Кренясь на одно крыло, взрезая чужой воздух, как ножом взрезают прозрачную прочную ткань, Степан описал дугу и теперь возвращался ко мне. Он не вовремя сложил крылья и неудачно приземлился, проехал когтями по земле.
      - Не ушибся? - заволновался я.
      - Ну что ты, - Степан оскалился, улыбаясь, - что ты?
      За ним тянулась полоса взрыхленной земли .
      - Тебе понравилось летать? - спросил я.
      Степан разжал когтистую лапу, поводил ею в воздухе.
      - Другое слово. Как ты мне объяснял про шметтерлинга? Иное слово... Не понравилось. Слишком страшно, чтобы понравиться, - он помолчал и добавил:- Я видел шметтерлинга... Он меня тоже видел...
      Я встал и скинул огнемет с плеча.
      - Так он здесь будет?
      Степан повел крыльями.
      - Во всяком случае, он поднимался в воздух.
      - Ну и отлично... Значит, как я тебе и сказал. Главное - его не бояться.
      - Я и не боюсь, - сказал Степан и резко, с болью, мной прежде у него не замечаемой, добавил:
      - Чего мне его бояться: Ворон ворону глаз не выклюет, верно?
      Я не успел ответить.
      Шметтерлинга нельзя подстреливать в полете. Не потому, что это запрещается инструкцией, а потому, что это запрещается полетом шметтерлинга и строением его тела. Он закован в броню, в панцирь. Любая пуля, любой сноп огня только скользнул бы по его панцирю, не причинив вреда, раздразнив летающего остроклювого монстра.
      Я увидел сверкание чешуи шметтерлинга, он кружил над нами, высматривал, присматривался.
      - Взлететь? - спросил Степан.
      - Не надо, - сказал я. - в небе он скорее разберется, что ты не... - я усмехнулся, - ворон...Ты гляди, какие он фигуры высшего пилотажа выдает...
      - Да, - тихо выговорил Степан, - как... красиво...
      Шметтерлинг почти не махал крыльями, он распластывал их так, точно хотел обнять землю, и скользил по небу сверкающим острым ножом; порою он сильно взмахивал крыльями, потом складывал их и превращался в рвущий воздух в клочья, отливающий золотом снаряд, в сияющую ракету.
      - Если он так умеет летать, - совсем тихо сказал Степан, - для чего ему убийства, кровь, власть над другими, способность причинять им боль?
      - Он не понимает, что это так здорово, так счастливо - летать, объяснил я, - для него это - как дышать, как есть...
      - Нет, - возразил Степан, - ты, папа, не можешь об этом говорить...Ты ведь не летаешь... А я летал... И я могу сказать, что это - совсем не то, что дышать или есть.
      Шметтерлинг камнем упал вниз - и приземлился шагах в десяти от нас.
      Он стоял, приминая траву, вонзаясь когтями в покорную ему землю. Он чуть расправил перепончатые крылья, выпятил грудь - древняя хищная птица, знающая радость полета и сладость убийства.
      Он чуть приоткрыл длинную пасть, усеянную мелкими зубами, - и я ужаснулся тому, как он похож на Степана...
      - Иди, - шепнул я, - иди... - и, не таясь, вскинул огнемет.
      Степан неуверенно, осторожно пошел вперед.
      Шметтерлинг выкрикнул нечто гортанно-радостное, шире-шире распахнул крылья, так что перепонка, казалось, готова была лопнуть, и сквозь нее, как сквозь полупрозрачную ткань, стал почти виден далекий лес...
      Шметтерлинг заплясал на месте, вертя длинной толсто-змеиной шеей, вскидывая хищные огромные птичьи лапы.
      Так пляшут журавли. И пляска эта прекрасна, ибо журавли оперены и легки.
      Шметтерлинг был голокож и тяжел. Его пляска была карикатурой, осмеянием пляски журавлей.
      И я бы мог засмеяться, мог бы испугаться, если бы мой сын не был бы похож на него, не был бы ему подобен.
      Степа шел встречь уже почти забывшему себя от радости монстру, шел нелепо, неуклюже подтанцовывая.
      Я встал чуть сбоку, вскинул огнемет и в извивах, в изгибах изумрудной, переливающейся драгоценным сиянием шеи увидел темное, то увеличивающееся, то сжимающееся пятно, пятно беззащитности.
      Я опустил огнемет, положил его на землю.
      О таком счастье можно было только мечтать. Тоненьким лучом из штраллера попасть в пятно беззащитности, если вот оно, словно дразнится, натягивается и скукоживается - да это задачка для замордованного "младенца" из роты, а не для "отпетого".
      Я срезал шметтерлинга.
      Он погиб мгновенно. Раззявил зубастую пасть и лег почти неслышно в высокую, начинающую желтеть траву.
      Он лежал вытянувшись, перепончатые крылья обвисли. Он был мертв и в целости... такой экземпляр.
      Я посмотрел на Степана. Он ничего не говорил, просто глядел на убитого - и я понял, что не буду доставлять тело в подземелье. Пускай лежит здесь...
      - Пошли, - сказал я, - мы свое дело сделали...
      - Сейчас... - отрешенно, будто сам с собой, ответил Степан, - сейчас...
      Нелепо, по-птичьи, он скок-скок - приблизился к шметтерлингу - и вдруг с силой, опять-таки по-птичьи, словно клюнул, ударил шметтерлинга вытянутой пастью, потом рванул его тело лапой, похожей на когтистую, безволосую, покрытую зелеными круглыми чешуйками обезьянью лапу, вцепился когтями в крыло шметтерлинга.
      - Дрянь! - заорал Степан. - Тварь! Зеленая тварь! Людоедка! Падаль!
      Он бил и терзал бездыханное тело. Он превращал его в зеленые, сочащиеся черной кровью лохмотья.
      Потом он остановился.
      - Степан, нам запрещено мучить. Наше дело - убить или захватить в плен.
      - Это, - тяжело дыша, сказал Степан, - вам запрещено, а мне - можно.
      - Но ты, - спокойно ответил я, глядя в его человеческие страдающие глаза, - ничем фактически не отличаешься от нас. Ты говоришь на том же языке, что и мы - и подчиняешься, следовательно, тем же законам, что и мы...
      - А она, - Степан мотнул головой, указал на растерзанные останки, - она смогла бы говорить на нашем языке?
      ("Стало быть, - подумал я, - шметтерлинг - "женщина", и об этом стоило бы сообщить в лабораторию. Впрочем, как сообщишь? На что тут ссылаться? Степана в лабораторные дела я затягивать не собираюсь".)
      - Не знаю, - ответил я, - думаю, что не смогла бы. Тебе бы хорошо помыться...
      - Я, когда летал, видел узкую ленту воды. Там... - Степан показал крылом чуть вбок от сожженной деревни.
      - Долетишь?
      - Нет, пойду пешком... Per pedem apostolorum, - повторил Степан где-то вычитанное.
      Мы шли по чужой планете, которую только что освободили от одного из самых страшных драконов... Страшных и неуязвимых. На него охотятся по двое. Всегда. И, как правило, один обречен, если не на смерть, то на очень серьезную рану.
      А теперь еще выяснилось, что этот дракон был драконицей или драконихой.
      Солнце пекло невыносимо. Я расстегнул комбинезон.
      - Эх, сейчас на южном-то берегу...
      Я осекся. Степу я, во всяком случае, даже ни в каком случае не мог бы взять на Южный берег. На другие планеты - сколько угодно! - на Южный берег своей... извините...
      Но Степа сказал нечто неожиданное:
      - Там так же страшно, как и здесь?
      - А здесь страшно?
      - Конечно... Здесь негде спрятаться, все открыто, все вывернуто, не к чему прижаться спиной, не знаешь, откуда ждать нападения... атаки... И... кто-то смотрит...
      - Смотрит? - изумился я. - Как это смотрит? Ну, я понимаю, на нашей планете "кто-то" - глаза дракона... А здесь?..
      Степан прыгнул, поднялся в воздух, сделал круг, приземлился...
      - Когда, - объяснил он, - отовсюду видно, обязательно должен быть кто-то, кто смотрит... Это у нас в коридорах и туннелях, переходиках и тупичках - чего смотреть? Крыша, потолок... А здесь? Гляди, папа, синее-синее, это - гигантский зрачок...
      Я вспомнил, как я бежал прочь от натыканных повсюду плоских "глаз дракона", похожих на серые мерцающие экранчики, - и мне стало не по себе.
      Я узнавал свои чувства. Только эти чувства были преувеличены. искажены. Небо казалось огромным глазом, даже не глазом, а зрачком... это вместо жалких плоских экранчиков.
      Я не стал разубеждать Степана. Просто спросил:
      - А может, тот, кто смотрит, - добрый, а не злой?
      - Уж, конечно, не злой, - после некоторого молчания ответил Степан, если бы он был злым, это бы оказалось слишком страшно... Я думаю, что он и добрый, и злой попеременно. Потому что быть все время добрым или все время злым - невозможно: во-первых, скучно, а во-вторых... - Степан расправил одно крыло и несильно махнул им, дескать, сам знаешь; поток воздуха коснулся моей щеки, и это прикосновение было приятно, словно воздух чужой планеты погладил меня - тем отвратительнее показался мне взмах крыла моего сына.
      - Нет, - повторил сын, - тот, кто смотрит, не злой и не добрый. Он просто смотрящий, равнодушный и все-видящий. И это самое страшное: когда ты весь как на ладони и кто-то на тебя смотрит. У нас хоть крыша есть, потолки... А здесь...
      - Степа, - постарался я успокоить его, - да никто не смотрит... Что ты.
      - Не знаю, не знаю, - пробормотал Степа.
      Мы вышли к обрывистому берегу реки.
      Степа вытянул шею, сглотнул. Река была спокойна.
      Степа оттолкнулся и камнем рухнул вниз с кручи.
      Потом он распахнул крылья, словно зонтик или парашют, и, вздымая тучи брызг, врезался в воду, прорезал, взбурлил водную гладь.
      - Эгей, - крикнул я, - что - затяжной прыжок?
      Степан не ответил, видно, не расслышал.
      Вода успокаивалась. Степан нырнул, и я увидел его силуэт сквозь толщу воды.
      Степан уходил вглубь и долго-долго не показывался на поверхности.
      Потом вынырнул и сразу взмыл вверх, будто вытолкнутый из воды какой-то неведомой силой.
      Он тяжело опустился рядом со мной.
      Он задыхался, топыря крылья, глаза были выпучены, крупные капли катились с его тела на землю.
      - Тебе не холодно? - испугался я. - Ты не простудишься?
      - Нет... - отдышавшись, ответил Степан, - нет... Оказывается, так просто... вода... держит тело... Все равно...
      Я не понял, что он хотел сказать, и не стал переспрашивать...
      Мне сделалось его жалко. Так жалко мне его никогда не было. Даже тогда, когда он, маленький, перестал плакать и посмотрел на меня.
      ...Да, да, мне было жалко его, выпихнутого мной в этот мир, в этот самый мир, против которого он был бессилен... А я... чем я мог ему помочь?.. Ему, отвратительному, уродливому, пусть и сильному, но не умеющему убивать, пусть и говорящему на нашем языке, но не такому, как все, - и настолько не такому, что за эту "нет(ковость", "нетак(вость" его могли убить, и это убийство не было бы удивительно.
      И тогда я обнял его. Я с силой тронул его тело теплокровной мыслящей летающей рептилии. И я услышал стук его сердца, гонящего по его жилам мою кровь.
      Глава десятая. Кажется, последняя.
      Глафира пожаловалась мне на Куродо, дескать, он плохо моет пол во время дежурства.
      Я удивился:
      - При чем здесь, собственно, я? Ему и скажите.
      Глафира прислонилась к стене, согнула ногу и, выставив колено вперед, продолжала беседовать.
      Полы ее халата распахнулись, голая полная нога стала видна вся - и меня это ужасно смущало.
      Я повторил:
      - Глаша, ты ему и скажи. Ко мне-то у тебя претензий нет?
      - Ой, что ты! Какие к вам могут быть претензии? Ни к тебе, ни к Кэт, ни к Степке - никаких претензий. Вы просто - образец! Идеальная семья... Степка возвращается из Конторы - и обязательно, обязательно, если мама дежурит, ей помогает...
      - Ну и в чем дело? Что я, по-твоему, должен сказать Куродо? Как тебе ни ай-я-яй? Почему ты плохо моешь пол? Так он пошлет меня подальше - и будет прав...
      - Нет, что ты!.. Он тебя послушает. Он с таким уважением к тебе относится... Потом вы ведь еще в карантина?
      - Да, но это еще ни о чем не говорит... Я, конечно, побеседую, раз ты просишь, но заранее предупреждаю - без толку. Он еще и обидеться на меня может...
      Куродо, впрочем, не обиделся, хотя очень удивился.
      Когда я вошел к Куродо, он сидел на диване и возился с чешуей спецдракона. Им с де Кюртисом повезло: приволокли целых четыре тушки, и в лаборатории Куродо выпросил себе обрывки чешуи.
      Укалываясь, Куродо сшивал обрывки.
      Чешуя переливалась золотом.
      - Ты же плохо сошьешь, - сказал я, - отдал бы Кэт или Глафире. У Глафиры машинка есть. Вмиг бы тебе прострочила - взык - и все.
      - Много ты понимаешь, - вздохнул Куродо и пососал уколотый палец, взык - и все... Ну, и получится, как у всех... А я хламиду-монаду сошью такую! - все закачаются. Сразу станет видно - мой спецдракон... Квартира поедет по увольнительной на Южное побережье. Я эту штуку надену... - Куродо потряс переливающейся чешуей, каждая круглая пластинка которой была размером с древнюю монету, - знаешь, как Георгий Глафиру сюда привез? На танцульки пришел в этакой хламиде...
      - Он теперь, наверное, и сам не рад, - усмехнулся я, - во всяком случае, я у него чешую не видел. Даже на стенку он ее не повесил.
      - Боится, - объяснил Куродо, принимаясь за шитье, - боится, что к коже прирастет и под кожу проникнет. Это только ты у нас такой везучий: мазнуло хвостом, когтем цапнуло, чуууть отметило и дальше поехало...
      - А ты не боишься, что прирастет?
      - Боюсь, конечно, - ответил Куродо, не поднимая головы, - всякий провинившийся боится... Как посмотришь на твоего...
      Куродо прикусил язык и виновато поглядел на меня. Тогда-то я и решил, что самое время выполнить просьбу Глафиры.
      - Куродо, - сказал я, - ты хрен чего. Меня Глафира к тебе послала. Поговори, мол, с боевым товарищем, с другом по карантину.
      - Да, да, - всполошился Куродо, - а что? что такое?
      - Ты вот вышиваешь на пяльцах. стараешься, просто сил никаких нет на тебя смотреть: "отпетый" золотошвей, а Глафира на тебя жалуется... грязищу, говорит, после своего дежурства оставляет... Пол ни фига не моет...
      Куродо воткнул иголку в мягкую кожу между чешуйками, аккуратно сложил сиящую чешую на пол. Золотой кучей она засверкала у его ног.
      - Я Глафире сто раз объяснял. Я - не поломой и не щенок карантинный, и даже не ротный "отпетый". Я - "отпетый"-ветеран! Если я, - Куродо поднял сиящую груду чешуи спецдракона и с силой швырнул ее об пол, - брямкну вонючую тряпку и пару раз повожу ей туда и обратно, обратно и туда, то пусть мне скажут "спаибо" и спросят, как это я после боевых вылетов еще и пол мою? и мусор выношу? И плиты чищу?
      - Спасибо, - улыбнулся я, - но я тебя о другом спрошу... После тебя остается грязь - и убирать эту грязь приходится таком же, как ты... ветеранам "отпетым".
      - Не убирайте, - пожал плечами Куродо, - я вас что, заставляю?
      - Ну, положим, что заставляешь, - хмыкнул я, - только это долго объяснять... поверь мне на слово - ладно?
      - Не поверю, - буркнул Куродо и принялся осторожно переворачивать чешую, рыться в ней. Искал иголку.
      - Ат... - вскрикнул Куродо и затряс рукой.
      - Укололся? - поинтересовался я, но Куродо уже вскочил на кушетку и тянулся к огнемету, висящему на стене.
      Я оступил к двери.
      Чешуя шевелилась, топырила, щерила свои кругловатые пластинки, чешуя оживала и словно искала себе подходящую форму для подходящей жизни.
      Пока она была всего только бесформенной кучей, готовящейся к прыжку.
      - Мать их за ногу, - забормотал Куродо, - чем они в лаборатории думают... Это они так шкуру сняли... суки...
      Он сорвал со стены огнемет.
      Я распахнул дверь в коридор и крикнул:
      - У Куродо - ларва!
      Первым выскочил де Кюртис с пикой.
      Мы все над ним смеялись, дескать, на что тебе пика?.. В лаборатории трофеи так обрабатывают, что ни капли ни боли, ни жизни не остается.
      А вот и понадобилась. Здесь, в подземелье, все может оказаться необходимым и все лишним, на фиг не нужным.
      Де Кюртис остановился в дверях, наставил пику на ларву и крикнул Куродо:
      - Ты только не вздумай ее жечь.
      Куродо опустил огнемет.
      Де Кюртис чуть тронул ларву копьем, она задвигалась, словно поворачиваясь к де Кюртису. Она шуршала, будто змея, и звенела, как кошелек.
      Де Кюртис проколол одну чешуйку копьем. Ларва вздрогнула, и стало заметно одно темноватое пятнышко в общем сверкании чешуек.
      - Джек, - сказал де Кюртис, - вали в коридор.
      Он чуть отступил, и я протиснулся в дверь.
      В коридоре уже стояли Георгий Алоисович, Жан-Жак, Глафира и Кэт.
      - Де Кюртис, - сказал я, - если устанешь, дай мне... попрокалывать...
      - Само собой... ларва - это такое дело...Терпение, труд, меткость и никакого риска. Потому как, - де Кюртис проколол четвертую пластинку, продленная агония. Эта шкура уже ни черта не соображает. Одна только боль...
      Ларва то собиралась в тугой ком, то распластывалась золотой тканью с темнеющими проплешинами.
      И чем больше чешуек прокалывал де Кюртис, тем конвульсивнее, резче делались ее движения.
      Куродо опустился на корточки. Огнемет упер меж расставленных ног в кушетку.
      - Это что же, - поинтересовался он, - мне так и сидеть, покуда вы, ваше сиятельство, онанизмом занимаетесь? Тырк, пырк, пырк, тырк, - передразнил Куродо.
      - Жить хочешь, - спокойно ответил де Кюртис, - посидишь потерпишь.
      - Егор, - крикнул Куродо, - у тебя дома целый арсенал по стенам развешан... Кинь мне какой-нибудь зуб или клык...
      - Сиди смирно, - озлился де Кюртис, - ты что, в ларву собрался драконьим клыком тыкать? Ты лучше просто в нее сам прыгни...Тот же эффект.
      - Ну тоска же, - пожаловался Куродо. - Сидишь, как петух на жердочке. Впору закукарекать.
      - Не выражайся, - попросил де Кюртис, - и поблагодари судьбу, что ларва очнулась, когда ты ее сшивал, а не тогда, когда надевал... Все равно что надеть огонь...
      - Ух, тоска, - заныл Куродо, - ну, тоска! Слышь, де Кюртис, давай я ее из огнемета полосну - подобное подобным. И перепрыгну, родимую...
      - Не вздумай, - предупредил де Кюртис.
      - Святогору ларва попалась, он так поступил, - недовольно буркнул Куродо.
      - Святогору, - объяснил де Кюртис, - закон был не писан. Ты еще вспомни, что он с драконами для дам вытворял. Святогор был вроде Джека...
      Мне захотелось узнать, что такое вытворял Святогор с драконами для дам, но тут из-за плеча де Кюртиса выглянула Глафира и принялась стыдить Куродо:
      - Куродо, ну веди себя пристойно. Совсем невтерпеж? Как маленький, честное слово. Мало того, что в квартиру эту дряню притащил, так еще и кобенится... ты мне про Святогора рассказываешь, а хочешь я тебе про Джеймса Паваротти расскажу... Он вот так же на кушетку прыгнул, за огнемет схватился, а ларва - хлоп! - и облепила его, ни головы, ни ног, приляпала к стене, распластала - только вопль... такой вопль, что из магазина прибежали... Знаешь, магазин на углу?..там ветчину хорошую дают... Оттуда прибежали, ты тоже так хочешь?
      - Глаша, - озлился Куродо, - ты меня не пугай... ты эти истории в карантине рассказывай на лекциях по технике безопасности... А меня пугать не надо. Я - пуганый.
      - Пуганый, - сказал де Кюртис, - а глупый. Глупость, она даже страхом хооп, - он проколол очередную чешуйку, - не излечивается...
      - Ты меня не учи, - взбеленился Куродо. - ты мне мозги не компостируй. осточертеет же вот так сидеть...
      - Ну, ляг, - хмыкнул де Кюртис. - что я тебе еще могу посоветовать, он скосил глаза и предложил мне, - Джек, если минут через пять ларва не потухнет - заступай на вахту.
      - Э, - забеспокоился Куродо, - это вместо нормальной чешуи вы мне тряпку какую-то сделаете? И я еще ждать буду?
      - У, блин, зануда, - улыбнулся де Кюртис, - ну, если тебе так ждать не хочется, прыгни, прыгни в ларву... Короче короткого. Минута вопля, сверканье до потолка, а потом - горстка пепла. Валяй... Хоооп...
      Любо-дорого было смотреть, как де Кюртис управляется с копьем, ни одного лишнего укола, точно в середину чешуйки... Де Кюртис и машину так же точно водил, если не было необходимости - медленно-медленно, спокойно... и еще объяснял при этом: "Настоящий водитель - это тот, кто ловит кайф от медленной езды... это как с бабой. Умеючи-то и долго...
      - Я тебе говорю, - Куродо поднялся на кушетке и взял в руки огнемет, я шарахну, как Святогор, и перепрыгну... рискну, зато у меня будет целая чешуя и еще такая... матовая... а вы мне... тряпку какую-то...
      - Слушайте, - вмешался Георгий Алоисович, - он уже всех заманал. Хочется - пусть прыгает, как Святогор. Ему добро делают, а он фыркает. Брось... Брось, говорю, у тебя что, своих дел нету?
      Де Кюртис, видимо, не послушался бы Георгия Алоисовича, но тут добавил масла в огонь Куродо:
      - Конечно, нету, - фыркнул он, - были бы у него дела, он бы так тыркался?
      Де Кюртис отшвырнул пику в сторону:
      - Все, надоело! Давай - сади из огнемета, родимый! Ребята, отошли от двери - быстро! Не застите ему вход... и выход.
      Мы отпрянули от двери.
      Куродо вскинул огнемет и ударил струей огня в ларву.
      На мгновение я ослеп от ярчайшего света, сжатого в небольшой коробочке комнаты.
      На мгновение меня хлестнуло обжигающим жаром, словно в комнате Куродо завелся небольшой, но активно действующий вулкан...
      Я увидел, как Куродо перемахнул через пламенеющую корчащуюся лужу ларвы...
      Он бы успел. Секунды жизни, отпущенные ларве, были секундами его спасения.
      Однако он как-то неловко споткнулся, запнулся ногой о ногу, поскользнулся, упал, и на его распростертое тело шлепнулась сверху мантией, покрывалом - недоубитая, недосожженная ларва.
      Куродо взвыл и протянул к нам руку.
      Ларва всасывала, вбирала его в себя, наползала на него, его болью, его уничтожаемым телом продлевая свою жизнь, свое страдание.
      Я дернулся было к Куродо, но на мне тут же повисли де Кюртис и Георгий Алоисович.
      - Ааа! - орал Куродо. - Убейте! Пикой проколите!.. Или вырвите, вытащите меня отсюда!
      - Не будь идиотом, - выхрипнул де Кюртис мне в самое ухо, - бабка за дедку, мышка за жопку... Номер два - и ты тут такой вселенский пожар...
      Я почти справился с Георгием и де Кюртисом, когда Георгий Алоисович закричал:
      - Степа! Родной! Помогай! Папаня в огонь хочет нырнуть! За други своя называется!
      Степан, вернувшийся из Конторы, подскочил ко мне и вцепился лапой в шею. От боли я чуть не взвыл, как погибающий на моих глазах Куродо.
      Тут-то я и услышал спокойный голос Валентина Аскерхановича:
      - Чего вы его держите? Пустите его, если ему так хочется.
      Ларва, словно волна, последним рывком своего лужеобразного тела накрыла Куродо с головой, вспыхнула и рассыпалась прахом и пеплом. Ничего... Только горстка пепла... меня отпустили. Куродо... я прекрасно понимал, что никто из "отпетых" не умирает своей смертью... но Куродо... парень из карантина... тот, с которым... и ничего, ничего...
      Я повернулся и с силой саданул Валентина Аскерхановича по челюсти. Валя спиной открыл дверь и рухнул на пол.
      - Ох, и нравы у вас в северном. - только и смог сказать Георгий Алоисович и покачал головой.
      - У нас в Южном, - усмехнулся де Кюртис, - не лучше.
      Валентин Аскерханович встал на четвереньки и выплюнул кровь.
      - Михаил Богданович, - жалобно спросил он у де Кюртиса, - за что меня Джек Джельсоминович?
      - Я думаю, - резонно заметил де Кюртис, - что об этом лучше было бы спросить у самого Джека Джельсоминовича. Но мне кажется, что вы, мон шер, огребли по рылу за вовремя поданный разумный совет, исполненный истинного, де Кюртис улыбнулся, - человеколюбия.
      - Папа, - Степан тронул меня за плечо, - пошли.
      Я старался не глядеть на него. Я боялся, что после гибели Куродо я заору на Степана так, как орал на него в детстве. Мне будет невыносимо видеть его глаза... Кто, как не я, виноват во всем, что случилось и еще случится со Степаном?
      Я побрел в комнату, улегся на диван... Голова у меня гудела и надбровные дуги ломило, словно мозг собирался разломать череп и вытечь наружу...
      Я всхлипнул.
      В коридоре Глафира собиралась ехать в Контору.
      Я услышал, как она кричит:
      - Егор, ручку, ручку не забудь и тетрадку учета...
      Я повернулся лицом к стене и буркнул:
      - Кэт, дверь прикрой.
      Дверь неслышно притворили, но топот и беготня все равно были слышны.
      - Вот шебутная баба, - вздохнул я.
      - Она - хорошая, - со странным значением проговорила Кэт.
      - Тебе лучше знать... ты больше с ней видишься.
      Надо было мне подхватить пику у де Кюртиса и колоть, колоть... Но я же не ожидал, что он так поскользнется. И странная мысль - а если он хотел поскользнуться?.. Чего ради он так рвался прыгать через ларву? Случается... да очень часто случается: человека тянет в бездну, в пропасть... Это ведь не вода, в которой можно заколотить руками от отчаяния - и вырваться, выплыть... если шагнул вниз, в пустоту, где нет опоры, в воздух - вопи не вопи - полет тебе обеспечен до самого дна...
      Я лег на спину, стал смотреть в потолок. Может, и Куродо этого хотел? В конце концов, рано или поздно это должно было случиться. Это случается со всеми, почему Куродо должен быть исключением? Пройдет несколько лет, и я забуду его, как я забыл многих, многих: сержанта из карантина, русалколовов, Тараса, Мишеля, полковника Гордей-Гордеича; кто умер, кто превратился, от кого я уехал, кто исчез...
      Ну, и будем считать, что Куродо просто уехал, улетел... его нет для меня, так же, как его не было для меня, когда я загибался в Северном городке... Я же тогда не грустил, не расстраивался? Куродо просто уехал!
      Я вытянул руку, растопырил пальцы... нет. Это пока что не утешало. Потом я, может быть, и забуду Куродо, как забыл всех... Полноте... Всех ли? А Мэлори, Мэлори, Мэ...
      А миссгебурт в продуктовой сумке у подруги моей мамы? И сказанное как бы между прочим, между делом: "Его жарят живым..."?
      А Жанна, которая стала жабой? Ее голос, загнанный в отвратительную зеленую тушу, в отвислый горло-мешок?
      Я глядел на свои растопыренные пальцы: до чего же они похожи на лапу ящера, до чего отвратительны, уродливы.
      Кое-что не забывается никогда на этой планете, кое-что пребудет вовеки, покуда сам не исчезнешь. Я вспомнил глаза дракона, плоские серые экраны, как они загорались, вспыхивали мстительным злорадным (а может быть, это мы наделяли их нашими чувствами?) светом...
      Я опустил руку.
      Вошел Степан и остановился у самого моего дивана.
      - Можно к тебе, папа?
      - Можно.
      - Как так получилось?
      Я пожал плечами:
      - Чешуя спецдраконов проходит обработку, хотя вероятность ее превращения в ларву мала. Но случается, что чешуя становится ларвой и после санобработки...
      Мне было трудно говорить, и я замолчал.
      - Папа... извини, я у тебя еще спрошу...
      - Ну, спрашивай... - я поковырял стену пальцем.
      - Что это - ларва?.. Отчего она... прыгает?
      - Ларва? - я вспомнил объяснения на лекциях в карантине. - Ларва - это ожившая боль спецдракона. Жизнь, - я сцепил пальцы в замок, - соединилась с болью... Ларва - это воплощенная агония... Огонь, - я разжал пальцы, - и я... Ей бы перекинуться, убить, уничтожить что-нибудь живое, и тем уменьшить свою боль... На самом деле этим она продлевает свое существование и свою боль, но ей-то откуда это знать? Ее инстинкт обманывает ее, она рвется к своей смерти, а нарывается на чужую смерть и свою боль...
      - Для нее лучше умереть, чем жить?
      Я понял, для чего это спрашивает Степан, сел на диване и ответил:
      - Не знаю. Как я могу решать за нее? Как я могу знать за нее, что для нее лучше?
      - Почему же, - Степан глядел куда-то вбок, мимо меня, - ты ведь можешь себе представить, что бы с тобой было, если бы вся твоя жизнь состояла из одной боли...
      - Нет, - быстро ответил я, - боль ларвы несопоставима с любой человеческой болью, но есть и еще одно "но"... Ларва - одна, абсолютно одна. она - и ее боль. Более никого для нее нет, а мы, - я смотрел на Степана, связаны друг с другом тысячами нитей, и я бы не решился... Нет, не решился...
      - Это все слова, - вздохнул Степан, - а я вот знаю точно, что никакими тысячами нитей мы друг с другом не связаны... Вон Куродо... Он здесь был самый лучший... Что, долго ты его будешь помнить? Пока ты живешь - ты связан этими самыми нитями... Умрешь - и не останется ни ниточки, ни веревочки, что свяжет тебя с миром...
      - Зачем ты мне все это говоришь, Степан?
      - Затем, - Степан поднялся, - затем и говорю...Я долго... я давно, я давно хотел тебя спросить, для чего... - он молчал некоторое время, он подбирал слова и шевелил чуть расправленными зелеными кожистыми крыльями, для чего ты выпихнул меня в этот мир, где все меня ненавидят, где я отвратителен всем - и себе, себе отвратителен...
      Я подошел к Степану и хотел тронуть его за плечо, хотел коснуться того места между шеей и крылом... но Степан отскочил и оскалился.
      - Не трогай, - он скрючил лапы, - не трогай меня. Ты врешь, ты лицемеришь - я же вижу: я тебе так же отвратителен, как и другим... Ты просто притворяешься.
      Я постоял, подумал, потом спросил:
      - У тебя неприятности в Конторе?
      - Никаких неприятностей, - огрызнулся (действительно, огрызнулся обнажил пасть, усеянную мелкими острыми зубами) Степан.
      - Прекрасно, - вздохнул я, - так или иначе, а ты выбрал удачное время для разговора по душам.
      - Мне надоело быть хорошим, - Степан все скрючивал и скрючивал лапы, надоело быть старательным, думающим о других, и только о других... Все равно... Достается ... хлыщу, поганцу, дураку, у которого всех-то достоинств...
      Степан закрыл глаза, и я увидел, как по его морде катятся слезы...
      Вошла Кэт.
      - Джек, там акт оформляют, ты не мог бы с Глафирой съездить? Нужен еще свидетель.
      - О, господи, - я подавил раздражение, выглянул в коридор.
      Глафира в официальном костюмчике, с тетрадкой учета под мышкой и с карандашиком в руке беседовала с де Кюртисом и Георгием Алоисовичем.
      - Глаша, - спросил я, - что, без меня нельзя обойтись? Возьмите Валю, в конце-то концов.
      Глафира прижала руки к груди: