- Не знаю, - сказал я, - как это можно понять и ее, и меня. Она хоть бы раз пришла навестить, - я хмыкнул, - умирающего мужа.
      Мама потянула меня за собой:
      - Пойдем. Или ты не хочешь наверх? Время-то идет!
      Мы пошли, и мама постаралась растолковать мне:
      - После всего, что случилось, она боялась тебя. Боялась, что ты ее прогонишь...
      - Ну, сейчас, - я пожал плечами, - куда ее гнать? В ракету и к папе-ренивцу? Она тебе рассказывала о том, какой прием нам устроил ее папа после моих подвигов?
      - Я же тебе говорю, - улыбнулась мама, - она мне все рассказывала...
      А наверху мне не понравилось. Если бы я сидел только в подземелье, я бы, наверное, хряснулся в обморок. Но меня было уже не удивить открытым чистым небом и спокойно веющим ветерком, ожившим, зашевелившимся воздухом.
      В конце концов, все это я видел и на других планетах, но вот глаза, глаза дракона, тусклые, плоские, понапиханные где только можно... Кажется, их стало больше.
      Мы сидели с мамой в кафе, и я обратил ее внимание на это.
      - Нет, - засмеялась мама, - тебе кажется. Мне ли этого не знать. Просто отвык...
      Я показал пальцем в направлении одного экрана:
      - Смотри - прежде эта штука висела только в одном углу, а теперь, - я ткнул рукой себе за спину, - их развесили по всем четырем...
      Экраны слабо, слабо замерцали.
      В кафе никто не обратил на это внимания, но мама все же попросила:
      - Джек, ты бы показал увольнительную. И знаешь, не демонстративно, мол, жри, гадина, а интеллигентно, ненавязчиво, чтобы никто, кроме него, не обратил внимания...
      Я подумал, вынул из кармана увольнительную, разгладил ее на столе.
      - Так? - спросил я.
      - Приблизительно, - улыбнулась мама, - знаешь, если бы это касалось только тебя или только тебя и меня... но люди, собравшиеся здесь, в этом кафе, ни в чем не виноваты.
      - Виноваты, - ответил я, - виноваты. Раз живут на этой планете, то все виноваты. Невиновных нет. От координатора до последнего забулдыги, от начальника школ до самого распоследнего рабочего "столовой", от затурканного "младенца" в какой-нибудь роте до ветерана-"отпетого" - все виновны.
      - Но если все виновны, то, стало быть, и виноватых нет? перед кем виниться-то, если все? Ты об этом подумал?
      - Подумал, - ответил я, - все перед всеми виноваты, кто больше, кто меньше, но есть еще много-много тех, перед кем все виноваты абсолютно... Понимаешь? Полностью.
      - Ну, и кто же это?
      - Во-первых, это все превращенные, все в подземельях и лабиринтах рептилии, когда-то бывшие людьми; во-вторых, "вонючие", те, что хотели освободить эту гадскую планету и оказались втоптаны не в грязь даже... в дерьмо.
      Я повысил голос, и мать, улыбаясь, приложила палец к губам:
      - Тссс... Не так громко... Люди же оборачиваются.
      Я послушно снизил тон:
      - В-третьих, все умершие, те, что ползут на конвейерных лентах к пасти гада, все, кого другие гады растоптали, сожгли, раздавили, не оставили и следа, и, наконец, в-четвертых...
      Я замолчал.
      Я проглотил имя - Мэлори, Мэлори, Мэлори. На самом-то деле только перед ней были все виноваты на этой планете... только перед ней... ни перед кем другим.
      Мама ждала, и я, собравшись с силами, проговорил:
      - Воспитанницы орфеанума... вот уж кто не виноват точно... Вот уж перед кем все виноваты... Им подарили жизнь на этой планете - для чего? Только для того, чтобы их схряпало чудовище...
      Мама водила пальцем по столу, ногтем выдавливала какие-то волнистые узоры.
      - В тебе, - сказала она, - говорит юношеский максимализм. Это прекрасно, что даже подземелье его в тебе не вытравило, но это... - мама поглядела на меня, - максимализм. Это... тоже жестоко... И... главное... безответственно...
      - Да, - согласился я, - мы уже спорили с тобой. Я помню. Я вел себя тогда, как дурак, как хам... Я винил только тебя, а винить-то надо было всех. Ты-то всех меньше виновата. Работаешь в лаборатории. И что?
      - А ты знаешь, что мы сейчас делаем в лаборатории? - она смущенно улыбнулась.
      Мы вышли на улицу.
      Сизый голубь, вздрагивая горлом, пил воду из черной лужи.
      Солнечные кольца, трепеща, прокатывались по его телу.
      Потом голубь взлетел, и золотые капли упали с его лапок в воду, подпрыгнув, отраженные от черной глади.
      - Не знаю, - сказал я, - что вы там делаете в лаборатории, но было бы интересно посмотреть...
      - Снова под землю забираться? - подмигнула мне мама.
      И, зная, что я огорчаю ее, я ответил:
      - Да... Мне все равно. Теперь все равно - на земле, под землей. Поехали в лабораторию.
      В лаборатории стояли ванны, наполненные булькающим, словно кипящим студнем.
      - Вот, - улыбаясь, сказала мама, - он уже ест... полуфабрикат...
      Я посмотрел на булькающий студень и спросил:
      - Оно... живое?
      Мама ответила:
      - Раз он ест вместо живого, значит, живое...
      - По крайней мере, - я оперся рукой о край ванны, - чувствует боль.
      - Это-то точно, - кивнула мама, - видишь, как все поворачивается, как все смягчается... Раньше он жрал все подряд, потом - одних девушек, потом сделанных девушек из орфеанума, а теперь ест, начинает есть - вот... - она кивнула на ванну.
      Я нагнулся. Я стал всматриваться в этот бесформенный, чувствующий боль студень - так вглядываются в картину или в зеркало, увидев себя изменившимися настолько, что...
      - Нет, - сказал я, - нет... Залить хавало этой гадине студнем и успокоиться? Нет... Этот студень мне так же жалко, как и...
      (Мэлори, Мэлори, Мэ.. .)
      Я не договорил. Мама не стала спрашивать.
      - Он будет жрать и сытно отрыгивать. А после просто мирно заснет, сдохнет - и та боль, тот ужас, которые он причинил другим, останутся неотмщенными? Неужели он просто сдохнет, и никто, никто не успеет его убить?
      - Ты - максималист, - грустно сказала мама, - какой ты... максималист...
      Кажется, на этом мы расстались. Не уверен.
      Я многое забыл, потому что "за поворотом" меня ждало событие... В самом деле со-бытие, потому что рядом с моим и Кэт бытием оказалось еще одно бытие, столь же мучительное для самого себя, как и для нас.
      Кэт отвезли в роддом, что находился при санчасти. Меня сняли с полета. Я возражал, но Георгий Алоисович и де Кюртис уговорили меня.
      - Сдурел... В подземелье не так часто рождаются. Отправишь жену наверх с сыном к родителям... Такое дело... Не дури. Успеешь еще настреляться.
      Я бродил в коридоре. Смотрел на беленые стены. Ждал.
      Потом в коридор выглянул врач в белой шапочке, похожей на поварской колпак.
      - Джек Никольс? - позвал он.
      Я вопросительно на него посмотрел.
      - Зайдите, пожалуйста, ко мне.
      Я вошел в кабинет. Я поморщился. На стенах были нарисованы окна, и в этих нарисованных окнах было синее небо и движущаяся, колеблемая ветром листва. Врач проследил мой взгляд.
      - Ах, это... - он усмехнулся, - хорошая голография, да? - он повторил рукой волнистое, текучее движение листьев. - Картинка... Вам не нравится? Я задерну.
      Он нажал кнопку на своем столе, и занавески неслышно задернулись на всех нарисованных окнах.
      Я уселся за стол:
      - Как жена?
      Врача я знал неплохо, как-никак валялся в его санчасти после убийства дракона для рыцаря - месяца два, не меньше.
      Врач снял поварской колпак, стал шуровать по ящикам стола.
      - Жена, - забормотал он, - да... жена... такое дело...
      Я вспомнил Фарамунда.
      Тот бы не финтил, а сказал бы прямо, если бы что-то случилось.
      Я обернулся.
      У двери стояли, скрестив бородавчатые зеленые лапы на груди, два ящера-санитара.
      Несмотря на всю серьезность момента, мне стало смешно.
      - Василь-Степаныч, что-нибудь с Кэт?.. Для чего вы молодцов кликнули? Чего опасаетесь?
      Василий Степаныч недовольно передернул плечами.
      - Да... Вроде бы опасаться не приходится - собой владеете, да... а тренажер порушили... кто вас знает.
      Я сжал кулак:
      - Вася, - тихо сказал я, - кто бы меня не знал, но тебя я предупредил: отвечай мне толком, что с Кэт? Если ты еще раз какую-нибудь дурость вылепишь, я успею тебя больно ударить прежде, чем санитары меня схватят...
      Санитары чуть подались вперед.
      Василь-Степаныч собрался с духом и выпалил:
      - С Кэт - ничего. Но у нее - миссгебурт.
      Я вспомнил то, что видел однажды: зеленое, шевелящееся в сумке у приятельницы мамы; вспомнил: "Его жарят живым", - и остался сидеть, только ниже опустил голову.
      Василий Степаныч понял, что мордобоя не будет, и коротко махнул санитарам, уже не таясь, мол, валите, идите.
      Я сидел, барабанил по столу.
      - Собственно, - сказал Василий Степаныч, - это - формальность, но мне необходимо ее соблюсти... Прежде чем отдать миссгебурт в лабораторию, справляются у отца.
      - Его отец, - сказал я, - гниет у седьмого болота...
      Василий Степаныч криво усмехнулся.
      - Ах, вот оно что... но я вынужден вас огорчить... Пробы уже брали. Это - ваш сын.
      Василий Степаныч снова испуганно замолчал.
      Я забарабанил по столу быстрее.
      (Тарра, ра! ра! ра, ра, ра! та!)
      - Так что вот так, - Василий Степаныч откинулся на стуле, - теперь вот остается ваше согласие. Чистая формальность.
      Я перестал барабанить.
      - Отчего же, формальность, Василий Степаныч? Кто же вам сказал, что я сына своего, кровинушку мою, плоть от плоти моей, отправлю в сушилку, прямилку и расправилку?
      Открыв рот, Василий Степаныч смотрел на меня.
      Сжав кулак, я пристукивал по стеклу, прикрывавшему пластом столешницу, я аккомпанировал своим словам.
      (Тук, тук, дзинь, тук, тук, дзинь...)
      - Я вам больше скажу, уважаемый, что если бы это даже был не мой сын, а сын, допустим, дракона для рыцаря, убитого мной, я бы и тогда не отдал бы его в лабораторию, а взял бы на воспитание себе. Ведь это, понимаете ли, так ли, иначе ли, - мой грех, мой крест, и нести его мне.
      - Вы, - осторожно заметил Василий Степаныч, - стекло разбили и руку окровавили. Может, йод принести?
      _________________________________________________________
      Степан сидел за столом.
      Длинные зеленые крылья его были растопырены.
      На миг я почувствовал отвращение, но справился с ним.
      Или мне казалось, что справился?.. Или я свыкся с ним и жил, отвыкая только на время отлучек на другие планеты? Я так же свыкся и с отсутствием неба над головой, и когда здесь, на этой планете, мне снится открытое небо, я кричу от страха. Мне страшно, и я просыпаюсь.
      - Степа, - спросил я, - где мама?
      Степа осторожно сложил зеленые кожистые крылья, повернул ко мне узкую крокодилью морду с невыразимо печальными человечьими глазами...
      - Папа, - сказал он. - папа вернулся...
      У меня перехватило горло от нежности. Я подошел и положил руку на Степину голову.
      - Сын, - спросил я, - тебя что, кто-то обидел?
      - Нет... - Степан постарался улыбнуться и, увидев, что мне неприятна его улыбка (то был оскал хищной рептилии, когда остается одно: скинуть огнемет - и бить, бить), посерьезнел, - меня никто не обидал. Я просто очень ждал тебя, папа. Очень, очень.
      - Ну и прекрасно, - я уселся на стул напротив Степана, - бабушка приезжала?
      Степан кивнул.
      (Его шея... дряблая, во вздувшихся жабьих пупырышках, его рот... рот, безгубый и хищный, хищный только на вид. Степан ел только траву.)
      - Ты был с бабушкой в лаборатории?
      - Да... Мне не понравилось. Мы поговорили. Я скорее всего пойду в Контору в переводчики... У меня - способности к языкам.
      И он улыбнулся. Улыбнулся, уже не опасаясь, что мне это будет неприятно. Он знал: я уже взял себя в руки.
      Я увидел ряд его плоских зубов, которыми он перетирал пищу, и вспомнил, как однажды закричал на него, еще не умевшего говорить, распищавшегося, раскапризничавшегося.
      Не сдерживаясь, я орал тогда: "Урод! Уррод! Дракон! Чтоб ты сдох! Гад, гадина!" И он... вдруг перестал плакать и посмотрел на меня человечьими, понимаете ли вы, чело-вечными глазами.
      Я тогда ушел на кухню, уселся на стул.
      Потом пришла Кэт. Она спросила что-то, я не ответил .
      Тогда она сказала:
      - Это - твой сын.
      Вот все это я вспомнил сейчас и подумал: "А он-то помнит?"
      - С Конторой, - сказал я, - сложности. Небольшие, но сложности. В лаборатории все-таки бабушка...
      - Но я сдам экзамен, - убежденно сказал Степан.
      - Конечно, - кивнул я, - но не в одном экзамене дело...
      - Понятно, - Степан перестал улыбаться, поднялся и прошел в другую комнату.
      (Нам с Кэт выделили большую жилплощадь после рождения Степана.)
      Я крикнул ему вслед:
      - Но ты не волнуйся, сделаем...
      - Я и не волнуюсь, - отозвался Степан.
      Я встал. Прошелся по комнате...
      (Дзинь, дзинь... Мы с Куродо неплохо поработали - Куродо завалился спать Дзииинь. Возились с огнедлаками, и вот как они лопались... Дзиин, дзиинь... Слегка увлеклись и чуть сами не подзалетели, чуть сами не сделали - дзинь, дзинь, дзиинь... А какое там небо было... Алое... багровое... Лучше потолок, чем багровое небо... Дзинь, дзинь... Будто живешь в середине костра. И этот костер весь мир... Дзинь.)
      Вошла Кэт. Мы поцеловались.
      - Здравствуй... рыцарь, - сказала она на своем наречии.
      - Здравствуй, принцесса, - ответил я.
      Она, когда говорила так, то становилась похожа на Мэлори, печальную, грустную Мэлори.
      Но Мэлори редко была печальной.
      И Кэт редко так говорила.
      Кэт уселась, положила ногу на ногу, сцепила руки замком на колене.
      - Ты что, сегодня дежурная? - спросил я.
      - Да, прибирала на кухне.
      - Это черт знает что, - возмутился я, - муж нивесть где, а жену...
      - Да понимаешь, какое дело, - протянула Кэт, - здесь скандалец небольшой вышел.
      - Какой скандалец?
      Степан вышел из комнаты и сказал:
      - Я покусал Георгия Алоисовича.
      Я повернулся к нему.
      - Что у вас произошло?
      - Ничего не произошло...
      - Не ври мне...
      - Я не вру. Просто мне не понравился Георгий Алоисович - и я его покусал.
      - Он бы мог убить тебя, - сказала жена.
      - Раз не убил, - ответил Степан, - значит, не мог...
      - Прости, сын, - спросил я, - но дело слишком серьезно... Как же ты поступишь работать в Контору? А если тебе там тоже кто-то не понравится?
      Кэт покачала ногой:
      - Георгий дела поднимать не будет... Я говорила. И Глафира ...в общем... была... ну, не собиралась, словом, меня назначать дежурной; я сама попросилась...
      - Я тебя понимаю...
      Степан зелеными когтистыми лапами отколупывал краску на дверной притолоке, и этот вполне человеческий, подростковый жест взорвал меня, почти взорвал.
      Я уже открыл рот, чтобы гаркнуть, но потушил крик, сдержался, взрыв не вырвался наружу, остался во мне, всосался в кровь.
      - Степан, - сказал я спокойно, - что бы ни было, что бы ни случалось тебе надо научиться сдержанности. Ты должен помнить, что ты не один, ты связан тысячью нитями, - я обвел в воздухе круг, - с другими, прочими - со мной, с мамой, с бабушкой. Каждый твой поступок, уж извини, - это и наш поступок. Мы за него тоже ответственны... Ты ведь прекрасно понимаешь, почему Георгий Алоисович сдержался? Понимаешь?
      Степан опустил голову.
      - Ну, разумеется, - я усмехнулся, - для чего ему иметь неприятный... гм, гм - разговор... со мной. А теперь получилось так, что мне предстоит неприятный разговор с Георгием Алоисовичем. Я надеюсь, ты уже извинился перед ним?
      Крокодилья морда Степана замоталась из стороны в сторону, и я снова прикусил губу. Он был отвратителен. Он был не такой, как я.
      - Нехорошо, - сдержанно произнес я, - это очень нехорошо, Степа...Теперь мне придется идти извиняться... такие дела... Поэтому, что бы ни было, тебе надо научиться сдерживаться... даже если бы Георгий Алоисович назвал бы тебя жабенышем, а твою маму - драконовой подстилкой.
      Степан поднял голову и посмотрел на меня изумленно:
      - Откуда ты знаешь?
      Кэт перестала покачивать ногой, откинулась на стуле:
      - Ах, вот оно что... Степан мне этого не говорил.
      Я мотнул головой:
      - Да.. .Степа, и вот теперь мне не придется идти извиняться... Надобно сдерживаться... Это тебе - урок. Ни в коем случае не прерывай собеседника, дослушай до конца, а уж потом отвечай. Иначе видишь, что получается? Ты хотел скрыть причину своей ссоры с Георгием Алоисовичем, и скрыл бы, пожалуй, а поспешил, не сдержался - и пожалуйста, все выболтал... Ничего, Степа, иди... Мы эту проблему решим...
      Степан повернулся. Ушел.
      Мы с Кэт помолчали. Потом Кэт сказала:
      - Он очень хороший мальчик. Поэтому я не поверила ему, что он так просто набросился на Егора... Но я представить себе не могла, что Егор...
      - Теперь представляешь?
      - Теперь представляю.
      - Степа был сегодня в спортзале?
      - Да. Я его возила. Он хорошо работал. Тренер его хвалил. Предлагал оставить.
      Я почувствовал, как у меня дернулась щека:
      - Тренажером? Ты в уме ли?
      - Не знаю, - Кэт провела пальцем по столу, - не знаю, где ему было бы легче... Кажется, ему всюду будет тяжело. Одно меня радует: он умеет драться.
      - Да уж, - усмехнулся я, - в обиду себя не даст.
      Я поднялся и стал переодеваться.
      - Ого, - сказала Кэт, - пластинки почернели. Это что?
      - Немного обуглились, - объяснил я, - огнедлаки шутить не любят. Видал-миндал. Впрочем, тверже станут.
      - Будем надеяться, - вздохнула Кэт.
      Я вышел в коридор.
      Мне очень хотелось дать по морде Георгию Алоисовичу, но я сам себя успокаивал, мол, с кем не бывает.
      Из кухни вышла Глафира. Как обычно, на ней был легкий купальный халат, едва запахнутый на мощном голом теле.
      - Ой, - обрадовалась она, - Джек прилетел! Давно?
      - Не очень, - сухо ответил я.
      - После санобработки сразу сюда - ой, как приятно. А Куродо ?
      Я пожал плечами:
      - Спит, надо полагать. Мне нужно с вами поговорить, с тобой и с Георгием.
      - Ага, - Глафира обогнула меня и прошла по коридору к двери своей комнаты, - Георгия сейчас нет. Он на перевязке, а со мной, что же... Поговори.
      Она толкнула дверь, и я вошел следом.
      Я первый раз был у них в гостях. Все стены были увешаны трофеями Георгия. Там - коготь величиной с саблю, здесь - чешуя размером со щит, чуть поодаль - изогнутый клык, какие-то и вовсе непонятные, вырванные из тел убитых драконов приспособления... Их было много, но не настолько, чтобы заполнить собой все стены. В промежутках, в оставшихся свободными квадратах и прямоугольниках Георгий Алоисович развесил фотографии Глафиры - одетой, полуодетой и вовсе не одетой. Сочетание было забавное. Я обратил внимание на одну небольшую фотографию. Георгий Алоисович притулил ее почти неприметно под каким-то устрашающим, отвратительно прямым кинжальным клыком.
      Фотография была не просто небольшая. Крохотная.
      Я проявил бестактность. Я подошел к стене и постукал пальцем по фотографии:
      - А это зачем?
      Глафира чуть покраснела:
      - Какой ты, Джек... наблюдательный. Кто бы ко мне ни приходил, никто внимания на эту фотографию не обращал, а ты пришел - и сразу.
      Я понял, что Глафира упрекает меня.
      Как-никак наблюдательность - первое, что должно быть развито у "отпетого". Стало быть, те "отпетые", что бывали у нее, конечно, замечали эту фотографию, но не задавали Глафире дурацких вопросов.
      - Я полагаю, - сказал я, - что фотографии вывешивают, чтобы на них смотрели и чтобы их видели, чтобы на них обращали внимание. Вот я и обратил.
      - Вот и умница, - с издевкой сказала Глафира .
      Эта издевка и решила дело.
      Я не стал узнавать, чего ради Георгий Алоисович вывесил фотографию своей жены, бьющейся в эпилептическом припадке, не стал даже узнавать, кто был фотограф, так дивно запечатлевший нашу нынешнюю квартуполномоченную... я просто потрогал клык, длинный и острый, похожий на кинжал, и спросил:
      - Что было у Георгия со Степаном?
      Глафира замялась.
      Я пришел к ней на помощь:
      - Георгий опасно покусан?
      - Да нет, - успокоила меня Глафира , - не особенно... он еще смеялся, в спортзал на тренировки ходить не надо...
      - В квартире свой тренажер появился, - продолжил я.
      - Нет! - запротестовала Глафира, сообразив, что ляпнула что-то не то. Нет! Он так не говорил.
      - Он говорил хуже... он говорил гораздо хуже...
      В эту секунду стукнула дверь, и я, не оборачиваясь, понял, что вошел Георгий.
      - О! - услышал я, - Джекки! Живой и здоровый... ты что, извиняться пришел? Не надо... Какие счеты... Ну, сорвался малыш... с кем не бывает.
      Я старался не смотреть в сторону Георгия и ответил, чуть помедлив:
      - Георгий, у тебя остались дуэльные пистолеты?
      Георгий Алоисович насторожился:
      - Нет. Их конфисковали после того, как твой бывший начальник утонул в дерьме.
      - Очень жаль, - я всем корпусом повернулся к нему, - очень, очень жаль... Егор... придется нам тыкаться этими вот... - я показал на клык, повисший над фотографией Глафиры.
      - В чем дело? - изумленно спросил Георгий. - Кажется, сатисфакции, как говорит наш водитель де Кюртис, должен был бы требовать я...
      Со странным удовлетворением я заметил, что у Георгия была замотана голова.
      - Георгий Алоисович, - вежливо и нежно заметил я, - вы совершенно правы... действительно, уже одно то, что в нашей квартире находится такой ублюдок, такая зеленая тварь, как...
      Глафира захлопнула рот ладонью и сквозь тесно сомкнутые пальцы выговорила:
      - Ох... что ты говоришь...Что такое говоришь?
      -...Степан, - невозмутимо продолжил я, - уже одно это представляет собой серьезнейшее нарушение правил подземелья и угнетающе действует на психику людей - людей, подчеркиваю! а не зеленых тварей... Поэтому человек, добившийся разрешения от верховного координатора и от совета ветеранов, заручившийся согласием жильцов, не имеет права предъявлять какие-либо претензии...
      - Нет, Джек, - поморщившись, сказал Георгий Алоисович, - ты, и в самом деле, что-то не то говоришь... Неправильно говоришь.
      - Георгий Алоисович, - спросил я, - извините, что я прежде не поинтересовался: как перевязка прошла?
      - Отлично, - помрачнев, ответил Георгий .
      - Ну и прекрасно, - кивнул я, - просто замечательно!.. Так на чем же я остановился? Ах, да!.. Не имеет права предъявлять какие бы то ни было претензии. Вот именно! Должно помнить, что место зеленой твари в террариуме, или в спортзале в качестве тренажера, или в санчасти в качестве донора или санитара. Если же зеленой твари и позволено жить среди людей, то вести себя она должна скромнее скромного, памятуя о том, что один ее вид способен вызвать негативные эмоции у людей вообще, а у людей, занятых убийством таких тварей...
      Георгий Алоисович слушал меня, опустив голову.
      - Я ничего не понимаю, - сказала Глафира .
      - А тебе и не надо ничего понимать, - быстро прервал ее я. - Главное, чтобы меня понял Георгий . А он меня понял. Верно?
      Георгий Алоисович кивнул .
      - И чудесно, - я прихлопнул ладонью по столу, - будем считать, что договорились.
      Я поднялся и вышел вон.
      В коридоре я прислонился к стенке.
      Очень хотелось спать - вот что хотелось...
      (Дзииинь... - так лопались огнедлаки. Дзиинь - и огненные брызги обжигали руки.)
      Я побрел в комнату.
      - Степа, - крикнул я, - я минут сорок подремлю. Ладно?
      - Ладно, - отозвался Степа.
      - Потом пойдем потренируемся, - сказал я, уже засыпая, уже проваливаясь в ватное великолепное, лепн(е безразличие сна...
      Но поспать мне не удалось, вернее, я не добрал до сорока минут минут пятнадцать.
      Меня разбудила Кэт. Она тронула меня за плечо, и я моментально проснулся. Хотя беготня в комнате началась значительно раньше, однако я дрых, не обращая на нее никакого внимания... О, счастливое свойство ветеранов-"отпетых" - спать под гром, под шум, взвизги, проклятия, стрельбу, когда это не касается лично тебя...
      Хоть планета сейчас сойди с орбиты - мне-то что? Я буду спать. Но вот коснулась моего плеча Кэт, похожая на Мэлори (Мэлори, Мэлори, Мэлори) - и я проснулся... и сразу поднялся.
      - Джек, - сказала Кэт, - Степа отравился.
      Его как раз выволакивали из комнаты, я видел распахнутые, скребущие пол кожистые перепончатые крылья, закаченные, чуть подернутые белесой пленкой глаза, горло, вздрагивающее от спазмов, и пену, срывающуюся вниз из безгубого рта...
      Санитары-ящеры действовали умело, сноровисто, я было сунулся помогать, но услышал квакающее:
      - Папаня, досыпай... Уже проехали.
      Я вышел вслед за ними в коридор.
      В коридоре стояли де Кюртис, Глафира, Георгий Алоисович, из дальнего номера выскочил Жан-Жак - почти не общавшийся с нами "отпетый".
      Куродо спал. Я бы тоже спал, если бы не Кэт.
      Санитары вынесли Степу. Я присел на корточки и сжал голову руками.
      - Джек, - тронула меня за плечо Кэт, - ему вовремя сделали промывание... Успели.
      - Да, - я поднялся, махнул рукой, словно отгонял комаров, - да, извините, ребята, я что-то совсем... совсем не того.
      Ко мне подошел Георгий Алоисович.
      - Джек, - сказал он, - прости... Я не знал, что так получится.
      Он был вполне искренен. Он расстраивался. Впрочем, все мы, "отпетые" дубы порядочные...
      ________________________________________________________________
      - Вызывают, - сказала Глафира , - тебя и Георгия.
      - Вылет? - спросил я.
      - Ну да, - кивнула Глафира , - в нашем секторе только вы и остались.
      - Придется одному, - вздохнул я, - сама видишь: Егор нетранспортабелен...
      Глафира покачала головой:
      - Одному не получится. Шметтерлинг.
      Действительно, одного "отпетого" никто не выпустит на шметтерлинга. Так не бывает, чтобы можно было справиться с этим монстром в одиночку. Стало быть, будут узнавать, что с Георгием, почему он не может лететь (какое лететь! он ходить не может!), а когда узнают, то загремит Георгий даже не в сержанты, даже не в "псы" - в охрану "столовых". Я глядел на него. Соображал.
      - Степа из больницы вернулся, - сказала Глафира .
      Это был выход и для меня, и для Георгия... Конечно, Степан ни разу не был на других планетах, и даже не собирался на них бывать, но раз такое дело? Такое скверное дело...
      Я вышел.
      (А то, что Степан похож на шметтерлинга, так еще и лучше! Отвлечет... монстра, покуда я буду перезаряжать...)
      Полет Степа переносил плохо.
      Глаза подернулись пленкой, и я опасался, я боялся... Он часто дышал, безгубая пасть была раззявлена, и вместе с хрипом из нее вылетала кровавая пена.
      Дня два мы провели в ракете, никуда не выходя.
      Я отпаивал Степана молоком.
      - Лихо... - выговорил Степан, - когда более или менее оклемался, - я и не ожидал, что меня так...
      Он не договорил.
      - Обратно, - постарался я его успокоить, - будет легче.
      - Будем надеяться, - вздохнул Степа.
      Я объяснил:
      - Шметтерлинга не бойся. Это довольно глупое существо и не бросится на тебя...
      Я хотел сказать: "Потому что очень похож на тебя..." - но вовремя осекся.
      Мы вышли из ракеты.
      Степа закинул голову. Я вновь видел его зеленую ящериную шею. Степа пил воздух. Степа вздрагивал от удовольствия... То было совершенно особое, ни с чем несравнимое наслаждение. Я это знал.
      Первое, что мы увидели, кроме чистого распахнутого неба, был разорванный "отпетый".
      Шметтерлинг долбал его клювом и деловито, тщательно растаскивал недобитое, еще живое острыми когтями.
      Степан смотрел, широко раскрыв глаза.
      - Зачем он?..
      Я пожал плечами.
      - Много причин.
      - Он ведь был не голоден... если оставил.
      - Да, - усмехнулся я, - раз не доел, значит, не голоден. Пошли.
      Мы миновали разгромленный домик "отпетого", поднялись на холм, стали спускаться. У подножия холма мы увидели останки домов. Здесь была деревня.
      - Вот так, - я показал Степану обгорелые остовы, - сперва шметтерлинг буянил здесь. "Отпетый" покуда давал сигнал, покуда...
      Степан расправил крылья.
      - Зачем? - повторил он. - Почему?
      Я вспомнил, что мне объяснял когда-то Мишель .
      - Власть... власть и способность причинять боль другому...
      - Это так... - Степан подыскивал слова, - приятно?
      - Да, - с уверенностью ответил я, - это не просто приятно. Здесь иное слово потребно.
      Мы насквозь прошли сожженную деревню.
      Расположились в поле. Я уселся на землю. Степан, пригорюнившись, стоял рядом. Было жарко. Слышен был стрекот заик-кузнечиков. Будто они втолковывают что-то очень важное кому-то непонятливому.
      - Закусим? - предложил я и вынул кусок ноздреватого мягкого хлеба.
      - Нет, - печально сказал Степан, - что-то не хочется.
      Он снова вскинул голову вверх, снова вздрогнул горлом.
      - Как здесь страшно, - сказал он.
      - Страшно? - удивился я.
      То был обыкновенный средне-ино-планетный пейзаж, со взбитыми кучевыми облаками, тающими в синеве, кромкой дальнего темного леса, будто прочерченной острым карандашом, начинающими желтеть высокими травами, покорными ветру, - и если бы не сожженная, не вытоптанная за нашими спинами деревенька...
      Степан выхрипнул в небо что-то гортанное, проклинающее и побежал, приминая траву своими голенастыми, наполовину птичьими, наполовину ящериными лапами.
      Он разбегался для полета. Наконец толкнулся, распахнул крылья, сильно взмахнул ими раз-другой и - взлетел, взмыл.
      Я залюбовался его полетом. Это безобразное, отвратительное существо (плоть от плоти...к ровь от крови) в этот именно миг взлета-"взмыва" сделалось прекрасно, как может быть прекрасен самый древний живой полет... В конце концов, ящеры научились летать раньше людей... И птицы скорее признают своих в драконах, чем в людях.