Дочь капитана

Мирча Элиаде

Дочь капитана

* * *

Все собрались, как обычно, у самого обрыва поглазеть на встречные поезда. Каждый раз, когда брашовский скорый трогался в путь, с противоположной стороны уже лениво подходил пассажирский из Бэйкоя. Оба паровоза издавали протяжный гудок, а Носатый вопил:

— Слушайте эхо!

Но не все его слышали и не всегда... А пока скорый не дошел до станции, все терпеливо ждали. Оставшиеся несколько минут казались особенно долгими, и никому не хотелось разговаривать. Здесь, наверху, солнце еще не зашло, а внизу давно уже наступил вечер. Прахова утратила свой серебристый блеск, вдруг превратившись в мрачный свинцовый поток.

— К станции подошел! — объявил Носатый.

В этот миг у них за спиной послышались быстрые шаги, словно кто-то сбежал вниз по тропинке, и раздался хриплый женский голос:

— Брындуш! Денщик господина капитана...

Рыжий веснушчатый мальчик лет двенадцати или тринадцати с жестким, словно щетка, ежиком недовольно обернулся. У него были огромные глаза, неожиданно глубокие и черные.

— Погоди, — сказал Носатый, — поезд вот-вот тронется.

Мальчик секунду колебался. Потом пожал плечами, сплюнул и, засунув руки в карманы брюк, медленно двинулся по тропинке. У самой дороги он услышал паровозные гудки и остановился, но эхо сюда не долетало.

Денщик поджидал на скамейке. Увидев его, сдвинул фуражку на затылок и улыбнулся.

— Эй, мусью, марш-марш, а то господин капитан осерчает!

Но мальчик и ухом не повел. Он шел медленно, засунув руки в карманы, рассеянно глядя по сторонам. Тогда солдат поправил фуражку и зашагал вперед. Так шли они в десяти шагах друг от друга среди зарослей ромашки и пыльных кустиков полыни. У дачи с колокольчиками на балконе денщик остановился и повернул голову.

— Небось страшно? — спросил он, когда мальчик приблизился к нему.

— Мне? — удивился Брындуш, снисходительно улыбаясь.

Потом пожал плечами и плюнул.

— Тогда поскорее, а то господин капитан ждет нас.

Но и на этот раз мальчик не ускорил шаг, и денщик был вынужден идти медленно, рядом с ним. Через некоторое время он снова поправил фуражку и прошептал:

— Скорее, бегом, он нас заметил...

Капитан стоял у ворот в сорочке и подтяжках, нервно затягиваясь папиросой. Это был средних лет, плотный коротконогий человек. Лицо у него было круглое, брови редкие, волосы зачесаны с затылка на лоб. Казалось, он безуспешно пытается придать своему лицу саркастическое и свирепое выражение.

— Валентин! — крикнул он. — Можешь раздеваться.

Когда Брындуш вошел во двор, с крыльца сбежал смуглый мальчуган с черными прилизанными волосами. Он был в спортивных трусах и держал в руках две пары боксерских перчаток. Как бы не замечая его, Брындуш подошел к колонке в глубине двора и принялся снимать рубаху. Тщательно сложил ее и оставил на бревне. Потом, все так же размеренно, не спеша снял тапочки и долго вытирал ноги о траву. Засучил как можно выше короткие штаны. Несколько раз капитан кричал ему:

— Эй, мусью, поскорей, уж ночь на дворе!

Он надел на Валентина боксерские перчатки и дожидался, нетерпеливо помахивая другой парой. Наконец Брындуш, улыбаясь, подошел к нему и театральным жестом протянул обе руки, словно для того, чтобы ему надели наручники. Солдат, стоя на страже у ворот, с любопытством наблюдал за этими приготовлениями.

— Внимание! — вдруг провозгласил капитан. — Подойдите друг к другу, глядя прямо в глаза, и пожмите рыцарски руки!

Пока мальчики, неловко ступая, строго поглядывая друг на друга и стараясь не моргать, шли навстречу, снова прозвучал голос капитана, прерывающийся от волнения:

— Приготовиться к приветствию! Говорите четко, без запинки!

Мальчики остановились и, с большим трудом соединив руки в перчатках, несколько раз осторожно тряхнули ими, так чтобы перчатки не соскочили до следующей команды.

— Назовите свои девизы! — проговорил капитан еще более взволнованно. — После моей команды вызывайте друг друга на бой! Раз, два, три!..

— Virtuoso, — отчетливо, по слогам, произнес Валентин. — Хафиз.

— Остановитесь! — крикнул капитан, подняв правую руку и подходя к ним. — Какой у тебя девиз? — обратился он к сыну.

— Virtuoso, — ответил оробевший Валентин. — «Доблестный», Хафиз.

— Кто это? Я никогда о нем не слышал.

— Персидский поэт.

— Откуда ты знаешь?

— Мне рассказывала Агриппина.

— Хорошо, — кивком одобрил капитан. — По местам! Три шага назад, сходитесь, назовите свои девизы и вызывайте друг друга на бой. Раз, два, три!..

— Virtuoso! Хафиз! — что было мочи закричал Валентин.

Брындуш ничего не сказал и только поднес обе руки в перчатках к лицу, вероятно, чтобы скрыть свою широкую и странную улыбку. Валентин подождал и растерянно повернулся к отцу.

— Эй, мусью, твой девиз! — крикнул капитан. — Скажи что-нибудь! Любое слово, — настаивал он. — Это правило игры... Скажи хоть одно слово, какого черта?! Ты что, немой?..

— Не могу, — помедлив, прошептал Брындуш. — Я не могу произнести вслух. Это секрет.

Брындуш знал, что за этим последует. Как всегда, капитан подойдет к нему, положит руку на плечо и станет просить. Потом попытается задеть его самолюбие, называя неучем, невежей, мужланом. В конце концов, отчаявшись, отступит на несколько шагов и крикнет: «Без предупреждения, в бой!»... Однако на сей раз капитан не стал настаивать. Он многозначительно улыбнулся и взглянул на Валентина.

— Делай, как я тебя учил! — сказал он. Затем отступил назад все с той же загадочной улыбкой, видимо предвкушая удивление Брындуша. Но ему показалось, что Брындуш иронически поглядывает на него, и он внезапно скомандовал:

— Нападайте!..

Как всегда, Брындуш двинулся головой вперед, без предварительной стойки, держа кулаки у плеч, так что перчатки напоминали гантели для гимнастических упражнений. Валентин сосредоточенно выжидал, напрягая ноги в коленях. Он нанес один за другим два удара, видимо противника на расстоянии. Капитан наблюдал за борьбой с кислой улыбкой, застывшей в уголках губ. К счастью, вскоре он заметил мальчишку, который вскарабкался на забор, и, не оборачиваясь назад, мигнул денщику.

— Марин, — шепнул он, — хворостина!

Денщик поднял с земли прут и бросился к воротам. В ту же секунду дети с криками помчались в сторону церкви. Солдат сплюнул, сдвинул фуражку на затылок и снова подпер ворота, время от времени оглядываясь на забор.

— У него кровь! — вдруг закричал он и опять сплюнул яростно, сквозь зубы.

Ухватившись руками за подтяжки, в полном отчаянии капитан смотрел, как его сын, позабыв обо всем на свете, молотит Брындуша, а тот улыбается столь же невозмутимо, как и в начале матча, и только иногда вытягивает вперед обе руки, чтобы отстранить противника и сплюнуть кровь.

— Остановитесь! — крикнул капитан. — Хватит на сегодня!

Валентин, бледный и дрожащий, стиснув зубы, испуганно смотрел на окровавленное лицо Брыпдуша. Капитан подошел к нему и принялся стаскивать перчатки.

— Идите умойтесь, — произнес он с глубочайшей горечью.

Брындуш подставил лицо под струю воды. Время от времени он отворачивался, чтобы сплюнуть кровь. Капитан подошел к нему.

— Сегодня я дам тебе сто леев, хоть ты этого и не заслужил, — тихонько сказал он, вкладывая деньги в руку мальчика. — Я дал больше, чтобы подбодрить тебя. Но если ты и в следующий раз не будешь соблюдать правила игры, получишь только пятьдесят леев. А если будешь упрямиться, я поищу кого-нибудь другого. Понял?

— Да, господин капитан, — сказал Брындуш, глядя на него с уважением и симпатией и не решаясь вытереть кровь, текущую из носа.

Капитан хотел сказать что-то еще, но раздумал и смущенно отошел в сторону. Появился Валентин и тоже принялся умываться. Брындуш старался как можно дольше держать голову под краном, а Валентин из горсти поливал водой лицо, руки, грудь. Вдруг послышался голос денщика, кричавшего с улицы:

— Господин капитан, барыня и барышни возвращаются!..

Капитан с недовольным видом извлек из потайного кармашка часы, которые спрятал перед началом матча.

— Беги за кителем! — крикнул он. И, повернувшись к мальчикам, добавил с преувеличенной серьезностью:

— Торопитесь, чтобы дамы не застали вас врасплох. И чтобы не заметили кровь, а то они очень чувствительны.

Брындуш молча оделся и стал приглаживать мокрые волосы. Встретившись глазами с Валентином, он вдруг ласково улыбнулся и сделал шаг к нему.

— Агриппина — это твоя сестра? — спросил он шепотом. — Правда, что она второгодница?

Валентин покраснел как рак и застыл на месте с рубашкой в руках.

— Неправда... — с большим трудом выдавил он из себя.

— Она второгодница! — повторил Брындуш все с той же ласковой улыбкой.

И, не сказав больше ни слова, не попрощавшись, пошел в глубь сада, к калитке, открыл ее и медленно двинулся по тропинке, держа руки в карманах и все так же улыбаясь. Он делал вид, что не замечает бегущих за ним мальчишек, не слышит их насмешливых голосов.

— Он опять избитый до полусмерти! До крови!..

Брындуш узнал голос Носатого, и ему вдруг стало весело. Он остановился и сплюнул несколько раз подряд, стараясь избавиться от вкуса крови, которая еще оставалась во рту. И побрел дальше, все так же медленно и лениво, удивляясь, что больше не слышит голос Носатого. Он еще должен был сказать: «Ну и лупил его капитанский сын, будто орехи колол! У него искры из глаз так и сыпались!» Брындушу нравилось выражение «искры из глаз так и сыпались», и он с тайным удовлетворением улыбался всякий раз, когда это слышал. Однажды Носатый сказал: «Валентин так ему врежет, что он своих не узнает!» Брындушу понравилось и это выражение, хотя он не до конца понял его смысл. Но уже давно Носатый так не говорил...

Брындуш миновал дачу с колокольчиками, и никто его не окликнул, но он даже не обернулся, чтобы посмотреть. Он шел не торопясь, засунув руки в карманы, иногда останавливаясь, чтобы сплюнуть. Было слышно только стрекотание кузнечиков. И тут он понял, почему никто его не зовет, — он узнал тяжелый шаг денщика и услышал голос:

— Эй, мусью!

Брындуш остановился и медленно повернул голову. Марин подбежал к нему и схватил за руку:

— Господин капитан приказывает остановиться! Стой на месте и жди, он сейчас придет.

— Пусти, — сказал Брындуш, пытаясь вырвать руку.

— Нет, мусью! Мне приказано...

— Не бойся, не убегу, — перебил его Брындуш. — Я знаю, чего хочет господин капитан. Пусти!

— Нет, мусью, — ответил солдат, покачав головой.

Разговор был окончен, они стояли на обочине дороги и ждали. Вскоре показался капитан. Походка его была неровной, он напряженно смотрел вперед, словно не замечая их. Подойдя, он остановился и глубоко вздохнул.

— Марин, ступай домой и скажи барыне, чтоб не волновалась, я больше чем на четверть часа не задержусь.

Когда денщик скрылся из глаз, он подошел к Брындушу поближе.

— Кто сказал тебе, что Агриппина осталась на второй год? — спросил он тихо. — Во-первых, это неправда, это чистая клевета. Но кто тебе сказал?

— Мне никто не говорил, — спокойно ответил Брындуш. — Я сам догадался. Я знаю, что это неправда, а сказал просто так, чтобы посмотреть, как поступит Валентин...

— Брындуш, — перебил его капитан, — ты изрядный плут! Прикидываешься дурачком, чтобы посмеяться надо мной и моими близкими, но не думай, что я до бесконечности буду сносить оскорбления и намеки от такого сопляка. Прежде всего, как ты мог подумать, что я, капитан Лопата, поверю, будто тебе просто так, ни с того ни с сего, пришло в голову, что моя дочь может остаться на второй год? Откуда ты это взял?! Почему именно это? Ну что ты стоишь как истукан? — закричал он, разъяряясь оттого, что Брындуш молча смотрит ему в глаза. — Отвечай!

— Я думал, что вам ответить, — серьезно произнес Брындуш, — и вы меня прервали, когда я думал...

Капитан схватил его за руку и несколько раз тряхнул. Но тут послышались голоса, — видимо, шумная компания высыпала на дорогу, и капитан усилием воли взял себя в руки.

— Мы с тобой разговариваем по-дружески, — сказал он, снова понизив голос, — ты можешь мне полностью доверять. Не бойся, я ничего тебе не сделаю.

— Я не боюсь, — ответил Брындуш, — но я не знаю, как вам объяснить. Чтобы вы все поняли, вы должны узнать одну тайну, и я именно об этом думал, когда вы меня перебили.

Капитан пристально посмотрел на него, стараясь угадать его мысли. Две молодые пары шли по дороге в их сторону, громко переговариваясь между собой.

— У меня тоже есть свои тайны, — внезапно произнес капитан уже совсем другим голосом, в котором сквозила даже некоторая симпатия, — но все связано одно с другим. Не знаю, понимаешь ли ты, что я имею в виду. К примеру, понял ли ты, что сегодня во время матча у меня был секретный уговор с Валентином. Еще раньше я выучил его делать свинг левой рукой, а вслед за этим — прямой удар правой, чтобы нокаутировать противника. Но, как видишь, этот секрет был связан с матчем.

Он умолк, закурил папиросу и сделал глубокую затяжку. Парочки прошли мимо, продолжая беседовать.

— Все секреты таковы, — вновь заговорил капитан, когда парочки удалились, — и все они между собой связаны. Но какое отношение имеют твои личные тайны к Агриппине? Как тебе пришло в голову сказать, что Агриппина осталась на второй год? Ты еще кому-нибудь об этом говорил?

— Нет. Я не мог этого сказать, потому что знал, что это неправда. Я сказал просто так, в шутку, хотел увидеть, что будет делать Валентин. Я думал, он рассердится и бросится на меня, и мы будем драться по-настоящему, без перчаток...

— А-а! — воскликнул капитан, видимо начиная понимать. — Я знаю, что ты хочешь сказать. Тебе нужен был какой-то предлог, чтобы вызвать Валентина, разозлить его...

— Да, — сказал Брындуш.

— Ты хотел его оскорбить!

— Да.

— Но как ты, деревенский парень, посмел оскорбить моих близких? — закричал капитан, снова впадая в ярость. — А если бы тебя кто-то услышал? Услышал, а завтра все бы кругом знали, что Агриппина осталась на второй год?

— Никто не мог услышать, — защищался Брындуш. — Я говорил очень тихо, чтобы слышал только Валентин.

— У тебя был против него зуб, потому что он тебя победил...

— Да.

Капитан молчал и в растерянности почесывал затылок. Слышны были только кузнечики.

— Ты, я вижу, мал, да удал, — сказал он. — Маленький, да удаленький. Когда у тебя на руках боксерские перчатки, ты не хочешь защищаться, даешь Валентину избить себя в кровь, а потом, когда судья уже давно объявил матч законченным, ты оскорбляешь моих близких и собираешься драться на кулачках, точно какой-нибудь хулиган и бездельник...

Брындуш по-прежнему молча глядел на него.

— Но как ты, чтоб тебе пусто было, мог подумать, что Агриппина, умная и образованная барышня, осталась на второй год? Как тебе такое пришло в голову? Почему ты не придумал что-нибудь другое?!

И на сей раз, не услышав ответа, капитан разразился угрозами:

— Чтобы я не слышал, что ты кому-нибудь об этом говоришь, а не то убью! Изобью хлыстом, до смерти забью, понятно? — повторил он отчетливо.

На другой день перед заходом солнца Брындуш не стал дожидаться встречных поездов. Он пошел по дороге, потом по тропинке — вверх по склону горы. Как всегда, шел он не торопясь и в то же время довольно быстро, засунув руки в карманы брюк и думая о своем. Вскоре он вышел на поляну и уселся на траву. Здесь уже побывали экскурсанты — всюду валялись газеты и масленая бумага. Брындуш внимательно вес осмотрел, словно хотел запечатлеть в памяти. А когда солнце ушло и отсюда, он поднялся и хотел было спуститься по только что скошенному склону к городской ратуше, как вдруг услышал за спиной крик: «Эй, мальчик!» — и повернул голову. Какая-то девица шагах в десяти от него махала рукой, чтобы он подождал. Она была светловолосая, бледная, очень высокая и сухощавая, с непомерно длинными руками. Когда она подошла поближе, Брындуш заметил, что глаза у нее голубые, но такие тусклые, что кажутся бесцветными. У нее был странных очертаний рот: длинная, тонкая, едва заметная нижняя губа и толстая, мясистая верхняя, что делало ее похожей на редкую экзотическую рыбу. Одета она была тоже странно: платье неопределенного розово-желтого цвета было слишком коротким, а рукава — слишком длинными.

Брындуш невозмутимо оглядел ее, улыбнулся и отправился дальше. Девочка ускорила шаг и вскоре догнала его и взяла за руку.

— Я Агриппина, — сказала она. — Мне хотелось с тобой познакомиться.

Она отпустила его руку и пристально поглядела ему в глаза, с жалостью и в то же время с иронией, почти с вызовом.

— Я знаю, что каждый вечер вы с Валентином боксируете, он избивает тебя до крови, а капитан платит тебе шестьдесят леев...

— Вчера он дал мне сто, — перебил ее Брындуш, довольно улыбаясь.

— Он платит тебе шестьдесят или сто леев и отправляет домой, — продолжала Агриппина. — Я хотела с тобой познакомиться, посмотреть, что ты за экземпляр человеческой породы... Если ты не все слова понимаешь, — быстро добавила она, — подними вверх два пальца, как в школе, и тогда я остановлюсь и объясню тебе, что я хочу сказать, другими, всем понятными словами...

— Ты ведь осталась на второй год! — вдруг сказал Брындуш.

Девочка посмотрела на него очень внимательно, с любопытством и скривила рот.

— Ты угадал, — сказала она, помолчав. — Поэтому я и хотела с тобой познакомиться, узнать, как ты догадался. Ведь это семейная тайна. Семейная, а не личная. Надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать. Мне самой все равно, известны ли кому-нибудь мои личные тайны. Весь Бузэу знает, что я была трижды влюблена, и только сейчас — впервые по-настоящему люблю, и что мой жених далеко, очень далеко от меня во времени и пространстве... Ты, верно, угадал, что речь идет о человеке, который давно умер. О человеке? — воскликнула она с внезапной серьезностью, словно вдруг оказалась на сцене. — Разве это обыкновенный человек? О нет! Это поэт, гений, звезда! И я выбрала его. Только теперь я действительно люблю. Все в Бузэу знают об этом. Это не семейная тайна, как, например, мои школьные неудачи... Но как ты узнал? — спросила она, и голос ее зазвучал резко, неприятно. Так иногда разговаривают друг с другом девочки на улице. — Ты знаешь кого-нибудь из Бузэу?

— Нет, — ответил Брындуш.

~ Мы ведь, как всегда, должны были ехать на воды, в Кэлимэнешть, но мама за одну неделю изменила все наши планы, потому что туда съезжается весь Бузэу и честь семьи оказалась бы под угрозой. Ты не знаешь маму! — воскликнула она. — Ах, мальчик, как жалко, что ты не читаешь книг, настоящих книг!.. Я имею в виду стихи и романы. Мама — оттуда, из книг, из романов. Капитан, мой отец, тоже в некотором роде герой романа, потому что он жертва семьи, а может статься, и общества. Он не хотел быть офицером. И не хотел быть нашим отцом, — надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать. Не хотел жениться или, точнее, не хотел жениться на маме. Я узнала об этом, когда мне было пять лет. Это не было ни для кого тайной, мама рассказывала об этом каждое воскресенье в конце обеда, пока папа варил кофе. Сейчас она так не говорит, — быстро добавила Агриппина, понизив голос, — она так не говорит, потому что вот уже много лет у нее совсем другое на уме. Она частенько напоминает ему, что он три раза проваливался на экзамене и что он выйдет в отставку в чине капитана и умрет капитаном. Но все это семейные тайны, и я не должна была тебе о них говорить. Вероятно, теперь ты всем расскажешь, и завтра будет знать вся долина Праховы.

— Нет, — перебил ее Брындуш. — Если это тайна, я никому не скажу.

Агриппина посмотрела на него внимательно, с проблеском симпатии.

— Какая жалость, что ты не читаешь книг! — воскликнула она. — Ты похож на Валентина и нашу сестру Элеонору. Они оба отличники.

— Нет, — сказал Брындуш, пожав плечами. — Я никогда не был отличником. У меня нет памяти, — пояснил он, отвернулся и сплюнул.

Агриппина опять ухватила его за руку и потащила за собой.

— Пойдем сядем на траву, — сказала она. — Ты, вероятно, не знаешь слова «буколический», — продолжала она с сожалением и в то же время с иронией. — Нас окружает буколический пейзаж. А если тебе по душе изысканный стиль, ты можешь даже сказать: «аркадийский пейзаж». Научись любить слово, Брындуш. Любить слово, постоянно обогащать свой словарь... — И, не дав ему и рта раскрыть, внезапно спросила: — Как ты догадался, что я осталась на второй год?

Брындуш пожал плечами. Казалось, он колеблется.

— Я не могу тебе сказать, это не моя тайна...

Агриппина глубоко задумалась.

— Ты мне нравишься, Брындуш, — наконец произнесла она. — Если бы ты был на пять или шесть лет старше, если бы тебе было семнадцать, как и мне, вероятно, я бы в тебя влюбилась. Мне нравится, что у тебя есть свои тайны и в то же время нет памяти. А в дальнейшем у тебя должны появиться и признаки безумия. Когда тебе исполнится восемнадцать лет и ты станешь высоким, красивым и сильным, тебя коснется невидимое крыло, неясная и роковая тень безумия. И ты будешь бродить по свету с печально склоненным челом и откинутыми назад спутанными кудрями...

Она говорила, все более возбуждаясь, то жестикулируя, то, с испугом глядя, как сильно дрожат колени, накрывая их ладонями.

— О Брындуш, каким красивым ты станешь! — повторяла она с воодушевлением. — И пусть осенит тебя крыло безумия! Будь саркастичным и демоничным, оскорбляй, вызывай на дуэль, разрывай помолвки с богатыми невестами, красивыми и невежественными. Брындуш, мальчик мой! Не дай мне Бог услышать, что тебе по душе блистательные невежды! Прежде чем влюбиться, задай им разные вопросы, спроси о философии, словаре, поэзии, в первую очередь — о поэзии. Спроси у них... спроси: «Сударыня, вы любите Рильке? А Гёльдерлина?» И не целуй их, если не ответят... — Агриппина вздохнула и улыбнулась, хотя и видно было, что ей грустно. — А впрочем, скорее всего ты станешь таким же глупым и пошлым, как все. Влюбившись, будешь плакать и писать нелепые сентиментальные письма, вместо того чтобы оставаться чистым, байроническим романтиком. А совершать безумства станешь лишь под действием вина... Это ужасно! «Безумство» во множественном числе и в аккузативе! Коллективно обусловленное безумие!..

Она умолкла, словно внезапно почувствовала усталость, и разочарованно посмотрела на него.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Брындуш. — Вероятно, Валентин рассказал тебе о проделках нашего кота, и ты, возможно, подумала, что я не в себе. Но и это тоже моя тайна, — улыбнувшись, пояснил он.

Агриппина нахмурила брови:

— Я не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Тебе, верно, брат рассказал про нашего кота, — снова начал Брындуш с тем же спокойствием в голосе, — я сам это ребятам рассказал, когда мы однажды спускались с горы. Но он не совсем понял, потому что я не все рассказал. Он, возможно, подумал, что это произошло недавно, ведь у нас и теперь есть кот и его тоже зовут Василием. Это и есть моя тайна: я им не сказал, что все это случилось, когда я был маленьким. Мне было тогда пять лет.

— Ничего не понимаю, — перебила Агриппина. — Говори яснее. И не робей, ведь ты не на экзамене.

— Я не робею, но я думал, что ты все уже знаешь от Валентина. Я думал, что он рассказал тебе историю с котом, поэтому ты и завела речь о безумии, тебе показалось, будто я не в своем уме, если мог видеть, как кот запускает лапу в котел с бельем и вытаскивает оттуда одну вещь за другой...

— Брындуш, дитя мое! — строго проговорила Агриппина. — Соберись с мыслями, прежде чем говорить, выражайся яснее, короткими, грамматически точными фразами, с подлежащим, сказуемым и всем, что за ними следует. Я все это не очень хорошо знаю, — быстро пояснила она, — потому что мне никогда не нравилась грамматика. Но ты мальчик, и к тому же тебе предстоит встретить жизнь под знаком безумия, поэтому ты должен быть точным и грамматически безупречным в своих речах, иначе безумие уже не так интересно.

— Если ты все время будешь меня перебивать, я не смогу ничего объяснить. Значит, Валентин тебе не рассказывал о нашем коте Василии.

— А что это за кот? — спросила Агриппина.

— Когда мне было пять лет, — начал Брындуш, отчетливо произнося слова, — когда мне было пять лет, я увидел однажды, как Василий влез в окно и прыгнул на раскаленную плиту. Там стоял огромный котел с бельем. И вдруг я увидел, как Василий засунул лапу в кипящую воду и стал вытаскивать белье. Вот о чем я рассказал ребятам. Но я рассказал и другое: как Василий карабкался по трубе, спускался в кухню через дымоход и вниз головой прыгал в пламя, потому что не боялся огня. Глаза у него горели, и он плевал в огонь.

— Мальчик! — воскликнула Агриппина, хватая его за руку и тихонько привлекая к себе. — Ты настоящее чудо, ты выдающееся явление! Ты живешь в мире фольклора, — надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Ты не слушала меня, — перебил Брындуш, высвобождая руку. — В том и состояла моя тайна, что все это случилось давно, когда мне было пять лет, а они об этом не знали. Может быть, поэтому они и решили, что я не в своем уме. Но мне все равно, — добавил он, пожимая плечами. — Я тоже кое-что знаю.

Агриппина пристально глядела на него, точно пыталась усилием воли проникнуть в его мысли, потом отвернулась с печальной улыбкой.

— Жаль, что ты меня перебил, — сказала она шепотом, точно разговаривала сама с собой. — Я испытывала истинное вдохновение. Мне казалось, что я могу поведать тебе необыкновенные вещи, рассказать о мифах и легендах, открыть смысл твоего существования, неотделимого от мира сказок. Ничего, если ты сейчас меня не понимаешь. Позднее, когда тебе исполнится восемнадцать лет, ты вспомнишь, что встретил существо невиданное и неслыханное, что ты встретил Агриппину, и тогда ты поймешь...

Вечерело, и Брындуш то и дело поглядывал на вершину. Агриппина поджала под себя ноги и прикрыла их юбкой.

— Жаль! — печально сказала она. — Ты прошел рядом с откровением и закрыл глаза, ничего не желая видеть.

— Я говорил ясно и понятно, — ответил Брындуш, — а ты меня не слушала. Я сказал, что это случилось, когда мне было пять лет, я был маленьким, я был ребенком. Сейчас происходят другие, еще более прекрасные события, но я не могу тебе о них рассказать. Все, что случается со мной, и только со мной, — это моя тайна. Я не могу ее выдать.

— Ты просто невозможный! — всплеснула руками Агриппина. — Я-то думала, что единственным приключением, о котором ты будешь помнить всю жизнь, будет встреча со мной. Давно хотела я доставить тебе эту радость: помочь вырваться из окружения заурядных личностей, убежать от повседневности и банальности. Две недели я наблюдала за тобой издали, исследовала и реконструировала тебя, каждый вечер расспрашивала Валентина, ходила за тобой. Я старалась тебя понять, понять, почему ты не хочешь играть в бокс, почему разрешаешь Валентину избивать себя, а потом капитану — платить тебе. У тебя была тайна, а я ее не знала и не понимала. Ты скрывал свою тайну, как я — свою. Вот почему ты меня интересовал: ты был похож на героя романа. Ты заслуживал встречи с Агриппиной, заслуживал фантастического приключения. Потому что, мальчик, — вскричала она с внезапным воодушевлением, — я не такая, какой ты меня видишь, я совсем, совсем другая, чем все барышни, я существо вдохновенное, невиданное и неслыханное... И вдруг вчера вечером ты сказал Валентину... Это меня ужасает, я не могу понять, как ты угадал, что я осталась на второй год. Скажи честно, тебе написал кто-нибудь из Бузэу?

Брындуш даже и не пытался ответить. Он продолжал отрешенно смотреть на нее.

— Потому что, — взволнованно продолжала она, — ты и представить себе не можешь, как меня баловали в школе и насколько я была не по летам развита. Я знала всех поэтов мира, в восемь лет читала наизусть «Lachuted’unange»[1]. Меня называли Юлией Хаждеу[2]. А потом что-то случилось... Брындуш! — воскликнула она и снова ухватила его за руку. — Произошло событие. Этого никто не знает, а если бы и знал, понять бы не смог. Это невыразимо, и позже ты узнаешь, что означает это слово. Настоящая тайна, и она была открыта мне одной, открыта бескорыстно и щедро. Конечно, я была наказана, меня оставили на второй год, и об этом стало известно в Бузэу, только об этом, потому что истинная причина, причина причин, событие — непонятно другим... Но меня ужасает то, что я не могу понять, как ты об этом догадался, если действительно догадался, а не получил сведения из Бузэу. Будь искренним и признайся: тебе кто-нибудь написал?

— Уже поздно, — сказал Брындуш, снова поглядев на вершину. — Я должен идти.

— Ах, мальчик! — воскликнула Агриппина изменившимся голосом. — Когда-нибудь, когда я напишу все романы и повести, которые у меня в голове, я напишу повесть о нас с тобой, о том, как мы сидим на траве, наступает ночь, и тебе делается страшно, и ты украдкой поглядываешь в сторону леса...

— Мне не страшно, — сказал, улыбаясь, Брындуш.

— Пожалуйста, не перебивай меня, когда я рассказываю! — строго прикрикнула Агриппина. — Ты еще не отдаешь себе в этом отчета, но тебе страшно. А когда совсем стемнеет, ты просто умрешь от страха и будешь взглядом молить меня, чтобы я отпустила тебя домой.

— Неправда... — попытался возразить Брындуш.

— Но я не отпущу тебя, я продержу тебя здесь до полуночи. Потому что в этой повести я злая ведьма, мне нравится мучить деревенских парней, а когда возвращаюсь в город, я еще злее, я пишу подметные письма, потому что завидую красивым и богатым барышням, которые пользуются успехом, потому что в этой повести мне, дочери капитана, нравится любить и быть любимой. Ужасно нравится...

Она вдруг остановилась, обессиленно провела рукой по лбу.

— У меня в голове уже написан целый цикл — десятки романов и повестей. Например, цикл «Капитанская дочка». Это обо мне: Агриппина, дочь капитана Лопаты. Я использовала самые разные стили. В каждой повести или романе я другая, не похожая на предыдущую. И все же я остаюсь самой собой, Агриппиной, — произнесла она торжественно. — Первую повесть я написала в романтическом ключе, в духе Пушкина. Она начиналась так: «В городе Икс, на улице Объединенных Княжеств, неподалеку от городского сада, поселилось в тысяча девятьсот тридцать таком-то году одно странное семейство, которое вскоре сделалось притчей во языцех, — семейство капитана Лопаты...»