- Не то "досвиданькается", - улыбнулся человек со стеком, - не то возмущается, не то соглашается, не то предупреждает...
      Я поднял голову. Плоские экраноподобные глаза дракона более не глядели на нас, распластанные на потолке; на голых шнурках болтались электролампочки, одна за другой в даль туннеля-коридора. Начинались казармы и карантины "отпетых".
      - Вообще, - сказал человек со стеком, - вопрос ваш верен и выдает (как пишут в старинных книгах) ум дельный и основательный. В общем, принято считать, что дракон перестал летать еще до Джорджи, но есть некоторые основания полагать, что полеты прекратились при Джорджи...
      - Мертвечиной обкормил, - пробормотал я.
      - Да, не исключено... Отяжелел... Некоторые историки впрямую увязывают прекращение полетов старика с переходом его на несвежую пищу. Зато теперь он сделался разборчив в свежих продуктах. Только личный выбор. Только. Пару раз Джорджи подсовывал ему дурочек, проституток... - такое начиналось! Такие землетрясения и вулканы...
      - Ага, - сообразил я, - значит, Джорджи - основатель орфеанумов?
      - Да. Это вы угадали верно. Орфеанумы из сирот и брошенных девочек основывал он. Он же пытался что-то делать в... ну, мастерских, отдаленно напоминающих наши лаборатории. Историки называют Джорджи первым историческим деятелем планеты, до Джорджи были все же баснословные времена с летающим драконом и шастающей по земле нечистью. До Джорджи и русалки заплывали не только на юго-запад, и царевны могли прискакать в города, и прыгуны резвиться на полях...
      - Великий человек, - сказал я иронически.
      И человек со стеком заметил эту иронию.
      - Сложный человек, - сказал он, - кто-то называет его великим, а кто-то добавляет: мистификатор, жулик. Джорджи уничтожил все хроники дракона.
      Я остановился:
      - Для чего?
      - Уу, - человек со стеком остановился тоже, - неизвестно. И причин может быть названо сколько угодно. Может быть, Джорджи хотел подчеркнуть, что теперь начинается новая эпоха, то, что было до этой эры, - мрак, баснословие, мифы и бесписьменность, кромешный сказочный ужас с драконом в небе, жабами размером в лошадь на улицах и площадях городов, русалками в городских реках, - а ныне начинается нормальная, обычная жизнь... Если не будешь безобразить или если сам не захочешь, ни за что не узнаешь, что есть такие - драконы, царевны, русалки... Не нарывайся - и никто тебя в подземелье не впихнет...
      - Может быть, - предположил я, - и до Джорджи было то же самое?
      - Пойдемте, пойдемте, - позвал меня начальник школ. - Знаете, такие предположения тоже высказывались.
      Мы пошли далее. Туннель становился шире. Я узнавал "родные" места. Здесь стояли шведские стенки, валялись маты. На одном из матов лежал, мирно посапывая, "борец". Я вспомнил Стаса и отвернулся.
      - Мне кажется, - сказал я, - этот ваш Джорджи был большим мерзавцем.
      - Во-первых, - усмехнулся человек со стеком, - почему "ваш"? Он такой же "ваш", как и "наш"... Во-вторых, прямо и мерзавец!
      - Конечно, мерзавец, - твердо сказал я, - он умер в своей постели, а других посылал на смерть...
      - Да, - посерьезнел начальник школ, - серьезный упрек, если бы Джорджи действительно умер в своей постели...
      - Но вы же сказали, - удивился я, - что он в подземелье не совался и "вонючим" не стал?
      - Не стал, - кивнул человек со стеком, - это точно. Просто-запросто совершенно неизвестно, что с ним в конце концов стало. Куда он делся?
      - Как сквозь землю провалился, - усмехнулся я.
      - Именно.
      Мы подходили к троллейбусной остановке напротив нашей казармы.
      Еще издали я заметил стоящего у остановки сержанта. Рядом с ним была пожилая полная женщина.
      Мы подошли поближе, и я увидел две набитые доверху сумки, стоящие у ее ног. Пожилая женщина и сержант смотрели друг на друга и не заметили нас.
      - Сержант! - окликнул Джонни начальник школ, - здравия желаю! Впрочем, не буду вам мешать.
      Сержант обернулся, увидел начальника школ, покраснел и взял под козырек.
      - Вольно, - махнул стеком начальник школ.
      - Виноват, - забормотал сержант, - виноват, коллега начальник школ. Вот - мама приехала. Вот...
      - А? - человек со стеком повернулся к пожилой женщине. - Так это ваша матушка? Скажите пожалуйста. Так вам поди и увольнительную нужно? - человек со стеком галантно поцеловал руку у пожилой женщины. - У вас - чудесный, чудесный сын. Вы знаете, из лучших наших сержантов. Прекрасно чувствует воспитанников, солдат...
      Сержант переминался с ноги на ногу. Мама сержанта смущенно улыбалась.
      Кто-то словно толкнул меня в бок, и я брякнул:
      - Коллега сержант, воспитанник Тарас превратился в краба.
      - Ой, - воскликнула мама сержанта и прикрыла рот руками.
      Я увидел, как на лбу у сержанта выступил пот.
      Человек со стеком искоса посмотрел на меня и укоризненно заметил:
      - Воспитанник Джек, это формулируется несколько иначе, не так ли, коллега Джон?
      - Так точно, - хриплым голосом доложился сержант, - воспитанник Тарас перешел на работу тренажером в особо опасном ярусе. Встречи и собеседования нежелательны.
      - О, - одобрительно кивнул я, - стандартная, не лишенная романтической мужественности и канцелярской монументальности формулировка.
      - Как это... крабом? - выговорила мама сержанта. - Что это... крабом?
      - Позвольте, - изящно беря ее за локоток, сказал начальник школ, - я вам постараюсь объяснить, но для начала вопрос, небольшой вопросец: что для вас милее, любезнее, важнее - душа или тело?
      - Душа! - не подумав, бухнула мама сержанта.
      Сержант закусил нижнюю губу.
      Я довольно громко сказал:
      - Коллега сержант, разрешите пройти в карантин? Коллега начальник школ, разрешите заметить: ваш вопрос некорректен. Если отвлечься от этики, даже с логической стороны он требует уточнений... Например, что называть душой, а что телом? Можно ли речь считать душой? Можно ли физический образ человека, появляющийся в вашем сознании, в поле вашего зрения, считать телом?
      Сержант крякнул от удивления.
      Начальник школ усмехнулся.
      Мама сержанта неуверенно спросила у сына:
      - Что-то он глупость какую-то смолол, Джончик?
      - Вовсе не глупость, - ответил за Джона человек со стеком, - и вы сейчас убедитесь, что это вовсе не глупость. Если вам важна душа, а не тело, жалкое вместилище души, то значит, вам все равно будет, кто стоит перед вами - красивый стройный парень или гигантский полупрозрачный краб...
      ________________________________________________________________
      В карантине никого не было.
      Светили лампочки и стоял дневальный у тумбочки.
      - Смирно! - крикнул Диего и улыбнулся. Он сегодня был дневальным.
      - Вольно! - ответил я. - Отдыхай... Где все?
      Диего уселся на тумбочку и объяснил ситуацию.
      - К сержанту маманя приехала, он раздал всем хлыстики, старшим поставил Саньку и отправил к царевнам. А ты как? Тарас где?
      - Попрощайся с Тарасом, - сказал я, - Тарас теперь клешнями щелкает.
      - Что, - подивился Диего, - правда, что ли?
      - Правда, правда.
      - Елки-палки, - Диего покачал головой, - я думал, врут.
      Я подошел к своей кровати, стал раздеваться.
      - Сержант, - сказал я, - мне по дороге встретился и просил передать: не будить Джекки Никольса ни под каким видом...
      - Джекки, - Диего покачал головой, - так Тарас - точно?
      - Точно, точно, - я зевнул и стал укладываться.
      - Тут такое дело, - объяснил Диего, - Куродо две пайки принес: твою и Тарасову...
      - Мою тоже съешь, - я положил голову на подушку, - за мое здоровье...
      Диего открыл мою тумбочку, достал оттуда здоровенный шмат белого хлеба с твердым круглым куском желтого масла и двумя кусками сахара.
      - Не, - сказал Диего, - я Тарасову съем, а твою не буду. Неловко как-то...
      Я открыл глаза, сел в постели.
      - Ну, ладно, давай, если ты такой... интеллигент.
      Хлеб был мягк и пахуч. Я не стал раздавливать кругляшок масла. Проглотил так. Грыз сахар и заедал его хлебом.
      - Мы уж думали - все... Ни Тараса, ни тебя... А на вечерней поверке сержант нам объявил, мол, возвращаетесь.
      - Порадовал, - усмехнулся я, - сука. Боялся рапорта.
      - Да никто бы не стал писать, - махнул рукой Диего, - у нас таких головастых, как ты, нету...
      - Ничего, - я доел свою пайку, - теперь появились. Такой рапорт закачу. Будет помнить.
      Я бухнулся на подушку и тотчас провалился в сон.
      ____________________________________________________ ____________
      Я написал рапорт и отправил его через Наталью Алексеевну в штаб "отпетых".
      Наталья Алексеевна оставила меня после урока и попыталась отсоветовать мне "закладывать" сержанта.
      - Он же тебя схавает, а то, что останется, в такой гарнизон выплюнет. ..
      - Схавает, - согласился я, - уже хавает.
      Мы сидели в классе, где по стенам были развешаны плакаты, изображающие прыгунов, царевен, борцов со вскрытыми телами. Безобразные чудища напоказ выставляли безобразное сплетение своих внутренностей. Кроме того, в классе стояли чучела тех же рептилий. Скалящиеся, вываливающие свои языки, готовящиеся к прыжку, напрягшие свои мускулы - казалось, они застыли лишь на миг, замерли, чтобы наброситься друг на друга? На нас с Натальей?
      - Так что же ты? - спросила учительница.
      - Ничего. Я как вспомню Тараса...
      - А что - Тарас? - Наталья Алексеевна пожала плечами. - Денек порасстраивался и знаешь как прижился? У! Жрет за двоих, скандалит за пятерых, работает за... - Наталья Алексеевна улыбнулась, - одного.
      - А где он работает? - с некоторым усилием спросил я.
      - Прыгунов тренирует... Ничего... Сносно. Цапает их как надо. Учит реактивности.
      - А вы говорите, работает за одного, - усмехнулся я.
      - Сначала работал за двоих, а теперь разленился, - Наталья Алексеевна зевнула, - если так дальше дело пойдет, отправлю в лабораторию на недельку-другую. Как у него полклешни отщипнут проверять на регенерацию узнает, как лениться. Давай сюда свой рапорт. А на меня рапорт написать не хочешь?
      - На вас - нет, - просто ответил я.
      _____________ ___________________________________________________
      А потом нас повезли смотреть фильм. Мы ехали в грузовике. Кроме нас, везли ребят и из других карантинов.
      Я сидел рядом с Куродо, глядел на скользящий над нами серый высокий потолок подземелья, равномерно поделенный не слепящими, мягкими фонарями. Фонари напоминали гигантские груши. Они были ввинчены в потолок и набухали светом.
      Машина затормозила. Из кабины выглянул сержант.
      Он стоял на подножке, полуоткрыв дверь, и заглядывал в кузов.
      - Так, - сказал он с непонятной веселостью, - стало быть, в последний раз вас вижу, воспитаннички, - он притворно всхлипнул, - сколько вас у меня было, - он покачал головой, - а сколько будет! Ну, - сержант вздохнул, - что было , то было - не поминайте лихом - Джона Сидорчука... Хороший я был сержант?
      - Хороший, хороший, - загалдели в кузове.
      Я молчал и глядел назад, на другие останавливающиеся машины.
      - А, - радостно сказал сержант, - значит, мало я вас, скотов, гонял...
      В кузове стало тихо.
      Я увидел, как изумленно вытянулось лицо у Орландо и невольно рассмеялся.
      Следом за мной прыснул Куродо.
      Потом загоготали Санек, Орландо, Диего... Скоро хохотал весь наш карантин.
      Сержант тоже захихикал странным щекотным смехом. Потом забрался обратно в кабину. Хлопнул дверцей.
      Машины стояли. Впереди и сзади стояли машины.
      - Чего стоим? - поинтересовался Диего.
      - А ты, - сказал Санек, - у Джонни спроси: видишь, он в настроении. Шутит даже.
      - И чего, - Диего поправил ремень, - ты что думаешь - не спрошу? Да мне теперь на него... Я теперь все - "отпетый"! Фильм погляжу - и в гарнизон! Я теперь таких, как Джончик, - на члену вертел, на челне катал и в гробу видал...
      - Вали, вали, - посмеялся Орландо, - герой голубого экрана.
      - Орландо, - сказал Куродо. - ну че ты его подначиваешь? Он же такой дурак - пойдет и спросит...
      Диего поднялся, прошел до кабины, небрежно, легко - действительно. ни дать ни взять - киногерой.
      Я хотел было остановить его, но потом подумал: "А ну его... а ну их..."
      Диего забарабанил в крышу кабины.
      Из окна высунулся изумленный сержант.
      - В чем дело? - спросил он.
      - Шеф, - развязно спросил Диего, - почему стоим?
      Сержант, выпучив глаза, смотрел на Диего.
      - Я спрашиваю, - повторил Диего, выдержав сержантский взгляд, - почему стоим, шеф?
      - Коллега Диего, - вежливо спросил сержант, - вы плохо спали?
      - Нет, - не осознав надвигающейся угрозы, ответил Диего.
      - У вас - повышенная температура?
      - Да нет, - Диего несколько струхнул и сдал назад.
      - Давление? Гипо- или гипертония? Сердце не пошаливает?
      - Нет, - смутившись окончательно, отвечал Диего, - все нормально, я здоров.
      - Здоровы? - засомневался сержант. - И желудок? Желудок? Аппетит? Нормальный? Изжога? Металлический привкус во рту?
      - Нету, нету у меня ничего такого, - Диего в ужасе хлопал глазами.
      - И с головой все в порядке?
      В кузове засмеялись.
      - Галлюцинации? Видения? Вещие сны? Голоса?
      - Да нет, - на лбу у Диего выступили капельки пота, - никаких видений.
      - Значит, - сержант печально оглядел Диего с головы до ног, - вы просто оборзели?
      - Нет, - брякнул Диего.
      - Ну как же нет, когда да? - развел руками сержант. - Налицо явные признаки борзоты и оборзения, но это - излечимо. Это - лечится.
      Диего стоял красный как рак.
      - Вы, юноша, были у меня под вопросом, в какой вас гарнизон отправлять. Теперь вопрос решен - пойдете в северный городок, вместе с Джекки.
      Сержант исчез в кабине.
      Диего, расстроенный, уселся обратно на свое место. Воспитанники дружно реготали. Грузовик дернулся, поехал.
      - О, - крикнул Санек, - гляди, ребята, шеф сказал - и мы поехали!
      - Распорядился! - сквозь смех сказал Орландо.
      Диего, насупившись, молчал, а потом бросил через весь кузов мне:
      - Это все ты, пидор, виноват!
      Я уже привык к несправедливости в подземелье и, наверное, промолчал бы и на этот раз, но оскорбление "пидор" для подземельных было не просто оскорблением, поэтому я быстро поднялся со скамьи и, прежде чем Диего успел заслониться, дважды съездил ему по физиономии.
      Диего было рванулся, но его удержал Орландо.
      - Тихо, потом разберетесь. Будет время. В один гарнизон идете.
      - Молодец, - одобрил Санек. - правильно, что за наглость, что за оборзение?
      - А он решил, - подал голос Порфирий, что раз сержант его испугался и послушался, то он может всех посылать.
      Диего сопел и ненавидяще глядел на меня.
      Мне сделалось не по себе. Куродо посылали в южный, а мне было бы лучше одному, чем с этаким... однокорытником.
      ...Мы услышали нарастающий гул.
      Туннель постепенно расширялся и становился похож на площадь, накрытую потолком.
      Площадь белую-белую, освещенную неистовыми, яркими театральными софитами.
      Грузовики притормаживали, останавливались. Я осматривался.
      - Куродо, - спросил я, - это же развод?
      - Неа, - сказал Куродо, - непохоже.
      - Джекки, - Порфирий выскочил из грузовика, отворил дверцу и подал руку выходящему из машины сержанту, - это точно не развод. Другая площадь.
      Сержант встряхнулся, оглядел нас и приказал:
      - Ну, орлы... Давай на землю.
      Мы спрыгивали с грузовика.
      Диего постарался поставить мне подножку, и я едва не расшибся о бетонный пол.
      Рядом с нами строились, вытягивались в длинную цепь другие карантины.
      Подземная площадь была широка. Прямо перед нами тянулась белая стена со множеством дверей.
      Из одной двери вышел человек со стеком и несколько "отпетых". Один из них нес микрофон на блестящей железной стойке, другой - провод.
      Микрофон установили в центре площади. "Отпетый" пощелкал по микрофону; над площадью раздалось сухое пощелкиванье и легкий гуд. "Отпетый" подкрутил что-то и сказал:
      - Раз, раз...раз...
      Отошел в сторону и показал этак рукой начальнику школ, дескать, все в порядке...
      Начальник школ кивнул и подошел к микрофону.
      - Это что, - тихо спросил Куродо, - концерт? Петь будет, да?
      Санек пихнул его, и Куродо замолчал.
      Сержант чуть скосил глаза и укоризненно покачал головой.
      К моему удивлению, человек со стеком действительно запел. Он пел горлом, широко раскрыв рот.
      В белый потолок потоком лились клокочущие взрывающиеся звонкие звуки.
      - Галория, галория и гоп... - и снова: - Галория, галория...
      Воспитанники стояли навытяжку, сержанты тоже.
      - Ну вот, - зашептал Куродо, - я же говорил - концерт...
      - Это - начальник школ, - так же тихо объяснил я ему.
      - Воспитанники, - спокойно сказал начальник школ, прервав пение, - вы слышали эту песню? У нее нет смысла, но звуки ее чисты. Ваша душа, начальник школ покашлял, прочищая горло, - ваши души, - поправился он, должны быть чисты, как эти звуки, они должны так же опасно переливаться, стремиться вверх, ввысь! - начальник школ стеком указал на потолок, - но они должны быть наполнены высоким смыслом, отяжелены, утяжелены благородной целью. Вы - убийцы, - человек со стеком сделал паузу, выждал и продолжил: мы - убийцы. Нас учат убивать, и мы учим убивать. Так будем же тем более, тем паче чисты и нравственны, безукоризненны и честны, раз мы знаем, для какого дела нас готовят и мы готовим... В кинозале рассаживаться по номерам карантинов, - человек со стеком повернулся и громко сказал: Отпирайте двери.
      Вся компания повернулась и пошла к белой многодверной стене. начальник школ и его свита остановились перед одной дверью. Она медленно отворилась, я увидел мельком ложу, словно в театре, бархатные кресла и все такое прочее.
      Человек со стеком вошел первым, следом за ним другие. Дверь захлопнулась.
      И только после этого отворились двери для нас.
      Двери открывались куда-то в белую сияющую пустоту. И мне стало как-то не по себе...
      "В яму нас впихивать собрались, что ли?"- подумал я.
      Мы шли через площадь к открытым для нас дверям молча.
      Нам было не по себе от этих нечеловеческих бессмысленных песнопений, от этих фальшивых увещеваний. И почему-то сразу же нам вспомнилась, какая толща земли над нами, и мы физически ощутили всю эту нависшую глыбину планеты над нашими головами.
      Мы входили в кинозал. Он был утоплен, наподобие цирка. Экран находился глубоко внизу, кресла располагались амфитеатром. Сержанты останавливались каждый у своего сектора и подзывали карантинных.
      Кресла были ярко-алые. Они вопили своей алостью среди белых стен. Воспитанники двигались молча, почти не разговаривая. Было слышно только шарканье ног.
      Мы рассаживались.
      Сержант оказался рядом со мной. Он поглядел назад, прищурившись, и, вздохнув, сказал:
      - Ну, кажется, все уселись...
      И только он это сказал, как разом воспитанники и сержанты загалдели, зашумели, точно все вместе, не сговариваясь. решили: чего уж так волноваться? Кинозал и кинозал, только что очень большой.
      Я посмотрел наверх - туда, где быть должна была, по моим расчетам, ложа начальника школ.
      Ложа была обита красным бархатом и казалась совсем неуместной в этом, без каких-либо украшений, конструктивистском белом кинозале, заполненном серой солдатней.
      Я смотрел на начальника школ. Он сидел, глубоко откинувшись в кресле; руки у него были заведены за голову, пальцы, по всей видимости, сцеплены в замок. Стек, зажатый в руке, торчал немного вбок и вверх, словно тонкий рог или прочная антенна.
      Свита начальника школ сидела не так вальяжно.
      Свет погас. Экран зажил, зашевелился. И сразу сделалось тихо.
      На нас смотрел дракон.
      Он был лыс. Его голова занимала все пространство экрана.
      Голова жевала, медленно, старательно, вдумчиво.
      Сначала кое-где вспыхнул надменной искрой хохоток, потом притух, стало видно, кого (или что?) и как жевала и жует, жует вот сейчас, в эту самую минуту голова.
      Дракон лопал непрерывно двигающуюся, мертвую, замороженную, замершую, замерзшую груду человеческих тел.
      И от понимания того, что и тебе, пусть ничего не чувствующему, предстоит быть сжеванным гигантской гологоловой рептилией, делалось не просто жутко...
      Голова глядела на всех нас равнодушно, отстраненно. Меня поразили длинные, девичьи какие-то ресницы дракона. Он не часто моргал. Но движение его век было подобно издевательскому землетрясению.
      Я привстал, потому что увидел Мэлори.
      - Сядь, - сержант потянул меня за рукав, - сядь... ты задним мешаешь смотреть.
      Я отшиб его руку, но уселся, постарался успокоиться.
      - Андромеда, - тихо сказал сержант. - видал, какая краля? Королева! Да?
      Дракон перестал жевать и глядел на Мэлори.
      Мэлори шла навстречу этой жабье пасти, этой ящериной человекообразной башке.
      Из пасти дракона вышмыгнул, выстрелил напряженный и длинный, мгновенный, словно полет, раздвоенный язык.
      Жало? Нет, он был слишком мускулист и огромен для жала.
      Тут уж поднялся с места не один я.
      Дракон остановивишимимся, широко распахнутыми глазами смотрел на обвитую, пронзенную его языком, вопящую от боли Мэлори, уже перестающую быть, из женщины раздавливаемую в...
      Вопль какого-то воспитанника быстро захлебнулся.
      Дракон смотрел и на нас.
      Он нас мерил, раздевал своим взглядом. Он убивал на наших глазах, хотел бы и убивал еще чаще, еще злее, еще отвратительнее.
      - Пейте кровь дракона! - грянуло сверху.
      Зажегся свет, потом распахнулись двери из кинозала на площадь.
      И мы услышали шипение и шкворчание, словно на площади перед кинозалом жарилось сразу сорок тысяч яичниц.
      Мы выходили из дверей кинозала и замирали у стен, потому что на площади шипели и шкворчали, лаяли и постанывали, извивались и скалились, выстреливали узкими жалами - сорок? больше? меньше? тысяч драконов. Маленьких. В наш рост. Бей - не хочу. Дави. Уничтожай. Рви.
      Вот они - не успевшие вырасти до нужных кондиций, маааленькие... крохотные, но дай им волю, оставь им дыхание - и из каждого вылупится такой же, такой же, такой же, какого мы видели только что, недавно, на белом экране в глубине кинозала.
      Давиии!
      Как получилось? Как вышло, что разом, не сговариваясь, не оглядываясь друг на друга, мы пошли от стен кинозала на гадов, гаденышей, жаб, на змей, у которых выросли лапы?
      Как получилось, что мы забыли о том, что у нас нет ни огнеметов, ни хлыстов, забыли все то, чему нас учили, все те удары, ожоги, которые получили сами в пещерах и коридорах, норах и туннелях?
      Как вышло, что мы забыли элементарную брезгливость, каковая долгодолго мешала нам нормально работать с самыми мудрыми и расположенными к нам тренажерами - с "борцами"?
      Как случилось, что ненависть и чувство нашего единства - мы - люди, а они - нет, оказались сильнее благоразумия, брезгливости, осторожности?
      И как получилось, что, когда наши руки коснулись их горл, все то, чему нас учили, проснулось, пробудилось в нас, протолокалось сквозь застящую глаза пелену ненависти, и вело, упасало нас от ядовитой слюны, пронзительного жала, раздирающих кожу когтей?
      Их было много. И они были сильнее. И мы были для них столь же отвратительны и столь же опасны, как и мы для них, но их ничему не учили. Их кормили лучше, чем нас, и не воспитывали на тренажерах.
      Вот почему мы с легкостью рвали их тела, а они не могли дотянуться до наших...
      Очень скоро я почувствовал странное отвращение, все равно как если бы я оказался среди сонмища лягушек и давил бы их, как лягушки давят виноград.
      Я оглянулся и увидел Диего.
      Я едва успел отскочить. Диего кольнул небольшим изогнутым ножиком в пустоту. Но в этой пустоте полагалось быть моему телу.
      - Диего, - я покачал головой, - так не годится. Честно, не годится.
      Я не успел сказать ничего более, поскольку надо было дернуться в сторону - на этот раз от удара когтистой лапы.
      Я шел в сторону, вбок, старательно и уже не так отчаянно убивая, душа, давя. Я помнил о маленьком остром ножике, вместо меня проколовшем пустоту, и косил глазом, прикидывал, где может появиться Диего.
      - Куродо! - выкрикнул я.
      Куродо был не похож на самого себя. Гимнастерку он разорвал - или ему разорвали. Руки были по локоть в черной слизи. Он скалился.
      - Я их зубами, зубами грызть буду! - орал Куродо.
      Молодняка стало поменьше, зато пол сделался осклизлым от полураздавленных растоптанных тел.
      - Куродо, - попросил я, - я не знаю, почему, но Диего решил проверить мои почки - посторожи мою спину, а я поработаю за двоих.
      - Согласен, - крикнул Куродо.
      Все кончилось быстро. Очень быстро. Прожектора уже не сияли так ярко. Тяжело дыша, мы стояли у грузовика. Перемазанные, выпачканные в смрадной слизи, мы топтались сапогами в вытекшей, уничтоженной нами жизни.
      Кого-то тошнило.
      Сержанты стояли у машин. Покуривали.
      Я поискал глазами Диего.
      Он стоял, втянув голову в плечи, недалеко от меня.
      Я подошел к нему.
      - Отдай ножик, - попросил я.
      Диего молча протянул ножик.
      Я повернулся и подошел к сержантам.
      Джонни беседовал с двумя другими сержантами.
      - Коллега сержант, - сказал я, протягивая ему нож, - кажется, ваш?
      Джонни улыбнулся и, ни слова не говоря, взял нож.
      Глава десятая. Северный городок
      Северный городок помещался сразу за переездом. Меня удивил шлагбаум и пронесшийся в пересечении туннелей поезд.
      - Товарняк, - сказал сопровождающий нас "отпетый", - к диким пещерам попер. Там всякой гадости, нечисти...
      Диего, привалившийся в углу грузовика, молчал. После своих неудач со мной он как-то обмяк, расстроился.
      Да тут еще сержантово превращение...
      Честно говоря, даже меня, внутренне готового к подобному развороту событий, оно напугало.
      Даже не оно, а то, что за ним последовало.
      По проходу между кроватей в карантине бежал, хрипя и скалясь, неумело, истерично порываясь хоть кого-нибудь зацепить, цапнуть опасной когтистой лапой, прыгун.
      Спина его была содрана до крови, он вихлял всем телом, стараясь уберечься от ударов, сыпавшихся на него со всех сторон.
      Я смотрел на радостно визжащих, выстроившихся в проходе воспитанников, бивших чем ни попадя того, кто недавно был их мучителем, властелином, а нынче в жалком нечеловеческом образе удирал по проходу.
      - Братцы, - вопил Порфирий, - я его табуретом, табуретом по харе... прыгнет, паскуда, кого-нибудь точно подомнет...
      Диего старательно лупил прыгуна, норовя попасть ему в зеленый лягушачий живот ногой.
      - Диего, ублюдок, - заорал Санек, возившийся с ключами у оружейной комнаты, - я с твоей мамой знаком, что ты его споднизу мочишь? Сверху, сверху мочи, чтобы не скакнул, к полу прижимай.
      Санек возился с ключами так долго оттого, наверное, что волновался.
      Руки у него тряслись от радостного возбуждения.
      - Счас, счас, - покрикивал он, - счас, ребята, достану огнемет, шарахнем по родимому, выпустим кишки, операция без наркоза - она словно роза.
      Куродо протолкался из толпы, сел напротив меня на табурет.
      - Ты чего, Джекки?
      - Ничего, Куродо. Иди - бей.
      - Да надоело... Доволен?
      Я поглядел на тяжело дышащего, шмыгающего носом Куродо.
      - Чем?
      - Ну как... - Куродо почесал в затылке, - как этот... Джонни над тобой измывался.
      - Надо мной измывался этот... Джонни, а не этот... прыгун, - тихо сказал я.
      - Идиот! - гаркнул Порфирий. - Куда ты в оружейку полез? Ты представляешь, что здесь будет, если ты огнеметом шарахнешь? Тебя что ли не учили? Псих... Мы же все изжаримся на костре из собственных кроватей.
      Я усмехнулся:
      - А Порфишка прав...
      Прыгун ворвался в туннель, уводящий прочь из карантина, по пути он успел садануть хвостом Саню поддых, и тот лег на пол, тихонько постанывая.
      Прыгун опрометью убегал по туннелю, исчезал из глаз, истаивал вдали...
      Ночью я решил: никгода больше не подавать рапортов. Никогда. Ну их...
      - Джекки, - сказала мне Наталья, - тебя засунули в паршивую дыру. Северный - поганое место, там даже вылетов раз-два и обчелся. Там "чистильщики" - шугают по диким пещерам, кого-то отлавливают, кого-то ничтожат, - Наталья чуть улыбнулась, произнося старинное слово, - на другие планеты выпускают только для того, чтобы совсем в подземельях не задохнулись... чтобы работы у других чистильщиков не прибавилось. Там такие монстры вылупляются - куда там твой Джонни или Тарасик...
      - Я больше не буду посылать рапорты, - сказал я.
      - Это - верно, - одобрила Наталья, - это ты, Джекки, правильный вывод сделал из всего происшедшего... И главное, писать рапорты среди "чистильщиков" все равно что гадить себе на голову... У них там - нравы...
      - Побьют?
      - Ну... и это... Главное - из графиков вылетов будут вымарывать... Сгниешь в подземелье. Ни в "псы" не вырвешься, ни в сержанты. Уползешь на четырех лапах, шипя и выстреливая жалом, в пещеру.
      - Понял, - сказал я, - понял.
      Наталья дотронулась до моей руки, и я удивился холоду и твердости ее пальцев.
      - Джекки, - она говорила грудным, странно-тихим голосом, говорила так, что мне казалось, будто она целует меня в губы, - Джекки, мальчик мой... если уж ты загремел сюда по дурости, по мальчишеству, Джекки, хочешь я сделаю так, чтобы тебя перевели в лабораторию?
      Я сжал пальцы Натальи.
      - Я хочу его убить. Хочу - убить.
      Наталья выдернула руку:
      - Хорошо, но только учти: без вылетов - к нашему - ни-ни...
      - Не пустят?
      - Сам не возьмет. Старик не любит "чистильщиков".