Дверь распахнулась от сильного удара. В палату ворвались Коля, незнакомое мне бородавчатое омерзительное существо - не то жаба размером с человека, не то двуглазая "квашня", и Фарамунд Иванович. Для начала Коля поскользнулся на мраморе и грянулся оземь. Бородавчатое существо врубило свет на полную, что называется, катушку. Фарамунд Иванович бросился поднимать Колю.
      - Коленька, Коленька, - испуганно бормотал он, - что же вы? Так же и разбиться можно? Ну, куда так спешить?.. Катенька, - поставив на ноги Колю, кинулся к бородавчатому чудищу Фарамунд , - сюда, сюда - пижамку и штаны... Ага... Умница.
      - Фарамунд Иванович, - спросил я, - но они пьяны?
      - В стельку, - спокойно констатировал Фарамунд и тут же бросился все так же суматошливо-нервно хлопотать вокруг двух пьяных рептилий, - Катенька, Коленька - вот больной, вот...
      - Не хлопай крыльями, - неожиданным глубоким контральто пророкотала Катенька, - где больной?
      - Вот! - Фарамунд Иванович указал на мою постель. - Ах, ах, - замахал руками, и в самом деле, как крыльями захлопал, Фарамунд Иванович, - легче, легче, милые, нежнее, нежнее.
      Из пасти Катеньки вылетел липкий красный язык ("Царевна, - устало подумал я, - переквалифицировавшаяся в санитарки") - блямс, разбрызгивая вонючую белую слюну, язык проехался по моему лицу и влип, вцепился в гимнастерку х/б. Хрысь! Катенька разодрала гимнастерку, тем временем ко мне подскочил Коля и сорвал с меня штаны вместе с сапогами.
      - Ой-е-ей, - запричитал Фарамунд Иванович, - помилосердствуйте, ребятушки, ведь убьете болящего.
      - Вы что, - в сердцах выкрикнул я, - издеваетесь? Они же меня, гады ваши, в самом деле убивают!
      Щелк! Одним щелчком Катенька сбросила меня на блестящий мрамор и взгромоздилась мне на спину.
      - Не бось, - рокотала она, будто действительно желая меня ободрить, не бось, ни хрена не убьем - только косточки разомнем.
      Липкими холодными лапами она вдавливала меня в мрамор. Она деловито топталась по мне.
      - Катиш, Катюнчик. - услышал я бодрое булькание Коли, - дай-ка я его, родимого, хвостиком по хребтине поглажу...
      - Не надо, - выпела жабообразная Катенька, чуть ли не казачка выплясывающая на моей спине, - нельзя бить маленьких...
      - Ну, по попе, по попе-то можно?
      - Ребятки, - взывал к разошедшимся не на шутку санитарам Фарамунд Иванович, - не сломайте бойца!
      - И-йех! - выдохнул Коленька, и острая секущая боль заставила меня вскрикнуть.
      Я с трудом вывернул голову из-под жирного бородавчатого зада жабы и выхрипнул Фарамунду:
      - Это что же, массаж, по-вашему? Это - пытка, издевательство и избиение...
      - А что же, - спросила Катенька, нехотя сползая с меня, - по-твоему, массаж, как не смягченные, ослабленные пытки, издевательства и избиения?
      - Весь вопрос в степени! - в каком-то дурном восторге заорал Коля, разевая пасть, в коей я успел увидеть кипение красноватой слюны и дрожащее раздвоенное жало.
      - Никак не в степени, - Катенька схватила меня за плечи и легко вздернула над полом, так что я смог увидеть всю ее бородавчатую неровно дышащую тушу, - никак не в степени, - повторила Катенька, и я увидел свое отражение в выпуклом безразличном глазе жабы, - а в отношении к происходящему!.. Если он себя уверит, что происходящее - пытка, так он и у массажиста от ужаса скончается, а если он себя уверит, что - массаж, так он и на дыбе от удовольствия покряхтывать будет. Суй его в штаны, раба божьего.
      Растянув штаны, елико возможно, Коля подставил их под мои ноги, словно распахнутый мешок, куда вот-вот должны засыпать картошку.
      - Только, - захихикал Коля, - ты его аккуратней, а то помнишь, в прошлый раз мы того чмошника одевали, в одну штанину обе ноги засунули - во смеху было!
      - Ноги растопырь, чудо, - прикрикнула на меня Катенька, - не слышишь разве, что бывает?
      С трудом я попытался раздвинуть ноги и выговорил:
      - Вам... что же... доводилось бывать на... дыбе?
      - Ах ты дрянь! - поразилась Катенька, впихивая меня в пижамные штаны, да у меня вся жизнь! - как на дыбе. Держи его, сквернавца, за плечи, разевая пасть, оглушительно гаркнула она Коле, - счас пижаму надевать будем!
      Видимо, я здорово рассердил Катеньку, раз сам Фарамунд Иванович схватился за голову, полуприсел и в этом полуприседе заканючил:
      - Ой, ой, ой, как неудачно! Ой, зачем так сказали? Ой, лучше кричать и ругаться, чем так!..
      - Сквернавец, - шипела, выпуская розоватую слюну на пол, Катенька, ссквернавец, мммастодонт, шыкым, айшыкым. Рруку держи, руку!
      Катенька довольно умело натягивала на меня пижаму, выламывала руки с явным, нескрываемым удвоольствием.
      - Все! - снова (как видно, успокоившись) пропела она, обдернув на мне пижаму. - Уу, - Катенька швырнула меня на кровать, а потом с силой надавила зеленой огромной лапой. Лапа легла на мое лицо, и я едва не задохнулся.
      - Сетку не порвите! - в ужасе заверещал Фарамунд Иванович.
      - Ладно, - с явным сожалением вздохнула Катенька, - пойдем, Коля...
      Я слышал, как хлопнула дверь и из коридора донеслось густое пение Катеньки:
      - Расцветали яблони и груши...
      - Пааплыли туманы над рекой, - дребезжащим тенорком подхватил Коля.
      - Выходила на берег Катюша, - тенорок Коли и контральто Кати затихали вдали, - на высокий на берег, крутой...
      * Часть вторая. Драконы *
      Глава первая. Бриганд Мишель
      Неделю мы отдыхали на поверхности. Привыкали. Обживались. Жарились на солнышке. Купались в речке...
      Мишель объяснял нам:
      - Там - Длинношеий. Притом - слоновый Длинношеий. Такие обычно жрут травку и бананы, а этот наладился хряпать мясо...
      - Так его живым? - заинтересовался Федька.
      - Угу, - кивнул Мишель, - нас, конечно, на Длинношеего бросают, но этого убивать - ни-ни.
      - Вот пускай, - разозлился Валька, - этим "южане" занимаются.
      - Ты оборзел, Валя, - деловито и солидно сказал Мишель, - ты просто оборзел: вместо того, чтобы радоваться тому, что тебе досталась творческая интересная работа - не резать, а ловить! - ты воротишь рыло. Пиздей тебя не слышит, вот бы порадовался. Там, кстати, есть один из "южан". Он и трезвонит.
      - А, - зевнул Федька, - мне-то все равно.
      ..."Южанин" встретил нас неприветливо. Одет он был так, как все здесь одевались: звериные шкуры и еще какая-то шерстистая гадость.
      - А, Мишка, - поприветствовал он Мишеля, - Федька с тобой, Валя... А это что - новенький?
      - Тиша, - порадовался Мишель, - ну, тебя не узнать. Нам тоже так?
      Тиша только рукой махнул:
      - Аа... Хрен с ним. Будете посланцами Неба... Верховный жрец завтра камлает - вот вы и въедете.
      - На машинке? - сразу заинтересовался Мишель.
      - Можно и на машинке, - тускло как-то согласился "южанин", - а вообще...
      Это была жаркая влажная планета. Я глядел во все глаза на лопающееся душное великолепие плодов и ветвей, на сплетение зеленого, красного, синего, покачивающееся под ветром. Мои уши, привыкшие к тишине и гулкости подземелья, где каждый звук на особицу, отдельно, впивали, жадно вливали все это слитное цмоканье, чвирканье, свиристение, шелест, шуршание, гортанные крики птиц, шипение.
      - Вы так грохнулись, - задумчиво заметил Тиша, - что жрец камлание на завтра назначил.
      Я щекой прислонился к косматому стволу. Я трогал черные жесткие волосы ствола пальмы рукой. Я был счастлив. Я пил воздух.
      - Ты здорово по-здешнему балакаешь? - спросил Валька.
      - Ничего, - скромно заметил Тиша и вдруг залопотал нечто переливчатое, гортанное - не то песня, не то клекот, - как Тихон Андреевич разговаривает? - с гордостью спросил он.
      Федька, ни слова не говоря, показал большой палец.
      - Аа, - довольно протянул Тихон, - то-то вот! Что это у вас боец такой зелененький? Совсем заманали беднягу?
      Диего, в самом деле, едва держался на ногах. Тяжело дышал, переводил взгляд с дерева на дерево, с лианы на лиану.
      - Ничо, - хмыкнул Мишель, - оклемается.
      - Хорошо, - кивнул Тихон, - пойдем пещерку покажу.
      Мы шли по лесу, сплетающемуся над нами и под нами, по лесу звучащему и дышащему, по лесу, прогибающемуся под нашими ногами...
      - А вот и он, - Тихон указал на флегматичного черного ящера, с наслаждением чмокающего яблоки с огромной яблони.
      - Вот зараза, - подивился Мишель, - чик по шее - и фонтан в небо, а вот...
      - Низя, - погрозил ему шутливо пальцем Тихон.
      Мы миновали ящера, осторожно обогнули его, и я поразился его слоновым лапам, плотно и прочно воткнутым в землю леса.
      - Так он ничего, - объяснял Тиша, - а как его какая муха укусит, глаз у него точно лопнет! Расширится, чуть только из орбиты не вылетит - и пошло-поехало. Хвостом метет, так что треск стоит, лапами рвы пробивает - и шипит, гад, паскуда, шипит, головенкой на шее крутит, брымс, брымс. Тьфу, и Тиша плюнул.
      Мы увидели вход в пещеру.
      Собственно, то была и не пещера вовсе - в том смысле, в каком мы, "отпетые", понимали пещеры.
      Так, небольшая белая отлогость в горе, углубленьице, ямка.
      Рядом бил светлый искрящийся ручеек. Он напоминал струящееся, брезжущее, оплотневшее дыхание горы.
      Я нагнулся к ручейку - и омочил пересохшие губы. Вода была сладкой. Или мне показалось?
      - Дрыхните, - великодушно сказал Тихон, - а я пойду к верховному жрецу сообщу, мол, так и так - бумкнулись Посланцы Неба. Принимай гостей.
      Диего как стоял, так и рухнул сразу, словно подкошенный. Федька сидел на земле, сняв обувь, и блаженно жмурился. Большие пальцы его ног шевелились - вверх-вниз.
      - Ккайф, - выговорил он, - вот меня кто спросит: "Федор Евлампиевич, для чего ты "отпетым" сделался? Для чего в Северный определился?" А я отвечу, а для того, блин, чтобы почуять, что такое настоящее счастье! А настоящее счастье - это, блин, когда чего-то нет, нет и нет! И вдруг фигакс! Вот оно - солнышко, песочек... а не лампочки в коридорах...
      - Осторожно, - прокомментировал его лирический монолог Тихон, - тут змеи ползают.
      - И что ты нам, приятель, вкручиваешь, - сказал, растягиваясь на песке, Мишель, - будто ты еще выбирал: идти в "отпетые", а коли идти, то куда - в Северный или в Южный... Взяли и послали.
      Мимо нас царственно-неспешно прошел ящер. Его голова на узкой змеиной шее возносилась высоко над телом, грузным, почти слоновьим. Я представил себе, как змеиная шея выкручивается, изгибается - мне стало противно, и я отвернулся.
      - Груши жрать пошел, - сказал, проводив его взглядом, Тихон, - потом спать завалится. Спит чутко - даром, что храпит...
      - Он что, - спросил Мишель, положив голову на скрещенные руки, - один на планету?
      - Да какую планету, - Тихон презрительно поморщился, а потом обвел в воздухе нечто округлое, ровное, - секторок - тьфу! И если бы не единственность его, у-ни-каль-ность, - Тихон выговорил это слово чуть насмешливо, выпячивая губы, - я бы это чудо сам бы приговорил... Но ты же видишь, - он обратился к Мишелю, - такого строения ящерки людоедами не бывают. А этот жрет; ржет, игогокает - и жрет.
      Я вспомнил Мэлори, Мэлори в белой накидке и огромную лысую голову, выстреливающую из пасти длинным змеиным жалом. Почти не сдерживаясь, почти не помня себя, я с силой вломил по бьющей из горы тугой сверкающей струе - и окровавил кулак о камень.
      Тихон удивился:
      - Что это он у тебя?
      Мишель чуть приподнял голову:
      - Одноглазый, - сказал он, - ты и впрямь развоевался. Ложись отдохни.. Завтра нам... Эгей, - он обратился к Тихону, - а ты у этих... в секторе тоже за жреца?
      - Не... - заулыбался Тихон, - я у них как бы тоже - Посланец Неба. Я бы, ей-ей, сам бы управился, но такой экземпляр...
      - Видим, - хмыкнул Мишель, - хороший экземплярчик - ничего не скажешь.
      Я улегся на песок рядом с "отпетыми", свернулся калачиком, смежил глаза и постарался заснуть, сквозь теплую, прогретую солнцем дрему, сквозь розоватый солнечный сон до меня доносилась беседа Тихона и Мишеля.
      - А чего из Южного не вызвал? своих?
      - Да я вызывал...
      - Аа, понятно, - Длинношеим брезгуют, пускай вонючки-северяне на этом...
      Провал... Плыву в голубой теплой, теплой реке, и меня мерно покачи-пока-чи-покачивает на волнах, вверх-вниз, вверх-вниз... Вот рядом со мной останавливает в струящейся воде свое незыблемое тело сжатая с боков, плоская и острая, как нож, лупоглазая рыба. Рыба шевелит вывернутыми губами - и я слышу голос Тихона.
      - Жрец тут - главный. Он к Длинношеему девушек водит. Смелый мужик вот увидишь.
      Провал... Это не река вовсе, это - небо, оно - неподвижное и теплое. Оно - голубое. Сверкающее, сияющее. И я медленно, медленно плыву по небу. Вернее, не плыву даже, поскольку, подумав, решаю просто идти по небу... Иду - и не проваливаюсь в пустоту меж мной и планетой. Стало быть, я не иду, а лечу! И навстречу мне - птица. Остроклювая, кругологоловая, черно-белая, с плоскими, острыми, словно ножи, крыльями. Она славно режет воздух крыльями. Она раздувает горло, чтобы звуки песни, свиристение птичье вытолкнуть в мир. И я слышу голос бриганда Мишеля:
      - Тиша, ты хрен чего, он что же у тебя, и серебряные украшения ест?
      - Да нет, нет, - ласточка вьется вокруг меня, делает петлю за петлей, словно накидывает на меня эти петли, раздувает горло, чтобы освободиться от взрывающих ее маленькое тельце звуков, и снова я слышу человеческий голос, голос Тихона, - это - мзда. Плата за страх. Его бы тоже надо к нам притаранить, исследовать в лаборатории, - короткий смешок, - бесстрашный мужик... Идет прямо на беснующегося зверя - волочит за собой девку... Ну ладно, ящерка на девку кидается, а ну как...
      Провал, провал - не река, не море, детская кроватка с сеткой. Я маленький. слабый, больной, мама склоняется надо мной, гладит по голове. Я сплю и не сплю, я мечтаю или это, действительно, тепло маминой руки?
      - Одноглазый, - меня трясут за плечо, - вставай, вставай, а то ишь! разоспался.
      Я разлепил глаза. На этой планете и ночь была тепла, мягка и легка, как одеяло в детстве.
      Тело ломило от сна в одежде. "Отпетые" стояли поодаль, едва-едва выделяясь из окружающей тьмы.
      Я поднялся и пару раз присел. Согнул ноги, встряхнулся... Тьма была проколота звездами, а звезды были прикрыты огромными листами пальм.
      Листы шуршали. Ночь перекатывалась, словно гулкая бочка. Откуда-то издалека, издалека доносилось бухание барабанов. Там было зарево. Бледное, чуть заметное в сгустившейся тьме.
      - Одноглазый, - сказал Мишель, - отдохнули - и будя! Пошли... Вон Тиша удивляется, отчего ты такой борзый, борзой.
      Мы шли по тропочке следом за Тишей, отгибая с дороги ветви кустов и деревьев, мешающие нам идти...
      Мелкая неясная живность шмыгала мимо нас и даже пересекала порой тропинку, проносилась мимо нас, задевая наши тела.
      Эта планета, казалось, перенаселена, она была переполнена звуками, и приближающееся бамбакание барабана вписывалось, вплеталось в звуки этой ночи.
      Нам стало слышно захлебывающееся завывание.
      - Ау, ау, ау, ааа, - выл кто-то в такт грохоту барабана.
      Но ни это завывание, ни сам грохот нимало не заглушали ближних звуков. Пищание, трещание, хлюпание, странное трепыхание и стон, стоон, точно кто-то кого-то ел или кто-то кого-то любил.
      Ночь, несмотря на столпившиеся, стеснившиеся к самой-самой тропке деревья, была распахнута вширь.
      Ночь и планета были все - настежь.
      Впрочем, наступил наконец такой момент, когда грохот барабана и завывание шамана заполонили-заполнили собой все.
      И тогда мы увидели огромную поляну, освещенную столбом огня, теряющегося где-то в далеких темных небесах, где, трепеща, гасли искры и где недвижно-холодно, пронзительно-остро горели звезды.
      В центре поляны, совсем близко от уходящего, от текущего ввысь столба пламени, - кружился, бил в бубен и завывал небольшой обнаженный человек. Или он казался небольшим по сравнению с огромным, чуть зыблемым, желтым столбом огня? Или он казался маленьким из-за обступившей, обставшей поляну, колотящей в барабаны, подхватывающей его завывания толпы?
      Обнаженный человек, извивающийся, лупящий в бубен, взывающий, взвывающий, казался точкой, мускулистой точкой, которая стягивала вокруг себя шевелящуюся ночь, столб пламени, подвывающих, неясно видных в толпе людей.
      - Нуте-с, - сказал Тихон, - он, кажется, в порядке. Давайте-ка в небо из огнеметов.
      Что мы и сделали.
      Четыре огненные реки рванулись, протекли в черное небо и, надломившись, попадали вниз, шурша искрами и поджигая лес.
      Я ожидал, что начнется паника, но жрец остановился и выкрикнул нечто гортанно-клекочущее.
      Вмиг от замершей, застывшей в ужасе толпы отделились несколько неясных, но очень поворотливых теней и кинулись к деревьям, на которых уже распускались огненные опасные цветы.
      - Молодец, - похвалил Тихон, - сначал насчет пожара распорядиться, а уж потом с Посланцами Неба побеседовать. Вот это мистик так мистик.
      Жрец приложил рупором ладони ко рту и вывел в импровизированную таким образом трубу эдакую "галорию", эдакую переливчатую руладу, что я моментально вспомнил киносеанс и начальника школ.
      Тиша ответил так же, но значительно хуже. Несколько раз срывался на фальцет и дал "петуха".
      Федька даже поморщился и затряс мизинцем в ухе.
      - Тоже мне - меломан, - недовольно буркнул Тиша.
      - Как ты языкам скоро выучиваешься, - с откровенной завистью произнес Мишель.
      - Пошли, - не обратив на комплимент никакого внимания, сказал Тиша, зовут, елки-палки, ебте, как говорит ваш Гордей, Посланцев Неба.
      И мы сделали шаг к поляне, один-другой.
      Жрец выкрикнул что-то пронзительное, разрывающее ночь - и мы услышали согласный, словно на раз-два, шорох-шарахание вправо-влево людей, невидных нам, но дающих нам проход.
      - Ох ты, - восхитился Федька, - как у них дисциплинка поставлена! Как на параде!
      - У них, - лениво объяснил Тихон, - вся жизнь как на параде. Этого не тронь, туда не сунься, это не ешь, того не пей.
      - Тюу, - огорченно протянул Мишель, - сколько я к вот таким ни летал, все думал: ну, раз голые и в шкурах, то, блин, свобода!.. А, блин, ни хера нигде свободы нет.
      - Вот чем хорош иностранный язык, - задумчиво заметил Тихон, - любую глупость лепи, все думают: нивесть что мудрое рассказываешь.
      - Не скажи, - обиделся Мишель, - здесь наоборот. Тебе что-то мудрое втолковывают, а ты думаешь, глупость лепят.
      Жрец ждал нас, широко расставив ноги. Тяжело дышал.
      В наступившей тишине был слышен только треск костра. И откуда-то издали донесся пронзительный крик птицы.
      Словно отвечая ей, гортанно выкрикнул нечто повелительное жрец.
      - Чего? - поинтересовался Мишель. - Останавливаться?
      - Да нет, - Тиша махнул рукой, - это он своим.
      Мы услышали слитный шорох.
      - На колени брякаются, - вслух пояснил Валентин Аскерханович.
      Жрец выставил перед собой ладонь. Мол, стоп, машина! Тпрр, каурка.
      Тихон, прижав руки к груди, что-то объяснял жрецу, так и не опустившему руку, словно бы ладонью обороняющемуся от нас.
      Тиша обернулся к нам:
      - Сейчас вам танцы показывать будут.
      - Что он еще сказал? - спросил Мишель.
      - Что слонозмей, - вздохнул Тихон, - очень волнуется... Завтра, вероятнее всего, - припадок. Вовремя прилетели, завтра полюбуетесь... Так... фрукты, ягоды, напитки и прочее - не жрать, не хлебать, не лакать. У нас все есть. У "отпетых" собственная гордость...
      Мы сидели, отделенные от людей этого леса костром. И они так же зыбко, ненадежно видели нас, как и мы их...
      Зато мы увидели очень хорошо, яснее ясного, нечто косматое, змееобразное, похожее на гигатскую мохнатую гусеницу, вползающую меж нами и костром. Ее движения были вальяжны и победны. Отвратительное сытое сладострастие изгибало каждое сочленение ее тела.
      Диего заорал и стал стаскивать огнемет.
      - Сидеть! - прикрикнул на него Тихон. - Сказано тебе - танцы! Сидеть не рыпаться, не позорься. Что он у вас такой нервный? - обратился он к Мишелю.
      - По сортиру соскучился, - угрюмо буркнул Мишель.
      Диего стер пот ладонью со лба.
      - Извините, бормотнул он, - я думал, это - оно.
      Не тушуйся, - посмеялся Тихон, - это не оно, а они... Видишь, воон там - ножки-ноженьки?.. Вот... Оно ты уже видел. И завтра еще увидишь, как оно их кушать будет.
      "Гусеница" заизвивалась у самого костра, казалось, перед нами клубится мохнатый, выползший из глубокой расщелины, одетый во многие шубы червяк. Теперь-то было заметно, что кожа этого червяка, этого гиганта сшита из множества шкур зверей. Я распознавал шкуры медведя, волка, кабана... В извивах, в извитиях червеобразного тела внезапно мелькала, будто вспыхивала искаженная последней предсмертной мукой морда зверя - медведя, вепря или кого-то вовсе странного с распяленной пастью, с безобидными ныне, чуть не бутафорскими клыками...
      "Гусеница" внезапно застыла в каком-то жестком изгибе-изломе. Тут и я заметил множество голых женских ног, прикрытых до лодыжек крепко сшитыми шкурами. Теперь даже стали заметны грубые швы, которыми были сшиты шкуры.
      Тело "гусеницы" дрогнуло и легко-легко заколебалось, словно бы "гусеница" проглотила море - и море вспучивает, колеблет ее тело изнутри...
      Диего сглотнул и уперся руками в землю.
      - Маленький, - издевательски обратился к нему Тихон, - гляди, сейчас голые дяди выскочат с копьями - и ведь ни капельки не боятся. А ты одетый и с огнеметом - и боишься. Как же тебе не ай-я-яй?
      Диего молчал. Вокруг "гусеницы" заплясали воины, потрясая копьями, тыкая в косматую шерсть неопасным оружием.
      "Гусеница" заколебалась волнообразно, океанически. Очевидно, надо было показать, что чудище ранено.
      Сочленения "гусеницы" то припадали к земле, то взмывали вверх. Косматая, бурая, хищная волна билась меж нами и костром. Вверх-вниз, вниз-вверх.
      - Агония? - догадался я.
      - Грамотно излагает, - удовлетворенно кивнул Тихон.
      Вдруг "гусеница" застыла снова. На этот раз ее "вздрог", ее остановка были каменны, монументальны. "Гусеница" еще выше поднялась над землей, нам теперь стали очень хорошо видны женские ноги, закрытые шкурами до половины икр.
      - На вытянутых, что ли, держат? - поинтересовался Валентин Аскерханович.
      Тихон кивнул.
      - Сейчас, - сказал он, - самое интересное начнется. Держите нервного.
      "Гусеница" была будто вздернута на дыбы; в ее застылости, недвижности читалась злая боль, готовая опрокинуться на других и тем избыть себя.
      "Воины" вокруг "гусеницы" тоже замерли, словно напуганные той болью, той вздернутостью-на-дыбу-на-дыбы, каковые сами и вызвали.
      Легкая дрожь пробежала по косматому телу "гусеницы". Она медленно-медленно стала поворачиваться к нам. Безглазая, будто обрубленная топором морда придвигалась к нам все ближе и ближе...
      Мы увидели распахивающуюся пасть, черную, кожаную. Пасть то распахивалась, то захлопывалась... Беззубая, глотающая, засасывающая пасть безглазого чудища с множеством женских ног.
      - Интересно, - заметил Валентин Аскерханович, - они этого "шелкопряда" где-нибудь видели или так выдумали?
      Я был благодарен Вале за этот вопрос.
      - Ну как... выдумали, - охотно принялся объяснять Тихон, - как... выдумали... Это у них как его... тотем... таких мохнатых гусениц им есть нельзя.
      - Тоже мне запрет, - фыркнул Валя, - да мне хоть всю эту змейку в марципан запеки, - я ее все равно есть не стану.
      - Не скажи. - покачал головой Тихон, - эти друзья из пустыни... А там, если даже такая прелесть приползет - и то радость.
      - Слушай, - Мишель чуть отодвинулся от совсем нависшей над ним пастью, - а жевать она нас не будет?
      В ту же секунду, будто услышав его вопрос, к "гусенице" кинулись воины, вцепились в шкуры, рванули - и сшитые шкуры тяжело повалились на землю, и перед нами стояли смуглые обнаженные девушки, тяжело дышащие, запыхавшиеся...
      - О, - обрадовался Федька, - это все нам?
      И стал подниматься.
      - Сидеть, - прикрикнул на него Тихон, - тебе же было сказано: никаких фруктов... Посланец же Неба, понимать надо, а вскакиваешь, как все равно... - Тихон покачал головой, - ну и поднабралась у вас команда в Северном истерики да бабники, психопаты вместе с невротиками.
      - На южан погляди, - обиделся Мишель, - в цирк ходить не надо, взглянешь и обомлеешь...
      Воины и девушки двинулись тем временем навстречу друг другу, медленно поднимая руки...
      - А, - сказал Федька, - так тут представление продолжается! Так бы и сказал. Предупредил бы, а то я бы кайф сломал.
      - Сейчас, - заметил Тихон, - ничего интересного... Просто групповуха.
      - Ага, - догадался Мишель, - торжественная часть кончилась. Начались танцы.
      Зарокотали барабаны. Тихо, чуть ли не шепотом. И как-то вовремя зарокотали, в тот именно момент, когда воины и девушки, тесно сцепившись, повалились на шкуры.
      - Нет, - решительно сказал Федька, - я этого безобразия никак терпеть не могу. Тиша, можно мы дальше представление смотреть не будем?
      Тихон кивнул:
      - Разумеется. Сейчас пойдем отдохнем, а завтра со Слонозмеем потолкуем.
      - Слышь, - спросил Валентин Аскерханович, - а какая-нибудь кличка у Длинношеего есть?
      - Ну уж и кличка! - усмехнулся Тихон, - Не кличка, а имя. Уважительнейшее обозначение - Нахтигаль.
      - Этто еще что за нежности? - изумился Мишель.
      - Именно нежности , - подтвердил Тихон, - "Соловьиная трель" вот что это за нежности. Вернее сказать, - "Ночная трель".
      Обратно пошли не к пещере, а к ракете. Надо было посмотреть сетку, в которую завтра заворачивать Нахтигаля.
      ...Мы развернули кусок опасно поблескивающей, переливчатой мелкой сети.
      - Нормально, - сказал Тихон, - только бы швырнуть как следует. Подъемник как? Исправен?
      Сеть не просто поблескивала. Она будто дышала. Поднималась и опускалась, точно под ней было невидимое море или будто она была частью моря.
      Мишель не успел ответить.
      - А это что? - Диего протянул руку и коснулся двух то вспыхивающих, то гаснущих ячеек сети.
      Они и впрямь вспыхивали и гасли слишком резко, нервически, отчаянно.
      Мишель принагнулся и выругался.
      - Мать! - только и смог выговорить он. - Мать!.. Я этого хрена со склада наследства лишу...
      - В чем дело? - спросил Тихон.
      - Полюбуйся, - Мишель ткнул пальцем в две нервические ячейки, - если бы не "младенец", были бы мы завтра красавцами.
      - Что же вы, - сухо заметил Тихон, - когда со склада продукцию брали не проверили?
      Я спросил:
      - Может, рискнуть?
      Я спросил так и тотчас испугался. Такие вопросы "младенцу" не полагались, но Мишель ответил:
      - Нет, Одноглазый, - сеточку надо штопать. Порвет и еще как порвет-то. А кинувших, накинувших на фиг потопчет, если они его, конечно, огнеметами не окоротят.
      - А они его, - веско заметил Тихон, - не окоротят, потому что он нужен живым.
      Валентин Аскерханович подсек правой рукой левую в локте и покачал на сгибе:
      - Вот, - объяснил он свой жест, - я в жертвы науки идти не собираюсь. Если эта туша на меня попрет, я разрежу ее пополам. Мне моя жизнь дороже.
      - Чести "отпетого", - добавил Тихон.
      - Вот именно, - согласился Валентин Аскерханович, - лучше быть нечестным, но живым, чем честным, но мертвым.
      Я глядел на репродукцию любимой картины Федьки, приколотой к стеночке: обнаженная пышнотелая женщина чуть придерживает на плечах огромную медвежью шубу, так что кажется, будто огромный опасный мохнатый зверь навалился на эту даму - и тут же размяк, раздобрел, расплылся и превратился в удобную теплую шубу. А может, и не то, может, художник хотел сказать сочетанием меха могучего зверя и беззащитного тела женщины нечто другое? Что, мол, она опасна, как этот медведь, убитый ради нее, для нее?
      - Ты это, - равнодушно ответил Тихон, - какому-нибудь "вонючему" скажи или "превращенному". Не выполнишь задание - вообще не будешь из пещер вылезать - знаешь, где окажешься? знаешь, кем окажешься?
      Валентин Аскерханович промолчал.
      Тяжела жизнь "превращенных" - это он знал.
      - Штопать, - вслух прикинул Мишель, - денек-другой. На представлении обязательно быть?
      Тихон подумал:
      - Да лучше бы, конечно, посмотреть... Все же Посланцы Неба. Могли и не поверить тому, что жрец наболтал, самолично убедились... И - вперед.
      Диего попросил:
      - Коллега бриганд, можно я буду сетку чинить, а представление...
      - Ладно, - зевнул Мишель, - сиди в ракете, востроглазый, штопай, а мы потопаем, поедем.
      - Зачем? - поморщился Тихон. - Ну, для чего подъемник-то выгонять зря? Для чего дикарей мучить? Не хватит им психологических нагрузок - Слонозмей, Посланцы Неба, а тут еще одно чудище. Починим сетку - и хоть танк выгоняйте.
      - Гуманист, - фыркнул Мишель.
      _____________________________________________ ________________
      Растерзанный труп Федьки мы нашли под утро на Поляне Священнодействий.
      - Б... - только и выговорил Мишель.
      Два черных кострища, влажное прохладное утро. Солнце еще не жаркое. Мириады бусинок влаги, усеявшие листья, травы, цветы, ветви. И все это сияет, блестит, посверкивает, все это ворочается со сна, пробует голоса, разминает мускулы, прокашливается, прочищает горло... "Цивить!"- щебетнула совсем рядом, чуть не над моей головой невидимая птица.
      - Ох, блин, - помотал головой Мишель, - ох... Вот, одноглазый, гляди, что борзота с человеком делает... Оборзеешь - таким же будешь. Вали к ракете. Мешок заберешь.
      - Ну, - заметил Тихон и пальцем ноги почертил что-то непонятное на песке, - девочек тоже понять можно. Их завтра кушать будут - должны же они удовлетвориться в полной мере? А тут Посланец Неба спрыгнул. У! Это не наши парни с болота. Повышенные требования к...
      Я шагал к ракете. С Федькой мы почти не сталкивались в казарме. То есть он почти не обижал меня. И вот поэтому я был к нему абсолютно равнодушен. "А если бы так растерзали Хуана?" Я подумал и признался сам себе с неприятным, противным чувством, что был бы только , только доволен, только рад.