякоть предплечья.
      В следующую минуту он ответил гневным рубящим ударом. Потемкин успел откинуть голову, но бровь была рассечена. Побежавшая из нее кровь стала заливать левый глаз. Это мешало видеть противника. Гриц взревел и снова кинулся на де Бомона. Он чувствовал, что благородный шляхетской забавой с саблями дела не решить. Враг более искусен. Если б ему удалось сбить француза с ног, тогда бы в простой мужицкой драке он, несомненно, восторжествовал над ним. Но из-за частичной слепоты юноша не рассчитал прыжка. Шевалье уклонился и обрушился на него сзади.
      -- Гриц, прекратим это! Я вас умоляю! - Шарль был совершенно не рад продолжению боя. - Вы не понимаете: шпага для меня такой же хлеб, как и перо. Я могу вас убить!
      Потемкин из последних сил старался удержаться на ногах. К счастью ему удалось опереться спиной о сосну. Он все еще машинально продолжал крутить шпагой.
      -- Ни одна дама не стоит того, чтоб из-за нее рисковать головой! Бросил де Бомон. -- Я полжизни проходил в их шкуре, это удивительно пошлые, недалекие существа. -- Думаете она оценит вашу смерть? Вашу кровь? Мне казалось, вы умнее...
      Потемкин мотнул головой.
      -- Вы двинетесь отсюда только через мой труп!
      -- Хорошо! Через труп! - Взвыл Шарль, делая длинный изящный выпад и глубоко погружая клинок в плечо врага. Шпага проткнула мышцы насквозь и вышла с другой стороны, пригвоздив Потемкина к стволу дерева. - Мальчишка! Сопляк! Вы мне надоели!
      Резидент сам не ожидал от себя такой истерики. Руки у него тряслись, ноги неизвестно почему подгибались. Свободная шпага чуть покачивалась, напоминая булавку, которой насекомое было приколото к бумаге.
      -- Неужели вы не понимаете, что это мой хлеб! Мой хлеб! Я не могу вам его отдать!
      Голова Потемкина начала медленно заваливаться на бок. Вряд ли он слышал шевалье, а из-за крови, натекшей в глаза, плохо видел его фигуру. Его ноги поехали вперед, и шпага, торчавшая из раны, была единственным, что удерживало молодого конногвардейца в вертикальном положении.
      Де Бомон схватился за ручку и дернул оружие на себя. Освобожденное тело осело на землю. Шевалье склонился над ним. "Ну и отделал же я его, - с запоздалым раскаянием подумал он. - Дались ему эти черновики! Что лично для него они могли значить?"
      "Дама, которая мне дорога," - странное сочетание слов, никогда не приходившее в голову самому де Бомону. Его дама - политика. И дорога она до тех пор, пока дорого платит.
      Резидент с ожесточением затряс головой, стараясь избавиться от острой жалости к вчерашнему ученику. С ним было весело. С ним было интересно. Он оказался, пожалуй, самым умным собеседником шевалье, с тех пор как юный доктор де Бомон покинул Сорбонну. Еще пару дней назад на Литейном Шарлю казалось, что со временем Потемкин станет наиболее значительной фигурой на русской сцене. А сегодня его тело валялось у дороги, все еще живое, но ни на что не годное.
      -- Поспешайте, барин! Ехать пора! - Боязливо окликнул Шарля ямщик.
      Де Бомон снова наклонился над Потемкиным. Раны были глубоки, но неопасны. Если юноша не умрет от потери крови, у него есть шанс дожить до глубокой старости.
      -- Эй! - Шевалье щелкнул пальцами. -- Помоги мне, любезнейший, положить его на дорогу.
      -- Не можно, барин! - Всполошился возница. - Тракт проезжий, скоро найдут!
      -- Да мне того и надо, дубина! - Рассердился Шарль. - Я что убийца?
      Последнее предположение показалось ему забавным. А кто же он тогда? Ангел с небес?
      Пока несли, де Бомон смотрел в бледное, без кровинки лицо Грица. "Дурак! Дурак! Щенок, кинувшийся в драку за хозяйской перчаткой! И сложивший голову!"
      Шарлю вдруг сделалось необыкновенно противно. Зачем он приезжал в эту страну? Первый раз, чтоб помочь втянуть ее в войну и погубить десятки тысяч таких же глуповато-честных мальчишек. А во второй, чтоб убить, единственного понравившегося ему за последние годы человека. Быть может, последнюю надежду русских решить задачу с заветным треугольником: Крым, Балтика, Польша.
      "Лучшей змее размозжи голову!" - Эти старые талмудические строки сами собой всплыли в голове у Шарля и напугали его своей неожиданной откровенностью. Вот она - лучшая змея - он уже размозжил ей голову. Можно добить, потому что, когда она вырастет, обязательно будет кусать Францию.
      Вместо этого де Бомон вернулся к карете, залез под сидение, извлек черную коробку с пистолетами, щелкнул невидимым замочком, открывавшим под бархатной обивкой второе дно, вытащил оттуда сложенные вчетверо листки злополучного черновика и вернулся к телу.
      -- Дорогой Гриц, живите долго и счастливо, - с легкой усмешкой сказал он, запихивая бумаги врагу во внутренний карман кафтана. - Надеюсь, дама оценит ваш подвиг, когда заметит, что они в крови.
      Ямщик удивленно таращился на странные манипуляции француза.
      -- Теперь поехали! - Крикнул ему де Бомон. - И поскорее. Неприятности нам не нужны.
      "Во имя святой Троицы, мы, Петр, император всея Руси нашим потомкам и преемникам на престоле завещаем:
      Поддерживать русский народ в состоянии непрерывной войны, чтобы солдат был закален в бою и не знал отдыха. Оставлять его в покое только для улучшения финансов государства, для переустройства армии и для того, чтобы выждать удобное для нападения на соседей время. Пользоваться миром для войны и войной для мира, расширяя пределы России.
      Вызывать из наиболее просвещенных стран военачальников и ученых, для того чтобы русский народ мог воспользоваться выгодами других стран, ничего не теряя из собственной.
      В супруги к русским великим князьям всегда брать немецких принцесс, чтобы при всяком удобном случае вмешиваться в распри Пруссии и Австрии.
      Разделять Польшу, поддерживая в ней смуты и постоянные раздоры, золотом влиять на сеймы, участвовать в избрании королей, поддерживать своих ставленников, для чего временно вводить в Речь Посполитую свои войска, пока не представится случай оставить их там постоянно.
      Захватить как можно больше областей у Швеции и искусно вызывать с ее стороны нападения, дабы иметь предлог к ее покорению.
      Неустрашимо расширять свои пределы к северу и к югу вдоль Черного моря. Возможно ближе пододвигаться к Константинополю и Индии. Обладающий ими будет обладателем мира. Возбуждать постоянные войны против турок, основывать верфи на Черном море и мало помалу овладевать им, как Балтийским.
      Когда Швеция будет раздроблена, Турция побеждена, а Польша завоевана, армии соединены, а Черное и Балтийское море охраняемы нашими кораблями, Россия должна будет устремить свои войска на Германию и одновременно с этим выслать флот в Средиземное море и наводнить азиатскими ордами Францию.
      Так можно и должно будет покорить Европу..."
      Тонкие пальцы маркизы сложили листок и переломили его пополам.
      -- Это и есть та бумага, из-за которой вы тщетно добивались аудиенции короля? -- В ее голосе Шарлю послышались скептические нотки. - Но здесь не сказано, кого же Петр Великий на самом деле хотел видеть своим наследником?
      -- Того, кто сумеет все это осуществить.
      Де Бомон выдержал паузу.
      -- Его Величество приказал мне выразить вам свое глубокое удовлетворение... Хотя я считаю, -- Помпадур поморщилась, -- Что это откровенная фальсификация.
      -- Как и было приказано, - де Бомон глубоко поклонился. Благодарность короля на хлеб не намажешь, и он ждал продолжения.
      Встреча с маркизой произошла в уже знакомой маленькой квартирке над кофейней "Добродетельный Турок". Даже в Версаль его не пустили, а это о чем-нибудь да говорит. Либо шевалье числят тайным агентом и чересчур ценят. Либо... не ценят совсем.
      Но тогда маркиза могла бы не приезжать собственной персоной.
      -- А где же настоящий документ, Шарль? - Мягким грудным голосом спросила она. - Вы утверждаете, что это копия с истинного завещания Петра.
      Де Бомон знал правила игры: все всё понимают, но лицо должно быть сохранено.
      -- Документ хранится в тайной библиотеке императорского дворца, куда я проник с помощью близкой подруги покойной государыни Мавры Шуваловой. Дорогой мне пытался помешать вывезти его один из приближенных императрицы Екатерины некто Потемкин. Пылкий юноша, Бретейль с ним знаком. Он приезжал вместе с означенной дамой просить у нашего посла денег... К несчастью, я его убил. Или сильно ранил. Но и он, -- шевалье указал на перетянутое бинтом предплечье, -- не остался в долгу.
      Еще начиная карьеру резидента, де Бомон понял: ложь должны быть обернута во множество правдивых подробностей. Только тогда ей поверят.
      -- Хорошо-о, -- протянула маркиза. - Положим, это копия. Но она уже на французском языке. Разве Петр Великий писал по-французски? Я хотела бы взглянуть на русский вариант.
      И это Шарль предусмотрел. Он порылся в видавшем виды "шуваловском" сундучке с документами и извлек несколько листков на выбор. Любой из них мог оказаться русской копией. Маркиза не знала языка Ломоносова и протопопа Аввакума и осталась довольна. Что за удовольствие обманывать того, кто хочет быть обманутым!
      -- Итак, этот документ обрисовывает контуры...
      -- Этот документ дает исчерпывающее представление о внешнеполитических планах русского правительства на несколько ближайших десятилетий. - Перебив Помпадур, шевалье совершил бестактность, но он хотел, чтоб в Версале знали истинную цену его труда.
      -- Русское правительство не переживет и нескольких ближайших месяцев! - рассмеялась маркиза. - Бретейль опередил вас своим приездом на две недели и такое порассказал...
      -- Я говорю о том правительстве, которое придет ему на смену. Шарлем овладело раздражение. -- Нашему послу следовало бы как раз задержаться, чтоб первым из иностранных министров признать новую императрицу.
      -- Это не ему решать, - одернула резидента собеседница. - Права Екатерины на престол более чем спорны, и Франция просто так не может опуститься до признания узурпаторши.
      Шевалье посмешили слова "просто так". А не просто так? У всего есть своя цена.
      -- Впрочем, вас, дорогой Шарль, это уже не должно волновать. Его Величество выражает вам свою благодарность и за блестящие успехи на дипломатическом поприще назначает пожизненную ренту в 1200 ливров ежегодно.
      Де Бомон вздрогнул. Таких денег не платили никому. Он не ослышался? Это же пожизненная рента министра. "Я богат. Интересно, за какие заслуги?"
      -- Вы слышали выражение: молчание золото? - Спросила маркиза. - Этот документ, -- ее длинные пальцы нервно постучали по фальсификату шевалье, -Очень важен для французской политики. И ваше молчание об его истинном происхождении будет превращаться в золото.
      "Не проще ли меня убить?"
      Помпадур легко прочла его мысли.
      -- Дешевле, но не проще, дорогой Шарль. - Улыбнулась она. - Вы настолько ценный агент, что вас лучше придержать про запас. На случай непредвиденных обстоятельств.
      -- То есть мои услуги еще могут понадобиться, - удовлетворенно кивнул шевалье. "Боже, на эти деньги я смогу купить целое поместье! А через пару лет титул. Граф де Бомон - не плохо звучит?"
      -- На эти деньги, -- сказала маркиза, -- Вы сможете, наконец, начать издание своего шести томного труда по истории права европейских стран. Как я узнала? Помилуйте, Шарль, у меня же везде уши и глаза. Даже в вашей библиотеке. Хотите, я покажу вам каталог старых манускриптов, которые вы собрали: четыре тысячи названий, книги на иврите, арабском, польском... Может быть, хватит им пылиться на чердаке вашей квартирки?
      Де Бомон поморщился. Он не терпел, когда рылись в его вещах. Но маркиза права, с каким наслаждением он вернется к научным занятиям!
      -- А правда, что два тома у вас посвящены России? - Продолжала дразнить его Помпадур. - Вы уверенны, что это европейская страна?
      -- Когда я смогу получить первую порцию причитающейся суммы? - Он был деловым человеком и не ценил голых посулов.
      -- Здесь и сейчас, - маркиза тоже посерьезнела. - Вместе с патентом на звание капитана королевских драгун. - Гостя вытащила из бархатной сумочки свернутую в трубку бумагу с гербовой печатью.
      У Шарля голова пошла кругом. Он добивался этого документа пять лет. Сразу после первой поездки в Россию де Бомон отправился в действующую армию на прусский фронт. Воевал два года в коннице, был ранен и получил звание, в тот момент по запарке не подтвержденное патентом. Потом снова воевал и снова был ранен, а бумага так и не была подписана в столице. Недосуг.
      Шарль принял патент со смешенным чувством радости и недоверия. "Что-то мягко стелят. Не отлежать бы бока".
      -- А вот это, - маркиза извлекла из сумочки еще одну неприметного вида бумажку, -- Собственноручное предписание Его Величества вам немедленно отправиться в Англию и оставаться там в Лондоне вплоть до дальнейших распоряжений.
      Де Бомон вытаращил глаза.
      -- Вы не ослышались, - голос маркизы был непреклонен. - Такова воля короля. Здесь, во Франции, вы объявлены вне закона из-за убийства Герши. Когда прибежала полиция, он успел назвать ваше имя. Дорогой Шарль, очень нечистая работа. - Помпадур покачала головой.
      -- Но почему Англия? Лондон? - Простонал де Бомон. - Вы же понимаете...
      Маркиза пожала плечами.
      -- Возможно, потому что Англия очень близко, и вас легко оттуда призвать. А возможно, -- она помедлила, -- в наказание за то, что подлинника завещания вы так и не нашли.
      -- Но это абсурд! - Шарль вскочил из-за стола. - Вы дарите мне капитанский патент и предлагаете всю оставшуюся жизнь прожить дамой?
      -- Очень богатой дамой, - поправила маркиза. - С собственным замком, выездом, лучшей библиотекой в Европе, огромным счетом в Лондонском банке...
      -- Это невозможно! Я убегу в любую другую страну!
      -- И останетесь нищим? Ведь вы честно заслужили свое право купаться в роскоши.
      Оскорбленный в самых лучших чувствах де Бомон уже понимал, что попал в ловушку. Он не откажется от денег, даже если ради этого придется носить юбку. Он на за что не позволит себе снова стать нищим. А приняв предложение короля, может быть, со временем что-нибудь придумает...
      -- Хорошо, -- тихо произнес шевалье, -- Я соглашусь на сделку при условии, -- ему понравилось, как напряглась маркиза, -- что за мной будет сохранено право на коридор.
      -- В какую страну? - Деловито осведомилась Помпадур. - Если это будет Испания или германские княжества, предупреждаю: вам заранее отказано.
      -- В Россию, -- пожал плечами резидент. - Неужели не понимаете? Там скоро будет очень интересно.